Сказка для короля

Я не помнил, что было «до». Старался не помнить, заталкивал глубоко в себя острую боль еще терзающей потери прошлого, напрасность нынешнего вялотекущего существования и законченную предопределенность будущего. Обводил тоскливым взглядом простирающиеся руины города, тянувшиеся до самого горизонта, что плотно примыкал неровной линией зигзага к реке, и настраивался на еще один рывок к скорому концу. И стоя на крыше одного из уцелевших зданий, я обреченно наблюдал за тем, как внизу, в косом квадрате обнесенного высоким забором двора копошатся мои люди, готовя раздолбанные грузовики к дальней поездке на невольничий рынок. Хмурил брови, закусывал сухие потресканные губы, думая о том, как все пройдет на этот раз. Риск есть всегда, риск пожертвовать многими ради кого-то одного — но даже это больше не мучило совесть — очерствел, стал ко всему равнодушным.Нас немного, всего несколько сотен отчаявшихся, потерявших когда-то все, но отчего-то сплоченных бродяг, тех, кого удалось найти, выкупить, спасти. Все при деле, даже женщины пашут наравне с мужиками. Там, где полегче: столовая, склады с продовольствием и вещами, уборщицы, дежурные на этажах некогда большого торгового центра, который стал нашим последним домом — тусклый, едва тлеющий огонек былой цивилизации, что сама себе приказала долго жить. А за ним ничего — выжженные, безжизненные, нескончаемые пустыни. С покореженными стволами обугленных деревьев в поворотах разбитых дорог, ржавыми остовами брошенных машин, пустыми трубами газопроводов, торчащими из-под высохшей, растрескавшейся земли — добро пожаловать в наш «новый дивный мир».
И если не быть осторожным, можно угодить в засаду расплодившихся одичалых банд мародеров и охотников за головами. И никакое оружие тут не в помощь, в одно мгновение не ты покупаешь, а уже тебя продают, и всем глубоко плевать на то, кем ты был раньше. Но бояться резона нет, невозможно сидеть за забором и жрать самого себя все время. В соседнем городе тоже есть люди, нормальные люди — не союзники, но и не враги. На уровне обмена редкими вещами, рабами. Да, врачи, инженеры, военные — за это можно и убить. Или отдать целое состояние. Я отдаю, всегда, отрывая от сердца и без того скудные запасы клана. Вот и сейчас, когда главный насос, что качает воду в здание из реки, полетел к е***ой матери и никто его не может починить, я готов отдать многое. Тело уже чешется, просит едва теплого мутного душа — фильтрация ни к черту, но это лучше чем ничего. И время уже не терпит, поэтому в последний раз я мажу глазами по низкому тучному небу, что отдает болезненной желтизной, по мосту, что пересекает реку, и вдохнув поглубже в легкие кислого пыльного воздуха, натягиваю на лицо маску и спешу по железной шаткой лестнице вниз.

В холле здороваюсь с мужиками, пожимаю мозолистые, натруженные руки со сбитыми костяшками, равнодушно киваю, кто-то кивает в ответ, кто-то молча, но с решительностью в глазах просится в поездку — засиделись, размяться бы им, зае**ли местные проблемы и бабские склоки — понимаю, но не беру. Отряд уже собран и изменений не будет. А бабы… их всего-то ничего, но сколько шума, какие войны за них, с мордобитием и кровавыми соплями. Я не вмешиваюсь, мне уже давно все равно. Я даже закрываю глаза на негласные пары мужиков — пох*й. Кто кого е**т меня не касается, не демократия, нет. Скорее полное безразличие к надуманному дерьму, и плевать, что порой бессонными ночами скручивает кишки на старом матрасе. Лучшее лекарство от дурости — чтение выцветших карт, планы очередной вылазки за жратвой и теплой одеждой. Да и топливо еще где-то ждет своего часа на позабытых железнодорожных путях… А вся прочая чепуха пусть идет дремучим лесом — не время, не место, не я.
Забегаю в свою комнату на втором этаже, переделанный магазин со стеклянными перегородками теперь завешанными темной тканью и узким окном на стене напротив входа, чтобы прихватить приготовленный в дорогу рюкзак. Не царские хоромы, но многим лучше, чем у других — привилегия главы: кабина душа, унитаз, два старых продавленных кресла, шкаф, открытые полки с немногочисленными книгами и широкий матрас в углу. На нем подушки и толстое одеяло — я часто мерзну, да почти всегда. И руки ледяные, плохо слушаются, поэтому и ополовиненные бутылки с горячительным в неровный ряд на расшатанном столе. Пью не больше остальных, топлю страх и одиночество, память. О себе другом, о семье, о любимых.
Постояв, мотнул головой, стряхивая оцепенение и ненужное, схватил первую попавшуюся бутылку и в рюкзак. И за дверь, тяжелыми ботинками по скользкой плитке пола, по неработающему эскалатору вниз. Во внутренний двор, к урчащему двигателем грузовику. И в кабину, в тепло чадящей печки, руками в карманы куртки и вздремнуть пока качает по относительно ровному городскому асфальту…

Звезд давно не видно, они тоже остались в прошлой жизни за плотным, неистребимым покровом облаков. Сижу, прислонившись спиной к толстому стволу дерева, пью. Смотрю слезящимися глазами на догорающий костер, на спальники вокруг, на храпящих в них мужиков и тех, кто бродит по периметру расставленных полукругом машин. Губами плотно присасываюсь к холодному стеклу горлышка, вдыхаю носом дым ядреной самокрутки, делаю большой глоток, да так что тут же закашливаюсь и отплёвываюсь. Затылком бьюсь о дерево, чтобы сотрясти остатки разума, чтобы сразу же рубануло на жесткой подстилке, чтобы не чувствовать пронизывающего ветра и сухости рук. А потом подскакиваю словно в плечо толкнули и снова в путь.
Утро похмельное, зловонное. Голова гудит и хочется сорвать маску с лица, чтобы вдоволь надышаться. Но на горизонте уже темнеет обнесенный высоким забором рынок, уже видны пилигримы, наемники и цепочки машин, тянущиеся к распахнутым настежь воротам. Поправляю обрез у груди под курткой, смотрю на водителя, на его пудовые кулаки на руле, и сквозь грязное лобовое на тяжелое небо. Дождь. Будет дождь. Сколько его не было? Несколько месяцев? Или глотая пыль, думаешь, что почти всю жизнь? Каким он будет? Выбьет ли из-под земли редкие тонкие зеленые ростки или чуть намочит и сразу испарится, и унесется ветром прочь?
Пока размышляю о херне, наш караван паркуется, мужики спрыгивают с бортов, поднимая пыль в удушающий воздух. Кратко перебрасываемся словами и широким шагом идем в бесконечные ряды и лабиринты. Иногда в толпе покупателей мелькают знакомые лица и знаки отличия — принадлежности к тому или иному клану. Мы плотно друг к другу, почти плечом к плечу — берегу кредиты и ценности в рюкзаке. На них можно купить с десяток редких рабов, или человек пятьдесят обычных. Жалко их, жалко до кома в горле смотреть на тех, кто в грязных тряпках и струпьях, с открытыми ранами от кандалов стоит с поникшей головой на коленях и ждет своей участи.
Поездка на рынок целое испытание, призыв к е***ой человечности, для меня купить важную шестеренку, сотворенного мной же механизма, для мужиков возможность завести себе бабу. Цели разные — реакция одна. Часто блюю потом, укрывшись за кабиной грузовика, да так, что того и гляди желудок выплюну. И вроде маска на морде, а миазмы все одно проникают, разлагая внутри по живому. Был бы выбор, но его нет и уже никогда не будет. Поэтому не раздумывая, иду к кучке работорговцев, сразу прицениться и узнать есть ли у них то, что мне нужно.
Нас здесь знают, клан силен и независим, протягивают руки, зубоскалят. А я сквозь стекло очков маски глазами по верхам полосатых палаток, которые встают парусами от ветра. Пытаюсь отрешиться от стенаний и просьб, от редких рук, которые хватают за штанины, за что получают удары хлыстом по сгорбленным спинам. И тут же вскрики боли, мольбы, унижения — хочется бежать прочь. Но я иду по ряду, следом за тощим вертким мужичком с хищным лицом и холодными глазами убийцы. Он ведет меня к товару, о чем-то пи***болит, заламывает цену, нахваливая других рабов. Не ведусь, никогда не возьму больше, чем нужно. Бессмысленно, всех не спасти, как бы не разрывало на части от жалости.

Стою напротив раба, изучаю его. Лицо худое осунувшееся, потухший водянистый взгляд, но смотрит на меня без страха, прямо. Снимаю маску, задыхаюсь от вони, глубоко дышу ртом. Лет сорок пять, хотя может и меньше, не разобрать. Жидкая грязная бородёнка, узкий прямой нос, тонкие губы. Сам не знаю чем, но он к себе располагает — может быть, героическим отсутствием надежды на дне глазного яблока? Я уже все решил для себя, но уточнить необходимо, было такое и не раз, когда мы попадали впросак купив не то, чего ждали. Но человек был и уже не продашь обратно, он уже получил свободу, у него уже есть кривая улыбка на иссушенных губах и свет в глазах. И гребаная благодарность, от которой в век не отмыться. Ведь ни один не ушел добровольно из клана, не покинул надежных стен нового дома, доставшегося таким нелегким путем.
— Кем был раньше? — спросил и замер в ожидании ответа, прищурился. Соврет или нет, дрогнет хоть один мускул на изможденном лице?
— Инженером. В сборочном цеху на оборонном заводе, — довольно киваю. И кредитов уже не жалко, которые влажно жирными пальцами пересчитывал торгаш в своей палатке.
— Водяной насос сможешь починить или собрать заново из запчастей? Мне нужна вода. Фильтрованная, бесперебойно.
— Смотреть нужно. Так не скажу, — отвечает и заходится в долгом приступе кашля, стою жду, пока его отпустит. Похоже, будет Мишке работка — выходить чахлого. Но тот при желании и мертвого из могилы поднимет.
— Вставай, я тебя купил. Поедешь с нами, — и уже разворачиваюсь, чтобы пуститься в обратную дорогу. Больше мне ничего здесь не нужно, лекарства обменяем чуть дальше, в районе аптек. Мишка просил, дал целый список, черт бы его побрал.
— Только если вместе с ним, — слышу вдогонку твёрдый голос, недоуменно поднимаю бровь и смотрю на того, на кого указал скрюченный палец купленного, слишком рано почувствовавший нового хозяина, раба.
Сталкиваюсь с пронизывающим ненавистью и злостью черным взглядом, и ежусь, пробирает до ливера. Облизываю вмиг пересохшие губы — это от порыва ветра, что лохматит волосы и крадет драгоценную влагу — внимательно оглядываю тощую, но широкоплечую фигуру. Подхожу ближе, беру упрямый, заросшей щетиной подбородок в руку, поворачивая лицо из стороны в сторону, словно оценивая, унижая и указывая на незавидное положение вещи. Раб резко дергает головой и отстраняется, я усмехаюсь, убирая руку в карман.
— Кем был раньше? — жду, долго, но в ответ тишина и тот же тяжелый взгляд раскосых глаз. Остального под слоем пыли не разглядеть. Только в прорехах одежды смуглая кожа, но может просто грязная, кто его разберет.
— Он немой? — требовательно спрашиваю уже у того, кого купил. — Кем он был раньше? Что может?
— Парикмахером, — едва произносит инженер, а я уже хохочу на весь рынок и складываюсь пополам. До слез. Кто-то оборачивается, недоуменно смотрит на мое неуместное в этом аду веселье. А я чувствую, как по щекам хлещат отросшие пряди немытых волос, которые я сам себе отрезаю время от времени ножницами, и понимаю, что не нужен мне нихрена этот брадобрей в клане. Да я давно думал, что такие как он, все издохли. Но искренний смех что-то отпустил внутри, что-то разжал там и теперь оно бурлило в крови, как игристое вино в запотевшем бокале. Зацепило. Зацепило своей чуждостью в этом вывернутом наизнанку мире.
— Этого тоже беру. Заверните, — уверенно кидаю довольному торговцу и быстрым шагом ухожу с рынка. Мои люди знают, что делать дальше, куда пристроить купленных рабов. Или уже нет, не рабов, уже свободных. И эту свободу им подарю я, пусть и таким ненормальным способом.

Собрания клана всегда проходят бурно, когда еще удается всем вместе собраться, поговорить, посмеяться, да просто посмотреть друг на друга без масок и респираторов. Справа от меня развалился на стуле веселящийся Мишка, еще бы, я столько добра ему привез. Пусть только потом заикнется, что людей лечить нечем. Хотя сто процентов заикнется, ему всегда мало, да и не по соплям он и загноившимся ранам. Мишка в прошлом микрохирург, человек — золотые руки. И это ох**ть во сколько он мне обошелся в свое время — целое состояние, но давно окупилось: подправленным здоровьем многих и нашей настоящей мужском дружбой. Он сейчас один-единственный управляет медицинским отсеком, помощники тоже есть, но так на подхвате: принеси подай, иди нах*й, не мешай. И один из них определенно прислушался и пошел, и не только на х*й, поэтому Мишка вечно с довольной рожей — иногда раздражает до пи***ца и хочется сломать ему нос в трех местах, и челюсть, чтобы не скалился с месяц.
Суть собрания — познакомить новых членов клана с людьми, обозначить их обязанности, рассказать правила и, в конце концов, объявить их свободными. Отдать в Мишкины заботливые руки на дезинфекцию и прочие проверки-анализы, да хрен его знает, что с ними и кто делал, и какую заразу они в себе приволокли. Поэтому неделя в карантине им светит заманчивыми огнями, заодно отдохнут, отъедятся, подлечатся. Инженер, который оказался Владимиром, приступит к починке насоса уже завтра. Ну, а того, второго на склад. Пусть бабы с ним возятся, а там посмотрим. На том и порешили через пару часов.
Разошлись только тогда, когда зажглись тусклые лампы от генератора да зачадили в высоченный потолок факелы. День-ночь, зима-лето почти без разницы, все спуталось, все ушло в небытие. Провожаю бывших невольников усталым взглядом, смотрю на их распрямившиеся спины и вроде как без тяжести рабства плечи — Владимира и того другого. Артура. Первого запомнил потому что важен, второго потому что непривычно и веет чем-то королевским и сказочным, и сразу вспомнился длиннобородый Мерлин в остром колпаке со звездами и его волшебство. И да, чуду место определенно нашлось, а как иначе объяснить, почему и на кой-хрен я выкупил этого бесполезного раба?

***

Я так и не понял, когда это произошло. Когда ты стал любимцем женщин и публики? Когда твоя наглость стала выводить меня из себя на раз? Когда поход в общую столовую, чтобы просто пожрать превратился в испытание на прочность и терпеливость? Когда из заморенного невольника, ты превратился в очень видного молодого мужчину, что приковывал взгляды и располагал к себе яркой непривычной внешностью и языком без костей? И когда я стал так остро реагировать на твое присутствие в любом помещении огромного полупустого здания?
Длинные столы и лавки, тихий хрипящий звук старенького проигрывателя и довольное чавканье со всех сторон. Привычные трапезы, скудная, но такая роскошная для нашего времени, еда. Много чего было найдено на развалинах продовольственных и армейских складов, в бывших магазинах и базах. Но иногда с безумной тоской вспоминалось о настоящем мясе, а не о тушенке, где больше жира и жил, или каком-нибудь экзотическом фрукте, да даже обычном свежем яблоке, а не том осклизлом, что только что достал из ржавой консервной банки.
Вот и сейчас я давился, но заталкивал в себя какую-то баланду, сваренную из рыбных консервов и соленых овощей, вприкуску с хлебом из прогоркшей муки, наверняка еще и с червяками, но я старался об этом не думать. Набил брюхо и хорошо, скоро поспеют овощи в теплице на третьем этаже, тогда будет разнообразие, а пока… Пока я пялюсь на очередную поднесенную ко рту ложку, отмечая краем уха твой заразительный смех в дальнем углу столовой.
Не смотрю, только вздрагиваю от раскатов, словно где-то там грохочет долгожданный гром, принесший с собою драгоценную влагу, а я уловил лишь свежее дуновение ветерка. Отрешиться не получается, подумать о планах на месяц тоже. Я вообще стал рассеянным, мысли куда-то то и дело уносятся, даю себе воображаемые подзатыльники и пинки, но снова натыкаюсь блуждающим взглядом на тебя — и пошло-поехало по новой, словно сломанная игла на заезженной дорожке старой виниловой пластинки.
Этот вечер ничем не будет отличаться от десятка других, когда народа соберется побольше, ты снова устроишь свой маленький спектакль одного актера. А я буду смотреть на тебя сквозь ресницы, высокомерно выгибать бровь, молчать, впитывать в себя слова, нет не просьбы, кажется, ты и вовсе не умеешь просить, короткие приказы перемеженные с едкими язвительными шуточками в мой адрес и тихим шушуканьем баб по углам. Им нравится наше противостояние, готов спорить, что мужики делают ставки кто кого уработает первым. Меня раздражает, тебя, похоже, веселит.
Ты пытаешься доказать мне, что в отряде пригодишься больше, чем на складе со шмотьем. Чуть что лезешь в драку и требуешь взять тебя в вылазку, о которой судачит весь клан. Я внимательно изучаю ложку с остывшей баландой, которая и раньше-то в рот не лезла, а рядом с тобой и подавно. Поднимаюсь с лавки под вмиг стихшую возню, как всегда делаю вид, что игнорирую, прохожу мимо, задевая тебя плечом, получаю тут же в ответ ощутимую подачу локтем под ребра — за спиной дружный облегченный выдох и твой злой смешок рикошетом в затылок…

Сбегаю от гомона к себе, заваливаюсь на матрас, смотрю в черный потолок. Слушаю, как после ужина постепенно угасает жизнь в здании. Как женский кокетливый смех стихает за дверьми одной из комнат — кому-то сегодня повезло. Ко мне тоже поначалу ходили, скреблись средь ночи в стеклянную стену, горячо шептали, с надеждой заглядывая в глаза, обещали многое, притискивались пышной грудью к моей груди… Я отталкивал, закрывал дверь на замок, укрывался с головой одеялом. Привычно мерз, тосковал по прошлому, но не жалел, что выгнал очередную попытку мнимого, чересчур короткого счастья. Утром старался вызвать какие-то мутные образы прошлого, чтобы с упоением подрочить — получалось хреново. Никто не приходил, никто не вставал перед глазами в соблазнительной позе. Долго не приходил…, а теперь, теперь я встречаю утро и редкие сны отборным матом — ты пробрался даже туда. Ну, какого же х*я ты такой вездесущий?
Почему ты везде? Что ты лезешь туда, куда тебя не просили? Туда, где тебя никто не ждал? Такой невыносимо дерзкий со своим этим черным, засасывающим взглядом. И бесишь, бесишь до невозможности! Или нет, не просто бесишь, ты порядком уже за**ал. Хочется тебе сдохнуть — вперед. Я твою жопу прикрывать не буду. Поездка? Не вопрос, пакуй чемоданы, мудак.
Чтобы оказаться в нужном месте, нам предстоит переехать мост, когда-то это был один город, просто самый отдаленный его район. Теперь там обитают шайки отморозков, нарваться на них будет дорогого стоить, но склад так манил, обещая новые запасы продовольствия и бытовухи. Многим до фонаря, но мне нужно; все же помыться с пусть и давно просроченным шампунем всяко лучше, чем без него. Не время для чистоплюйства, а я не могу по-другому, старые привычки не так просто искоренить и тоскую, тоскую по горячей ванне с душистой пеной, и чтобы руки до противных, но смешных складок…
Ты во второй машине, хотя и порывался забраться в кабину ко мне. Я отшил под недоуменным взглядом водилы, он потом мерзко подхихикивал в густые усы. А мне его отчего-то придушить хотелось, а потому что них*я не смешно. И когда они успели все так распуститься? Раньше глаза боялись на меня поднять, а пришел этот и все покатилось в тартарары. Вся дисциплина по п***е, и шепоток за моей спиной, и шуточки пошлые. Одни у***ны вокруг.

Здание старое, удивительно, как оно вообще устояло — типичный бетонный ангар с жестяной покатой крышей. Мы разбрелись по сторонам, не разговариваем, только знаками друг другу показываем что да как. Ступаем осторожно, но один хрен под подошвой то стекло треснет, то камушек покатится. Держу тебя в поле своего зрения, сам бы башку свернул, а от чужих берегу. Потому что свой, потому что один из клана, да и случись чего, блядь, скучно без тебя станет. И вновь рутина пожрет, и краски дня побледнеют, поэтому иду следом, смотрю на твои плечи, что туго обтянула кожаная куртка. По пыльным, захламленным рядам, которые уходят вверх под самый свод.
Прогнившие коробки, деревянные ящики с армейской маркировкой и штампом госзаказ. Аккуратно пакуем добытое в мешки, передаем по цепочке на выход, а там грузим в машины. Разберем позже, а пока время есть только на то, чтобы все собрать и закинуть в кузов. Несколько часов уходит на загрузку, уже стемнело, в ангаре и без того свет был тусклым, едва проникающим в прорехи крыши, а теперь и вовсе на ощупь. Уже почти выбрались, как слышим голоса, громкие, уверенные в безнаказанности. Голоса хозяев на своей территории. Замерли, и ладони в миг вспотели под перчатками, киваю своим, тихо отходим за ряды и полки. Машины у входа с другой стороны, добраться можно, но в темноте и бесшумно почти нереально. Кто-то наталкивается спиной на ярус, с него что-то с оглушительным грохотом падает, свет фонаря сразу слепит глаза, и свист пули, едкий запах пороха, меня кто-то толкает назад. Падаю на спину, глазами шарю по то там то здесь взрывающимся ярким вспышкам выстрелов, вскакиваю на ноги, пытаюсь из темноты вычленить твою фигуру. Бегу куда-то, на что-то наталкиваюсь, врезаюсь в чью-то плоть. И вроде свои, но так сразу и не разберешь. Потом твое лицо мелькает в луче фонаря, ты дергаешь меня себе за спину, и я как идиот машу рукой и обрезом, который даже не помню, когда выхватил из-за пазухи, в попытке удержаться на ногах.
Лежу под тобой на полу, вокруг все стихло. Только слышно, как пыль оседает и где-то над ангаром пролетая, пронзительно кричит птица. Шевелюсь, сталкиваю с себя твое тело — тяжелое и какое-то застывшее. Веду руками по твоей спине, натыкаюсь на что-то горячее и липкое. Подношу ладони к лицу, смотрю на черное, что поблескивает перед глазами, не сразу понимаю, что кровь… А потом подрываюсь, тащу тебя на себе на выход, попутно отмечаю своих мужиков, что тоже потянулись к оставленным машинам. Все целы, один ты дебил весь в крови, вижу это, когда уже уложили тебя на сиденье в кузове. Велю гнать без остановок на базу, даже смотреть на тебя боюсь, но руку держу на твоем запястье, отсчитываю километры и едва ощутимый пульс.

Мишка колдует над тобой, костерит меня на чем свет стоит за идиотизм. Я сижу на полу в медицинском отсеке, молча киваю, смотрю на твои бледные щеки, на посиневшие губы. И дурно мне, дурно не от вида крови, которой чертовски много, и вата вокруг и бинты, и блестящие инструменты в руках, что в перчатках штопают дыру в твоем боку. Дурно от ситуации. А что если бы не в бок и мягкие ткани, что если бы выше? Что если бы сейчас я копал яму на дальнем конце территории базы у засохшей рощи с жиденькими деревцами? Такое уже было и не раз, вот только в этот почему-то особенно паскудно.
Зажмуриваю глаза до боли, встаю, опираясь рукой на стену. Бреду к себе, еле ноги волочу, словно старик, уставший от долгой жизни. Заваливаюсь в комнате в кресло, которое пронзительно подо мной скрипит, беру первую попавшуюся бутылку. Пью. Рассматриваю засохшую на пальцах кровь, и сил нет, чтобы встать и умыться. А так хочется смыть с себя пыль и тебя. Но только пью. Скидываю тяжелые ботинки под стол, куртку куда-то в угол на пол. Курю до тошноты и слез, до спазмов в легких.
Под утро пошатываясь, иду в медицинский отсек, открываю осторожно дверь, осматриваюсь в тусклом помещении со стойким запахом дезинфектора и лекарств. В углу на стуле прикорнул паренек, один из помощников, похрапывает во сне, вздрагивает. Я тихо, на цыпочках крадусь к кушетке, на которой спишь ты. Опускаюсь на колени, всматриваюсь в твое сейчас спокойное лицо, лицо неугомонного придурка без привычного выражения пренебрежения в мой адрес. Откидываю со лба прилипшую прядь влажных волос, трогаю кончиками пальцев горячую кожу и сразу накрывает паника — ты огненный. Вскакиваю, толкаю в бок нерадивого санитара, ору ему матом, что в конец охренел спать на посту. Он хлопает заспанными глазами, не понимает, чего от него хотят, спотыкаясь, бежит к стеклянному шкафу с ампулами, что-то роняет, разбивает, а я стискиваю кулаки, чтобы не задать ему оплеуху.
Ушел только тогда, когда рассвет стал продираться в палату и народ зашаркал подошвами по полу коридора. И Мишка позевывая, пришел проверить тебя. Как добрался до комнаты не помню, упал в чем был на матрас и вырубился. И кажется, мне впервые ничего не снилось. Даже ты.

Каждую ночь я как распоследний идиот у твоей кровати, стерегу твой беспокойный сон и похрену, что днем меня штормит и кусок в горло не лезет. Сам себе напоминаю тень, что сносит порывами ветра, рассыпая прахом по улицам. Мишка гонит меня, говорит, что все зае**сь и через несколько дней ты будешь бегать — я верю, но ночами, пока ты спишь под действием лекарств — я рядом. Дышу с тобой в унисон, положив подбородок на подушку, буквально в паре сантиметров от твоей дурной головы. И как же хочется иногда проникнуть туда, подсмотреть сны, подслушать мысли. А еще почему-то хочется обхватить пальцами твою ладонь, что лежит поверх одеяла…
Зарекся тебя брать с собой куда бы то ни было, и без того утопал по горло в неприятном чувстве вины. И даром, что это было стечением обстоятельств, что просто дело случая, что мог бы любой из нас угодить под шальную пулю. Роилось внутри башки, не давало покоя, даже тогда, когда ты был через пару дней выписан и посмеиваясь, заходил в столовую, чуть придерживая рукой простреленный бок. Тебя ничего не брало, и мужики подначивали на новую вылазку, уже не косясь на меня, словно зная, что в этом я абсолютно бессилен. И хрен бы с ним, что зубы стер в крошку, никого больше не волновало мое последнее слово. Особенно тебя.
Тебя, кажется, мало чего вообще волновало. Или ты решил превратить мою жизнь в ад, методично нанося удары в самые больные места. А я и не особо защищался, не вступал в перепалки, чаще сбегал, прятался, уезжал куда подальше, чтобы не видеть и не слышать. Чтобы свободно вздохнуть, чтобы без нехорошего ритма сердца, что через раз пропускало удары, пока ты был рядом. Пока я чувствовал тебя каждым натянутым нервом.
Уезжал на стареньком мотоцикле, сидел часами на берегу реки, смотрел на то, как с криком чайки бросались вниз в погоне за мелкой рыбой. Иногда ложился спиной на землю, на давно пожухшую траву, подставлял лицо сухому ветру, что жалил нещадно кожу. До темноты и первых проблесков звезд сквозь облака, до тех пор, пока не промерзал насквозь, пока желудок не начинало сводить спазмами, покуда становилось невмоготу — лежал. И только после, едва набравшись сил на то, чтобы оседлать мотоцикл, ехал обратно. Запирался у себя, медитировал в спущенных до колен штанах на матрасе с сигаретой в руке. Устал до того, что не мог раздеться. Просто устал от всего.

***

Общинные выходные вечера отдаленно напоминали прошлые, но до сих пор не позабытые праздники, они были редкими, но тем и ценными. Я, поддавшись бесчисленным уговорам вкупе с бабским нытьем, несмотря на препоганое настроение, которое балансировало словно на взбесившихся весах от все ох***но до полного пи***ца, решил позволить своим людям немного отдохнуть. И, возможно, забыться хоть на некоторое время самому. Бывший кинотеатр вполне располагал к таким многолюдным посиделкам, пусть и кресла остались не во всех рядах, и напоминали беззубый оскал какого-то огромного темного животного, да и некогда огромный белый экран был давно разукрашен нехитрыми граффити с навсегда застывшим кадром из детского мультфильма. Но сегодня вечером, кажется, даже въедливой пыли в большом зале стало на порядок меньше, и женщины, надев лучшее из запасов, блистали улыбками, накрывая длинные столы, принесенные мужиками из столовой.
Я как неприкаянный шарахался из стороны в сторону между рядами, посматривая на нехитрые приготовления и на, казалось, бесчисленные ящики с горячительным, которые разрешил достать со складов. Под раскаты смеха со всех углов и пошлые шутки, и вроде как привет из прошлой жизни, пусть и напоминавший собой неказистую деревенскую свадьбу. Все это заставляло кровь быстрее бежать по венам и застывать время от времени посреди прохода в предвкушении чего-то приятного. И даже пожирающее чувство вины отступило куда-то назад, став почти незаметным. Поэтому иногда, вскидывая голову, я как бы невзначай окидывал рассеянным взглядом зал, и как бы невзначай выискивал в нем тебя.
Пора было смириться с тем, что ты стал меня привлекать, и это случилось не вдруг и не сейчас, а наверное, сразу. Еще тогда, на невольничьем рынке, твой гордо вздернутый подборок и черный обжигающий нутро взгляд… Но привлекал ты не только меня, и эти изголодавшиеся взгляды в твою сторону и моя заживо сжирающая ревность, я готов был свернуть шею каждому — и это, все непонятные ненужные эмоции… не к месту и не ко времени, их отчаянно не хотелось, но они были. И врать самому себе стало делом неблагодарным, но и бежать — куда, от кого, есть ли в том смысл? Оно уже огромными буквами в середине лба, неугасимой неоновой вывеской в ночи…

Сижу в кресле, вытянув вперед ноги — замотался за вечер, наговорился на год вперед, лениво слушаю негромкое бренчание расстроенной гитары, какую-то минорную старую балладу с перевранными словами, тихий шепоток в рядах, шуршание одежды, зевки и задушенный кашель. Блуждаю полусонным взглядом по темному помещению, по одухотворенным, расслабленным лицам с алкогольным блеском в глазах. В дальнем углу замечаю тебя, и просыпаюсь, скидываю с себя оцепенение и сытость, легкое опьянение от выпитого из бутылки джина.
Ты устроился на полу, прислонившись спиной к стене, длинные пряди волос загораживают половину лица, но мне сейчас достаточно и этого. Я украдкой ото всех рассматриваю то, что отвоевывает тусклый свет фонаря и золотистый от факелов у темноты. Кисти красивых рук, сложенные на коленях, предплечья с закатанными рукавами теплой выцветшей рубахи, разворот сейчас ссутуленных плеч и кусочек шеи в расстегнутом вороте, подбородок и чуть приподнятый в грустной улыбке уголок рта. Зажмуриваю глаза, и мотнув головой, чтобы избавиться от видения, снова открываю, чтобы тут же столкнуться с твоим недобрым взглядом. И сразу отчего-то бросает в дрожь, и пальцами уже впиваюсь в подлокотники старого кресла — остановить себя, сдержать. Непонятно пока еще в каком порыве, но он подхлестывает вскочить на ноги и что-то наконец сделать.
Дотронуться — бьется где-то набатом в пустой голове, отбросить все правила и коснуться. Тыльной стороной ладони провести по заросшей щетиной щеке, пальцем очертить тот самый уголок губ, втянуть в себя поглубже затхлого прохладного воздуха, напоенного сейчас твоим запахом, и лбом прижаться ко лбу. Застыть. Оказаться вне времени и вне пространства, где есть только ты и я. Где нас поглотит чернота, тишина и покой, где будут сердца стучать в одну ноту, и дыхание одно на двоих. И жизнь одна, и до ее конца вместе…
Чувствую как стало неприятно горячо внутри от настырных глупых мыслей, чувствую все еще твой взгляд на себе, не вижу, мой давно уже затуманен тем, что никогда не случится. Поэтому поднимаюсь на нетвердые ноги и ухожу, и жжется что-то за грудиной нестерпимо и между лопаток, там, куда смотрят твои сощуренные глаза.

Я не помнил, как прошла эта ночь. Наверное, так же бессонно и бредово, как и все остальные в последнее время. Но когда рассвет разукрасил небо в розово-желтое, ядовитое, я решил, что ты поедешь со мной за новой партией рабов. Спонтанное решение пришло неожиданно тогда, когда под веками стал ощущаться крупный песок, и слезы собравшись в уголках глаз, стали расчерчивать лицо кривыми дорожками. Я даже не спросил себя, зачем я это делаю. Ответ и без того был очевиден — я хотел быть ближе к тебе, пусть и таким небезопасным для нас обоих способом.
Ехать было неблизко, но знакомой до каждого ухаба трассой. Три ночи, крадучись по безжизненным пустошам бывших фермерских полей и выжженным пролескам с черными обуглившимися ветвями покореженных деревьев, где под каждой тенью мерещился затаившийся враг. Короткие ночлеги с банками консервов над жидкими кострами, чтобы не привлечь внимание запахами и светом, тонкие подстилки, чтобы вздремнуть пару часов и дальше в путь с дребезжанием стекол раздолбанного грузовика и отборным матом на кочках.
По рынку идем рука об руку, боюсь выпустить тебя из вида, была бы возможность приковать к себе цепями — приковал бы. Но ты просто вышагиваешь уверенно рядом, крутишь из стороны в сторону головой, будто попал сюда впервые, морщишь нос под маской и порой одариваешь меня насмешливым взглядом. И пожалуй, я был этой малостью впервые за много лет счастлив. До тех пор, пока ты резко не притормозил в ряду невольников и глаза твои раскосые не сделались невероятно огромными, удивленными.
Не понял, как это произошло, вроде бы ты сорвал защитную маску с лица и впервые со мной нормально заговорил, а я как дурак раззявил рот, не отпуская глазами твои обветренные губы. О чем я думал? Да черт его знает. Но согласился, поддался тебе и твоим глазам, казавшимися влажными и такими пронзительными. Купил. Купил какого-то раба, только потому, что попросил меня ты. Кого-то из твоей прошлой жизни. Все еще вижу твои руки, обнимавшие худое грязное тело в лохмотьях, все еще чувствую горечь во рту от осознания своей законченной глупости.
И хочется убивать, душить, рвать на части. От боли. Той, что разрастается внутри снежным комом. Радость твоя неприкрытая, ваши тихие разговоры, мои косые взгляды на вас. Море злости, утопиться бы в нем с головой, чтобы не думать. Скулы уже сводит и зубы скрипят. И думаю, думаю… Думаю ночами, посматривая на слой облаков в прорехах и тусклые звезды в них, ищу, как в детстве, пояс Ориона и ослепительно яркий Сириус рядом, словно они якорь, который может удержать, не дать сорваться. И картинка складывается не радужная, и ты уже с этим своим прошлым со всех сторон и во всех позах в моей голове…

Я решил, что этой выматывающей поездке не будет конца, так долго тянулись часы, едва переливая одну минуту в другую. Когда цепочка наших фургонов въехала в распахнутые ворота базы, я первым, едва ли не на ходу, выскочил из кабины. Толпа уже собралась на площади перед бывшим торговым центром, нас приветствовали будто мы отсутствовали пару месяцев, а не привычную неделю. Поднялся галдеж, смех, куда ни посмотри — приветливые улыбки, десятки протянутых рук. А я хочу к себе, спрятаться, смыть прилипшие грязь и пот, размять затекшие в поездке мышцы ног и спины, засесть в кресле с бутылкой, накуриться до сблева, чтобы ничего и никого не видеть, не слышать. Особенно тебя с твоим этим из прошлого, имя которого я даже не потрудился узнать.
Мишка остановил, одним взглядом и кривой ухмылочкой — типа, знаем, плавали. И стыдно стало за свою слабость и немощность, да так что глаза в пол и огнем щеки. Поэтому засунул подальше свои желания и эгоизм, и принялся за привычные будничные дела. И черт с ним, что кишки узлом крутит и сил никаких нет терпеть. И голова гудит, и легким тесно в клетке ребер, но через не могу, наступая себе на горло. И даже, кажется, закружился, забылся в попытке наладить разгрузку и наверти порядок на складах.
А вечером засели в медицинском отсеке. Я, Мишка и его мальчонка — сидел не отсвечивал, в разговоры не лез, но как он смотрел на вещавшего опьяневшего Мишку, размахивающего ухоженными руками. Если бы ты хоть раз посмотрел такими глазами на меня, если бы, тогда и сдохнуть после можно без сожалений. Каково это быть чьим-то центром вселенной? Чьим-то миром? Доведется ли узнать? Или опять в следующей жизни, в которой не вспомнишь никогда о нынешней? В которой пройдешь мимо и не узнаешь, как проходил мимо каждый раз из одного тысячелетия в другое?

Мишка был другом именно в том смысле, который я всегда вкладывал в это объемное, для многих так и неузнанное, слово. Он мог с легкостью отдать последние портки и последний кусок хлеба, и вправить ту самую съехавшую набекрень крышу, без прочих экивоков, жестко и правдиво. Поэтому, когда мы успели потрепаться обо всех делах и обсудить все, что происходило в поездке и на базе за время моего отсутствия, он перешел к главному, без прелюдий. Та самая правда-матка, которую он выдал на гора, колола глаза и как-то совсем уж паскудно скребла в сердце. Но я сидел, жевал изнутри губы и щеки, отводил стыдливо глаза и слушал. Слушал мерный голос, насмешливое предложение закрутить роман с одной из самых ретивых бабенок с базы и прочую херню, которая намеренно била по больному месту.
А еще перед глазами стояло твое улыбающееся счастливое лицо, и мое излишнее присутствие, словно мешаю, словно чужой у себя дома — неприятное ощущение. Поэтому на утро и рванул с базы на раздолбанной машине, катить из поселка в поселок, трепаться с какими-то незнакомыми людьми, лишь бы не думать, не вспоминать, не представлять, а что было бы, если бы…
Вот только колесить долго не имел права, на базе я главный, я принимаю решения, я распоряжаюсь всем. Нет, Мишка сдюжит, но у него и без моих обязанностей своих головняков хватает. У кого сопли, кто с пробитой рукой и сорванной поясницей, в медицинский отсек всегда очередь, поэтому и лекарства на вес золота, как и люди. Мои люди. И ты тоже мой человек, мой по-другому, не так как в глубине души хотел я, может только за твою дурную башку ответственности на несколько порядков больше.
Паркуюсь поздно вечером на площадке, тихо хлопаю дверью, киваю дежурным на вышках. Запрокидываю голову вверх, представляю, где должен быть Сириус в этот час, и улыбаюсь устало — я дома. Иду ко входу и мельком вижу тебя, твой темный застывший силуэт на фоне светлой стены выбивает воздух из легких, трясу головой, моргаю, снова смотрю, но уже на пустое место, словно тебя и не было. Будто показалось мне, но что-то такое горячее окатило изнутри, и представилось, что ты ждал меня, специально стоял на вечернем холоде, поджидая… И радость затопила идиотская и тут же оборвалось, как на последнем издыхание услышать долгожданное: люблю. Сбылось, но поздно, и так не хочется уходить, хочется верить, что не фантом, что не показалось, что не из жалости, а потому что правда, пусть не ко времени, но все же. Да что за бл***кая судьба?

Жизнь неловко, скрепя погнутыми колесами, покатилась дальше, дни как дни, обыденные, одинаковые. С теми же бредовыми мыслями о тебе, с теми же бессмысленными надеждами. Утром завтраки, позже дела почти до самого вечера, а потом ужины. Те самые бесконечные мучительные ужины, на которых ты сидел рядом со своим приветом из прошлого. И где-то в углу я сгибая в пальцах от гнева ложки, силясь состроить хорошую мину при плохой игре. Никто не должен знать, что каждый раз, когда я вижу вас вместе, мне хочется сдохнуть.
Я продолжаю слушать праздную болтовню и последние новости вкупе со свежими сплетнями, получать привычные тычки Мишки под бок, и следовать взглядом туда, куда он кивал башкой. Потом что-то отвечать и ржать конем над шутками, и вроде смешными и в тему, но от них становилось еще хреновее. Я хотел так же беззаботно шутить и искренне улыбаться, потом спеша, подниматься к себе, а там… там быть с тобой. И это настолько становилось ясным и даже неоспоримым, что я сдался. Принял, смирился и, наверное, успокоился. Где-то там внутри, я даже был рад тому, что все так, что метания закончились, собственно, ожидаемым ничем.
А еще были взгляды, призывные, манящие, женские. Обещавшие много приятного и отвернуться бы, да сил нет. Поэтому смотрю прямо в чьи-то глаза, смотрю, как в глубокий пустой колодец, и нет там ничего, что могло бы заставить захотеть нырнуть и добраться до дна. Это были не твои черные дыры, приковавшие к себе навсегда, расщепляя на частички света. Но деваха была ничего, сочная выпуклая, вот только ушел я снова один. Заперся у себя, лег на толстый пружинистый матрас, закутался в одеяло.
Вокруг упругая темнота, та самая, которую можно потрогать руками, только чуть тусклого лунного света в щель окна. Курю ядреную самокрутку, до тошноты, лишь бы ком из горла выблевать позже, чтобы отпустило хоть ненадолго. И дым тяжелыми пластами по комнате, от него из глаз слезы и удушающий кашель. Мысли бегут куда-то на десятилетия назад, вызывая мерзкую жалость к себе, и затапливая по макушку. И наверное, я бы в утонул в них, если бы не громкий стук в мою дверь…
Встаю и думаю: какого х*я? Никого не хочу видеть, не сейчас, а лучше никогда. Все только и делают, что лезут в душу и смотрят в глаза. И чего-то хотят, и это тяготит, как никогда прежде. Бросить бы все и бежать, трусливо, по-скотски. Да только некуда. А еще крепко держит что-то за яйца и не собирается отпускать в ближайшие лет десять-двадцать.
Зло дергаю дверь на себя и застываю, и не верю. Потому что ты…

***

Смотрю на тебя, едва различая абрисы фигуры. За твоей спиной тусклый свет ламп холла, пара дежурных, которые косо поглядываю, но уже плевать на все. Лица толком не вижу, но флюидами злости от тебя так и веет. Делаю шаг назад, вроде как закрыть дверь, или пригласить тебя войти — не решил. Умом не решил, а тело уже знает, что делать. В голове сумбур, в горле першит от самокрутки. Тут ты. Вполне себе живой и настоящий, и от тебя исходит тепло, то самое нужное мне тепло. Ощущаю его замершими кончиками пальцев, которые так и остались на дверной металлической ручке.
И спросить хочется: какого хрена? Но молчу, слова где-то внутри застревают. Только рот открыл и тут же закрыл, как глупая, выброшенная на берег рыба. А ты уверенно делаешь шаг вперед, наступаешь на меня, толкаешь в грудь, бьешь кулаком в солнечное сплетение. Складываюсь пополам в желании хапнуть воздуха, и не могу. Как будто разучился дышать и слезы из глаз. Хватаешь меня за горло, сжимаешь. И я ладонями за душащую меня руку, и сквозь накатившую влагу смотрю, как в темноте размывает твое лицо. И уже не сопротивляюсь, уже готов, понимаю, что пожил, пора и честь знать, и вообще все нелепо до безобразия, и где-то там на периферии картинки из прошлого и сожалений, и истеричный смех начинает бурлить в глотке…
А потом вдруг твои губы, и вкус крови во рту. И уже дышать можно, но нихрена не получается. Ты теснишь назад, и в какой-то момент я спотыкаюсь о матрас и валюсь на него, а ты сверху. Или я уже не понимаю, где верх, а где низ, но на самом деле это уже и не важно. Я уже получил больше, чем ждал…
Есть такое странное ощущение первобытного страха внутри, когда хочешь открыть глаза и посмотреть в другие, которые напротив, но страшно до пи***ца. Ну, а вдруг там не то, чего ты больше всего ждешь? Да и как можно что-то рассмотреть, когда взгляд плывет, а жесткие губы прожигают губы, и руки шарят по обессиленному, сдавшемуся телу. И в комнате темно, и вдруг почему-то невыносимо жарко. И ладони на твоей груди в идиотской попытке оттолкнуть, и пальцы, что вцепились в ткань твоей тонкой майки. И тяжесть тела, что придавливает к матрасу и пронзительное чувство правильности и законченности происходящего. И будто во сне, не осознаю, что наяву, потому все приглушенно и остро одновременно. И страшно просыпаться, еще страшнее поверить. Поэтому крепче за плечи и ближе к себе, и черт с ним, что целуешь ты зло, оставляя следы и отметины. И завтра я буду жалеть обо всем. Но пока сегодня, пока еще сейчас. И я дышу только тобой и живу уже, кажется, тоже.

И пусть где-то там бесчеловечно торгуют рабами, где-то рвут на части за кусок еды, где-то распускаются грибы ядерных взрывов и рушится чья-то жизнь. И пусть я буду равнодушен ко всему остальному миру, пусть прослыву циником и законченной тварью… Откуда всем им знать, что все мои чувства только для тебя, вся моя любовь сейчас неровно пульсирует за решеткой вздымающихся ребер и я жадно хватаю ртом воздух от понимания того, насколько сильно я люблю тебя. Люблю.
Хватаю тебя за волосы, с силой тяну назад, запрокидывая голову и уже сам впиваюсь в твой рот, и ты что-то рычишь и отвечаешь. И языком по нёбу, по зубам — напиться до конца жизни, побыть, наконец, эгоистом и урвать все, что можно урвать. Ладонями по оголенной пояснице, забраться под майку, сжать за бока, впечатать в себя и позволить тебе все, что еще недавно казалось недопустимым, преступным. Но если и преступать собственные законы, то так, чтобы потом сразу к высшей мере, чтобы потом было что вспомнить. Жарко дышу тебе в шею, тяну майку через голову и ты послушно поднимаешь руки вверх, а потом дурацкая пряжка на ремне и мат сквозь зубы — так хочется прорваться к тебе.
Хочется разложить тебя на атомы, чтобы добраться до сердцевины, хочется разобрать на части, и в то же время занежить и обласкать, и чтобы кончиками пальцев чувствовать, как в тебе вибрирует каждый нерв, как он отзывается на любое мое прикосновение. И так ли тебе сейчас пьяно, как мне? Так же ли ты ни черта не соображаешь и видишь разрозненными кадрами? Так же хочешь проникнуть в кровь и побежать по венам? И ладонью прижаться к той стороне груди, где громко ухает сердце? А потом провести медленно вниз, заглядывая в глаза, где уже зрачок давно затопил радужку, и хрен с ним, что вокруг непроглядная темнота, но мы-то знаем. Ведь все совпало. И твои руки там, где должны быть, где им суждено было быть по какому-то неведомому сценарию таинственного, но явно больного фантазера.
И губы целуют так, как хотелось всегда, напористо, сильно, заставляя биться в экстазе тело. Тело, натянутое струной, когда каждое прикосновение рождает звук-стон. И уже отброшено все оружие, и уже сдался, и уже белый флаг где-то реет, и плен такой сладкий, как нуга, вязкий и не вырваться, не оторваться. Поэтому и руками по оголенным бедрам, чтобы вжать в себя, впечатать, сделать на коже слепок твоих очертаний. Переплести ноги с ногами, пальцы с пальцами, и губы с губами. И выгнуться навстречу чему-то обжигающему. Отдать себя всего, и чтобы непременно взяли. Заполнили пустоту, тот самый недостающий кусочек, на поиски которого убил почти всю жизнь.

Мне приятна слабость, которую я чувствую рядом с тобой. И нет стыда перед самим собой, я могу себе это позволить. С тобой. Я могу быть с тобой сейчас любым, и ты не посмотришь на меня с брезгливостью и презрением, потому что где-то там, за напористостью и уверенностью твоих движений тоже скрывается зависимость. И то что я раздвинул ноги, чтобы подпустить тебя к себе — так и должно было быть. Потому что сам не смог бы взять первым, потому что побоялся бы все разрушить. Даже то, чего еще и не было. Саму возможность, мизерный шанс на что-то: одним неверным взглядом в твою сторону. И эти мысли где-то будут еще долго мелькать на заднем плане, но нисколько не омрачать, скорее оттенять момент. Момент, когда ты посмотришь на меня так, что я не смогу сказать ни слова и только сглатывая ком в горле и облизывая пересохшие губы, кивну. Уверенно, без сомнений в правильности происходящего, не отрывая от тебя мутного от желания взгляда. И я буду гладить ладонями твое гибкое тело, мощное тренированное, довлеющее. По гладкой коже скользить языком, сцеловывая родинки, вычерчивая на груди колдовские знаки. И хрен бы с ним, пусть потом я буду гореть на костре святой инквизиции, но я ни за что не прерву этот сакральный ритуал объединения двух душ.
Ты горячий и обжигаешь. Обжигаешь что-то внутри и что-то снаружи. И этот контраст, когда кожа к коже, когда ближе уже невозможно, сводит с ума. Когда ты трешься бедрами, а я сжимаю коленями твои бока. Когда наши члены касаются, зажатые между телами, и вроде бы ничего особенного — кусок плоти к куску плоти, такому же, но сколько в этом пронзительности. И никакой романтики, или так только кажется, два обнаженных тела на продавленном матрасе, брошенном на пол пустой комнаты, но теперь это целый мир. И словно под куполом, и он запотел от жара, и по стеклянным стенкам стекают капли воды, как капельки пота, что выступили на моей груди и запутались в коротких волосках. Но ты все равно целуешь, целуешь в грудь, и ниже. Кусаешь, лижешь, и живот подрагивает от напряжения, и я весь сам как пружина, и осталось совсем чуть-чуть до сорванных тормозов. Хватаю тебя за волосы, толкаю твою голову ниже, и боюсь твоего молчаливого отказа и хочу твоих ласк. Забытых, давно не испытанных. Как будто в первый раз, и страха столько же и очумелого ожидания, и восторга, когда твой язык по головке члена.
И даже зубы острые и те в кайф, и пальцы на яйцах, что тянут, выкручивают, выбивая воздух из легких вместе с гортанным рыком. И ноги еще шире по сторонам по матрацу, и пятками в твои плечи, а кулаками за скомканную влажную простыню. И чернота перед глазами и всполохи красного под сомкнутыми веками. И выгибает на раз со стыдливым оборванным криком с губ.
Целуй меня, целуй сильнее, чтобы с привкусом боли, чтобы губы опухли и треснули, чтобы на завтра я ничего не забыл, даже если это будет единственным моим желанием. Пометь меня собой так, чтобы я не усомнился, чтобы я бесповоротно понял, что попал. Чтобы я не дергался в предсмертных конвульсиях, как бабочка, приколотая булавкой к стене. Разорви меня пополам, и сшей с собой, стык к стыку, и скажи, что так и было, ведь я поверю. Тебе поверю. Посмотрю в глаза в тот момент, когда ты войдёшь в меня, когда я закушу ладонь от боли, когда незаметно сморгну выступившую слезу. Как же я тебя люблю, родной мой…

Боль бывает разной: душевной, физической, приятной, терпимой, невыносимой. У меня она вспышками, вот сейчас в унисон твоим движениям. И я с силой хватаю тебя за предплечья, так что ногтями оставляю на твоей коже борозды. И в глазах прояснилось, поэтому смотрю, не отрываясь на твое лицо, отмечая в посеревшей предрассветной комнате растекающееся по нему блаженство вперемешку с напряжением. Мне нравятся твои линии и заломы, нравится бездонная чернота, в которую как в омут, да так что забываешь обо всем.
Даже о той боли, от которой теперь только чуть морщусь, только слегка закусываю губу, которую ты то и дело целуешь. И я тут же зализываю отпечаток твоего влажного рта — жаден сейчас до всего, до твоего запаха и вкуса, до твоих рваных хаотичных прикосновений. Жаден так, что начинаю завидовать самому себе. Зажмуриваюсь, когда ты входишь особенно глубоко, замираю, купирую боль под закрытыми веками и плотно сжатыми губами — ни звука, не спугнуть, не разочаровать, отдать себя всего. До последней капли. Поэтому и выныриваю на поверхность, разгоняю ресницами морок безумия, подчиняюсь твоему напору, и пальцам, что уже сдавливают задранные кверху лодыжки.
И от бесстыдства и открытости накатывает паника, и глазами изучающе снова по твоему лицу, прочитать все, что на нем написано, и тут же облегченно выдохнуть — все хорошо. И приложить ладони к пылающим щекам… как давно у меня никого не было. Как никогда у меня не было тебя. И все впервые и все вновь. Но это мне. А тебе? Хотел бы я знать, как сейчас тебе? И так ли ярко взрываются звезды и теми ли цветами? И с тем же оглушающим грохотом? И уже все нравится, уже привык и приятно, уже поджимаются пальцы на ногах от накатывающего цунами, которое сокрушая, все смоет. И тебя и меня, и нас. И уже будет неважно, а есть ли мы, или все это кончится в тот миг, когда луч мутного солнца коснется пыльного окна?
Мысли сумбурны, и уходят с каждый ударом твоих бедер, а позже их вообще не останется, будет блаженная пустота, когда ты полон настолько, что пуст, и хрен с ним, что сравнение так себе — я так чувствую. А пока есть острое желание сжать в кулаке свой член, провести по нему ладонью, с каждым разом все ускоряясь, подстраиваясь под твои движения.

Это ни с чем не спутаешь и никогда не забудешь, вот этот краткий отрезок времени застывший на кончике вечного, когда на лице любимого человека отражается чистый экстаз. И осознание того, что это с тобой он постигает глубокий космос, с его черными дырами, туманностями и умиранием красных гигантов… Что это ты даришь ему удовольствие, пусть примитивное, рожденное потаканием основному инстинкту. Но к черту, есть же еще любовь. Химические реакции в головном мозге — кто-то в это реально верит? Когда вокруг чернота, когда ты не видишь и только чувствуешь, когда нет объекта, но есть потребность?
Смотрю на тебя снизу вверх, на твой задранный заросший щетиной подбородок, на закрытые глаза и раздутые ноздри, на приоткрытые зацелованные до бордового губы. И снова обрывается внутри, и рыдать хочется от накатившего ощущения счастья и передергивает от приятного, и вязкого, что пульсацией разливается глубоко во мне. И я спешу, спешу за тобой, чтобы разделить, что бы одно на двоих. Чтобы с обрыва в пропасть, но только вместе. И кулак в липком, и руки дрожат и тяжесть твоего тела давит на грудь, но рукой прижимаю ближе, и дышу куда-то тебе в висок.
Но самое страшное, что изнутри рвется, рвутся слова, те самые, которых или всегда много или всегда недостаточно, которые или самые откровенные или самые лживые, которые прибивают гвоздями к полу. Их всего три, но сказать никогда не получается, всегда не тот момент, особенно сейчас. Да и будет ли, и как? Проорать громко, чтобы все слышали или прошептать на ухо, даже не прошептать — выдохнуть, пощекотав кожу горячим и влажным. Рвутся слова, но не скажу. Стисну зубы и отвернусь, не выдержу рассеянного взгляда. Не выдержу нежности в глазах напротив, она и ты как-то несовместимы у меня в голове, пока еще нет. Да и будет ли?

***

Это утро было бы лишним, словно привет из давно забытой, похороненной под толщей пыли и обломков руин, жизни. Поэтому это было не утро, это был мутный, сереющий конец ночи — непривычной, стыдной, безумной. И хотелось скорее соскрести ее с себя и выбросить вон. За окно. Туда, откуда доносился шум не стихающего ветра, что гонял по асфальту в выбоинах извечный мусор. Ты ушел. Я даже не успел сказать это негромкое: уходи. Словно понял по напряженным мышцам спины, по глазам, которые я неуверенно прятал, по то и дело сбивающемуся, до конца не выравненному, дыханию. Когда на грудь что-то давит и хватануть бы воздуха, да некуда. И даже дверь, она тоже нервно щелкнула замками, и эхо твоих удаляющихся шагов по пустому в этот предрассветный час холлу…
Замкнуться в себе, скомкать, запрятать все чувства, что ты разбередил и боль. Не ту, что прожигала огнем то место, куда еще недавно входил твой член — другую. Ту, которая разрасталась в груди огненным шаром, которую невозможно было игнорировать, от которой нельзя было бежать, которая выжигала, словно напалмом. И глаза, их безостановочно от чего-то разъедающего щиплет. И мордой в подушку, полыхающими щеками о пропахшую тобой, не первой свежести — да и откуда — наволочку. Закусить уголок, чтобы паскудно, по-сучьему не заскулить. Собрать бы в кучу, что осталось после этой ночи — разбитого на части себя, чтобы потом вот это вот подобие человека, нести дальше по жизни. Без особо твердого предназначения, без цели, да просто. Просто, чтобы у кого-то отобрать кусок еды, глоток воды и лишний вдох кислорода.
Сухим до мерзкого языком, провести по зубам, по воспаленным губам, чтобы в одиночество заканчивающегося конца ночи, таясь самого себя — стыдясь, презирая — прошептать: люблю. И схватиться рукой за грудину, чтобы усмирить в миг ожившее сердце, зажмуриться до кровавых кругов, напрячься каждым мускулом в теле в идиотском желании быть тобой услышанным. На расстоянии длиной в миллионы парсеков.
Долго плескать в лицо ледяную воду из ржавой трубы, смотреть на себя в потрескавшееся зеркало в рост, приподнять бровь в немом вопросе: какого все-таки х*я? Быстро всунуть ноги в широкие штаны, обуть тяжелые армейские ботинки, натянуть на футболку толстовку с капюшоном, сверху куртку и спешным шагом покинуть свою вмиг обескровленную обитель. И в люди, поздороваться с дежурными, скрывая дрожь в руке, криво улыбнуться, поржать над бородатым анекдотом, обсудить насущное, а потом с невозмутимой рожей войти в общую столовую, чтобы первым делом словить твой тяжелый, с прищуром взгляд.

Народ будет радостно приветствовать, тянуться ко мне с просьбами, с предложениями, с докладами… А я с ложкой, с ложкой, что дрожит в пальцах, смотреть неотрывно в тарелку с какой-то безвкусной бурдой. И давиться почти кипятком, две чаинки не в счет, и чувствовать, чувствовать тебя каждой клеткой, каждым нервом. И будет пожирать страх, липкий, самую суть — потроха, ворочаться в них, узлом морским крутить, потому что ты. Потому что было, и это не разъесть даже самой ядреной кислотой. Не вытравить. Отпечатался ты во мне, окаменел и сквозь тысячелетия теперь нести в себе как еб**ые фоссилии…
Днем я забудусь тяжелой работой, обязательно забудусь, я пашу наравне со всеми, я сам себе раб. Сам себе надсмотрщик, и следы кнута на спине — тоже мои. И до кровоточащих мозолей срезать болты с проржавевшей цистерны, и слепнуть от блеклого солнца, которое продирает собой облака и пыль. Пыли много, она везде. На руках, лице, волосах. Она въелась в одежду и поры, она скрипит на зубах, и скатывается между пальцев, и чешется. Безумно чешется и хочется поспешить в душ, пусть совсем жидкий и чуть теплый, лишь бы смыть с себя грязь и тебя. Твой запах, что хлеще пыли, твои прикосновения и поцелуи. Синяки от твоих рук…
Нихрена не получается, особенно в те моменты, когда ты с каменным лицом равнодушно проходишь мимо, а я задерживаю дыхание, чтобы снова не задохнуться тобой, не захлебнуться. Чтобы дожить этот еб**ый день до его логического конца, и все последующие дни и ночи, и многие многие другие, похожие друг на друга как братья-близнецы. Похожие своей пустотой и бессмысленностью, своей никчемностью и ненужностью.
Я не нахожу прежней точки на горизонте, к которой нужно было бы стремиться. Больше не нахожу, она сместилась, она теперь и есть ты, но я тебе не нужен — вот такая вот незатейливая ху*ня. Да, той ночью казалось, что была взаимность, той ночью многое казалось не таким, каким было на самом деле. Той ночью я вдруг очнулся, стряхнул с себя историческую патину и замшелость, я почувствовал себя живым и вдруг, неожиданно, нужным. Нужным тебе. И как больно понять, что это было очередным самообманом, который придется переть в гору сизифовым камнем, который будет раз за разом скатываться вниз, пока кто-нибудь не приставит дуло обреза к башке и не нажмет на курок. Вот тогда будет все, а пока даже грязное небо на месте, и я иду все по той же рыхлой сухой земле, и даже с какой-то целью…

Сколько я продержался до срыва? Кажется, с месяц. Как небо неделями над головой набухало черными тучами, носило в себе благословенную влагу, пока не опрокинулось на разрушенный город нескончаемым мутным ливнем, превратив бывшие улицы бывшего города в грязные полноводные реки. Вот и меня подтачивало, подтачивало по капле, пока не прорвало. Пока не выплеснулось наружу неприкрытой злобой, разбитыми костяшками, твоим лбом впечатанным мной в стену, кровью на опухших губах…
Это было в сумерках, в тот редкий момент, когда небо на краткий миг становилось прекрасным даже сквозь нескончаемый поток воды, смешивая на своем полотне всю палитру красок природы: жирных, насыщенных, пахнущих скипидаром и маслом. Я не скажу с уверенностью, чего ты ждал и ждал ли, на что нарывался? Но во мне как будто что-то переключилось, и этот рычаг повернул ты. И смена режимов, перевернувшая мой унылый мирок с ног на голову, взметнула со дна такую муть, что в какой-то момент я испугался самого себя.
Я устало, едва волоча ноги, возвращался из мастерской к себе, ты шел навстречу, с этой своей неистребимой высокомерностью в глазах и кривой ухмылочкой на губах, и даже разворот плеч был преисполнен презрительности и вызовом. И я его принял, могло ли быть иначе, когда кровавое марево ненависти от бессилия разлилось под веками и забилось нервной жилой у горла? Да, иногда все решает один единственный взгляд, брошенный искоса. Твой взгляд не ко времени, не к настроению и меня накрывает — я не думая, дергаю тебя за локоть, бросаю к стене, выбивая из груди воздух, разворачиваю и вжимаю лицом в грязную штукатурку фасада здания. Вжимаюсь в тебя сам, и пох*й, что дождь колотит в самое темя и одежда уже насквозь, и мы на улице на заднем дворе и где-то там за пеленой дождя дежурные на вышках. Мне уже все пох*й.
Хочу разорвать тебя на куски, сделать тебе больно, как было больно все эти месяцы мне. А ты и не сопротивляешься, ты молчишь, стоишь и ждешь, чего-то ждешь, только тяжело дышишь зажатый между мной и стеной. И я дышу, дышу вместе с тобой в твои мокрые волосы, по которым стекают капли воды, и я начинаю ловить их языком, целовать и уже, кажется, забыл, что хотел если не убить, то покалечить. Я уже сам подобно каплям стекаю по тебе вниз, губами по загривку и шейным позвонкам за воротник куртки.
Но злость еще не улеглась, она клокочет внутри, не затихая, заставляя быть, если не откровенно жестоким, то жестким. Поэтому одергиваю себя за излишнюю ласку, поднимаю твои руки вверх над головой, стискиваю запястья, раздвигаю грубо коленом ноги, бью ботинком по щиколоткам, чтобы еще шире, чтобы еще доступнее. Вырываю с мясом пуговицы на твоих штанах, стягиваю их одной рукой вниз и застываю в немом восхищении, когда капли дождя, падая на обнаженные, смуглые ягодицы, начинают сбегать вниз. Поддеваю их пальцами, размазываю по коже ладонями, забираюсь под рубашку на ребра и ты ежишься от холода. Чувствую, как тебя передергивает, но ты не отстраняешься, ты выгибаешь спину и притискиваешься ягодицами к моему паху, и я инстинктивно подаюсь вперед, дергаю бедрами навстречу, и душно становится, несмотря на промозглость, и содрать бы с себя одежду, содрать бы с себя пылающую кожу, чтобы быть еще ближе к тебе.

Утыкаюсь замерзшим носом в твою теплую шею, нервно хватаюсь за молнию на ширинке, перед глазами темно, или это уже ночь наступает на пятки — хрен разберешь, когда дождь застилает и действуешь скорее на ощупь. Спускаю штаны до колен, шарю по твоему телу руками: жадно, ненасытно, словно в последний раз, словно украл чужое — по груди, по животу, по бедрам. Натыкаюсь на член и с удивлением замираю позади, прикусываю зубами кожу на загривке — у тебя стоит, как и тогда, той ночью. И что-то горячее разливается внутри, похожее на радость, и мышцы живота сводит спазмами и нестерпимо хочется в тебя, немедля больше ни секунды.
Но вхожу осторожно, словно ты, блядь, хрустальный и в любой момент разобьешься под моим напором. Слышу твое шипение и отборный мат в мой адрес, и приказ поторопиться и не тянуть — это так, через слой ваты, которой плотно заложило уши и шум непрекращающегося дождя. Двигаюсь медленно, как будто еще вечность впереди и нас не смогут обнаружить дежурные, что будут патрулировать периметр базы; ночью обход каждые полчаса, и поспешить бы, но нет, растягиваю удовольствие. Растягиваю тебя собой, до тех пор пока не вхожу весь, вхожу и затихаю, лбом вжимаюсь в твой затылок, с трудом дышу, выпуская сквозь стиснутые зубы облачка пара. Холод и ты подначивают — быстрее-быстрее, тело мурашками покрылось, по коже уже ручьи воды сбегают вниз, а я как в прострации — настолько мне невероятно происходящее.
Стараюсь отрешиться от того, что ты слишком узкий и тесный, что тебе должно быть больно и жопа горит огнем. Начинаю вколачиваться в тебя, придерживая крепко за бедра, рукой двигаю по члену, хочу чтобы и тебе было немного хорошо. Чтобы ты получил хотя бы отдаленное эхо моего удовольствия, что вскипает внутри, поднимаясь слабостью выше и выше, от ног к голове, заставляя отбросить прочь все ненужные мысли о том, что будет дальше. Да и будет ли?
Чувствую, что ты стал наконец податливым и мягким, чувствую твой отклик кончиками своих ледяных пальцев, чувствую, как что-то обжигающее вибрирует и пульсирует в тебе, чувствую собой. Хватаю за подбородок, поворачиваю лицом к себе, впиваюсь в мокрые от дождя губы. Целую, вкладываю все, на что способен рядом с тобой. Слизываю влагу и не успевшую смыться, но успевшую свернуться кровь. Стискиваю кулак на твоем члене, дрочу в одном темпе со своими движениями, слышу как ты хрипишь, ощущаю, как напрягаешься каждым мускулом и содрогаешься, кончая мне в руку. И злости давно нет, отчего-то затапливает идиотское счастье, что тебе вроде как тоже было неплохо, но разве покажу тебе? Не в этот раз, не сегодня. А может и никогда. И все это под лучом вдруг зажегшегося прожектора с вышки, который разрезает стену нескончаемого ливня словно масло ножом.

Выхожу из тебя, разворачиваю к себе, заставляя опуститься на колени, прямо в лужу, прямо в спущенных штанах. Ты неожиданно послушный, молчаливый, только придерживаешься руками за мои ноги. Вижу, что тебя чуть пошатывает, и этот твой взгляд снизу вверх, прямой, открытый, доверчивый, с чувственной поволокой и отголоском пережитого оргазма, теперь и без намека на прежнее презрение, и приоткрытые губы, что ловят головку моего члена и я уже ничего не замечаю перед собой, даже тебя, мокрого и посеребренного ярким светом прожектора. Только чувствую, только пальцами бы зарыться в твои гладкие волосы, не для того, чтобы заставить, чтобы ободрить. Чтобы сказать жестами то, что не удается выразить словами, а так хотелось бы выплеснуть из себя все то, что накопил-надумал долгими бессонными ночами — сотни и тысячи слов, что хватило бы на пару-тройку фривольных романов.
Если бы не держался на стену, упал бы к чертовой матери в лужу рядом с тобой. И еб**ый фонарь бьет по глазам, ослепляя, а так хотелось бы смежить веки, раскинуться по широкой кровати, притянуть тебя к себе и обнять. Но все это потом, обязательно потом, ведь будет же? А сейчас протягиваю тебе руку, помогая встать на ноги. Смотрю на твое бледное лицо с каплями дождя и моей спермы, отираю подбородок ладонью и притягиваю к себе. Охватываю за плечи, целую куда-то в шею за ухом, нежно прикасаясь к влажной холодной коже губами, шепчу: «спасибо», спасибо за то, что ты есть. Спасибо за то, что ты был со мной в этой сказке, любимый…