Сказка о прекрасном Эликэ

Город Эквилам знал времена богатства и процветания. Был он красивейшим во всей Эстелии. Окружали его земли плодородные и цветущие. Храмы и дворцы из мрамора утопали в пышной зелени фруктовых садов, а на солнце сверкали прохладные струи фонтанов. По улицам ездили в колесницах, запряжённых тапирами, богатые горожане в золотых украшениях и одеждах из белгофских шелков. Рынки изобиловали товарами, свезёнными со всех концов острова – пряностями и диковинными плодами, тканями, хрусталём, шкурами и фарфором. Поэты Эквилама слагали великолепные стихи, музыканты услаждали слух игрою на серебряных афирах и пением. Живописцы и ваятели создавали непревзойдённого изящества картины и статуи. А могучая армия стерегла границы царства.
Но настала пора – и невзгоды обрушились на Эквилам. Винил в этом народ своего царя – Маирпу. Тот взошёл на трон, когда был совсем ещё молод. И правил сперва разумно и мудро, продолжая достойно нести венец после отца своего, и деда, и прадеда, которые привели царство к благоденствию.
Всякий правитель должен печься не об одних лишь государственных делах, но непременно и о наследнике тоже. Кому оставить свой трон, свой народ? Маирпа с молодости мечтал о сыне. Только боги словно бы не желали этого. Жена рожала царю лишь дочерей. А после – умерла от неизвестной лекарям болезни. Царь женился снова – но у другой жены его оказалось бесплодным чрево. Да к тому же – характер её был скверен. И по мере того, как уходила её молодость, делался всё хуже, всё сварливее. Рад был бы Маирпа освободиться от этого брака. Но вековые законы и установления, какие свято чтились в Эквиламе, не позволяли расторгать супружество.
Минули десятки дождевых сезонов, поседела голова царя. Однажды он в окружении своей многочисленной свиты ехал в храм Варнарга, дабы вознести по случаю Праздника Дождей молитву вместе со своим народом.
Перед царём расступались люди и сгибали спину в низком поклоне. Среди торгующих на площади была девушка-художница, что продавала свои картины. Белый, будто слоновая кость, цвет её кожи, белокурые с золотистым отливом волосы и глаза цвета янтаря – всё говорило о том, что это – чужеземка, гостья из Лемейских гор, холодных и туманных. Прежде, чем она упала ниц перед колесницей царя, тот успел разглядеть, как красиво и юно её лицо. Он велел кучерам остановить колесницу и вышел к девушке.
— Как зовут тебя, прекрасная? — спросил он.
— Эликея, досточтимый повелитель, — отвечала она.
Царь вернулся после празднества во дворец вместе с юной Эликеей. Он поселил девушку в одном крыле своего дворца, где приказал навести самое роскошное убранство. Облачил возлюбленную в шелка и одарил драгоценными камнями. Распорядился подавать ей самые изысканные яства. Призвал музыкантов и танцовщиц, дабы развлекать её. Отдал ей для единоличного пользования огромную часть сада и бассейн розового мрамора, где плавали всегда лепестки тропических цветов. Приставил стражей охранять её покой.
Едва ли не каждую ночь наведывался Маирпа к прекрасной девушке. И скоро та уже носила в своём чреве дитя от царя.
Об этом прознали все в городе и тайно роптали на бесчестье царя, ибо по закону, им же установленному, в Эквиламе подвергали телесным наказаниям и тюремному заключению на двенадцать лун тех женщин и тех мужчин, что порочили честь семьи своей и были неверны своим супругам. И вот, невзирая на этот закон, так свято чтимый им прежде, Маирпа посмел теперь, не скрывая этого, иметь незаконную связь!
Но что были возмущения народа рядом с тем дичайшим гневом, с той неизмеримой злобой, какую испытывала Инира – законная царица, в чьи покои уже позабыл дорогу царь. Только о том и думала она, как извести соперницу. Не потому даже, что ненавистная Эликея была молода и наделена красотою, даже малой частью какой и в юности Инира не обладала. Но незаконная возлюбленная могла подарить царю наследника, сына. То, в чём боги отказали царице, жене царя, сумеет чужеземка, презренная простолюдинка из бедного рода! Огонь ненависти всё сильнее с каждым днём разгорался в душе Иниры. И злой ропот за стенами дворца делался всё громче.
Тогда царь призвал к себе оракула – старого мудреца, служившего в лесном храме и видевшего каждую ночь вещие сны о тех, чья судьба решалась тогда.
— Что же, мудрый старец, скажи мне, не послали ли тебе боги видения обо мне и Эликее? Знаю я, что совершил недозволенное. Но я её слишком сильно полюбил! Разве могут боги гневаться на меня за это? Разве не Эстелия – великая богиня красоты и любви? Ведь она сотворила красоту Эликеи, как и всю в этом мире! И она же ниспослала мне любовь!
Так сказал он мудрецу, что стоял у подножия его трона. И отвечал ему старец с низким поклоном:
— О, высокочтимый повелитель! Многое даруется нам богами, но не всегда верно решаем мы, как принимать эти дары! Да, было мне видение! И открылось мне, что будет у тебя сын. Но должен ты немедля отречься от той, что живёт незаконно во дворце твоём. Ибо, если не сделаешь этого ты, беды и горести великие обрушатся на всех: и на тебя, и ту, которую любишь ты, и на весь Эквилам. А сына твоего ждёт судьба горькая и скорбная. Что ни делал бы ты, ничего изменить не сможешь. Жить несчастным ему и терпеть ужасные муки уготовала судьба – если знал бы ты только – какие, так умерщвил бы его в самой колыбели.
Отлучи эту женщину от себя! Надели богатствами. И пускай возвращается в горы Лемейские, на родину свою и там растит сына в отдалении от тебя!
Разгневался царь от этих слов и готов был отрубить голову старцу. Но нежная Эликея была рядом и усмирила гнев Маирпы. Он прогнал предсказателя и стал жить, как прежде, не вняв его словам.
И родился у царя сын. Но спустя несколько дней Эликея умерла во время обеда. Яд был в кушаньях, что подали ей. Повар и придворный пробователь исчезли. Но царь послал за ними погоню на все стороны света. Обоих скоро изловили. Они во всём сознались. Коварная Инира вынудила их на такое преступление, отсыпав каждому по мешку золотых церий. Их утопили тем же днём в Бассейне Смерти на глазах у толпы эквиламцев. Но Иниру казнить было невозможно. Закон того не позволял. Она была царицей. Даже брака с нею расторгнуть царь не мог. Ведь навсегда соединены узами супружества те, кто прошёл вместе под Священной Аркой. Всё, что мог царь – отослать жену от себя в поместье на окраине своих владений и поселить там под стражей. Так он и сделал.
Но – что проку в наказании виновных, если ничто уже не вернёт их несчастную жертву? Бессильны всякие слова, чтобы описать, как оплакивал царь свою прекрасную возлюбленную, свою Эликею. Одно утешение осталось ему от умершей – сын, о котором так мечтал Маирпа все годы…
…………………………………………………………………………………………………………………………….
Юный царевич Эликэ, рос в заботе и роскоши. Названный в честь матери своей, он и наружностью походил на неё. Те же волосы – белокурые с золотистым отливом, густые и длинные, те же глаза цвета янтаря и белая, будто слоновая кость, кожа. Он жил в тех самых комнатах, где ждала его рождения Эликея и видел картины её, которые по сию пору украшали стены. И сам он начал учиться искусству живописи. Ни в чём не знал он отказа – как бы не оскудевала казна царства и что бы не происходило за стенами дворца. Он рос, как цветок в саду – прекрасным и хрупким, получал самое изысканное воспитание. Он был от природы умён, познал много книжной премудрости, но ничуть не изведал жизни. Сердце его было добрым, помыслы чистыми. И, когда достиг он того возраста, когда юноша уже считается взрослым, может жениться и править страною, то оставался по-прежнему мечтательным, наивным и изнеженным. Хотя, юный царевич знал, что однажды должен будет взойти на трон. Только дела государственные его не слишком занимали.
А между тем, шли они весьма плохо. Беды, одна за другою, проносились над Эквиламом. Несколько страшных эпидемий унесли тысячи жизней. Ураганы и бури уничтожили посевы, лишили крова каждого пятого эквиламца. Голод пришёл в царство. Средства в казне, когда-то богатой, всё скудели. Маирпа был уже очень стар. Не только годы, но и горе состарили его. Он сделался рассеян и забывчив, один за другим заключал невыгодные для своего царства договоры, а меж тем, советники и вельможи, пользуясь немощью старого царя, расхищали к себе в карман средства из стабилизационного фонда, накопленного прежними поколениями царей. И некому было пресечь воровство. А чужеземные враги не дремали. В соседних царствах уже прознали о том, как ослаб Эквилам и как беспомощен стал царь. Ремм – самый сильный и могущественный город в Эстелии готовил поход на Эквилам.
В Ремме правил тогда безраздельно царь – Афаль. Был он человек свирепый и могущественный. Его главной страстью была война. Имел он, впрочем, и другую страсть, но о ней будет дальше сказ. Афаль взошёл на трон лишь две дождевых поры тому назад. Но сразу же стал он высокомерен и горделив, стал упиваться своей властью и скоро ощутил, что этой власти ему слишком мало. И сказал он: «Не хочу одним лишь Реммом править! Все земли острова Эстелия должны принадлежать мне! Ведь было же время, когда был над Эстелией один властелин! И, как сказывают, время это было славное! Так отчего же не стать мне тем, кто возвратит его?».
И отправился молодой царь со своим войском на Эквилам. Реммцы ворвались в город. Недолгим оказалось сражение. Полуголодные, ослабшие солдаты в бедствующем царстве не могли оказать захватчикам сколько-нибудь достойного сопротивления. Да к тому же, многие эквиламцы переходили на сторону Афаля. Те же, кто оставались верными, гибли тысячами от рук врага и своих же прежних соседей.
Видя, что исход битвы предрешён, Маирпа отправил к реммскому царю послов, дабы пригласить того в свой дворец для мирных переговоров. Афаль согласился и вскоре в сопровождении своей свиты вошёл гордо в тронный зал Маирпы.
Реммский царь ступал по мраморным плитам пола, стуча сапогами из кожи белого крокодила. Он был огромен ростом и очень крепок. По широким плечам его спадали густые пряди чёрных волос. Глаза сверкали злым огнём. Губы кривились в ехидной усмешке. Ведь он приходил когда-то сюда ещё вместе со своим отцом и помнил, каким роскошным было убранство этого зала, каким был сам Маирпа прежде. Теперь же видел Афаль лишь остатки былого великолепия – обшарпанный мрамор, обветшалые гобелены с истершимися золотыми орнаментами и дряхлого старика с дрожащими руками, сидящего на изорвавшихся бархатных подушках своего трона. До чего жалким и убогим гляделось всё это! Но подле старого царя, по правую руку того, сидел юноша дивной красоты – нежный, словно цветок, тонкий станом, с белокурыми густыми и очень длинными волосами и лицом, будто созданным руками искуснейшего скульптора.
Афаль так высокомерно обратился к Маирпе:
— Вижу я, что плохи дела твои, Маирпа! Зачем звал ты меня? Что хочешь сказать мне? Как и просил ты, я приказал остановить битву. Но могу возобновить её, когда только захочу!
— О, Афаль! Не мог я больше взирать на то, как истребляют мой народ! Как жгут мой город! Братьями же были наши прадеды! Были и реммцы и эквиламцы одним народом! Пускай не будет больше кровопролития. Мира я прошу заместо войны! На твоих условиях! Скажи же мне, каковы они!
Афаль призадумался. Взгляд его снова обратился к белокурому юноше, что сидел всё это время молча и слушал разговор.
— Что же, пускай отныне Эквилам подчиняется Ремму. Я введу сюда свои войска. Мои солдаты будут патрулировать улицы города и стеречь границы. Ты останешься на этом троне, пока жив. Но будешь только лишь моим наместником.
— Я согласен на это условие. — отвечал Маирпа.
Негодующий шёпот пронёсся среди стоявших в зале вельмож, советников и родственников царя. Но никто не посмел возмутиться громко. А Афаль продолжал:
— Больше не убьют здесь никого и не разрушат ни одного дома. Напротив: я выделю из своей богатой казны средства на то, чтобы восстановить Эквилам. Снова сделать его процветающим и красивым. Но за это я требую исполнить ещё одно моё условие.
— Какое же?
Афаль указал украшенным огромным перстнем пальцем на Эликэ.
— Отдай мне вот этого прекрасного юношу на одну ночь.
Маирпа, словно позабыв на мгновение свой возраст и немощь, вскочил с трона и воскликнул:
— Что? Что говоришь ты? Это мой сын, наследник моего престола! Да неужели думаешь ты, что всё позволено тебе теперь? Ни за что не поступлюсь его честью! Убирайся!
— Вот как? Тогда сегодня же весь твой город будет полыхать огнём. Ни дома не оставлю, ни статуи целой. И ты сам будешь изгнан из города, как старый паршивый пёс. Наместником сюда поставлю сегодня же своего сына, а город отстрою заново по собственному обычаю и населю реммцами. Твой же народ истреблю подчистую, разве кроме тех, кто признает меня властелином своим! Этого ли желаешь?
В отчаянии закрыл Маирпа ладонями своё лицо, изборождённое глубокими морщинами.
— О, коварный! Дай срок мне до заката солнца, чтобы принял я решение!
— Что же – решай! А пока – хочу я быть гостем здесь. Прикажи накрыть стол для меня и свиты моей, с самыми изысканными яствами и напитками, приготовить мне ванну с лепестками тропических цветов и лучшую комнату в твоём дворце для сна с просторной и мягкой кроватью.
Такие приказания были исполнены. Афалю подали сладчайшие вина и спелые плоды, жареных на вертеле молодых поросят-пекари и сладкие пироги. Он ел долго и жадно.
А тем временем, Маирпа и юный Эликэ укрылись от посторонних глаз и ушей в беседке дворцового сада, где прежде так часто царевич находил отдохновение и рисовал под пение птиц. Теперь же птицы не пели. Они все улетели из города, испуганные шумом сражений и дымом от пожаров, запах которых чувствовался и здесь.
— Сын мой, моя последняя отрада, ты видишь сам, каково положение наше.
— Отец, я никогда не позволял себе ослушаться тебя! И впредь не позволю! Но прошу об одном – не отдавай меня Афалю! Разве не честь превыше всего в этом мире стоит? Даже жизнь отдать за неё не должно быть жаль человеку благородной души!
Вздохнул тяжко Маирпа.
— Ах, если бы речь шла только о твоей жизни! Но ведь сегодня решается судьба всего Эквилама! Разве не знаешь ты, что там, за стенами нашего дворца уже плачут вдовы, и сироты, и безутешные матери? Уже погублены тысячи жизней и Афаль погубит вдесятеро больше! И сотрёт с земли наши храмы и всё, что свято для нас! Всё, что строили предки наши. И мы с тобою превратимся в бесправных изгнанников, в бродяг! И будем завтра скитаться по земле, которой вчера ещё правили! Не станет ли это худшим бесчестьем?
— Значат ли твои слова, что я должен отдаться Афалю? Он враг наш! Он отвратителен мне!
— Сердце разрывается в моей груди от мысли об этом. Но такова необходимость. Я уже стар, скоро душа моя отправится на небесный купол, в Страну Предков. Какой дам я им ответ за то, что не уберёг Эквилам?
Тяжёлый вздох вырвался из груди юного Эликэ и слёзы блеснули в его глазах. Но он сказал только:
— Я не могу ослушаться тебя, отец!
…. Вечером того дня слуги купали несчастного царевича в мраморной ванне, что имела форму огромной жемчужной ракушки. Натирали белую кожу его ароматными маслами, расчёсывали его густые белые волосы, брызгали их эссенциями и покрывали жемчужной пыльцою. После на шею его надели колье с изумрудом, на тонкие запястья – золотые браслеты, на изящные пальцы – перстни с огромными алмазами. Стройный стан его облачили в короткую тунику из прозрачного батиста.
Когда закончены были все приготовления, юношу повели в покои, отведённые Афалю. Реммский царь уже поджидал там своё обещанное «лакомство».
Когда Эликэ вошёл в комнату и за ним заперли дверь, он вздрогнул от ужаса. Перед ним лежал на шёлковой кровати обнажённый мужчина. Смуглое, с бронзовым отливом кожи тело его словно состояло из одних мускулов, огромных, вздутых шаров из плоти. Его крепкие ноги, и руки, и грудь сплошь покрывали чёрные жёсткие волосы. Только вовсе не это было страшнее всего в его облике, но огромный мужской орган, налитой, торчащий в потолок.
Афаль расплылся в похотливой и жадной улыбке, увидев вошедшего юношу. А несчастный Эликэ в ужасе закрыл лицо руками.
— Подойди, о, прекрасный! — позвал царевича громовой голос.
На дрожащих ногах Эликэ подошёл.
— Забирайся на ложе!
И это выполнил царевич.
Афаль долго рассматривал юношу, гладил по волосам, после чего руки реммского царя покрылись жемчужным блеском. Потом поцеловал мужчина царевича в губы. Эликэ едва ли не задохнулся от омерзения. Афаль ощупывал грубыми руками нежное тело, часто и похотливо дыша. Потом почувствовал юноша, как рвётся на нём тонкая туника. Эликэ остался совсем обнажённым. Реммский царь впился губами в грудь юноши, кусал его за крохотные розовые соски с неистовым рычанием. Потом, словно безвольную куклу, Афаль уложил царевича на подушки грудью и стал мять его ягодицы. Те были подобны плоду белого персика – так же нежны и бархатисты кожей. Афаль целовал их, раздвигал, разглядывая и трогая пальцами розовое девственное отверстие, затаившееся меж них. После, насладившись предвкушением, мужчина вонзился в тело юноши, и долго, неистово, словно зверь, удовлетворял свою страсть, упивался отданной ему на поругание красотой и нежностью. Черство было сердце Афаля. Он не обращал никакого внимания на плач и крики юноши, который испытывал невыразимую боль и страдания.
Под утро Эликэ, измученного, с искусанными губами и глазами, красными от слёз, отпустил наконец от себя реммский царь. Несчастный царевич Эквилама думал, что окончены уже его муки. Но если бы только знал он, что ещё ожидает его впереди!
Старый Маирпа, проведший бессонную ночь в тронном зале и вырвавший из головы своей все волосы, взглянул с ненавистью на Афаля, пришедшего к трону.
— Доволен ли ты? — бросил Маирпа со злобой. — Теперь оставишь наконец нас в покое? Уберёшься из Эквилама со своими шакалами?
Афаль скривился в презрительной усмешке. Он хотел сказать, что доволен. Но дерзость Маирпы прогневила его.
— Нет, не доволен я! Что до красоты телесной – Эликэ совершенен! Но как непочтителен был он со мною! На лице его прекрасном я читал к себе отвращение, будто был я ему мерзок! И потому, требую я наказания для этого дерзновенного юноши! Нужно преподать ему урок почтительности к тем, кто стоит в этом мире выше его!
— Требуешь наказания? Что значит это?
— Позови палача. Прикажи ему отмерить полсотни ударов кнутом из бычьего хвоста! Полагаю, этого будет достаточно, дабы вразумить дерзеца!
— Но ведь он же умрёт! — вскричал в ужасе Маирпа.
— Вздор! Иных я в своём царстве приговаривал к двум сотням таких ударов, и они выживали! Довольно разговоров! Выполняй, что я приказал, или же я сочту свои условия невыполненными и город твой погибнет!
И Маирпа позвал палача. И привели несчастного Эликэ, который ничего ещё не знал об участи, ему уготованной.
Афаль сам отдал палачу распоряжение. Царевич понял, что его ждёт.
— Нет, нет, отец! Защити! — взмолился Эликэ, припав к ногам сидящего на троне Маирпы.
Но старик лишь беспомощно всхлипнул и погладил дрожащей рукою белоснежные кудри сына.
Юношу отвели, будто преступника, в пыточную, раздели донага и растянули на цепях меж двух столбов.
Палач, чрезвычайно сильный телом, как и полагалось в его профессии, но глуповатый и даже добродушный человек, всё никак не мог взять в толк, зачем должен он пороть молодого царевича?
Он нанёс первые удары осторожно, не применяя и десятой доли силы своей, но Афаль стоял рядом и внушил палачу сечь, как следует, не щадя наказуемого. Видя, что палач мешкает, реммский царь пригрозил тому, что отправит его в Бассейн Смерти. Страх за себя заставляет забыть о сострадании к другому. Потому, экзекутор принялся безжалостно, в полную силу наносить удары юноше.
Кнут свистел и впивался в тело молодого царевича. Одна за другою покрывали кровавые полосы нежную кожу Эликэ, который стенал от невыносимой боли. Афаль с ехидной ухмылкой взирал на истязание юноши.
Но пришло мгновение, когда ужасное действо окончилось.
Юношу унесли в его покои и отдали в руки лекарей. Афаль в тот же день покинул Эквилам, оставив в нём своих солдат.
………………………………………………………………………………………………………………………….
…Вскоре, как и было обещано Реммским царём, в Эквилам явились гружённые золотом обозы, запряжённые тапирами. Следом же прибыли и придворные архитекторы, и мелиораторы, и чиновники из Ремма и началось восстановление разрушенных войною домов в Эквиламе и облагораживание обедневшего было и обветшалого города. Сокровища из реммской казны вправду пошли на пользу эквиламскому народу, много лет уже страдавшему от бедности и лишений. И стали эквиламцы благословлять Афаля и весь его род, и проклинать Маирпу, из-за неумелого и бесталанного правления которого довелось им столько мучиться и голодать!
…Раны юноши долго не заживали. Придворные лекари два месяца выхаживали его – смазывали изувеченное тело целебными мазями, приготовляли укрепляющие отвары. В конце концов Эликэ стал поправляться. Он мог уже вставать с постели. Раны затянулись и перестали болеть. Но новое несчастье ожидало юношу – однажды в покои к нему вбежали его старшие сёстры и сказали о том, что Маирпа при смерти и желает проститься с ним.
Эликэ пришёл к постели отца.
Исхудавшая, дрожащая рука выглянула из-под одеяла. Её сжала крепко молодая рука царевича.
— Прости меня, сын… — прохрипел Маирпа. — Обещай, что отомстишь Афалю, что освободишь Эквилам, что вернёшь честь роду нашему, а Эквиламу – его былое богатство и величие!
— Я обещаю, дорогой отец! — поговорил Эликэ, хотя и знал, что невозможно исполнить это.
В то же мгновение Маирпа испустил дух.
На десятый день после погребения царя, была назначена коронация Эликэ. Только готовилось вовсе не венчание на царство, как то должно было быть, но лишь церемония восшествия наместника. Но даже этого положения не суждено было занять несчастному юноше.
Никто не хотел видеть его на троне! Люди питали презрение к незаконнорождённому юноше. Да и слухи о том, что сделал с ним Афаль, проникли в город. Люди реммского царя ходили по домам и подговаривали эквиламцев против молодого царевича.
Хотя жрецы и вельможи собирались исполнить закон, по которому право на трон и наместничество принадлежали Эликэ, разумно рассудив, что смогут воровать и дальше, как при Маирпе. Но на церемонии коронации случилось нечто неслыханное.
Всё происходило поначалу, как полагалось обычаем. Совершилось поминовение усопшего Маирпы, спета была скорбная песнь по нему. Затем верховный жрец, вельможи и советники, стали по очереди присягать в верности новому правителю. Нарядный, с венцом тропических орхидей в руках и изумрудным медальоном на шее, Элике стоял на помосте на главной площади города и готовился уже принять на чело своё венец, как внизу, в толпе вдруг какой-то одноглазый карлик с длинным острым носом завопил истошно и пискляво:
— Сын шлюхи – шлюха и сам!
Кто-то другой повторил эти слова. Потом – уже ни один голос закричал тоже, а несколько. И вот уже десятки, сотни, тысячи голосов ревут гигантским хором одно:
— Сын шлюхи – шлюха и сам!
Вдруг комок грязи прилетел из толпы и попал в грудь юноше, испачкав его белое торжественное одеяние. После – прилетел ещё один, за ним следом – ещё и ещё. Грязь попадала юноше на одежду, в белоснежные волосы, в прекрасное лицо. Толпа всё не унималась – улюлюкала, свистела, глумилась. И никто из придворных не заступился за юношу. Он догадывался, что это – сговор, что всё готовилось заранее и что стоит за всем этим, разумеется, Афаль, который хочет видеть здесь наместником своего сына.
Элике думал, что его убьют, что его попросту растерзает толпа – тот самый народ, ради которого пожертвовал он собою. Когда он потерял равновесие и упал с помоста прямо в толпу, то больно ударился коленями и локтями о мраморные плиты – никто и не помог ему подняться на ноги. Люди отпрянули на несколько шагов от упавшего. Он встал с трудом – весь облепленный грязью. А потом толпа зашевелилась, стала расступаться. Между юношей и воротами, ведущими из города, образовался словно бы коридор из пустоты – люд указывал сыну Маирпы, что желает, чтобы он ушёл. Юноша бросился прочь из города и, пока он бежал, хор разновозрастных голосов всё повторял одно и то же:
— Сын шлюхи – шлюха и сам!
А пустое пространство, там, где он пробегал, делалось шире – каждый норовил отшатнуться от изгоняемого как можно дальше. Только уже у самых ворот какой-то прыткий и вертлявый пройдоха подбежал к Эликэ, сорвал с него изумрудный кулон и был таков.
Ошарашенный церемониймейстер так и застыл с бесхозной короною в руках, а вельможи и верховные жрецы и дочери Маирпы, сёстры изгнанного царевича, долго стояли в оцепенении, так и не зная, что делать им. После – все разошлись.
… Юноша бежал через густой лес, сквозь заросли пальм, папоротников, лиан и эвкалипта. На него смотрели с деревьев туканы, обезьянки и питоны. Он всё бежал, не останавливаясь, спотыкаясь о кряжистые корни, падая, поднимаясь, чтобы бежать вновь. Всё казалось ему, что гонятся за ним, всё стоял в его ушах крик. «Сын шлюхи – шлюха и сам!». И казалось, что даже туканы и обезьяны и питоны вот-вот тоже самое закричат ему.
Но потом он устал и пошёл медленно. Его мучила жажда. Юноша набрёл наконец на довольно широкий ручей – даже не ручей – небольшую прохладную речушку. Эликэ напился, потом разделся донага, выстирал, как мог, своё платье и выкупался сам. Потом словно бы тиски разжали его оцепеневшее сердце. Он сел на берегу и зарыдал в голос.
Близилась ночь. Быстро тьма сгущалась меж деревьев. Где-то в чаще тут и там слышалось зловещее рычание опасных зверей. Юноша взобрался на высокое дерево и провёл там ночь не смыкая глаз.
Утром он снова отправился в путь. Его мучил голод. Но только в лесу ему почти не встречалось ягод и плодов, а те, которые он находил, были ему неизвестны и могли оказаться ядовитыми.
Он нашёл лишь несколько кокосов, насилу расколол их камнем, ведь руки его были так слабы. Он съел немного белой мякоти – и другой пищи у него не было.
Эликэ шёл целый день, снова переночевал на дереве, потом – ещё день шёл. И ещё пять дней. Шёлковые сапожки на его ногах изорвались давно в клочья, колючки и камни исцарапали его нежные ступни. Но к вечеру седьмого дня юноша набрёл на какую-то лесную деревеньку в десяток плетёных из ветвей и корней хижин. Жили там охотники со своими семьями. Уже далеко была граница эквиламских земель, и никто знать в этих местах его не мог.
Юноша постучал в двери первого же деревянного дома.
— Покормите меня! — взмолился он, когда на порог вышел хозяин.
— Убирайся прочь, бродяжка! — был его ответ. — Вид твой скверен. Одним богам известно, чем болен ты.
Эликэ вправду выглядел ужасно – спутавшиеся грязные волосы, синяки на лице от ударов комками земли, искусанное москитами исхудавшее тело, изорвавшаяся в клочья одежда, исцарапанные в кровь ноги… Кто теперь узнал бы в этом жалком существе прекрасного царевича? Впрочем, больше не был он царевичем.
Его прогнали и в другом доме, и в третьем, и во всех прочих. Оставался последний, десятый дом. Когда юноша постучался туда – ни на что совершенно не надеясь, на порог вышел охотник, такой же, как и другие в этой деревне – коренастый, смуглый, диковатый и неопрятный наружностью.
— Покормите меня! Я не бродяжка, я не больной. Я только лишь попал в беду и заблудился в лесах.
— Покормить, говоришь? Ну заходи!
Эликэ не поверил ушам своим и вошёл. Ему, проведшему всю жизнь во дворце, в огромных залах из мрамора, непривычно было оказаться в маленькой хижине с простой обстановкой. Было тут две комнаты – в одной располагался очаг да кухонная утварь из дерева и глины, а другая вся завешена была сплошь шкурами тигриными да леопардовыми, да на полу устроено было ложе из шкур. У стен стояли копья, луки и стрелы. Юноша без сил упал на шкуры.
— Голодный, значит? — ухмыльнулся охотник. — Так отведай тогда мой вкусный корешок!
И мужчина спустил с себя в одно мгновение шитые из обезьяньей шкуры штаны. Эликэ увидел «корешок», нет, скорее, настоящий гигантский корень, и в ужасе отшатнулся.
— Что, не хочешь? Сделаешь – дам тебе и другой пищи. А не сделаешь – так уходи, куда ты там шёл!
Юноша был ужасно голоден – нестерпимо, смертельно. А что он мог уже потерять? Ведь всё равно он теперь обесчещен и провозглашён шлюхой и сыном шлюхи. И Эликэ согласился, хотя и было это ему отвратительно.
Охотник подошёл совсем близко. Мужской орган его оказался у самого лица юноши. Элике почувствовал запах потного мужского тела.
— Давай-ка, бери в ротик!
— Но не умею я этого!
— Дело не хитрое! Возьми да соси аккуратно, будто медовую конфету.
И Эликэ принялся за нехитрое дело, как мог. Его тошнило, только он старался изо всех сил не показать виду.
— Ооо, как же хорошо, как хорошо-то! — зарычал охотник. — Какие губки нежные, сладенькие, как у девушки!
Долго ублажал юноша мужчину. Но тот, наконец, излил своё семя – к счастью для Эликэ – не в него, а на пол.
Эликэ в бессилии лёг на шкуры и закрыл глаза.
Охотник отправился в другую комнату, к очагу,
— Жил я с женой, — заговорил он оттуда, — да померла она. Уж два дождя, как. Вот с той поры и мучаюсь один со своим корешком. Я же не старик ещё, да где в округе-то другую невесту сыщешь? Все прибраны к рукам. Никогошеньки! А тут вот – ты пришёл. Да и хорошо. Славные у тебя губки, хоть и парень ты!
Охотник казался теперь почти что добродушным.
Он вскоре принёс для юноши рисового хлеба, сыра и кувшин с тёплым молоком и смотрел, как быстро и жадно Эликэ пьёт и ест.
— Ешь, ешь, сладкий ротик. Да смотри, о том, что было тут – никому не сказывай.
Несколько дней прожил юноша у того охотника. Ещё несколько раз пришлось Эликэ отведать «корешок», и не только ртом, но и иным своим отверстием.
Эликэ сносил это безропотно, хотя ужасно страдал. Окрепнув лишь немного, отправился юноша дальше. Так шёл он от деревни к деревне, от города к городу. Просил пищи и крова. Но люди были жестоки к несчастному скитальцу. Ведь вид его был так жалок и денег он не имел. Отовсюду его прогоняли. Ему пришлось и мести улицы, и убирать грязь в тавернах и просить подаяние, только бы не умереть от голода.
Однажды он украл хлеб в пекарне – но тут же был пойман. Его заключили на два месяца в тюрьму. Там юношу держали в маленькой камере с голым полом, а каждый седьмой день отводили в комнату экзекуций, где палачи секли его кнутами. Таково было в те времена наказание для мелких воров. Потом Эликэ выпустили на свободу. Только мало это принесло ему радости. Ведь не было ему, куда идти. Не было у него ни пищи, ни крова.
Пришлось ему за жалкие объедки ублажать снова мужчин – только самых низкосортных, грубых, грязных – уродливых, калек, пьяниц из кабаков. Только такие теперь могли польститься на него. Тело его испещрено было рубцами и совсем исхудало, волосы превратились в грязные жалкие клоки, кожа посерела и глаза обрамила ужасающая синева.
Нет таких слов, чтобы выразить ту меру страданий, что испытал юноша! Он, чистый и нежный, выросший в роскоши, окружённый заботой, не ведавший до поры до времени никаких бед, теперь видел лишь унижения, грязь, боль. А ведь душа его была благородной и гордой. Ведь родился он царевичем и жил многие годы в уверенности, что предназначено ему судьбою царствовать. И, как не ужасно было нынешнее его существование, каким глубоким бы ни было его падение – он всё равно продолжал хранить в глубине души своей ту искру гордости, с которою родился. И порою, в минуты самого страшного, самого глубокого унижения, его губы беззвучно шептали: «Я буду однажды царём. И буду править…».
Однажды привела его судьба в Лемейские горы – на родину его матери. Там увидел он впервые снега, льды и туманы. А люди были здесь всё белокурыми, с белою кожей, как у него самого. Эликэ искал родню своей матери. Только тщетно – ведь не знал он даже, из какого города та была родом. Никого так и не суждено было ему отыскать.
Меж тем, холодный воздух Лемейских гор, непривычный юноше, простудил его лёгкие. Ведь целые дни проводил он на улицах, а порою – и ночи тоже. Все жители этого края ходили в мехах и шкурах, а несчастный юноша сумел раздобыть себе лишь самую ветхую одежду, которая совсем не могла согреть в здешних местах. Сильный кашель стал мучить его. Сперва думал Эликэ, что это вскоре пройдёт. Только шли дни, недели, а ему делалось всё хуже. Негде было ему отогреться, негде добыть тёплого питья и пищи. Не мог он теперь выполнить хоть какую-нибудь работу. Он ослаб и едва уже мог подняться на ноги. Только самые уродливые калеки ещё соглашались порою попользоваться его телом и разделить взамен с ним свой скудный ужин. Беспрестанно болело и жгло меж ягодиц от мерзостных и грубых соитий с ними. Не заживало и кровоточило что-то глубоко внутри, причиняя юноше невыносимую муку. Но хуже были кашель и лихорадка. И постоянный голод.
Эликэ знал, что умирает. Всё чаще, забываясь болезненным сном прямо на улицах или в притонах, видел он во снах плачущего отца, и мать, лицо которой видел лишь на портретах… Что скажет им он, когда повстречает их над небесным куполом? Как оправдается за бессилие своё и бесчестье?
Однажды, в Агарде, столице Лемейского царства, Элике, уже едва живой, дрожащий от холода, совсем не евший несколько дней, сидел с мешком для милостыни у ворот Хрустального Храма, за которые его, больного бродягу, не пустили. К нему подошла вдруг женщина – не молодая годами, но и не старая ещё. Одета она была хорошо, а глаза её смотрели с состраданием и добротой.
— Идём-ка со мной! — сказала она юноше.
Тот хотел встать, но не смог.
— Эй, Герго! — кликнула она своего кучера. — Помоги-ка!
Тот подошёл и, вместе со своей хозяйкой усадили они Элике в колесницу и укрыли тёплыми мехами.
Его отвезли в большой и красивый дом из камня. Выкупали в горячей ванне, напоили тёплым молоком и уложили в мягкую постель из мехов и шкур, в комнате, где горел огонь. Он долго спал, а когда проснулся, увидел подле себя хозяйку дома. Она сидела у постели, где лежал юноша и, заметив, что тот очнулся, добрая женщина улыбнулась.
— Теперь всё будет хорошо, — проговорила она. — Ты поправишься.
— Кто ты? — спросил слабым голосом Эликэ.
— Меня Дармелла зовут. Я – лекарь. Лучший в Лемейских горах. Да и с равнин приходят ко мне за моим искусством.
— Почему ты так добра ко мне?
— Я ко всем добра. Не разговаривай, тебе это неполезно. Лежи спокойно. Мне нужно осмотреть тебя всего.
«Сколько же страдал ты!» — воскликнула она, осматривая его тело. Увидела она, что недавно секли его нещадно, и что свершали над ним и иное насилие.
— Ничего это! Есть у меня мази целебные. Заживёт всё. Только ты не стыдись принять мою помощь. — говорила ласково Дармелла.
Но послушала она хрипы во впалой груди Эликэ и покачала встревоженно головой. Доброе лицо её помрачнело. Дармелла поняла, что болезнь лёгких юноши очень серьёзна. Подумала она, что искусство её может оказаться бессильным.
Была Дармелла вправду очень сведущим и искусным лекарем. Она знала такие отвары, снадобья, эликсиры и мази, каких никто не знал. Всё это испробовала она, но Эликэ слабел день ото дня, дрожал в лихорадке, кашлял всё сильнее. У Дармеллы оставалось ещё одно средство лечения.
Умела она впрыскивать в кровь больным лекарства приспособлением из воловьего пузыря и острого железного штыря.
Требовалось сделать на руке больного надрез, ввести в вену штырь и влить через него лекарство – после чего, туго перемотать бинтами руку. Дармелла много раз сделала это Эликэ. Да, то была болезненная и страшная процедура. Но именно ею спасли многие жизни. Помогло это и Эликэ. Тот стал выздоравливать. Стал хорошо есть. Прекратил кашлять. А от целебных мазей хотя и не исчезли совсем, но разгладились и значительно потускнели старые и более свежие рубцы от кнута на спине и ягодицах, зажили и те внутренние раны, что нанесли юноше грубые мужчины своими органами.
Дармелла заботилась о нём, будто о своём сыне – готовила для него обеды, купила ему хорошую одежду, а узнав, что юноша образован, принесла ему и свитки для чтения.
Вместе со здоровьем к Эликэ возвращалась и прежняя красота. Он был теперь снова чист, ухожен и холён. Снова волосы – белые, густые – гордость его, вились шёлковыми прядями по плечам и спускались, ежели были расплетены, почти до самых коленей. И снова стал он рисовать картины, как в прошлые, уже позабытые времена своего благополучия. А после – стал их продавать на рыночной площади. И так хороши они были, так приглянулись богатым агардцам, что Эликэ стал даже выручать за них немалые деньги.
Жил он теперь, как достойный человек. Он ходил теперь в мехах. И люди глядели на него с уважением. Никто ни за что не узнал бы в нём бродяжку, недавно презираемого всеми встречными. Каждый рад был свести с ним знакомство. И женщины заглядывались на него и мужчины ещё больше – но всех он отвергал.
Минуло двенадцать лун, как жил он у Дармеллы. Только тоска и горечь всё равно томили его сердце. Иногда слышала хозяйка, как он кричал по ночам, умолял кого-то отпустить его, звал на помощь и просыпался в слезах. Дармелла тогда поила его успокоительными отварами, и он усыпал снова, уже спокойно. Однажды юноша кинулся со слезами на грудь женщины и всё-всё рассказал ей.
Она плакала тоже, пока слушала, и гладила чудесные густые волосы юноши. А после – когда было всё досказано, говорила ему так:
— Да, как судьба порою жестока к иным из нас! И ко мне не была они милостива: мужа моего забрала война. А сына украла болезнь. Как многим помогла я своим искусством. Ему вот не смогла. Давно это было, только по сию пору сердце моё болит, когда вспоминаю его. Красив он был – точно, как ты. Вы так похожи. К тебе я привязалась. Как будто к сыну настоящему. Живи у меня, Эликэ, сколько угодно тебе будет гости здесь. Только одного теперь не знаю я: коли ты царской крови, так сможешь ли ты быть доволен этой простой и тихой жизнью?
……………………………………………………………………………………………………………………………
Реммский царь Афаль вёл войну за войной, подчиняя себе всё новые земли обширного острова Эстелия. Свергал он тамошних царей и ставил в покорённых царствах своих наместников. Только лишь в Лемейские горы он идти всё не решался – ибо славился тот край сильнейшей армией, непобедимой и грозной, истребившей когда-то килсуммов – злой и коварный народ, бывший некогда бедою для всей земли эстелийской. В будущем, разумеется, царь имел намерение пойти на лемейцев войной. Но прежде требовалось подготовиться к этому сражению, вышколить тысячи и тысячи достойных солдат, изготовить лучшее оружие, измыслить хитрые стратегии для атак. Но до тех пор – Афаль улыбался лемейскому царю и торговал с ним и вёл самые мирные переговоры.
Во время, свободное от государственных и военных дел, Афаль всё так же услаждал себя опьяняющими напитками и изысканными яствами, и – телами невинных девушек и юношей. Пользовался их красотою – нетронутой и чистой, а после – забывал, словно ненужные безделушки и прогонял от себя.
В Эквиламе назначил Афаль наместником Ирзара – своего старшего, любимого сына. Того, кому после смерти намеревался оставить свой трон и корону, и всецелую власть над островом. Ирзар был чрезвычайно красив наружностью. И силою, и умом наградили его боги. Рука его твёрдо держала меч, храбрость и отвага в ратном деле не знали себе равных. Он был словно слепком с отца своего – только лишь моложе. Те же чёрные, будто вороново крыло, волосы, те же глаза цвета спелых вишен. Та же гордая стать и властность во взгляде и суровое, мужественное лицо. Афаль гордился сыном и все надежды возлагал на него. Одно только огорчало царя – двадцать лунных дюжин прожил сын его на свете, а всё ещё не сыскал себе жены и никого не полюбил. А развлечения, подобные тем, каким предавался его отец, Ирзара не прельщали. Напротив, трепетно относился он к верности, к телесному благочестию и целомудрию. Сердце молодого царевича жаждало истиной любви, но такая всё не приходила.
Однажды ехал Ирзар на колеснице по городу – оглядывал порученные ему владения, окидывал внимательным взглядом храмы, дома и сады, площади и улицы, смотрел на народ, коим вверено было ему управлять. Всё в городе было ладно и чинно – улицы сверкали чистотой, били фонтаны, всюду пестрели клумбы из всевозможных цветов. Люди были нарядны и веселы и встречали почтительно едущего царевича.
Вдруг – на площади он увидел высокую девушку в белом платье. Она стояла на мраморном бортике фонтана и глядела на восседавшего на колеснице царевича. И была эта девушка так прекрасна, что не мог Ирзар оторвать от неё взгляда. Совершенное лицо в ярких прикрасах, огромные глаза, обрамлённые пушистыми ресницами, тонкий стан, изящные руки, нежная кожа и дивные белые локоны, сплетённые в замысловатую причёску, каких не носили эквилламки. Она улыбалась, показывая подобные жемчужинам сверкающие зубки. Было ей на вид около девятнадцати сезонов дождей.
Ирзар приказал остановить колесницу и подошёл к девушке.
— Как зовут тебя, прекрасная? — спросил царевич.
— Лемирея, мой повелитель. — склонила она голову.
— Ты так красива, что не хочу я отпускать тебя со своих глаз. Согласишься ли ты поехать со мною в мой дворец и поуслаждать там мой взор?
— Как же возможно отказать тебе, повелитель? Для меня радость исполнить твоё желание!
И привёз Ирзар девушку во дворец и поселил в великолепных покоях. Одарил её царевич одеждами шёлковыми и украшениями драгоценными. Обращался он с Лемиреей почтительно и бережно – будто со святыней. Не посягал он на честь её, только лишь любовался восхитительной красотою девушки. Вместе с нею всегда садился за стол для трапезы. Когда узнал он, что Лемирея грамотна, то стал просить её читать ему стихи с шёлковых свитков и слушал с наслаждением её голос – немного низкий, но изумительно нежный, будто крем из молочных сливок. Вечерами он гулял с девушкой в садах, где показывал ей диковинные цветы и редкостных птиц, и зверьков, что жили в вольерах. Но, глядя на них, изрекла с печалью Лемирея:
— Грустно видеть мне, как живые создания, творения великой богини, томятся в заключении. Никто не должен страдать! Всякое существо должно быть свободно!
И, когда сказала девушка так, Ирзар приказал открыть все вольеры и выпустить на волю каждую птицу и каждого зверька.
И выезжали они вместе в город. Там встретилась им однажды старуха, просящая подаяния. Пожалела её Лемирея и царевич тут же насыпал золотых церий в её мешок. И повстречался им вор, которого вели в тюрьму городские стражи. Сказала прекрасная девушка Ирзару: «Видишь, как он худ? Украл он, должно быть, от голода. А в тюрьме его жестоко накажут! Прикажи отпустить его, повелитель! А давай и накормим его». И царевич сделал так, как просила девушка.
Ночами гуляли они вдвоём на морском берегу под звёздами. Бродили среди волн, взявшись за руки и говорили обо всём на свете. Искусства и науки чаще прочего были предметом их бесед. Воззрения и вкусы их оказались весьма сходными. И поражён был царевич тому, до чего образованна девушка и умна. Она ничуть не уступала в знаниях ему самому!
— Дивно мне, как мудра ты! — восклицал Ирзар.
— Что же дивного тут, досточтимый повелитель? Я знатного рода. Я из Лемейских гор, как ты понял, должно быть, по моей наружности, а там много образованных женщин.
— Есть ли кто из родни у тебя?
— Моя мать живёт в Агарде. Должно быть, скучает теперь по мне.
— А нет ли мужа или возлюбленного у тебя?
— О, нет, повелитель.
Однажды в лунную ночь царевич и Лемирея катались на ладье по озеру среди кувшинок и лебедей. Смотрели они вдвоём на лунные блики в спокойной воде, слушали пение чёрных дроздов, что раздавалось с берега.
И взял Ирзар девушку за руку, погладил её изящные тонкие пальчики, надел на запястье её браслет из алмазов.
— Будь моей женою и царевною Эквилама, Лемирея.
— Я согласна. — отвечала девушка.
Губы их слились в поцелуе, нежном и одновременно страстном.
……………………………………………………………………………………………………………………………
Царевич женится! Эта новость скоро облетела всю страну. Эквилам готовился к торжеству. Город убрали и украсили со всей возможной пышностью. Во дворец со всех концов острова съезжались гости. Сотни поваров приготовляли яства для великого пира, сотни танцовщиц и музыкантов созваны были ко двору.
Прибыл из Ремма сам царь Афаль и благословил брак сына. Он поразился красоте избранной сыном невесты.
— О, прелестное создание! Ведь я готов завидовать собственному сыну сегодня! Но мне будто бы знакомо твоё лицо! Не могли ли мы где-то встречаться когда-то давно?
— О, нет, высокочтимый повелитель! Быть может, ты встречал кого-нибудь, похожего на меня. Я всю жизнь свою прожила в Лемейских горах.
— Славно, что ты родом именно оттуда. Ведь если внуки мои будут наполовину лемейцами, то, быть может, это будет полезно для отношений наших двух царств!
Так сказал он, а про себе подумал – «Когда завоюю Лемейские горы, будет мне, кого посадить там на трон».
Невесту нарядили в платье из белого шёлка, её хрупкую талию стянули широким ажурным поясом из алмазов. На шею её надели нити крупного жемчуга, волосы дивные её окропили эссенциями и осыпали алмазной крошкой. Голову её украсили тонкой работы хрустальным венцом и тонкой прозрачной вуалью.
Ирзар тоже был наряжен со всем великолепием – в браслеты и перстни с огромными изумрудами и рубинами, в сапоги из кожи белого крокодила, шёлковую тунику с золотыми нитями. Лицо жениха лучилось счастьем. Но невеста была до странного грустна.
Явился верховный жрец царства. Процессия проследовала к Храму Любви, где возвышалась дугою Священная Арка. Издревле так установлено было, что прошедшие через неё сочетаются навсегда священными узами, расторгнуть которые не под силу и самим богам.
Жрец прочёл свадебные молитвы и благословил союз Ирзара и Лемиреи. Царевич надел браслет с именем невесты. Лемирея надела браслет с именем Ирзара. И вошли они вместе под полукруг сверкающей, пестреющей цветами Священной Арки. На глазах у всего города, стали они супругами.
После был пир, на котором столы ломились от напитков и яств, лучшие музыканты и танцовщицы царства показывали своё искусство. А когда наступила ночь, царевич с молодой женою оставили гостей пировать, а сами удалились в покои для первой брачной ночи.
Там ждала их кровать с шёлковым балдахином, убранная цветами и с простынями, пропитанными ароматом эссенций.
Ирзар запер крепко двери. Молодой царевич обнажился, оставшись в одних лишь украшениях и шагнул к своей жене. Она сидела перед ним на постели, низко склонив голову. Сильные руки молодого мужа потянулись к шёлковой шнуровке платья, чтобы развязать её, но Лемирея вдруг отшатнулась и крикнула:
— Не надо!
— В чём дело? — опешил Ирзар. — Разве не муж я тебе? Разве не жена ты моя? Разве не должны наши тела сегодняшней ночью стать одной плотью?
Молодая супруга закрыла лицо руками и в голос разрыдалась.
— Прости меня, Ирзар! Прости меня! Как же безмерна вина моя перед тобою!
— О, боги! Какая вина может быть у тебя передо мною? Ты подарила мне счастье! Так сделай же его полным!
— Ирзар, я не могу! Мы не можем стать с тобою одной плотью, не разделим никогда ложе, как супруги! Это невозможно! Мною был совершён чудовищный обман!
Лицо царевича помрачнело.
— Ты не девственна?
— И это тоже правда. А обесчестил меня Афаль, твой отец! Он сделал это против воли моей. Именно он превратил в ужасный кошмар всю мою жизнь!
Ирзар скривился, будто от боли.
— Я верю тебе. Он способен на это! Так вот почему говорил он, что тебя будто помнит! Бедняжка! Не дивно, что не хотела ты сознаваться в своём позоре. Но я люблю тебя! То, что произошло не умерит этой любви! Не станет оно преградой меж нами! Утри слёзы!
— Ах, Ирзар! Если бы лишь этим исчерпывалось всё!
— А что же? Что же ещё?
Молодая жена вдруг заговорила совсем иным голосом:
— Имя моё не Лемирея… И я… Я не девушка. Я – юноша. Зовут меня Эликэ. Я – сын покойного царя Маирпы. Тот самый царевич, который должен был править Эквиламом. Тот, кого изгнали отсюда для того, чтобы посадить на трон тебя!
— Лжёшь! Лжёшь, женщина!
Но Эликэ сорвал с себя платье и обнажился перед Ирзаром. Тот закричал, словно раненый. А юноша заговорил:
— Страшные муки вынес я в скитаниях своих! Нищету, голод, унижения, бесчестье, боль! Но я вернулся! Я хотел отомстить! Взгляни! В складках моего платья спрятан кинжал! Я хотел вонзить его в твоё сердце! Чтобы отомстить вашему роду за своего отца, за себя! Я учился говорить, как женщина, двигаться, как женщина… Я долго, долго готовился… Я так ненавидел… так хотел убить… Прикинуться влюблённой красавицей, а потом убить… А после сбежать и до отца твоего так же добраться…
Ирзар рвал на себе волосы и стонал от горя.
— О, боги! За что же, за что вы так со мною обошлись! Впервые в жизни вы послали мне любовь! Всем сердцем, всем сердцем я полюбил! Безумно, невыразимо! Что же выходит теперь? Не существует никакой Лемиреи! Моей Лемиреи!
Ирзар подбежал к Элике и стал трясти его грубо за плечи:
— Что же ты не вонзишь в меня нож, подлец? Давай, давай же, делай, что хотел! Отчего же ты передумал?! Скажи, ну отчего?!
Закричал вдруг со слезами в голосе Эликэ.
— Да оттого, что я на самом деле полюбил тебя!
Ирзар ничего не ответил, накинул на себя плащ и выбежал через чёрный ход в сад.
Эликэ бросился на подушки и горько рыдал. Юноше казалось, что сердце его вот-вот разорвётся. Всё равно теперь, что будет. Пускай смерть, пускай убьют его, только бы скорее! Вот сейчас ворвутся сюда вооружённые стражи… Но шло время, а ничего не происходило.
Вдруг вернулся Ирзар. Тяжело дышащий, с горящими глазами.
Он подбежал к лежащему на кровати юноше, склонился над ним, и со страстью, почти с яростью стал целовать губы Элике, его щёки, шею.
— Безумец! Безумец я! Но, будь всё проклято! Пусть провалиться всё к демонам! Вопреки всему! Я люблю тебя! Люблю! Люблю эти губы, эти глаза, эти волосы! Эти руки!
Ирзар целовал и гладил белокурые волосы, лицо, всё тело юноши, тонкое и прекрасное. Эликэ стонал от наслаждения и не верил своему счастью. Одарив ласками плечи юноши, грудь его, крохотные нежные соски, живот, царевич развернул юношу к себе спиною и коснулся губами мягких, подобных райским персикам ягодиц Эликэ.
Ирзар влил меж ягодиц Эликэ ароматного масла из флакона, медленно и с осторожностью погладил пальцами, помассировал интимное отверстие, и только после – вторгся своим горячим мужским органом в попку юноши. Из глаз Элике потекли слёзы. Сколько раз это делали с ним! И сколько раз он плакал. Но теперь – впервые от наслаждения. Никто не был с ним так ласков, так нежен!
Ирзар шептал, задыхаясь: «Лемирея… Эликэ… Любимый мой…» и двигался всё быстрее в горячей плоти юноши.
Так впервые познал Эликэ радость любви и блаженство от телесного соития.
Когда всё завершилось, юноша опомнился и спросил:
— Ирзар, милый мой, что же мы теперь станем делать?
— Задал ты мне трудную задачу, что и говорить! — отвечал царевич без гнева, улыбаясь. — Я так счастлив, что не хочу теперь ни о чём думать! Союз наш благословлён под священной аркой. Нет на нас греха. Станем жить, как муж и жена! Оставайся в облике прекрасной девушки, как прежде. Пускай никто ничего не знает, как не знал до сего часа. Потом придумаем что-нибудь…
……………………………………………………………………………………………………………………………
Минуло несколько сезонов дождей. Нелегко жилось эстелийскому народу. Во всех городах, во всех землях тихо проклинали Афаля. Даже эквиламцы, так радостно встретившие нового царя, теперь вспоминали с тоскою времена Маирпы.
Сбирал Афаль непомерные налоги, высасывая все соки из городов и сёл, разоряя собственный народ. Он делал это потому, что готовился к войне с Лемейскими горами. Всё отнял он, что дал прежде. Разорялись купцы, беднели города. Множество нищих появилось на улицах. Стояли заброшенными рисовые террасы.
Царь ввёл жесточайшие законы. Стали повсеместно происходить жестокие расправы над любым, кто позволит себе нелестное слово о властелине. Запретил пьянящие напитки, хотя продолжал распивать их сам. Объявил преступлением плотскую любовь вне брака, хотя сам самозабвенно предавался оной. Запретил выходить на улицы с приходом темноты. Запретил праздник урожая и праздник дождя. Обязал всех замужних женщин скрывать свои волосы и лица в вуали. Но самый страшный его закон был таков: все калеки, все кто неполноценен телом и неспособен работать и воевать, должны быть убиты и не есть зря пищу. И это было исполнено. Не осталось в Эстелии калек и больных.
Афаль упивался властью. Приказывал сочинять и петь себе хвалебные гимны. Рисовать огромные портреты свои заставлял он художников. В том числе жену своего сына Ирзара, считавшуюся лучшей художницей в царстве. Портреты эти висели на всех улицах, во всех городах. И люди должны были им поклоняться. Он смертью карал всякое ослушание себя. Как же ненавидел его народ! И как же боялся это выразить!
Но зато эквиламмцы любили царского наместника – царевича Ирзара и жену его – Лемерею. Те делали для простого люда всё то, что было в полномочии наместников. Молодая царевна сама кормила голодных, раздавала одежды бедным, всякому готова была помочь. Всем была она хороша – но одно было странно – за три года супружества с царевичем она всё ещё не подарила ему наследников рода. Поговаривали уже, что чрево её бесплодно. Зато она занималась тем, чем совсем не полагается женщине – воинским искусством. Как бывало удивлялись вельможи, застав царевича и царевну, сражающихся на деревянных мечах! Ирзар учил жену и стрелять из лука, и колоть копьём. И поднимать тяжёлые металлические гири. Руки у неё стали от этого излишне крепкими, мускулистыми, будто у юноши. А она стала носить одежды с длинными широкими рукавами, дабы это скрыть. Даже лицом она стала словно бы мужественна – как заметили те, кто видел её без вуали, которую она носила на улицах. Поговаривали, что Афаль, должно быть, заставил её готовиться к войне наравне с мужчинами, чтобы вести один из полков на Лемейские горы.
…………………………………………………………………………………………………………………………..
Афаль был пьян. Он сидел за столом в трапезной, среди золотой посуды, шёлковых ковров и хрустальных статуй. Он объедался куропатками и поросятами-пекари, лобстерами и креветками, сладкими медами и спелыми плодами. И взирал с предвкушением плотских утех на очередное юное невинное создание, которое сжималось в страхе под его взглядами.
Но тут раздались за окнами крики: «Тревога! Тревога! Война! На город напали!»
Царь, выронил из рук чашу с вином, вскочил из-за стола, взбежал на высокую башню дворца и увидел страшное зрелище: на город его двигались несметные полчища вооружённых людей. Их было так много, что до самого горизонта не видно было, где кончается войско.
— Что? Что это такое? Что происходит? — кричал в ужасе и негодовании Афаль. А меж тем, таранные орудия уже ломали ворота в Ремм.
Захватчики ворвались в город. Их было так много! Среди них были и эквиламцы, и белгофцы и солдаты из Лемейских гор. И многие реммцы перешли на сторону нападавших. Те же, кто остался на стороне Афаля, были почти бессильны против огромной армии. И вот – войны уже штурмуют царский дворец, ломают двери, врываются в сам тронный зал, где мечется в страхе и ярости Афаль. И что же испытал тиран, когда увидел, что во главе напавших на него полчищ были… Ирзар и Лемирея.
Сын и невестка вместе с самыми бравыми из своих солдат перебили в тронном зале всю личную стражу Афаля. Тот лишь открывши рот наблюдал с удивлением, как ловко сражается мечом хрупкая девушка – не хуже, чем его сын, бывший с отрочества искуснейшим воином!
И вот, оставшись без защиты, Афаль возопил:
— Сын мой! Ирзар! Как мог ты предать меня?
— А как мог ты свести в могилу свою жену, мою мать своим безразличием и своими изменами? Как мог искалечить судьбы стольких людей? Ты, тиран и убийца! Я хочу править этой страной! И не так, как ты, а мудро и справедливо! Я жажду власти, как и ты, но только не для того, чтобы упиваться ею, а для того, чтобы принести благо народу! И народ, как видишь, поддержал меня! Сегодня ты умрешь, отец!
Схватился Афаль за свой меч.
— Тварь! Неблагодарный выродок! Щенок! Будь проклят ты навеки, подлый шакал! Да знаешь ли ты, что не достанется тебе трон всё равно! Если убьёшь ты меня, то никогда не сможешь править! Ибо законы наши гласят: не может убийца ничего наследовать от убиенного!
— Ты умрёшь не от моей руки! — усмехнулся Ирзар.
И вперёд выступила Лемирея.
— Ты? Дерзкая девица! Он и тебя уговорил идти против меня!
— Нет! Это я – зачинщик восстания! Твой сын был уговорён мною на это. Непросто мне оказалось убедить его, открыть ему достоверно, кто таков ты! И лемейцев именно мне удалось уговорить пойти с нами! Потому что во мне лемейская кровь. И ещё одно скажу тебе: я не девица!
Лемирея сорвала с себя вуаль. И царь увидел лицо без прикрас – мужское лицо, и руки – крепкие руки, сжимающие рукоять меча. Не женщина стояла перед ним, а молодой мужчина-войн.
— Не узнаешь ты меня, Афаль? Я – Эликэ, сын Маирпы. Тот, над кем ты надругался, тот, у кого отнял законный трон и корону. Тот, кто перенёс по твоей вине страшные мучения, каких нельзя описать! Теперь пришла тебе пора заплатить за всё!
— Ты? Жалкий червь, ничтожество! Презренный! О, боги! Как возможно это! Я тебя считал давно умершим! А ты… хитрый змей, мерзкая падаль! Сын шлюхи! Шлюха и сам!
Эликэ, не в силах снести этого оскорбления, разбередившего зажившие было старые раны его души, кинулся с обоюдоострым мечом на Афаля. Царь отразил удар и замахнулся на Эликэ. Но белокурый войн отразил удар так же искусно. Меж ними завязалась жесточайшая схватка. Солдаты Ирзара кинулись было на помощь Эликэ, но Ирзар крикнул:
— Нет! Не вмешивайтесь! Это их поединок!
И солдаты отступили.
Они долго сражались – один – мускулистый и высокий, но отягощённый уже телесной полнотой от неумеренных обжорств и пьянств, и другой – ловкий и гибкий, лёгкий и стройный, будто молодой побег. И никто не хотел сдаваться. Но всё же все, кто наблюдал за поединком заметили, что Афаль будто устал. Движения его сделались более медленными и вялыми. А в какой-то миг царь и вовсе поскользнулся на луже пролитого им же давеча вина. Он упал. И белокурый войн тут же приставил меч к горлу Афаля. Рука Эликэ дрогнула и замерла.
Взгляд его янтарных чистых глаз встретился со злыми, полными ненависти глазами царя. Эликэ поставил колено на грудь врагу.
— Проси у меня жизни!
Но Афаль прошипел с неистовой злобой и презрением:
— Просить? У тебя? Сын шлюхи и шлю…
Лезвие меча полоснуло по горлу царя. Алая кровь, брызнула на мрамор пола, сливаясь с пролитым вином. Голова Афаля откатилась к трону. Корона упала с неё. Рот несколько раз беззвучно открылся и закрылся, будто изрекая последнее бессильное проклятие, а глаза ещё некоторое время смотрели с ненавистью на Эликэ, пока не остекленели.
…………………………………………………………………………………………………………………………..
На центральную площадь Эквилама собирался народ, чтобы увидеть коронацию нового царя. В городе рвали, жгли портреты Афаля. Люди разоделись празднично. Царём Реммским уже стал Ирзар, а корону Эквилама надлежало надеть Эликэ. Так порешили цари меж собою. Все уже знали, кем была на самом деле жена Ирзара. Но народ спокойно – без возмущения и злобы принял весть об этом обмане. Потому, что слишком много добра сделал Эликэ эквиламмскому народу, и его подвиг – убийство Афаля, уже славили музыканты и поэты. За это всё готовы были простить юноше.
И вот он – с короною на голове, в драгоценностях и торжественных одеждах стоит на помосте рядом с верховным жрецом и вельможами и обращается к толпе. Он говорит пылко, искренне, голос его звонок и чист. И каждое слово его пронизано самой искренней преданностью и любовью к своему народу и желанием сделать каждого из эквиламмцев счастливым.
Но в сердце его всё ещё таится страх – а если будет, как и тогда? Вдруг закидают его комьями грязи, оскорбят и прогонят? Он ведь помнил прекрасно, что произошло в тот страшный день, хоть и минули годы! Помнили это и те люди, что собрались на площади! Это ведь были в большинстве своём те же самые люди!
Когда коронованный молодой царь окончил свои речи, в толпе вдруг какой-то человек упал на колени и крикнул:
— Прости, повелитель!
Другая фигура, уже женская, тоже рухнула на колени и прокричала:
— Прости, повелитель!
И скоро десятки, сотни, тысячи голосов в унисон кричали:
— Прости, прости, прости…
Он поднял руку, давая понять, что хочет тишины. И когда люди смолкли, сказал:
— Зло и страдание никогда не исчезнут из мира, если не научиться прощать! Я прощаю всех вас! И буду жить для того, чтобы вы были счастливы!
Когда окончился тот день и наступила ночь, молодой царь лёг спать, ему снился его отец – Маирпа. И отец теперь улыбался.
……………………………………………………………………………………………………………………………
Что ещё досказать? После коронации Элике написал письмо Дармелле, своей спасительнице. Когда она развернула принесённый гонцом свиток, то прочитала в нём такие строки: «Здравствуй, милая, добрая женщина! Помнишь ли того жалкого бродяжку, замёрзшего, голодного и больного, которого ты накормила, обогрела и исцелила? Так вот, знай, что теперь он – царь Эквилама. Приезжай в Эквилам, ежели хочешь. Будь придворным лекарем в моём дворце. Будь моей матерью». Она согласилась и приехала в Эквилам. Не было предела радости молодого царя, когда он встречал свою спасительницу! Она не покинула насовсем Лемейские горы. Шесть лун жила она в Эквиламе, во дворце Эликэ, а шесть лун – в родных Лемеях. Царь звал её матерью своей.
Да, супружество Ирзара и Эликэ жрецы признали несостоятельным. Увы, даже цари не в силах отменить вековые установления и предписания религий. Брак был расторгнул. Оба понимали, что так и должно быть, и иначе не могло всё обернуться. Ведь долг каждого из них – продолжить свой род, думать прежде о благе своих царств. Каждый уехал в свой город. Потом и тот и другой женились. И даже были счастливы с жёнами. И жёны родили им наследников. Но ещё долгие, долгие годы, оставались два царя любовниками. Часто Эликэ приезжал в Ремм. Часто Ирзар наведывался в Эквиламм. И там цари запирались в спальных покоях, и на шёлковых кроватях дарили друг другу величайшие наслаждения, какие нельзя и описать.
Вот и сказке конец…