Весна

Весна-а-а! Я ловлю тополиную ветку, усыпанную едва проклюнувшейся нежной зеленью, срываю одну чуть запоздавшую клейкую почку и растираю ее между пальцами, вдыхая смолистый свежий аромат. Отпущенная ветка укоризненно покачивается в ответ. Хочется распахнуть руки и рвануть, как в детстве, наперегонки со звенящими ручьями, венами разбежавшимися по земле. Весна-а-а! Хочется закрутиться щенком, ловящим собственный хвост, от коловорота чувств, что пробивают грудь. Хочется задрать голову и выдать в небо залп эмоций, которые уже не вмещает в себя моё тело. Распахиваю куртку и, прицельно распинывая чернеющие, обугленные солнцем комки снега, бреду на пары.– Смотри, – Оля толкает меня локтём, – Ярослав опять с этой курвяшкой Кариной... Карина-Карина... – сморщив нос, повторяет она, – червей половина. Как она меня бесит!
– Не кипи, детка, – я лениво растягиваюсь на парте. – Сегодня Карина, завтра две. Веди статистику, при отстреле поможет.
В попытке сбежать от детального разбора очередной «Карины» я зарываюсь носом в рукав косухи.
– Всё. Утро испорчено. Я уже на нервах, – надувает губки Ольга, как мелкая девчонка.
Розовая помада играет на солнце. Бликует, блестит, привлекая внимание к мелким трещинкам на губах.
– Испорченное утро – это сбежавший кофе и ноль бабла на автобус, а сверху проёбанный зачет в перспективе. Андестенд? – неторопливо перетекаю в вертикальное положение, приветствуя препода.
– Я рассчитывала – он не придёт. Препод в смысле, – легко касаясь предплечья, шепчет на ухо Оля.
От нее исходит едва уловимый аромат арбузной жвачки. Тёплое дыхание касается чувствительной мочки моего уха, щедро расстрелянного агрессивным пирсингом.
– Я опять завалю коллоквиум!
– Завалишь, рили ток, – усмехаясь, стираю с нижнего века подруги чуть осыпавшуюся тушь,– поэтому, майн либе, надо взять себя за шиворот и запилиться на чём-то более существенном, чем ширинка парня. Оки?
Ольга печально вздыхает:
– Жизнь – тлен... А доступ к его ширинке поправил бы мне самочувствие.
– Я подарю тебе фаллоимитатор с гравировкой его имени, – рявкаю в ответ, – какое-никакое, но утешение.
Она обиженно шмыгает носом.
– Извини, солнце,– осекаюсь я, – херовое утро. Замёрзла. Да ещё и сверху насыпались мелкие траблы.
– Зацени кучерявого с параллельного потока. Может, ничо? Они тусят вместе. Прикинь, как классно было бы. Ты – с кучерявым, я... – она ёрзает на стуле, выгнув поясницу, и мечтательно прикрывает глаза.
– Заебись просто, мне эту ляльку нянчить? Да я ещё столько не заработала, – фыркаю в ответ, склоняя голову под взглядом препода. – Ты, душа моя, совсем не разбираешься в хреноносцах.
Я записываю тему лекции, впечатывая слова так, что стержень царапает бумагу.
– Я, например, не хочу остаться старой и никому не нужной, – обиженно огрызается Оля. – А ты такими темпами ни одного не забодаешь.
Она решительно открывает тетрадь, вынимает жвачку изо рта, скатывает розовый катушек и быстрым движением прилепляет снизу под сиденье скамьи.
Сжимаю зубы, чувствую, как нахлынувшая ярость гипсует моё лицо, превращая его в мраморную маску.
– А я бы не хотела носить роскошные рога, золотце, – выдавливаю из себя. – Да и вымя у меня, – хлопаю по плоской груди, – так себе. На тёлку не тяну.
– Прости, – смягчается Ольга, – ты же моя лучшая подруга. Я тебя так люблю. Ну прости,– весенняя, порывистая, словно ветерок из окна, она обнимает так, что её тёплое дыхание снова касается моей кожи. – Ты себя недооцениваешь, – она слегка отстраняется и, заметив, что преподаватель смотрит на неё сквозь роговую оправу очков, пикантно хихикает. – Простите, Всеволод Михалыч. Я расчувствовалась.
По аудитории прокатывается волна смешков.
– Ваши чувства, милочка, оставляйте перед входом в аудиторию. Макроэкономика – точная наука.
Ещё одна волна смешков прокатывается и затихает, неся чувственную Лёлю как на сёрфе навстречу яркому солнцу. Глядишь, вот-вот сорвётся, упадёт в воду. Лишь бы не захлебнулась!
– Так я ж не на ярмарке невест, радость моя, так что рыночная стоимость пока под вопросом, – сжимаю под партой тонкие пальцы подруги, задерживая их в своей руке. – И я… – прячу глаза за рваной чёлкой, губы моментально пересыхают, – тоже тебя люблю.
Олька улыбается, но пальцы её легко ускользают из моей ладони, она хватает ручку и спешно записывает за преподавателем. Сзади её теребит за рукав навязчивый сокурсник:
– Лёль, лист... Оль, дай лист.
– Тебе не лист надо, а справку, заверенную печатью! – ревниво встреваю я. – Дуб, качество сто процентов. Держи, – дербаню толстую тетрадь, – у Лёльки и так тетрадь-дистрофик. Боюсь, до конца семестра не доживёт.
«Снижение инфляции методом шоковой терапии…» – бубнит Всеволод Михалыч.
– Слушай, – мнусь я в сомнениях, поворачиваясь к подруге, – оставайся сегодня у меня? Я тебя... к коллоквиуму подготовлю.
– Класс! У нас пижамная вечеринка! – довольно пищит она, рассыпая русые волосы по спине. – Я хочу, – интригующе шепчет она прямо в ухо, – чтобы ты мне погадала. Как в тот раз.
Я переворачиваю её ладонь и ласково обрисовываю линии.
– Ох, вижу, милая, – подражаю цыганскому говорку, – ждёт тебя мужчина статный, седина на висках, в казённом доме. Неприятности будут тебе, голубушка ты моя, от этого мужчины, слёзы будут, будешь сохнуть по нему и убиваться все каникулы, если завалишь предмет ВМ, вон он на нас зыркает. Я серьёзно, Лёль, будем грызть гранит науки и сушки.
Она вздыхает и лениво ложится на парту, подкладывая руку под щёку. Взгляд её ясных глаз цвета безоблачного весеннего неба устремлён вдаль, мимо меня, мимо соседей по ряду – на одного единственного человека. Он скидывает бомбер, являя накачанный татуированный бицепс. Пантера смотрит на Олю, Оля смотрит на пантеру. И пока мел скрипит по доске, покрывая формулами чёрное пространство, Лёля впадает в мечтательно-влюблённое состояние, периодично томно вздыхая и покусывая кончик шариковой ручки.
«Дурочка ты моя! Дурочка, – кипит внутри невысказанное, ошпаривает и растекается по венам, артериям, капиллярам, пропитывая каждую клетку тела болью, – куда ж ты смотришь? Это же примитивная социоблядь, тупой факбой, который использует тебя как стремянку под своё эго. А ты... – съёживаюсь, впиваясь пальцами в собственные предплечья, вгрызаясь в кольцо пирсинга на губе. – Он же и не видит, что ты бабочка, вроде и порхаешь, вроде и без дела... Но без тебя в этой грёбаной вселенной весны не будет, не будет красок, нежности, хрупкости... Без тебя…»
Хватит! Я насильно затыкаю просыпающийся вулкан эмоций. Бездумно пялюсь в ещё не умытое весенними дождями окно и методично, со вкусом бывалого мазохиста перебираю свою копилку сегодняшних сокровищ: арбузно-мятный запах розовой жевательной резинки, тёплое дыхание, что пробежалось по щеке, мягкость девичьей груди, прижавшейся на секунду к моей, холодные пальцы в руке, распахнутые глазищи и это «я тебя люблю».
«Я тебя люблю» обкатывается в голове, крутится на кончике языка, тяжело отзывается в груди, остро обжигает, скатываясь в живот, и тягуче стекает ниже, заставляя тело тлеть.
Звонок пинком вышвыривает в реальность, обрывая сеанс самогрыза. Ольга срывается с места, поспешно схватив пожитки, и несётся куда-то, поторапливая меня. Я, ещё не очнувшись, едва поспеваю за ней.
– Куда мы так летим? – на ходу запихиваю тетрадь в рюкзак.
Мы лавируем в толчее, огибаем стайки старшекурсников, расталкиваем столпившихся парней. Кто-то даже возмущается: «Полегче!».
Сбегаем вниз по лестнице, пока не налетаем на... предел Лёлиных мечтаний.
– Ой! – пронзительно вскрикивает она, будто ненароком упав на него.
По инерции я сгребаю Лёльку, прижимаю к себе и, наткнувшись на насмешливый взгляд парня, отпускаю.
– Помеха по центру, – иронично хмыкаю в ответ на взгляд. – Поправка градусов на сорок. Соррян. Мы вас не идентифицировали с разбегу.
– Не каждый день на меня нападают такие девчонки! – зубасто улыбается кучерявый.
Оля глупо хихикает, теряет равновесие и хватается за лакомую «пантеристую» бицуху.
– Бли-и-ин, – гнусавит Лёля, – надеюсь, я не сломала каблук. Поддержи меня, – и она приваливается к Ярославу.
– Поэтому ты ещё жив. В моей пирамиде питания ты – не съедобный объект, – ревниво режу взглядом по руке Ольги, которая откровенно прижимается к плечу парня.
– Р-р-р-р-р, – рычит кучерявый, – хищная, – смеётся он.
– Она ещё и умная, – добавляет "пантероноситель". – Будешь хорошо себя вести – она может помочь тебе с коллоквиумом, – подмигивает он.
– Когда ты вырастешь из детских штанишек, малыш, тогда и будешь определять, что, кто и кому может сделать. А пока только сублимация и мокрые сны. Моя неглубокая мысль ясна?
– Вух! – выдыхает блондин, переглядываясь с другом, – какая ершистая!
– Нам надо заниматься, чего и вам советую, – цежу я и тяну за собой удивлённую Лёлю.
Та лишь успевает что-то невнятно мякнуть, едва понимая, с чего я так вскипела. Стремглав вылетаем на улицу. Взъерошенные пичуги звонко пищат, ведя любовные баталии за приглянувшихся самочек.
– Что это сейчас было?! – повышает голос Оля, бросая на асфальт мятного цвета рюкзак с подвешенным цветастым единорогом. Тот стукается рогом о твёрдую поверхность, воззрившись круглым глазом в небесную гладь. – Какого хера ты делаешь?!
– Спасаю ситуацию, – пинаю бордюр, хорошо так… со вкусом пинаю; боль немного отрезвляет голову. – Лёль, радость моя, ты решила стать ещё одной хернёй, что болтается на ключах мачо в качестве трофейного брелока «Я там был»?
– Ты не понимаешь! Я его люблю безумно! Ещё с подготовительных курсов!
– Если он тебе нужен... – выстукиваю из пачки сигарету и жадно раскуриваю её, – зацепи за ребро…
– Ты вообще ничего не понимаешь, потому что... ты... как сухарь! – взрывается Ольга, не дослушав, и слёзы брызжут у неё из глаз. Текут тени и тушь.
– И выдери это ребро! – рычу я. – И выпиливай Еву по образу и подобию своему.
Обескураженная влюблённая стоит посреди тротуара; студенты, косясь, аккуратно обходят её и брошенный ею рюкзак. Оля рыдает, а чёрные капли стекают по её порозовевшим щекам.
– Я лучше сдохну. Я назад не пойду. Это позорище. Ну, вот... я бросила Кексика в грязь! Посмотри на него! Чёрт! Мне теперь ещё «KANKEN» мой стирать! Блядь… – скулит она, пытаясь оттереть плюшевую игрушку. – Это эпик фэйл моей жизни!
– Не ной! Твой супермерин явно не фанат КиШ, – щелчком выбрасываю сигарету. – Не плачь, – подхватываю обезображенного радужного пони, подхожу к Лёльке и глажу по спутавшимся волосам.
Она послушно зарывается носом в плечо.
– Мы его в два счёта спеленаем и уложим к твоим ножкам. Хочешь?
«Конечно, хочет, а ты, идиотка, будешь держать подсвечник и подбадривать», – мысленно подъёбываю себя.
После недолгого приступа слабости Оля дёргает рюкзак, резко поворачивается, закручиваясь юлой в полуоборот так, что лёгкая юбка нераспустившимся бутоном на миг обнимает её ноги.
«Ну что, – отвешиваю я щелчок пони, – наворотила я дел, а, радужный? Но знаешь... сил моих больше нет. Врезать бы ей правдой... Что думаешь?»
– Го на пары? – виновато заглядываю я в Лёлины глазищи.
– Не пойдём. Я же сказала. Мне надо пережить этот позор.
– Тогда давай сразу ко мне. Почистим Кексика, отмоем «KANKEN», – улыбаюсь в ответ.
Мы идём по гулкому городу. Оля, забыв о произошедшем, весело щебечет, обсуждает преподавателей и задротов с параллельного потока. В воде на гладком асфальте – синева, подёрнутая рябью, в воздухе – предчувствие и тысячи звуков просыпающегося мира. Две цветные дорожки подтёков под глазами Лёли, словно бензиновые лужицы, отливают всеми цветами радуги. Влажный воздух дурманит голову. Она итак полна надежд, но весна пробуждает в ней эйфорию. Оля щурится на солнце, летит по дороге с бестолковой ливнёвкой, легко перепрыгивая через лужи и насупившиеся останки снежных куч. Плюшевый единорог на рюкзаке напоминает бархатного шмеля, греющегося на солнце. Он лениво болтается из стороны в сторону в такт девичьей походке.
Мы догоняем забрызганный по самую крышу троллейбус. Пытаемся отдышаться. Душно. Ольга открывает окно и на мгновение высовывает в него голову. Волосы бросает ветром прямо в глаза, в рот. Она аккуратно поправляет их и хохочет.
Окна троллейбуса, кажется, не мылись с прошлой весны. Люди то входят, то выходят, утрамбовываясь на задней площадке. Нас буквально вплющивает в стекло. С новым напором людской волны меня впечатывает в Лёльку. Лица оказываются на предельно коротком расстоянии. Она улыбается непосредственной, обезоруживающей улыбкой и прячет нос в шёлковый шарф.
Я проваливаюсь в серовато-голубой портал её глаз, безвольно улыбаюсь в ответ, и только короткие мысли о пошлости банальных штампов о любви мошкарой вьются на периферии сознания. Прижимаюсь щекой к виску подруги, цепляясь за поручень со всей дури... и… и задыхаюсь от острого момента близости.
– Не могу больше! – отшатываюсь от неё, начинаю пробивать сплав человеческих тел, пробираясь к выходу.


– Выходим?
Я не понимаю таких резких Ингиных перемен. Куда она вдруг втопила? Продираюсь следом, боясь, что потеряю её из вида, выскакиваю из троллейбуса. Успела.
– Наконец-то воздух! – вдыхает Инга полной грудью. – Так хорошо.
Перепрыгивая через лужи, мы направляемся к бетонной шестнадцатиэтажке, что нависает исполином, создавая тень. Становится как-то прохладно и неуютно, я ёжусь и запахиваю короткую куртку.
Поднимаемся пешком на второй этаж, пока Инга ковыряется в замке, из-за двери нас приветствует глухой лай. Сопящий французский бульдог смотрит лениво и снисходительно.
– Чайник поставь, – Инга подхватывает Блэки под бархатное пузо, – завари ройбуш, – командует она, озадачивая меня. – Ну, как ты? Скучал, чудовище?– переключается на пса.
«Чудовище» наскоро облизывает лицо хозяйки и скребёт короткими лапами, выкручиваясь из рук, стараясь быстрее ускакать в сторону кухни. Пёс подпрыгивает возле меня, поскуливая и виляя недохвостом, пытается заглянуть в глаза. Он такой умильный, храпящий. Я слышала где-то, что собаки похожи на своих хозяев. Мне становится смешно. Я ненароком проверяю сходство между Ингой и псом. Никакого.
– Кого бы мне это напоминало? – произносит Инга, отлипая от косяка, и идёт в ванную.
О чём она вообще? Неужели прочла мои мысли про сходство?
Я по-хозяйски лезу на полки, ищу ройбуш. Вот же он! Прямо под носом. И пакет с сушками. Инга всегда называет баранки сушками, а для меня они всё равно будут баранками, никак иначе. «Сушка» – звучит не жизнеутверждающе. На газу чайник со свистком. Голубой огонь ласкает металлическое днище, жадно облизываясь, как Ингин смешнючий пёс.
Я слышу, как в ванной журчит вода. Инга вытирает руки о колени. Даже дома она ведёт себя как турист.
Нахожу стеклянный заварочный чайник. Господи. Его, кажется, никто никогда не мыл. Брезгливо морщу нос, выдавливаю побольше «Fairy» и мылю. Пена разрастается и становится похожа на морскую губку. Чашки я тоже перемываю. На всякий случай. Инга в этих вещах пофигистка. Она уже за столом, сидит и смотрит, как я перевожу посудомоечное средство. Немного неловко. Опять будет считать меня брюзгой. Очень вовремя закипает чайник, звонко засвистев на всю кухню. Я неспешно завариваю чай. Сначала окатываю чайник кипящей водой так, чтобы стекло нагрелось, подготовилось для чая. Бросаю на дно три чайные ложки с верхом и заливаю кипятком. По кухне тут же разносится волшебный аромат ройбуша со вкусом земляники. Я ставлю пакет с баранками на стол и сажусь напротив Инги. Она сегодня слегка на нервах.
– У тебя красные дни календаря? – осведомляюсь я между делом и разливаю чай.
– С чего бы? – удивляется она, недовольно гримасничая. – Намекаешь, что я невыдержанная?
– А-ха-ха-ха, – смеюсь, – ты действительно сегодня невыдержанная. Тебя надо крепко выдержать, и всё сразу наладится. Станешь только лучше. Как дорогое вино.
– Ты пытаешься шутить. Ладно. Уже неплохо. Лучше смейся надо мной, чем плачь.
Она сжимает изящными пальцами кружку с чаем, дует на горячий пар. Подносит губы к краю кружки, снова обжигается, морщится и машет ладошкой возле полуоткрытого рта, тщетно думая, что это поможет.
– Никогда не пью такой раскалённый, – отставляет кружку в сторону и пододвигает поближе баранки.
Пёс оживляется, жадно поглядывая то на пакет, то на хозяйку.
– Чудовищу сушки не давать.
– Не буду, – смеюсь я, видя, как она упорно грызёт их, так и не притрагиваясь к чаю.
Я разглядываю кухню, магниты на холодильнике и вид, открывающийся из окна. Вот так, живя на втором этаже, наверное, постоянно ощущаешь себя частью жизни района. Это нечто иное. Мир со второго и мир с одиннадцатого этажа – два абсолютно разных мира. Сладкий ройбуш и солнце, бьющее в окно, переносят меня в Африку. Я прикрываю глаза и… кажется, вижу знойного гепарда, бегущего на высоких лапах по жёлтой саванне.
Допиваю и иду изучать Ингину комнату. Мне немного не по себе из-за круговорота сегодняшних эмоций. Хочется встряхнуться, покайфовать и тупо поржать над чем-нибудь для поднятия настроения. С кем ещё это делать, как не с лучшей подругой?
– Можно я поставлю свою музыку? – заглядываю Инге прямо в глаза. Хочу знать наверняка, что она точно не против и не станет тут терпеливо страдать.
Она кивает.
Роюсь в рюкзаке в поиске телефона. Вот опять на долю секунды ощущаю дикую панику, что потеряла, проебала Iphone где-нибудь на парах или выронила из кармана куртки. Сердце прям заходится! Фух. Вот он, родной. Лежит на самом дне. Он у меня нежно-розовый, такого же цвета, как новый блеск для губ; он идеально сочетается со свитшотом; розовый, как пудра, как перламутровый рассвет, как мягкие подушечки пальцев, как мочки ушей или… ненакрашенные ноготки… не пошлый детский розовый, а гламурный, богатый, женственный, как лепестки цветущей магнолии или сакуры. Мой любимый цвет.
Колонка JBL булькает, отзываясь на моё прикосновение, и обнаруживает bluetooth. Замечательно! В комнату доносится земляничный аромат ройбуша. И это садящееся за дома солнце так и просит что-нибудь романтическое, как тот дурашливый волк из мультфильма, который говорил: «Щас спою!». Я быстро листаю плейлисты и нахожу «BORNS». Мне так нравится этот смазливый «британский принц». Вернее, какой он… чувственный… нежный. Его голос уже наполняет альтернативную комнату Инги, чуждую такой музыке. Он поёт. «Дурак, как дурак!». А я дура. Дура, как дура.
– Фу-у-ул! – душевно интонирую я, подпевая.– Лайк э фу-у-у-у-у-у-ул! Эй-эй-эй!
Инга молчит. Она меня не отпугнёт своим строгим лицом. У меня есть слух. И я хочу петь сегодня. Хочу и буду! И танцевать!
Чувствовать своё тело так классно. Кажется, я соскучилась по походам в клуб. Жаль, Ингу туда не затащить, разве что на концерт каких-нибудь орущих волосатых мужиков, где всякие уёбки слэмят и нажираются в хлам. Я встряхиваю головой в такт музыке, отгоняя от себя неприятные видения разгорячённых бородатых рож, и погружаюсь в мой мягкий облачный мир размытой фуксии с запахом спелого арбуза и сочной земляники.
– Ю-ю-ю-ю-ю! – самозабвенно вытягиваю я.– О-о-оу-оу-оу!
– Зумути бути-денс! – перебивает Инга и плюхается на кровать.
Она немного сбила меня с толку. Но если она хочет подурачиться… Я изображу ей тверк. У меня очень тверкабельная задница!
– Ща!
Вот я уже немного вспотела, щёки горят. Это всё чай и песни. Скроллю плейлист и, выбрав, наконец, музыку, протягиваю телефон подруге. Жарко-то как. Снимаю свитшот, не хочу превратиться в мокрую мышь.
– Разоблачусь? Жарко, пипец!
Под первые же удары бита хлопаю себя по заднице, затянутой в шортики, прогибаю поясницу, выписываю восьмёрки бёдрами, трясу ягодицами под музыку. Грудь гуляет из стороны в сторону – зря сегодня не надела лифчик.
Инга словно питон. Она залипает в гипнотрансе, не в силах оторвать глаз от моих вибраций, будто её сознание плавает где-то среди обломков разума. Не могу понять – то ли она шокирована, то ли запоминает движения, чтобы потом воспроизвести.
Мой телефон выскальзывает из её влажной ладони на ковёр.
– Ну, Инга! Поверить не могу!
Ещё не хватало, чтобы экран треснул! Что за руки такие… Фу-у-уф… Цел вроде. Что?!
Инга резко перехватывает моё запястье, притягивает к себе, а второй рукой похабно вцепляется в мою правую ягодицу, жадно оглаживает бедро. Так гнусно, как похотливый мужик в набитом троллейбусе. Я взбрыкиваю, но она подсекает меня и роняет на спину, распиная на кровати.
– Что ты делаешь?! – кричу я.
Голос срывается и превращается в испуганный, кукольный. Инга какая-то озверевшая, словно в помешательстве. Глаза горят, как у бешеной собаки. Я пытаюсь скинуть её с себя, но она крупнее, приминает меня, как бабочку… под булавку… Впивается губами в мой рот. Я стискиваю зубы и яростно мычу, продолжая брыкаться. Наконец мне удаётся высвободить руки. Луплю что есть мочи по бокам. Даже не знаю, куда попадаю. Во мне столько ярости! Страх тоже, но ярость побеждает. Всё скручивается в одном бешеном, неумолимо нарастающем темпе музыки. Губы, руки, ноги…
Сил нет… Безумие какое-то! Нет сил больше. Я прекращаю сопротивление и лежу как медуза, выброшенная на берег.Слёзы медленно прокладывают дорожки к вискам. Я задыхаюсь от предательства.
Она тоже прекращает давить. Не могу даже подумать, чтобы мысленно назвать это чудовище Ингой. В неё будто вселился кто-то. А сейчас она вроде бы прежняя. Замерла и буравит меня взглядом, а я уже ощущаю боль во всём теле, словно под тонким слоем эпидермиса разгораются множественные синяки. Они горят, багровеют прямо в эту секунду, пока она молчит, уставившись на меня, как баран на новые ворота.
– Лёль! – произносит она неуверенно.
Неужели очнулась? Или ещё нет? Она вдруг подхватывает меня, обнимает, раскачивая на кровати.
– Прости меня! Прости! – глухо повторяет она, пряча лицо в моих растрёпанных волосах, – Прости…
Мне мучительно гадко. Кажется, вывернет. Я вырываюсь из её нечестных объятий, долго всматриваюсь в её лицо, ища в тёмных глазах отклик души. Пусто. Не вижу ничего, кроме чёрной дыры безумия. Ненавижу её! Во мне поднимается горечь и злость. Я наотмашь бью её по щеке. Не хочу видеть её краснеющую щёку, осквернённый блеск в глазах, не хочу найти в них чувство вины, не хочу искать в них любовь, не желаю прощать, не желаю пытаться понять. Не хочу! Не хочу!!! Не хочу-у-у-у!!!
Я сползаю с разорённой борьбой постели, тыкаюсь по комнате, как слепой щенок, собирая раскиданные вещи. Мысли раскатились по углам, разбились вдребезги, как китайская ваза. Их даже веником не замести! Господи. Не забыть бы ничего. Всё спуталось, всё смешалось. Как калейдоскоп – круговерть тряпок, чувств, предметов, ощущений. Тело ватное. Ноги ватные. Словно разум мой в панике носится в этой комнате, а тело уже провалилось в вязкий мир розовой ваты, и я залипаю здесь… залипа-а-а-ю-ю-ю!
– Ну, выслушай же меня! – настаивает Инга.
Не могу. Презираю её. Ненавижу. Впервые, кажется. Страх, который сигналил и панически вырывался, вдруг ушёл, уступив место тупой ноющей злости.
Так и не поднимаю глаз, так и пропускаю мимо ушей все «прости», игнорируя частые повторы моего имени, не желаю слушать извиняющийся тон, готовый вновь перерасти в напористый. Имя «Ольга» я бы запретила ей произносить! Выброшенное из утробы её рта, оно кажется теперь поруганным, потёртым и грязным. Мыть его! Пенить «Fairy», вымачивать в хлорке! Я не оставлю тебе своё имя!
Я поспешно выхожу в коридор, обуваюсь, комкаю куртку, боясь что-то забыть. Прочь отсюда! Прочь! Яростно распахиваю подъездную дверь и стремглав выскакиваю на улицу, будто чудовище гонится за мной. И мне страшно, что она пойдёт за мной. Лишь бы не пошла! Только бы не побежала!
Солнце садится. Оно уже не греет, прохладный вечерний воздух тут же проникает под куртку. Меня начинает знобить. Стая гормонов с адреналином во главе вылетает, пугая меня и заставляя сердце колошматить ещё быстрее. Я застёгиваюсь и повязываю на ходу шарф. Холодное небо, сумеречные улицы, серые однотипные панельные дома. Я снова ёжусь, чувствуя, как мурашки пробегают по спине, и вдруг замечаю, что кипящая злость придаёт сил.
Сколько грубости! Сколько жестокости! Я терплю это от парней, потому что заведомо считаю их злыми и жестокими! Они с детства дёргают меня за волосы, шлёпают по заднице, щипаются, толкают, роняют, распускают руки, распускают языки, врут. Но… что это? Как девчонка может быть… такой?! Дико обидно и… больно. Вот. Я снова реву… бесшумно, но самозабвенно. Нос тут же припухает и наверняка розовеет, как у щенка.
И что теперь делать?! Я шумно высмаркиваюсь в ароматизированный платок с запахом ромашки. Весенний вечер ревниво обдувает гуляющими сквозняками, похотливо лезет сыростью под одежду, алчно включает окна в многоэтажках, желая поглазеть на моё расстроенное, зарёванное лицо.
Обидно! Больно и обидно. Не этого я ждала от неё. Не такую Ингу я… Ловлю себя на слове, которое никогда больше не произнесу по отношению к ней, даже подумать противно. Никто не хочет быть нежным со мной… даже… девчонка! Я недостойна нежности…
Я бреду по тротуарам мимо людей, не желая смотреть в их лица. Ноги сами выносят меня к городскому пруду, где, как на зеркальном подносе, лениво курсируют утки; зацветает верба, растопыривая во все стороны наивные пушистики; ивы горбятся над сумеречно-голубой водой. Тепло поднимается от асфальта, нагретого за долгий солнечный день. Я иду вдоль кромки пруда и гляжу на волшебный город, отражающийся в воде. Он горит множеством разноцветных огней, и мне вдруг становится удивительно хорошо и уютно.
– Я буду нежной с тобой… – тихо шепчет Весна.