Спички

Во дворе Фишер первым делом бросился к машине. Он оставлял ключи дома и теперь с удовольствием отметил, что Белов, кажется, тачку помыл — краска и стекла блестели как новые. Рассматривая «Альмеру» со всех сторон, он вдруг ясно осознал, что соскучился — без всяких «но», по-настоящему. По знакомому двору, по своей машине, по съемной хате, к которой привык настолько, что уже почти считал своей, и по… по Белову тоже. Соскучился. Очень.

Раньше, когда он уезжал к матери или куда-то еще, такого чувства не было — он не тосковал по бабушке, по квартире, по оставшимся дома людям и вещам и теперь хорошо улавливал разницу. Она была такой явной и четкой, что даже немного пугала.

Да, он отлично провел время — мать на удивление никуда не спешила, всего один раз уехала на два дня, но предупредила заранее: «Рабочий момент». Тормошила его, таскала по гостям, то и дело просила сыграть, хотя раньше вообще не интересовалась его музыкальными достижениями. А когда бывала в плохом настроении, то непонятно усмехалась и говорила: «Я теперь не отличу портаменто от стаккато, и ты не поверишь, насколько от этого счастлива». Фишер, конечно, знал, что это из-за отца и не развивал тему — табу. Теперь все было иначе — мягче, проще, уверенней. Может, потому что он сам повзрослел, может оттого, что она действительно была счастлива. В любом случае, поездка удалась.

Даже получилось пересечься с Антоном — на один вечер, но все-таки.

Вообще-то, Фишер должен был вернуться днем позже, но у матери наметилась какая-то командировка, а он и так побывал везде, куда собирался, так что, поддавшись порыву, за час собрал вещи и поменял билет. Уже в поезде мысли вертелись не вокруг московских впечатлений, а неслись домой, и от всего этого — от каникул, лета, скорого возвращения — почти кружилась голова.

Он думал про Белова. Это не были какие-то конкретные размышления, так, разные расслабленные обрывки — про то, что накануне отъезда он купил, наконец, новую кровать, но Фишер был так занят предстоящей дорогой, что не успел над этим позубоскалить толком. Про то, что вчера сбросил два его звонка и сам не перезвонил, сначала забыл, а потом решил, что вместо звонка будет сюрприз с возвращением. Про предстоящий отпуск и еще по мелочи — и это было приятно. Фишер прислушивался к мерному перестуку колес и боялся спугнуть непривычное умиротворение, потому не заходил дальше таких вот безобидных мелочей.

Все хорошо, говорил он себе. Все правда очень хорошо.

И так оно и было, пока сонный поток пассажиров нес его на вокзальную площадь, пока таксист выискивал по пути любимую радиостанцию, пока он рассматривал пустой утренний двор.

Было рано — начало девятого; покрутившись возле «Альмеры», Фишер глянул на окна Белова, нашел взглядом его «Мазду» и постарался отмахнуться от нелепой радости: дома. Отчетливая картинка никак не желала тускнеть — он представил себе, как позвонит в дверь, нет, сначала все-таки поднимется на третий, потом наберет его номер, если повезет, даже разбудит, заведет какой-нибудь разговор ни о чем, и пока будет болтать, спустится и тогда позвонит. Представил лицо Белова — как сквозь привычную невозмутимую маску проступит радость, и внутри сделалось слишком тепло. Слишком.

Дурак-дураком, обругал себя Фишер, но избавиться от этих сиропных мыслей не удавалось.

Замок на двери щелкнул, когда он вошел в подъезд. Звук был до дрожи знакомый и в груди против воли взметнулся целый сияющий фейерверк с разочарованием пополам — телефонный розыгрыш похерился. Фишер опустил сумку и выжидающе замер на площадке, но вместо Белова из-за двери показалась незнакомая женщина. Скрип петель вместе с чужим голосом прозвучал неестественно громко, и Фишер остолбенел, не сразу сообразив, что к чему. Он никогда не видел его сестру, но почему-то сразу понял — это не она. Женщина, улыбаясь, продолжала говорить, а потом заметила Фишера и отступила в сторону. Следом за ней, звеня ключами, из квартиры вышел Белов.

Фишер одновременно смотрел на их лица и как будто наблюдал всю картинку со стороны — вот он замер напротив двери с идиотской сумкой у ног, вот тетка с любопытством его рассматривает, вот Белов скрипит своими извилинами с такой натугой, что даже рот раскрыл. Сцена была омерзительной помесью «Ревизора» и бразильских сериалов — безвкусная мусорная пародия.

Взгляд в одну секунду выхватил все мелкие детали: бледное лицо без макияжа, след зубной пасты в уголке рта, собранные в хвост волосы, прямой, чуть длинноватый нос. Лет тридцать пять, может, меньше. И килограмм десять лишних.

В руке Белова почему-то тоже была дорожная сумка — и сумка эта окончательно добила Фишера. Это выглядело так, словно он над ним по-настоящему издевался — передразнивал, почти карикатурно глумился. Фишер почувствовал, как пальцы сжались вокруг связки с ключами до пронзительной боли, а по лицу неудержимо растекается клоунская усмешка. И то, что он был не в силах остановить этот бессвязный бредовый поток гримас и мыслей, ранило особенно сильно.

Фишер думал: ключ. Тот, длинный, от первой двери, — и пальцы еще крепче обхватили связку. Он тонкий, с зазубринами на конце. Подходящий. Если ударить как следует, то…

— Привет, — заговорил Белов, и Фишер уловил в стерильной интонации волнение — едва заметное, но все же. Оторопь Белова доставляла мстительное удовольствие — так же, как и мысли о ключе. Фишер склонил голову, подчеркнуто улыбнувшись носатой бабе.

— Здравствуйте.

Та растерянно улыбнулась в ответ.

Белов лязгнул дверью, не отрывая взгляда от его лица. Фишер подхватил свою сумку — пора было уносить ноги. В самом деле пора. Казалось, ключ вот-вот начнет плавиться от жара вспотевшей ладони — сначала согнется, как пластилиновый, потом потечет. Белов открыл рот, но тут же закрыл, беспомощно покосившись на тетку. Поднимаясь по лестнице, Фишер услышал, как он торопливо врет:

— Сосед, племянник сослуживца. Квартиру тут снимает.

Дальше он уже не разобрал, но следом отчетливо донеслись шаги — кто-то его догонял. Внизу громыхнула подъездная дверь.

Фишер очень жалел, что не может в одну секунду очутиться у себя на третьем, в квартире за плотно закрытой дверью. Убегать было совсем уж тупо.

Белов догнал его на последнем пролете, пошел рядом, потом заступил дорогу, сообразив, что Фишер не думает останавливаться.

— Я тебя завтра ждал, — выпалил он. — Чего не предупредил-то?

Фишер никак не мог согнать с лица дурацкую ухмылку — мышцы не слушались, как после анестезии. Но голос звучал вполне уверенно. Хорошо звучал.

— Неудобно как получилось, да? Ничего, ты ей там что-то уже наплел, нормально схавает. Ну, сосед. Ну… племянник.

Белов недоверчиво смотрел на него.

— Что?.. Ты о чем?

Фишер попытался его обогнуть, но тот не пустил, уперев руку в перила.

— Погоди. Что случилось-то?

Улыбка, наверное, уже напоминала оскал, потому что удивление на лице Белова сменилось явным беспокойством.

— Случилось? Разве что она как-то подозрительно на Горшка похожа. Который из «Короля и шута». Ты хорошо проверил, это точно баба?

— Чего ты плетешь, какой горшок? Это Маринка, Оксанкина подруга. Приехала вчера поздно, а они на даче. Она не отсюда, из…

— Из Бразилии, да. Где много диких обезьян.

Фишер толкнул его плечом — терпения на это гонево больше не осталось.

Белов не двинулся с места.

— Да ты головой, что ли, ударился?

Фишер подумал, что бить снизу вверх рискованно, тем более такую глыбу, как Белов, — самому можно навернуться. Пересчитать костями десять ступенек. Окончательно превратить все в помойный фарс. Но ключи — зазубренный ключ от первой двери, самый толстый и длинный, самый подходящий — все еще были в руке.

Белов, похоже, почувствовал что-то — нахмурился, убрал руку с перил. Отступил — неохотно и медленно.

Фишер тут же шагнул к площадке, напоследок толкнув его сумкой. Когда возился с замками, услышал за спиной:

— Я через полчаса вернусь. Маринку к сестре отвезу и…

Хлопнув дверью, Фишер отсек конец фразы.

Сначала он на автомате передвигался по квартире — открыл балкон, окно на кухне, пару раз споткнулся об обувь, матюгнулся, нашел пепельницу и включил ноутбук. Фишер думал — ерунда. Херня какая. Ничего не тянуло, не болело, не дергало, словно все безумие осталось там, за дверью, в подъезде. Расстегнул пуговицы на рубашке. Щелкнул кнопкой чайника. Ну вот же — все в порядке. Ничего не произошло. А потом вдруг разом — в одну секунду — в теле словно отказали все мышцы, и он тяжело осел на голый матрас.

Спустя пять минут, Фишер с трудом добрался до ванной. Открыл кран, неуклюже согнулся над раковиной. Нос заложило, в горле жгло и саднило, словно он проглотил кактус. Зажмурившись, Фишер направил лицо прямо под ледяную струю и держал так, пока кожа не онемела намертво.

Вдруг вспомнилось: «Вернусь через полчаса». А ведь вернется. Сколько уже прошло из того получаса — пятнадцать минут? Двадцать?

С полотенцем на голове Фишер кое-как поплелся в комнату. Сейчас бы лечь, задраить окна, спрятаться под подушку и уснуть. Спрятаться и уснуть. Вместо этого он схватил первую попавшуюся футболку, распихал по карманам сигареты и телефон, и только на улице подумал, что телефон лучше было оставить дома.

Утреннее солнце слепило, кожу на лице стянуло от холодной воды. Город проснулся, навстречу спешили люди и, к счастью, никто из них на него не смотрел. Фишер достал трубу, мельком глянул на экран — было всего лишь начало десятого, а казалось, будто полдня прошло, — и нажал «выключить».

Все.

Сквер неподалеку от дома, где раньше жил Антон, выглядел достаточно безлюдным. Фишер замедлил шаг. Нашел самую дальнюю скамейку, сбросил на траву пустые пивные банки и упаковки от чипсов, сел. Достал сигареты.

К скверу почти вплотную подступала строительная площадка — котлованы, стрелы подъемных кранов, голоса рабочих, разносящиеся эхом по коробке недостроенного здания. Фишер откинулся на спинку и закрыл глаза.

Подумал почему-то об Антоне — Антона страшно не хватало. Прийти к нему, вытянуться на матрасе под бесконечную музыку и болтать обо всем, что в голову придет. Или молчать. Или смотреть фильмы. Антон улыбался, Антон всегда знал нужные слова. Антона не хватало здесь, а в Москве — мельком, бегом, проездом — это было не то.

Фишер гонял и гонял бестолковые мысли по кругу, изо всех сил стараясь не думать о случившемся только что. Вспоминать себя недавнего было физически больно — словно скрести пальцами свежий порез. Собственные слова, ощущения, мысли немедленно отзывались тяжелым стыдом — таким, что внутри не умещался. Фишер прислушивался к тому, как полыхают щеки и уши, теперь уже не от холодной воды, и в груди все сжималось.

Неважно, трахал ли Белов ту бабу, неважно обманывал его или нет — важно, что он, Фишер, совсем потерял связь с реальностью от одного только намека на возможную измену. Превратился в тупого клоуна, над которым только и стоило что потешаться. Слишком сильные эмоции, слишком безумные мысли, слишком — все слишком, и, как итог, полная утрата контроля. И что с этим делать, он совершенно не знал.

Он, пожалуй, скатывался до состояния Белова — которое сам всегда презирал, от которого воротил нос. Паническая ревность — это было не про него. Над подобным полагалось смеяться. Смеяться.

Фишер поспешно зажал рот обеими руками, потом закрыл ладонями все лицо — щеки горели, словно кожу натерли жестким полотенцем. Он долго сидел так, раскачиваясь, зажмурив глаза, заталкивая внутрь истерический хохот, пока мысли не стали отстраненными и неспешно-скользкими. Ползли настолько убого и нехотя, что их лень стало ловить.

Спустя минут пятнадцать Фишер осторожно отнял ладони от лица. Во рту пересохло. Он повертел в пальцах лежавшую рядом зажигалку и тихо сказал.

— Эй.

Прислушался к собственному голосу, потом добавил:

— Интересный опыт, да?

Голос звучал нормально. Жить не хотелось. Вдруг откуда-то издалека выплыли Антоновы слова: «Какой смысл, если твоя жизнь все равно перестает быть твоей, и кто-то распоряжается в ней, как у себя в сортире?»

Это воспоминание появилось внезапно, сгустилось из воздуха, как призрак, — оно вообще не имело отношения к делу. И было таким страшным, что Фишер вскочил, уронив зажигалку. Поспешно огляделся — не смотрит ли кто. К счастью, смотреть было некому.

Глубоко вдохнув, он достал сигарету и закурил. Пальцы угрожающе подрагивали, но не так чтобы очень. Сойдет.

Купив на ближайшей остановке воды, Фишер встал на обочине. Мимо неслись машины, липа над головой шуршала листьями, в глазах рябило от солнечных зайчиков и ярких красок. Куда теперь? Нет, не домой. К бабушке? Тоже нет. Фишер опять едва не рассмеялся — снова он слонялся по улицам, как еблан, не зная, куда податься. И дело было даже не в том, что податься действительно некуда, а в том, что никуда не хотелось.

Внезапно липовую тень прорезала фиолетовая девятка — и притормозила так, что почти взвизгнули шины. Фишер даже не вздрогнул, хотя диски прошлись вплотную к бордюру. Правое окошко опустилось. За рулем сидела гладко причесанная брюнетка в темных очках. Помолчала, словно примеривалась, а потом спросила:

— Вам куда?

Фишер приподнял брови и машинально бросил:

— Никуда.

На самом деле он рассматривал краску — почти перламутровую, яркую, и готов был руку дать на отсечение, что в модельном ряду девяток такого цвета и в помине нет. Выглядело по-дурацки.

Девушка пожала плечами.

— Я думала, вы голосуете. Извините.

Фишер зачем-то посмотрел на свои руки, на бутылку с водой. Вряд ли он выглядел, как человек, тормозящий попутку. Да и ничем подобным на улицах давно никто не занимался — проще и безопаснее было вызвать такси. Девушка продолжала смотреть на него сквозь очки. Фиолетовый перламутр сиял в россыпи солнечных зайчиков. Липовые ветки покачивались над головой.

Фишер взялся за дверцу. Девушка сняла очки.

Она так и не уточнила, куда ехать, — ни когда тронулась, ни после, поворачивая на очередном перекрестке. Фишер откинулся на спинку и смотрел перед собой. Пожалуй, утренний спектакль заслуживал такого вот идиотского финала — более чем. У нее на мобильном был слишком тихий звонок, и Фишер только на третий раз сообразил, что она постоянно сбрасывает вызов — почти не глядя. Телефон вибрировал и ездил по пластиковой панели, простая механическая мелодия почти не раздражала, но когда она в очередной раз нажала кнопку, одновременно притормаживая на красный, Фишер сказал:

— Может, выключить?

Девушка протянула ему телефон.

— Выключи.

Трубка вздрогнула, загудела, и на дисплее прерывисто замигало: «Сережа». Вырубать телефон, когда на другом конце так убивался невидимый Сережа, почему-то было совестно, и Фишер продолжал смотреть на экран, так ни на что и не решившись. Девушка, фыркнув, забрала у него мобильник и выключила сама, угодив на кнопку только с третьего раза. Забросила потемневший корпус куда-то на заднее сиденье.

— Значит, Сережа, — зачем-то сказал Фишер.

Девушка дернула плечом.

— Без разницы. Это вообще по работе.

Фишер кивнул. Подумал, сколько раз уже Белов набрал его номер, — а может, вообще не набирал. Может, вернул свою Марину обратно. Или трахал где-нибудь в машине. Или… Впрочем, теперь это было, как сказала его попутчица, «без разницы». И чушь полнейшая, если на то пошло.

Он снова переключил внимание на девушку. Она заметно нервничала, и дело было даже не в недавней телефонной возне — слишком резко газовала, чересчур быстро переключала скорости. Нужно было спросить — или не нужно было спрашивать — и он спросил:

— Как тебя зовут?

— Оля, — ответила она. Не Ольга, не Олька, не какое-нибудь дурацкое «тебе зачем», просто Оля. Это было хорошо. Он уже открыл рот, чтобы озвучить привычное «Фишер», но в последний момент запнулся и вместо этого почему-то сказал:

— Виктор.

Она улыбнулась, глядя перед собой.

В машине не было кондиционера, и горячий ветер, пахнущий асфальтом, выдернул из ее гладкого хвоста короткую прядь. Выходило так, что он второй раз за утро разглядывал незнакомую телку. На предплечье просматривались едва заметные светлые волоски. Нос с горбинкой. Ни одного кольца на пальцах. Двадцать три, ну, двадцать пять. Вспомнился телефонный Сережа — кто знает, может, кольцо сейчас валялось где-нибудь на заднем сиденье вместе с телефоном.

Без разницы, напомнил себе Фишер. По работе.

На самом деле это было просто приятно — ехать куда глаза глядят рядом с чужим человеком, который ничего о тебе не знает, понятия не имеет, что ты всего-то час назад выставил себя на такое посмешище, что вспомнить страшно. Она видит твое лицо, она говорит с тобой, она просто не знает, что над тобой нужно смеяться. Последнее слово Фишер мысленно подчеркнул. Дважды. И стоило об этом подумать, как он вдруг выпалил:

— Я только что выставил себя долбоебом. Полнейшим.

Оля медленно скосила взгляд, чуть нахмурилась. Фишер пояснил:

— Не прямо сейчас, раньше. Утром. — И подумал: примерно вот так, наверное, люди ссутся, когда им страшно. Понимают, что все, край, пиздец, а сдержаться не могут. О, господи. Что ж я, блядь, делаю? Может, из машины выпрыгнуть?

Деловитый Олин голос вернул его в чувство.

— Как?

— Что — как?

— Выставил как.

— А-а. Ну, считай, голым на велосипеде проехал. Через центр города.

Оля хмыкнула.

— Я-то думала. Считай, что ты ничего не знаешь о долбоебизме.

Фишер невольно уставился на нее. Она свернула к обочине, притормозила. Посмотрела на него в ответ — и на этот раз взгляд как будто стал попроще. Теплее, что ли. Словно она вдруг перестала выполнять норматив и действительно заинтересовалась происходящим.Словно облачную тень прорезало солнце.

Улица была пустынной, но Фишер на всякий случай указал на знак:

— Тут парковка запрещена.

Оля достала сигареты, легко махнула рукой.

— Пять минут потерпят. — И добавила, выдыхая дым: — Никак не научусь курить за рулем. С телефоном нормально, а с сигаретой никак. Один раз так притормозила не в тему, сразу сзади долбанули, с тех пор пусть лучше будет парковка запрещена.

— Штраф же. Нормально так — сотен пять за затяжку, — сказал Фишер и сам полез за сигаретами.

Оля покрутила в пальцах зажигалку, спросила:

— Ты вообще куда-нибудь спешишь? Может, пешком погуляем? Или посидим где-нибудь?

Фишер в панике прикинул, что у него с деньгами. Мелочь какая-то в карманах, а карточку с собой не взял. Заезжать домой было никак нельзя. Оля словно угадала его колебания — смяла в пепельнице окурок, включила зажигание.

— Поехали. Я тут рядом работаю, тазик на парковке брошу.

Фишер почти рассмеялся — ее деловитый тон почему-то невероятно забавлял. И звучал скорее трогательно, чем резко, как будто пятилетняя мелочь изображает из себя взрослую.

Оля посмотрела на него в зеркало и беззвучно передразнила.

Отделаться от Оксанки удалось только после того, как Белов съел завтрак и выслушал очередную порцию привычной болтовни. Он ничего не имел против болтовни, а тем более против завтрака, но не в этот раз. Она вообще не хотела его отпускать — звала на дачу, предлагала устроить какие-то шашлыки, приглашала в союзники то Тимоху, то Маринку, и, если бы голова у Белова не была забита недавней сценой в подъезде, он бы, пожалуй, на нее сорвался. Поэтому, когда дело дошло до прощаний в прихожей, Белов готов был уже бегом нестись вниз по лестнице и нарушать все мыслимые скоростные режимы.

Появление Фишера оказалось не просто внезапным — оглушающим. Но с этим было более-менее ясно, ну, случается, приехал раньше, а вот дальше начался какой-то совсем непонятный балаган. Поразмыслив по дороге, он все-таки решил, что дело в Маринке, хотя поверить в такое было почти невозможно. Ну, баба, подумаешь, Оксанкина подруга же, получилось так, он в затворники не подписывался. Что, и домой уже никого не приглашать? Но мысленно прокрутив всю сцену от начала до конца глазами Фишера, Белов вынужден был признать, что смотрелось оно действительно странно. Как минимум, двусмысленно.

Утро. Фишер в отъезде. Левая баба с вещами на пороге. Подумав об этом, Белов едва не схватился за голову. Но все же — Фишер? Ревновал? Его? До хлопаний дверьми и злой истерики? Нереально.

Он уже так врос в него, что не представлял кого-то другого в своей постели, и считал, что это самоочевидно, как снег зимой или дождь осенью. Что никакие, даже самые двусмысленные вещи не требуют специального объяснения. Даже если бы Фишер вдруг зашел и увидел Маринку на его кухне в одном полотенце и с сигаретой — даже в этом случае думать об измене было глупо.

Тем более Фишер. Он просто был рядом, просто позволял себя любить и по-прежнему четко очерчивал границы — с этим ничего не изменилось, впрочем, Белов и не ждал. Фишер не стал бы его ревновать. Ревнуют, когда настолько боятся потерять кого-то, что одна мысль о другом человеке поблизости вызывает обвал — обиду, боль, страх, злость. А Фишер не боялся. Не настолько.

Вспомнилось, как перед отъездом он не смешно пошутил: «Если будешь водить блядей, не забудь постель перестелить и ванную вымыть. С хлоркой». Что-то похожее.

Фишер вообще часто шутил в таком тоне — мол, у нас свободные отношения, делай что хочешь, а главное, мне не мешай. Иногда Белов вообще не понимал, где у него шутки, а где всерьез, и жутко от этого раздражался.

А теперь получалось, что…

Дерево ты, Белов, мысленно обругал он себя. Все правильно, как он там говорил? Во-во, здравствуй, дерево. И прибавил скорости, едва сдерживаясь, чтобы не начать звонить ему прямо из машины.

Он совершенно по-дурацки спешил, как будто от спешки что-то зависело, руки потели, сигнализация никак не желала включаться. Две минуты, одна — вот сейчас он поднимется к Фишеру и заставит себя выслушать. Заставит нормально поговорить. Волнение смешивалось с радостью, радость тут же сменялась страхом, и дальше, дальше — растерянность, снова какая-то почти эйфория, неуверенность, страх.

Остановившись перед его дверью на площадке третьего, Белов поднял руку к звонку, но в следующую секунду вдруг понял — Фишера в квартире нет. Он ни за что не сумел бы ответить, как понял и почему, но знал это с такой ясной уверенностью, будто видел пустую комнату сквозь стену.

Рука опустилась. Разноголосица, наполнявшая голову, вдруг смолкла, и Белов осознал: он стоит здесь совсем один. Квартира пуста. Фишер час назад нос к носу столкнулся на его пороге с посторонней женщиной, которую Белов куда-то провожал. Как в сраном анекдоте — вернулся из командировки раньше.

Захотелось пнуть равнодушную дверь.

Дебил ты ебаный, бестолковый, вот ты кто, сказал он себе. Достал телефон и стал набирать его номер, хотя прекрасно понимал, что это бесполезно.

Пока Оля парковалась на длинной офисной стоянке, Фишер порылся в карманах. В одном нашлось три сотни, в другом две, ну и сигареты с зажигалкой. На кофе в какой-нибудь мусорнице хватало.

Увидев возвращающуюся Олю, он быстро затолкал все обратно в карман, но она оказалась вовсе не такой стеснительной — вернулась, помахивая ключами и пятисотенной купюрой. Сказала:

— Слушай, я бомжара. Вот, нарыла, и все. — Она встала рядом с Фишером, опустив руки в карманы джинсов и покачиваясь на краю бордюра. Прищурилась на солнечные блики в ближайшей витрине и добавила: — Выскочила утром, как больная, хорошо еще ключи в сумке лежали.

Фишер хмыкнул.

— По работе.

— Угу. А ты? За что ты себя сразу в долбоебы записал?

Фишер тоже уставился в витрину. Это было очень странное знакомство и странный разговор, что-то из другой жизни — из жизни до Белова, когда он запросто сходился с разными людьми и так же легко расходился, сохраняя при этом нужную дистанцию. Он вспомнил шумные гулянки у Антона, пьянки на Лехиной даче — в последних классах школы и на первом курсе, где народ появлялся и исчезал, вспомнил разные клубные приключения и возню на бесконечный вписках. Получалось так, что он уже больше года не куролесил как следует, и вроде бы никто не запрещал, а все равно — само собой получалось.

«Какой смысл, если твоя жизнь все равно перестает быть твоей, и кто-то распоряжается в ней, как у себя в сортире?»

И тут же: а твоя жизнь — это рыгаловки у ебанатов с курса?

Какая бы ни была, она моя. Моя.

Фишер почти махнул рукой, чтобы прогнать эти настойчивые и совершенно ненужные сейчас мысли. И так было тошно. Быстро сказал:

— Мне кажется, в долбоебы на ровном месте не попадают. Этому должна быть долгая и основательная подводка, зато потом раз — и уже там.

Оля жестом его остановила.

— Так, понятно. Пошли, вон через дорогу гастроном.

Фишер засмеялся.

— Гас-тро-ном?

— Очень люблю это слово. Вообще люблю архаизмы.

— Ну, это пока не то чтобы архаизм.

— Ты всегда так много говоришь?

— Ага. И еще цепляюсь к каждой букве. Лучше предупредить заранее.

— Пошли!

Они перебежали дорогу прямо на красный.

В магазине Оля молча смотрела, как Фишер ходит вдоль винных стеллажей и с сомнением разглядывает этикетки. В конце концов, он не выдержал:

— Ладно, сдаюсь. Ты вообще какое пьешь? Ну, там, белое-красное…

— Синее.

Фишер на секунду подвис, потом оба прыснули.

— Хорошо, в этом я лучше разбираюсь.

Обогнули соседний стеллаж, и Фишер одну за другой перебрал несколько коньячных бутылок. Оля махнула в сторону водки.

— А может, лучше… Ну, то есть, понимаешь, вот чтобы с разбегу и прямо по панку. Можно в лес куда-нибудь поехать.

Фишер посмотрел на нее. Ситуация нравилась ему все больше.

— Слушай, гениально мыслишь. Сколько там? — Часы над кассой показывали половину одиннадцатого. — С утра — и сразу на все деньги. Да?

— Именно. Представь — утро, среда, люди изнывают в офисах. А мы будем два ужратых маргинала.

— Ах ты ж, господи. Очень похоже на рай.

— Это и есть рай.

На выходе в магазинном пакете лежала бутылка водки, сигареты, кола и две банки энергетика.

— Один мой знакомый, — сообщил Фишер, — рассказывал, что когда начинал вечер с такого вот набора, на следующий день всегда просыпался хрен знает где и никогда не мог вспомнить, как он туда попал.

— «К черту подробности, город какой»?

— Почти так.

— Тогда счастливого нам пути.

Белов вспоминал, как оно вчера вышло с Маринкой. После обеда он в десятый раз проверял материалы по одному грабежу — чтобы все бумажки были на месте, а в этих бумажках стояли все подписи, даты, галочки и прочая муть. Толстая папка и так у них залежалась. Приятель из следственного отдела намекнул, что родня подозреваемого уже подсуетилась, и следак будет любым способом стараться схлопнуть дело. И Белов тянул — снова и снова опрашивал потерпевших, учитывая малейшую деталь, землю рыл, выискивая свидетелей, которых не было, старался подстраховаться на каждом тонком моменте. Пролистав протоколы, он в сердцах захлопнул папку — девять из десяти, что все бесполезно. Накануне утром узнал от Кожина, что уродца выпустили под подписку — верный признак, что все там схвачено и дело развалят еще до суда.

Вечером он выскочил за едой в ларек, а потом позвонила Оксанка. Ох-ах, Коля, тут Марина, оказывается, приехала, выручи. Что-то они там неправильно рассчитали, и нагрянувшая в гости подружка дома Оксанку не застала — та с Тимохой как раз была на даче. В другой день он бы сразу отвез Маринку к ним без всяких вопросов, но вчера не мог — досиживал дежурство.

Пришлось тащить ее к себе, по пути вспоминая, не завалялся ли в квартире какой-нибудь явный компромат. Футболки Фишера, его зубная щетка в ванной, случайные книжки и прочие мелочи в расчет можно было не брать, все остальное на виду вроде не светилось.

Он торопливо забросил гостью домой и вернулся в отдел. А там, растравив себя мыслями про Фишера, набрал его номер. За всю неделю они созвонились всего один раз — тот отметился первым, рассказал, что доехал нормально, привычно над чем-то поязвил, и Белов дал себе слово, что сам звонить ему не станет. Больше из-за какого-то дурного страха, что ли, — не злить его, не навязываться лишний раз, не маячить перед глазами. А вчера вот не выдержал, но Фишер не ответил ни на первый звонок, ни на второй. Белов прикинул — ладно, послезавтра все равно вернется. Или, может, утром сам наберет.

Все у них было хорошо — даже лучше, чем до той весенней ссоры, которую Белов до сих пор не мог спокойно вспоминать. Так хорошо, что он почти неосознанно дул на воду и избегал любых намеков на острые углы.

Фишер не ответил, Белов долго еще возился со своими бумажками, потом кто-то из дежурной части принес пива, и его незаметно сморило прямо в кабинете.

Ему приснился Фишер. Приснились его руки: он обнимал Белова со спины то ли в кухне, то ли прямо в коридоре, и так крепко прижимался, что пришлось упереться рукой в стену. Обнимал и одновременно расстегивал штаны, а Белов смотрел вниз на его угловатую кисть, и у него вставало уже от одной этой картины — как пальцы сражаются с ремнем, наощупь находят пуговицы, тянут вниз молнию. Все было настолько тесно и близко, что не оставалось места даже на воздух — Белов лопатками чувствовал, как Фишер за его спиной коротко и мелко дышит, как он тоже почти дрожит, но руки двигались уверенно и быстро. Белов ему не помогал, просто смотрел, а когда Фишер скользнул пальцами под футболку, царапнул кожу и прошелся вверх по груди, он тяжело застонал и тут же проснулся. Голова была неподъемной и дурной, сердце выпрыгивало, а вся кровь, казалось, собралась в паху и там тянула и дергала мучительными толчками.

Еще сутки, подумал Белов. Завтра он приедет.

Если бы он знал. Если бы он только знал, чем закончится утро, то Маринка была бы на этой блядской даче еще вчера.

А теперь он просто не представлял, что делать — звонить, искать, сходить с ума не имело смысла. Он хорошо усвоил, что Фишер приходил сам — или не приходил, в любом случае оставалось только ждать. Ждать, когда выдержка летела в клочья.

Белов, как сомнамбула, прошелся по квартире. Постоял на кухне, завис в спальне.

Просто схватить бы его, дурака, потрясти как следует и объяснить все так, чтобы услышал. Найти какие-то слова. Посмотреть на него. Исправить — конечно, исправить. Замкнутый круг.

Можно было выйти на улицу, сходить в магазин, повторять себе, что все уладится, можно было даже вернуться в отдел. Подумав об этом, Белов сам удивился, какая чушь в голову лезет.

Еще раз метнувшись на кухню и обратно, он заставил себя лечь на кровать — и тут же вспомнил лицо Фишера, когда он ее купил. И то, что они так и не опробовали толком новый матрас — он как раз уезжал, было не до того.

Зарывшись головой в подушку, Белов подумал, что не выдержит больше трех минут, сорвется и снова начнет шагать из угла в угол. Подумал — и через три минуты уже крепко спал.