С первого?

Да хуйня всё это, не бывает с первого взгляда и на всю жизнь! Я и раньше так считал, да и сейчас убеждён.

«Ах, я полюбила его с первого взгляда!»

«Лишь только взгляд его серых глаз проник в моё сердце...» 

Охуеть, как информативно! (Сестра до усёру обожала подобную печатную муть – с утра до ночи цитировала, не затыкаясь.) Никогда не понимал все эти сопли и терзания «про любовь». Как можно всерьёз запасть на того, кто просто на тебя посмотрел? Моё сердце всегда было глухо к таким вот больным взглядам, охам-вздохам и прочей любовной шелухе. Нахуй!

Взгляд тех самых глаз, до сих пор не уверен в цвете, действительно был, но он никуда не проникал, а лишь равнодушно скользнул по мне и «вышел» вместе со своим хозяином на третьем этаже нашей девятиэтажки. Не по нраву? Бандана, чёрная футболка с двусмысленным принтом, драные джинсы и скетчерсы – это моя школьная форма. Против его унылого костюма и, уверен, охуительно унылой правильности, которая без всякого словаря читалась на его, блядь, тоже правильном, аристократическом лице. 

Да я никогда не был одет как положено! Особенно выёбывался лет в пятнадцать. Приучил всех, начиная с родителей, воспитал. Одежда – естественное продолжение меня. В школе – бешеные драки, положенные вписки, вплоть до складирования по углам недвижимых тел без различия половых признаков, накачанных всем, чем только можно. И непременно каждодневное, непрекращающееся выгрызание себя, своего, до брызг ядовитой слюны, до выжигающей ненависти ко всем, кто против, невзирая на ранги и родство. Но не сторчался в итоге, как некоторые с самомнением, не сел.

Институт слегка расслабил, приглушил моё «я». Стрижка – на минимум, лишь череп прикрыть, одежда поспокойнее, но меня, настоящего, ничего не изменило. Синяков поубавилось, но стал курить – до кишок пропитался никотином, алкоголь остался на прежнем уровне, но теперь это смотрелось уже не так вызывающе. Повзрослел. Поумнел? А то! Раз не втянулся в эту слюнявую хрень «лишь только взгляд...» 

Наверное, тот тип всегда жил в нашем доме, но я не снисходил до него – не замечал. Обычно я топал из школы или с тренировки, а он... Может, с работы, может, тоже с учёбы – где там такие правильные устраиваются? Мне он был не интересен. Абсолютно. Видел, что старше, видел, что вечно в костюме, и этого оказывалось достаточно, чтобы идентифицировать – «мужик с третьего». И только. Чуть позже он стал опознаваться мною как «блаженный мужик с третьего».

Впервые лицом к лицу мы столкнулись в лифте и разошлись-разъехались, благополучно забыв друг о друге до следующей встречи. И потом мы изредка пересекались в том же самом лифте, засранным чужими отморозками (поймал бы уёбков – скинул бы в шахту собственноручно). И опять вразрез с заповедями печатной любовной блевотины – это было лишь вынужденное минутное соседство двух людей, живущих в одном доме. Из года в год. Я бы и этаж, на котором он живет, не знал, если бы не видел, на каком выходит.

В нашем доме постоянно жили кошки. Ну не то чтобы жили, а так, появлялись. И как-то выходило, что их вонючий приплод мне на глаза ни разу не попадался – наверно, вовремя топили добрые люди. (Ненавижу я этих блохастых тварей!) В какой-то из дней, поднимаясь по лестнице пешком, на одном из лестничных пролётов я наткнулся на мужика, сидящего на корточках. Совсем рядом на одной ноте ныло хрипящее "мяу". Ясно – кошачьего выблядка рассматривает. Тоже захотелось взглянуть на хвостатое чудовище, что уже пробрало до печёнок своими воплями. Потоптался рядом, не зная, как приткнуться, и тут мужик поднял голову:

– Ну наконец-то, Сераф... А... Тут вот... Серафима Дмитриевна пошла за пипеткой и молоком.

Смотрю на пол – серый кусок шерсти, разевающий розовую пасть. Обычный кот в миниатюре. А вот лицо этого самого мужика, что «с третьего», зацепило больше: распахнутые в каком-то дебильном щенячьем восторге глаза, полуоткрытый рот – было ощущение, что вот-вот и слюна начнёт капать, как у идиота. Он смотрел на меня снизу вверх с блаженной улыбкой. Думаю, что он даже не совсем понимал, кто перед ним: бабка-клуша с первого, вечно возившаяся с местными котами и прилипчивая, как банный лист, или пацан с седьмого, жестоко затраханный с самого утра ёбанутой физичкой, которому похую всякие там кошачьи выкормыши с пипетками и без. Он сидел и всё смотрел на меня. «Пипетку ждёшь?» – чуть не заржал. И над ситуацией – стою и разглядываю весь этот аттракцион тошнотворного милосердия, и над его лицом полного придурка.

Да, это был ещё один взгляд. Ну и что? Кроме как желания сплюнуть он ничего не мог вызвать. Да он просто больной на всю голову, блаженный. И как я раньше не замечал? Хотя дела мне до него не было. Больше волновало другое: если не сдам в ближайшее время лабораторку хотя бы на трояк, то Сергевна со свету сживёт – она умеет, пизда драная.

Когда мы снова оказались с ним в одном лифте, я, вспомнив орущий комок мяса на полу, решил повнимательнее вглядеться – больной мужик всё-таки или нет? А как рассмотришь, если он всегда ко мне спиной стоит? Я сделал вид, что уронил ключи. Потолкавшись («Мешаешь, не видишь?») и, заставив его развернуться ко мне лицом, своими копошениями на полу придвинул его вплотную к стенке лифта: отступил, распластался, чуть не на цыпочки встал, блаженный. Я наконец поднялся с колен, типа нашёл, а сам внимательно – в лицо ему. Даже как-то скучно стало: слюна не капает, лицо обычное, взгляд усталый... Пентюх, короче. Если такого приложить мордой о колено, то просто сломаешь на хуй всё: и нос, и челюсть, а то и черепушка может треснуть. Хорошо, что мне в драках на таких «не везло», а то ушёл бы на малолетку давно за тяжкие телесные, а то и за убийство. Какой-то он весь... И ведь не дрыщ вроде, и лицо, как на картине какой.

Ну, взгляд на меня – он снова был. И что? Да ничего!

Вот так мы – я и этот придурок со своим взглядом – и прожили в нашем доме, встречаясь в лифте, иногда на лестнице, наверное... лет восемь? Считать лень. Знаю, что мы с предками въехали сюда, когда я учился в пятом, а уехали... Нет. Уехал только я. Мать визжала, когда узнала, что уезжаю из дома, отец молчал, сеструха сама давно свалила. Я уже учился на последнем курсе физтеха: переломила меня Сергевна, сожрала мозг нотациями, вынудив и дальше по жизни люто «любить» свой ёбаный предмет. Отец раскошелился, пристроил на платный – бабло рулит! 

Почему уехал? Что вдруг выдернуло меня из города и выперло со всем моим дерьмом в эту деревню? Дерьмом? А как же: и характер говно, и язык поганый. Всё верно, родители меня лучше знают! Зачем я поехал? Это-то как раз было понятно – перестал мне попадаться в лифте этот самый «блаженный с третьего». Привык к нему, что ли? Пусть и не разговаривали ни разу с ним за все эти годы. 

Твою мать, вылезло из недр памяти, замаячило белой тряпкой – это ж грёбаная пипетка была! Я в очереди в аптеку стоял, когда передо мной какая-то баба, низко согнувшись, стараясь попасть лицом в полукруглое оконце (что за тупые лилипуты делали стойки в этой аптеке!), попросила: 

– И пипетку дайте. Лучше – две.

Именно так и было: я в тот день покупал что-то по рецепту отцу, ещё на крыльце зачем-то остановился, как вышел. Значит, вот оно как – кодовое слово, и я, как какой-то запрограммированный кролик, рванул в пригород, искать этого... блаженного. Но сначала – Серафима-кошатница. Она всё знала. Пришлось выдержать нудную арию про её здоровье, семью. Еба-а-ать! Я историй про вонючую живность тогда на всю жизнь нажрался! Но ушёл от неё с нужным адресом. И бесценной информацией.

Последний курс – идеально. Преддипломная практика. Особенно, если ты проходишь её у отца – можно вообще не появляться. И с куратором надо уметь договариваться: вроде учишься ещё, а вроде уже и нет. Свободного времени – вагон. Диплом почти написан. Как-то пару недель неслабо так пёрло – сам удивился. Но что-то накрапал. Библиография только повисла и графики позабористей не помешало бы понатыкать по тексту. Кого б на это подписать?

Вот, значит, где устраиваются такие блаженные идиоты: косой домик на самом отшибе, как не развалился-то ещё. Ну, хоть есть где развернуться, и то хорошо. Как там Серафима сказала, его зовут? Валера? Имя какое-то идиотское  – подходящее ему идеально! Повезло – он как раз копал что-то. Жара. В одних штанах. И не загорел совсем, гладкий весь – Лера-Валера. С лопатой ничего так управляется – напрактиковался, видать, мичурин.

Зашёл в калитку, закинул сумку на плечо – всю руку оторвала, пока нашёл его. Увидел меня. Заозирался по сторонам. Футболку надел и успокоился. Этикет, блядь! Подошёл. 

– Мне твой адрес дала Серафима. Поживу у тебя? Очень надо. Просто больше некуда. Тем более что тебе тут явно помощь нужна. (Я! Копать?! Да ни за что!)

– Ты ведь вроде Антон?

Он знает моё имя? Удивил. Мокрый весь от пота – футболка тут же потемнела у ворота и на груди. Сжал в руках ручку от лопаты. О чём задумался?

– Ну так как? Я буду платить за съём. – Я никак не мог согнать усмешку с лица. – Деньги не помешают. Да и копать тебе всё это одному, не перекопать! – Для полноты картины обвёл рукой перелопаченную им землю.

Он опустил голову, снова поднял, зашевелил губами. Считает? Давай соображай быстрей! Точно – идиот! И как дожил-то до своих... тридцати? Меньше? С такими-то тугими мозгами. Блядь, да решайся уже, Лера-Валера, как девица перед своим первым трахом, ей-богу!

– Я диплом пишу, так что никого водить не собираюсь. И музыку не слушаю ночами. Я – на лето. Согласен?

– Ладно... Случилось что? Почему уехал?

– Ты ещё спроси, как меня родители отпустили! Я жрать хочу! – Без реверансов, как есть. Серафиму я слушал очень внимательно.

– Пошли в дом. Вечером поможешь докопать?

Вечером он копал сам. Я же занялся осмотром так называемого деревенского водопровода – смердящего ведра под рукомойником. Если я собирался здесь обосноваться, то таскать каждый раз вёдра с помоями на улицу... Ну уж нет! Набросал пару схемок, отбраковал лишнее, расписал всё, что надо купить.

Лера-Валера каждый день уезжал куда-то. Работал? Но возвращался рано. Что за работа такая? Не интересно, впрочем. Он готовил, пропадал на своём огороде. Что он там рыл всё время? Я пытался что-то сделать с домом – скоро осень, а жить в нём невозможно. И как этот идиот тут зимовал?

Конечно, денег от меня он так и не дождался. Продукты покупали вместе: то он сумку притащит, то я. Пришлось мне подробно изучить наш рацион, чтобы не промазать с продовольствием. Раньше-то я таким не занимался. А вот все свои сбережения да и деньги, что отец подбрасывал вроде как за работу на практике, я вбухал в дом. За пару месяцев много чего успел: заделал дыры в кровле, кое-как замазал печь, поменял проводку, пол на кухне. Я так и не понял, как всё-таки этот дом не завалился – фундамент с угла совсем выкрошился. Колодец никуда не годился. Вызвал как-то в выходные рабочих по объявлению – пробурили скважину. Накинул деньжат, и в следующие выходные они провели воду в дом. 

Сначала Лера-Валера смотрел на все эти преобразования с недоумением, потом со страхом. В один из вечеров не выдержал:

– А зачем это всё?

– Не могу жить в такой дыре. – Коротко и ясно. Мы с ним вообще разговаривали мало.

Когда пришлось перехватывать бабла у сестры, понял, что пора остановиться. Дом выглядел достойно, а вот на жратву стало не хватать. Начал пропускать свои дни, по которым я забивал холодильник. Лера-Валера будто не заметил и какое-то время покупки делал сам. И куда в него лезет столько сладкого?

Диплом защитил. Выпили с ним по этому поводу. Первая моя бутылка с тех пор, как приехал. Ближе к ночи сгрузил пьяного в хлам Валеру в его каморку на кровать с доисторическими шишечками по углам и накрыл каким-то драным стёганым убожеством. А мне он выделил приличный с виду плед. Гостеприимный, блядь, ты наш!

После выпуска отец не стал ездить по мозгам, разъясняя, как повезло иметь такого родителя, и сразу, без дерьмовых душеспасительных бесед предложил остаться работать в его фирме. Почему нет? С первой зарплаты я затарил холодильник так, что он с трудом закрылся. Купил нормальное постельное бельё, сразу три комплекта, парочку одеял, плед и четыре подушки. Три нормальных, а одну – небольшую. Лере-Валере будет интересно сразу на практике узнать, как я планировал её использовать.

На следующий день встал пораньше и сжёг всё его старое, изгаженное мышами вонючее постельное тряпьё во дворе. Матрацы пока оставил – были планы. Блаженный мой ещё накануне зачем-то укатил в город. Вернулся аккурат к кострищу. Подошёл. Изогнутая бровь, закушенная губа. Ковырнув землю носком туфли, безуспешно старался закинуть вывернутые ногой ошмётки в костёр. Забавный Лера-Валера. Ушёл в дом. Поворошив обугленную кучу барахла, чтобы догорело дотла, я пошёл за ним. Он сидел около стола и смотрел в окно. Ты что думал, я тут поживу месяцок-другой и свалю?! Я снова ушёл на улицу – пусть подумает, полезно.

Первый раз... Когда он догадался, понял всё про меня, про себя. Интересно было наблюдать. Он тогда вытирал стол после завтрака. У меня выходной. Не знаю, что там у него было, но он тоже никуда не спешил. После еды я любил поваляться немного. Лежал на диване (нечто ободранное с ржавыми пружинами), смотрел на его спину, на двигающуюся руку с тряпкой. Слишком уж долго он тёр. Чувствовал мой взгляд? Наконец остановился. Выпрямился, потом снова опустил плечи, вздохнул. Лица я не видел, но чуял – пора! Сам я был готов давно. Подошёл к нему сзади. Близко, едва касаясь. Волосы на его голове чуть шевелились от моего дыхания. Руки – в кулаки! Так и сломал бы его, скрутил, если бы позволил себе сейчас дотронуться до него. Сожрал бы, не задумываясь, вместе с каждым шейным позвонком, которые не раз разобрал на атомы: измозолил, до дыр изглядел всего, пока он, покорно склонившись, сажал что-то в своём огороде. Так и заглотил бы прямо с кроваво-чёрным отбитым ногтем на большом пальце (вчера уронил лом себе на ногу, селянин, блядь, косорукий), с этими прозрачными дырами вместо нормальных человеческих глаз, что вытравили моё нутро, затянули в себя моё звенящее от постоянной дрочки тело по самые яйца. Не вырваться! Остаётся только глубже, чтобы ещё жарче, ещё больнее.

– Антон, сколько тебе лет-то? – Устало как-то. Смирился?

Его затылок – перед моими губами, туда и вбил чётко:

– Двадцать три. Ты думаешь, я не смогу выебать тебя как следует в твои тридцать? Больше?

Вздрогнул. А ты, идиот, как думал?

– Антон, ты – мальчик совсем. Я же... Мы с тобой... Не надо всего этого, – смешался мой блаженный, замолчал, опустил голову.

– Что-то ты разговорился сегодня. Разница в возрасте? Да похую! – я смотрел в шею, в самый-самый позвонок. Вот он. Какой на вкус? Рот наполнился слюной. Нельзя пока. Ещё чуть... Переждать. Как бы не покалечить ненароком.

Лера-Валера, даже не дёрнулся уйти, так и стоял. А я ведь и не держал его вовсе.

– Ты хоть понимаешь...

Он снова попытался сказать что-то правильное – настойчивый какой. Или – слишком джентльмен, блядь?

Мимо, мимо, Лера-Валера, ты сам уже понял, что тебе не удастся соскочить.

 «...А зачем тебе, милок, Валерочка?

Его я помню ещё во-о-от таким. Он всегда был хорошим, воспитанным мальчиком, ласковым. Родители тоже вежливые. Порода – одним словом, её издали всегда видать. Вы, молодые, сейчас и слова-то такого не знаете. Э-э-эх...

Андрей Андреич, земля ему пухом, серьёзный был человек, рукастый, бывало всё что-то по хозяйству мастерил. Может, помнишь его? Ну что, побивал он Валерочку, не без этого. Уж очень мальчонка его боялся – уважал, значит. А уж любил как! Помню, малыш ещё, а уже замирал, как видел, что папа его с работы идёт – с лисапеда своего трёхколёсного слезет и ждёт, пока подойдёт к нему и погладит по голове. Скуп был на ласку Андрей Андреич, никак военный бывший. А Валерочка смотрит снизу на него, за ногу обнимет, прижмётся и не дышит. Глазищи большущие. И ловит отцову руку, подставляется, словно Мурка моя. Ласковая кошка была, славная, да вот собаки разорвали... Что, милок? Да-да, я и говорю...

...Ларочка, мать Валерочкина, значит... Как по отчеству и не упомню, царствие ей небесное. Всё, бывало, пропадала на собраниях каких-то, раньше ужина её и не ждали. Весёлая была женщина, а уж какая красивая. Валерочка весь в неё пошёл: и волос светлый, и личико точёное, что иконы писать. Смотрю на него и впрямь словно Ларочку вижу, страдалицу, прости ей грехи, Господи. Что сказать, хорошая семья. Домострой, он ведь как... он ведь для людей и людями же писан. 

...Потом? Мальчик школу окончил, в институт едва успели его пристроить, родимого. Умерли они, родители-то, угорели в бане. Пригласил их, кажись, ктой-то в гости, вот там всё и случилось. Тут в доме злые люди говорят всякое: «Погубил, мол, душегуб, Ларочку из-за ревности». Ты не верь, милок, не верь, всё не так было, я-то уж твёрдо знаю!

Один совсем остался Валерочка. Я и повадилась к нему ходить помогать: то поесть приготовить, постирать что, а то и прибраться. Девушки? Эти одалиски? Баловство одно! Вот и Андрей Андреич так считал. Говорил, сначала выучиться надо, специальность получить, а потом и девушек водить. Серьёзный мужчина, что и сказать, сейчас таких не встретишь – Валерочку в строгости держал. И ведь воспитал такого вежливого, послушного. Валерочка... А уж как он, бывало, мне помогал: и продукты принести, и тумбочку. Вон ту... передвинуть помог. Хороший мальчик, послушный. Антош, а Валерочка тебе зачем? Он ведь теперь в деревне живёт. Сказал, что насовсем переехал, до работы, говорит, ближе. Он же на новое место поступил. Адресок? Да, оставил. А как же? Я ж ему, почитай, единственный родной человек. Да-да, был тут гдей-то, искать надо. Хорошо, сейчас-сейчас, не гневайся на старуху-то, старая я, память никуда не годится.

...Нет, не упомню, чтобы девушка тут появлялась. Теперь вот можно было бы и жену хорошую, и ребёночка, – пора. Но робеет Валерочка как-то... Подай мне вон ту коробочку. Нет, не эту, глубже, глубже рукой пошарь. Раньше? Да и раньше как-то... Нет, не упомню что-то. А вот друг – был. Захаживал один, видала. Валерочка ещё не выучился тогда. Нет, здесь тоже нет. А может, я в шифоньер запрятала? Что говоришь? А, друг-то... Давно это было, запамятовала я. Да и не нравился он мне – неуковырный какой-то, глаза свои бесстыжие спрячет и шмыг в лифт. Ни здрасьте тебе, ни до свидания, ирод патлатый! Поздороваешься с ним, раз самого родители не воспитали, глазюки чёрные вскинет, зыркнет на тебя, аж душа в пятки. Как говоришь-то? Не знаю, милок, ничего больше сказать не смогу – Валерочка тогда просил не заходить к нему, занимаются, мол, помешать могу. Я и не ходила. Что я не понимаю, карга старая, молодёжь, она одна хочет побыть, без стариков. Потом он пропал куда-то, друг-то этот. А зачем тебе, Антоша, Валерочка-то, ты чего хотел-то?»

– Понимаю. Всё понимаю... – я поднял руку и погладил его по голове. – Хорошо стол вытер?

Главное, что ты, Лера-Валера, с утреца отметился уже в нашем дощатом домике с очком, а потом, аккуратист, блядь, и баньку как обычно посетил. Это хорошо, молодец! А тебе Серафима, спасибо за лекцию, за науку спасибо, запомнил. Главное, притворяться не придётся – сам по-другому не умею: сгрёб его за волосы и дёрнул назад, на себя. Как долго ждал... Мне словно было привычно всё это. Вскрикнул Лера-Валера, идиот мой. Знаю – больно. Но так понятнее будет. Спиной плотно – к своей груди. Перехватил, притиснул.

– На стол! Давай, шевелись! – Резко, командами, ничего лишнего. 

Помог – задал траекторию своим телом. Может, надо наглядно несмышлёнышу. Как разложу его сейчас тут же, с тряпкой в руке. Он делал попытки вырваться. Может, раньше и получилось бы, но куда он против меня, блаженный.

– Давай, детка, будь послушным мальчиком. – Теперь почти шёпотом. Уговариваю? Да с хуя ли – сжал руками его, не до сантиментов. – Ты же послушный мальчик? Правда? – В ухо, горячо.

Он выдохнул, как-то по-бабьи застонал в ответ и, прогнувшись (вот ведь сучка!), начал наклоняться над столом.

Стол трещал, скрипуче взвизгивал, чуть не выл под нами, но выдержал – я всё укрепил заранее, как знал. Я вбивал его в старую изрезанную клеёнку, в уже вытертые местами голубые цветы и не мог перестать ухмыляться – «папенькин сыночек»…

Выпустил его, отошёл. Презерватив – в узел, на пол. Сам уберёт. 

Мой идиот встал, опираясь руками о столешницу. Всё так же, спиной ко мне, поправил одежду и, пошатываясь, вышел на улицу. Так и не оглянулся. Не пошёл за ним – пусть побудет один, ему нужно. Он хоть кончил, страдалец? Не понял. 

Потом на верёвке, натянутой между двумя яблонями, увидел его мокрые боксеры: было, значит, что отстирывать. Что ж так незаметно-то спустил, Лера-Валера?

Всегда недолюбливал кровати. Поэтому сейчас мы лежали с моим Лерой на здоровенном раскладном диване. Таком – жмёшь на пульте кнопку, и он, жужжа, расползается в охуенные акры полезной постельной площади. Дорогой, блядь, как две кровати! Но стоил того. Пришлось, правда, чуть разобрать стену (еле собрали назад), чтобы внести его в дом, и перегородку одну тоже снесли – не вставал. Лера уже пришёл в себя после своего мяуканья, и привычно хныкал:

– Зачем ты так, Антош? Опять весь день буду как инвалид. Мне ещё в огороде сегодня надо...

Как только я видел этот его блаженный взгляд, открывая вечером калитку, так сразу хотелось выебать его. Что я и делал, наскоро ополоснувшись из ведра в бане – терпения ни капли. Потом – пульт, диван, подушка (та самая, маленькая). Лерку – пополам, растянуть, вставить. Каждый раз, когда я входил в него, он кричал и отбивался. Я поначалу даже проверял: крови не было. В образе? Не выяснял. Зачем, если его от этого нехило штырило? Пусть. Главное, вовремя заломать, зажать руки и выждать, пока затихнет, что я и делал. У нас уже была выработана система знаков: мой сладкий Лера-Валера наконец открывал глаза, губы ползли в улыбке. А дальше – я:

– Хочешь? 

Он смущался, даже щёки розовели и снова закрывал глаза. Значит – можно дальше. 

Иногда я сначала отсасывал ему, когда не успевал с улицы увидеть его несмелый и ждущий взгляд, и мог сдерживаться. В первый раз чуть не блеванул от неожиданности – не успел среагировать. Как-то до появления этого идиота не возникало желания брать в рот. Со временем изучил это дело, понял, что к чему, распробовал. А Лера-Валера-то и впрямь сладкий! Яйца у него – маленькие, гладенькие. Охуел, как рассмотрел, словно у сопливого младенчика какого! Я примерился, поигрался, но не успел во вкус войти, как мой блаженный кончил. Тогда впервые собрал всю сперму с живота и перенёс ему в рот, как галчонку – опять на игры потянуло. Стеснялся меня, себя, но всё снял с моего языка, губ, всё вылизал. Так завёлся Лера-Валера от процесса, аж трясло всего – пришлось подрочить ему, чтобы отпустило, чтобы потом не кончил в секунду, когда я буду ебать его. Ебать долго, с оттягом.

Он всегда молчал, когда я его трахал, только шумно дышал и иногда кряхтел от слишком сильных толчков. Если я хотел послушать его, то просто начинал замедляться. Вынуждал – просить не умел и учиться не собирался. Лера-Валера распахивал глаза и скулил:

– Ещё... Ещё... Антош... – он чаще втягивал воздух, тонкие крылья носа вибрировали. 

Я жадно смотрел на него. В голове гудела кровь, яйца чуть не взрывались, но я упрямо смотрел в его умоляющие глаза и ждал. Сухие губы едва двигались – он что-то шептал (просил?), без конца облизывался – не помогало, страдальчески морщился: 

– Пожалуйста... 

Но, как и всегда, это было только началом. Научиться останавливаться оказалось непросто, не сразу стало получаться, но что не сделаешь, чтобы подразнить его и взять своё. Перехватить руки – без глупостей. Склониться к нему, облизывая губы, пройтись зубами и снова облизнуть. Он ждал, руки не вырвал – я держал крепко. Смирялся Валера, знал, что пока сам не решу, не двинусь. Хныкал. Но и я ждал, когда он начнёт просить, умолять – бальзам для слуха. А тогда можно было и «ещё»!

Я всегда матерился, когда трахался – пар спускал. (Сергевна, блядь, со своими лабораторками!) Как вскормленный на школьной ниве физик-практик, я приучен все процессы наглядно представлять, реально так: мой член вперёд-назад по розовому тесному проходу, гладкие стенки, пульсируя, раскрываются навстречу. Чтобы не потерять голову от таких картин, не сорваться сразу в бешеный ритм, выдавал всё, что знал. Помогало. Перчило. Да и Лера как-то не жаловался. 

Сегодня это был уже второй раунд. Как только я услышал эти его звуки, в самом деле похожие на мяуканье, то понял – скоро спустит. Его глаза... шальная улыбка. Я уяснил, как ему нравится, несмотря на все его жалобы после. Почему не уважить? В приказном:

– Давай, сучка, подрочи себе! Будь послушным мальчиком. – А дальше шёпотом, склоняясь над ним, в полуоткрытый рот. – Хочу посмотреть на тебя. 

Теперь я толкался в него на вытянутых руках – чуть тише, не глубоко, чтобы он не отвлекался и как следует постарался для меня. Он отлично знал, что я смотрю, знал, что люблю смотреть на него. (Ни одного волоска на теле – с этим строго). Настала его очередь доставить мне удовольствие. Представлять уже не надо – видно отлично. Открыл туманные, почти дымчатые глаза Лера-Валера и, глядя на меня, обхватил свой член рукой. Вверх-вниз, быстрее, ещё быстрее. Он пытался податься ближе и ко мне, и к своей руке. Ещё чаще задвигал рукой… Запутался, растерялся. Ещё чуть-чуть потянуть время, секунду, другую… Блаженный. Глазищи огромные, просящие, вымаливающие. Хорош, сучка похотливая! Моя сучка!

– Антош... – облизнулся, – я... Пожа-алуйста…

Плаксивый стон. Только не плачь, Лера-Валера. Сейчас я – включиться, задать темп. Вместе. За ним. С ним. Надо попасть, чтобы за секунду успеть выдохнуть:

– Обожаю трахать тебя!

С первого? И кто это придумал?! Вот, думаю, что с третьего – в самый раз будет.