Щенок

Голос был рваный, сбивающийся в хрип. Он разрезал благостное июльское нутро парка своей инородностью. Вбивался со всего маху в упитанное гармоничное спокойствие дня. Заставил поморщиться (еще один поэт, блядь!) и, невольно повинуясь корявому божку алчности, пойти на зов – посмотреть на того, кто с таким надрывом заявлял свои права на поэзию. Это сейчас модно. Современная поэзия  стала фаворитом в мире Павла, оттеснив на задний план сетевую прозу, залезая в топ корявыми строчками, матом и обнаженкой.
«НедоБлок. Выблядок», – кратко охарактеризовал Павел увиденное. Высокий, тощий, в растянутой майке, открывающей привычный шаблон татуировок. Копна густых волос, красноречиво взъерошенных, падала на глаза, заставляя новоявленного поэта встряхивать ею и впиваться пальцами в кудри в особо эмоциональных местах. «Харизматичен». Павел уже не вслушивался в недостихи, что хрипом шли из горла парня. «Остросексуальный», – делал он мысленные зарубки. Подростки, яркой россыпью усевшиеся прямо на траву приличной парковой поляны, с обожанием впитывали нецензурщину, втиснутую в кое-как сляпанные строчки. Казалось, сам воздух пропитался бунтующими гормонами. Павел жадно вдохнул эту адскую смесь и встретился глазами с парнем. Все его сорок четыре года даванули сверху под наглым язвительным взглядом. Он передернул плечами, стряхивая чужое мнение, почти осязаемо оседавшее на нем. «Ты обо мне ничего не знаешь, – захотелось усмехнуться в ответ на этот взгляд. – Да ты и о себе ничего не знаешь!» – так и тянуло бросить вызов щенку. НедоБлок жадно присосался к прозрачному горлышку бутылки. Облизал тонкие язвительные губы и хмуро исподлобья глянул на Павла. Шпана. Такие раньше сигареты в темных подворотнях стреляли, а теперь вот… Стихи…
Им посрать на каноны, на размер, на правила… Это ж нужно приложить усилия. Им хватает наглости и не битой еще самоуверенности. Достаточно своего, накипевшего в чахлых грудных клетках, чтобы выплескиваться наружу незрелыми чувствами. Выкидывать неоперившихся птенцов мысли. И приживаются же… суки, встают на крыло, гадят своими кособокими строчками в чужие души. Цепляют топорщащимися острыми косточками, еще не обросшими мясом, за самое нутро. Заставляют чувствовать эту гребаную разницу поколений. Тосковать по каждому проебанному году, что летят в последнее время кувырком на бешеной скорости.
Павел включил диктофон, записывая новый взрыв эмоций, облеченный в слова. Потом он их переслушает. Потом. Сейчас не моглось, что-то в душе зацепилось за вертлявость щенка и выкручивалось тонкой ниткой, путалось, рвалось, заставляло злиться.
– Ну что? – парень вдруг оборвал себя на полдороге и, минуя любые повороты логики, напрямую обратился к Павлу. – Не нравится тебе?
Павел, не ожидая прямого допроса, растерялся. Он вдруг стал центром. Точкой пересечения десятков глаз, насмешливых, задумчивых, откровенно злых, любопытных.
– Не нравится, – неожиданно для себя признался он. – Рифмы притянуты за уши, бедность словарного запаса ты прикрываешь матом, и если убрать весь накал, всю твою харизматичность, то останется пара-тройка приличных мыслей. Бедновато как-то для поэзии.
– А не приличных? Много? – парень, склонив голову и прищурившись, уставился на Павла.
Много. Этого Павел, конечно, не сказал.
– Останешься еще послушать? – недопоэт подошел почти вплотную. – Или дела?
Глаза у щенка оказались не темные, как показалось сначала. Тонкий голубой ободок сжимал расширившийся от наркоты зрачок. Кокаин? Амфетамин? Скорее, экстази… Павел разочарованно выдохнул. Так вот оно какое, топливо у твоего вдохновения… жаль.
– Нет, – он будто выпал из транса. Резко и трезво. С горьким осадком обмана. – Не в этот раз. Дела.
Парень, неловко повернувшись, споткнулся о не замеченную им сумку у ног.
– Леш, – поддержала его одна из поклонниц, – ты чего?
Парень устало потер глаза:
– Мне окулист дно глазное смотрел, – уселся он рядом с девушкой на траву. – Херь какую-то закапал, все размыто, блин. Сказал – часа три буду как последний укурыш. А где Макси? Хотели пару песенок состряпать же.
– Едет, зачет у него перенесли. Ты чего к мужику-то прицепился?
Лешка состряпал смайлофейс. Он и сам не понял, зачем, просто споткнулся. Мужик этот… Как кусок льда поперек солнечного дня. Дико и непривычно. Вот и потянуло потрогать, реальный ли? Да похеру на самом деле.
Павел еще раз нажал на повтор и закольцевал разбавленное летним шумом стихоплетство. Голос хороший. Искренний. Вроде и орет, и хлещет эмоциями, но веришь. Веришь, что тот, кто рвал ему душу, и правда сука. Веришь, что сидит он на бетонном поребрике тротуара, изрезанный в хлам треснувшей по сколам любовью. Веришь… что все это было. Может, найти пацана, позвать в клуб? Пусть почитает свое высран… выстраданное. Может быть, развеется тогда эта непонятная, клубящаяся под ребрами неизвестно на что обида. Да ну на хер…
Нашел он щенка неожиданно легко. Все в той же компании, только теперь он не читал, а, пригревшись на солнцепеке и обняв худые колени, слушал какой-то чужой бред. Девица с косами и в платье а-ля Солнечное Советское Детство читала что-то пронзительное, томное. Объективно хорошо. Качественно. Строчки правильно укладывались в шаблоны, заложенные в Павла в Горьковке. Скучно.
– Привет, – Павел уселся рядом с парнем. – Помнишь меня?
– Глыба льда, – кивнул щенок и снова погрузился в созерцание девицы. – Тебе нравится? – ткнул он пальцем в поэтессу.
– Нравится, – согласился Павел.
– Да брось, – парень взъерошил свои кудри, – она ж как стерильная кошка. Орет и орет. Окотиться только не сможет никогда.
– Я тебя послушать еще хочу, – Павел понял, что разговаривать со щенком нужно только так. Без шелухи. Сразу бить в центр. – Кофейню «НеЛожки» знаешь?
– А то! Богема, – хмыкнул щенок то ли язвительно, то ли с завистью.
– Хочешь там читать?
– Шутишь?
– Я солидный и взрослый. Видишь? – Павел демонстративно обвел себя руками. – Мне просто нет смысла так мелко шутить. Хочешь?
– Хочу. Когда?
– Для начала, – Павел вытащил визитку, – встретимся и обговорим. По-взрослому.
Парень вытянул визитку из пальцев и покрутил ее, вчитываясь в мелочь букв, рассыпанных по нейтральному серому фону.
– Нифигасе… – он удивленно выдохнул. – Я думал, ты моложе, – тут же бабахнул следом по самолюбию.
– А я старый мудак, да, – согласился Павел.
– Ну… – парень, кажется, стал просекать что-то про корректность. – Я не то хотел сказать…
– Ты мне позвони, – Павел встал и отряхнулся. – И скажешь все, что хотел.
Охуеть! Охуеть! Оху-ху-еть!
Макси вертел уже порядком замятую визитку:
– Павел Шульман. Серый Шум. Тот самый мифический чувак! Лех! Мы с тобой очешуеть зацапали себе место в первом ряду! «НеЛожки»! Охуеть! Чувак, ты не шутишь? Пришел, сунул тебе пропуск в Мир и свалил?
Лешка заржал и вытянул заветный кусок картона из суетливых рук Макси.
– Волшебство, бля! – Макси со смаком затянулся остатками косячка. – Не проебать бы шанс…
«НеЛожки» – место пафосное. Боге-е-ема.
Лешка потоптался на круглом пятачке сцены и передернулся от неприятного липкого пота, приклеившего тонкую футболку к спине. Не проебать бы… Он уселся на высокий барный стул и дунул в микрофон, пробуя себя в этом новом месте. Микрофон зашумел и взвизгнул.
Саундчек. Слово-то какое. Все по-взрослому. Сейчас настроят звук именно на его голос, и он понесет свою ахинею в уши избранной публике. Серьезно? Лешка недоверчиво обвел взглядом пока еще пустой зал.
– Готов? – Павел созерцал парня, взъерошенной птицей притихшего на колченогом атрибуте любого бара.
– Нихрена, – признался Лешка.
– Не ссы, – воодушевил его Павел и свалил куда-то. По своим важным делам, не иначе.
«Да нормально все».
Эта мысль пришла где-то ближе к середине программы. Лешка уже привычно покрутился на стуле, поправил микрофон.
– Хочу почитать вечное и признанное. Можно? – он обвел публику взглядом. – Макси, давай Есенина.
Есенина Макси любил. Он довольно кивнул и брякнул в знак согласия по струнам.
Павел не мог оторваться. Просто физически не мог оторваться от тонких губ, что почти целовали микрофон. Они выплевывали какие-то слова. Рассыпали накопленное за коротенькую жизнь богатство в зал. А Павел плотоядно отсчитывал количество прикосновений плоти к микрофону. Остросексуальный. Да. Его примут, сожрут, обмусолят, упиваясь этим жестким рефреном не обглаженной знанием и умением поэзии. За вот это прикосновение губ к мембране. За вот эту ломкость пальцев, что ерошит и дерет богатую шапку волос. Он не поэт. Он острая игла для наркомана, что протыкает кожу и вливает в кровь невероятный кайф молодости. Пофигу, что наркотик этот плохого качества, с говняной примесью усадок. Пофигу им всем, изголодавшимся по этому ощущению легкости и счастью. По живым эмоциям, что хаотично бурлят в Лешке. По боли. Без примеси цинизма… Еще без примеси цинизма. Пашка залпом опрокинул в себя коньяк. Он, вторя движению щенка, взъерошил свои волосы и согласился, что влюбился. По-взрослому понимая, что это будет та еще хрень. Насыщенная запредельной, космической разницей поколений. Разницей между дельцом и поэтом. Разницей между правильным и не правильным. Может быть, в последний раз он собрал в горсть не перегоревшие еще угольки собственных чувств. Может быть?