Четверо похорон и еще одни похороны (в перспективе)

— Я не пойду, — покачал он головой.

— Глупости, — спокойно сказала мать. — Разумеется, ты пойдешь.

И разговор, и все происходящее вызывало стойкое ощущение дежавю.

— Зачем? Он вышвырнул нас и не вспоминал о нашем существовании. Ему было плевать на то, как мы жили все это время, а мне теперь плевать на то, как он сдох. С какой стати я должен с постной рожей пялиться на его труп?

— Меня, — поправила его мать, цепляя вешалку с выглаженной рубашкой рядом с отпаренным костюмом. — Он вышвырнул из своей жизни только меня, не тебя. Поэтому я не иду. А ты там будешь. И ты прекрасно знаешь почему и зачем.

Она оторвалась от своего занятия и задумчиво посмотрела в окно.

— Хотя на его труп я бы, пожалуй, взглянула.

— Хочешь, чтобы я сделал фото? — спросил ее Рауль.

— Лучше стрим, — сказал ему Эмка. — Это было бы забавно. Хочешь, организую?

В два часа дня на нем не было ничего, кроме нелепо огромных на гибком узкокостном теле семейников со слабой резинкой, из-за которой они сползли неприлично низко, и болтающегося на шее широкой петлей галстука. Он прошлепал босиком по полу и встал перед Раулем, заслоняя ему половину обзора. В зеркале отразился Эмкин затылок со спутанными русыми вихрами, широкие костлявые плечи, бледная спина с родинкой на лопатке, впадина под копчиком и длинные тощие ноги. Пальцами их он ткнулся в грубый рант ботинка Рауля, но, вместо того чтобы сдвинуть ногу, скользнул ступней к шнуровке, потерся подошвой о мыс, задел и потянул вверх края брючины. Рауль оторвал взгляд от этого зрелища и поднял голову.

— Ты еще не одет, — констатировал он.

— А надо?

Эмка встал ровно, перекинул галстук со своей шеи на его, поднял ему воротник рубашки. Приподнявшись на носках и дыша Раулю в подбородок, он отрегулировал длину свободного конца, тщательно поправил петлю и узел и опустил углы ворота. Не опускаясь на пятки, потянулся губами к его рту. Рауль отклонился, и влажное касание мазнуло скулу ниже уха.

— В похоронном костюме ты выглядишь так, что тебе хочется дать. Здесь и сразу, — в место вынужденного поцелуя выдохнул Эмка.

— У нас мало времени, — сказал Рауль.

— Мне хватит.

Язык осторожно тронул мочку уха. Руки легли на плечи.

— Эмиль.

— Что?

Рауль холодно и твердо отодвинул его от себя: назад и в сторону.

— Иди оденься. Машина будет с минуты на минуту. А мне уже надо ехать.

Эмка отступил на шаг, наклонил голову, укоризненно вздохнул, но послушно отправился куда-то в недра своей помойки.

Будь Рауль в привычных джинсах и кенгурухе, он бы ответил: «Ну дай», — и времени бы им хватило. Но образ диктовал поведение: в антрацитово-черном костюме и кипенно-белой рубашке с зачесанными назад волосами Рауль выглядел похожим на мафиозного босса из кино восьмидесятых: крутого, немногословного и жесткого. Он хмыкнул, осознав это, расстегнул пуговицу пиджака и сунул одну руку в карман, дорисовывая ходульную картинку. Не хватало только сигары.

— Мы познакомились на похоронах, помнишь? — крикнул из другой комнаты Эмка.

— Да.

— И на тебе был тот же костюм.

— Другой, конечно. Я был в полтора раза меньше. Что ты копаешься? Собрался? Я должен проконтролировать тебя и идти.

В спальне на полу лежал ковер, и гулкий стук каблуков о паркет раздался уже у двери. Рауль обернулся и замер. Эмка стоял в проеме.

Темно-красный. Не алый. Но и не бордовый. У этого цвета наверняка было красивое название в градиентных палитрах модельеров и создателей помад, карминовый, почему-то мелькнуло в голове Рауля слово, но он не был уверен. Ему самому никогда не шли сочные цвета — никакие: он выглядел в них по-цыгански пошло: слишком много этнической броскости, перебор, хотелось убавить яркость. А бледный, «помытый» Эмка с его прозрачной кожей, его пепельной пылью в волосах, его стальными глазами и некрупными, точеными чертами превращался в таком в нечто совершенно нереальное.

Шелк переливался тенями и бликами от складок на груди к плоскому животу, свободно облегал бедра и спадал до щиколоток. Часть волос на затылке — те, что можно было прихватить резинкой, — Эмка стянул в пучок, отчего шея его стала казаться длиннее, но спереди свисали пряди-спиральки со лба до линии подбородка, обрамляя лицо. Сильно выдавался кадык, от тонких бретелек разлетались в стороны ключицы: слишком крупные и длинные, одно из крепких, с пацанским рельефом плеч опиралось о косяк, расцарапанная кисть с выпуклыми венами придерживала подол. Сбоку на платье, почти от самой талии — где должна была бы торчать резинка трусов, если б они там были, — начинался разрез до ремешка босоножек на высоком каблуке.

Рауль стиснул зубы и тяжело вздохнул.

— Когда они сдадут тебя в дурку, я пальцем о палец не ударю, чтобы тебя вытащить… — начал он и тут же замолчал, стряхивая диктат похоронно-мафиозного имиджа, — я тупо ничего не смогу сделать, урод, я тебе никто.

— Ты мой брат.

— Все знают, что нет. И формальности значения иметь не будут. Так что если четыре угла, окно с решеткой и инъекции целительного галоперидола — твоя мечта, ты на пороге ее осуществления.

Он отвернулся и зло хрустнул суставами.

— Урод? — тихо переспросил Эмка.

Рауль закатил глаза.

— Не в этом смысле.

Каблуки медленно процокали за спиной. Даже на каблуках Эмка был ниже. Он положил ему на плечо сначала ладонь, потом подбородок, потом оттеснил Рауля чуть в сторону, появляясь в отражении рядом — сияющим красным пятном. Цвет густой венозной крови — вот, к чему это было ближе всего. Концентрированно растворенной в воде. О чем о чем, а об этом Рауль мог судить точно. Вторая Эмкина рука скользнула по спине вниз, к шлице на пиджаке. Рауль перехватил ту, что лежала на плече, чтобы там и оставалась, — он знал, к чему Эмка клонит. Под подушечки пальцев привычно лег кривоватый, слишком гладкий шрам на запястье.

— Дурак, — сказал Эмка. — Я же не ебнутый ехать на похороны в красном. Просто хотел показать тебе.

Он выпрямился, высвобождая руку, и встал перед зеркалом ровно.

Рауль невольно окинул их обоих сторонним взглядом. Они могли бы быть роскошной парой. Где-нибудь в другом месте. В другое время. В другой жизни. В каком-нибудь из параллельных миров.

Он перекинул руку и притиснул Эмку к себе за талию. Ладонь легла на обнаженную кожу. Рауль отклонился назад взглянуть: спина в платье оголялась до задницы. Тонкая полоска шелка, завязанная бантом, соединяла края выреза у лопаток, а дальше спускалась по бокам до прогиба поясницы и ямочек, где заканчивалась драпировкой, как на груди.

— Я плохо выгляжу? — спросил Эмка.

— Охуенно, — честно ответил Рауль.

— Обещай, что мы куда-нибудь так сходим.

— Когда сможем себе это позволить.

— Значит, никогда, — вздохнул Эмка.

Рауль отстранил его и направился в спальню.

Шагая по разбросанным на полу вещам, проводам, зарядкам, листкам из тетради — что-то зашуршало, порвалось и даже один раз хрустнуло под подошвой — он прошел к огромному шкафу до потолка, толкнул по направляющим к стене крайнюю правую дверь, задергивая все яркое, невесомое и блескучее, и открыл то, что висело слева. Быстро пробежался по вешалкам пальцами, вытащил черный пиджак — слишком узкий, с подвернутыми рукавами, невнятного оттенка светлую рубашку и швырнул их на разобранную постель.

— Она несвежая.

— Никто не заметит.

— Она мятая.

— Мы на похороны. Сойдет за твою глубокую скорбь.

— Она…

Он обернулся, и Эмка замолчал. Возможно, потому что и не придумал ничего больше.

— Это окончательное решение, — сказал Рауль. — Наденешь что-нибудь другое — не знаю, что я с тобой сделаю.

Эмка зажмурился, как от солнца.

— Звучит многообещающе.

— Мне пора.

Рауль обогнул его, чтобы идти к прихожей, но задержался в дверях, когда его догнал шлейф тяжелого ресторанного аромата.

— Да — и парфюм тоже поменяй.

— Рауль!

Он обернулся.

Эмиль поднял обе вешалки и с сомнением приложил к трусам.

— Думаешь, это будет гармонировать? Может, стоит надеть хотя бы носки в тон?

— Брюки тоже я должен тебе искать? Я уже опаздываю. Надень любые темные.

— У меня есть только светлые.

— Тогда надень светлые.

— И это джинсы.

— Значит, надень джинсы.

— Они узкие.

— Надень те, что шире остальных.

— Те, что шире остальных, с дырками.

Рауль резко развернулся и, сделав три широких шага, оказался рядом с ним. Эмиль отшатнулся и закрыл глаза, но остался на месте. Веки его дрогнули, он сглотнул и облизал губы.

— Я веду себя очень плохо, да? — ожидающе спросил он.

Рауль выдержал паузу и поцеловал его в лоб. Эмиль хлопнул ресницами.

— Вовсе нет, — ответил Рауль. — В пределах нормы. Найди что-нибудь сам. Мужское, — сакцентировал он. — Прояви фантазию. Мне нельзя опаздывать.

Рауль приехал, когда нужные люди уже собрались в кабинете отца. По комнатам он проходил, вежливо кивая всем пришедшим, и ловил в ответ сострадательные взгляды.

«Рауль», «старший Артура», «Наны сын» — слышал он за спиной.

— Рауль, мальчик мой!

Он повернулся на голос.

— Дядя Левон.

Тот подошел, не торопясь; мягко, но настойчиво стиснул его кисть теплой, влажной ладонью, накрыв сверху второй, и долго не отпускал.

— Бедное мое дитя. Такая потеря, — покачал он головой, потрепал Рауля по щеке, пригладил ему волосы на макушке. Потом склонился ближе. — Заставляешь себя ждать.

— Я…

— Неважно, — коротко отмахнулся он и, повернувшись, двинулся по коридору к лестнице.

Рауль машинально пошел за ним. В отличие от отца, тяжелого нравом и непреклонного во многих вещах, Левон всегда мягко стелил и редко давил открыто, но именно ему было сложнее отказывать, сопротивляться или перечить, как сложно бороться с чем-то склизким и амебным на вид.

Оказавшись за его спиной, Рауль вытер ладонь о штаны.

Вскрытые документы были разложены на длинном отцовском столе, вокруг которого сидели собравшиеся. Ни вина, ни еды перед ними не было. Его осмотрели внимательно и оценивающе, как на рынке рабов, каждый пожал ему руку так, словно это уже было испытание. Рауль старался не пялиться ни на кого откровенно, был выверенно вежлив и держался, балансируя между демонстрацией глубокого уважения к гостям и чувства собственного достоинства — и, судя по едва заметным одобрительным кивкам Левона, почти сдал экзамен, когда дверь отворилась от грубого толчка, и Рауль впервые увидел прорвавшееся наружу бешенство на побелевшем лице Левона.

— А мне что, сюда нельзя? Рылом не вышел?

Рауль медленно обернулся и в первый момент тоже подавился вдохом.

Кто-то из гостей прыснул. Кто-то недоуменно откинулся к спинке стула. Кто-то посмотрел на Левона, выгнув бровь.

— Это Эмиль, — сдавленным голосом отрывисто пояснил тот. — Младший сын Артура. Он нигде не упомянут. Его не должно здесь быть. Надо было сказать Алексу, чтобы присмотрел за ним, это моя вина. Эмиль, — он через силу улыбнулся ему, как деревенскому дурачку, — мы тут скоро закончим и вместе поедем в церковь. Подожди за дверью.

Эмиль не тронулся с места.

— Зачем тебе юбка, Эмиль? — без выражения сказал мрачный, высушенно-худой и прямой, как шпала, гость, которого представили Усиком. Рауль не понял, имя ли это, фамилия или кличка. — Если ты мальчик.

— Это не юбка, — с вызовом сказал Эмиль. — И я давно не мальчик. Правда, дядя Левон?

Рауль явственно услышал, как тот скрипнул зубами.

— Это не юбка, скажи им, Рауль! — в голосе Эмиля проскользнула истероидная нота.

— Это не юбка, — подтвердил Рауль. Он нарочито спокойно повернулся к Усику. — Это килт. Одежда шотландских воинов. Вполне мужская. Извините нас.

Он встал и подошел к стоящему у двери Эмке. В черноте фонового страха его зрачков искрило лихорадочное безумие.

— Спальня твоей матери, — сказал Рауль очень тихо. — Закройся изнутри, выключи телефон, никому не открывай и не выходи, пока я не приду за тобой. Понял?

Он дождался кивка, легко выставил Эмку в коридор за плечо и закрыл дверь перед его носом.

— Про младшего сына Артура я слышал разное, — сухим, надтреснутым голосом сказал Усик в пустоту перед собой.

— Эмиль, — Левон поморщился и скорбно пожевал губы, словно до последнего не хотел выдавать постыдную семейную тайну, — у нас… немного не в себе.

Рауль не перебивал его, но подхватил фразу другим тоном, уверенно и ровно.

— Эмиль не в себе — и довольно серьезно — после смерти отца. Сколько бы лет ему ни было и что бы он сам о себе ни считал, он все еще ребенок. Его мать погибла пять лет назад, когда ему было всего четырнадцать. У него был тогда нервный срыв. Теперь вот отец. Пожалуйста, — он снова повернулся к Усику, интуитивно почувствовав, что от его вердикта будет зависеть и общее решение, — не судите его строго… И простите за этот инцидент, — добавил он.

Усик странно прищурил один глаз, и взгляд его стал пронизывающим и колким. Рауля передернуло от глупого детского чувства, что взрослый видит его мысли насквозь. Мороз пробежал по коже, он внутренне сжался, но выдержал и не опустил головы. Усик долго молчал — молчали и остальные, даже дядя Левон, а потом половина лица его, с той же стороны, что и прищуренный глаз, изменилась, словно по ней прошла рябь. Рауль не сразу понял, что это была улыбка. Усик протянул длинную руку-граблю через стол и тронул тыльную сторону его ладони.

— Старший брат всегда защищает младшего, — сказал он. — И это правильно.

Краем глаза Рауль увидел, что остальные тоже улыбаются. Висящее в воздухе напряжение исчезло. Кто-то хлопнул его по плечу, кто-то снова выразил сочувствие — уже теплее, по-свойски. Левон липко обнял его в дверях, когда они расходились.

— Молодец. Хороший, умный мальчик, все прошло как надо, — шепнул он ему в самое ухо так близко, что лицо Рауля инстинктивно перекосилось. — А где сейчас этот ублюдок?

— Не знаю. Разве я сторож брату моему? — сказал Рауль.

— Неглупый, хороший мальчик, — скрипучим эхом прозвучало у него над головой полтора часа спустя, на кладбищенской дорожке, и его снова тряхнуло. Усик не мог слышать слов дяди Левона. Рауль обернулся. Со своим ростом он не привык смотреть на кого-то, задирая голову, но на Усика не получалось иначе. — Ты все сделал правильно.

Рауль притормозил и пошел рядом с ним, ожидая, что он скажет что-то еще, но тот молча шел всю дорогу и лишь на стоянке, не поворачиваясь, произнес:

— Смотри не просчитайся в другой раз, когда придется делать выбор.

Какой выбор? — хотел спросить Рауль, но Усик уже сел в открытый для него охранником автомобиль.

Дядя Левон подошел к нему сразу после того, как бросил горсть земли в могилу. Приобняв за плечи, он скорбно нагнулся к его виску и повел по дорожке, словно в тисках зажав пальцами его локоть:

— Где эта тварь? — с паузами после каждого слова спросил он. — Мне нужен точный ответ. Библию будешь цитировать на его отпевании, которое случится очень скоро, если он не прекратит свои фокусы. Найди его немедленно.

Рауль не стал вступать в спор, молча набрал в его присутствии номер и продемонстрировал экран. Дядя Левон бесцеремонно взял телефон из его рук и ждал долго, до окончания вызова. Потом вбил сообщение, подождал ответа минут пять, удалил написанное и только после этого вернул трубку.

— Что ты ему сказал?

— То же, что и вы, — ответил Рауль. — Считаете, Эмиль был бы здесь уместен? Может быть, и хорошо, что его с нами не было?

Левон поднял на него глаза.

— Он единственное, о чем тебя просил позаботиться отец, — тошнотворная страдальческая мягкость в его голосе сменилась ледяным шепотом, стоило ему склониться ближе. — Не справишься с ним, на что ты тогда вообще годишься?

Он отпер спальню своим ключом, чтобы не выдать и не нервировать Эмку условным стуком, но тот все равно пялился на вход стеклянным взглядом и отмер, только когда Рауль захлопнул за собой дверь и привалился к ней спиной.

Рауль сделал шаг вперед, Эмка вздрогнул и заметно напрягся.

— Ты не сердишься? — выдохнул он.

— Я посоветовал тебе проявить фантазию, и ты ее проявил. Я велел тебе надеть что-то мужское — и это оно. На что мне сердиться?

— На то, что я психанул. Что зашел в кабинет невовремя и помешал.

— Ты не помешал. И даже отчасти помог, разрядил обстановку. Просто еще раз так сделаешь — и тебя даже в дурку не повезут, а прикопают в ближайшей лесополосе за ненадобностью. Где-нибудь рядом со мной.

— Прости меня.

— Пока не прикопали, не за что. А рассердился бы я, если бы ты подвел меня в другом деле, но там я тебе доверяю.

— Прости меня.

— Это же настоящий килт, да? Все по правилам? — спросил Рауль. Эмка осторожно кивнул. — Тогда сделай, как Шарон Стоун.

Эмка откинулся назад, уперся ладонями в покрывало, и, высоко задирая, медленно перекинул одну ногу на другую. На длинных, натянутых до колен, носках-гольфах смешно подпрыгнули помпоны. Эмка покачал грубым ботинком с отворотами и повторил номер в обратном направлении.

— Еще раз? — предложил он.

— Достаточно.

Он все еще напряженно смотрел на то, как Рауль подходит все ближе, и расцепил и расставил ноги, только когда тот оказался у самой кровати.

— Ты знал, что эта хрень, — Эмка кивнул на круглую сумку между своих бедер, — нужна для того, чтобы ветер не задирал килт спереди? Из-за этого же спереди на нем не делают складок.

— Вот как? — усмехнулся Рауль. — А как же сзади?

— А что будет сзади, древних шотландцев, видимо, не особенно волновало.

— Похвальное отношение к вопросу, — оценил Рауль, упираясь коленом на край постели.

Нависая над ним, Рауль целовал его в приоткрытый рот: неспешно, влажно, придерживая за затылок — отросшие волосы скользили между пальцами и щекотно ласкали ладонь. Эмка почти не отвечал, позволяя делать с собой, что хочется, подставляясь под его язык, и Раулю это нравилось.

Эмка выпутал из петли единственную застегнутую на пиджаке пуговицу, потянул к себе за галстук.

— Подожди, — остановил его Рауль, встал и огляделся.

Лезть в Маринин шкаф совсем не хотелось, он обошел кровать и повесил пиджак на спинке стоящего у трельяжа стула. Снял галстук, бросив его сверху, вытащил и положил на туалетный столик запонки, подвернул манжеты и только тогда вернулся к сидящему на кровати Эмке.

Отброшенный к изголовью телефон беззвучно мигнул уведомлением.

— Надо было выключить совсем, — сказал Рауль. — Что он там тебе пишет?

Эмка облизал губы и отполз подальше, освобождая ему место.

— Что пишет? — эхом повторил он. — Ну там… «сука», «тварь», «выродок» — разное, в общем, — он откинулся на локти, приглашающе развел колени и улыбнулся. — Откуда у тебя ключ от материной спальни?

— Это моя бывшая детская. Когда твоя мать въехала сюда, замок она не сменила.

— И все это время ты хранил ключ от своей детской?

Рауль молча пожал плечами. Почему бы и нет?

— Снять? — спросил его Эмка про ботинки, задирая подол и по-лягушачьи подтягивая к себе ноги.

— Не мешают, — качнул головой Рауль.

В гольфах с помпонами и тяжелых, грубых башмаках Эмка выглядел одновременно забавно и возбуждающе. Он поудобнее подхватил руками себя под колени, разводя их еще шире. Прежде чем расстегнуть ширинку, Рауль тронул его, проверяя, — на подушечках осталось скользкое, он обвел, надавил: было гладко и упруго, и внутрь с усилием, но без напряжения вошло сразу два пальца, мышцы туго пропустили и обхватили фаланги.

— Я же тебя ждал, — усмехнулся Эмиль в ответ на незаданный вопрос. Глаза его потемнели.

Терпеть слишком долго было сложно, холодной выдержкой в постели Рауль не отличался. Мысли и фантазии он и так старательно гнал от себя сначала на отпевании, затем всю дорогу до кладбища и обратно, и потому, втиснувшись в Эмку до упора, он сразу начал двигаться: размашисто и часто — тело под ним ритмично дергалось, шлепки от соприкосновения своей непристойностью нарушали благообразную похоронную тишину. Собственный вес он по спортивной привычке удерживал на кулаках. Эмка повернул голову и потерся о его запястье носом, потом скулой, потом ткнулся в него мокрыми губами. Рауль балансировал на грани, сцепив зубы. Хотелось длить еще и вообще быть на высоте и соответствовать, но это давалось тяжко: тело плохо слушалось доводов разума и жаждало получить свое как можно скорее. Лучше всего помогала смена позы. Он прервался, чтобы немного остыть, — Эмка заторможенно хлопнул ресницами и посмотрел помутневшим, пьяным взглядом. Рауль завел его левую ногу себе на плечо, а самого, наваливаясь, прижал к постели. Поцеловал у колена над плотной резинкой гольфа, погладил по голому бедру. Дурацкий ботинок со шнуровкой от его толчков дергался где-то над затылком, клетчатая юбка скаталась валиком между их животами и страшно мешала. Зато жесткая Маринина кровать почти не скрипела — вот это было хорошо, иначе из коридора звуки считывались бы недвусмысленно. Каково было Эмке отдаваться прямо на ней — в этой комнате, только теперь щелкнуло у Рауля, но мысль едва тронула сознание и тут же растворилась в кипятке затопившего мозг желания.

Телефон опять мигнул, Рауль мстительно скривился и намеренно засадил резче, заставив Эмку задохнуться; медленно вытащил и с оттягом загнал снова. Мой, горячо и жадно подумал он и повторил еще раз. Обычно прием работал.

В этот раз тоже.

«Да, — еле слышно шепнул Эмка на третьем заходе, — пожалуйста». Он задвигал рукой чаще, облизал и без того яркие на бледном лице губы, из-под ресниц стрельнул в Рауля благодарным, нежным взглядом и вдруг неуловимо, но ярко напомнил свою мать. Столько лет пламеневший беспримесной, чистой ненавистью к Марине Рауль на мгновение понял отца. Нана никогда ни на кого так смотреть не умела.

Он застыл и осторожно спустил Эмкино колено со своего плеча, отстранился и, придержав у основания кольцо презерватива, вытащил член. Эмка неверяще вскинул голову и с досадой застонал, так что пришлось быстро накрыть его рот ладонью. Над ней сверкнули глаза: зло и непонимающе. «Тс-с», — приложил палец к губам Рауль и только потом отнял руку.

— Давай сзади, — сказал он.

— Издеваешься? Я почти кончил, — возмущенно прошептал Эмка.

Рауль отодвинулся, чтобы он смог подняться. Эмка утомленно помотал головой, но все же перевернулся и встал на четвереньки.

 — Мы тут что, порноролик снимаем? — через плечо бросил он. — Для тех, кто досматривает до конца, чтобы узнать, чем всё закончилось?

Со спины в гольфах с помпонами и шотландской клетке в складочку Эмка стал похож на японскую школьницу, и Раулю стало смешно. Эмка по-кошачьи прогнулся, утыкаясь лбом в предплечье, и сунул вторую руку под юбку.

— Для тех, кто досматривает до конца, чтобы убедиться, что всё закончилось свадьбой, — сказал Рауль, задирая ему подол.

По новой Эмка завелся почти сразу, а до пика дошел, когда Рауль отвел его руку и обхватил его член своей. Задыхаясь и толкаясь попеременно то назад в попытке подмахивать, то вперед, в кулак, Эмка кончил раньше Рауля, чего тот и добивался, и стек на постель, в сытом довольстве раскидав в стороны руки и ноги — как морская звезда.

Рауль стянул резинку и тоже догонялся недолго. Пачкать Маринино покрывало еще и своей спермой почему-то очень не хотелось, он нагнулся так, чтобы попало только на Эмку. Размазал сгустки концом по впадине между ягодиц, провел, снимая остаточные капли, по чистой коже рядом. Вытер насухо подолом килта.

— У меня есть белое платье, — сказал Эмка. — Так. К слову.

— Отлично, теперь дело за малым. Подвинься.

Эмиль перевернулся на спину, и они растянулись во весь рост, касаясь друг друга плечами.

Телефон настойчиво моргнул в сумерках комнаты над их головами.

— А что он писал с моего номера? — вспомнил вдруг Рауль, укладываясь рядом.

Эмиль нехотя закинул руку назад и нашарил трубку. Разблокировав, несколько секунд покопался и сунул Раулю под нос. Свою переписку они оба неизменно чистили сразу после разговора, и на экране светились только два сообщения.

«С тобой все в порядке?»

— Ты никогда так не спрашиваешь.

— Правда? — на секунду оторвался от дисплея Рауль.

Эмка не ответил. Лицо его в темноте казалось очень напряженным.

«Ты ведь не думаешь, что этот молокосос сможет тебя защитить?»

— У нас точно получится? — сказал Эмиль почти утвердительно.

— Если мы будем вместе, то да, — ответил Рауль.

— Ты пойдешь, — тихим, железно спокойным голосом, не допускающим не только возражений, но и в принципе никакого ответа, кроме безмолвного послушания, сказала мать.

— Пойду, — тем же тоном согласился Рауль. — Я не пропущу такого зрелища. Интересно, ее будут хоронить в закрытом гробу?

Мать отставила в сторону утюг.

— Ты пойдешь, — не глядя на него, повторила она, — и будешь вести себя подобающе.

— Подобающе джентльмену, мэм? — уточнил Рауль.

— Подобающе человеку и мужчине.

— Ага, — кивнул он.

Каменная маска на лице матери треснула и немного осыпалась. Она вздохнула и прошла через комнату, чтобы сесть напротив него.

— Я никогда ни в чем, — с расстановкой произнесла она, — ее не винила. И тебе не за что. Твой отец… — она сделала паузу и прищурилась, словно решала, продолжить или нет. Рауль заранее знал, каким будет ее выбор, и все равно привычно замер, боясь спугнуть. Мать знакомо тряхнула головой «впрочем, неважно»: — Твой отец всегда был человеком, который добивается своего. Не думаю, что это когда-то приносило ему счастье. Марина вряд ли любила его, она вряд ли мечтала о той жизни, что он ей в итоге дал.

— Она поэтому… — Рауль с удивлением поймал себя на том, что суеверно не может произнести произошедшего с Мариной вслух из рожденного подсознанием страха причаститься, призвать словом в свою жизнь.

— Откуда мне знать, почему Марина это сделала? — пожала плечами мать. — Она всегда была неуравновешенной. Но я не испытывала к ней ненависти. Только к нему, — добавила она.

— А я ее ненавидел, — упрямо сказал Рауль, но мать его уже не слышала.

Она сидела с отрешенным видом, погруженная в собственные мысли или воспоминания.

— Артур любил ее, — от улыбки, появившейся на ее лице, Рауля невольно передернуло в коротком ознобе. — Надеюсь, ему сейчас очень больно.

Она очнулась от своего мечтательного оцепенения, встала с дивана и вернулась к гладильной доске.

— Хорошо, что ты за лето не вырос из выпускного костюма, — сказала она. — Пришлось бы покупать.

Автомобилей на стоянке было совсем мало. Он узнал отцовский «Лендкрузер», серебристый «Паджеро» дяди Левона и приземистую красную тачку Марины. Родни с ее стороны Рауль не знал, наверно, только они и приехали.

Он позвонил, дверь открыл Алекс.

— Поднимись в кабинет отца, — без приветствия сказал он.

Рауля покоробил его приказной тон и бесцеремонность, но он ничего не сказал.

Отец сидел в кресле у окна, а не во главе стола, как обычно, когда Рауля привозили на регулярные воспитательные встречи («Учись. В полную силу и еще сильнее. Делай все, чтобы выйти вперед, никогда не останавливайся. Стисни зубы. Прыгай через голову, обходи — хоть на полкорпуса. Ты должен быть круче на порядок, должен быть недосягаем, чтобы чего-то добиться, иначе тебя сожрут. Ты будешь мне нужен, я на тебя рассчитываю, но ты получишь все, только если будешь достоин, ничего — просто так». — «Не рассчитывай на меня. Мне ничего от тебя не надо»). Он раздраженно обернулся на звук открывающейся двери, но вспыхнувшая в его глазах злость погасла, когда он узнал Рауля. Артур ничего не сказал, молча кивнул на другое кресло и снова отвернулся к пейзажу за стеклом.

Алекс закрыл дверь за его спиной, Рауль прошел и сел.

Осень горела за окном октябрьским золотом. За высокой оградой была видна дорога к реке, у развилки на повороте — Рауль помнил — торчал заросший мхом большой камень, в детстве он был уверен, что, если потереть бок, можно прочитать: «направо пойдешь — коня потеряешь…», у спуска к мелководью стоял еще один, издалека похожий на сидящую овчарку. На противоположном, отлогом, берегу был пляж с желтым песком пополам с хвоей и редкими шишками, а за узкой лесополосой — переезд с железнодорожным мостом, за которым, совсем вдалеке, шумела плотина.

Рауль всегда любил это место, оно было его, личным. Как родовое имение, принадлежащее ему по праву. Градус ненависти, которую он испытывал, объяснялся в том числе и тем, что его этого всего лишили.

— Мне положено разделять твое горе и скорбеть? — спросил он.

Отец поморщился, не поворачиваясь к нему.

— Горе нельзя разделить, — сказал он с глухой усталостью человека, вынужденного говорить банальности. — От тебя ничего такого не требуется. Мне нужно было тебя видеть, а это… повод.

Он все же подавился словом, щека его дернулась, на миг превратив лицо в болезненную гримасу. Сердце Рауля безотчетно екнуло.

— Ты больше не ребенок, не возить же тебя сюда силком, — собравшись, закончил он. — Мы сейчас поговорим, а на поминки можешь и не оставаться, если не хочешь. Хотя я бы попросил тебя быть с нами.

— Поминки? — цепко уточнил Рауль. Будут ли Марину отпевать и внутри ли кладбищенской ограды похоронят, хотел спросить он, но отец оторвался от вида за окном и полоснул по нему режущим, стальным взглядом, и он проглотил готовую сорваться колкость.

— И что тебе нужно?

— Тебя, — коротко и безапелляционно ответил отец.

В его исполнении это не звучало ни киношно-пафосно, ни глупо — просто как обыденный факт. Рауль почувствовал, что дурацкий галстук-бабочка, в котором он ходил на выпускной больше ради прикола, чем соблюдая принятый дресс-код, сжимает его горло, и кашлянул.

— Ты мой единственный наследник, я хочу, чтобы ты работал со мной и постепенно входил в курс дел. Пока ничего серьезного, ничего, что могло бы тебе навредить. Твоя мать знает и согласна, что это правильно.

Мать, скривился Рауль. Как бы она ни ненавидела отца, каких бы кар земных и небесных ему ни желала, она всегда была с ним согласна, что бы он в отношении Рауля ни диктовал. Его кружки, его секции, его досуг, перевод в другую, ненавистную ему, школу, место отдыха на каникулах, языковые лагеря, поступление — первопричиной всего были мутные прихоти и планы Артура, проводимые через нее. Она никогда ни словом, ни делом им не перечила. Ни разу не вставала на сторону Рауля и его желаний.

— У тебя есть еще один сын. Займись лучше его воспитанием, — сквозь зубы сказал Рауль.

— Эмиль мне не сын, — спокойно возразил отец. — Но хорошо, что ты его упомянул. Я как раз о нем с тобой поговорить и собирался.

— В смысле? — оторопев, Рауль произнес это с дурацкой, почти подростковой интонацией. — Что значит «не сын»?

Отец поморщился как от мигрени и вздохнул, Рауль терпеть не мог его эту манеру «тупость человеческая порой так утомляет», потому что всегда поневоле реагировал и лез из кожи вон, чтобы продемонстрировать несуществующую остроту ума и зрелость, но сейчас ему было по-настоящему плевать.

— И как ты об этом узнал? Сделал анализ? Как это вообще могло случиться? Вы же… вроде как были с ней вместе.

«У отца есть другая семья. Уже давно. Теперь он будет жить с ними», — это все, что тогда сказала мать. И больше он ничего от нее не добился за все эти годы.

У отца он не спрашивал ничего и сам — слишком долго даже видеть его не мог, отказывался слышать по телефону голос. А позже больное подростковое эго не давало показывать уязвленность, боялось тревожить подсохшую корку крови на воронке от выстрела в упор.

— Я всегда знал. Для этого не нужен анализ. Мы были с Мариной тогда не вместе, ты же знаешь, — он произнес это так легко, что у Рауля свело от ярости скулы: их семья, которую он считал единственной и настоящей, время, когда они втроем находились рядом, для отца были всего лишь периодом-недоразумением, когда он «был с Мариной не вместе». — Я не связывал ее обещаниями и не ограничивал в контактах, чтобы было честно, поэтому никогда не был в претензии. И хватит об этом. Речь должна была пойти о другом, — резко обрубил он, закрывая вопрос. — Эмиль.

— Что «Эмиль»? — недоуменно нахмурился Рауль. — Какое мне до него дело, если он мне даже не брат.

— То, что сказано в стенах этого кабинета, не выносится наружу, думаю, не нужно лишний раз напоминать. Для всех остальных Эмиль — мой ребенок, он носит мое отчество и мою фамилию. И то, что он мне не сын, а тебе не брат, не означает, что он не член нашей семьи. Я не собираюсь за него стыдиться.

— Да мне плевать. Пусть будет кем угодно. Я его видел-то пару раз от силы.

— Теперь будешь видеть чаще.

Рауль успел только вскинуть бровь, когда отец осадил его одним ленивым движением кисти «молчи и слушай» — как только он умел, и Рауля догнало окончание его фразы.

— Ему четырнадцать. Его воспитанием я никогда не занимался так, как твоим, и не собираюсь.

Рауль мысленно усмехнулся: те насильственные меры и экзекуции, которым он подвергался удаленно, оказывается, назывались «воспитанием».

— Он был оставлен на попечение матери, но теперь… — только в моменты этих миллисекундных пауз что-то человеческое и очень жалкое прорывалось сквозь сплав льда и камня, — ее больше нет. Он сложный подросток, обещающий вырасти в сложного парня. Мне не нужны проблемы — ни сейчас, ни в будущем. С этого дня Эмиль — зона твоей ответственности. Считай себя принятым на работу. Это не единственное твое дело, — с нажимом продолжил отец: видимо, на лице Рауля было написано все, что он думал. — Но главное на данный момент. Все остальное потребует знаний, навыка и опыта, которые можно приобрести лишь со временем. Я обещаю тебе собственное направление. Пропорциональное вкладу вознаграждение. И перспективу унаследовать все.

— А пока иди «посиди с братиком»?

Отец поднялся рывком — он был поджарым, в хорошей форме, в отличие от того же дяди Левона, он все еще занимался, и Рауль машинально напрягся, готовый принять боевую стойку, но угрозы от отца не исходило.

Он медленно обошел разделяющий их журнальный стол и наклонился над Раулем, опираясь на спинку кресла.

— Когда я смотрю на тебя, я вижу себя. Вижу своего отца. Мать. Погибшего Арсена. Даже Левона. Вижу нашу кровь. Понимаешь? — Рауль кивнул. — Когда я смотрю на него, то вижу…

— Марину? — больше по привычке к колкости продолжил за него Рауль. Он хотел добавить «с…», но не смог.

— Да, — неожиданно просто согласился отец. — Это единственное, что его от меня спасает. Если ты сможешь приспособить его к делу, я буду тебе по-настоящему благодарен. Потому что я этого сделать не в состоянии. Он моя проблема, я это признаю. И мне впервые в жизни нужен тот, кто избавит меня от необходимости ею заниматься.

Он положил Раулю руку на плечо, сжал. Это было примитивно и пошло, но Рауля едва не подбросило на месте.

— Все так плохо? — спросил он.

— Лучше бы ему родиться девочкой, — словно не услышав его, вдруг произнес отец.

— Нужна нянька или сиделка? — перефразировал Рауль.

Отец очнулся и посмотрел на него.

— Он наверху у себя. Поднимись, познакомься. Сам все увидишь, — сказал он.

Пацан не виноват, напомнил себе Рауль, поднимаясь по лестнице, он просто заложник взрослых решений, а теперь еще и сирота — ребенок, потерявший мать и никогда не знавший родного отца. Но попытка справиться с глухим раздражением была тщетной, стена предвзятости не сыпалась: это был его, Рауля, дом, он помнил здесь каждый угол, как будто уехал вчера. Не было ни желания, ни сил вытирать сопли незнакомому подростку, который, пусть даже и невольно, занял его место.

Перед дверью — раньше эта комната считалась гостевой, в ней останавливался дед, когда приезжал к ним, — он простоял около минуты, прежде чем постучать.

Впустую.

Он постучал снова, уже громче, но так и не дождался ответа, поэтому повернул ручку и вошел.

Первое, что он увидел, — торчащие в разные стороны вихры над спинкой крутящегося офисного стула и стрелялка на большом мониторе. Рауль с силой толкнул дверь к косяку. От хлопка мальчишка вздрогнул и развернулся в его сторону, стянув наушники к шее. Мгновенный испуг сменился на его лице удивлением — Раулю показалось, что пацан боялся увидеть кого-то другого.

С полувзгляда на него стали понятны слова отца про кровь: ни на кого из их семьи он не походил: щуплый, пепельно-русый, сероглазый и светлокожий, он был абсолютно лишен южных красок. Но и Марину тоже напоминал мало. Хотя бы потому что Марина и вполовину не была такой красивой. Рауль ожидал увидеть что-то подростково-дисгармоничное, прыщавое, нелепое, с большим носом или ртом, возможно, опухшее от слез, но черты у Эмиля оказались правильными и тонкими, кожа — чистой, а лицо не было изуродовано долгим плачем. Он сидел, поджав ноги, одетый в неуместные пляжные шорты и свободную футболку. На мониторе замер его игровой персонаж.

— Знаешь, кто я? — спросил Рауль.

Эмиль медленно, но уверенно кивнул.

— Мой сияющий брат Рауль, — с непонятной интонацией сказал он. Голос у него был ломким, но приятным по тембру. — Медалист тридцатки, победитель олимпиад, самбист и стобалльник ЕГЭ.

— Да не было у меня ста баллов ни по одному экзамену, — удивленно фыркнул Рауль. — Кто тебе сказал эту чушь? И дальше городского тура я никогда не проходил, да и самбист из меня так себе.

Он прошел в комнату. Все в ней изменилось. По другую сторону окна, напротив углового стола с компом, рабочей зоной и полками теперь стоял книжный шкаф и небольшой диван с футбольными мячами на обивке, а кровать — та самая, на которой спал еще дед, — была передвинута из центра в дальний угол за телевизионной стойкой, и ее наполовину скрывал гардероб с полупрозрачными стеклами.

Эмиль настороженно следил за тем, как он оглядывает обстановку.

— Знаешь, зачем я здесь? — Эмиль отрицательно покачал головой. — Отец тебя не предупреждал?

— Отец? — удивленно переспросил Эмиль. — Он со мной не разговаривает.

Рауль поднял бровь.

— Вообще не разговаривает? Давно?

— Лет пять, — пожал плечами Эмиль.

Рауль вгляделся в его лицо, но ни тени насмешки или иронии не заметил и даже немного потерялся: не было похоже, что пацан врет, но и на отца такое тоже не было похоже. Досадно, что тот почему-то не подготовил приемного сына к разговору. Объяснять все самому не хотелось — впрочем, как и знакомиться с ним ближе. Говорить им было не о чем: они никогда не знали друг друга, были чужими, и их вряд ли могло связывать хоть что-то, кроме дурацкого поручения Артура.

Второго стула в комнате не было, Рауль прошел и опустился на диван. Эмиль молча развернулся к нему на стуле. Он не казался убитым горем — и это, с одной стороны, радовало Рауля, ненавидевшего истерики и слезы, но, с другой — казалось пугающе неправильным: сам Рауль, при всей сложности его отношений с матерью, даже думать о ее смерти не мог. Ему совсем не представлялось, чтобы он вот так же спокойно в утро похорон засел за шутер в веселых пляжных штанах, даже для того чтобы отвлечься от угнетающих мыслей.

— Отец велел мне присматривать за тобой.

Эмиль снял наушники с шеи и положил их на стол, потом, вспомнив про игру, крутанулся к монитору поставить ее на паузу и вновь повернулся к Раулю.

— Присматривать? Это как?

В нем было что-то странное. Он выглядел младше своих четырнадцати — по крайней мере, Рауль в этом возрасте выглядел иначе — и в то же время во взгляде и движениях его проскальзывало что-то очень недетское. Отец сказал: сложный ребенок, и Рауль ждал типично подросткового отпора: сарказма, упрямства или грубости. Но ничего такого даже подспудно не ощущалось, хоть на красивом лице и невозможно было прочитать мысли.

— Это так, что ты теперь моя зона ответственности. Если у тебя возникнут проблемы, решать их придется мне. И отвечать за их появление тоже. Так что, может, сразу сыграем в открытую? «Плюсы, минусы, подводные камни»?

Эмиль недоверчиво уставился на него.

— Решать мои проблемы? Круто. Значит, я теперь могу в случае чего орать: вот позову старшего брата, и он тебя отпиздит?

— Часто бывали случаи, когда требовалось?

— Ни разу, — улыбнулся Эмиль. Улыбка словно включила внутри него тепло-желтый фонарь, и Рауль откликнулся на нее безотчетной симпатией. — У меня же не было такого брата. Какой смысл нарываться? Я не лезу ни к кому сам, а меня не трогают: об отце говорят всякое, желающих связываться с ним пока не было.

Речь у него была какой-то странно медлительной, ленивой, с сонной хрипотцой.

— Тогда в чем подвох? Зачем вообще за тобой присматривать?

— Да я без понятия, — пожал плечами Эмиль. — А что сказал отец?

— Что ты сложный подросток. В чем это выражается? Учеба? Конфликты с учителями? Плохая компания? Сомнительные друзья?

Про наркотики и алкоголь он спрашивать не стал — по Эмилю ничего такого не было заметно, да и вряд ли бы тот признался открыто.

— Может, в том, что я не ты? — предположил он. — Нет у меня ни с кем конфликтов. Учусь на тройки, но без двоек, друзей нет, компании и подавно.

— Вообще нет? Ни с кем не общаешься близко?

— Ну так… — Эмиль кивнул в сторону компьютера. — В сети. Но там же… не совсем друзья.

— Тиммейты?

— Типа того, — уклончиво ответил Эмиль.

Рауль замолчал, и в воздухе повисла пауза тягостной пустоты. Единственная тема была исчерпана, секундная искра расположения погасла в холодном недоумении. Сам увидишь, сказал отец. Что он должен был увидеть? Пока не видел ничего. Взять пароль от электронного дневника, отметил он для себя, как-нибудь поговорить с учителями и водителем. Интересно, в его обязанности включены родительские собрания или нет? Можно было расспросить Алекса, что имел в виду отец, но с Раулем тот вряд ли станет говорить всерьез.

— В честь кого тебя назвали? — внезапно спросил Эмиль.

— В честь дяди, — ответил Рауль, — который погиб молодым. В аварии.

Старшего брата матери звали Фиделем. «Спасибо, что я не Педро», — согласно семейному преданию, шутил дядя Рауль. Вроде бы у Кастро был еще и такой брат. К его благодарности Рауль всегда мысленно присоединялся.

— А меня — в честь Эмиля из Лённеберги. Мать была влюблена в него во время беременности.

— В Эмиля из Лённеберги? — удивленно переспросил Рауль.

— Да. А что не так?

— Он же ребенок.

— И что? — резко спросил Эмиль. — По-твоему, в ребенка нельзя влюбиться?

— Не будучи ребенком? Нет, — сказал Рауль.

Во взгляде Эмиля мелькнула то ли злость, то ли обида. Мать, поздно понял Рауль. Его мать только что умерла, а он своим сомнением обесценивает моменты памяти о ней.

— Я просто не помню об Эмиле из Лённеберги ничего, кроме того что он сунул голову в супницу и не смог вытащить обратно, — примирительно сказал он.

— Это и есть самое важное. «Плюсы, минусы, подводные камни». Если ты хотел узнать, в чем подвох, то вот в этом, — странно усмехнулся Эмиль. — Я тоже сунул голову в супницу и не вытащил обратно.

Рауль внимательно посмотрел на него. Снова ни капли издевки в словах или жесте, только улыбка: немного горькая, не очень подростковая — и прямой, вполне серьезный взгляд крупных серых глаз.

— Эмиль из Лённеберги ее разбил, — напомнил Рауль. — На приеме у врача.

— А я нет. Так до сих пор в ней и хожу.

Рауль замер. Кое-что начинало если не проясняться, то всплывать ближе к поверхности. Марина всегда была неуравновешенной, сказала мать. Приплыли, подумал Рауль.

— Ты так и поедешь? — кивнул он на шорты и оборвал фразу, в последний момент проглотив концовку: «в морг».

Попытка сменить тему была не самой удачной.

— Я с вами не еду. Меня не берут, — сказал Эмиль. — Мой психиатр запретил. Потому что такое испытание может меня травмировать, — интонационно процитировал он очень похоже на отца.

Он под сильным успокоительным, вдруг понял Рауль. Это объясняло и заторможенную плавность речи, и странную, вялую мимику, и отсутствие слез. Неприятным холодом свело внутренности. Очертания возможных проблем вырисовывались вполне определенно и мало радовали.

— Твой психиатр?

— Ну, психотерапевт или психолог… какая разница, как назвать, мозгоправ, короче, — сказал Эмиль. — А может быть, он и не запрещал мне ничего. Просто отец не хочет видеть меня на похоронах.

— Ты же говорил, он не разговаривает с тобой.

— Он и не разговаривает со мной. Но иногда разговаривает при мне.

Телефон зазвонил. Рауль достал трубку из кармана — это был отец. Ни снимать, ни сбрасывать вызов он не стал, только поднялся и подошел к окну.

Вдалеке, на стоянке приехавшие уже рассаживались по машинам. Автомобиль отца стоял с открытой дверцей, и Алекс возвращался от нее к дому, видимо, отправленный за Раулем.

— Мне пора.

— Вернешься на поминки?

Рауль обернулся. Эмиль сидел совсем рядом и смотрел на него снизу вверх жалким, просящим взглядом.

— Места хватит, ты можешь спать в моей комнате, диван раскладывается. А если хочешь, я освобожу тебе свою кровать.

Это не твоя комната, возразил ему про себя Рауль, и не твоя кровать — но возразил больше машинально, по привычке, без прежнего ожесточения. Обычно он наотрез отказывался ночевать вне дома: у родни, друзей или на вписках, не любил гостиницы и отели, но это был его дом, и предложение не вызвало отторжения. Тем более, что матери дома не было, и возвращаться в пустую квартиру тоже не особенно улыбалось.

— Посмотрим, — сказал он, прежде чем выйти.

Он торопливо сбежал по лестнице, выскочил через кухню на задний двор, чтобы, обогнув дом, выйти к стоянке с другой стороны — почему-то не хотелось, чтобы Алекс давал ему указания — но, вывернув за угол, неожиданно столкнулся с дядей Левоном.

— Я за тобой, — опередил тот вопрос. — Пора выезжать.

До боли знакомая своими изгибами рябина под окнами алела гроздьями ягод, по обе стороны дорожки теперь были рассажены поздние осенние цветы, одним своим видом нагоняющие на Рауля тоску. Ворота были новые — автоматические, гораздо мощнее тех, что помнил Рауль. Сзади послышались торопливые, злые шаги Алекса.

— Пытался тебя разжалобить? — спросил дядя Левон, глядя вперед. Не ожидавший такого вопроса Рауль задумался над ответом, но не успел ничего сказать. — Пусть тебя не обманывает его невинный вид. Он лживое и скользкое создание.

Собственные вопросы тут же зароились в мозгу, но дядя Левон уже оторвался от него и двинулся к своей «Паджеро» и озадаченный Рауль остановился, наблюдая, как он грузно садится на руль. Проходивший мимо Алекс грубо толкнул Рауля в плечо, чтобы двигался к машине отца.

Все, что Рауль видел и слышал сегодня, ему категорически не нравилось.

Они вернулись, когда уже совсем стемнело.

Из родственников Марины на кладбище приехала только ее же возраста женщина с девочкой. Алекс сказал: двоюродная сестра с дочкой, единственная из родни, с кем Марина общалась. Остальные, неизвестные Раулю, ограничились отпеванием в морге. После церемонии они молча прошли с одной стороны гроба — друг за другом, цепочкой, каждый тронул Марину за руку, — после чего так же безмолвно, не прощаясь ни с кем, исчезли в дверном проеме.

Винят в ее смерти отца, понял Рауль. Наверно, справедливо. Сочувствия Марине эта холодная мысль не добавляла.

Гроб был открыт, но восковая, одутловатая маска ничем не напоминала Маринино лицо, полоска бумаги пересекала лоб, в мертвые застывшие пальцы криво была вставлена горящая свечка — это было чудовищно, Рауль не смог подойти и стоял во втором ряду за дядей Левоном. Отец каменным истуканом замер у изголовья, и не шевельнулся, пока пели, а потом коротко склонился над ней и поцеловал в губы.

Рауля передернуло.

На кладбище все суетились и бегали вокруг отца, заискивающе заглядывали в глаза и старались угодить, но все равно не обошлось без проволочек. Никто не стал говорить, отец бросил горсть первым и не оборачиваясь быстро пошел к машине. Земля была мокрой и мерзлой, мелкие комочки забились под ногти, Рауль забыл носовые платки и безуспешно пытался отряхнуть одну руку о другую, и дядя Левон протянул ему влажную салфетку. Спрашивать о том, что он имел в виду, говоря об Эмиле, показалось не очень уместным, и Рауль только поблагодарил его кивком.

К столу Эмиль спустился и был одет во что-то темное типа толстовки — издалека было не разглядеть, он сидел на самом дальнем краю стола, в углу, молча, уткнувшись в тарелку, очень быстро закончил с едой и ушел. Отец ни разу на него не взглянул, ни словом к нему не обратился. Впрочем, не сказал за весь вечер ничего он и Раулю, хоть и посадил его по правую руку от себя. Он вообще мало разговаривал. Тяжелое, давящее молчание раз в пять минут прерывалось сдержанными, очень банальными тостами друзей о том, как произошедшее ужасно, о том, как рано ушла Марина, о том, что смерть забирает лучших и какая трагедия в том, что все это произошло именно с ним, ведь он не заслужил, — словно она случайно погибла, как дядя Рауль, в аварии или была убита, как Арсен, а не приняла решение сама… Рауль прислушался к себе, но даже смутной тени сострадания к ней или к отцу в душе не нашел. Разве что Эмиля было немного жаль.

Рауль досидел до конца, когда гости начали разъезжаться, и поднялся в спальню. Настроение было испорчено всем: уродливым трупом Марины, унылым морговским отпеванием, тоскливыми глупыми тостами, молчанием отца…

— Давай спать, — пресек он разговоры на корню.

Неприкрытая радость, вспыхнувшая в глазах Эмиля при виде него, мгновенно погасла, но на это Раулю было плевать. Ничего не хотелось знать, ни о чем не хотелось думать. Пока нет проблем, успокоил он себя, нет и необходимости возиться. Решать их можно по мере поступления, а сейчас он ничего никому не должен.

Диван уже был кем-то разобран и застелен, оставалось только принять душ и лечь.

— Ванная и туалет по коридору налево… — начал Эмиль своим томно-замедленным голосом, и Рауля обожгло бешенством.

Он резко обернулся и посмотрел так, что тот осекся и даже прикусил губу.

— Я знаю, — прошипел Рауль, — где здесь ванная и туалет. Это мой дом.

Нерв в лице Эмиля дернулся, он моргнул тиком: длинно, закатив глаза, и Раулю стало неловко: напугал.

— Извини, — буркнул он и лег в постель как был, не смыв с себя похоронный налет, только скинул на стул пропахшую ладаном одежду.

Эмиль погасил свет и тихо лег в свою кровать — в дедову, мысленно поправил себя Рауль и довольно быстро и легко отключился.

…Проснулся он от приглушенного разговора, со сна не понял, где находится: пошарил ладонью на привычном месте, не нашел ни телефона на прикроватной тумбе, ни самой тумбы — рука уперлась в мягкий подлокотник — и только тогда вспомнил, где заночевал. Ему послышалось собственное имя, произнесенное шепотом и что-то еще, неразборчиво-оправдательное, он с мучительным усилием приоткрыл глаза и оторвал голову от кровати. Полоска тусклого света из коридора очерчивала тощий силуэт Эмиля в дверном проеме. Кто-то, стоящий за дверью, еле слышно, но настойчиво бубнил в ответ. В происходящем было что-то странное, но спросонья Рауль не мог сообразить что. Он хотел было прислушаться к разговору, но веки неумолимо слипались, он моргнул раз, другой, затылок магнитом потянуло к подушке. Сейчас, сказал он себе, сейчас — судорожно, сладко зевнул и провалился в черную яму.

Второе пробуждение было похоже на внутренний толчок — Рауль просыпался так к экзаменам и важным соревнованиям: за минуту-другую до будильника, с ясной головой и без капли сонной истомы в теле. Около трех, загадал он и проверил по мобильнику — оказалось без двадцати.

То, что в комнате он один, почувствовалось сразу, кожей — Рауль не успел ни прислушаться, ни взглянуть. Он приподнялся на локте, потом сел, не спуская ног на пол. Смятая и пустая постель Эмиля в сером оконном свете рождала тягостное, неприятное ощущение. Почему-то не верилось, что она была оставлена им только что — и что он вот-вот вернется. Судя по отсутствию желтой полоски под дверью, свет в коридоре уже не горел. Рауль потер лицо и фыркнул, избавляясь от осадка: какой-то детский бессмысленный страх. Ну пошел в туалет и решил подрочить попутно, или спустился на кухню воды выпить, или где-нибудь в холле пырит в планшет, чтобы не будить, да хоть бы и вышел на улицу — мало ли, подышать — что с ним станется в доме или около. Рауль снова лег и укрылся одеялом, но сон как рукой сняло. Он повернулся на один бок, на другой, на спину, подождал минуты три. Ни шагов, ни других звуков из коридора. Странный разговор у двери, минуту назад казавшийся ему обрывком смутного сна, вдруг обрел очертания реальности. Свет в коридоре был включен, и кто-то стоял за дверью. Интересно, с кем и о чем Эмиль мог разговаривать вот так накоротке, кто имел право заявиться к нему посреди ночи и зачем? Точно не отец, его голос Рауль узнал бы — что в шепоте, что в крике. Алекс? Кто-то из охраны? И если его куда-то спешно позвали, значит, что-то случилось, но тогда почему не разбудили и Рауля?

Он отбросил одеяло и встал. Натянул брюки. Без рубашки было не холодно, совать ноги в жесткие ботинки на шнурках он тоже не захотел и пошел к выходу босиком.

Дверь не скрипнула. Рауль аккуратно притворил ее за собой и прислушался: шума воды из ванной не было слышно, можно было, конечно, прогуляться в конец коридора — от гостевой невозможно было заметить, включен ли в туалете свет, — но Рауль был почему-то уверен: там никого нет. Он направился к лестнице, собираясь поискать Эмиля на кухне или в гостиной.

Что его остановило у верхней ступени, он сам не понял — безотчетно пойманный слухом шорох, или запах, или какой-то датчик движения в мозгу, но Рауль замер у перил и вместо того, чтобы ступить вниз, двинулся дальше — мимо своей бывшей детской, недавней спальни Марины. Сразу за ней коридор делал поворот. За углом, в небольшом пространстве между выходом на террасу и узкой винтовой лестницей, ведущей в мансарду, раньше стояли два кресла и столик, за которым он любил рисовать. Наверх вход ему был строго воспрещен, и мать, не доверяя его сознательности, обычно сидела в кресле напротив и пила кофе. Теперь ни кресел, ни столика не было, у стеклянной, в пол двери были выставлены две пальмы в горшках, а третий этаж, так толком и не обжитый, вроде бы был отведен под комнаты для приходящей прислуги.

Что-то происходило там сейчас, в закутке у самой террасы, что-то неправильное, не вписывающееся в этот день отпевания, вечер похорон и поминальную ночь. Рауль задержал дыхание, кончики пальцев онемели. Он медленно, бесшумно подошел к углу и сделал шаг вперед.

Эмиль заметил его сразу. Свет из высокой балконной двери падал на его лицо, и Рауль видел, каким ужасом округлились его глаза, как дернулся подбородок и на мгновение застыл в гримасе раззявленный чернотой рот. Холодно и отчужденно, как на просмотре фильма, Рауль выхватывал взглядом детали: сжатые на огромных сальных плечах пальцы, тонкое и мелкое, нездорово хрупкое в сравнении с бесформенной тушей рядом, тело. Узкую босую ступню на паласе. Заправленную за ухо прядь. Эмиль пошевелил губами, как рыба, то ли глотая воздух, то ли пытаясь что-то сказать, и это «немое кино», жуткое своей беззвучной документальностью, парализовало Рауля. Он оказался частью мизансцены и смотрел, не шевелясь и не дыша, пока ватную тишину не прервал ублюдочный чавкающий звук.

Рауль отмер и отступил — на тот же единственный шаг — угол детской снова закрыл ему обзор. Последняя деталь, которую выцепил взгляд, — кисть с утолщенными суставами, стискивающая узкое бедро над коленом. Рауль оперся ладонью о стену, сделал наконец длинный вдох и, развернувшись, тем же путем двинулся обратно.

В спальне анестезия отпустила. Разом — и страшно. Осознание обрушилось многотонной лавиной, погребая его, волоча за собой, швыряя об острые углы и закатывая в месиво из грязи. Руки затряслись, зубы отстукивали морзянку. Он натянул рубашку, едва попадая в рукава, потом завернулся в одеяло, но внутренняя дрожь не отпускала.

Блядь.

Он редко матерился: с друзьями, в компании, да — не по потребности, просто чтоб не отличаться, но никогда, даже мысленно, наедине с собой. Хороший мальчик. Отличник. Самбист. Победитель районных туров ебучих олимпиад.

Блядь. Блядь.

Чем они могли помочь ему теперь, когда землю выбило из-под ног и больше всего хотелось проблеваться?

Сам все увидишь, вспомнил он слова отца, и едва не хохотнул истерично. Что есть то есть, увидел он сегодня предостаточно. Что теперь с увиденным делать — о такой мелочи Артур упомянуть забыл.

Его дом, с больной жалостью подумал Рауль. Оплеванный детский рай, куда он так отчаянно стремился вернуться. Во что они его превратили? В помесь морга с грязным притоном. Разве это можно было исправить? Как? Он вспомнил отечное, застывшее лицо Марины в гробу и злобой свело скулы. Умница. Вовремя свалила. Оставила собственного ребенка. Одного. Без помощи. Нана бы глотку перегрызла, Рауль не сомневался, голыми руками бы любого порвала, будь хоть при смерти — поднялась бы и задушила. А та…

А отец? Он не мог не знать. Или мог? Или предпочел не знать и не видеть? Или тоже узнал бы — убил? Как Раулю полагалось с этим всем разбираться? Куда идти?

А он-то сам что — полоснула вдруг мысль, и острым холодом прошило от затылка до пяток. Сам-то Рауль что сделал? Отошел и спрятался? Уполз в теплую постель и завернулся в одеялко? Вместо того чтобы вступиться, вырвать из рук, двинуть в морду, оттащить, да хотя бы поднять весь дом на уши. Что он сделал, большой и сильный? Спокойно отдал ребенка — брата! — в руки грязной твари. Без слова, без звука, как последняя трусливая мразь.

Волной позора его подбросило и швырнуло к выходу, он рывком открыл дверь — и застыл на месте, словно споткнувшись о невидимый порог. Напротив спальни стоял, видимо, не решаясь войти, насмерть перепуганный Эмиль. От резкого движения Рауля он отшатнулся и чуть не упал, ударившись о стенку. Быстро и крепко, словно он мог вырваться и убежать, Рауль схватил его за плечо и втащил в комнату.

Все внутри кипело и билось в запаянную крышку. Стоять на месте не было сил, и Рауль сделал несколько шагов из угла к окну и обратно, как тигр по клетке.

— Давно? — спросил он первое, что пришло в голову.

Он говорил сквозь зубы, потому что, ему казалось, что стоит раскрыть рот шире — и клокочущая лава пробьет дорогу наружу и разнесет все вокруг от фундамента до черепицы. Не отрывая от него взгляда — бессмысленно-завороженного, как на бомбу с часовым механизмом — Эмиль невнятно повел плечом, боясь не угадать с ответом.

— Н-нет, — сказал он, кивнув при этом утвердительно.

Ужас в его глазах неожиданно задел Рауля: пускай он заслуживал презрения, но откуда такой страх?

— Сказал ему, что я всё видел?

Эмиль отчаянно замотал головой: нет, нет.

Рауль опять снялся с места, прогулялся к окну и на обратном круге сел на диван, чтобы успокоиться. Сцепил в замок руки. Стоя там же, куда его поставили, Эмиль ждал, как осужденный ждет приговора.

— Я иду к отцу, — тихо сказал Рауль. — Прямо сейчас.

В свое время он много читал, и слова вроде «краска сошла с его лица» или «он побелел как бумага» были ему знакомы, но всегда оставались пустыми оборотами речи. Теперь он увидел, откуда они взялись. Яркие губы Эмиля в один миг потеряли цвет, а кожа стала похожа на мертвую восковую маску — только очень красивую, с живыми глазами, из которых по щекам разом потекли крупные слезы.

— Я больше не буду, — по-детски, едва слышным шепотом произнес Эмиль и, как в замедленной съемке, осел на пол, на колени. — Я больше не буду… Пожалуйста.

Он плакал беззвучно, не утирая слез и не закрывая лица ладонями. Рауль подошел и легко вздернул его на ноги. Подтолкнул к кровати. Присел, чтобы объяснить, достучаться.

— Я ненавижу отца, — начал он. Эмиль моргнул блестящими от влаги ресницами. — И знаю о нем много плохого. Но при этом представляю, на что он способен, а на что — нет. Он не допустил бы ничего такого, не позволил. Если он узнает, то…

— Он убьет меня, — с ровной обреченностью перебил Эмиль. И в его устах это тоже не выглядело метафорой.

Капля за каплей слезы сползали вдоль крыльев его носа к подбородку. Одна из них остановилась над верхней губой, вызывая раздражающее желание смахнуть ее пальцем.

— Тебя? — озадаченно переспросил Рауль.

Он никогда раньше не возился с зареванной мелюзгой и рядом с плачущим Эмилем ощущал себя не в своей тарелке. Слезы действовали ему на нервы, Рауль потянул за угол сбившееся одеяло и вытер им Эмилю лицо.

— Тебя-то за что?

— За мать, — без размышлений, как нечто само собой разумеющееся, ответил тот. — Он и так считает, что я во всем виноват. А теперь будет знать точно. Он меня убьет… — глаза его опять наполнились влагой. Эмиль не всхлипывал и не шмыгал носом, и от этого вид его казался пугающе безысходным. — Пожалуйста, не надо.

— Прекрати, — велел Рауль, еще раз промокнув пододеяльником его слезы и вдруг остановился, осознавая: — Подожди. Значит, она…

Он сам допустил эту мысль, сказал себе: Марина знала — и бросила, оставила на произвол: даже не судьбы, а похотливой мрази, она видела, понимала, на что обрекает, — и ушла. Но это была только дань ненависти, до конца Рауль в это не верил. А оказывается, зря.

— Я не специально, — полуобморочно просипел Эмиль. — Я не хотел… Я любил ее и… Только не говори отцу.

— Хорошо, — выдавил из себя Рауль. Он попытался хоть немного прийти в себя, успокоиться, чтобы не пугать Эмиля еще больше. — Хорошо. Я не скажу ему… Обещаю, — прибавил он в ответ на неверящий взгляд.

Ему надо было подумать. На свежую голову, а не в ночном угаре. Ему надо было остыть, пусть это было и сложно: давил на жалость?.. надеюсь, тебя не обманет его невинный вид… он скользкое и лживое существо, вдруг вспомнил он, и его по новой тряхнуло ослепляющей вспышкой ярости.

Эмиль замер, приняв его реакцию на свой счет, и даже слезы высохли в его глазах. Рауль поднялся, размял затекшие ноги. Сделал глубокий вдох и медленно выдохнул. Эмиль сидел на постели ни жив ни мертв. Спереди на его трусах еще не высохло влажное и, должно быть, липкое пятно. Проследив за его взглядом, Эмиль поспешно прикрылся тем же углом одеяла, которым Рауль вытирал ему глаза, и восковая бледность его вспыхнула густо-розовым.

— Прими душ и ложись спать, — сказал Рауль.

Оставшись в одиночестве, он постарался собрать мысли в кучу и придумать хоть какое-то подобие плана, хотя бы первые шаги, позволяющие с чистой совестью отложить глобальную стратегию на потом, но полубредовое ночное состояние после изматывающего дня не давало ему думать. По всему выходило, что ему не надо было здесь оставаться: не окажись он в этой комнате, жил бы себе дальше безмятежно, время от времени разруливая мелкие трабблы, и не догадывался бы о существовании адских глубин; однако неожиданно от этой мысли ему наоборот стало страшно. Он мог уехать, проспать, не выйти — и где-то рядом, на расстоянии протянутой руки невидимый для всех корчился бы в ужасе ребенок не в силах попросить о помощи.

Рауль вдруг вспомнил, что отправил Эмиля в душ без смены белья. Он подошел к шкафу, открыл полупрозрачную створку, перебрав спутанный ком из футболок, толстовок и кенгурух на полке, выбрал более-менее свежую и похожую на его утренний домашний наряд, потом сунулся в ящики за трусами — в самом верхнем вперемешку лежали разноцветные носки, в среднем обнаружились майки, треники и шорты, а нижний был забит или застрял в пазах, и вытащить его было невозможно, так что Рауль просто запустил туда руку и вытянул, сколько ухватилось, наружу. Что-то тонкое и длинное зацепилось и потянулось из глубины, как связанные платки из шляпы фокусника, скользнуло на пол и прохладной гладкостью коснулось стопы. Рауль отшвырнул трусы на кровать, нагнулся и в заторможенном отупении поднял перед собой серебристое шелковое платье. Вечернее. На бретельках.

Даже если Марина и носила его, то когда-то очень давно, — она была стройной, но не тощей, с заметной грудью и округлыми бедрами, и настолько узкая одежда треснула бы на ней по швам. Чье оно было и что делало в шкафу у пацана-четырнадцатилетки? Пахнущее очень по-мальчишески? Запихнутое в дальний угол заблокированного ящика с бельем?

Рауль медленно опустил руки.

Пиздец.

За спиной раздался слабый шорох. Он обернулся.

Эмиль больше не ревел. Лицо его сложилось в тоскливую и болезненную, но очень спокойную гримасу. Противоестественно взрослую. Как будто недавние, наивно-детские, слезы были ненастоящими.

— Недолго у меня был старший брат, да? — усмехнулся он.

— Ты хоть под воду-то вставал? — спросил Рауль. Эмиль кивнул. На нем было только обернутое вокруг бедер полотенце. — Оперативно моешься.

— Боялся, что ты передумаешь и пойдешь к отцу.

— Я не нарушаю обещаний.

Рауль свернул платье и запихнул обратно в шкаф, поглубже. Кинув Эмилю выбранное, затолкал остатки в тот же ящик поверх. Расправил простыню, взбил подушку, встряхнул одеяло на весу. Кивнул на постель: ложись.

— Я повешу на батарею? — в кулаке у Эмиля оказались прополосканные трусы.

Рауль дождался, пока он устроится на кровати, — Эмиль деревянно вытянулся на спине: ноги вместе, руки по швам — накинул на него одеяло и подоткнул с боков, как делала мать, когда он был совсем мелким. Погасил свет, на ощупь дошел до дивана, сел. Даже лег, закинул руки за голову, но через пять минут поднялся снова и взялся за подушку.

Это было неправильно, Рауль знал. Любой мозгоправ сказал бы, что ребенка после такого никак нельзя трогать. Да и сама мысль о том, что Рауль может хоть чем-то напомнить, невольно повторить, сделать что-то так же, ему претила — будто знание о том, что произошло, делало и его причастным, марало и его тоже. Но смутная тревога не позволяла поступить нормально, не так. Иррациональный, но очень сильный страх оставить в одиночестве, боязнь, что, стоит только заснуть, и Эмиля снова уведут или случится что-то еще похуже, что будет уже целиком на его совести, не позволяли спокойно заснуть.

Рауль подхватил подушку и одеяло под мышку, пересек комнату и толкнул Эмиля в плечо.

— Подвинься.

Он старательно спеленал Эмиля, как бабочку в кокон, и устроился совсем с краю, только положил руку поверх его плеча, словно это охренеть какая защита.

— Брат у тебя теперь очень надолго, — сказал он. — Поэтому завтра с утра скажешь, что еще мне нужно знать. Ненавижу сюрпризы.

Сквозь сомкнутые веки молочным туманом сочился утренний свет. В полудреме Рауль кожей чувствовал, как скользит по его лицу чужой взгляд: ровно, спокойно, переползая от одной точки к другой по ломаной траектории, отступая и возвращаясь снова. Ощущение было беспокоящее, как зуд, но смутно приятное. Эмиль дышал неслышно. Не шевелился. Не будил. Может быть, он смотрел на него так уже долго, а может, только недавно проснулся.

— Ну, — не открывая глаз, сказал Рауль. — Выкладывай.

Что-то интуитивно подсказывало, что взгляд друг на друга в упор сейчас им будет только мешать.

— Когда мне было тринадцать, я предложил матери убить его.

— Левона? — уточнил Рауль.

— Его-то зачем? — удивился Эмиль. — Артура. Прочитал все, что нашел, по разным способам и решил, что бутылкой в висок будет вернее всего. Вот сюда, — он тронул пальцами висок Рауля недалеко от линии роста волос. — Здесь самая тонкая кость черепа, толщина — один-два миллиметра, височная артерия и еще какие-то важные точки. Даже несильного удара хватит, если умело. А если неумело, то кома или серьезная травма все равно гарантированы. Тогда он меня еще иногда возил сам. До четырнадцати никакой ответственности, кроме сраной детской комнаты и учета в психдиспансере, но от этого я думал откосить, списав на самозащиту. Типа развратные действия в отношении несовершеннолетнего, не достигшего, и все такое. Я б им хоть на кукле, хоть без куклы все показал, никуда не делись бы, сожрали.

Рауль зевнул и поерзал, слегка потягиваясь.

— Не надо было матери рассказывать, — сказал он.

— Ну это я сейчас понимаю, да. А тогда дурак был.

— Орала?

— Визжала. Била даже… ну как била: подзатыльники там, оплеухи — накинулась, короче. Рыдала, что урода родила. Что я чудовище и все такое.

— Психиатр оттуда?

— Не, там еще раньше было кое-что. По мелочи. Тебе не интересно будет.

— Ладно, — согласился Рауль. По мелочи и правда было неинтересно. — И что теперь?

— Теперь?

— Какой теперь план? Раз бутылка мимо.

— Мне уже четырнадцать, — сказал Эмиль. — Какой теперь может быть план?

— Мне уже восемнадцать, — возразил Рауль. — И планам это не мешает.

Эмиль заворочался, выпутываясь из одеяла, и сел. Рауль открыл глаза и, прищурившись, посмотрел на него.

Контраст между ангелоподобно-пацанской внешностью Эмиля и недетским взглядом, плавностью движений и манерой держать себя, стал еще заметнее.

— Такому, как ты, и в тюрьме не страшно. А мне даже в спецшколе кранты, — Эмиль едва заметно кивнул в сторону шкафа и опустил глаза. — Ты же видел.

— Тоже верно, — согласился Рауль.

Намеренно не проявляя интереса к продолжению разговора, он спустил ноги с кровати и стал одеваться, чувствуя на себе все тот же тревожащий, зудящий взгляд, от которого проснулся. Эмиль развернулся на кровати в его сторону и следил за каждым его шагом.

— Давай на счет «три», — предложил он, когда Рауль застегнул брюки. — Ты мне свой план, а я тебе свой.

Рауль усмехнулся, но кивнул.

— Раз, два…

— Авария, — сказал Рауль, не дожидаясь окончания счета. Эмиль осекся и с удивлением уставился на него. — Если хочешь что-то узнать у меня, просто спроси. Я отвечу.

— Яд, — то ли по инерции, то ли в растерянности проигнорировав его последние слова, произнес Эмиль.

— Разбираешься в них? — всерьез спросил Рауль.

Так же серьезно Эмиль кивнул.

— Он относительно молодой, обеспеченный и не пьющий, чтобы к вскрытию отнеслись формально. Если хоть что-то вызовет сомнение, под подозрением окажется очень узкий круг людей. Ты будешь первым в списке. Учитывая психиатра и все остальное.

— А авария это… сложно, — неуверенно сказал Эмиль. — На самом деле, я просто не разбираюсь в автоделе.

— Авария это сложно, — легко признал Рауль. — Но это не главное, главное — то, что пока не время. Ни для тебя, ни для меня, — добавил он.

Эмиль наклонил голову и выжидающе молчал. Светло-русые патлы на его голове после сна совсем спутались, они взрывной волной торчали вверх и одновременно спадали вниз: полностью скрывали уши, занавешивали лоб, лезли в глаза, вынуждая сдувать их или зачесывать назад пятерней. Эмиль сидел на постели, согнув ноги по-турецки, укрытый одеялом только до пояса, волоски на предплечьях у него вздыбились от мурашек. Широкие, высокие скулы и небольшой нос на свету оказались покрытыми россыпью бледных веснушек — вот уж чего точно не встречалось в семье Рауля ни по одной из линий.

Рауль закончил с одеждой и остановился перед кроватью.

— Я тебе нужен? — спросил он, присев.

Эмиль, не раздумывая, кивнул. Это было честно, Рауль видел.

— Тогда это не то, о чем я просил. Хоть и интересно. Ты бравируешь, а не стыдишься. А речь шла про грязный секрет. За который, пока не откроешь, всегда будешь бояться, что я его узнаю и уйду, а страх — это плохо. Это слабость.

— Известный прикол, — тихо сказал Эмиль. — Я тебе расскажу, а ты узнаешь и уйдешь.

— Я останусь, даже если не расскажешь. Можешь поделиться завтра, или через неделю, или через год. Но сегодня ты боишься меньше, чем будешь бояться завтра. Послезавтра в сравнении с через неделю покажется цветочками. Через месяц оно вырастет еще больше и покатится, как снежный ком. А через год начнет сжирать твой мозг ежедневно, как пытка. Я не хочу, чтобы так было. Я никуда не денусь, — Рауль улыбнулся: — Просто, пожалуй, воздержусь обедать в твоем доме. Собирайся, кстати, что сидишь.

— Куда? — оторопело моргнул Эмиль.

С его таблетками и тараканами, наверно, стоило притормаживать на поворотах. Рауль не был уверен, что Эмиль его услышал полностью и понял верно, а не в искажении собственной призмы.

— Матери не будет пять дней. Поживешь пока у меня.

Он хотел добавить «если хочешь, конечно», но мгновенно вспыхнувшие глаза Эмиля сделали это излишним. Тот вылез из постели, засуетился, беспорядочно заметался по спальне между шкафом, столом и школьным рюкзаком с брелоком в виде черного мехового помпона. Что-то вытаскивал, что-то бессистемно запихивал внутрь. Но когда Рауль вернулся из душа, потерянно стоял, опустив руки, посреди комнаты с убитым видом.

— Меня не отпустят, — хрипло сказал он.

— Артур? — удивился Рауль.

— Ему-то что, — отмахнулся Эмиль и замялся на долю секунды, прежде чем произнести имя. — Левон.

— Это мы посмотрим, — пообещал Рауль.

— А твой университет? — бесцветно спросил отец.

— А его школа? — одновременно с ним произнес Левон.

— Тебе когда-нибудь приходилось волноваться о моей учебе? — вопросом на вопрос отозвался Рауль. На Левона он смотреть не смог, только краем глаза отметил, как съежился на другом конце стола Эмиль, и потому второй ответ тоже получился обращенным к отцу: — Его что, очень ждут на уроках сразу после похорон матери?

— Пусть едет, — пожал плечами Артур так, словно Эмиля не было в комнате. — Алекс вас отвезет.

Ледяной, тяжелый взгляд Левона на себе Рауль ощущал так же хорошо, как и утренний Эмиля, но ощущение было не царапающе-приятным, а похожим на пулевое: в упор и навылет. Впрочем, это только добавляло адреналина.

Он стоял на крыльце, когда Рауль с Эмилем садились в автомобиль. Проходя мимо, Эмиль запнулся на ровном месте и замедлил шаг. Раулю показалось, что Левон собирался что-то сказать и даже открыл рот, но тот промолчал. Ворота уже закрывались за отъезжавшей машиной, когда он развернулся и ушел в дом.

— Как-то так, — сказал Рауль, когда Эмиль замер, скинув рюкзак на пол, в прихожей их с матерью двушки. — Без излишеств.

Он отвел Эмиля в свою комнату, а сам не стал занимать материну, а решил оттащить в кухню оттуда кресло-раскладушку.

Парк аттракционов на острове был уже закрыт, а жаль, подумал он. Надо было посмотреть, что идет в кинотеатре ближайшего ТЦ, узнать, любит ли Эмиль футбол и пойдет ли с ним в спортзал — тренировку Рауль не собирался пропускать даже по случаю обретения брата.

— Мне не противно с ним, — сказал Эмиль за его спиной. Рауль обернулся. — Я не невинная жертва. Я сам этого хотел.

Рауля передернуло от цинизма этой предательски чужой, имплантированной в его мозг фразы.

— А еще, — вид у Эмиля был такой, словно он собирался прыгнуть с крыши высотки. — Я дрочил на тебя этой ночью. Пока ты спал рядом.

— Есть хочешь? — спросил его Рауль.