Преодоления

  Алеша задумывался, хорошо ли он понимал, что делает, когда так легкомысленно, не задумываясь совершенно, согласился с решением жить вместе. Собственно говоря, от него и не требовалось никакого согласия, потому что решение как таковое и не принималось. По умолчанию Лев перебирался к нему. По умолчанию они жили вместе. Лев удивлялся только, как это будет выглядеть. Он удивлялся еще больше, разглядывая маленькие шильдочки на домофоне и почтовом ящике: Scherer/Kovalevskij. «Так просто все», – удивлялся он, проведя по ним первый раз и поворачиваясь к Алеше со счастливой детской улыбкой на лице. «Так просто», – удивлялся он, с любопытством разглядывая рабочую визу, по-немецки называвшуюся дичайшим словом с кучей букв, которое требовало от Льва немалых усилий по запоминанию. Просто было покупать продукты, одежду и обувь, просто было открывать свой банковский счет, просто было заводить телефон. Просто было уживаться с Алешей, оказывавшимся удивительно неконфликтным, но отличным спорщиком. Просто было приучиться не разбрасывать вещи, немедленно убирать посуду со стола и ставить ее в посудомойку – Алеша терпеть ее не мог; просто было делить домашние обязанности. Сложней было привыкать к дорожному движению, редкой, непривычной, в чем-то даже противоестественной упорядоченности жизни. Лев искренне удивился, когда Алеша просто отдал ему документы на машину и ключи. «И все?!» – недоумевал Лев. «И все, – недоуменно же ответил Алеша. – А должно быть что-то еще?». Лев же искренне недоумевал, как доехал до работы – слово-то какое невероятное – пусть до своей будущей работы, пусть и на личное знакомство с профессором Швизовом, без проблем, не попав в пробки и, как он искренне надеялся, под радары. Оказывалось, что его умение почти не дергаться в пробках в своем городе, ездить почти по правилам и быть готовым к появлению дятлов со всех сторон оказывалось малопригодным в потоке машин на центральных улицах Ростока, и совсем не было от него проку в узких мощенных камнем боковых улочках. Припарковавшись, облегченно выдохнув, Лев хмыкнул, припомнив свою мысль купить себе джип. Алеша, услышав об этом, уставился на него большими глазами – своими болотными, теплыми, живыми, понимающими, открытыми глазами, потянулся за листком бумаги и начал считать, время от времени обращаясь к интернету. Затем он для надежности позвонил Марику и сверил с ним расчеты. Выходило, что большую машину содержать не просто дорого – очень дорого. И ездить на ней, как выяснил опытным путем Лев, по старым узким улицам, на которых движение было исключительно оживленным, тоже не очень легко.

Профессор Швизов радостно улыбался, пытался говорить на умеренно плохом русском языке, рассказывал о времени, проведенном в России; делясь историями о знакомых, называл имена людей, по чьим учебникам Лев учился. Он понравился Льву – нормальный общительный мужик, невысокий, коренастый, с неожиданно грубыми руками, гостеприимный и полный энтузиазма. Льву понравилось и отделение. У него бы было похожее там, в далеком городе, если бы все выгорело тогда. Но не судьба. Профессор не раздумывая посвятил Льву почти час времени, оказавшись радушным хозяином, и это тоже было в новинку. А потом он ушел, оставив в его распоряжении стопку документов, с которыми нужно было ознакомиться и подписать. Лев предпочел бы сделать это дома, рядом с Алешей, который бы помог, растолковал, если что, но упрямо сжал зубы и начал продираться сквозь бюрократический немецкий язык. Это было непросто, но оказалось куда проще в сравнении с тем, что предстояло дальше.

 А дальше была работа. Работа, которая оказывалась сложнее, потому что Лев, пусть он и отлично понимал, что делает, но смысл речей, к нему обращенных, понимал не всегда. Он был хорошим врачом, он был отличным врачом, и это – без ложной скромности. Но для Германии он оказывался бы отличным врачом лет этак десять назад, да еще и говорящим на ужасном диалекте. А немцы не стремились говорить медленнее; громче – да. Проще – нет. Медленнее – ни в коем разе. Им такое и в голову не приходило. И в отделении не было русских.

 Первые дни были тяжелыми. Лев вспоминал легкомысленные слова Алеши, сказанные еще в Ахене, ах, в том самом городе, который он называл на немецкий манер, с долгим, глубоким, умиротворенным «а» в самом начале, что латынь куда лучше поможет ему понимать немецкую речь, чем тот же английский. Нифига она не помогала. Лекарства он узнавал, обследования – с трудом, но как только речь заходила о строении органов, его сообразительность сбоила, хотя вроде бы учил, вроде бы запоминал, а само строение органов давно уже знал даже не как свои пять, а лучше, куда лучше. Льву требовалось куда больше времени, чтобы понимать написанное, что тоже очков в его послужную карму не добавляло. Он не понимал половины из того, что говорили на планерках, совещаниях и обходах больных, хотя случаи оказывались не самыми сложными и карты больных он просматривал предварительно. Но – не понимал, что при нем говорилось. И это удручало. Он засиживался на работе допоздна, в конце концов, от них, интернов, именно это и требовалось, и приходил домой уставший, выжатый, выхолощенный. Плюхался на диван, закидывал голову и изучал балки в огромной – после его брежневки-то, да за счет потолочных скосов – квартире, и молчал. И утыкался Алеше в колени, ставя на пол кружку с какао, которую без слов приносил ему Алеша.

 Первые недели были тяжелыми. Лев был студентом с десяток лет назад, интерном пусть меньше времени тому, но в иной жизни, о которой если и вспоминал, то только чтобы ностальгически улыбнуться в духе «как молоды мы были» и вспомнить: да, пили такое, что даже не горело, тискали коллег, желавших простой плотской любви в таких условиях, что волосы дыбом встают, спали урывками, а ведь время еще и на любовь оставалось. Было времечко, и мы были молоды. Но это было в иной жизни, до профессиональной практики, до бытности заведующим не самым маленьким отделением, если не сказать большего. Это было давно, бесконечно давно, и снова вспоминать, что это – быть чуть больше чем никем, снова оказываться объектом поучений, пусть высказанных иным, более вежливым, более благожелательным, «демократичным», мать его, тоном, было не просто неприятно – болезненно неприятно. А у Алеши тоже была работа, и случились в их жизни целых три дня, во время которых он был сослан в командировку в Ганновер. Он долго шипел от злости на эту Хартманшу, сын которой так удачно оказался больным, и в раздражении впихивал в сумку вещи. Лев стоял на балконе и угрюмо глядел на нежно зеленевшие деревья прямо за ним. Квартира, к невероятным размерам и живописнейшим потолочным балкам которой Лев уже привык, вдруг опустела без Алеши, клацавшего по клавишам, шелестевшего страницами книг, пытавшегося приготовить что-то на кухне и просто бывшего рядом. В ванной сиротливо стояли его флаконы, в прихожей уныло висели его плащи, рядом в надменном унынии стояли его зонты, и эта тишина была до боли непривычной. И тем тяжелее было Льву, что не было коленей, на которые можно было положить свою буйну голову и по-кошачьи истребовать ласки.

 Первый поход в пивной бар, случившийся аккурат в эти три дня, тоже оказался тяжелым. Его коллеги, вернее будущие коллеги (по крайней мере именно на это рассчитывал Лев, невероятно угнетаемый своим официальным статусом практиканта), были неплохими людьми. Но до чего же все это было непривычно – бар, одновременно и похожий и непохожий на российские, пиво, на российское непохожее совершенно, расторопные официанты, рёв огромного телевизора и разговоры, вращавшиеся вокруг спорта, отдыха, хобби. А последняя книга, которую Лев прочел, была по патанатомии, а публицистику он не жаловал, а в теннис не играл, а верхом ездить тоже не умел. И не особо ориентировался в названиях местных футбольных команд. На следующий день он, не желая идти домой, в пустую и унылую квартиру, зашел в небольшую галерею и долго рассматривал черно-белые фотографии, выставленные там. Лев пришел в себя, только когда ее владелица обратилась к нему с извиняющейся улыбкой и сообщила, что они закрываются. Лев встал с диванчика, на который уселся, чтобы получше изучить одну фотографию, поблагодарил ее и вышел. Хоть ты себе зеркалку покупай и фотографируй букашек, подумалось ему, неторопливо бредшему домой.

На требование Льва помочь ему с выбором хобби Алеша вытаращил глаза и ухватился за телефон. Вслушиваясь в разговор, уже Лев вытаращил глаза. Потому что помогать ему был командирован Марик, внезапно загоревшийся опробовать себя в роли инженера человеческих душ. Лев выгнал его уже через час после энтузиастических витийствований, а затем решительно вошел в комнату, уставился на Алешу, сидевшего на диване, скрестив на груди руки, и с веселым прищуром ждавшего его прихода.

– Только мое исключительное человеколюбие и мое невероятное всепрощение спасли этого прощелыгу от смерти, – торжественно произнес Лев, складывая руки на груди. – Я заслужил свое вознаграждение?

Алеша вытянул ноги, немного раздвинул их, положил руки на спинку дивана.

– Приди и возьми, – промурлыкал он.

Лев хищно улыбнулся и заскользил к нему.

 Позже, лениво гладя Алешу по плечам, Лев все так же думал о том, чем еще заняться помимо работы. Потому что только работа, редкий скайпинг с родителями и Николаем и весь мир, сошедшийся клином на Алеше, ввергнут его в такое отчаяние, из которого выбраться будет крайне проблематично. Алеша, словно услышав его мысли, поднялся на его груди и предложил, заглядывая в матово поблескивавшие в полумраке глаза:

– Не хочешь съездить куда-нибудь на выходные?

– Например? – лениво отозвался Лев.

Алеша дернул плечами.

– Можно в Дрезден. Хочешь? Или Потсдам.

– Хочу, – легко согласился Лев.

 Это становилось чем-то вроде традиции – схожим образом проводить вечера хотя бы пару раз в месяц. Лев читал журналы, которые притаскивал домой с работы, Алеша бронировал гостиницы, изучал информацию, распечатывал ее и подсовывал под нос Льву. Тот снисходительно угукал и возвращался к журналам. В субботу он лениво потягивался под трезвон будильника, будил Алешу, который очень легко привык его игнорировать, и шел на кухню, чтобы делать утренний кофе. Затем они ставили в Алешину раздавленную лягушку свои сумки и отправлялись в путь. Лев все-таки завел себе фотокамеру, не самую продвинутую, вполне надежную, выразительно приметную, и с удовольствием тренировался делать разные там фотографии с учетом перспективы, освещения и кучи других заморочек, которые вычитывал на русскоязычных, опять таки, сайтах. Алеша предложил ему записаться на курсы фотографирования, но Лев лишь высокомерно хмыкнул в ответ. Он не заметил, как вздулись желваки на Алешиных челюстях, скорее почувствовал, как прохладно он отзывается на малосущественные вопросы на бытовые темы, и чисто из упрямства истребовал секса, соблазнив его и заставив требовать, чтобы Лев перестал страдать херней и трахнул его наконец, скотина такая.

Алеша позевывал утром после той ночи, наслаждаясь легкостью во всем теле; злиться на Льва и дальше было глупо, но желание взять дубинку поувесистей и как следует приложить это самодовольное животное по хребту не делось никуда. Оно медленно росло, чем дольше они жили вместе. Романтическая эйфория первых дней иссякла, романтический оптимизм первых месяцев потускнел; они жили вместе, и Алеша, вспоминая свое ликование, свое щенячье ликование в те еще месяцы ожидания, когда Лев только решил перебраться в Германию, думал, что был до икоты наивен. Со Львом было легко – он был дивно послушен, дивно щедр и дивно трудолюбив. С ним было сложно – он был удивительно самолюбив, не менее самонадеян и охотно страдал приступами царской лени, крайне редкими, на Алешино счастье. Алеше и поделиться было не особо с кем. До тех пор, пока Лев не сказал, что его клиника организованно отправляется на праздник лета в рыбном ресторане под Рибнитцем. Как раз в субботу. И как раз эту же субботу Тоби должен был провести в Бельгии, по поводу чего Марик убивался уже вторую неделю, попутно терроризируя Алешу идеями насчет ремонта в гостиной, который он с горя решил сделать. На недоумевающее: «Гостиная-то при чем?» – Марик заявил, что он на ней собирается оттачивать свое искусство декоратора. Алеша тихо посочувствовал Тоби и тяжело вздохнул, что остается один-одинешенек. Марик пришел в неподдельный восторг от идеи изменить этим альфа-самцам с песочком Варнемюнде. Лев, которого Алеша поставил в известность о предприятии, только и сказал, что Тоби будет должен ему не один ящик пива за спасение гостиной от энтузиазма Тальбаха. Алеша промолчал, но кислую мину состроил, пусть и благоразумно – за его спиной.

 После дня валяния на песочке и созерцания судов Алеша и Марик отправились в супермаркет. Марик долго колебался между беспонтовым чилийским вином и не более понтовым кубинским ромом, затем увидел кальвадос и вцепился в бутылку с блаженной улыбкой, украсившей его лицо под грибом наглых морковных волос тремя скобками – двумя поменьше, глазами, и одной длинной – ртом. Алеша закатил глаза и пошел к кассе.

– А когда должен вернуться твой Лионель Шмидт? – небрежно поинтересовался Марик.

– Сегодня, – хмуро отозвался Алеша. – Но поздно.

– Ага, большие, но по пять. – Тут же отреагировал Марик, следя за тем, как Алеша рассчитывается. – Ма-а-аленькие, но по три. С тебя кофе, – величественно бросил он, торжественно неся бутылку.

– А чего это с меня? – лениво возмутился Алеша.

– У меня душевная травма. Я снова соломенный вдовец, – драматично вздохнул Марик и прижал бутылку к груди. – Буду изображать из себя мадам Бовари. Тоби, я и кальвадос. Чем не треугольник?

Алеша хмыкнул.

– Она плохо кончила, ты в курсе?

– А я уже смирился с похмельем, – задрал нос Марик. – Мне латте, пожалуйста.

 Алеша подумал было рявкнуть на него, но злиться на Марика он не мог никогда. Да и хотелось дружеской поддержки.

Вот только за поддержкой Алеша обратился к Марику явно не по адресу. Верней, не так: после первых ста грамм жалобы казались Алеше обоснованными, только слова не подбирались. После полбутылки слова готовы были извергаться, как из рога изобилия, но жалобы забылись. Лев был далеко, хотя должен был быть близко. С другой стороны, он был близко, хотя мог быть совсем далеко. Марик уставился на Алешу стеклянными глазами, когда тот попытался объяснить относительность оценочных суждений в отношении расстояний на примере их со Львом отношений, и потянулся за бутылкой.

– Нет, ты подожди, – возмутился Алеша.

– Нет, это ты подожди, – категорично заявил Марик, наливая кальвадос. – Я еще трезвый для этих твоих философий.

Спиртного оставалось на донышке. Марик достаточно себя анестезировал и снова обратился к Алеше:

– Так что там за Quatsch с твоими расстояниями?

 Тот посмотрел на него и задумчиво отправил в рот дольку груши. А действительно, что там за Quatsch он себе напридумывал? Они вместе, они рядом, они могут наслаждаться друг другом в немереных количествах. А что Лев на поверку оказывается не очень приспособленным к совместному проживанию товарищем, так можно подумать, Алеша сильно лучше.

– Ну вот смотри. Тоби в Бельгии, хотя мог бы быть в соседней комнате. Так? Так. С другой стороны, он всего лишь в Бельгии. Хотя мог бы быть в Сибири, – угрюмо добавил Алеша и потянулся за бутылкой.

Утро к общей радости обошлось без похмелья. Марик настоял на яичнице с беконом и тосте с медом, Алеша с угрюмым лицом изучал список сообщений.

– Марик, – наконец сказал он, – а не хочешь ли ты на пляж?

Вопрос выдернул Марика из глубин размышлений: еще яичницу или бутерброд?

– Э, – он уставился на Алешу круглыми глазами. – Э?

– Я хочу на пляж, – невинно улыбнулся Алеша.

– А твой каэмэн? – осторожно спросил Марик.

– А он пусть со своей зеркалкой тешится. – Алеша злорадно ухмыльнулся и принялся за яичницу.

 Нежась под ярким солнцем и ежась под прохладным балтийским ветром, он наконец попытался объяснить Марику, что с ним творится. Но слова отказывались складываться во внятные предложения, и слишком уж его жалобы казались несущественными, когда облекались в словесную форму. Марик только вздохнул, когда Алеша замолчал и откинулся на руки, лениво изучая морской горизонт. Марик натянул поглубже панаму и отвернулся.

– Я обычно в сад иду и начинаю грядки копать, когда Тоби меня достает, – неловко признался он.

Алеша фыркнул.

– А я думаю, откуда у вас столько свежей зелени в салат, – засмеялся он.

– Ага, и картошка, и огурцы, и шпинат. А перед домом цветы, думаешь, откуда? Он то еще бревно, – куда жизнерадостнее признался Марик, поворачиваясь к Алеше. Тот подался вперед, ухмыльнулся похожей улыбкой и снова уставился на море. Немного подумав, он покопался в сумке, нашел телефон и включил его.

Лето незаметно подошло к своему зениту и так же незаметно его преодолело. Алеша продолжал уезжать в командировки к неудовольствию Льва, который то заявлял, что его нещадно эксплуатируют, и требовал, чтобы Хартманша отрывала свою задницу от рабочего места, ведь Алеша тоже уже семейный человек, то требовал чуть ли не поминутного отчета о проведенном времени, особенно если Алеша случайно пробалтывался, что группа командировочных содержит экземпляров мужского пола, легитимного возраста – а приятную внешность и любвеобильность, особенно направленную на Алешу, воображение Льва с легкостью додумывало само. Ему не нравились Алешины друзья, не нравились его подруги, а на предложение посидеть со своими коллегами Лев только морщился. На свой день рождения, под воздействием алкогольных паров он признался, что ненавидит свой идиотский статус недоврача и этот идиотский Approbation – он ничем не хуже местных щелкоперов, он лучше многих, потому что они там, в Сибири могли рассчитывать только на себя, а тут и приборы, и коллеги, и главврачи, и крайнего не найти, а его не допускают к практике, к самостоятельной практике. Алеша полусидел, набросив на бедра простыню, и слушал, поглаживая Льва по ноге, которая вопреки всем законам логики и эргономики оказалась рядом с ним. А Лев жаловался – иначе это не назвать, что его достала эта двусмысленность в положении, когда студенты оказываются куда более весомыми авторитетами, чем он – кандидат наук, между прочим – просто потому, что он говорит по-русски, просто потому, что он получал образование не в Западной Европе, просто потому, что бюрократия смотрит на него именно так. Алеша слушал, успокаивал и старался не обращать внимания на противный голос, зловредно хихикавший за глазами: а ведь это ты его карьеры лишил. Хотя после дня рождения, на который Лев устроил вечеринку в кафе поблизости, что-то изменилось в его отношениях с коллегами и что-то изменилось в нем самом. И весь август Алеша пытался убедить себя, что нисколько не ревнует Льва к постепенно обретаемой самостоятельности и почти искренне рад.

 Лев начал играть в волейбол вместе с коллегами к неподдельной радости Алеши – все-таки социальная жизнь, которой ему не хватало. Он все чаще приносил домой истории с работы, и Алеша отмечал, что Лев начинал играть в них не последнюю роль. А сам Лев снова замкнулся: судя по всему, ему стало стыдно от приступов откровений, в которых он представал перед Алешей таким слабым, таким беспомощным. Он сцепив зубы старался быть лучшим – а получалось на троечку: примерно так он оценивал свои усилия. У них в отделении появился врач из Палестины, чьи профессиональные качества Лев оценивал совсем невысоко, хотя Алеша подозревал, что его самолюбие сыграло не последнюю роль в этом. Приняли на работу двух студентов. И Лев снова высокомерно хмыкал и многозначительно отказывался о них говорить. А он сам оставался простым практикантом, и это должно было длиться еще несколько месяцев. Он все-таки пошел на курсы фотографии, не желая терять сертификат, который Алеша подарил ему, и это отвлекало его от мрачных дум о своем будущем. И все чаще он ностальгировал по настоящим сибирским зимам и сибирским снегам, все больше трепался с Николаем в скайпе, и даже русскую музыку начал слушать к особому неудовольствию Алеши. Хорошо хоть наушники, которые тот нагло положил рядом с его ноутбуком, использовались по назначению. 

 Оптимизма не добавил проваленный практический экзамен по вождению. Лев возмущался, что водит машину почти двадцать лет, еще на отцовской Ладе тренировался, и пара погрешностей ну ничего не значит. Алеша осторожно напомнил ему, что это там, в России, пара погрешностей не значит ничего. А здесь и требуют не так чтобы многого от экзаменуемых, но и требования следует соблюдать. Лев хлопнул дверью. Алеша попытался убедить себя в том, что его самомнение справится – ЕГО самомнение выдержит маленькую хиросиму, хотя снова чувствовал себя виноватым. Экзамен был сдан, Лев снова благодушествовал и время от времени заглядывал на автосайты, любопытствуя о машинах – он все так же хотел джип, хотя позволить себе мог в лучшем случае заднюю ось от него.

 С некоторого времени он перестал говорить о работе. Вообще. Огрызался, когда Алеша пытался его разговорить, злился, когда Алеша настаивал, сбегал снимать букашек, когда Алеша требовал холодным тоном объяснить, в чем дело. Он был особенно нежным ночами после этого, или особенно страстным, и все сильнее было ощущение, что он пытался справиться с какими-то слишком болезненными для него темами. В одиночку, как когда-то раньше, пытаясь сам справиться со своими ранами, злясь на себя за то, что тоже может быть слабым, уязвимым, беспомощным. Алеша продолжал организовывать вылазки на уик-эндах, но энтузиазма у них обоих явно поубавилось. Лев послушно ходил по всем местам, которые отобрал Алеша, послушно изучал меню в ресторанах, в которые Алеша же его затаскивал, и пытался улыбаться, когда Алеша старательно его развлекал.

 Осень заканчивалась, а Алеша медленно, но верно скатывался в отчаяние. Лев изучал сайты других больниц, время от времени заглядывал на автосайты, иногда сбегал в город с фотокамерой, оставляя его в растерянности слушать тишину в пустой квартире, и отказывался делиться, что творится на его сердце. Он приходил сырым после приморских туманов, уставшим, продрогшим и отчасти успокоенным. И Алешу почему-то такой смирный Лев пугал куда больше.

 Неожиданно, совсем неожиданно Лев влюбился в очарование маленьких городков, которых было много на Балтике. И Алешу неожиданно посетила идея, которую он намеревался воплотить на Рождественских каникулах. Начинать ее осуществление было неловко в присутствии Льва – это должен был быть сюрприз. Но тот, увлеченный своими интересами, не обратил внимания на настороженные взгляды, которые время от времени бросал на него Алеша. Получилось, и он радостно улыбнулся. Лев удивленно посмотрел на кружку с горячим шоколадом, которую Алеша поставил рядом с его локтем, охотно подставил губы для поцелуя и положил руку на предплечье, когда Алеша обнял его за шею. Он рассказывал о программах для обработки фотографий, и в его голосе звучал азарт, смутно, расплывчато, неуверенно, но все же напоминавший куда более привычный энтузиазм, с которым Лев рассказывал о своих увлечениях.

Декабрь оказался тяжелым месяцем для них обоих. Неожиданно они оказались в состоянии ссориться. Справляться с раздражительностью Льва оказывалась не в состоянии даже Алешина провербиальная невозмутимость. А того раздражало все – от слишком кислого кофе, слишком шумно проезжавших по улице мусоровозов, до слякоти, разом образовавшейся на улицах, и коллег, которые тоже не особо радовали хорошим настроением. А еще вскорости заканчивался срок контракта с клиникой, а профессор Швизов помалкивал на предмет возможного дальнейшего сотрудничества. Алеша срывался, потому что не ездить в командировки не мог, а Льву это не нравилось; потому что отказываться от встреч с друзьями не желал, а Лев требовал; потому что с куда большим удовольствием сбегал на шопинг с Мариком, чем выбирался на уик-энды со Львом.

 Приближалось Рождество, а с ним и традиционные рождественские каникулы. Алеша с садистским интересом отслеживал цены на гостиницы и злорадно ухмылялся: он все-таки молодец. Осталось надеяться, что Лев тоже побудет молодцом. А он срывался все чаще, огрызался, рявкал, хлопал дверью, а возвращаясь, ласками пытался выпросить прощение, до которого Алеша снисходил все неохотнее. Жить вдвоем было тяжело. Жить с обезопашенным хищником – вдвойне тяжело.

 Лев чувствовал трещину между ними; и не помогали ни дурацкие букеты, которые он повадился приносить Алеше каждый раз, как ездил за покупками, ни кофе, который он вменил себе в обязанность делать, ни изобильные ласки, которые он изливал на него. Алешу все меньше устраивали знаки внимания – ему хотелось слов, и именно на сентиментальные слова его Лев был не особо горазд. А профессор Швизов помалкивал и ловко уходил от разговоров о возможностях дальнейшего сотрудничества, а Лев вымещал свое раздражение на Алеше.

Это случилось аккурат перед Рождеством – в самый его канун, в тот самый полумертвый короткий день 24 декабря. Профессор Швизов пригласил его на чашечку кофе и похвалился, какие открытки он получил от своих друзей к Рождеству и какие планы у него на отпуск в Санкт-Петербурге. Лев улыбался, пил кофе, внимал его восторгам и ждал той пилюли, которую господин профессор так эффектно взялся подслащивать.

 Как-то изящно профессор перешел на рассуждение о перспективах клиники. Лев помалкивал поначалу, но вскоре включился в разговор, соглашаясь – или не соглашаясь, споря, доказывая, объясняя – увлекаясь и наслаждаясь, оказавшись в родной стихии и упиваясь свободой, которую ему предоставили, пусть и на короткое время. Нескоро он заметил одобряющий огонек в глазах своего визави, осекся и уставился на него, приподняв брови. 

– Я рад, что мне довелось познакомиться с вами. И я рад, если вы и дальше будете продвигать профессиональную деятельность в нашей клинике, – наконец сказал профессор Швизов. – К сожалению, в соответствии с порядками, которые не я придумал и не мне изменять, вы не сразу будете допущены к независимой практике, но думаю, что у вас хватит целеустремленности не только сдать необходимые экзамены, но и всерьез рассмотреть возможность написания докторской диссертации. Я готов помочь.

 Лев молчал и недоуменно смотрел на него, откинувшись на спинку стула. Профессор положил перед ним папку, в которой лежал его трудовой договор.

– Мне будет позволено тщательнее изучить документы? – наконец спросил Лев.

– Разумеется, – радостно улыбнулся профессор. – Мне будет позволено узнать о вашем решении первым? Даже если это будет двадцать шестого декабря, я все равно буду рад получить ответ.

Лев склонил голову в знак согласия.

А Алеша полулежал на диване, положив ноги на стол, играл в маджонг и только мельком посмотрел на Льва. Сумка с вещами уже стояла посреди комнаты.

– Ты будешь готов через пятнадцать минут? Я собрал бутерброды в дорогу, – прохладным тоном сказал он, не отрываясь от игрушки.

 Ликовать при таком Алеше не хотелось. Лев угукнул и пошел переодеваться.

 Дорога была длинной, не самой легкой, еще и ветер был порывистый. В Штральзунде царствовал плотный молочный туман, по мосту они ползли как улитки. Лев удивился, определив наконец, что они едут на Рюген.

– Я думал, это летний курорт.

– Это курорт. Точка, – процедил Алеша сквозь зубы, напряженно всматриваясь в туман. Лев прикусил язык, не желая отвлекать его и дальше.

 Лев благоразумно молчал, и когда они съехали на проселочную дорогу. Он приоткрыл в удивлении рот, когда они приблизились к милому одноэтажному дому, но еще больше он удивился, когда узнал, что им предстояло провести четыре дня в маленьком уютном домике с тростниковой крышей, стоявшем на отшибе. Алеша покосился на него через плечо и понес сумку в спальню. У двери в нее он остановился и едко сказал:

– Я думал провести это время как можно дальше от людей и прочих цивилизаций, чтобы ты отдохнул от своих тяжких дум. Но если ты почувствуешь себя чрезмерно обремененным моим обществом, в сумке лэптоп и планшет. Интернет здесь есть.

– Алеша, – Лев выдохнул. – Алеша...

 В пустом и пока холодном доме его имя звучало странно, гулко, инородно. Лев посмотрел на другую сумку – очевидно, с продуктами – которую держал, бросился на кухню и решительно пошел в спальню.

Алеша стоял посреди комнаты, опустив голову.

– Швизов мне контракт вручил, – растерянно разведя руками, сказал Лев. – Я уже и не думал.

Алеша поднял голову и обреченно посмотрел на него.

– Ты о многом не думаешь, – только и сказал он, отворачиваясь и идя ко шкафу.

– Ну не сердись, – беспомощно произнес Лев, подходя к нему и не решаясь обнять. Алеша стоял у шкафа, и горло у него сдавливали эмоции: он так и не смог выработать иммунитет против такого, неловкого, растерянного, робкого и на счастье совсем редкого Льва, и его кожа ныла, моля о прикосновении. Он развернулся и прислонился ко шкафу. В почерневших глазах Льва вспыхнула отчаянная надежда, и он приблизился к Алеше ближе, осторожно, словно по тонкому льду, пристально следя за всеми знаками, которые ему давал Алеша.

А он решался: устраивать скандал и требовать платы за каждую минуту невнимания – или попенять ему чуть позже? Дуться и дальше – или проявить великодушие? Его самого тревожили мысли о том, что будет, если профессор Швизов все-таки не захочет и дальше сотрудничать с ним? Было страшно представлять, что ему придется пытать счастья в других больницах, что значило очередные перемены и снова – расстояния. Алеша осмотрел Льва и шагнул ему навстречу.

 Шаг был совершенно необходимым и не менее бессмысленным, потому что Лев придавил его все к той же дверце шкафа, жадно целуя и извиняясь, что он такой чурбан бестолковый, что не замечает ничего кроме своих заморочек и проблем, что ему бесконечно стыдно за свои злобствования и он обещает никогда – вот просто никогда больше не увлекаться саможалениями. Алеша не слушал: мало ли чего его Лев может наплести в порыве вселенской любви – и агрессивно срывал с него и себя джемпер, майку, тянул к кровати и целовал, целовал, целовал, то выгибаясь под его губами, то склоняясь к нему сам.

 Белье на кровати было совсем холодным, воздух в комнате нагревался медленно, гуляя пока по телу противной сыростью; Лев поднялся на локтях, не отводя взгляда от Алеши, который бросился к сумке и начал рыться в ее карманах.

– Предусмотрительный ты мой, – фыркнул он, когда Алеша прыгнул на кровать.

– Пол ледяной, – радостно пожаловался тот и опустился на него. Он секунду глядел на Льва, радуясь ему, вспоминая того, сильного, властного и щедрого, узнавая его, нового, гибкого, закалившегося, мудрого, и радовался им обоим. С чувством, похожим на благоговение, он прикоснулся губами к груди Льва, почтительно проложил дорожку из поцелуев к животу, узнавая рефлекторные подрагивания мышц и удивляясь, что он еще не опрокинул его на спину и не вырвал пакетик из рук. Лев улегся поудобнее и подложил подушку под голову. Алеша смотрел на него, задавая немой вопрос, и Лев приподнял брови, отвечая. Алеша наклонился к нему и нежно, почти трепетно начал целовать.

В гостиной был камин, который растопить – спичкой о коробок чиркнуть. На столе стояло ведерко с шампанским, елка лениво помаргивала огоньками. Алеша сидел у дивана на плюшевом пледе, который они раскинули поверх пушистого ковра, а на его коленях пристроил свою буйну голову Лев. Он блаженно щурился под Алешиными пальцами и рассказывал, рассказывал, что у него за коллеги, куда еще можно будет съездить на выходных, а куда в отпуск. Он в азарте рассказывал, что Швизов придумал в отделении, какие еще терапии они будут проводить и какие семинары не мешает посетить. Алеша молчал, улыбался и глядел то на него, то на огонь. Скоро огонь успокоится и начнет гаснуть. Скоро Лев успокоится и начнет дремать. А Алеша будет слушать его ровное дыхание, перебирать волосы и прикидывать, какие еще подводные камни их могут ждать. Может, стоит завести дачу, чтобы в полном соответствии с заповедями Марика разводить зелень?

 Первым задремал Алеша. Лев увлеченно рассказывал об оборудовании для операционных и замолчал, почувствовав, что Алешины пальцы больше не перебирают его волосы. Он посмотрел на него и сел: Алеша спал, откинув голову на диван; Лев оценил расстояние до спальни, прикинул свои силы и решил остановиться на гостиной. Лежать на диване было неудобно и – удобно. А еще уютно и правильно. Алеша повернулся во сне, устраиваясь поудобней, и Лев снова обнял его, натягивая плед. За окном выл балтийский ветер и даже кажется дождь стучал об окна. Догорал огонь в камине. Алеша спал у него на плече. Скоро год, как они вместе. И Лев пожелал себе, по-детски посмотрев на елку, чтобы их было бесконечно много, этих лет.