Пародисты

1

Ромео и К. встретились в 1990-м. Это была новогодняя ночь. Год 2000-й казался чем-то недостижимым, чем-то из области А. Азимова, поэтому 1990-й вполне подходил для того, чтобы почувствовать, что ты преодолеваешь какой-то значимый рубеж.

2

Ромео знал о К., что он киновед и журналист. Кроме этого Ромео знал, что К. гомосексуалист. Это была как бы третья специальность. Оба жили в небольшом городе с преобладающими ломтями (когда летишь на самолете) частного сектора, но К. часто мотался на электричках во Владивосток, на региональное ТВ. Он делал там передачу о кино с дурацким названием: "Кино и люди”.
Каждую субботу, в 17.30, на черно-белом (тогда говорили: "голубом”) экране появлялось лицо К. Лицо было заужено и вытянуто телесъемкой, а на носу отчетливо лоснилась россыпь пор. К. рассказывал о новинках кинопроката. Его лицо то и дело сменялось фрагментом фильма, в котором или бывший вор претерпевал психологическую ломку, или советский разведчик, прячась в ночной подворотне, бил преследователя сначала коленом под дых, а затем сложенными в замок руками по хребту. К. вел передачу, как самый настоящий, классический педераст: он закатывал глаза, говоря о мелодрамах, плавно складывал кончики растопыренных пальцев "домиком”, вообще — поминутно вздыхал, ахал. Многие, видя, как он ведет передачу, переставали сомневаться в том, что он педераст. Хотя на самом деле манера К. вести передачу ничем не отличалась от того, что вытворяла на телеэкранах московская интеллигенция: взять хотя бы эфирные ужимки Н. Михалкова или В. Молчанова, ведущего популярной на то время "До и после полуночи”.

3

Квартира, в которой справляли начало 1990-го года, была чужая. Кто-то из знакомых Ромео снимал ее у своих же родственников. Возле голой стены был засаленный, похожий на верблюда диван; рядом — продавленное кресло; в углу на тумбочке с рахитичными ножками стоял облицованный полированным деревом телевизор, поверх которого лежала неровная стопка книг (в середине — истрепанный корешок: А. Платонов, "Чевенгур”); стены были исписаны карандашом и губной помадой: какие-то философские изречения, каббалистические знаки, карикатуры на завсегдатаев; над телевизором была приклеена афиша к фильму "Сталкер” с понурым А. Кайдановским, седой пигмент на стриженой голове; где-то там же — позеленевшая чеканка на тему Садко, просроченный календарь и подвешенное к гвоздю пухлое сердце из полинявшего кумача, пронзенное швейной иглой. Это была атмосфера того дня.
После двенадцати завалился К. Он пришел не один, с каким-то азиатом. Оба были без шапок. Оба первое время стояли в прихожей, глядели друг на друга и смеялись так, будто удалась какая-то запланированная глупость. Не снимая пальто, прижавшись к стене с отклеивающимися обоями, азиат — Лёша Пак — сел на корточки. Позже выяснилось, что К. приходится хозяину квартиры каким-то троюродным братом. Это к вопросу о том, как он там оказался.
Их позвали к столу, но они ушли на кухню и, включив вмонтированный в форточку вентилятор, ни на кого не обращая внимания, стали курить и говорить. Они пили остатки коньяка, который принесли с собой. Они выложили на стол наломанный шоколад в фольге. К. брезгливо косился на салат "оливье”, который кто-то принес с праздничного стола и пододвинул к ним. К этому салату они даже не притронулись. Лёша Пак был профессиональным переводчиком с японского. Лёша Пак стал рассказывать К., о чем поется в песнях "King Crimson”. Все, кто был в квартире, стеклись сюда, на кухню. Стало тесно и жарко. Пак играл на публику: на чистейшем английском он выдавал кусок текста, а потом тут же его переводил. К. говорил, что то, о чем поет "King Crimson”, это полная фигня, мусор подсознанья. Пак утверждал, что тексты "Кримсона” нужно понимать не так, как они звучат, а подходить к ним с какой-то другой стороны. Лёша считал "King Crimson” верхом интеллектуальной музыки и говорил, что у него есть все альбомы. К. слушал вполуха; он нарочно принимал отсутствующий вид. Тогда Лёха сказал, что просто в К. отсутствует бунтарский дух, он даже "Дорз” не воспринимает, а это уже, прости меня, просто удивительно! К. расхохотался.
Они делали вид, что их разговор — только для них, но на самом деле они исподтишка следили за реакцией собравшихся, вели себя, как проститутки. Потом они стали выяснять, что такое "вещь в себе”. К. говорил одно, Пак другое. Лёха спрашивал: а ты читал "Критику чистого разума”, читал? К. отвечал: нет, но у нас в универе был курс лекций по философии, а ты-то сам читал? Оказалось, что Лёха тоже не читал "Критику разума” в полном объеме, но листал краткое изложение кантовского учения. К. сказал: ну вот видишь! Пак, сощурив глаза без ресниц, взял дольку шоколада и стал жевать.
В конце концов они поругались. Поругались в общем-то ни из-за чего. Просто К. сказал Лёхе, что "вещь в себе” — это он, потому что, следуя азиатским привычкам, он никогда не говорит того, что думает, а потом вытворяет что-то такое, что потом только руками приходится разводить. Лёха спросил: да? К. не ответил. Лёха еще раз спросил: да? К. ответил: да. В общем, поругались без особого скандала, без слюней. Кореец ушел в ванную и шумно включил воду, а К. ушел в зал, спросил, где магнитофон, достал из пиджака кассету, и завыла Донна Саммер.
Мучительно искривляя лицо, закрыв глаза и беззвучно подпевая, К. стал танцевать. Он танцевал так же, как вел передачу: как педераст. Он вызывающе двигал бедрами и скрещивал, как матрос, руки. Так давно не танцевали. Так танцевали в начале 80-х, в эпоху "диско”, — да и то по большей части в зарубежных фильмах, наподобие тех, которые с молодым Дж. Траволтой. Ромео поразило, что К. танцует в носках. Это были вязанные в домашних условиях, какие-то бабушкины носки с вылезшей посередке шерстяной ниткой. Странно было видеть такие носки на киноведе.

4

Потом они очутились на улице. В небе зажглась искривленная зеленая змейка, пошипев, она сразу же зачахла. Где-то за несколько кварталов от них хор мужских и женских голосов закричал: "Ура-а-а!..” Кто-то из их группы подхватил: "В жопе дыра-а-а!..” Ромео стало стыдно за то, что он среди этих людей, — за то, что К., который был тут же, мог подумать, что он такой же.
Они пошли на центральную площадь. Они предполагали, что там должен тусоваться народ. На площади было темно, пусто. Вокруг стояли сутулые фонари. Из них горели только два или три. Между фонарями провисали гирлянды, которые были слепы, раскачивались на ветру и тихо брякали. В углу площади была сколочена из досок горка, которую днем специально поливал из ведра кто-то, похожий на дворника. Почти по центру площади возвышалась гигантская елка без всяких украшений. На гранитном постаменте с выдолбленными обнадеживающими словами и тонким факсимиле стоял памятник с вытянутой рукой, про который говорили, что его рука показывает на гастроном через дорогу, на вино-водочный отдел.
Подойдя близко к елке, К. задрал голову. Он не различил в темноте вершины. Только бездонное чернило, поражающее своей бесчеловечной бесконечностью, взмахи еловых лап и шорох хвои.
Пару раз прокатились с горки на картонных клочьях, которые валялись вокруг в изобилии. Без особой охоты посмеявшись, пошли назад. Было ощущение, что этот Новый год никто, кроме них, не заметил.
И только тут Ромео увидел, что К. был босиком. Ромео это поразило. Он и до этого подозревал, что К. — человек не совсем обычный, что он обязан быть таким по роду занятости. Честно говоря, его киноведческую необычность Ромео связывал с гомосексуальностью и еще с чем-то таким, о чем он не знал, но что вполне могло бы быть: что-то декадентское, но, в общем, вполне предсказуемое. Но то, что К. мог выкинуть такое: гулять зимой без носков!.. Это как-то роднило его с телезрителями, делало ближе: вступить в гомосексуальные отношения, — этого Ромео себе не мог позволить; но пройтись босиком: очень легко.

5

На самом деле, тогда (конец 80-х — начало 90-х) хождение по снегу босиком было так же предсказуемо, как педерастия. Книжные прилавки стали наполняться невзрачными брошюрами, в которых был размазан шрифт и на обложку шла оберточная бумага. Это были практические пособия для осваивающих лечебное голодание, для приверженцев уринотерапии и для желающих самостоятельно открыть "третий глаз”. Переход от социализма к капитализму почему-то начался с повышенной заботы о здоровье. По-видимому, предполагалось, что очень скоро жить будет хорошо, и хотелось это как-то продлить. В газеты с серьезной репутацией, типа "Правда”, "Известия”, стали проникать "рассказы очевидцев” об НЛО, который несколько ночей кружил над Волгоградом, а потом сел где-то за лесом. Расплывчатые фотографии П. Иванова, седобородого старика в длинных трусах, который выходил из проруби и, совершенно босой, брел по тропинке в снегу, сопровождались подробными, вдумчивыми комментариями.
Прогулками по снегу лечили насморк и мигрень, от экземы на нервной почве втирали в кожу трехдневную мочу, а от гастрита натощак выпивали фужер (именно в красивом хрустальном фужере: так рекомендовали специалисты), — выпивали фужер того, что скапливалось в мочевом пузыре за ночь.
Так что ничего удивительного в том, что К. оказался босиком на снегу (ночью, в пьяном виде), — ничего удивительного в этом не было.

6

Ромео попросил всех посмотреть на ноги К. Но босые ноги не вызвали того, что он ожидал. Наоборот, было какое-то общее недоумение и растерянность. Кто-то сказал, что нужно скорее в квартиру, а там — выпить водки, чтобы не простудиться.
Ромео сдернул с себя куртку-пуховик, чтобы быть солидарным с К. Он снял шарф, пуловер, футболку. С обнаженным торсом он шагал рядом с К. Они отстали от остальных. Ромео порывался даже выбросить одежду на обочину, но К. его остановил. Он показал вязаные носки, которые лежали у него в кармане драпового пальто.
Тогда Ромео сделал еще одну глупость, о которой потом не мог вспоминать без стыда. Он попытался поцеловать ноги К., выразить этим свой восторг от того, что есть такой, непохожий на остальных человек. Когда он наклонился, К. похлопал его по спине, как спаниеля, и, не прерывая шага, сказал: "Ну, что ты, что ты!..” Оба почувствовали глупость и неловкость момента. Ромео хотелось скорее оказаться в помещении, — не столько из-за того, что было холодно, но и чтобы прервать это несносное молчание.

7

В конце 1989-го кто-то случайно обронил, что Ромео, дескать, похож на М. Джексона. Изуродованный пластической хирургией негр, который был похож на Ромео очень отдаленно, появился на поп-сцене как будто нарочно для того, чтобы поддержать одного из придурков русской провинции. Зализывая волосы к затылку, Ромео выпускал на лоб одинокую прядь, завивал ее ручкой горячей вилки и смазывал вазелином. Он выщипал брови и стал похож на маску театра Но. Он обучился "лунной походке”, с неожиданным, элегантным разворотом. Он проколол одно ухо, воспользовавшись серьгой покойной матери, и никак не мог отделаться от ощущения, что носит в ухе звездочку с могильного памятника. Он облепил ноги девчачьими джинсами-резинками и обулся в ботинки для альпинистов.
Вот что представлял собой Ромео тогда, в 1990-м. Он был похож на бродячего клоуна. Но тогда почти все были такими: килограммы медных и стеклянных драгоценностей, засеянные клепками "косухи”, вампирский макияж, трехэтажные начесы и лак для волос, с помощью которого фиксировался, кажется, даже член.
Ромео не был педерастом в физическом смысле, но его ум давно уже был развращен и, можно сказать, долбился вовсю. Наверное, уже понятно, что имя, которым его наградили, было самым неподходящим для русского захолустья с его отнюдь не театральными нравами и обстановкой.

 Неизвестно, как это получилось, но в следующий момент Ромео уже танцевал с К. Они танцевали вдвоем. Это в самом деле произошло "неизвестно как”, потому что опьянение на тот момент достигло стадии "выключателя”: сознание на какой-то миг гаснет и вдруг снова озаряется.
Несколько человек сидели на диване, прислонившись к стене и вытянув ноги. Они наблюдали за танцующими. Ромео знал, что в числе зрителей есть люди (это, например, касалось хозяина квартиры), которые отличались некоторым свободомыслием, широтой кругозора. Эти люди знали, что есть такой фильм "Очки в золотой оправе”, они знали поэзию М. Кузмина и т.п. То есть "вопросы не для всех” в этой квартире обсуждались. Всё это, конечно, теоретически.
Ромео и К. танцевали слишком мюзик-холльно: становились боком друг к другу и отмечали ритм, стукаясь бедрами. Встав рядом, они старались синхронно двигать руками. Всё это с пьяной, утрированной пластикой и с ощущением позора, если снять на видео, а утром посмотреть. Потом, когда арсенал танцевальных цитат, подсмотренных в кино и в европейских шоу, исчерпался, Ромео и К. стали делать чёрт знает что: они начали выполнять какой-то гимнастический комплекс (Ромео дважды досталось по темени).
Но кроме тех, кто получал высшее образование или просто развивал эрудицию, с дивана смотрели другие люди. Эти люди называли геев "пидорасами”, их понятия и взгляды были так же узки и темны, как улицы за окном, и они-то в основном и составляли те двадцать пять тысяч населения города. Этих людей стоило бояться больше всего. Но сейчас Ромео был под какой-то анестезией и если даже ловил с дивана чей-то режущий, ухмыляющийся взгляд, то говорил себе, что "наплевать, пошли все”. Сейчас ему больше нравилось танцевать с К., чем сидеть на диване.
К. танцевал без носков. Тонкий полосатый коврик, больше похожий на одеяло, мялся под его ступнями, спирально закручивался по типу черной дыры. Ромео нечаянно поймал взглядом вросший в кожу ноготь на искривленном мизинце и сейчас же, чтобы не испортилось общее впечатление, отвернулся. От их топота на сдвинутом к окошку столе звенела посуда на столе. Они пыхтели и задыхались, но усталости не было.

9

Естественно, получилось так, что спать они легли вместе. Во всей квартире не осталось свободного места: на диване спали поперек, а на раскладушке поместилась чья-то девушка, у которой под вечер разболелся живот и ей скормили остатки но-шпы.
К. и Ромео легли на полу кухни. К. позаботился о том, чтобы было мягко: он постелил чью-то шубу и свое пальто подкладкой вверх. От пальто удушливо пахло одеколоном, табаком и еще чем-то специфическим, мужским. У них в ногах, на голом полу, широко раскрыв рот, храпел Лёха Пак. Он свалился на кухне, так как последние часы просидел здесь в компании какого-то доверчивого слушателя, которому он впаривал свой интеллектуальный бред.
К. и Лёха Пак были выпускниками ДВГУ. Года два назад, также в новогоднюю ночь, они пришли к К. домой, заперлись в комнате, слушали музыку, потом пытались целоваться, и тут Лёха истерично зашептал: "Поимей меня, поимей!..” К. это сначала испугало, потом возмутило, потом он почувствовал легкое отвращение к Паку: к тому, как тот, вцепившись ему в руку выше локтя и обдавая теплом, продолжает шептать куда-то в пуловер: "поимей меня”. После этого Лёха заплакал и немедленно уснул — вот так же, как сейчас: с храпом из открытого рта. Было похоже, что для Лёхи сказать, чтобы его поимели, — это что-то вроде намерения вскрыть вены под теплым душем. К. всё это обидело и надолго разочаровало. В ту ночь он лег спать на полу, потому что Пак, свесив ноги в носках, к подошвам которых пристала хвоя и конфетти, лежал поперек кровати и храпел. К. думал: что это такое, почему Лёха относится к нему, как к какой-то помойке, в которую в момент экзистенциальной тошноты можно вот так уткнуться мордой, почувствовать отвращение к миру, к себе, довести это до крайней точки, испытать катарсис, а потом с облегчением захрапеть?
За окном свинцово начиналось утро. Ромео не знал, что это значит: спать с "голубым”. Он боялся того, что должно произойти. Но ничего не происходило. Они выкурили по последней сигарете и замолчали. Ромео, излишне вежливо (он это почувствовал), пожелал К. "спокойной ночи”. Он сделал это для того, чтобы показать К., что тот лежит не с кем-то, а с культурным человеком. На самом деле в этом отношении Ромео был самой настоящей провинциальной свиньей: никому из домашних он никогда не желал спокойной ночи, он просто уходил к своему креслу-дивану, раскладывал его и спал.
Ромео отвернулся. Он сделал вид, что засыпает, для убедительности даже выдал фальшивый зевок. Он чувствовал себя разочарованной девственницей. Это было стыдно — чувствовать себя по-женски чего-то ожидающим, хотя при этом, вообще-то, ничего такого не хочешь. Была еще одна причина, отнюдь не психологическая, из-за которой Ромео весь выходил из себя при мысли, что К. может начать исследовать его тело. Но об этом чуть позже, в процессе.
И тут он почувствовал руку. Почти невесомо чужая рука легла ему на бок.
Можно, конечно, оставить это: "чужая рука легла на бок”. Но поскольку мы взялись ломать, раскручивать на гайки, то, что касается мужчин, можно, наверное, сказать, что рука легла не "на бок”, а "на талию”. Попробуем называть вещи своими именами.

10

Тепло дыша в шею и затылок, К. спросил: "Почему ты в брюках?” Этот вопрос был первым шагом на запретную территорию. Сам К., надо сказать, был в плавках. На нем были не облегающие трусы, а именно черные купальные плавки с желтыми клинышками и декоративным кармашком на поржавевшей "молнии”. Стараясь незаметно отодвинуться от проспиртованного дыхания, Ромео признался, что под брюками у него ничего нет. Насмотревшись американского кино, в котором атлетические парни перед диваном с красавицей снимают джинсы, а под ними — ничего, Ромео решил делать так же. Ромео знал, что никогда и ни перед какой красавицей не снимет джинсы, если не будет трусов, но он продолжал ходить в таком виде. К. предложил ему свои плавки. Ромео ответил "спасибо”. В голове у К. совершенно неуместно зазвучал куплет песни, которую заставили выучить к школьному смотру в 1976-м году: "Посмотрите: Корчагин Павка выдает у мартена плавки!..” К. чувствовал, что выглядит глупо и даже жалко, он слышал свое частое, прерывистое дыхание, в руку прокралась дрожь. Но он уже не мог с собой ничего сделать. Да, честно говоря, и не хотел. Это было как добровольное падение в жерло вулкана. Собственно говоря, К. уже отхватил свою дозу адреналина, и если бы Ромео отверг сейчас все его поползновения, он все равно остался бы доволен "прекрасно проведенным вечером”. Как увидим дальше, назвать К. типичным педерастом было бы грубой ошибкой. К. скорее рассматривал гомосексуализм (или игру в это) как приключение на фоне повседневности. Сбивающимся шепотом он спросил: можно его рука полежит на боку у Ромео? Ромео прошептал: зачем? К. не сразу нашел, что ответить. Он сказал, что хотел бы, чтобы Ромео "стал его другом”. Само собой, это был не повод для того, чтобы класть руку. Ромео промолчал. Разгоряченная рука, изредка вздрагивая, осталась на талии.

11

Ромео проснулся с похмельным весельем. Он объявил К., что ему снились негры, которые танцевали. Ему действительно снилось, что по улице, как в клипе, идет группа тренированных негров, откуда-то звучит музыка, негры занимаются акробатикой, и где-то среди этих негров — Ромео. К. спросил: негры были голыми?
Позднее Ромео узнал, что у К. два заветных желания: 1) посмотреть "Олимпию” Л. Рифеншталь; 2) переспать с негром. Узнав, что в Хабаровске продаются шоколадные конфеты "Поцелуй негра” и что кто-то из знакомых туда едет, К. высокомерно заявил, чтобы обыскали прилавки и обязательно по приезду преподнесли ему коробку этих конфет.

12

Теперь о главном секрете Ромео. У него был хвост. Это был выросший больше обычного копчик. Никто, кроме домашних, не знал о его хвосте до седьмого класса. Но после того как поднялся вопрос о "неуде” по физкультуре и о невозможности перевести мальчика в следующий класс, дед пришел и рассказал о хвосте. Дед попросил: о хвосте — никому. Завуч заверил, что будет молчать, но посоветовал пойти к хирургу, взять справку: таковы правила.
Идти к хирургу Ромео оказался. Он не хотел показывать хвост даже специалисту. Он предпочел унижения физкультурой. Поэтому через неделю или две после того разговора с завучем кто-то в раздевалке подбежал к нему сзади и сдернул трико вместе с трусами. Всем не терпелось убедиться в том, что по секрету передали родители. Пришлось перейти в другую школу.

13

Мать Ромео была экзальтированной женщиной. Когда врачи интересовались, есть ли у нее в роду душевнобольные, она вспоминала дядю, который утверждал, что за ним следят, и большую часть жизни провел в кладовой, — она его вспоминала, но врачам отвечала, что больных нет.
Она никогда не выезжала из зачуханного городка, в котором родилась. В подростковом возрасте она посещала балетную студию, которую в ДК лесопромышленников открыла случайно залетевшая из Питера балерина. Она посещала эту студию полтора года, у нее была крахмальная юбка, белые чулки и самодельные пуанты. А потом балерина уехала, и мечты отправились в зад.
В юности мать случайно забеременела. Это был Ромео. Она никогда не говорила, кто отец. Она даже не пыталась придумать что-нибудь насчет летчика, который испытывал свой последний самолет. Когда Ромео приставал с этим вопросом, она падала лицом в подушку и начинала театрально рыдать.
В конце жизни мать перешла в кондукторы. Она сделалась неопрятной, перестала обращать внимание на грязь под ногтями с облупленным лаком. В одной груди у нее назрела злокачественная опухоль, и грудь ампутировали. Ромео перестал садиться в автобус, где пассажиров обслуживала мать. Хотя раньше именно таким нехитрым способом ему удавалось сэкономить деньги. В раскрытые окна летела дорожная пыль; мать шла, балансируя, по салону; под свалявшимся свитером ясно читалась противоестественная впадина; мало того — мать как будто нарочно протягивала по этому месту широкий ремень кондукторской сумки с рулонами проездных абонементов, нанизанных на булавки.
Потом мать умерла. Умерла неожиданно, нелепо. У Ромео осталось странное ощущение: будто человек, с которым ты только что говорил, стоял где-то здесь, рядом, ты отвернулся, отвлекся на секунду, потом повернулся, хотел что-то сказать, тронуть собеседника за плечо, но наткнулся на пустоту. От того, что он наткнулся на пустоту, в нем навсегда осталось чувство потерянного равновесия, а так и не высказанные слова застряли где-то внутри давящей отрыжкой. Ромео стал жить с дедом.

14

Дед был отцом матери. Читая газету, он надевал сразу двое очков, делал усердное лицо и мелко, как будто с чем-то соглашался, тряс головой. В основном же дед смотрел телевизор. Ему доставляло удовольствие ловить кинематограф на проколах, недосмотрах. Он радовался и кряхтел смехом, когда видел, что главный герой фильма "Весна на Заречной улице” в одном эпизоде одет в рубашку со спущенными рукавами, а в другом эпизоде, который шел тут же, следом, рукава у рубашки были подкатаны. Он громко кричал в другую комнату: "Ромка, давай сюда! Скорее!..” — и когда Ромео появлялся, тыкал в экран суковатым пальцем и предупреждал: "Сейчас, сейчас! Смотри!..” И когда Волк из "Ну, погоди” нырял в цистерну в зеленой рубахе, а выныривал в розовой, дед радовался так, будто вся мультипликация у него в кармане.
Не приученный к любезностям, обделяя внука добрым словом, дед выражал свои лучшие чувства так: когда они вместе сидели перед телевизором и вдруг появлялся какой-нибудь киношный полудурок или уродец, дед обычно кивал головой на экран и, как бы между делом, говорил: "Ромка, смотри: чем-то на тебя похож, да?” Он говорил эти убогие шутки с какой-то теплотой, заботой: это было что-то вроде похлопывания по спине.
Дед был помешан на "великих людях”. Он внушал Ромео, что в этой жизни необходимо стать великим человеком. Он говорил, что у великого человека даже его дурные стороны в конце концов рассматриваются как необходимые составляющие величия. У него был заготовленный раз и навсегда пример: русский царь, проводя по карте линию карандашом, случайно обвел свой большой палец, и железную дорогу так и построили: с дурацким волдырем.
С некоторых пор у деда появилась привычка подглядывать в окошко ванной, когда там запирался Ромео. У него были опасения, что внук может пристраститься к онанизму; он хотел его вовремя остановить. Дед делал пространные намеки: он говорил, что некоторые школьники, сверстники Ромео, иногда занимаются нехорошими вещами, от которых высыхают мозги и мужчины превращаются в не-мужчин. Он говорил, что Ромео не должен заниматься плохими вещами; и от того, что он ясно не говорил, что это за вещи, в уме Ромео всплывали все его грехи, и он в страхе подозревал, что дед знает всё.

15

К. проснулся около семи утра. Было утро. Обычно так рано он не подымался. Но сегодня что-то помешало спать: то ли открытая форточка, из которой на голые ноги сквозило, то ли сон (автобус тормозит перед утоптанной площадкой в снегу; всё перемазано кровью; посещает мысль, что только что здесь кого-то убили; но выходить именно здесь).
К. долго лежал, моргая слипающимися ресницами. Во рту было сухо. На стене, в которую упирался взгляд, висел плакат В. Леонтьева с нарисованными пластическим хирургом губами и длинной серьгой. Своим знакомым К. объяснял, что как таковые песни Леонтьева ему не нравятся, но он испытывает к нему уважение как к личности: Леонтьев якобы гораздо выше своих незамысловатых песен, интеллигентней. На самом деле К. где-то услыхал, что В. Леонтьев "голубой”. На противоположной стене висел Ф. Меркури, отпустивший усы. Здесь всё было понятно. Когда у него уже висел Меркури, но еще не было Леонтьева, К. решил, что для полноты ему не хватает какого-нибудь отечественного голубого. Таким своеобразным способом К. выразил патриотизм.
Лежа в кровати, К. пришел к мысли, что буква "л” в алфавите идет сразу за буквой "к”. Он подумал, что "л” обозначает Леонтьева, а "к” — понятно кого. Он подумал, что буква "л” повернулась к "к” задом. Это, наверное, неспроста. Он почувствовал, что погружается в сон, бред, и дернулся всем телом.

16

Окончив факультет журналистики, К. наудачу поехал в Москву. Он подал документы во ВГИК и ничего от этого не ожидал, но уже скоро заселялся в студенческое общежитие.
В номере общежития К. поселился с сорокалетним мужчиной, который уже несколько лет подряд летал с Сахалина в Москву, пытаясь поступить на режиссерское отделение. В конце концов он поступил. На Сахалине он оставил жену и двух детей. Он рассказывал К., что хочет снять голографический фильм, который будет проецироваться на небо и его одновременно сможет посмотреть почти всё население земли. Среди действующих лиц обязательно будут Христос и Люцифер. Он просил К. никому об этом фильме не говорить, так как идею могут своровать.
Сорокалетний режиссер заворачивал свои продукты в бумагу и прятал между оконными рамами. Он ел, отвернувшись. А однажды среди ночи он включил свет, сел напротив кровати, где спал К., и стал пристально на него смотреть. При этом он не отвечал на вопросы. В ту же ночь приехали медики и увезли неудавшегося кинематографиста в сумасшедший дом.
К. познакомился с актрисой. Это была восточная девушка по имени Лолла; у нее была какая-то двойная фамилия через дефис (то ли "шах” впереди, то ли "заде” сзади). Их отношения длились недолго. На одной из вечеринок, отыскав темноту, они стали целоваться. Нащупав острую грудь, К. неловко пошутил. Он спросил: "Что это за мешочки?” Надо сказать, он никогда еще не шел с девушками дальше бюста. То, что находилось ниже, было для него совершенно незнакомо. Шутка насчет "мешочков” была чем-то вроде нервной конвульсии. Лолла после вопроса о "мешочках” обиделась, ушла. А потом, когда он попытался ее найти и объясниться, его избили перед умывальником двое каких-то парней.
Новый сосед по комнате подсунул ему А. Стриндберга, и К. полностью утвердился в том, что женщины существа "второго сорта”. У нового соседа были светлые волосы и такая же щетина, покрывающая удлиненный раздвоенный подбородок. Свой подбородок он обзывал "второй попкой”. Он как-то пришел пьяным и, сидя на полу, стал рассказывать К. всю свою жизнь, в которой была мать, но не было отца, а потом, взяв его за руку, стал целовать каждый палец. К. это показалось неудобным. Но с этого дня перед сном они стали сдвигать кровати.
Они не "сношались в зад”. Именно так называл это сосед К. Он говорил, что "сношаться в зад” — грубо, пошло. Самое большое, что они себе позволяли, это вместе принимать душ, плотно соприкасаясь телами, растирая друг другу спинку. Торчащие пенисы казались лишними, — даже как-то удивляли, как будто только что выросли. Они завели обычай, расходясь на лекции, целовать друг друга в щеку. Щетина колола губы, и какое-то время губы горели. К. хотелось, чтобы им подвернулась Лолла, чтобы он демонстративно чмокнул при ней своего нового друга во "вторую попку”.
Он же, этот новый приятель, заметил К., что у него совсем небольшой член. Он сказал это без всякой задней мысли, — просто, чтобы К. это имел в виду. И с тех пор К. заболел скрытой "членоманией”. Он даже дошел до того, чего благополучно избежал в школе: нарочно купил в канцелярском отделе линейку и, в отсутствие соседа, надрочив член, измерил его, сидя на заправленной койке.

 Многие из иногородних старались пристроиться в Москве. К. тоже пытался, но особо упорствовать не хотелось. От кого-то из тех же провинциалов, настроенных скептически, он услышал поговорку: "Лучше быть простым тузом у себя в деревне, чем козырной шестеркой в Москве”. К. показалось, что это по-житейски мудро.
Будучи студентом третьего курса ВГИКа, он решил, что всё, достаточно: он едет домой.

18

Ромео закончил только девять классов. Всё, конечно же, произошло из-за хвоста, из-за пересудов за спиной. Он не пошел в ПТУ, как советовал дед. Ему казалось, что для ПТУ он слишком утончен, аристократичен. Он знал, что за дебилы учатся в ПТУ. Никто из них даже не слышал о братьях Стругацких, о Набокове, об А. Белом.
В 1988 году Ромео сыграл роль профессора Борменталя в спектакле по Булгакову. Они репетировали в подвале, где была штанга, валялись гантели, висел избитый мешок для бокса. Днем сюда приходили "качки”, вечером Ромео с друзьями репетировал "Собачье сердце”.
Перед премьерой они сами нарисовали и нарезали билеты. Если бы билеты были проданы, они заработали бы на каждого по пятьдесят шесть рублей. Ромео казалось, что это вполне приличные деньги. Это были бы его первые заработанные деньги. Он думал, что это очень неплохо: раз в два или три месяца получать по пятьдесят шесть рублей. Он думал, что это вполне можно превратить в профессию.
Ромео сам сочинил стихи про "собачье сердце” и настоял, чтобы они были вложены в губы Борменталя. Он говорил их в темноте перед тряпкой с нарисованным каминным огнем, подсвеченным с изнанки ночником.
На спектакль по билетам пришло всего три человека. Вместе с приглашенными в зале набралось двенадцать человек. Это ужасно расстроило, и спектакль сыграли, как похороны.
А потом, через год, дед угрозами и упреками вынудил Ромео пойти к хирургу, пройти ВТЭК и получить вторую группу инвалидности. В конце концов была оформлена пенсия. По тем временам очень даже сносная. В результате и дед, и Ромео остались довольны.

19

Вернувшись в родной город, на автобусной остановке К. сразу же столкнулся с тремя коровами, которых гнал человек в плащ-палатке. Видеть такое после Москвы было дико.
К. устроился в центральный кинотеатр "Факел”, который совсем недавно претерпел генеральную побелку фасада. Он занял должность "консультанта по репертуару”. Почему-то с этих пор к нему приклеилось совершенно незаслуженное звание "киноведа”. Ему сначала хотелось уточнять, что он не киновед, что он журналист, а на киноведа он недоучился. Но в конце концов он пришел к выводу, что эти объяснения никому не нужны, что в провинции два полных курса ВГИКа запросто делают из него киноведа.

20

С бывшей однокашницей и киномехаником из "Факела” К. снял отдельную квартиру на пятом этаже. Из окна были видны уменьшенные качели, песочница и мухомористая крыша избушки на территории детских яслей. В этой квартире они стали практиковать "шведскую семью” и считали, что они — первая шведская семья в городе.
Их настольной книгой были "Выигрыши” Х. Кортасара. Их любимыми передачами были "Пятое колесо” и "Программа А”. Их обычным напитком было ячменное кофе, сваренное в кастрюле с бледными розочками на боках. Их сигаретами были болгарские "Родопи”. Их устоявшимся выражением было: "Пиздохен-швайн!” (этим обозначались восторг, удивление, потрясение). Голые, они ползали друг по другу, мяли пятками нестираные простыни, измазывали друг друга в поту и сперме. Это скорее был взаимный онанизм. Не было глубокого проникновения, были поцелуи, поглаживания. Потом они шли в ванную и смывали лишнее.
У однокашницы была фамилия Фёдорова. У нее была такая же простая внешность: широкое деревенское лицо, бесцветные ресницы и мясистые голени. Фёдорова знала, что далеко не красавица. Поэтому она налегала на интеллект. Она старалась сравняться в этом с мужчинами, быть им достойным собеседником, другом. Она была записана во все библиотеки, стояла с раскрытой книжкой в очередях за сметаной, на рентген и в женскую консультацию. В конце концов она добилась того, что некоторые мужчины бросали своих красавиц и шли к ней, — только, чтобы просидеть всю ночь за разговором и кислым вином. Конечно, это было удобно: с Фёдоровой, как с мужчиной, можно было наговориться, посвятить в свои проблемы, а потом, в финале, ее можно было употребить как женщину. В этом тоже угадывался гомосексуализм, но внешне вроде бы соблюдалась традиция.
Вскоре Фёдорова стала замечать, что во многом превосходит мужчин: во время разговоров те, как самые недалекие бабы, начинали жаловаться на судьбу, рассказывать, где и что болит и всё в этом роде.
Киномеханику, которого совратил К., было всего девятнадцать. У него было криминальное прошлое: с группой подростков аккумуляторной батареей они забили какого-то пьяного старика, потом душили рукавом его же болоньевой куртки.
Киномеханик отсидел "малолетку”, после которой на фаланге указательного пальца остался татуированный корявый перстень. У него была кличка "Гвоздодёр”.

21

Шведская семья разрушилась так. Кто-то из троих купил на местном рынке цыпленка. Цыплята толпились в картонной коробке и стоили всего десять копеек. Им обещали, что будет петушок. Но цыпленок постепенно вырос в долговязую белую курицу. Думая, что будет "он”, цыпленку дали имя "Дэвид” (это была дань уважения Д. Боуи). Когда стало ясно, что это "она”, сначала хотели изменить имя, но потом решили: пусть будет Дэвид, — какая разница?
Дэвид стала нести яйца в тазик, в который постелили старую кофту. Дэвид ходила по ковру и голым половицам в коридоре и оставляла неожиданные кучки. Установили график: день убирает Фёдорова, день К., потом Гвоздодёр. Не было даже разговоров, что от Дэвида нужно избавиться. К. успел пристраститься к питью сырых яиц. Он говорил, что от этого повышается качество спермы. Это действовало как заклинание: никто не мог спорить с тем, что "качество спермы” — это очень важно.
Но произошло то, что должно было произойти. Однажды, когда была очередь Гвоздодёра, после очередной серозной какашки, Гвоздодёр взял Дэвида под мышку и с широкими портняжными ножницами ушел в ванную. Фёдорова с криком побежала за ним, но было поздно. Дэвид и ее засыпающая голова отдельно лежали на дне забрызганной кровью ванны.

22

В марте 1990-го Ромео и К. встретились на улице. Они не виделись с первого января. Сверху летел мокрый снег, изо рта шел пар, под ногами чавкал снежный кисель, в побеленную урну был воткнут букет почерневших роз. К. пригласил Ромео на "конкурс красоты”, который через три дня он должен был проводить в актовом зале СМУ.

23

Ромео сидел в зале. Впереди — спинка кресла с черной язвой от раздавленного окурка. Над сценой — полинявший рисунок белокурой бестии в монтажной каске и холщовых рукавицах на широко раскинутых атлетических руках. По сцене под аккомпанемент музыкального центра ходили девушки в купальниках. У них на запястьях были номера — обыкновенные круги, вырезанные из ватмана, укрепленные при помощи резинок для волос; они загибались, как масляные блины, и сползали на сторону.
Поскольку в зале было свежо, шапку и шерстяные перчатки Ромео не снимал. Он следил за одной из конкурсанток под номером "9”. Это была его бывшая одноклассница, с таким же неземным именем: Жизель. Она была брюнеткой со смуглыми усиками и родинкой над алыми плотоядными губами.
Вообще, внешность у нее была стандартная. С такой самое место в русском "Плейбое” или в рекламном постере производителей зубных паст. Ромео впервые увидел, что у Жизель слишком выпирающий узел пупка на впалом животе. Он постарался сесть пониже, надвинуть шапку. Он не хотел, чтобы бывшая одноклассница заметила его. Жизель должно быть известно о его хвостатости.
Ромео не мог сидеть прямо: мешал хвост. Он садился чуть боком. Он давно разуверился в том, что его сможет полюбить какая-нибудь девушка. Ромео знал, что, если обнаружится хвост, любая отвернется. Тем более однажды он прочитал про какого-то безумного графа, который зазывал к себе трубочистов, заставлял трахать жену, а сам в это время скакал вокруг и играл на скрипке. У Ромео почему-то с тех пор застряла мысль, что если он женится, то будет делать что-то в этом роде или даже еще хуже, и это не будет от него зависеть.
К. ходил вокруг девушек с микрофоном, переступал через шнур и вел себя так, будто ему нравятся только девушки. Он отпускал шуточки и комплименты, и Ромео иногда ловил себя на том, что ему не нравится, как ведет себя К.
Ближе к концу мероприятия две дубленые спины, которые весь конкурс проторчали впереди, пересели поближе к сцене. До сих пор они не давали покоя, подталкивали друг друга локтями, хихикали и пытались курить, нагнувшись к полу. Но Ромео удавалось за ними прятаться. Когда они ушли, Ромео оказался открытым. Он тихо поднялся и вышел.

24

На следующий день он не знал, какой найти повод, чтобы позвонить К. Когда они столкнулись на улице, ни один из них не намекнул на то, что было в новогоднюю ночь. Они встретились, как обыкновенные приятели, мужчины: крепко пожали друг другу руки и постарались широко улыбнуться.
Ромео думал, что, если он позвонит и станет извиняться за то, что ушел с конкурса красоты не попрощавшись, К. может ответить, что он этого даже не заметил, и от этого станет обидно, больно. Тогда Ромео вспомнил, что К. говорил о своей большой библиотеке. Ромео решил позвонить и, как бы между прочим, попросить что-нибудь почитать. Заодно это был повод проверить, как К. отреагировал на исчезновение Ромео из СМУ.
К. даже не поинтересовался: понравился Ромео конкурс красоты и был ли он там вообще.

25

С тех пор К. и Ромео стали видеться чаще. К. ввел его в свой дом, познакомил с родителями.
Мать К. была учителем русского и литературы на пенсии, отец — отставным военным с седыми, с табачным налетом усами, концы которых с украинской меланхолией росли вниз. Мать, когда ей кто-нибудь что-нибудь рассказывал, утрированно улыбалась, кивала, глядя собеседнику в лоб, и слишком часто говорила "да, да, да”: повивальная бабка, способствующая рождению нужного слова.
Родители мечтали женить К. Они подыскивали ему невесту на стороне, но боялись ему об этом сказать, зная по опыту, что такие вещи его расстраивают.
У К. была своя отдельная комната: во всю стену книжная полка, кровать, стол, магнитофон, печатная машинка. Особый характер придавал набор каких-то разнообразных мелочей. Здесь были миниатюрные православные иконки, облокотившиеся на корешки книг; карликовые бутылочки от марочного коньяка, наполненные крепким чаем; сухие цветы и травы в пыльных вазочках; фрагмент кинопленки (кусочек А. Тарковского); рыбка из медицинской капельницы; оттиск напомаженных губ на обратной стороне пустой открытки; фото с обнаженной мужской натурой в академических позах из какого-то журнала; пошлые заводные тайваньские игрушки; ёлочный попугай с посеребренными крыльями; плакаты на стенах... К. собирал всю эту труху, как разбитая инсультом примадонна.
Когда Ромео входил в эту квартиру, мать К., придерживая на дряблой груди халат, с молчаливой улыбкой подсовывала ему тапки. Ромео казалось, что ее улыбка какая-то особенная, со значением.

26

Ромео был удивлен, когда узнал, что К., оказывается, показывает матери фильмы с гомосексуальной эротикой.
К. потушил свет, усадил на стульях мать, Ромео, а сам лег на диван. Когда крупным планом были показаны мужчины, целующиеся взасос, мать глубоко вздохнула и, как бы в оправдание, сказала: "И все-таки я этого не понимаю!..” Эти слова подействовали на К. неожиданно: вскочив с дивана, он остановил фильм, зажег свет и, ничего не говоря, покинул зрителей. Когда он открывал дверь, с кухни ворвалась бодрая ария Мистера Икса: "…как мой путь одино-о-ок!..”
Какое-то время мать и Ромео сидели молча. Ромео боялся смотреть на мать, а когда он на нее посмотрел, она сама уже тревожно на него смотрела, и ее сморщенные веки, облысевшие брови до такой степени подействовали на Ромео, ему стало так жалко эту женщину, которая силилась понять своего выросшего ребенка, по-доброму вникнуть в его наклонности, что он, стараясь спрятать всё, что чувствовал, не зная, как выйти из ситуации, просто отвернулся. Это было как не подать руку тому, кто завис над пропастью. Еще раз выдохнув "не могу понять”, мать ушла.
Через несколько секунд вернулся К., запер дверь на щеколду и молча нажал на "плэй”. Телевизор показал окончание поцелуя.

27

К. начал понемногу обрабатывать своего юного знакомого. Он показывал ему голубую порнушку, давал читать "120 дней содома”, "Голый завтрак”, "Комнату Джованни”. К. боялся прикоснуться к Ромео, ходил кругами и, как самый настоящий интеллигент, пытался войти в жопу партнера не как положено, а через мозги.
Ромео всё прекрасно чувствовал. То, как бы невзначай, К. притронется бедром к его ноге, когда они едут в автобусе; то, имитируя заботу старшего о младшем, поправит ему пальцами челку в кафельном зале гастронома (и обязательно так, чтобы обратила внимание очередь в кассу); то смахнет случайную крошку от пирожного с губы. От этого делалось неловко, и внутри мягко, как диванными подушками, всё сдавливало.
Иногда Ромео чувствовал к К. отвращение. Ему были в тягость все эти прикосновения, эти неуклюжие заигрывания, но всё это не осознавалось, и в результате отвращение стала вызывать вкрапленная в виски седина, пожелтевший от табачного дыма ноготь на указательном пальце, чешуйки отмершей кожи на помороженных щеках. Но Ромео тут же старался об этом забыть. В конце концов, какой у него был выбор? Уйти в народ, стать на одну ногу с гопотой, которая уже наверняка держала его за "голубого”? Вернуться к бывшим знакомым, которые, зарабатывая высшее образование, постепенно отдалялись друг от друга, вливались в общественный механизм в виде женатых, делающих карьеру, пьющих пиво по вечерам у телевизора, вымещающих депрессию на домашних питомцах или просто на домашних? Всё это было исключено. А с К., если убрать его латентные домогательства, было интересно.
Они вместе ездили во Владивосток; К. просил подождать в каком-то служебном помещении, обитом прокуренным бархатом; потом он возвращался, еще не смыв тональный крем с щек. Они бродили по привокзальной территории, забросанной окурками и шкурой бананов, тетки выкрикивали слово "пирожки”, в небе маячила дворцовая крыша вокзала, а К. рассказывал, как он провожал здесь своего бывшего друга, Женю Горностаева.
Перед этим он поцеловал Женю в щеку. Потом Женя стоял наверху, на пешеходном мостике, над самыми рельсами, у него перед лицом была предохранительная металлическая сетка, на нем был шарф, который ему на прощание подарил К., шарф развевал ветер с моря, К. стоял внизу, на перроне, электричка открыла двери и уже собиралась отходить, а они стояли каждый на своем месте и продолжали друг на друга смотреть. Они знали, что больше никогда не увидятся. К. рассказывал это в кукольной, сопливой манере "женского романа”. Он делал лицо, как у Пьеро. В этом читалась девяностопроцентная фальшь.
Он спрашивал: правда, красивая фамилия Горностаев? Он показывал Ромео фотки этого Жени с красивой фамилией. Казалось, кроме фамилии, в Жене не было ничего особенного. Во всяком случае, Ромео увидел ч/б солдата, в казарменных тапочках, майке и галифе, который, на фоне тумбочки с усеченным дневальным и чеканкой герба РСФСР, отжимался от дощатого пола на бугристых кулаках. Лицо у Жени было самое обыкновенное: нос картошкой, густые барсучьи брови… Парней такого типа полно на заводах и в любительском спорте.

28

Ромео стал бывать у К. еще чаще. Он не мог сидеть дома и выслушивать беспричинное недовольство деда. Ему казалось, он всем надоел у К., включая самого К. и даже домашнюю кошку с пышным хвостом, которая тоже смотрела на Ромео как-то не так, со значением.
Однажды, когда К. обедал с матерью на кухне и оттуда доносились запахи жареной картошки и позывные радио "Маяк”, Ромео закрылся в комнате К. Он закрылся там по настоянию К. Специально для него К. включил американскую порнушку с педерастами. Ромео сидел на кровати К., и его взгляд иногда соскальзывал с экрана, в котором всё двигалось и пыхтело, и упирался в полированную спинку кровати, на которой древесный узор расплылся в форме женской письки.
Как раз начался сюжет о солдатах, которые разбили палаточный лагерь в прерии. Ночью какой-то новобранец мастурбировал под одеялом. Одеяло вздымалось холмом и шаталось.
Ромео решил заняться тем же. Он заранее знал, что расскажет об этом К. Он знал, что К. это одобрит, и кончил в носовой платок.
Войдя, К. спросил: ну как? Он первым делом поинтересовался: возбудил фильм или нет? Ромео задорно ответил, что он даже успел кончить. Как он и ожидал, К. весь засветился и пошутил: его постель осталась такой же чистой? А когда Ромео высказал предположение, что так обильно американцы кончают из-за того, что хорошо питаются, ликованию К. не было предела: он громко рассмеялся, показывая отсутствие на краю челюсти коренного зуба (башенная бойница).
Может быть, это не имеет слишком большого значения, но хотелось бы добавить, что очень скоро К. стал называть себя "гуру”. Ромео слышал, как, говоря с кем-то по телефону, он с прищуром посмотрел на него, находящегося здесь же, и, поднеся трубку вплотную к губам, сказал: "Ну, ты же знаешь: я его гуру!..”

 К. был закрыт простыней до горла. Он сидел в кресле перед зеркалом, в котором снизу отражались бутылочки с шампунем, съемные челюсти стригущей машинки, банка с погруженной внутрь расческой в водяных пузырьках и бумажка с надписью: "перекись водорода 0,5%”.
К. подстригался раз в месяц. Он приходил в парикмахерскую, садился перед зеркалом и смотрел, как отражение лишается волос. Он стал замечать, как с каждым разом его лицо в зеркале делается всё старее. Причем наиболее отчетливо это старение передавало не зеркало в прихожей, или где-то еще, а именно зеркало в парикмахерской. Щеки были уже не просто впалыми (когда-то это сходило за молодую поджарость), но дополнены глубокими, морщинистыми прорезями, в которых темнела щетина. Кратеры с трудом преодоленной в юности угревой сыпи, которые еще три года назад скрадывала эластичность кожи, теперь были уродливо выпячены, раскрыты, как голодные рты в птичьем гнезде. Под бровями, достигая век, набрякли какие-то вздутия, отчего глаза уже не были такими большими и ясными, какими они были всегда. Было ощущение, что старость (в отличие от цветущего, юного расширения) это процесс какого-то сжатия, сворачивания в самого себя. Это было похоже на резиновую перчатку, которую, снимая с руки и выворачивая наизнанку, доводят до состояния жалкого, сморщенного комка.

30

К. боялся смерти, боялся болезней и несчастных случаев. Он боялся всего этого как-то по-женски: боялся, что нарушится, помнется внешняя привлекательность; боялся, что будет вызывать своим видом презрение и безразличие; боялся, что когда-нибудь достигнет безусловного кайфа, потом всё это вдруг рухнет, исчезнет, а у него даже не будет возможности проанализировать: как это случилось?
Он вышел из Дома быта, прошел через задний двор, где урчал японский грузовик и была распахнута высоковольтная будка с решетчатой амбразурой и остатками трафарета черепа, и побрел по аллее. Аллея была вымощена покосившимися бетонными плитами; по краям стояли тополя — сырые от недавнего дождя, распространяющие терпкий аромат; на плитах лежали раскисшие, сплющенные волосатые "сережки”.
К. сел на край скамьи. Сбоку от него на темной, пропитанной дождем палке было вырезано: "Карась”. Какой-то болван старательно вырезал ножом. Он, наверное, потратил на это не меньше чем полчаса. К. поднялся, пошел.
Он купил полбуханки хлеба и стал кормить голубей за автобусной остановкой. Он хотел видеть в птицах какую-то благодарность. Но он видел их налитые кровью глаза, видел, как они отталкивают друг друга, и ему было досадно, что он, как дурак, таким сомнительным способом захотел спасти душу. И потом, откуда может взяться благодарность на птичьих лицах? У птицы слишком твердый рот, чтобы изобразить улыбку, у птицы нет рук, чтобы сделать какой-то многоречивый жест. И вообще, есть сведения, что птицы это в прошлом динозавры.
Подошла какая-то пенсионерка в долгополой китайской кофте и с ручкой зонта из сумки и сначала с умильным видом смотрела, как К. крошит хлеб, а затем, чуть-чуть приблизившись, начала говорить. Она говорила, что зимой для птиц нужно делать кормушки; она говорила, что раньше они в школе делали кормушки на уроках "природоведения”, так как им объясняли, что зимой птицам тяжело найти корм, так как всё занесено снегом; а теперь, учитывая то, что она знает по внукам, в школе перестали делать кормушки, так как в детях перестали воспитывать любовь к природе, а любовь к природе это любовь к жизни вообще и к людям в частности.
К. уже совсем не испытывал удовольствия от сеяния хлеба и от копошащейся массы у его ног. В голову лезли разные мысли. То он соглашался со старушкой и каким-то не своим (диктор радио-телевидения) голосом говорил себе, что это на самом деле плохо, когда не делают кормушек; а то вдруг, как будто очнувшись, начинал противоречить: о какой любви к людям идет речь: о физической или какой-то другой?
Он вспомнил, что по кабельному телевидению в рекламе "бегущей строкой” уже несколько дней подряд родители Вани Старостина восьми лет, который попал под машину, просят кого-нибудь прийти и сдать кровь. К. помнил Шварценеггера с голыми сиськами, держащего в объятиях пулемет, но К. не помнил, какие у Вани Старостина группа и резус. Кажется, не такие, как у К. Он подумал, что нарочно не обратил внимания на группу крови, нарочно убедил себя, что это не его группа, чтобы поскорее успокоиться и забыть, что кому-то больно.
В конце концов не выдержав растущего под сердцем напряжения, аккуратно положив истерзанную буханку на грязный асфальт, К. ушел. Он решил написать в местную газету статью, которую он никогда не напишет, подымающую вопрос о системе донорства в стране; он решил озаглавить статью так: "Малокровие или малодушие?”

31

Ромео связался с молодыми поэтами из Владивостока. Один из них, блондинистый еврей с недоросшей правой ногой, считал себя сюрреалистом. Он принципиально спал днем и бодрствовал ночью. Он вел дневник, куда вносил сны, а затем на их основе писал стихи. Они (хромой сюрреалист и хвостатый Ромео) ходили по каким-то сопкам, с которых стекали помои, а на вершине стояли старые трехэтажные дома. Они искали притоны, где торговали коноплей. Они шли, Вайсман хромал, а Ромео думал, что их связывает уродство, о котором совершенно не подозревает его новый знакомый, сюрреалист.
И в самом деле, А. Вайсман (который в дальнейшем оказался предельно трусливым, слабым существом) стал предпочитать компанию Ромео. Ему нравилось, как парень из пригорода внимательно и вдумчиво слушает все его слова. Ромео в самом деле слушал Вайсмана и доверял его мнению до некоторых пор. Но потом 30 июня Вайсман сделал какую-то мелкую подлость. Ромео это возмутило. Вайсман стал оправдывать это сюрреализмом. Но на самом деле он считал, что его влияние на Ромео столь высоко, что он может позволять себе некоторые крайности. После этого Ромео старался с ним не контачить.
Были и другие поэты. Некто Д.Ю., поклонник книжного буддизма, запомнился тем, что побрил себя наголо. Он побрил себя неожиданно.
Они сидели на кухне, пили зеленый чай, и вдруг кто-то сказал, что буддисты лысые, а Д.Ю. носит шевелюру. Д.Ю. поднялся и тут же в ванной побрил себе голову. Когда его попросили высказаться, что он думает о перестройке в России, Д.Ю. ответил, что для него существует единственная перестройка — перестройка сознания; а то, что творится в стране или даже на земле, с позиций нирваны имеет вообще нулевое значение. Но тем не менее, когда у себя в почтовом ящике Д.Ю. обнаружил счет за переговоры с Череповцом, которые он никогда не вел, он пошел на телефонную станцию и стал упрямо доказывать правоту. А когда его затопили соседи сверху, он надел тапки, вышел в подъезд, и было слышно, как, распространяя кафельное эхо, он раз за разом повторяет: "Вы будете платить мне за штукатурку!..”
Третий вешал у себя дома на стенах отпечатанные на машинке тексты Б.Г., называл их "сутрами”, заставлял свою мать говорить об этих листах, как о сутрах, и выдумал какой-то дурацкий лозунг, которым, по всей видимости, гордился: "Пикассо — в массы!”
Четвертый говорил, что, когда они, владивостокские поэты, совершают визиты в одно подвальное кафе, ему хочется встать на стол, затопать ногами и крикнуть в обывательские рожи: "А вы читали Кафку?” Он говорил это так, что казалось, что ему это на руку, — то, что обыватель не читает Кафку: это давало ему право влезать на стол и кричать. Кроме этого он же доказывал, что одним из первых в СССР стал писать в своих стихах имя бога с большой буквы. Он говорил, что именно так надо писать о боге: "Бог”. Как будто бог — это какой-то кретин с именем Владислав или, допустим, Евгений, которые тоже начинаются с большой буквы, но обычно этим всё исчерпывается. В слове "бог” имеет значение только буква "о”, так как именно через этот обруч излучается то, что тоньше слов и мыслей.
Владивосток был грязным портовым городом, полным раскрашенных косметикой блядей и хамоватых, до предела эгоистичных жителей, которые пальцем бы не пошевелили, если бы за этим не стояло какой-то мелкой выгоды, которые видели в своей эгоистичности и непорядочности признаки современности, цивилизованности. Во Владивостоке среди автомобилистов хорошим тоном считалось не останавливаться на красный свет, не пропускать пешеходов. На центральной площади Владивостока стояли революционные гиганты, на которых, пролетая в вышине, дристали чайки и голуби. Во Владивостоке не читали Кафку.

32

30 июня 1990 года. Поздний вечер. Около двенадцати часов. Ромео по-птичьи сидит на перилах за Морским вокзалом. Над крышей вокзала распространяется голубое, какое-то неземное свечение: неоновая надпись "Морской вокзал”, которая не просматривается с этой стороны. С моря, которого в темноте не видно, доносится плеск, запахи солярки и гнилых водорослей.
А. Вайсман сказал, что сейчас они пойдут на день рождения, сказал, подожди здесь, за вокзалом, сказал, что через несколько минут вернется, а сам не появлялся уже больше часа. На следующий день он скажет, что совсем забыл про Ромео, просто день рожденья был замечательный. Ромео спросит: и как ты это можешь объяснить? Вайсман скажет: старик, херня: жизнь — сон! Ромео скажет: да пошел ты со своими снами! Вайсман хромоного попятится: ему покажется, Ромео его сейчас ударит. Но Ромео просто уйдет. Но это будет завтра. А сейчас Ромео сидит на прохладной трубе, которую не видит, его рука мнет в кармане пустую пачку сигарет, он думает, что ночь, холодный воздух и аура над вокзалом — самый подходящий антураж для человеческого одиночества; в другой обстановке (день, удобные апартаменты и т.п.) одиночество переживалось бы не так остро и поэтично.
Подходит мужик в кепке. Молча прикуривает. Пламя спички наполняет заскорузлые ладони, которыми он закрылся от ветра; ладони становятся как китайский фонарь. Мужик без всякой подготовки спрашивает: "Вкиряешь со мной?” Ромео отвечает: "Не хочу”. Мужик, кряхтя, лезет на жердочку. Молча предлагает папиросу. Ромео берет. Мужик говорит: "А чё, я не шучу!” — и показывает из кармана мощное горлышко, запаянное пластмассовой пробкой. Ромео глотает горький дым.
Мужик начинает рассказывать, что раньше он неплохо пел. У него баритон вообще-то. "Знаешь, как меня звали, — какая дворовая кличка была? Муслим. Муслим Магомаев. Помнишь, может: "Пусть луна-а-а светит всем, как волше-е-ебная лампа в ночи!” Чё, Магомаева не слыхал? Ну ты вообще! Вот и меня Муслимом называли. А знаешь почему? Смотри: к нам тогда во Владик в 67-м Муслим Магомаев приезжал, пел тут. А потом в гостинице мальчика себе стал заказывать. Понимаешь, ему девочки не нужны, ему мальчиков подавай. Да, да, ты думал! Такие они. И вот меня цепляют — и туда, к Муслиму. Муслим мне: хочешь, петь тебя научу? Я говорю: да можно вообще-то. А он мне деньги сует и штаны просит снять. А тогда эти триста рублей, которые он мне дал, — ты хоть знаешь, какие это деньги были? Это щас — туда четвертной, сюда полтинник. Ты только не думай, что я какой-то там! Ты что думаешь, это я у Магомаева сосал? Да нет — это он у меня сосал! Да за кого ты меня принимаешь? У меня дочь такая же, как ты. Супруга у меня. Сам я инженер. Всё правильно у меня. Ну, давай, давай, вкиряем. Чё, я не шучу. У меня даже стакан вот здесь где-то валялся”.
Мужик нашаривает в кармане граненый стакан; отковыривает зубами пробку и прямо здесь же, на перилах, наполняет стакан. Он дает стакан Ромео. Ромео пьет, давится, кашляет. Мужик заботливо стучит промеж лопаток. Ромео отстраняет руку. Мужик наполняет стакан и громко, жадно пьет. И вдруг неожиданно лезет рукой Ромео в пах, устраивает там возню и шепчет: "Ну что там у тебя, стоит? Стоит у тебя там?” Ромео спрыгивает на асфальт. Мужик тоже спрыгивает. Ромео бьет его куда-то в лицо. Мужик тут же, даже не от удара, а сам по себе, падает на колени и закрывается руками. Ромео его пинает. Мужик негромко, как-то интимно (только для себя и для Ромео) повторяет: "У меня никого нет! У меня совсем никого нет!.. Пожалуйста, не бей, не надо!” Ромео не может остановиться: он бьет мужика за то, что Вайсман кинул его тут, за то, что пригородные электрички уже не ходят, за то, что мужик тоже одинокий, за то, что он, Ромео, видит в этом мужике собственный финал. Мужик лежит в позе новорожденного, прижимает к лицу кепку, хотя уже никто не бьет, и гулко, будто из другой комнаты, стонет: "О-о! о-о-о!..” С моря, из темноты, доносится протяжный корабельный сигнал.