Северная сторона заката

Примечания «Северная сторона заката» — произведение джазового пианиста и композитора Телониуса Монка

Часть 1

Тут всегда ночь, иначе мы не нуждались бы в свете.
Телониус Монк

 

Сигнализация надрывалась в полную силу. Белов слегка отвел штору. Никого. Пока никого.
Наощупь отыскал сигареты, щелкнул зажигалкой.
Конечно, куда ему спешить. Да и трудно от своей гоп-компании оторваться, бухло, трава, хуе-мое. Кто там у него? Телки? Телки тоже пришли — Белов рассмотрел, так же вот, из-за шторы. Фишер сам рассказывал, что спит и с телками. Тогда, конечно, Белов, подумал, что рисуется. Чтобы хоть как-то образ спасти, хотя к тому моменту уже ничего от него не осталось. От образа.
Сигнализация вопила.
Белов еще раз прикинул: третий этаж. На третьем этаже хорошо слышно. Да и как не услышать, когда твоя тачка надрывается.
Образ был основательно подпорчен уже тогда, когда Белов подкатил к нему в первый раз — во дворе бабкиного дома это было. Тогда Фишер жил у бабки. Не потому что денег снимать не было, а так. Нравилось ему. И инструмент там был — черное матовое пианино, Белов помнил…
Тогда Фишер еще понтовался, послал куда подальше. Но понтам этим Белов очень скоро положил конец.
Дверь подъезда тяжело скрипнула.
Белов напрягся.
Он, Фишер.
Неловко балансируя руками, бежал к машине, на ходу бибипая брелоком. Подбежал. Остановился. Медленно обошел кругом. Дурак, даже фонарь не захватил, двор-то темный. Открыл дверцу. Закрыл. Снова пискнул сигнализацией.
Худая фигура в свитере и шапке еще раз обогнула машину.
Белов выдохнул и пошел к двери.
Домофон издал переливчатую трель и Белов выдвинулся в подъезд.
Увидев его, Фишер замер — все-таки не ожидал. От беготни по морозу лицо его раскраснелось, шапка чуть сбилась на бок. От свитера поднимался едва заметный пар. На лице читалось искреннее удивление.
Хотя чему удивляться-то. Один дом, один подъезд. Вообще, странно, что он не поспешил съехать.
Белов протянул руку и взял Фишера за запястье — не схватил, а именно взял. Поверх свитера — легко, не сжимая.
— Зайди-ка, — сказал он.
Фишер дернулся назад. Белов усилил нажим. Повторил:
— Зайди.
Фишер шагнул. Сам.
Коридор сразу показался слишком узким — ни разойтись, ни отодвинуться, ни выдохнуть. Только последнее, наверное, было не из-за коридора, а из-за близости Фишера, его запаха, его тепла — и дыхание у Белова перехватывало, как в первый раз. Отрава, чертова отрава.
Не думая, Белов нашарил выключатель. Хотелось его увидеть.
Он стоял, откинувшись затылком на дверь, облизывал пересохшие губы, трогал языком темную, едва зажившую трещину. Тяжело дышал — грудь под свитером часто поднималась.
Для начала надо было что-то сказать. Вообще-то, Белов все затеял, чтобы поговорить. Но теперь это намерение предсказуемо таяло.
Фишер быстро успокаивался — дыхание выравнивалось, удивление уходило с лица. Фишер успокаивался, а Белов наоборот начинал нервничать.
— Долбанутый, — сказал Фишер. — Совсем поехал. Вот ты у меня уже где. — Поднял руку и провел ребром ладони по горлу.
Белов проследил за этим жестом — узкая кисть медленно скользнула по коже чуть ниже кадыка, губы сложились в кривую усмешку. Опустил взгляд — он все еще сжимал тощее запястье, теперь уже по-настоящему, не в полсилы.
И сказал:
— Сука, — хрипло и беспомощно.
А сам подумал: вот и поговорили.
Все, дальше жевать сопли было бессмысленно.
Фишер тоже это понял — ощерился, словно собирался укусить. Он выглядел болезненно юным — лет на пятнадцать, не больше. Но Белов хорошо знал, сколько ему лет, и от души ненавидел себя, когда вот так цепенел от этой обманки. В такие моменты внутри все стягивало в узел, ни вдохнуть, ни выдохнуть — больно.
Он схватил Фишера за затылок и дернул на себя.
Шапка свалилась куда-то под ноги. Фишер его не укусил, даже не оттолкнул, но губы его оставались сухими и неподатливыми. Это злило, провоцировало, но Белов держался — сам не знал как, но держался.
Он прижал Фишера к двери. Обхватил его лицо, не давая увернуться, и стал целовать — медленно, настойчиво, зло. Он проводил языком по сомкнутым губам, прижимался к нему всем телом, терся, гладил — и точно знал, что Фишер ответит. Не выдержит. Никогда не выдерживал.
Фишер разжал губы секунд через пять — тяжело выдохнул Белову в щеку, снова откинулся на дверь, подставляя шею. Открылся, расслабился.
Белов тут же прикусил прохладную кожу — чуть ниже кадыка, прямо там, где Фишер показывал, как он его достал. Вспомнив об этом, Белов сжал зубы сильнее, мстительно порадовался глухому стону, тут же оставил пару засосов. Он же вернется обратно, к своим дегенератам. Ну вот и пусть рассматривают. Задают вопросы.
Фишер снова застонал, сам полез расстегивать ремень, выгнулся, подставляясь.
Очень хотелось развернуть его рожей в стену и трахнуть по-настоящему, но Белов знал, что Фишер ненавидит такие экспромты и тогда взбеленится всерьез. В этом случае прощай все остальное, — а как тогда уснуть? Нет, он мог бы заставить его силой, мог бы нагнуть прямо здесь, выкрутить руку — когда-то давно он и собирался с ним такое проделать — но это бы не доставило никакого удовольствия. Ему хотелось, чтобы Фишер вытягивался в струну, закусывал губы, просил, умолял, сам тянулся навстречу. Тогда на какое-то время отпускало. Тогда Белов убеждался, что ничего не изменилось. И жил дальше, и засыпал.
Проклятая отрава.
Фишер уткнулся Белову в плечо, обхватил за поясницу, сам нашел его руку, прижал к вставшему члену.
Пробормотал:
— Да. Быстрее.
Белов замедлил движения, другой рукой потянул вниз резинку домашних штанов.
— Нравится?
Фишер даже губу закусил, чтобы не отвечать.
Рука Белова поверх его члена почти замерла. Он потерся щекой о лилово-красные пятна на шее — те, что сам только что оставил, — и прошептал в самое ухо:
— Нравится?
— Ур-род, — выдохнул в ответ Фишер. — Да! Да, блядь, нравится! Двигай, козел, ну. — И толкнулся навстречу.
Белов в ответ нашел его ладонь, сжал, опустил на свой член.
Фишер закрыл глаза. Над верхней губой выступили прозрачные капли.
— Сука, — пробормотал он, кончая. — Мразь.
Белов захлебнулся вдохом, стиснул его запястье, сдавил затылок. Ноздри наполнил запах Фишера — горький, плотный, почти осязаемый. Он застонал и тоже кончил.
Фишер оттолкнул его, не давая прийти в себя. Застегнул джинсы, откуда-то достал пачку, зажигалку.
Белов смотрел на него.
Фишер закурил, сжимая зубами фильтр. Костлявые пальцы слегка подрагивали. Затянувшись, он коротко размахнулся и заехал Белову в переносицу.
В глазах потемнело. Белов услышал, как под его весом трещит вешалка. Колени сделались ватными, рот наполнился вкусом металла.
Блядская отрава, думал он.
Еще он думал, что по-настоящему опустился, но это почему-то не беспокоило. Зато он нормально сможет уснуть.
Он знал, что если захочет, сможет повстречать Фишера утром возле машины, и знал, что увидит — сигарету в зубах, шапку, которую, он, разумеется, не забыл подобрать, и сбитые в кровь костяшки. И заживающий синяк под глазом, и трещину на нижней губе. Он ничего ему не скажет, даже не поморщится, стряхнет снег с лобового стекла и уедет.
Белов усмехнулся и медленно сполз по стене на пол.

Часть 2

Сначала все было не так.
Все началось с обычного трепа с Юрой Кожиным, опером из их дежурной части, — тупо по пьянке. Хотя, если разобраться, Кожин тут был ни при чем.
В одну из смен, устав от безделья, поехали потрясти пару точек — если заняться нечем, выездов срочных нет, разжиться халявной шмалью самое то. Самым известным банчилой на районе был Антон, и с ним все было ровно — он никогда не борзел, толкал одно курево, сидел тихо, взносы платил регулярно и в заступниках имел каких-то серьезных людей. Ну так и ребята из отдела не борзели тоже — наезжали раз в месяц, брали пару коробков, трепались за жизнь. Первым делом к Антону и поехали.
Настроение у всех было паршивым — накануне словили на планерке ни за что, потом случился какой-то наеб с выходными, а после еще и до отпусков добрались. Белов и сам был не в духе — на нем висела куча бумажек, которыми он терпеть не мог заниматься, а спихнуть было не на кого — один из двух подчиненных уволился, второй сбежал на больничный. В общем, херня, мелочь, но нервы мотала здорово.
Пока ехали, Кожин всю дорогу жаловался на свою бабу — Белов точно не понял, на какую именно, потому что Кожин тащил на себе жену, любовницу и тещу в придачу. Одурев от его монотонного матерного нытья, он попросил Кожина заткнуться.
Тот внезапно не промолчал.
— Слышь, Коляныч, чья бы корова. Ты-то у нас в бирюках ходишь, тебе не понять. Не мешай людям жить полной жизнью. И не завидуй.
— Чо? — вскинулся Белов. — Не дай бог никому такой полной жизни. Хорош пиздеть.
— Это тебе никто не дает, капитан. Не знаю, боженька тут вмешался или кто другой…
— Да завали ты ебло, а.
— А то что?
Кирюха, водитель, заложил на повороте такой вираж, что Белов едва не приложился виском о стекло, а у Кожина клацнули зубы. Оба погнали уже на Кирюху, но тот только ржал — ясно было, что он это специально.
Шалман у Антона настроения не прибавил. Пока базарили, двое каких-то укурков слонялись по комнатам, и Белову казалось, что они тоже — специально. Что именно делалось специально, он не сумел бы сказать, но бесило неимоверно. И когда один из торчей переступил через ноги Кожина, усевшегося в прихожей на стул, он не выдержал — да так, что торч пролетел через весь коридор. Антон тоже начал выступать — полез качать права, обещал кому-то пожаловаться, короче, перегнул палку. Ну и в итоге вся хата оказалась в машине, а через десять минут — в отделе.
Кроме самого Антона и его гашеных дружков в зале нашелся еще один красавец — не реагируя на шум в прихожей, он невозмутимо рубился в приставку.
Это и был Фишер.
В отделе Белов так и подумал, что ему лет пятнадцать, не больше. Дело пахло большим шухером, и еще неизвестно для кого в итоге — для Антона или для него, Белова.
Фишер высокомерно молчал в ответ на все вопросы. Не реагировал, когда Кожин орал на него, брызгая в рожу слюной. А это чего-то стоило — от голоса Кожина даже Белова передергивало. Ни травы, ни другой дури на нем не нашлось, для выяснения личности требовалось время.
Кожин предлагал сунуть его в обезьянник к остальным, но Белов не решился — кроме Антоновых нарколыг публика там подобралась еще та. Вдруг пацан реально школьник. Законченным наркотом он не выглядел, потом начнется — родители, жалобы, разборки… На неприятности они и так уже заработали.
Своих паспортных данных пацан так и не называл, что неимоверно злило Кожина.
— Слышь, капитан, — бубнил он. — Чего мы с ним возимся? Отдай мне его минут на пятнадцать, как миленький рот откроет. Расскажет, у кого берет, где сбывает. Ну, правда, что за дела. И чо теперь — до утра его нянчить?
Белов ничего не ответил.
Он тогда еще не знал ни имени Фишера, ни его фамилии, да и не интересно ему было. Узкая физиономия, прищуренный взгляд — он сидел на раздолбанном стуле, устроив руки на коленях, и вид у него был отсутствующий.
— Э! — позвал Белов. — Партизан! Ты дурак, что ли?
Кто-то из дежурных принес бутылку, Кожин убрал бумаги со стола. Сели.
— Эх, — вздыхал Кожин. — Покатались, блядь. Скорее бы уж домой под бок к Танюхе. А мне еще полсуток дежурить, если Ахметов не выйдет.
Белов молча разливал, а сам невесть к чему вспоминал недавний треп Кожина.
Бирюк ты, капитан, и никто тебе не дает — кажется, так он сказал. Или похоже. Это была неправда — Белову давали. Если он кого-то хотел, так никто не отказывал. Последняя… как там ее? Анька? Анька из экспертизы. Месяц назад разошлись. Встречались от случая к случаю, даже ходили куда-то, Белов цветы покупал. Только вот из-за чего расстались, никак не получалось вспомнить. Да и, кажется, ни из-за чего — просто перестали созваниваться. До нее… До нее тоже кто-то был.
Белов хмуро разлил остатки.
— Может, еще сгоняем? — предложил Кожин.
— Чо, без бутылки Танюху обнимать никак? — поддел Белов. Зря, но само вырвалось. Кипел, злился непонятно на что — все складывалось одно к одному. Точнее, наоборот — не складывалось.
Кожин после водки то ли подобрел, то ли отупел, но ругаться больше не стал.
— Это ты потому такой нервный, Белов, — сказал он, — что у тебя велосипеда нету. — И заржал.
Белов опрокинул в себя водку и не почувствовал вкуса.
Фишер выглядел так, словно уснул — даже голову на грудь опустил.
Кожин проследил за взглядом Белова.
— Ага! Да хоть вон — гля, какая краля у нас тут сидит. Если бы в юбке где-нибудь встретил, так и не подумал бы, что пацан. Бери, Коляныч, не стесняйся. — И снова заржал.
Это, конечно, была чушь собачья. На телку Фишер даже тогда не тянул.
— Да убери ты его отсюда! — огрызнулся Белов. — Развел тут бомжатник.
— Э, капитан, да ты ж сам велел не трогать! И в клетку не совать! Коляныч!
— Поговори, блядь. Все, уводи, я сказал.
Пожав плечами, Кожин сделал вид, что собирается харкнуть в угол, но больше выступать не стал. Пнул стул под Фишером, дернул его за шкирку и молча вывел за дверь.
Белов принялся убирать со стола.
К утру все успокоились. Приехал какой-то суетливый тип на ауди, поговорил, дал денег. Сам Антон не быдлил, не спорил, ну погорячились, сорвались — с кем не бывает. Шум поднимать не стали.
Белов заварил крепкого чая, проглотил две таблетки обезболивающего.
Пришла утренняя смена, коридоры оживились, Кожин внизу деловито сортировал обезьянник.
Кое-как разобравшись с ночными рапортами, Белов собрался домой.
Уже на выходе вспомнил, спросил у Кожина:
— А этот где? Партизан?
Тот нахмурился.
— Так отпустили же! Ну ты даешь, Коляныч, сам же бумаги на всех четверых подписывал.
— И на него тоже?
Кожин сочно фыркнул.
— Иди домой, отсыпайся. Да не парься, нормально все. За него Антон впрягся, всю фио до буквы продиктовал, мы проверили. Никаких проблем, не малолетний он. Краля… Да в протоколе все есть.
Ничего не сказав, Белов вышел на улицу.
А следующую смену начал с того, что нашел тот самый протокол.
Фишер Виктор Андреевич, девяносто четвертого года рождения, местный уроженец, читал он, сам не очень понимая, зачем ему это надо. Прописан, проживает… Ничего особенного. Обычный распиздяй на родительские деньги. Студентик. Белов полистал бумаги, нашел объяснения задержанных. «Квартиру Игнатова посещал с дружеской целью… Пили пиво… Играл…» Скривившись, Белов захлопнул папку. С дружеской целью посещал. Сразу чувствовалась рука Кожина. Красавец. Сначала дубинкой в ебало тычет, а потом за лишнюю пятихатку сам же объяснения нарисует, и портрет любимой Мани сверху. И расцелует в десны. Уебище…
Но настоящего презрения не было. Уж чья бы корова, как говорил тот же Кожин.
Когда он возвращался с дежурства, в кармане лежал аккуратно переписанный адрес Фишера.
Пряча лицо от ветра, Белов думал об оставленной в сервисе тачке и о том, что Фишеру девятнадцать. И никакой он не школьник, как показалось сначала.
Если бы кто-нибудь тогда вдруг застал его врасплох, положил руку на плечо и спросил «а зачем тебе его адрес, Белов?», он не нашелся бы с ответом. Да ни зачем. Просто, чтобы было.
Однако в следующий выходной, выкатив машину из сервиса, он поехал прямиком к одному давнему приятелю в районный паспортный стол. Поговорили, посмеялись, учебу вспомнили. Через полчаса Белов узнал, что живет Фишер с бабкой — матерью отца. Там же и прописан. Где родители — неизвестно.
Белов стал приезжать к его дому и скоро наизусть выучил расположение всех типовых многоэтажек квартала. Некоторые дома были совсем старые, в два, три этажа — еще сталинской постройки — и Фишер как раз жил именно в таком.
Он ничего не знал о нем толком, только это — старый дом с остатками облупившейся желтой краски, возраст, бабка, которая почему-то представлялась совсем дряхлой, едва ли не лежачей, ну и, конечно, визиты к Антону «с дружеской целью». С этим как раз все было ясно — кто только туда за шмалью не таскался, а раз Фишер имел доступ к дивану в гостиной и к хозяйской приставке, значит, действительно, цель была еще и «дружеская».
С соцсетями Белов не дружил и не сумел бы там найти что-то даже с дулом у виска, поэтому старался сам. Пошуршав по знакомым, где хитростью, а где прямо, он выяснил удивительную штуку — Фишер учился в городской Академии искусств, на музыкальном факультете. Он сам не знал, почему это его так удивило — в любом случае Фишер должен был где-то учиться, — но в представлении Белова Академия искусств выходила каким-то совсем уж диковинным местом. Первый курс. Фортепиано. Надо же.
Иногда Белов думал об этом. О том, с чего вообще он к нему прицепился. В хорошие дни даже удавалось уговорить себя, что дело в простом человеческом участии — не всю же жизнь быть скотом. Что пацан запутался, связался с дурной компанией, что нужно предупредить, предостеречь… Однако обычно в голову лезло нечто другое — и это другое обескураживало.
Во-первых, ни о каком «запутался» речь не шла. Это было то же самое, что «дружеская цель» в писульках Кожина. Отговорка, фикция. Фишер был здоровый лоб, который нормально жил, учился в приличном месте и, кажется, вполне трезво оценивал собственные поступки. Ни хрена он не запутался. Развлекался — так получалось вернее.
Во-вторых, за такое вот участие любой человек имел полное право чисто по-человечески послать на хуй. И был бы абсолютно прав, раз уж на то пошло.
Фишер не барыжил, не сидел на тяжелом, не жил по сомнительным хатам, не состоял, не привлекался. Другими словами, на него ничего не было.
И все оправдания, которые придумывал себе Белов, выглядели как подброшенная улика. Обычный пацан, каких в городе тысячи.

Наступила календарная весна. На деле снег и не думал таять, только раскисал под оттепелью, застывал к утру в противную ледяную кашу, лип к подошвам, к стеклам машины.
Выкатываясь в очередной раз из сервиса, Белов снова пообещал себе сменить уже тачку.
В один из выходных, припарковавшись рядом с дворовой лужей, он увидел Фишера — тот шел к подъезду, пробираясь через слякоть.
Щека странно дернулась, Белов почти прилип к окну.
На самом деле с той ночи в отделе он Фишера ни разу не видел — и только теперь это осознал. Он почти месяц вынюхивал, выспрашивал, ездил зачем-то к нему во двор — и ни разу не видел. Даже не пытался.
На нем была коричневая куртка и высокие кроссовки, через плечо висела большая неопрятная сумка. Руки он то прятал в карманы, то поспешно выдергивал, ловя равновесие — видно, спешил.
Сам не понимая, что делает, Белов распахнул дверцу. Вышел.
Фишер вот-вот должен был поравняться с машиной.
Белов шагнул к краю раздолбанной дорожки.
Фишер на него даже не посмотрел, просто промчался мимо.
— Эй! — окликнул его Белов.
Никакого плана не было. Во всяком случае, плана так тупо палиться, когда он даже сам толком не знал, зачем ему это надо.
— Эй, погоди-ка.
Фишер притормозил, оглянулся через плечо, потом обернулся совсем — медленно. Может, все-таки узнал.
Губы в секунду пересохли, и Белов с трудом подавил желание облизнуться. Нужно было придумать предлог — любой, срочно.
Фишер поправил шапку, потянул из кармана сигареты. Спросил:
— Ты кто? — Но Белов почему-то сразу понял, что он его узнал.
— Здорово, — сказал он, выгадывая время.
Фишер не ответил.
— Мы у Антона пересекались, — напомнил Белов. Это было бессмысленно и даже глупо, но ничего другого он придумать не мог.
Фишер настороженно щурился на него. Сигарету из пачки он так и не достал.
Белов молчал. Говорить было нечего. Затылок медленно холодел.
Он просто все запорол. Разумеется, Фишер его узнал и, едва войдя в подъезд, бросится звонить Антону. Небось подумает, что это из-за его дел или вроде того.
— Ну? — торопил Фишер.
Белов едва удержался, чтобы не ответить в рифму.
— Было дело, виделись, но я не за этим вообще. — Упорству, с которым он старался исправить ситуацию, а на деле ее топил, можно было только посочувствовать.
— Так чего надо?
У Белова запершило в горле.
Лицо Фишера стало угловатым, напряженным. Видно было, что он тоже нервничает, хотя изо всех сил пытается скрыть это за грубостью. Судя по всему, встречи с ментами в собственном дворе в его ежедневное расписание не входили.
Чего там, любой нормальный человек напрягся бы.
— Может, в машину сядем?
Фишер попятился.
— Я спешу, тут говори.
— Тут не могу. — Главная проблема была в том, что сказать Белову было совершенно нечего. Он сглупил, выскочив перед ним вот так — и теперь этот промах уже не исправить.
Фишер поморщился, убрал в карман непригодившуюся пачку.
Все.
Не сказав ни слова, он поправил сумку на плече и пошел дальше — к подъезду. Правильно рассудил, что если потребуется — вызовут в отдел, а если нет, то и нефиг. Молодец, не дурак.
Может, стоило сразу его удостоверением припугнуть, думал Белов, пока шел обратно к машине, и тут же сам себе отвечал: нет. Не вышло бы. Соображает быстро, шустрый пацан.
Белов сел, хлопнул дверцей, невидяще уставился перед собой. Внутри все переворачивалось.

Вечером на крыльце отдела столкнулся с Кожиным — их дежурства в последнее время не совпадали.
— Чо, Коляныч, заболел? — первым делом поинтересовался он.
— Да нет вроде.
— А выглядишь погано.
— Да и ты не Том Круз.
— И слава богу, — загоготал Кожин. — Нет, серьезно, нормально все?
— Лучше всех.
— Ну, смотри.
Подумав секунду, Белов спросил:
— Как там Антон поживает? Давно к нему ездили?
Кожин пожал плечами.
— Да на той неделе заглядывали. А что? Случилось чего?
— Не, так. Просто вспомнил.
— А-а. Не, все ровно. Мир, дружба, жвачка.
— Хорошо.
Попрощались.
Проклятый Фишер не шел из головы.
Время тянулось, было тихо.
Во двор к Фишеру Белов больше не ездил, потому что тачку свою спалил и теперь точно засветился бы на раз. Конечно, Фишер не подойдет, не потребует объяснений, но засуетится точно — уже по-настоящему.
С другой стороны, Белов прикидывал, что ему это все равно ничем бы не грозило, может даже, сыграло на руку — вдруг Фишер в страхе начал бы метаться и наделал глупостей. Каких-нибудь. Любых.
Но в этом месте сразу вставал вопрос, — а ему, Белову, зачем это надо? Что он будет делать, когда напрямую покажет свой интерес? Да и в чем он состоял, интерес-то?
В общем, при любом раскладе выходил какой-то косяк.
Может, пора было уже голову проверить? Ситуация получалась идиотская.
И чем дальше Белов себя накручивал, тем глубже он вяз в этом — Фишер, Фишер, Фишер — он даже спать хреново стал.
На Восьмое марта в отделе замутили пьянку. Белов поднимал тосты за своих сослуживиц, наблюдал за повальным флиртом и вдруг подумал, что он уже месяца два как ни с кем не встречался. Месяц — до начала всей этой свистопляски, и месяц с лишним — после. И даже не думал ни о чем таком.
Белов занервничал — безотчетно, без причины.
Он и раньше-то не был любителем без разбору скакать по бабам, но это никогда не служило поводом для тревоги — жил себе и жил. А тут — занервничал. И осознав эту странную тревогу, занервничал еще больше.
Алька Строева из канцелярии, конечно, ни в чем не была виновата, просто под руку попалась, но именно с ней Белов оказался сначала в своем кабинете, а потом уже в квартире.
В кабинете он порывисто зажал ее между столом и стеной, она не возражала, так же горячо ответила, и только стук в дверь вправил Белову мозги — все-таки в родном кабинете трахаться не стоило. Да и не дадут ведь, сволочи.
Дома он добавил сверху коньяка — то ли из-за недавних переживаний, то ли по инерции. Аля тоже не отказалась.
Дальнейшее больше напоминало забег на длинную дистанцию — начал Белов бодро, с удовольствием, но время шло, кровать скрипела, а конца этому не предвиделось. Во рту пересохло, голова кружилась, возбуждение спало до тупой механики. Аля под ним стонала, выгибалась, переворачивалась на живот, но Белов сквозь накатывающую головную боль уже понимал, что кончится дело позором.
По-зо-ри-щем.
Запаниковав, он мучительно принялся вспоминать порнушку, которую приходилось смотреть, — были же там какие-то любимые моменты, от которых кончал с пол-оборота, что-то же заводило, нравилось…
Но вместо порнухи совершенно не в тему всплыл проклятый Фишер. Есть ли у него телка? А если нет? То что?
Перед мутнеющим мысленным взглядом нарисовался Кожин. Щуря замаслившиеся глазки, он бормотал: «Если бы в юбке где-нибудь встретил, так и не подумал, что пацан. Краля. Бери и пользуйся».
Нет у него телки. Нет. Нет…
Кажется, это Белов и выкрикнул, кончая, — нет. Потому что мысли о Фишере совершенно неконтролируемо переместились вдруг в низ живота, в член, в яйца — и выстрелили долгим, оглушающим, до боли ярким оргазмом.
В глазах потемнело, уши заложило, Белов сжал растрепанную Алю так, что она взвизгнула.
Недавние образы поблекли, испуганно спрятались, но удовольствие и какое-то почти мазохистское облегчение было не перебить ничем.
Аля перебирала его волосы на затылке и шумно выдыхала в плечо.

В следующий выходной Белов не выдержал и поехал к его Академии. Он понятия не имел, что там у Фишера с расписанием, может он вообще на занятия ходил через раз, но собственное безумие не давало покоя — Белов несся, как одуревшая моль на свет.
Он припарковался чуть поодаль, но так, чтобы хорошо было видно крыльцо. Кто-то выходил, кто-то заходил, кто-то покуривал на ступеньках — это была не школа, где со звонком вся орда несется во двор и словно по команде кидается врассыпную.
Белов осмотрелся, закурил.
Здание выглядело серо и буднично — как-то даже и не верилось, что именно сюда Фишер приходит бренчать по своим клавишам. Сочетание «Академия искусств» рождала ассоциации с чем-то величественным, а серая вытянутая пятиэтажка с типовым крыльцом подходила больше обычному учреждению.
Машин на стоянке было мало — небось, только преподавательские. Хотя, вряд ли каждый второй студент катался на занятия на собственной тачке.
Через дорогу чернел сквер, светилась прозрачная коробка закусочной. В полстены красовался постер с огромным бутербродом. Рот безотчетно наполнился слюной, и тут, как в скверном кино, на крыльце появился Фишер.
Белов пропустил момент, когда он вышел, но узнал его с первого взгляда — сумка, в которой разве что аккордеон таскать, высокие кроссовки, худые ноги. Он.
Кажется, кто-то его окликнул — Фишер остановился на верхней ступеньке, полез в карман, достал сигареты. Поднес зажигалку высокому типу в синей куртке.
Белов поймал себя на том, что смотрит — и не моргает, не дышит.
Двое на крыльце мирно дымили, болтая о чем-то.
Правую руку Фишер убрал в карман, подошвами кроссовок балансировал прямо на краю ступеньки — казалось, огромная сумка вот-вот утянет его вниз.
Докурив, он подал высокому руку — прощался — и легко сбежал с крыльца.
Когда Белов увидел, что Фишер направляется прямо туда, где он припарковался, его бросило в пот — засек, что ли. Но нет, пронесло — Фишер даже не глянул в его сторону, подошел к синей тойоте, стоящей в нескольких метрах. Распахнул дверцу, быстро нырнул на переднее сиденье — ясно было, что водитель ждал именно его.
Выдохнул Белов, только когда машина тронулась и, мигнув фарами, влилась в общий дорожный поток. Не заметил. Отлично. Да оно и понятно — оживленная городская улица это не двор в спальном районе, где если поблизости — уже на виду.
Однако кто же это за ним приехал? Водителя Белов со своего места не рассмотрел. Машина казалась новой, ухоженной — синий «Приус», наверняка недавно из салона. Номер разглядеть не удалось.
Кое-как собрав себя в кучу, Белов посмотрел на часы. Без пятнадцати три, примерно в половине Фишер вышел из здания. Уже что-то.
Потом он ехал домой, а внутри разрасталась большим черным комом какая-то совсем дурная тоска. Грань, на которой он балансировал, становилась все тоньше, и уже не сегодня-завтра придется как-то признать свое очевидное безумие.
Белов покрутил эту мысль так и этак. Если бы Фишер был близко, с безумием получилось бы как-то смириться. Тогда, по крайней мере, оно сошло бы за плату. А так…
Фишер был недостижим и далек, как планета Юпитер. Белову оставалось только ничем не подслащенное безумие. Черная несправедливость.
Притом, Белов все еще не решил, что бы он стал делать, окажись Фишер рядом, на расстоянии, скажем, вытянутой руки. Думать о таком было попросту страшно, как смотреть вниз с десятого этажа — голова кружится, ноги трясутся, а взгляда не оторвать. И что-то настойчиво тянет шагнуть вниз, если смотреть достаточно долго.
В общем, было тоскливо.
Чтобы развеяться, Белов копнул еще, где мог.
Бабка Фишера, Изабелла Леонидовна, вовсе не была лежачей, наоборот — вовсю давала частные уроки музыки. Как узнал Белов, к ней ходили детишки-младшеклассники, а до этого она всю жизнь преподавала в той самой Академии искусств, где теперь учился Фишер. Дед давно умер, лет двадцать назад, тоже был концертным пианистом, играл во всяких филармониях и даже имел звание какого-то международного лауреата.
Потомственные интеллигентики. Богема.
Нет, Белов никогда не презирал таких бездельников — какая разница, кто и как крутится, получается у тебя, нравится тебе дело, ну и флаг в руки. Не лучше и не хуже остальных. Но применительно к Фишеру такая родословная выходила как красная тряпка перед носом у быка — ну надо же, какие мы утонченные чистоплюи.
Думая об этом и доходя до предельной точки кипения, Белов тер пальцами лоб, вздыхал и… успокаивался. Не был Фишер никаким чистоплюем. И вообще был не виноват. Его, Белова, бабка, если на то пошло, вышла из таборных цыган, весь Союз в раздолбанном пазике объездила, на базарах гадала, спекулировала всяким мусором и черт знает чем еще занималась.
Какая разница.
Но это все была жизнь — бабка-музыкантша, институт, пианино, квартира-сталинка, шмаль и игры в гостях у Антона — жизнь Фишера, в которую ему, Белову, хода не было. Даже близко не постоять. Хрен знает, зачем, — а хотелось. Из-за этого-то он и бесился.
На работе было тихо — привычная рутина.
Ездить к Академии по выходным вошло у Белова в привычку — как до этого часами зависать у Фишера во дворе. Он ехал туда утром, в другие дни — ближе к обеду, потом — вечером. Несмотря на это, выстроить хотя бы приблизительное расписание Фишера не удавалось — Белов его просто больше не видел, даже когда появлялся у серого здания в то же время, что и в первый раз. Больше ему не везло, и это угнетало.
Он начал его вспоминать — то, что успел зацепить. Темные брови. Глаза… тоже темные. Узкое лицо. Припухшие веки. Не высыпается, наверное.
Напои его, все чаще подзуживал кто-то внутри. Напои, накури, чем-нибудь вмажь. И пользуйся в свое удовольствие. В этом месте «кто-то» превращался в Юрика Кожина, вечно ржущего и отирающего платком лоб. Фишер в своей коричневой куртке и темных джинсах смотрелся на таком фоне аскетично, укоризненно, почти по-монашески строго. Белов прямо видел, как он презрительно щурится и вытягивает губы в тонкую полоску. Или, наоборот, складывает их в кривую, порченую травой усмешку.
Обычно в этом месте горло перехватывало, а руки потели.
Нет, дело было даже не в том, что это нехорошо, подло, а в том, что Фишер в воображении Белова выглядел выше таких уловок. Почти небожителем, как бы смешно это ни звучало. Нет, его таким не взять. Не подмять, не запачкать.
Подобные мысли из опасной, захватывающей дух пропасти превратились в привычные, щекочущие воображение фантазии. Да — колко, да — не по себе, но в голове угнездилось прочно.
Белов ждал. Плыл по течению.

Как-то он приехал к Академии часов в одиннадцать утра, ни на что особо не надеясь. Может, Фишер вовсе не ходил на занятия. Заболел например. Или в тот, первый раз, явился случайно, а все остальные дни прогуливал. Мало ли что. Он ведь по сути ничего о нем не знал кроме формального набора фактов. Полезешь дальше — обязательно вызовешь подозрения.
На этот раз удалось припарковаться ближе, чем обычно, при этом спереди его удачно маскировал чей-то старый фольксваген — наверняка с крыльца просматривалась только крыша и кусок лобового стекла, да и вряд ли Фишер стал бы присматриваться.
Вряд ли он вообще появится. Как всегда.
Белов скользил взглядом по стекляшке закусочной, с козырька которой еще не сняли новогоднюю гирлянду, по каменной арке, за которой начинался сквер, время от времени бегло осматривал крыльцо Академии. Люди входили-выходили — парни, девушки, кто-то постарше. Фишера не было.
Белов раздраженно подумал, что еще полчаса — и все.
Хорош.
После обеда нужно было заехать к сестре, уже месяц отговаривался, ссылаясь на выдуманную ерунду. Да и сколько можно, в конце-то концов. Может, Фишер вообще в академе или раз в год на занятиях появляется. Мысль о том, чтобы зайти в здание или поискать расписание в Интернете, ему даже в голову не приходила. В институте могли запросто спалить, а Интернет — дремучая бездна.
Задумавшись, Белов не сразу осознал, что ладони почти до боли стиснули руль, а сердце криво дернулось и затихло — рефлексы работали быстрее головы. По ступенькам сбегал он, Фишер, собственной персоной.
Та же куртка, та же сумка, но на этот раз без шапки — виски коротко острижены машинкой, на макушке — вихры.
Фишер.
От внезапности Белов так растерялся, что даже пальцы задергались; не моргая, он прилип к лобовому стеклу, жадно всматриваясь в малейшие движения. Фишер быстро лавировал между машинами на стоянке, придерживая рукой свою безразмерную сумку.
Куда это он? На остановку? Вспомнился прошлый раз, когда Фишер уселся в синий «Приус» — неужели на этот раз снова будет та же тачка? Белов нервно огляделся, одновременно стараясь не выпустить из вида коричневую куртку. Неожиданно в кармане заголосил телефон.
Белов нашарил мобильник, снова поискал взглядом «Приус», тут же покосился на тротуар.
Фишера не было.
Белов завертел головой, игнорируя телефонные трели, еще раз проследил весь путь от крыльца до стоянки, впился взглядом туда, где видел Фишера в последний раз. Никого. Как сквозь землю провалился.
Стук в окошко с правой стороны совпал с последним аккордом телефона, и Белов от неожиданности почти подпрыгнул. Матюгнулся. Посмотрел. И не поверил своим глазам — возле правой дверцы стоял Фишер. Пока Белов по инерции вылавливал из кармана телефон, стук повторился. С водительского места он видел только темно-синие джинсы и край куртки.
Онемевшими пальцами потянул на себя ручку.
Выбрался из машины.
Фишер начал без предисловий:
— Чо за дела? — Было видно, что он почти взбешен, и на то, чтобы преодолеть это самое «почти», уйдет всего-то пара секунд.
Отмораживаться было глупо. Белов сунул в зубы сигарету, стараясь согнать с лица любые эмоции.
— Тебя ждал.
Фишер сверлил его взглядом с другой стороны машины.
— Следил. Какого хера, а?
Белов пожал плечами и постарался вложить в ответ всю нахальность, которая нашлась.
— Посмотреть хотел.
Фишер растерялся — то ли от тона, то ли от самого ответа. Темные брови поползли вверх.
— Чего?..
Белов снова дернул плечом, мол, не повторять же.
— Ты больной? — Похоже, Фишер никак не мог решить — издевается Белов или говорит серьезно. В общем, его можно было понять.
Белов тоскливо подумал, что снова он несет какую-то пургу, как тогда во дворе — в их первую после отдела встречу. А что тут было сказать? Оставалось только и дальше лепить горбатого.
И, ухмыльнувшись, он развязно поинтересовался:
— А чего так грубо?
Ситуация была настолько нелепой, что Белова вдруг охватило чувство нереальности происходящего. Он вспомнил — так бывало в школе, когда его допрашивали возле доски. В голове — ни одного ответа и никаких толковых оправданий невыученным урокам. Казалось, это все не на самом деле, и стоит выйти за дверь класса, наваждение слетит. Учительница, Белов, одноклассники за партами — герои какого-то ненастоящего спектакля, а там, снаружи, — реальная жизнь. Можно глупо улыбаться, мямлить — прозвенит звонок, и все это кончится…
Фишер прищурился. Он пытался разобраться — это было заметно. И изо всех сил сдерживался, чтобы не пороть горячку, хотя лицо потемнело от злости. Похоже, в арсенале Фишера не было готовой реакции для таких ситуаций — случайный мент, забравший его полтора месяца назад в отдел, вдруг таскается к нему во двор, потом — к институту. Зачем-то. Трава? Знакомые? Что-то еще? Белову показалось, что он слышит его мысли, как будто Фишер произносит это вслух. Он изо всех сил старался понять, сделать вывод, подобрать логику — и спешил.
Белов снова усмехнулся.
Где уж тут было понять, он и сам не понимал.
А ведь засек, надо же, и машину тогда запомнил. Умник. Но все-таки Фишер был еще малой — кипятился, плохо себя контролировал, и Белов вдруг осознал, что инициатива перетекает к нему. Фишер ничего не понимал, из-за этого нервничал и уже готов был наделать глупостей, вот же, сейчас, ну — что-нибудь скажет, взорвется, заистерит.
Белов уже готовил подходящую издевательскую ухмылку — чтобы ускорить процесс. Катализатор.
Но внезапно откуда-то из-за спины грохнул автомобильный клаксон — почти как выстрел в компьютерной игре. В такие игрушки рубился племянник, и Белов, приезжая в гости, часто напрягался от выстрелов и воя сирены, когда тот забывал надеть наушники. Так и здесь — сцена разрушилась, сила поблекла, иллюзорная власть над Фишером растаяла в полсекунды.
Тишина — потемневшие глаза Фишера — выстрел — и жизни как не бывало. Возвращайся на прежний уровень.
Белов обернулся. В нескольких метрах стоял уже знакомый синий «Приус». Только пушки из окна не хватало — большого космического бластера. Или еще какой ерунды.
Фишер, не говоря ни слова, обогнул багажник, придерживая рукой свой широкий баул, и шмыгнул в машину.
Белов, докуривая, наблюдал, как «Приус» выезжает на магистраль, тормозит у перекрестка и плавно исчезает в одной из боковых улочек.
Рассмотреть и запомнить номер он успел. Но знал, что толку от этого не будет никакого.
Усевшись за руль, Белов вдруг почувствовал знакомую тоску — только усилившуюся многократно. Впервые он столкнулся с ней лицом к лицу в прошлый раз, когда повстречал Фишера у Академии — из невнятного дискомфорта она выросла до осязаемой, пугающей тревоги, словно кто-то неприятный без спросу влез в машину и устроился на соседнем сиденье. Спина покрылась противной испариной, захотелось срочно оказаться дома, не думать ни о чем и никого не видеть.
Белов привычно нашарил телефон — решил позвонить сестре и снова отмазаться. На дисплее висел значок непринятого вызова. Она, Оксана — сестра. Придется все-таки поехать, иначе потом не объяснишь.
Белов изо всех сил постарался не думать о Фишере, о сегодняшней встрече — хотя бы пару часов продержаться. А там будет видно.

Оксана предсказуемо начала с упреков и вопросов — где был, чего пропадал, позабыл сестру и далее по списку. Белов это все терпеть не мог — ну какая разница, чем занимался, где пропадал, если сейчас вот приехал? Но от обязательной порции нытья никуда было не деться, так что он молча хмурился, делая вид, что стопроцентно признает свою вину. Оксанку расстраивать не хотелось, все-таки близкие люди.
Пока сестра возилась на кухне, Белов отыскал в гостиной племяша. Тот горбился над ноутбуком; оторвавшись на секунду, протянул Белову ладонь.
— Здорово, Тимоха. — Пристроившись рядом на диване, Белов мельком глянул на экран. — Глаза все портишь?
Племяш в ответ только дежурно фыркнул — слушал подобное, небось, с утра до вечера.
— Чего там у тебя, — не отставал Белов. Чувствовал, что стоит задуматься, и недавняя тоска подползет снова — сядет на голову, а то и задушит.
На странице мелькал синий текст, картинки, буквы покрупнее.
Тимоха покосился недовольно, но сообразив, что так просто Белов не отвалит, развернул к нему ноутбук.
— Вконтакт.
В левом углу экрана красовалось фото какой-то девчонки — сложив губы трубочкой, она нарочито гримасничала в камеру.
— Чего? Это кто?
Тимоха закатил глаза.
— Ну ты мамонт, дядь Коль. Ты вообще про соцсети что-нибудь слышал? Одноклассники, там… Не?
Белов мысленно поморщился. Мамонт, надо же. Вот сучонок… Снова вспомнился Фишер — а ведь он был на каких-то паршивых шесть лет старше Тимохи, не на десять, не на восемь, всего на шесть! Тыльную сторону шеи тронул нехороший озноб.
Племяш тем временем решил, что проще показать, чем объяснить, и толкнул Белова локтем.
— Имя-фамилию кого-нибудь из отдела своего назови.
— Кого?
— Да все равно кого. — И скептически покосился на Белова: — Помоложе кого-нибудь.
Белов толкнул его плечом в ответ.
— Э, малой, я те ща...
— Ну. — Торопил Тимоха.
— Ну… Альбина Строева, допустим.
Тимоха деловито уткнулся в экран, пальцы заскользили по тачпаду. Через полминуты снова развернул ноут, приглашая Белова посмотреть.
— Она?
Белов прищурился. Она. С фотки на него через плечо смотрела Алька Строева — яркая косынка на волосах, коротко обрезанные шорты, загорелые плечи. Лето, дача. С той ночи они больше не встречались — к удивлению Белова, Алька на продолжении не настаивала и никак не давала понять, что хотела бы полноценного романа. В другой раз это бы задело его самолюбие, но не теперь. Теперь такому раскладу можно было только порадоваться.
Тимоха увеличил снимок.
— Так что — она?
— Она, — кивнул Белов. — В канцелярии у нас работает.
Племяш оценивающе прищурился.
— Ничо так тетя.
Белов отвесил ему подзатыльник — в шутку — а сам все смотрел на экран.
Помоложе кого-нибудь, значит. Может, в этом все дело? Может, поэтому Алька больше и не стала отсвечивать, только здоровалась в коридорах — приветливо, но дежурно? Тоже мне, девочка, блин, подумал Белов.
— И что, так кого угодно можно найти?
— Ну, если зареган тут, то можно. А что, кого-то конкретного ищешь? Кого? Давай попробуем.
С кухни отозвалась Оксана:
— Тим, в магазин сгоняй! Майонез нужен, я забыла.
Тимоха демонстративно сполз по спинке.
— Ну, бли-ин.
Белов отобрал у него ноутбук.
— Слышал? Чеши. Как искать тут?
— Просто. Сюда вбиваешь имя-фамилию, тут выбираешь город. Если знаешь еще что-нибудь, тоже заполняешь — школа там, год рождения… — Было заметно, что учить чему-то своего дядюшку-мамонта ему приятно. — Только это, в сообщения не лазь! И никому не отвечай. И…
— Да иди уже.
Покосившись на дверь, Белов устроил ноут на коленях. Тачпад оказался неудобной штукой, на мелкие буквы приходилось щуриться. Но оно того стоило — Фишеров в городе оказалось всего трое, и первым же в списке был он. Никаких сомнений. Синяя шапка, знакомая куртка — кто-то снимал с очень близкого расстояния, да еще и нетвердой рукой, — Белов почувствовал, как у него захватывает дух. Фишер — явно не очень трезвый — затягивался прямо в объектив, сжимая сигарету ободранными пальцами.
Подрался, что ли, думал Белов, не моргая, не отрывая глаз от «плывущего» снимка, от запекшейся на костяшках крови. Музыкантам ведь полагается беречь руки или что-то в этом роде? Выпендривается, говнюк. Пальцы казались непропорционально длинными, щеки запали в такт затяжке, как будто он втягивал в себя…
Белов с силой потер веки. Вдохнул.
С кухни доносилось бормотание телевизора и звуки готовки.
Снова посмотрел.
Чуть ниже были еще фотки — немного, штук пять. Белов по очереди нажал на каждую. Фишер с банкой пива на чьей-то кухне. Прижимается щекой к большому блестящему кальяну — там же. Кругом дым, глаза превратились в узкие щелки, на лице — счастливая лыба. Придуривается. От третьей по счету у Белова вышибло дух — Фишер сидел в машине, в раме распахнутой дверцы, задрав на торпеду босые ноги. Скрещенные ступни почти упирались в объектив, и подошвы казались неестественно белыми на фоне летнего загара. Закинув руку под голову, Фишер мусолил чупа-чупс, а половину физиономии скрывали дурацкие очки — с красной оправой в форме сердечек. Белов рассеянно отметил, что где-то он такие уже видел, а сам скользил взглядом по угловатым загорелым изгибам — острый локоть, ключицы, шея, низко сбившиеся шорты.
Придурок, почти нежно подумал Белов.
Если бы страница в мониторе была настоящим альбомом, он бы, не задумываясь, выдрал этот снимок и спрятал в карман. Зачем-то. И тут же сам себе ответил — ага, зачем-то. А то сам не знаешь зачем.
Снова пришлось на секунду зажмуриться.
Звуки с кухни доносились будто через слой ваты.
Представилось, как Оксанка вдруг заходит в комнату и застает его за просмотром такой фотографии. Белов вообразил это так четко, что даже потянулся к крышке ноутбука — захлопнуть, спрятать.
Фишер пялился на него со снимка сквозь очки, словно издевался. С экрана-то убрать можно, а из головы? Поздно, влип.
Белов прислушался. Никого, тишина. Тимка наверняка бродит вдоль витрины супермаркета или торчит с покупками на кассе, Оксана занята готовкой.
Все спокойно. Никто ничего не знает, мир пока не рухнул.
Белов провел языком по пересохшим губам — как наждачкой тронул — и снова углубился в страницу Фишера. Друзья: двадцать четыре друга. Белов развернул список, ткнул в первую попавшуюся фамилию. Лана Богатырева — на заглавном фото Лана сидела, устроив между колен блестящую виолончель. Неестественно прямые волосы свисали на правое плечо, подбородок опущен к грифу, глаз не видно за круглыми очками в темной оправе. Черное платье.
Наверное, оттуда же, из Академии.
Дальше — Саша Матвеев. Вместо фото страницу Матвеева украшало изображение героя «Звездных войн» — Белов уже не помнил, как его там звали. Черный шлем, блестящая маска. Светящийся меч в руке.
Фуфло какое-то.
Сеня Южный, Галя Ксенофонтова, Валёк Успенский…
Будь у него больше времени, Белов обязательно зашел бы на каждую страницу, но он кожей чувствовал, что вот-вот вернется Тимка. Странно, что еще Оксанка не нагрянула поболтать.
Он вернулся к профилю Фишера. Место учебы, год рождения, картинки, надписи. Белов ткнул куда-то, по странице пополз бегунок, из лежащих рядом наушников донеслись гитарные аккорды. Белов машинально их надел, отметив, что запись с песней висела сразу под россыпью фоток — почти на самом верху.
Гладя пальцами тачпад, Белов даже заслушался — запись, видно, была концертная, то ли блатняк, то ли самодеятельность, то ли не разбери что. Народ хлопал, визжал, гитара бодро тренькала.
Белов снова по очереди открыл все фотки, сунулся в личную инфу. В общем, ничего нового. У той же Ланы с виолончелью страница выглядела не в пример ярче.
Второй куплет самодеятельности заставил Белова замереть.

В районе тихом и спальном
Парнишка жил и воровал
И на знаки вниманья мента он не отвечал
И отчаявшись вовсе
Пропустивши стакан
Мент поганый придумал прековарнейший план

После такого куплета надрывный припев ударил жутко — настолько, что спину окатило мурашками. Белов слушал, забыв, что может в любой момент выключить эту муру.

В тихом спальном районе парнишка гулял не спеша
Мент поганый подкинул ему килограмм гашиша
И парнишка на зоне рыдает не первый год
А мент поганый грустную песню поет

Сквозь наушники, сквозь очередной блядский припев донеслась возня из прихожей — шуршание пакета, шаги, голоса. Белов трясущимися пальцами с трудом угодил на красный крестик в углу, но в голове крутилось повтором:

Я люблю тебя, Анжела
Ни секунды не робя
Мое сердце охуело
Когда увидел я тебя

Глумливый надрыв тек из одного уха в другое, и легко было представить, что это сам Фишер старается, кривляясь над невидимым микрофоном…
Белов захлопнул крышку, сдернул наушники.
Сердце колотилось.
— Ну чо, дядь Коль, нашел, кого искал? — с порога налетел раскрасневшийся после улицы Тимка.
Белов кашлянул, прочищая пересохшее горло.
Мурашки не уходили, ужас не исчезал. Слова пришлось давить, как пасту из опустевшего тюбика:
— Не нашел. Нету там таких.
— А, ну бывает, — согласился племяш. — Мало ли…
Не в силах отвечать, Белов кивнул.
Это точно. Бывает.
Если бы после всего этого Белов отправился домой, принял душ, переоделся, может, вздремнул бы часок, кто знает, возможно, все пошло бы иначе.
Потом он иногда думал так, и это немного успокаивало — то, что существовал другой путь, другой вариант развития, другая дорога — не настолько дерьмовая, и просто он сам оказался слишком туп, чтобы сделать правильный выбор.
Думать это было легче, чем осознавать, что никаких других вариантов не существовало— все оказалось предопределено в тот момент, когда он впервые увидел Фишера.
Мое сердце охуело, когда увидел я тебя, — как-то так.
В широком смысле это значило, что в тот момент он сошел с ума, начал сходить с ума и очень быстро дошел до ручки, попрощался с остатками реальности и разума. Но убежденность в том, что он мог поступить иначе, почему-то примиряла с тоской, которая пришла и поселилась — и это тоже была цена.
Или нет.
В любом случае, после страницы Фишера вКонтакте все полетело кувырком.
Та самая страница была очень условным рубежом, Белов мог назначить в качестве отмашки любое из событий того дня: встречу, страницу, фотку, песню — особенно песню — и, наверное, хватило бы каждого из них в отдельности.
Фотка: Фишер почти растекся по сиденью, ошалевший от летней жары, и дурацкий чупа-чупс таял то ли от его рта, то ли от сорока градусов в тени. Шорты, очки. Очки: ужасные очки, сердечки-оправы, темный пластик, тени на щеках. Глаз не видно, видно взлохмаченные волосы, губы, сжимающие конфету, расслабленную позу и ступни на приборной доске.
Встреча... О встрече думать не хотелось. О песне тем более.
Пробормотав что-то в ответ на Оксанкины вопросы, он в несколько шагов пересек коридор и заперся в ванной. Отвернул кран. Прижал мокрую ладонь ко лбу — кожа горела. Хотелось сунуть голову под кран, намочить волосы, нахлебаться воды. Болезненный стояк делал джинсы невыносимо тесными.
Расстегнув одной рукой молнию, Белов откинулся на край ванны и торопливо двинул кулаком. Он намеренно делал все резко, грубо, почти причинял себе боль, но желание не становилось слабее, только росло — на все ушло меньше чем полминуты.
Тяжело дыша, Белов уставился на густые мутные потеки — на краю раковины, на стене. Несколько капель угодило на висящее полотенце. За дверью ходила Оксана и о чем-то переговаривалась с Тимкой.
В солнечном сплетении пекло, горло сдавило, уши наполнял шум.
Белов сунул обе руки под холодную струю, потом нагнулся и принялся жадно глотать.
Что же со мной не так, думал он, что это за херня.
В кармане, к счастью, отыскался старый бумажный платок, смятый до состояния плотного комка.
Надо к врачу, к кому-нибудь, куда угодно, — а сам вдруг снова представил себе Фишера, изогнувшегося на сиденье и гоняющего во рту чупа-чупс, и член в секунду отвердел. Прежд, чем осознал, что делает, Белов рванул застежки на джинсах и снова с остервенением начал дрочить. Кончил он почти мгновенно.
— Коль, ты там чего? — донесся встревоженный голос сестры. — С тобой все нормально?
Он едва успел перехватить свой ответ: нет.
Белов ел пирог, полный отравленных ягод, и горечь наполняла горло и голову. Оксанкина болтовня вызывала раздражение, время тянулось резиной, багровое зарево на горизонте — знак приближающейся ночи — тревожило. Белов не понимал, почему он видит вещи такими, и размышлять об этом было некогда.

От сестры он поехал прямиком на дежурство. Сразу по пути купил литр водки. Время близилось к семи, через пару часов в отделе никого не останется, кроме дежурной смены, но начать можно было уже сейчас. Начальство разбежалось.
Увидев Белова, Кожин первым делом спросил:
— О, а ты чего не по форме?
Белов посмотрел на него так, что тот сразу начал оправдываться:
— Не, ну ты ж всегда по форме, а тут — в гражданском… Непривычно.
Белов не стал развивать тему, про самочувствие не спрашивает, в душу не лезет — уже хорошо. Молча выставил на стол водку, снял куртку, тут же полез за стаканами. Кожин присвистнул.
— Молодца… ах, молодца, Коляныч, вот это ты правильно придумал!
Белов поморщился.
Через два часа он заметил, что никто не закрыл жалюзи, и отражение лампы в темном окне напоминает сырой желток, размазанный по сковородке.
Кто-то заглянул в кабинет и тут же вышел, телефон молчал. С первого этажа поднялся Ваня Зотов, помощник дежурного, принес минералку и томатный сок, Кожин одобрительно заухал, откуда-то появилась колбаса и консервы.
Белов ни на что не обращал внимания, его поначалу пытались разговорить, потом оставили в покое. Кожин сунул в рот корнишон из банки и демонстративно махнул рукой.
Я люблю тебя, Анжела, думал Белов. Но на знаки вниманья мента он… не отвечал. Кровь в венах застыла до состояния желе.
А потом взгляд приклеился к тому самому желтку в вечернем окне, голоса Кожина и Вани поблекли, истончились, зато отчетливо прозвучал голос Фишера: «Ты больной?», и еще, уже не его: «И отчаявшись вовсе, пропустивши стакан». Белов не успевал отвечать всем сразу.
Больной. Зацепил какую-то заразу.
А ты кто? Кто, кто, кто? Нормальный?
Перед глазами возник Фишер — удобно сложившийся на автомобильном сиденье с чупа-чупсом во рту. И дальше уже все подряд — как он кривил губы, когда злился. Как щурился, когда делал очередную затяжку. Как увлеченно играл в Антонову приставку.
Моргнув пару раз и прогнав из-под век желтизну электрического пятна, Белов перебил Кожина на полуслове:
— Сегодня что?
Ванек и Кожин глянули на него так, словно он только что проснулся.
— День какой? — Придвигая стакан к бутылке, уточнил Белов.
— Пятница, — сказал Кожин.
Белов заметил, как он многозначительно покосился на Ванька. Тот в ответ коротко пожал плечами.
— Пятница, — повторил Белов. — Пятница.
Кивнул в сторону желтушного пятна в темной раме.
— Окно закройте.
Ванек молча встал, закрыл жалюзи.
Белов сам налил себе, выпил. Зажег сигарету — пальцы нехорошо дергались, словно жили своей, отдельной от тела жизнью. Пришлось опустить руку на стол. Сигарета продолжала коротко вздрагивать.
Кожин с Ваньком уставились на него. Белов медленно откинулся на спинку, открыто посмотрел в ответ. Он был спокоен.
— Антонову хату сюда, — сказал он. Негромко сказал, но в повисшей тишине оно прозвучало, словно уронили что-то тяжелое.
— Чего? — очнулся Кожин. — Ты рехнулся, Коляныч, зачем?
— Быстро. Пятнадцать минут — всех, кто там есть, винтите — и сюда.
— Капитан, капитан, ты чо, приду…
— Бы-ыстро, я сказал!.. — Белов подался вперед, почти лег грудью на стол, роняя бутылки. — Чо встал, оглох, Юра? Вперед.
Ванек вскочил, зачем-то сдвинул стул к окну. Кожин хотел еще возразить, но под взглядом Белова только скривился, будто разжевал горький перец, и вышел из кабинета.
Откуда же ты знал, что он там будет? — спрашивал у себя Белов — во время и после. И отвечал: а ниоткуда не знал. Наугад лупанул. И тут же: э, нет, не пизди, начальник, знал, знал, хребтом почуял. За все это время и на шаг к нему не приблизился, а тут — почувствовал. Черт его знает, как. Но не ошибся.
Когда Кожин привел Фишера, Белов был абсолютно, кристально трезв.
Перед этим Кожин успел рассказать, что Антон злой не в шутку — какая-то вечерина у него там была, когда они нагрянули. Еще бы, все чисто, гладко, недавно рассчитались, и снова шмон на ровном месте.
Быть неприятностям, быть, но Белов все обдумал — не нужен был ему Антон и его объебосы. Выпустит всех, пусть пошумят, погавкают, в суете никто ни за кем следить не станет — был Фишер, и нету. В сортир попросился. Домой позвонить. Антону придется, конечно, что-нибудь затереть, но потом, потом.
Белов наскоро вытер вспотевшие ладони салфеткой.
Что-то он еще понимал, раз старался держать себя в руках, что-то в голове еще оставалось.
Он сидел на своем стуле, время от времени касаясь пересохших губ, трогая кожу на тыльной стороне ладоней. Он чувствовал себя совсем больным, но надеялся, что это не слишком заметно. И что Фишер достаточно напуган и ничего не поймет.
Кожин скрипнул дверью, подтолкнул Фишера вперед, и тот застыл посреди кабинета.
Белов едва удержался, чтоб не сглотнуть. Толстый вязаный свитер на спине совсем вымок.
Фишер тоже был взъерошенный, потный, из-под пуловера выглядывал перекосившийся воротник рубашки. Куртки на нем не было — скорее всего, так и забрали.
Кожин стоял чуть в стороне, ни туда, ни сюда — и в кои-то веки не пиздел. По перекосившейся морде было видно, что происходящее ему очень не нравится — и это если мягко. Если говорить прямо, Кожин был в ужасе, и наверняка про себя уже прикидывал — не пора ли бежать к начальнику смены. Еще бы, ведь Белов по его меркам совсем поехал головой — ровно с того момента, когда, ничего не объяснив, отдал приказ подтянуть Антона со всей пиздобратией. Можно было даже не представлять, что Кожин расскажет начальству, чтоб жопу свою выгородить — на деле все окажется еще хуже. И тут главное — держать себя в руках. Пока все под контролем. И так должно оставаться.
Держать в руках, только и всего. Несложно, ведь?
От резких движений Кожина удерживало только подобие круговой поруки — не хорошее отношение, ни в коем случае, нет. Просто привык, что о разных ночных делах все шито-крыто, я тебя, ты меня, никакого начальства, сами разберемся. Это — и еще то, что Белов никогда не дурил. Не давал повода. Но такого терпения у Кожина оставалось на час от силы, да и то если все будет тихо.
Белов кашлянул в кулак, придвинул пепельницу. Кивнул на стул — тот, на котором недавно сидел Зотов. Бутылок и хавчика на столе больше не было.
Кожин пихнул Фишера в плечо, тот неловко переступил ногами, но тут же выровнялся. Толкнул еще раз — прямо к стулу. Фишер уперся и тогда Кожин сам его усадил, сжав руку чуть выше локтя. Потоптался рядом, тяжело сопя, и, не дождавшись реакции Белова, вышел.
Фишер смотрел настороженно и враждебно — понимал, что теперь все иначе. Не как в прошлый раз, когда он дремал в углу под их с Кожиным пиздеж и плевать хотел на любые угрозы. Теперь было наоборот — Белов мог молчать, мог не угрожать ни словом, ни жестом — угроза ощущалась сама. Она пропитала крохотный кабинет, стала его воздухом — густым, застоявшимся, душным. Она превращала в капли испарину на висках, текла с этими каплями под воротник, на шею, она обволакивала, почти ласкала.
Фишер тяжело дышал и смотрел перед собой. Расширившиеся зрачки делали глаза черными, неживыми. Тонкая кожа выцвела в землисто-серый.
Похоже, Кожин перед этим основательно его потряс — нервы успокаивал, душу отводил.
Что с ним было делать? И как? И, главное, — зачем?
Белов вспомнил: Я люблю тебя, Анжела. Кожу на макушке стянуло, щека дернулась.
Он подумал, что вот сейчас можно встать, обогнуть стол, подойти к Фишеру со спины — близко, как никогда до этого, — и рассмотреть его затылок. Плечи, тощую спину, лопатки под пуловером — и наслаждаться тем, как он напряжется, чувствовать даже на таком расстоянии, как у него заколотится сердце, как дыхание сорвется в свист. Встать было бы здорово. Но ноги не держали.
Вместо этого Белов молча достал из ящика три спичечных коробка и выложил на стол. Простые коробки из серого картона с елкой на лицевой стороне. Фишер не выдержал — с силой потер переносицу, потом виски. Соленые капли размазались вдоль пальцев.
Белов тоже не выдержал — сглотнул. Кивнул коротко.
— Допустим, сбыт. От четырех до восьми.
Лицо Фишера застыло, только нижняя губа дрогнула. Он тут же ее прикусил.
Вот тут бы Белову и порадоваться, и все припомнить — первую встречу во дворе, сегодняшнюю у института, и фотки, и песенки его ебучие, и то, как дрочил недавно у Оксанки в ванной, и синий «Приус», и прищуренные взгляды. Насладиться бы злорадством, вдохнуть его, перебить им тупую головную боль. Но не получалось. Хоть умри — не получалось. Не было злой радости, только мучительная каша в голове и обрывки — что ж ты творишь, уебан? ты зачем это? ты хоть понимаешь? — и уже хорошо знакомая тоска.
Конечно: мент поганый подкинул ему килограмм гашиша.
И следом: ну не молчи же, тварь, скажи что-нибудь, матюгнись, гавкни, обоссысь, засмейся, поугрожай, я тебя прошу. Не молчи.
И Белов вдруг очень ясно осознал — точка невозврата. Все, дальше только вперед. Осознание придало сил — он встал, пружинисто, бодро. Обогнул, как и собирался, стол. И заговорил сам:
— А Антона я отпущу. И всю шоблу с ним. У меня к ним вопросов нет, с Антоном вообще все хорошо, ну ты знаешь. За тебя ведь впрягаться некому? Некому?
Фишер молчал, молчал, молчал.
О чем он там думал? Или перепугался до столбняка, до потери голоса? Или сейчас поймет, что терять ему нечего, и начнет понтоваться?
Ничего. Фишер молчал.
Белов почувствовал, что руки начинают чесаться — наверное, так они чесались у Кожина, когда Фишер в первый раз отказывался назвать даже сраные паспортные данные. Пальцы простреливало электрическими разрядами, во рту сохло от адреналина. Кровь потекла — побежала. Зашумело в ушах.
— Ты довыделываешься, говно, — шипел Белов. — Ты у меня сгниешь в СИЗО, сучка. Знаешь, как оно — суда больше года ждать? Я устрою. Я тебе, блядь, такое устрою…
За собственным голосом он не сразу распознал звук — ритмичный и негромкий. На секунду показалось, что стучат в дверь, но тут же стало ясно — нет, не оттуда. Белов нахмурился, замер.
Фишер. Фишер раскачивался на стуле, впечатывая ножки в ламинат. И когда Белов уже протянул руку, чтобы дернуть его за воротник, схватить, встряхнуть, выдернуть из этого невыносимого молчания, Фишер сказал:
— А ведь хотел только посмотреть, да?
Голос у него был чуть хриплый, простуженный, как будто горло ободрало. Днем Белов ничего похожего не заметил. Или просто не обратил внимания?
Ярость не ушла — затаилась.
Белов привалился к краю стола — прямо перед Фишером. Слегка подался навстречу. Тот не отодвинулся.
— В общем, да. Тогда — только посмотреть.
— А сейчас?
Фишер не опускал голову — но и не поднимал. Смотрел перед собой. Куда-то Белову в свитер. Захотелось самому приподнять его лицо — обхватить ладонью, сжать и заставить посмотреть вверх.
— А сейчас… А сейчас от четырех до восьми.
— Ясно. — Фишер кивнул. — Я понял.
И это значило, что он на самом деле понял — все. Впрочем, он и раньше что-то понимал, не может быть, что нет.
Как там? И на знаки вниманья мента он не отвечал? Ну-ну.
Белов вернулся на свое место, сел. Хотелось стянуть свитер вместе с майкой и открыть окно. Вместо этого он позвонил Кожину в дежурку.
— Отпускай Антона, Юра. Что слышал. Все, отпускай, говорю. Нет, блядь, тут ночевать оставим, места ж до хуя! Всех, не тупи, чтоб через пять минут никого. Давай. А, да! Закончишь — за этим поднимешься. — Белов глянул на Фишера. Воротник его рубашки совсем потемнел от пота. — Нет. Нет, задержан. Все, жду.
Утром, в половине шестого, Кожин снова привел Фишера к нему в кабинет.
Белов привел себя в чувство чаем, открыл окно, даже перехватил у кого-то случайную рубашку — висела в раздевалке. Он все обдумал и был вполне готов. Что там? И парнишка на зоне рыдает не первый год. Ну, чему быть, как говорится. От сумы и от тюрьмы, что поделаешь.
Настроение Фишера заметно изменилось — трава попустила, глаза перестали быть стеклянными. Он выглядел почти как прежний Фишер — шустрый, едкий, расхлябанный.
Когда Кожин скрылся за дверью, он уселся на тот же стул и посмотрел на Белова — вроде бы даже с интересом. Указал подбородком на пачку «Кэмела», Белов не стал скотиниться, подтолкнул сигареты навстречу: бери. Фишер выпустил дым, откинулся на спинку. Широко расставил тощие ноги. Взгляд был непонятный — самую малость мутноватый, но цепкий. Вытянув полсигареты в пару затяжек, Фишер сказал:
— Допустим, от четырех до восьми мне не подходит.
Белов ухмыльнулся.
— Да ну?
— Угу. Не мое, знаешь ли.
Коробки все еще были на столе — теперь составленные один на другой.
— А куда деваться, — притворно вздохнул Белов.
Фишер прищурился. Глаза превратились в припухшие щелки. Кивнул на коробки:
— Если… если мы с этим разберемся, то вечером можешь зайти. Ко мне. Там и… поговорим.
Дыхание перехватило. Хотелось верить, что Фишер этого не заметил. Впрочем, какая теперь разница-то.
— Ты ж не один живешь. Разволнуем родственников.
Фишер затушил окурок и сказал:
— Сейчас один. Бабушка в больнице.
Белов почувствовал, что щека вот-вот снова задергается. Захотелось прижать ее рукой, но он сдержался.
— Может, все-таки лучше у меня? Поговорим?
Фишер покачал головой.
— Нет. В семь… лучше, в восемь. Адрес у тебя есть, я так понимаю.
— Есть. Ну смотри. Это, — Белов сгреб коробки со стола, — я пока что убираю сюда. — Он скрипнул ящиком, прикрыл нарисованные елки бумагами. — Да?
Фишер кивнул. Потянулся за второй сигаретой.

Спустя три часа начальник отдела, полковник Новиков, орал на Белова в своем кабинете:
— Ты что творишь, а? Ты, блядь, хоть сам понимаешь, что ты творишь?!
— Артем...
—Хуём! У тебя когда мозги, блядь, в башке кончились, Белов?
— Артем Вик...
— Лучше заткнись, не доводи до греха. Ты чо сделал, а? Ты чо сделал? До тебя это, блядь, хоть слегка доходит? Сука! Это, блядь, произвол, паскуда ты недоделанная. Я тебе что, мало плачу? Или самому не даю зарабатывать? Ты нахуя Игнатова трогал, на-ху-я ты к нему полез? А?!
Лицо начальника пошло красными пятнами, столешницу украсили мелкие капли слюны. Белов опустил голову. Произвол. Вот оно что. Наверняка Новикову уже позвонил кто-то из шишек, обеспечивающих Антону защиту. Впрочем, на Фишера и других его корешей эта защита не распространялась.
Белов тихо усмехнулся. Произвол.
Новиков продолжал орать.
На самом деле ему было абсолютно все равно и то, как это называется, и то, что он наверняка останется без премии в этом месяце. И то, что все ночные дежурства в ближайшие четыре недели точно будут его.
Это вообще ничего не значило. Вообще ничего в сравнении с тем, что предстояло вечером.
Новиков орал, а Белов думал, что он не просто легко отделался — он сорвал джек-пот. Совесть не то что не мучила, даже не напоминала о себе. Все тревожные страхи остались в душном ночном кабинете.
Выйдя из отдела, Белов впервые заметил, что наступила настоящая весна — снег растаял, асфальт просох, вот-вот распустятся листья. Воздух пах чем-то теплым и не по-городскому свежим.
Он купил в закусочной рядом с домом огромную пиццу и пару банок пива — чувствовал зверский голод. Хотелось есть, пить, улыбаться, здороваться с соседями. Хотелось заснуть и проснуться отдохнувшим. Хотелось куда-то идти, что-то делать. Только теперь, в двух шагах от желаемого, получив уверенность, что никуда Фишер от него не денется, Белов осознал, насколько оно давило и грызло его все это время. И он совсем не думал о том, что сейчас чувствует Фишер и как относится к нему, Белову.
Слишком было хорошо.
Дома он уговорил всю пиццу, запивая пивом и прислушиваясь к трепотне телевизора. Глаза немедленно начали слипаться — Белов едва успел завести будильник на половину шестого, и тут же отрубился.
Он вышел из дома задолго до назначенного времени. Пока собирался — не нервничал. Пил чай, принимал душ, искал чистые шмотки — все спокойно и без суеты. А напротив яркой вывески супермаркета вдруг накатило — и что теперь? Эта простая и внезапная мысль пронеслась холодом по спине, кольнула электричеством кончики пальцев.
И что теперь?
Началось все с того, что Белов подумал: надо, наверное, что-то купить. Не цветы с конфетами, ясное дело, но что-то — выпивку, может, закусь, он же в гости идет, в конце концов. Он стоял, тупо разглядывал вывеску с тремя желтыми ромашками и думал: какие на хуй гости? Он приказал забрать Фишера в отдел, держал в обезьяннике с бомжами, прессовал его всю ночь, угрожал и шантажировал. Он вынудил его дать согласие под страхом настоящего ареста, нешуточного срока, он просто влез в чью-то жизнь и разворотил ее, потому что ему так захотелось.
Сильно захотелось. До дрожи в коленках.
А теперь он стоит напротив супермаркета и думает — а не взять ли выпивки или пожрать? Это ж поход в гости, чо.
Не стесняйся, тогда уж можно сказать «свидание», — поглумился над собой Белов. Возьми гондоны и шампанское.
Тут же подумалось, что, резинок у него с собой как раз нет, а ведь пригодятся. Не у Фишера же спрашивать. Следом понеслось что-то вообще невнятное и тревожное: он будет его трогать, раздевать… трогать. По-настоящему. Совсем по-настоящему. И… все остальное. Вот так.
Белов и представить себе не мог, что трах с кем-то на четвертом десятке лет будет стыдливо про себя называть «все остальное», и морозиться, и тупить, и стоять, как дурак, посреди улицы, думая, купить или нет резинки? А о том, что он будет гоняться за каким-то студентом и вести себя, как полный дебил, когда-нибудь думал? Что вообще заинтересуется парнем, не бабой, а парнем? Хотя почему-то парнем он Фишера не особо воспринимал. Белов просто вообще не думал, что у него есть какой-то пол, что хотеть его — противоестественно. Неправильно — да, но только потому, что сам Фишер его не хотел, потому что был младше, потому что вообще не подходил. В общем, будь Фишер девчонкой, получилось бы то же самое — нельзя, ни к чему, опасно, глупо, слишком сильно, почти смертельно. Как его вообще угораздило вляпаться в такое?
И что теперь?
Белов стоял все там же — напротив супермаркета — и вдруг очень захотелось сесть, обхватить себя за голову и ни о чем больше не думать. В затылок задышала знакомая тоска.
Это было настолько не вовремя, что у Белова даже дух захватило. Он отошел к остановке, закурил, в три затяжки прикончил полсигареты.
Впереди была встреча с Фишером, а он вдруг взял и распустил сопли. Потом — потом будет достаточно времени, чтобы сожрать себя с потрохами, в конце концов, он сам все это затеял.
Гондоны, свидание, бухло — нашел из-за чего переживать. И тут же мысленно поправился: а я не переживаю. С какой бы стати.
Подхлестнув себя так, Белов быстро зашел в супермаркет и купил на кассе первые попавшиеся презервативы. Сойдет. Выпивку покупать не стал.
К дому Фишера он отправился пешком — не хотелось светить там свою машину, мало ли кто из знакомых мог ошиваться поблизости, да и проветриться не мешало.
Двор без снега и без зелени казался особенно неопрятным — постоянная лужа на месте песочницы, обшарпанные стены, кривые граффити, брошенный как попало и заполненный до краев мусорный контейнер.
Белов посмотрел на окна. Номер квартиры он хорошо помнил, но на каком этаже живет Фишер, не знал.
Сердце заколотилось, язык присох к небу. А если сейчас выйдет кто-нибудь? А если…
Не давая себе опомниться, Белов нажал нужную кнопку — одиннадцать.
На звонок долго никто не реагировал — домофон монотонно выдавал одну трель за другой, и Белов почувствовал, как ладони делаются холодными и липкими.
Мысли вспыхивали и гасли одна за другой: а если не откроет? Если наебал? Что тогда? О таком он ведь тоже не думал. И сам себе ответил — тогда… все. Все, как и обещал ему ночью. Фишер же не полный идиот, чтобы посчитать это шуткой? Коробки в сейфе никакой шуткой не были.
Когда он уже почти смирился с тем, что его бортанули, трель домофона прервалась, в динамике что-то противно пискнуло, зашипело и послышалось хриплое «Кто?»
Белов вдруг понял, что его правая рука сжата в кулак, настолько крепко, что кисть онемела. Он зажмурился, выдохнул и, надеясь, что голос звучит достаточно ровно, ответил:
— Свои.
На секунду стало страшно, что сейчас придется объяснять, какие такие «свои», но не пришлось — трель повторилась, щелкнул замок. Фишер ничего не спросил.
Он жил на третьем.
Открыл — на нем была мятая футболка, домашние штаны, и весь вид такой, словно он минуту назад встал с постели, даже глаза еще толком не продрал.
Белов смотрел на него и думал: ты всерьез его собираешься сейчас трахать? Правда? Вот эту соплю?
Фишер потер лицо, хмуро глянул Белову через плечо, будто ожидал там увидеть еще кого-то. Потом посторонился, впуская его в прихожую.
Белов осмотрелся. Квартира была большая, добротная — широкий длинный коридор, высокие потолки, крепкие стены. Снаружи дом смотрелся почти ветхим, в квартире же это впечатление исчезало. И ремонт — конечно, не дорогая европейская перепланировка или что-нибудь в этом роде, но отделка вполне приличная, никак не сообразующаяся с престарелой пенсионеркой и нищим студентом.
Снимая куртку, Белов мысленно еще раз удивился тому, что Фишер пригласил его домой. Зачем бы это? Неужели приятно звать к себе человека, которого уже ненавидишь?
Фишер не казался ни напряженным, ни встревоженным. Может из-за того, что был все еще сонный — даже украдкой зевнул, когда Белов разувался. Стало не по себе: чужое место, непонятная, как ни крути, ситуация. Это не в отделе у себя приказы раздавать… И непонятный Фишер.
А тот молча кивнул на ближайшую дверь и сам вошел туда первым. Очертания его лопаток под футболкой стерли большую часть беспокойных мыслей. Белов шагнул следом, не отрывая взгляда от его спины.
В комнате — это оказалась гостиная — Белов заметил, что Фишер босой. Узкие длинные ступни приминали ковролин, пальцы были длинные, костлявые и смотрелись слегка непропорционально. Вместо того чтобы куда-нибудь сесть и разобраться уже с тем, как себя вести и что делать, Белов рассматривал его ноги: бледный подъем, утонувший в ворсе, чуть выступающие вены у щиколотки.
Фишер задернул шторы, включил свет, подобрал где-то рядом с диваном тапки. Сесть он Белову не предложил, сказал только:
— Мне минут двадцать нужно, подожди. — Коротко зевнул, почесал плечо. — Проспал. — И вышел из комнаты.
Оглушенный Белов присел в кресло. Осмотрелся. Кресло было частью хорошего мебельного гарнитура: рядом стояло еще одно такое же, у стены — диван. Чуть в стороне, занимая весь угол, темнело черное матовое пианино, у противоположной стены тянулся сплошной книжный шкаф — до самого потолка. Напротив дивана стоял низкий журнальный столик. Ничего лишнего — ни мелочей, ни рамок с фотографиями, ни телевизора. Здесь был только верхний свет, никаких торшеров и бра. Комната выглядела красивой, комфортной, но неуютной — словно это был безликий гостиничный номер, вполне приспособленный для жизни, но не дотягивающий до полноценного жилья. Такое общее место — строго функциональное, необходимое и пустое.
За плотной портьерой, которую только что задернул Фишер, наверняка уже совсем стемнело. Белов поежился. Пожалел, что не настоял на встрече в своей квартире.
Чем там занимался Фишер, слышно не было, но, как и обещал, вернулся он через двадцать минут. Услышав шаги, Белов приготовился что-нибудь сказать — все-таки молчание его всегда напрягало, тем более, такое подчеркнутое, но когда Фишер появился на пороге, он поперхнулся непроизнесенной фразой.
На нем ничего не было кроме широкого полотенца, обмотанного вокруг бедер — Фишер преспокойно прошел через гостиную, пристроил дымящуюся чашку на пианино, сам сел на банкетку.
Белов подумал, что это самое отдаленное от дивана место во всей комнате, и вряд ли Фишер выбрал его случайно. Он смотрел на его голый живот, на худые плечи и думал, что Фишер даже не обсушился как следует. И что он это нарочно — понты колотит, выделывается, показывает, что ему все равно и совсем не страшно. И даже не Белову показывает — самому себе. Строит из себя циничного похуиста.
Под кромкой полотенца хорошо были видны тощие коленки, и выглядело это вовсе не как эротическая мечта, но Белов только с третьей попытки сумел отвести взгляд — и закрепить его на безопасной кофейной чашке.
В руках у Фишера показалась пачка, он щелкнул зажигалкой, прикурил.
— Я в спальне не курю, — зачем-то сообщил он.
Белов перевел дыхание, постарался вспомнить, что он там собирался лепить для поддержания беседы. Не вспомнил.
— В зале куришь?
— Нет. Этой сейчас, пока один. А так — на балконе, здесь бабушка занимается.
Белову закурить он не предложил. Вместо этого затушил окурок, открыл пианино. Глотнул из чашки, рассматривая клавиши.
Начал играть. Белов краем уха прислушивался к мелодии — какой-то слишком тихой и заунывной, — а сам во все глаза разглядывал Фишера. Фишер смотрел перед собой — как будто спал. Пальцы неестественно быстро двигались по клавишам, и на секунду Белову показалось, что его руки — это вообще нечто отдельное, не часть тела, не живая кожа и мышцы, а дополнение к инструменту, типа скрипичного смычка.
Движения завораживали, минорные ноты почти усыпляли.
Сам Фишер тоже полностью ушел в игру — словно прислушивался к чему-то своему, недоступному с той стороны, где находился Белов.
Это было неприятно. Белов вдруг понял — он не выносит, когда Фишер отдаляется, уходит. Прячется — там, куда следом за ним не попасть, как ни старайся.
Он выглядел слишком спокойно, почти безмятежно, словно каждый день играл голым перед посторонними мужиками, и Белов подумал: а может, совсем не притворяется. Не прикидывается, не корчит циника, а такой и есть — шалава с опытом. И в гости кого угодно пригласить, и ноги запросто раздвинуть — легко. Что он вообще о нем знает?
Фишер как будто услышал все его мысли до единой — остановился. Оборвал мелодию на середине аккорда, опустил крышку.
Белов спросил:
— Это что? Моцарт какой-нибудь?
Фишер даже не посмотрел в его сторону, но все-таки ответил:
— Вообще-то, это группа «Никлбэк». Колыбельная. — И тут же встал. — Пошли.
Белов поднялся, чувствуя, что колени сделались ватными.
Он ошарашенно рассматривал комнату Фишера: компьютерный стол в углу возле окна, диван, разложенный в широкую кровать, ком одеяла, сбитые подушки. Небось, как встал, так и бросил. Вдоль стен — полки с какой-то ерундой, дальше — шкаф, одежда, компьютерное кресло. В дальнем углу — кажется, синтезатор, какие-то провода, диски, коробки.
Потом, несколько месяцев спустя, он спросил у Фишера, зачем в тот самый первый раз он пригласил его к себе домой. Это же не шутка все-таки, чужой человек в твоей квартире, тем более, как он успел усвоить, Фишер охранял свое личное пространство с упорством помешанного. Вопрос Фишера по-настоящему удивил.
— Здрасьте. А куда мне надо было отправиться — к тебе? А там еще человек десять, да? Или через часик подтягиваются. Дома это дома, знаешь ли.
Он был из тех, кто предпочитает прятаться дома. А еще очень любил это свое «знаешь ли» — повторял к месту и не к месту.
Белова такой ответ выбил из колеи — только тогда он по-настоящему понял, каким обмудком Фишер его считал. Таким, который способен устроить какой-нибудь жуткий хоровод с его участием или еще что-нибудь похуже. Таким, который…
— Если бы хотел — по-любому бы устроил, — сказал ему Белов. Фишер на это только плечом дернул.
Нет, он был прав, как ни крути, прав — чужая территория отрезвляет, в чужой квартире не затеешь развлекуху с последствиями, в чужих стенах не решишься на откровенный беспредел. Он был прав, но Белов никак не хотел себе признаваться, насколько это его уязвило — то, что для Фишера он в первую очередь оставался бесконтрольным чудовищем, уебком, от которого можно ждать чего угодно. Это внезапно ранило, угнетало — и стало настоящей неожиданностью. Белов привык считать свой шантаж досадным недоразумением, ошибкой, которую все вроде поняли и как бы забыли. Нет, Фишер не забывал — и это было видно, но Белов почти себя в этом убедил. Собственная подлость не выглядела чем-то настолько страшным — он ее иначе понимал. Но не станешь же такое объяснять — гордость там, не гордость, а до оправданий Белов не сумел бы опуститься ни за что.
Позже он хорошо усвоил, что если не хочешь слышать ответ — не задавай вопрос, но для этого потребовалось разное: череда неприятных разговоров, омерзительных эпизодов, истерик, несколько драк и…
Но это все было потом. А в тот день он впервые стоял посреди комнаты Фишера и глаз не мог оторвать от его голой спины, от неторопливых, почти рассеянных движений, от растрепанных волос и острых лопаток. Фишер копался в телефоне, что-то выискивая, Белов думал — сейчас станет кому-нибудь звонить, но он не стал, нажал кнопку и сунул мобильник под подушку.
А после исподлобья глянул на Белова.
— Ну?
Тот нервно переступил с ноги на ногу. Не так он себе все это представлял.
Узел на полотенце Фишера совсем ослаб, и он не делал попыток подтянуть злосчастную тряпку повыше. Махровый край сполз так низко, что было хорошо видно полоску темных волос.
Сжав губы, Фишер полез в свою сумку, вытянул две блестящих упаковки. Проходя мимо Белова, сунул их ему — с таким нажимом, что тот едва не уронил.
А потом подошел к кровати и скинул полотенце.
Первым побуждением было отвернуться — Белов понятия не имел, откуда оно взялось. Фишер с виду вообще не нервничал — забросил полотенце на кресло, снова посмотрел на Белова — он не прятался, не отворачивался, не суетился. Лег на кровать — на живот. Запросто скрестил руки, устроил на них голову.
Белов сглотнул. Чтобы перевести дух, опустил взгляд на яркие коробки — резинки, ага, и… и смазка.
Подумал: твою мать. Твою мать, — дальше связные мысли не шли.
Он прикрыл глаза, потянулся к вороту рубашки. Он видел — не на какой-то там фотографии, а совсем рядом — ступни Фишера, подошвы, щиколотки, все худое, костлявое, и выше: бедра, задница, поясница, спина. Голову быстро заволакивал тот же туман, что совсем недавно у Оксанки дома. Перед тем, как он сбежал в ванную.
Сам не помнил, как разделся. Фишер молча лежал, как лег, и только когда Белов зашуршал упаковками, чтобы потом не возиться, сказал:
— Если тебе не впадлу, свет выключи.
Белов покосился на настольную лампу, напоминавшую чертежный кульман, и ответил:
— Нет, пусть.
Это было не столько от желания видеть Фишера — видеть все, и уж точно не из вредности, просто Белов боялся, что в темноте не справится. Налажает, сделает что-то не так.
Белов медленно опустился рядом, отметив, что пружины не скрипят, подобрался к Фишеру ближе. Тот лежал, спрятав лицо в предплечья.
Несмотря на то, что в комнате было тепло, спина Белова покрылась мурашками. Он даже дыхание затаил. А потом протянул руку и коснулся его — провел ладонью от основания шеи до лопаток, мягко, почти без нажима. Фишер лежал — слишком неподвижно, чтобы это могло выглядеть естественно. Спина и плечи почти окаменели.
Белов придвинулся еще.
Запах: от Фишера пахло шампунем, его собственной постелью, сигаретным дымом и чем-то еще; все вместе оно кружило голову так крепко, что снова пришлось закрыть глаза.
Он сводил Белова с ума, но был полностью безучастным.
Сморгнув туман, Белов посмотрел на бледный загривок — еще более бледный по контрасту с темными волосами. Решил плюнуть и не морочиться — просто делать то, что хотелось, а Фишер пусть со своим сам разбирается. Нравится ему лежать бревном — пускай. Конечно, было бы неплохо его расшевелить, но если он просто подставит задницу и полежит смирно, то... то...
Белов скользил ладонью вдоль спины, касаясь пальцами каждого выступающего позвонка, заметил вдруг, насколько у него загрубевшие и обветренные руки. Фишер поежился от прикосновения и, как будто, напрягся. Белов прижался грудью к его плечу. Фишер снова застыл.
Белов и сам хотел бы знать, почему не залезет на него сейчас — когда наконец-то можно — и просто ему не вставит.
Нет. Черт его знает. Нет.
Вставший конец упирался Фишеру в бедро, в комнате было уже не тепло, а жарко, Белов коснулся губами плеча, прижался крепче, почти лег сверху.
Фишер походил на куклу — неподвижную, но теплую и очень нежную. Кожа на затылке казалась такой тонкой, что Белов на секунду испугался, что поцарапает ее пересохшими губами.
Член уперся в ягодицу, Белов потянулся выше, проезжаясь головкой по гладкой коже, подумал, что его еще хватит на то, чтобы натянуть резинку и воспользоваться смазкой, но лучше поспешить. Мокро лизнул выступающий верхний позвонок — и тут сообразил, что Фишер почти дрожит. Он по-прежнему не отнимал лица от предплечий и при этом трясся — вздрагивали плечи, вихры на макушке.
Белов сделал раньше, чем подумал — притерся ближе, подался вперед и осторожно поцеловал Фишера за ухом. А когда лизнул его там же — медленно, влажно, совсем теряя голову от запаха и тепла — Фишер дернулся так, словно его ударило током.
Он подумал, что, может, Фишер боится. Напуган настолько, что его так колошматит. Или — очень может быть — ему противно. До такой степени, что даже трясет.
В любом случае — плевать. Кровь ударяла в виски, пульсировала в головке, прижатой к теплой коже, и Белов наощупь потянулся за презервативами.
Пока искал — коленом раздвинул тощие ноги, прикусил кожу у верхней выступающей косточки; Фишер на это то ли застонал, то ли всхлипнул.
Повинуясь порыву, Белов стиснул плечо, потянул Фишера на себя, заставляя повернуться. Это оказалось на удивление сложно — тот сопротивлялся. Но ухватиться ему было не за что — не за подушку же цепляться, не за простыню — и через секунду лежал на спине.
Он шумно дышал — ребра тяжело вздрагивали, а лицо исказила такая гримаса, словно ему под ногти загоняли иголки.
Белов подумал — вот же говно; хотелось сжать пальцами его щеки, впиться ногтями, чтобы стало по-настоящему больно, и заставить открыть глаза. Заставить сказать, что же ему так не нравится, почему настолько противно. Возбуждение начинало сдавать — такая рожа Фишера сводила на нет весь недавний морок, но потом он глянул вниз, и дыхание перехватило. У Фишера стоял. Крепко, ровно — ничуть не хуже, чем у самого Белова, потемневшая кожа наполовину открыла головку, щель влажно блестела.
Белов почувствовал, как сердце ускоряется до немыслимого ритма.
По-своему, это было издевательство более изощренное, чем иголки под ногти — Фишер хотел и, похоже, не очень-то этому радовался.
Белов подался вперед — тогда ему показалось, что почти прыгнул, — приподнял его подбородок и стал целовать в шею. Контроль утекал, как вода сквозь сито, кожа под губами расцветала красными пятнами, острый кадык вздрагивал. Белов всем телом прижался к Фишеру, подмял его под себя, вдавливая за плечи в кровать.
Тот не сопротивлялся. И глаза не открывал. Правый уголок губ несколько раз дернулся, словно Фишер сдерживал стон или вскрик, а когда Белов втиснулся между его бедер и потерся животом о член, он все-таки не выдержал — и застонал.
Белов только теперь по-настоящему понял, как мучился раньше — оттого, что не мог всего этого сделать.
Он прихватил зубами кожу у правой ключицы — раз, еще один — кровь шибала в пах до болезненных спазмов. Прижавшись к Фишеру и крупно вздрогнув, Белов кончил — коротко, ярко, до кругов перед глазами.
Фишер укусил его за плечо, сипло прошептал что-то. Белов почувствовал, как по животу расплывается горячая влага — и это была вовсе не его сперма.
Фишер пришел в себя первым — спихнул Белова, оттолкнул от себя, в его рваных движениях хорошо угадывалась злость. Прикрыв ладонью липкие потеки, он потянулся за полотенцем, принялся вытираться — торопливо, резко.
Белов наблюдал за ним сквозь ресницы — сил, чтобы открыть глаза, почему-то не было, а свет казался до боли ярким. Несмотря на нервного Фишера, ему было спокойно и тепло.
Фишер дернул плечом, как будто хотел стряхнуть его взгляд, и тер, тер себя полотенцем. Не выдержав, потянулся к лампе, щелкнул выключателем.
Комната погрузилась в темноту.
Белов усмехнулся про себя — попался. Теперь Фишер по-настоящему попался и проиграл.
Кажется, он хотел уйти из комнаты — мягко зашуршало отброшенное полотенце, скрипнули колеса кресла-вертушки, пол отозвался шагами.
Белов приподнялся и наугад перехватил его, когда Фишер поравнялся с кроватью. Тот попытался вырвать руку — бесполезно. Оба молчали.
Белов коротко дернул его на себя, и Фишер упал сверху — неловко приложился ребрами о грудь, мазнул щекой по виску.
— Куда собрался, еще не все, — Белов хотел бы сказать что-то другое, не таким идиотски-игривым тоном, и вообще, но в голове все смешалось — и слабый запах пота от шеи Фишера, и его напрягшееся тело, и злой свист вместо дыхания — получалось только вот так. Ненатурально, пошло, глупо. — Еще не все.
Внезапно оказалось, что справиться с Фишером легче легкого, и эта победа в тот момент была такой сладкой и пьянящей, что становилось почти страшно. От Фишера — и от себя самого.
Белов перекатился сверху — Фишер не протестовал.
Сполз чуть ниже, уткнулся повлажневшим лбом ему в грудь, потом стал целовать без разбора — ключицы, плечи, шею. Темнота ударила в голову, в темноте было можно — можно двигаться ниже, ниже, и сползти ртом до самого живота. Фишер попытался оттолкнуть его голову, а Белов представил себе выражение лица — отвращение с возбуждением пополам — и только прижался крепче. Он и сопротивлялся-то не всерьез, так, одно название, как перепившая на дискотеке школьница.
Это позже Белов узнал, что Фишер с ума сходит, если ласкать его ртом — моментально заводится, уплывает и готов разрешить что угодно. Блядь, подумал тогда Белов. Шалава.
Но даже если бы он точно знал, что Фишер спал с половиной города, а второй половине что-то обещал — даже тогда все, что он к нему испытывал, не стало бы слабее.
Белов сообразил, что кружит языком возле его пупка, а Фишер ерзает под ним, стонет и давно развел бедра — сам, широко и невыносимо податливо.
Он нащупал его вставший член, медленно очертил пальцами головку, обхватил, и пожалел вдруг на секунду, что темно — захотелось убедиться, действительно ли у Фишера так красиво встает, как показалось в первый раз. В темноте подобные мысли вовсе не выглядели дурацкими.
Белов приподнялся, Фишер потянулся следом — теплый, легкий, доводящий до безумия — влажные волосы коснулись предплечья, пальцы впились в запястье. Белов лихорадочно шарил под подушкой, отыскивая смазку, но оторваться при этом было никак — и он наугад опустил лицо туда, где на простыне разметался взмокший Фишер. Не промазал — губы сразу коснулись его рта, или это он сам так удачно подставился? Белов тут же скользнул языком внутрь — требовательно и прямо, даже не задумываясь, что до этого никаких поцелуев с ним он вообще себе не представлял.
Фишер поймал его язык, губы то пружинили, то мягко поддавались, и Белов снова подумал — многих ли он вот так запросто приводил к себе домой покувыркаться.
Похоже, теперь эта мысль останется с ним навсегда — снова приходилось вспомнить о цене.
Фишер был угловатый и жаркий, сам выгибался навстречу, и Белов, внутренне замирая, отвел в сторону колено, двинул пальцем между ягодиц. Откуда-то взялся страх сделать ему больно и этим сбить весь настрой — страх перекрывал возбуждение, делал руки неловкими, чужими.
Подавшись бедрами навстречу, Фишер забросил ступню Белову на плечо — открылся и замер. Белов щелкнул крышкой тюбика, склонился ближе, провел пальцами почти наугад. Фишер нетерпеливо вдавил короткие ногти в его плечо, что-то пробормотал — или показалось.
Это было невыносимо, и Белов совсем потерял голову. Огладил костлявое бедро, подхватил Фишера под коленки, сам опустился сверху — почти упал. Сил оставалось только на то, чтобы двигаться не слишком резко и кое-как отслеживать реакцию. Мелькнула мысль — если Фишер сейчас заорет от боли, то он не сможет продолжить. Вообще ничего не сможет.
Но Фишер мелко, с перебоями дышал, царапая пальцами простыню, и молчал — не стонал даже. Белов снова пожалел, что темно — он не видел, что делал, и робел от этого, как в первый раз; был бы кто-нибудь другой, он бы даже не задумался, а тут…
Фишер вздрогнул. Придерживая член рукой, Белов подался вперед, надавил, под коленом зашуршала упаковка от резинки, горячие пальцы впились ему в бедро.
Фишер лежал тихо, Белов притормозил, прислушиваясь, толкнулся дальше, чувствуя, что не продержится и трех минут — четыре от силы. Фишер осторожно под ним сдвинулся, приноравливаясь, уперся пяткой в плечо. Выдохнул.
Почему-то вспомнилось, как он выглядит в одежде — тощий, гибкий, как антенна, расхлябанный и мелкий, особенно на контрасте с самим Беловым.
Он глубоко вдохнул, прикрыл глаза, двинулся еще. И еще. Фишер завозился, дернулся, уперся рукой Белову в грудь, что-то промычал. Белов осторожно сжал запястье, словно Фишер был стеклянный — почему-то именно теперь, когда он был весь беззащитный и открытый, мысль о любой грубости казалась невыносимой — и завел его руку к изголовью.
Еще — еще, еще, еще — один толчок, второй, и его живота коснулся член Фишера — заметно поникший. Грудь была скользкой от пота, твердое колено мелко вздрагивало. Белов склонился вплотную и нашел его губы — сухие и плотно сомкнутые. Хотелось думать, что не от боли. Может, стоило что-нибудь спросить, сказать что-то успокаивающее, но Фишер сжимался вокруг него так тесно, что получился только выдох — и все.
Фишер придушенно ахнул, обхватил его за шею — чтобы оттолкнуть или прижаться, а скорее всего — чтобы держаться хоть за что-то.
Белов качнулся назад и снова — вперед, а дальше темнота превратилась в небо, расцвеченное колючими точками звезд.
Позже он не заметил, когда Фишер встал, очнулся только от щелчка выключателя. Посмотрел — стоя к кровати спиной, Фишер вытирал футболкой влажные волосы. На полу у стены валялся баул, с которым он таскался в Академию — присев на корточки, Фишер принялся что-то там искать. Встал уже с сигаретой в зубах, напоролся на взгляд Белова, почесал живот.
На языке вертелось что-нибудь дурацкое, вроде — ну как ты? Или — не больно? Короче, такое, чего ни в коем случае нельзя было говорить.
Белов даже не заметил, кончил ли сам Фишер, если да — то уж точно не в процессе. Вообще, вид у него был настолько отсутствующий и далекий, что с трудом представлялось, чем они недавно… занимались.
Окатила тревога — а еще? А если нет? Может, Фишер имел в виду как раз такой перепих — получил, что хотел, и гуляй. Прочесть это по его виду было невозможно.
Но потом Белов вспомнил, как он сам тянулся за его руками, стонал и выгибался, и отпустило. Нет уж, точно — не все. Да и коробки были на месте, и даже протокол изъятия, где не хватало только подписей понятых — мелочь, дело получаса.
Фишер щелкнул зажигалкой, вытянул что-то ногой из-под кровати — это оказались его домашние штаны.
— Ты же в спальне не куришь, — напомнил Белов.
Фишер неопределенно отмахнулся. Похоже, волновало его совсем другое.
— Ты же… уходить пока не собираешься, я так понял? — глядя в сторону, сказал он. Это было даже не вопросом, больше утверждением.
Белов покачал головой, взгляд сам сполз к натянутому криво поясу треников. Фишер кивнул, едва заметно поморщился.
— В душ сходи.
Эти его странные гримасы на удивление вселяли уверенность.
— Спасибо, — сказал Белов.
Фишер отвернулся.
Просыпаться было холодно: одеяло сбилось куда-то в изножье, на широкой кровати Белов лежал один. Серый свет полз с подоконника в комнату — обстановка казалась другой, незнакомой.
Он вспомнил — Фишер пошел вчера в душ после него, долго там возился, нервируя своим отсутствием, а когда вернулся, Белов сразу к нему полез. Тот не сопротивлялся и не возражал, только лампу все-таки заставил выключить. Скорее всего, не хотел светить собственное возбуждение — искаженное желанием лицо, нетерпеливые движения, открытость. Не хотел, чтобы Белов соединил дыхание с оттенками мимики и запомнил его таким. Он этого не хотел, но вполне хотел всего остального — и разрешал, и отвечал.
Когда силы кончились, Белов его обнял — Фишер тут же поспешил отвернуться, но был так измотан, что не оттолкнул. Просто заснул под его рукой — почти сразу же. Белов, послушав его ровное дыхание, тоже отключился.
Утро немного обескураживало.
Он сел на кровати. Фишера в комнате не было, но сквозь приоткрытую дверь доносилось приглушенное треньканье — и от сердца сразу отлегло.
Белов полез за штанами, отыскал телефон. Половина девятого. Прислушался к ощущениям — мышцы чуть ныли, голову наполняла тяжесть бессонной ночи, — но было неплохо. И мысленно поправился — офигенно.
Фишера он нашел в гостиной, тот сидел за инструментом, рядом стояла пустая чашка, пепельница — как и вчера.
Сбежал, мелькнула досада.
При утреннем свете все выглядело иначе. Не то чтобы Белов испытывал потребность втиснуть все в рамки нормальности, но поговорить с Фишером очень хотелось.
Он прошел через комнату, встал напротив пианино. Фишер хмуро кивнул, не отрываясь от клавиш. Белов стоял, как дурак — прерывать неудобно, уходить не хотелось — и слушал.
Это была другая мелодия, не та, что он играл вчера.
Растянутая белая футболка, знакомые домашние штаны — вид у него был очень утренний, но вместе с тем какой-то подавленный и притихший.
Закончил Фишер совсем невпопад — как будто случайно задел несколько лишних клавиш и смазал всю мелодию. Тут же захлопнул крышку, посмотрел на Белова — вроде бы даже с вызовом.
Белов потянул к себе пачку, неопределенно кивнул.
— Снова эти… как их там? Ни…
— Нет. Мое, — отрывисто бросил Фишер.
— Значит, по утрам ты здесь играешь, — сказал Белов, делая вид, что не замечает раздражения.
— По утрам здесь бабушка занимается. Не прорвешься.
Белов вспомнил, что Фишер говорил в отделе — про больницу.
— Что с ней? Что-то серьезное?
Фишер глянул на него, как на идиота, словно не понимал, о чем речь. Потом все-таки снизошел до пояснения:
— Она каждый год ложится в это время. У нее гипертония.
— А, профилактика.
Фишер одним глотком допил то, что оставалось в чашке. Скрестил руки на груди. Жест бы выглядел слишком наигранным, если бы не взгляд — неподвижный и злой.
Белов достал телефон.
— Какой у тебя номер?
Фишер назвал. И тут же уточнил:
— Раз в неделю тебя устроит? Всегда звони заранее.
Белов приподнял брови.
— Может, еще напишем трудовой договор и составим производственный график?
Фишер ничего не сказал, только глаза потемнели сильнее.
А Белову хотелось говорить. Ему хотелось сказать, объяснить, может, извиниться, если до этого дойдет. Что-то решить с ним прямо сейчас. Он сказал бы: я видел, тебе было со мной хорошо. Ты меня хотел, и это все меняет. Он был уверен, что Фишер думает примерно о том же, просто не знает, как сказать. Не привык, не решается. Врожденная вредность не позволяет. Он начнет сам — и все встанет на свои места.
— Послушай, — сказал Белов. — Я…
Фишер поднял на него взгляд — тяжелый, немигающий.
— Съебись. Съебись уже отсюда, очень тебя прошу.
Голос у него был даже не злой — усталый.
Белов почувствовал знакомый тик — дернулась щека. Он повернулся и вышел в прихожую. Фишер за его спиной продолжил играть.

Конечно, никаким разом в неделю дело не обошлось. Белов позвонил ему уже на третий день — в первый же выходной после очередного ночного дежурства.
Кожин его сторонился, даже не рвался обсудить случившееся — и правильно. Это было только на руку — Белов по-быстрому закончил все дела, даже на столе убрал, и свалил домой, чтобы лишний раз не попадаться на глаза начальству.
Сел на кухне с чаем, полез в телефон — половина девятого. Решил выждать час, потом звонить. Фишер говорил — звони заранее. Правда, он еще говорил — раз в неделю, но это Белов сразу записал в глупости.
Поначалу он переживал. Злобное «съебись» и тяжелый, немигающий взгляд — настолько тяжелый, что для субтильного Фишера он казался неподъемным — вспоминались постоянно, по делу и без дела. Этот взгляд даже слегка смазывал остальное — горячее дыхание, прикосновения, их общие движения в темноте — поначалу. Недолго.
Потом Белов подумал — ну разве не плевать? Чего он, в самом деле. Детей ему с этим говнюком не крестить, а то еще играться в какие-нибудь отношения — полный бред. Главным было то, что Фишер его хотел — сам, именно он, его тело, его член, его рот, и еще как хотел — такое не подстроишь, не изобразишь по указке. А все остальное — мелочи, никому не нужная ерунда.
Наступил новый день, весна рвалась наружу из уставших от зимы деревьев, из земли, из дворов и машин, весна наполняла город влагой, запахами, ожиданием, и Белов совсем успокоился. Обрадовался даже, что не начал тот разговор — как о таком вообще с парнем говорить? Идиотизм. Распустил сопли, растаял.
Нужно не сопливиться, просто пользоваться тем, что получил, а получил много — куда больше, чем воображал в самых смелых фантазиях.
И это только начало, подумал Белов, берясь за телефон.
Если начистоту, Фишер все эти дни не шел у него из головы, превратился в наваждение — утром, днем, дома, на работе, перед сном, в душе, за рулем, перед телевизором, на кухне — везде он. Мысли были самые разные — чем, например, он занят сейчас? Думает ли о чем-то похожем? А если нет, то о чем? И, конечно, та ночь — все, что успел запомнить, Белов не раз и не два пропускал через мысленную вертушку. Как Фишер стонал, как поворачивался, приподнимался, раздвигал ноги, отвечал на его поцелуи, как кончал. Заметил ли кто-нибудь после, на что стала похожа шея Фишера? И что ему понравилось больше остального? Если судить по реакции, то…
Впрочем, у Белова в ту ночь голова совсем шла кругом, а возбуждение зашкаливало так, что некоторые детали он просто не запомнил. В основном воспоминания сводились к собственным ощущениям, а они были настолько захватывающими, что попытки вспомнить заканчивались каменным стояком. Белов млел, мысли путались, хотелось еще — всего и сразу.
Загоняться этим было ничем не лучше, чем переживать о не случившемся разговоре, но здесь Белов ничего поделать не мог. Эта часть эмоций мозгом никак не контролировалась.
Фишер ответил после седьмого гудка — когда Белов уже решил, что не возьмет трубку. Голос был недовольный, резкий. Предсказуемо.
— Привет, — сказал Белов. Собраться сразу не получилось, хоть он и готовился мысленно прежде, чем его набрать.
Повисла пауза. Фишер молчал секунды три, потом все-таки не выдержал:
— Ну?
Вдруг нестерпимо захотелось прикусить заусенец — Белов не грыз ногти с самой школы.
— Э-э. Надо встретиться. Вечером можешь? — Белов понимал, что нельзя мямлить, нельзя предлагать, надо требовать. Таких, как Фишер, невнятным нытьем не проймешь, они только приказы понимают. Ну и еще — коробки в сейфе. Нужно помнить, что все козыри на руках у него, у Белова. Он тут решает где, когда и во сколько.
Фишер немедленно ощетинился:
— Да ты охерел, ты чо. Позавчера только виделись!
— Три дня назад, — поправил Белов и мысленно себя обругал.
— Ну. И ты, наверное, думаешь, что я круглосуточно дома сижу и заняться мне нечем? Короче — через…
— Так что, мне дело заводить, да? — Белов с облегчением услышал, что в собственном голосе прорезалась настоящая угроза, металлическая, глухая. Напряжение понемногу стихло.
Фишер на другом конце злобно молчал — Белов прямо видел, как ходят у него сейчас желваки, как он сжимает кулак и, может даже, лупит по какой-нибудь поверхности.
Из трубки донеслась неразборчивая ругань.
— Не расслышал, — отозвался Белов.
— Вечером позвони, — выплюнул Фишер. — Я не знаю, когда освобожусь.
Белов уже хотел подколоть его по поводу вечной занятости, но в последний момент сдержался. И это было, в общем, правильно. Издеваться без причины он точно не хотел — давить сильнее, чем требовала ситуация, не стоило. Слишком подло.
— Ты в институте? — спросил он вместо этого.
Сквозь телефон волнами неслась почти осязаемая ненависть.
— Не раньше шести, — игнорируя его вопрос, припечатал Фишер.
— Ну хорошо, значит… — договорить он не успел, мембрана отозвалась короткими гудками.
Ну ладно, подытожил Белов. Он, в общем, предполагал, что уломает Фишера только на вечер, не раньше. Ладно. Так тоже ничего. И, расслабленно потягиваясь, пошел в душ.
Вечером телефон Фишера оказался отключен — намертво. Белов раз за разом нажимал на вызов и слышал одно и то же: «Аппарат абонента отключен или находится…»
Очень хотелось что-нибудь разбить, сломать, кого-нибудь покалечить. Если бы он сейчас мог дотянуться до Фишера, то вряд ли тот отделался бы синяками от засосов.
Белов пронесся по квартире — из комнаты на кухню и обратно. Заставил себя сесть на кровать. Снова вскочил. Снова заставил.
В глазах темнело, ярость грозила пойти носом.
Стоп, тихо, успокойся, говорил он себе. Ну. Ну. Успокойся, думай.
Не получалось — получалось только сходить с ума.
Белов помчался обратно на кухню, дернул дверцу холодильника. Водка была, и пиво было. Он уже потянулся к бутылке, но представил себе, как будет квасить тут в одиночестве, и захотелось взвыть.
Нет. Нет. Думай.
Где он — дома? Вряд ли. Скорее всего, куролесит где-нибудь со своими придурками. У Антона? Очень может быть, но соваться к Антону теперь было равносильно самоубийству. Со службы он вылетит точно, а тогда…
Белов снова тупо посмотрел на бутылки.
Подумал: ничего, еще разберемся.
Грохнув дверцей холодильника, вылетел в прихожую, схватил куртку, ключи. Выбегая из подъезда, набрал Фишера еще раз. Ничего нового, все то же — вне зоны действия, недоступен, выключен.
Урою, мысленно пообещал Белов.
Скатавшись к Академии, больше для того, чтобы унять бешенство, Белов поехал к Фишеру во двор.
Припарковался, не скрываясь, в нескольких метрах от подъезда, опустил голову на скрещенные руки и упрямо заставлял себя считать — пока дыхание не выровнялось, а в голове не прояснилось.
Во рту пересохло — по счастью, на заднем сиденье валялась бутылка минералки. Белов хлебал выдохшуюся гадость и выискивал окна — третий этаж, выходят вроде во двор. Но это комната Фишера, а гостиная… гостиная — нет. Белов до ломоты в висках вспоминал, что он видел за спиной Фишера, когда тот играл, но, как назло, не мог вспомнить. Ничего. Заклинило.
Он снова перевел дух, посмотрел — окно, которое, по всему, было окном его комнаты, выглядело темным и мертвым.
Внутри кто-то кисло шептал — да не дома он, точно.
Белов глянул на часы — без четверти восемь.
Не раньше шести, сказал Фишер. Вот же сучонок, вот тварь — наебал, очень грубо, просто и без всякой выдумки. Тупо отключил телефон.
Прикрыв глаза, Белов снова представил, чтобы он с ним сейчас сделал. И тут же открыл — сцены возможной расправы перемежались откровенной порнухой, такой, что челюсти сводило от бессилия и невозможности дотянуться до Фишера прямо сейчас.
Допив минералку, Белов полез за сигаретами.
Ну, ладно. Хорошо. Хочет выебываться — пусть, только вот плохо он пока знает, с кем связался.
Белов посмотрел на дорожку, тянущуюся через непросохшую грязь.
Вернется. Вернется — куда денется. А ему, Белову, не впадлу и до утра тут постоять, и не такое делал. Правда, по службе и с холодной головой, но разве это имело значение.
Не хотелось даже думать, насколько он сейчас смешно выглядит.
Устроившись в кресле удобнее, Белов выложил на панель сигареты, зажигалку. Снова нашел окно — темное. Ну-ну.
Фишер появился после одиннадцати. В последний раз, когда Белов смотрел на часы, было как раз одиннадцать, а минут через двадцать подъехал этот долбаный «Приус».
Белов почему-то ждал, что Фишер появится пешком и один — из-за ближайшего угла, с остановки. Вышло не так — с противоположной стороны во двор въехала машина, остановилась, минуя поворот, — правильно, кому же хочется разворачиваться на разъебанном асфальте — и Белов немедленно опознал старого знакомого. Опознал даже раньше, чем мозг сопоставил воспоминание с картинкой — кожей, загривком.
Водитель остановился, не заглушив мотор, через пару секунд хлопнула дверца — и появился Фишер.
Белова окатила новая порция ярости — пополам с мучительным облегчением. Вот он, никуда не делся — и некуда ему теперь деваться. Вот он, — а с «Приусом» Белов разберется. Да с чем угодно разберется.
Фишер был, кажется, сильно навеселе: шагал не так стремительно, как обычно, на ходу рылся в сумке — ключи, что ли, искал.
«Приус» мигнул фарами и исчез за углом.
Белов не сводил с Фишера глаз.
Когда тот миновал машину, Белов открыл дверцу. Фишер — всегда такой осторожный и внимательный — даже головы не повернул, продолжал рыться в сумке.
Здорово убился, гаденыш, подумал Белов.
Главное было не терять головы — держать себя в руках, как тогда, в отделе — не терять, не терять…
Белов нагнал его у подъезда — в три шага преодолел несчастные метры — когда Фишер как раз открыл дверь.
Он бесшумно взялся за железную створку, Фишер оглянулся, непонимающе моргнул, потом дошло — узнал и отпустил дверь. У него на лице ничего не отразилось, ни удивления, ни страха, ни паники.
Белов за плечо толкнул его в подъезд — Фишер отлетел к стене, как тряпичная кукла. Тут же вывернул правую руку ему за спину, встряхнул — сумка соскользнула, с шумом грохнулась на пол. Фишер даже не пискнул. Ухватив его за шею, Белов с силой прижал тощее тело к стене — щекой в зеленую облупившуюся краску.
В закутке у двери, где он на него набросился, было слишком темно — Белов видел только очертания головы и ком капюшона.
Держать себя в руках, держать себя в руках, держать себя в…
— Слушай сюда, сучонок, — прошипел Белов в капюшон. — Если еще раз ты вот так соскочишь… если еще раз я до тебя не дозвонюсь… если… Слушай сюда, падла!
Белов еще выше заломил его руку, Фишер выдохнул, дернулся — снова без единого звука. Он навалился на него, сильнее вдавил в стену, поддал бедрами и… сам едва не оцепенел от ледяного ужаса. Еще секунда — еще сантиметр, еще движение — и назад повернуть будет нельзя. Один толчок, одно нажатие — и он просто сломает ему руку. И страшно — впервые по-настоящему страшно было оттого, что ему очень хотелось это движение сделать. Хотелось окунуться в эти волны с головой, отключить голову, пойти до конца, а уже потом разбираться, что он такое устроил. И плевать.
Фишер молчал, вытянувшись в струну, распластавшись на стене — слышно было только шелест осыпающейся краски.
Молчание звучало страшно.
Пронеслась мысль — вялая, бесцветная — что, если он сейчас переступит черту, останется Фишера только действительно посадить. Потому что он тогда наплюет на все, положит с прибором — на любые коробки, на любые угрозы. Белов не понимал, откуда, но точно это знал. Мысль была не его, кто-то словно вложил ее в мозг, кто-то — сам Фишер? Это ощущалось настолько неестественно и жутко, что Белов в оцепенении разжал руку. Отступил на шаг. Осознал вдруг, что он едва не сделал.
В вены словно плеснули кипятка.
Фишер неловко встряхнулся, как будто проверял, все ли цело; медленно повернулся к Белову лицом.
Белов нервно зашарил по карманам, хотя прекрасно помнил, что сигареты остались в машине.
По лицу Фишера расползалась усмешка — кривая, издевательская. Он словно знал все до единой его мысли, запросто заглядывал в голову, копошился там, на чем-то задерживался, что-то отбрасывал, как ненужный мусор, что-то откладывал на потом.
Белов глотал воздух, как оставшаяся без воды рыба, хотелось отвернуться к стене и не видеть его — такого. Но взгляд прилип к узкому лицу, он не мог отвернуться, не мог моргнуть — ничего не мог.
Фишер тяжело сглотнул, поправил съехавший воротник.
Наваждение спало, и Белов заморгал, как от попавшей в глаз соринки. Снова стало темно, воздух отдавал застарелой пылью, снова голова вернулась на место — и злой дурман отступил.
Отрава, вдруг подумал Белов отчетливо. Впервые тогда подумал — отрава.
Фишер нагнулся за сумкой, поморщился, растирая плечо.
Белов облизал пересохшие губы.
Фишер криво качнулся, словно проверял, все ли на месте — руки, ноги, голова, — а потом сказал:
— У меня бабушка дома.
— Выписали? — тупо отозвался Белов, не успевая задуматься, что он такое несет.
— Да, — кивнул Фишер.
— Поехали ко мне.
Фишер помолчал, будто раздумывал, потом просто шагнул к двери — без возражений, без вопросов.
Пиликнул домофон, скрипнула дверь.
Белов, очнувшись, двинулся следом.
Уже в машине, когда Белов жадно затягивался и думал, не спросить ли про руку, Фишер достал телефон.
Отключенный — само собой — но ярость по этому поводу не вернулась. Только отголоски страха — из-за того, что он едва не натворил. Одна секунда — одно движение — конец.
Фишер включил телефон. Выглядел он таким помятым и растрепанным, что у Белова екнуло слева под ребрами.
— Але, ба, — заговорил Фишер. Белов убрал руку с зажигания, дожидаясь, когда он закончит. Ба — какая бы она там ни была — вряд ли проигнорирует звук заводящегося мотора. Фишер продолжал:
— Я у ребят заночую, ладно? Поздно уже. Ага. Да, да, все нормально, репетировали. Потом по пиву выпили, и сил нет, устал. Ничо? Да. Ты ложись, я завтра сразу на занятия поеду.
Белов хмыкнул.
— Спокойной ночи. Угу.
Когда Фишер убрал телефон в карман, Белов не удержался:
— У ребят, значит? И часто ты… вот так? У ребят?
Фишер равнодушно пожал плечами, ответил:
— Бывает. — Тут же откинулся на спинку и закрыл глаза. Белов подождал, но никаких комментариев не последовало.
Сука, мысленно выругался Белов, и сам не понял, кому это предназначалось — себе или Фишеру.
Через десять минут Фишер цепко разглядывал его прихожую — Белов даже удивился такому интересу. Посмотрел на свою квартиру его глазами — и слегка приуныл. Несвежие обои, которым было уже лет пятнадцать, старая мебель, паркет в царапинах. По сравнению с его конурой квартира Фишера смотрелась верхом современного дизайна.
Подумалось — интересно, на какие такие шиши? Хотя, конечно, бабуля-музыкантша, наверняка рубила неслабо.
Белов же попросту не заморачивался обстановкой — ему и так было нормально. Да и не видел он никакого убожества, только сейчас в глаза бросилось — и то непонятно с чего.
Фишер в его прихожей смотрелся непривычно, странно — Белов сам пялился, никак не мог поверить. Тем более учитывая то, что происходило каких-то двадцать минут назад.
Осмотревшись, Фишер пристроил сумку под вешалкой, снял куртку, разулся.
Под курткой обнаружился серый джемпер на пуговицах. Белов украдкой посмотрел на его шею — справа точно было пятно, и еще — над самым воротником футболки. Три дня — побледнело, но до конца не сошло. А еще? Под одеждой? Тогда наутро оценить не получилось.
Оба молчали, обоих недавняя возня в подъезде привела в чувство — как пощечина.
Фишер выглядел заметно протрезвевшим.
А Белов смотрел, как он роется в своей сумке, выуживает оттуда упаковку бумажных платков, достает один, косится на Белова, недовольно отворачивается — и сморкается. Смотрел, и думал — надо прекращать. Просто: включить голову, отдать ему эти чертовы коробки и забыть, пока не поздно — навсегда.
Фишер фыркнул, в последний раз зарываясь носом в салфетку, скомкал ее, сунул в сумку, а упаковку отправил в карман, и Белов сам себе ответил — поздно.
Уже не забудешь. Вот просто — не выкинешь из головы, не выбросишь на свалку, не перешагнешь — отрава.
Он кивнул в конец коридора.
— Комната там.
Фишер проследил за его взглядом.
— А ванная?
Белов мысленно поморщился — знал бы такое дело, хоть убрался бы. Хотя валить на то, что не знал, как-то странно — что он тогда знал? Что Фишер снова позовет его к себе? Целый день ведь тупорылился, даже не пропылесосил…
Щелкнув выключателем, он постучал по двери костяшками.
— Там.
Но в ванную Фишер не пошел — пошел следом за ним на кухню. Как ни в чем не бывало, присел у стола, оглядел так же цепко, как перед этим прихожую. К нему вернулась обычная нечитаемая безмятежность — было невозможно понять, что он там прячет под полуопущенными веками, что думает об увиденном, что чувствует на самом деле.
Белов достал из холодильника пиво, одну банку протянул Фишеру. Нужно было глотнуть — обязательно, чтобы окончательно прогнать отголоски недавнего ужаса. Выполоскать с языка, из головы страшный момент осознания, когда он уже готов был Фишера покалечить — Белов отчетливо помнил все свои ощущения до единого.
Фишер банку взял, но открывать не спешил — продолжал смотреть на холодильник, как будто забыл отвести взгляд. Белов проследил за его глазами. Костлявые пальцы обхватили банку, тут же размазали выступившую на стенках влагу. Белов снова глянул на холодильник. Как назло, он даже продуктов никаких не купил — недельной давности картошка в сковородке, пельмени в морозилке, молоко, которое уже наверняка скисло.
Фишер молчал — как будто выжидательно.
Пришлось сказать:
— Ты, может, есть хочешь?
Фишер кивнул — Белову жест показался почти снисходительным.
Вот гаденыш, привычно подумал он и полез в морозилку.
Фишер словно только этого и ждал — поставил банку, поднялся и свалил в ванную.
Белов облегченно выдохнул — варить эти проклятые пельмени под его неподвижным взглядом он бы точно не смог.
Зашумела вода. Белов глотнул пива, немного подумал, что он там делает — раздевается, лезет под душ. Представил, как Фишер снимает джемпер, тянет вверх футболку, под кожей четко пролегают ребра — и в секунду сделалось жарко. Тряхнул головой, потянулся за сигаретами. Вода все никак не закипала.
Усевшись за стол, Белов подумал, что спит — уснул днем и вот-вот проснется — настолько это было все странно. Фишер — Фишер вот так запросто у него дома. На кухне, в ванной — доступный и близкий. Когда он звонил ему утром, то такого не представлял — вообще ничего не представлял, кроме вполне определенных картинок, но это было как-то само по себе, отдельно от реальности, что ли. У Фишера в квартире ощущения были совсем другими.
Белов покачал головой и прикончил банку.
Чертовы пельмени давно сварились, а Фишер все торчал и торчал в ванной. Белов думал — постучать? Может, он там вообще вены режет. Вставал, делал два шага в сторону коридора и возвращался на место. Морщился: тупо-то как.
Вены Фишер не резал. Звякнула защелка, и он вышел — с мокрыми волосами, в футболке, в джинсах без ремня. Босой. Белов, холодея, подумал, что пол в квартире он не мыл уже недели две.
Фишер преспокойно вернулся на кухню. Сел.
— Тапки в… — начал Белов.
— Не надо, — отмахнулся Фишер.
Белов достал тарелки, принялся выуживать из кипятка пельмени. Зачем-то предупредил:
— У меня только майонез. Кетчупа нет.
— Давай, — согласился тот. — А бульона, знаешь, такого растворимого у тебя нет? Ну там… «Роллтон», типа того.
Белов полез в шкаф, растерянно перебрал приправы.
— Кажется, нет.
Фишер махнул рукой, уже запихивая в рот сразу два пельменя. Майонеза в тарелку он набухал не меньше чем полпакета. Икнул. Не переставая жевать, потрогал пивную банку, спросил сквозь набитый рот:
— Холодного не осталось?
Белов поменял ему банку на холодную.
Сожрав все в пять минут, Фишер присосался к пиву, потом подтянул ближе пепельницу и расслабленно растекся по спинке. Наблюдал сквозь опущенные ресницы, как ест Белов, — а у него под этим взглядом кусок не шел в горло.
Когда он кое-как доел и даже сгрузил тарелки в мойку, Фишер очнулся и сказал без всякого перехода:
— Так не пойдет. На всю ночь я могу только в выходные.
Как водой окатил — снова здорово. Белов поморщился — даже на секунду не может побыть не говном, вот ведь засранец.
Внутри тяжело заворочался отголосок знакомой тоски.
Он смотрел, как Фишер расчесывает царапину возле голого локтя, и прикидывал, сколько секунд уйдет, чтобы они снова сцепились, как шавки на помойке.
Фишер молчал — ждал ответа, наверное.
Белов не стал отвечать. Отодвинул пиво, дернул Фишера за руку со скамейки. Тот пошатнулся, но устоял — выпрямился, замер напротив. Белов расставил ноги, подтянул его ближе — за пояс джинсов. От Фишера пахло знакомым мылом и чем-то еще неуловимо химическим — антистатиком, что ли. Странный запах.
Белов обхватил его за поясницу, притянул совсем близко. Рука Фишера коротко дернулась, словно он хотел выставить ладонь перед собой, задержать, оттолкнуть — но не выставил.
Белов поднял его футболку, открывая живот — джинсы висели низко, трусов под ними явно не было. Он прижался губами к теплой коже чуть левее пупка, поцеловал, почувствовал, как Фишер вздрогнул — легко, коротко. И дальше — прикусил, лизнул, обнял обеими руками, не давая отодвинуться. Просунул ладони под пояс джинсов, дотянулся до ягодиц. Посмотрел — ширинка Фишера заметно встопорщилась. Белов скользнул языком вдоль кромки пояса, Фишер не выдержал — уперся в его плечи, попытался оттолкнуть.
— Что, прямо здесь? — Голос теперь звучал хрипло, простуженно.
Белов улыбнулся ему в живот.
— Можно и здесь. — Но все-таки позволил Фишеру отстраниться.
Тот встряхнулся, поправляя футболку, шагнул коридор. Белов поднялся следом.
В комнате Белов обнаружил аккуратно сложенный заправленный диван — и едва не взвыл. Вспомнил: собирался созвониться с Фишером, а потом как пойдет. Оно и пошло — да так, что он напрочь забыл про койку, про все. А ведь и белье где-то чистое приготовил на всякий случай, и…
— А ты вообще где — сразу в подъезде собирался, что ли? — спросил из-за спины Фишер. Насмешливо, почти ехидно. — У тебя хоть гондоны есть?
Белов едва не приложил себя по лбу. Твою ж ты мать, вот тебе и… свидание.
Вообще-то, гондоны были — те, что купил еще в прошлый раз, а вот больше ничего не было.
Он так растерялся, что не нашел ничего лучше, чем спросить:
— А у тебя?
Фишер фыркнул, всхлипнул, закашлялся — словно изо всех сил сдерживал приступ какой-нибудь астмы. Белов обернулся. Фишер, уже не скрываясь, ржал.
— А-а, сука, — хохотал он, и это выглядело бы забавно, если бы не так жутко — очень отдавало настоящей истерикой. — С-сука, бля…
Из простуженных хрипов смех в секунду поднимался до визгливого фальцета, Фишер сгибался пополам, обхватив себя руками, выпрямлялся, раскачивался. Сплошной собачий лай пополам с кошачьим воем.
— Бля, бля, а-а, — не унимался Фишер. — Ты… ты что же думаешь — я без жопной смазки из дома ни ногой?
На глазах отчетливо выступили слезы, лицо исказилось до неузнаваемости — страшно.
Белов почувствовал, как спина покрывается колючим металлическим ознобом. Он схватил его, чтобы самому не наделать глупостей — не толкнуть со всей дури, не влепить пощечину — с силой обхватил за плечи, опрокинул на диван.
Смех оборвался не сразу — на диване Фишер еще пару раз визгливо хохотнул, уже по инерции, а потом упер взгляд в Белова — тяжелый и неестественно серьезный. Как будто его не сгибало только что пополам от истерики.
Белов одним движением вытряхнул его из футболки, стянул свою, сразу прижался к нему всей грудью, просунув руку вниз, нашарил застежки джинсов. И стал целовать — молча, жадно, с остервенением.
Фишер его не отталкивал — сам приподнялся, позволяя стянуть джинсы, выгнулся, горячо задышал в шею. Даже про включенный свет не вспоминал.
— Подожди, — зашептал Белов, расцепляя его руки, — подожди. Ведь правда… нужно… ну…
Фишер согласно прикрыл глаза, отстранился. Затылком он упирался в мягкий подлокотник, кожа на фоне темной обивки выглядела какой-то особенно беззащитной.
Белов скатился с дивана, через секунду уже перебирал флаконы на полке в ванной. Что-то свалилось на пол, что-то глухо стукнулось о раковину, ничего подходящего найти не получалось. Можно было, конечно, вернуться в комнату, одеться, спокойно разобрать диван и смотаться в круглосуточную аптеку, но стоило себе все это представить — и комментарии Фишера заодно — во рту немедленно начинало горчить.
Белов подхватил какой-то древний лосьон, отвернул крышку. Пахнуло парфюмерной отдушкой. Пойдет.
Комната его встретила темнотой.
— Не вздумай включать, — донесся с дивана голос Фишера.
Белов не стал спорить — в конце концов, он уже сам испортил все, что только мог, и усугублять не стоило.
Да и, чего уж, наверное, так действительно было в чем-то проще.
…Фишер ерзал под ним, дышал сквозь сжатые зубы и все-таки не выдержал — тяжело застонал, когда Белов начал двигаться. На этот раз он был каким-то жестким, неподатливым — то ли никак не мог расслабиться, то ли еще что. Проклятый лосьон легко тек, плохо мазался и не очень облегчал начало.
Белов несколько раз склонился к самому его лицу — хотя притормаживать было делом немыслимым — и спрашивал:
— Ты как? Ты что?
Это было очень тупо, а Фишер злился, дергался и делал только хуже.
Белов глубоко вдохнул, замер на секунду, потом выпрямился, осторожно придерживая Фишера за бедра.
Не двигаясь, выжидая, Белов потянулся к его члену, обхватил, пару раз скользнул подушечками вдоль — от основания до головки. Ладонь все еще была влажная от лосьона, легко скользила, спустя полминуты Фишер начал коротко стонать, и дальше — сам толкнулся навстречу.
Белов прикрыл глаза, подался вперед — Фишер ответил шумным вздохом, вцепился в его предплечье, в бедро — куда мог дотянуться.
На проклятом диване было все-таки неудобно — Белов медленно перебросил ногу Фишера, перекатил его на бок, лег рядом, тесно прижавшись к спине. Так было намного лучше. Фишер вытянулся и притих, упершись руками в диванную спинку. Белов чувствовал, что он расслабился по-настоящему — и теперь было можно. Поцеловал его в основание шеи, в жесткие позвонки, обнял, погладил по животу.
Кровь сразу ударила в голову — и ниже.
Фишер глухо всхлипнул, теперь точно не от боли. Подмахнул.
Белов не мог поручиться, но, кажется, сам застонал. Ощущений — разных — было так много, что пришлось закрыть глаза — и поддаться.
Позже он все-таки разобрал диван.
Фишер криво усмехнулся и сказал:
— Заебись. Что в следующий раз — табуретка? Шкаф? Может, в спальный мешок запихнемся? Или на антресоли.
Белов пожал плечами.
— Все для вас. Можно и в мешок.
Фишер презрительно сморщился.
— Ха. Ха. Ха. Охуеть, смешно. — Последние слова донеслись уже из коридора. Пошел на кухню. Или в ванную.
Белов замер с подушкой в руках, прислушиваясь к шагам. Его странно грели эти беззастенчивые передвижения по квартире — Фишер как-то ловко освоился, больше ничего не спрашивал, не уточнял. Сам шел — без всякого смущения.
После, когда Фишер устроился с краю — он наотрез отказался забираться к стене — Белов потянулся к нему. Обнял. Очень хотелось сказать про случившееся в подъезде. Что-то… он и сам не знал, что. Вообще, стоило бы запомнить с прошлого раза, что после траха его раздирает говорить и делать всякие глупости — и закрыть для себя эту тему. Тем более, Фишер ничуть не ценил его порывы — дернул плечом, потом чувствительно поддал локтем под дых.
— Отвали. — И даже накрыл голову подушкой.
Если бы он промолчал, Белов и сам отстал бы, но эти нарочито острые углы раззадоривали.
— А что так? — спросил он, подперев голову ладонью и прижавшись еще теснее. — А если нет?
Фишер резко съехал к краю.
— Слушай. Ты сходи сначала, наденься жопой на рукоятку от молотка. Без смазки. А потом спрашивай, сравним впечатления.
Белов, стараясь не злить его излишним напором, опустил руку на тощее плечо. Подполз ближе, уткнулся в затылок.
— Очень больно было?
Блядь, мысленно выругался Белов. Он не хотел спрашивать, тем более — не таким тоном, но запихнуть слова обратно было нельзя. Раскисал после траха, как кусок дерьма. Надо было ответить ему — ты мне льстишь такими сравнениями. Или — ничо, потерпишь, не развалишься.
Фишер вздохнул — тяжело и как-то безнадежно.
— Ты идиот.
Белов мысленно с ним согласился.
Полежали молча. Фишер под одеялом был какой-то вызывающе хрупкий и уязвимый, несмотря на весь свой яд, несмотря на злой язык и тяжелые взгляды — такой, что не получалось сдерживаться.
Белов перекатил его на спину, просунул руку под лопатки. Притянул вплотную.
Пообещал себе, что не скажет больше ни слова. Фишер тоже молчал.
За окном разошлись тучи — луна запустила в комнату яркие металлические щупальца. Пожалуй, Белов бы не удивился, если бы Фишер сейчас вскочил и бросился задергивать шторы. Не вскочил, лежал тихо.
Он сам не понял, в какой момент начал его целовать — и уж точно не смог бы сказать, когда Фишер ему ответил, но минуты через три они уже снова вцепились друг в друга, и обрывками мозга Белов только напоминал себе, что Фишеру может быть больно, что надо… что не надо…
Фишер оседлал его сверху и сам впился в губы — почти укусил. Одеяло улетело куда-то на пол, пружины скрипели, холодный свет из окна добавлял безумия. Кожа Фишера матово белела в едком, неестественно ярком луче. Белов стиснул худые бедра, потом нашел его член, прижал к своему. Через минуту нашарил рядом с диваном оставшиеся резинки.
Стоило бы обойтись без этого, но… но…
Фишер с него слез. Белов натянул презерватив, сплюнул на руку, ухватил Фишера за запястье. Придерживая конец рукой, затащил его обратно. Тот как-то сонно смотрел вниз, словно не понимал, что от него хотят. Белов двинул бедрами.
— Так что там было про молоток?
Фишер запрокинул голову так, что кадык, казалось, вот-вот прорвет кожу. Потом усмехнулся — каким-то шальным, пугающе пьяным смехом — и протянул:
— Су-ука.
Сам взялся за член Белова и медленно приподнялся.
Белов хотел что-то сказать, но голос сел, а слова кончились.
Луна снаружи продолжала сходить с ума.

Когда утром заголосил будильник Фишера, Белов не сразу понял, в чем дело, испугался — даже во сне. Динамик взорвался резкими трескучими воплями, похожими одновременно на карканье и вой. Откинув одеяло, Белов вскочил, а Фишер, как ни в чем не бывало, нашарил телефон и наощупь нажал кнопку — даже головы не поднял.
Снаружи внезапно оказалось холодно — плечи сразу затянуло мурашками. Больше всего хотелось забраться обратно — под одеяло, к Фишеру. Зевая, Белов посмотрел: тот спал на животе, сдвинувшись к самому краю — почти висел.
Белов не стал его доставать — страшно даже представить, что у него польется с языка после сегодняшней ночи — просто вынырнул в комнатный холод и, как мог, аккуратно перебрался через укрытое с головой тело. Без попыток обнять Фишера и затеять какую-нибудь утреннюю возню, возвращаться под одеяло совсем не хотелось. Наоборот — хотелось поскорее проснуться и оценить возможные потери. В том, что они будут, Белов не сомневался.
Поежившись, тронул батареи — так и есть, отрубили отопление.
Натянув футболку, он поплелся на кухню и уже оттуда, минут пять спустя, услышал, что Фишер встал — скрипнули пружины, щелкнул выключатель. Доставая чашки, Белов прислушался: шаги, коридор, снова выключатель. Ванная.
Он поймал себя на том, что внутренне замирает, ожидая появления Фишера на кухне. Было тягостно.
Чайник глухо шипел, но закипать не спешил. Кофе — растворимый. Сахар — три ложки от силы. Ни сливок, ни молока. Нужно будет сразу съездить за продуктами. Дожил, блядь.
Представил почему-то, как бы оно было, если б Фишер не мудил — представил вспышкой, парой мимолетных пересвеченных кадров, от которых стало больно глазам. Но представил: тогда можно было бы для начала не вставать. Не вставать, не спешить, не ждать нервотрепки в семь утра…
Вдруг мучительно остро захотелось, чтоб никакого Фишера в квартире сейчас не было. Остро — но длилось всего какое-то мгновение, Белов даже не успел до конца осознать.
С ним было трудно. У него был хуевый характер. Возможно, поэтому появилось это беглое чувство. Очередная цена.
Белов глянул на весело мигнувший чайник и пошел в ванную.
Фишер был там. Стоял в одних трусах, несмотря на холод, и разглядывал себя в зеркале. Белов сходу отметил, какое осунувшееся у него лицо — это, скорее всего, был никакой не недосып. Это были чувства — досада, боль, подавленная злость — все сразу. На задней стороне бедер хорошо просматривались синяки. И еще — на плечах, на шее.
Фишер увидел Белова в отражении, раздраженно отвернул кран. Потом молча повернулся и посмотрел в упор. Белов молчал. Фишер вопросительно приподнял брови.
А Белову просто нечего было на все это сказать. Прикрыв дверь, он вернулся на кухню.
Через десять минут Фишер появился — полностью одетый, застегнутый на все пуговицы и даже причесанный. Смотрелось непривычно. Хотелось протянуть руку и взъерошить волосы, наверняка приглаженные водой.
Поморщившись, Фишер присел на край скамейки — неловко и криво.
Белов поморщился тоже — про себя. Кивнул на чашку и сахарницу, мол, наливай сам, как больше нравится. Кофе Фишер взял, сахар — не стал, размешал кипяток, задумался.
Белов достал сигареты. Вспомнил всю встречу, начиная от замеса в подъезде, обреченно подумал, что поговорить все-таки надо. Хотя бы для того, чтобы раз и навсегда прояснить техническую сторону дела.
Фишер, обжигаясь, глотал кофе и, похоже, думал о том же самом. И вдруг начал — без всякого перехода, как всегда.
— Один раз среди недели, один в выходные. — Голос был сухой, равнодушный. — В выходные могу на всю ночь. Среди недели — пара часов, не больше.
Это прозвучало так, что Белова передернуло. Нет, он не собирался с ним спорить, по крайней мере, не сейчас. Усвоил, что чем сильнее на Фишера давить, тем безобразнее он сопротивляется, и если не учитывать его интересы, будет только хуже. Но в его формулировке все это выглядело настолько уебищно, что даже Белова перекосило. Проглотить не получилось.
— Что, прямо вот так — два часа? Будешь с секундомером замерять?
Фишер спрятал глаза в чашку. Заговорил монотонно и раздельно, словно беседовал со слабоумным:
— Во-первых, я учусь, что бы ты там себе ни думал. Это для меня намного важнее лично тебя. Так понятно?
Белов открыл рот, но Фишер продолжал:
— Во-вторых, я не обязан затачивать под тебя всю свою жизнь. У меня есть свои занятия, знаешь ли.
Белов едко переспросил:
— Занятия?
А ведь собирался говорить совсем другое.
— А что не так? Я обязан подробно отчитаться?
Белов вытянул из пачки еще сигарету. Вздохнул. Все-таки не сдержался, понесло:
— Когда люди встречаются, вовсе необязательно расписывать это по часам, как сраные смены на заводе! Разве я не могу просто так… — наткнувшись на взгляд Фишера, Белов осекся.
На его лице было написано такое искреннее недоверие, словно он увидел за столом напротив таракана в человеческий рост. Или космонавта. Или говорящее корыто.
— Блядь, ты серьезно вот щас? Нет, ты правда,серьезно? Хочешь мне рассказать, что делают люди, когда, э-э, встречаются?..
Белов смотрел исподлобья и молчал.
Фишер затряс головой, закрыл лицо руками, и Белов испугался, что у него снова начнется истерика — как ночью. Но он посидел так с полминуты, потом отнял ладони — на щеках проступили красные пятна. Потянулся к сигаретам.
— Блядь. Слушай, давай так. Ты держишь меня за жопу, тут уж я ничего не могу поделать, ладно. Но какой, на хуй, «встречаемся»? И что в этой связи я должен еще сделать, прости? — Фишер спешил, срывался на скороговорку, глотал слова. — Я тебя обслуживаю, я на это согласился, все честно. Но…
— Но ты же сам меня хочешь! — не выдержал Белов. Прозвучало жалко. На слова Фишера, на его тон нельзя было не реагировать, словно он точно знал, что и как нужно говорить, чтобы довести Белова до припадка.
Фишер встал — пальцы нервно выстукивали по столешнице. По физиономии растекалась кривая гримаса.
— Не совсем так. Я хочу не тебя — я просто хочу. Врубаешься? Или разжевать?
Белов раздавил в пепельнице сигарету. В глазах начинало темнеть.
— То есть ты так под всеми…
Фишер в секунду уловил смену настроения. Сказал уже в дверях:
— Короче. Обсуждать тут нечего. Надо будет, звони в конце недели.
Белов крепко сжал край табуретки, чтобы не вскочить за ним следом.
Через несколько секунд хлопнула входная дверь.
Он остался сидеть на кухне и просидел еще часа полтора.

Нос тек страшно — как будто там внутри просверлили дырку, и из нее текло, текло, текло-текло-текло, так, что приходилось останавливаться через каждый пролет и сморкаться. Сначала Фишер шмыгал в смятый бумажный платок, последний из пачки, а когда платок вымок насквозь, стал подбирать сопли рукавом.
Температуру он сбил дома — перед выходом бабушка напичкала лекарствами. Не читая названий на разнокалиберных пачках, Фишер глотал таблетки одну за другой. Одну из пачек она сунула ему в сумку:
— Снова начнет лихорадить, примешь. — И опять завела старую песню: — Витюша, я не понимаю, что за необходимость такая? Почему нельзя отлежаться дома? Пару дней пропустишь, ничего страшного, я позвоню Григорию Ан…
— Нет, ба, — уже машинально ответил Фишер — кажется, в десятый раз, — пойду. — И чтобы положить конец этим бесполезным причитаниям, он крепко сжал ее сухую ладонь, поцеловал в щеку и скороговоркой добавил: — Все, все хорошо, правда. Я нормально, честное слово, нормально. Ну.
На самом деле, Фишер был не «нормально» и на занятия не собирался. Чувствовал себя так погано, что ни о каких занятиях речи не шло, а на душе было настолько гадко, что дома оставаться он тоже не мог.
Намотав шарф плотнее и ежась от стихающей лихорадки, Фишер вышел из дома.
Он редко болел и редко по-настоящему хандрил, а тут накатило — все вместе. Весна.
До Антонова двора было рукой подать. Горло сохло, губы превратились в наждак. Он не чувствовал ни запахов, ни вкусов, закурил, и тут же бросил сигарету.
Одно было хорошо — у Антона в подъезде всегда жутко воняло кошками, теперь Фишер этого не чувствовал. Впрочем, он был не из тех, кто ищет положительную сторону во всем, даже в самой отвратительной хуйне.
Нос тек, переносица ныла, голова была тяжелой и чужой.
Антонова дверь была самой паршивой на площадке — тонкая, обитая старым дерматином, давно потерявшим цвет, исцарапанная и кривая. На фоне массивных металлических коробок она смотрелась особенно жалко, казалось, пни как следует, и вылетит к херам.
Фишер утерся рукавом — на рукаве расплылось уже целое бесформенное пятно — и присел на корточки. Внизу дерматин рассекала большая царапина, изнутри торчали клочья ваты и нитки. Он привычно пошарил за обивкой — больше двух пальцев в дыру засунуть не получалось, но глубоко лезть было и не надо. Антон хранил там ключ для себя — его рассеянность иногда граничила с патологией, мог потерять что угодно, всего на пару минут выйдя из дома. Об этом тайнике знал только Фишер.
В квартире было темно — закрытая дверь отсекала оконный свет с кухни. Спальня тоже была закрыта, но оттуда доносились слабые звуки — музыку Антон никогда не выключал. Фишер прислушался — «Предчувствие грозы» в современной обработке. Ему всегда нравилось, как скрипка в середине почти захлебывается, но в целом все эти современные подгонки он не любил, ничего не мог с собой поделать. Слишком дешево, как, например, дословный ретеллинг каких-нибудь «Бесов» на современный лад — не то. По-другому оно писалось и совсем не для этого. Всегда лучше делать что-то свое. Антон ржал и обвинял его в снобизме, Фишер соглашался и добавлял, что он не просто сноб, а радикальный и воинствующий. И они начинали ржать вместе.
Не разуваясь, Фишер прошел в спальню.
Окна были плотно занавешены, журнальный столик заставлен пустой пивной тарой и пепельницами. На полу — мусор. Наверняка народ разошелся только под утро. На диване громоздилась гора подушек. Сумрак разгоняло только мягкое мерцание компьютерного монитора — один из бесконечных Антоновых плейлистов гнал музыку в колонки. Вивальди сменил Том Уэйтс.
Сам Антон нашелся в углу за диваном — лежал, даже не раздевшись, на надувном матрасе. Между свитером и джинсами белела кожа.
Фишер снял шапку, куртку, осторожно подтянул компьютерное кресло. Сел.
Антон зашевелился, кое-как перекатился на спину — движения напоминали зомби, у которого все кости перемолоты в кашу, но он все равно пытается встать. Потер глаза, мутно уставился на Фишера и тут же расслабленно улыбнулся:
— Фи-ишкер…
Фишер улыбнулся в ответ.
— Фишман.
Антон хрипло хохотнул.
— Факер.
— И все это я. Прикинь?
Фишер потянулся, заставляя спинку надсадно скрипнуть. Голова больше не болела, глаза слипались адски. Он зевнул. Антон зевнул тоже. Фишер спросил:
— Осталось чего?
Антон приподнял подбородок, собираясь кивнуть. Слова ему давались с трудом, половина окончаний терялась.
— В ящике посмотри.
Фишер подошел к столу, полез в ящик. Заодно перещелкнул трек — вместо заунывного «Баухауса» запел Коэн. Под дисками и журналами рядом с прозрачным пакетом отыскались две уже заряженные самокрутки.
Для себя Антон всегда держал хорошую траву — настоящий селекционный гидропон, а барыжил, естественно, обычной подзаборкой непонятного происхождения.
Фишер взял одну из самокруток, вернулся в кресло. Достал зажигалку.
Антон с самой первой встречи питал к Фишеру странную слабость — очень сильную и не очень объяснимую. То есть объяснений нашлась бы сотня, пожелай Фишер их найти, но все они годились разве что на отмазку. Фишер не задумывался, просто платил ему тем же — люди, которые любили его ни за что, просто так, без всяких на то причин, вызывали у него особенную теплоту. А Антон любил его именно ни за что — в самом кристальном и стопроцентном смысле.
Фишер бы, пожалуй, подумал, что Антон имеет на него какие-то виды, но в один момент все это решилось — очень просто и без напряга. Они тогда были у кого-то на вписке, все перепились до такой степени, что полегли на пол в кучу-малу, кто-то старался встать, кто-то ржал, кто-то курил под телевизор. Антон оказался рядом, тут же, не задумываясь, обнял Фишера и устроил голову у него на животе — так, словно это было самым обычным и нормальным делом. Фишер в этот момент трепался с кем-то и только осторожно сдвинулся, чтоб было удобнее, а позже с удивлением сообразил, что близость Антона его не только не напрягла, но и была по-своему приятна. Она ощущалась как полностью безопасная.
Лет с четырнадцати Фишер с трудом переносил чужие прикосновения — объятия, попытки прижаться, взять за руку, случайные и не очень. Он чувствовал за этими безобидными с виду прижималками двойное дно — ничего не мог с собой поделать. Если бы его попросили объяснить внятно, он не смог бы выдавить из себя ничего, кроме тупого «я так чувствую». Оно ощущалось кожей, ребрами, сердцем — всеми потрохами. Эти люди прикасались не просто так — бабушкины друзья, знакомые, даже врачи в поликлинике и одноклассники в школе; они, может, сами не знали, но Фишер знал — чувствовал. Они хотели его касаться, они делали это нарочно, а он не хотел. Ему не нравилось то, что исходит от их тел, когда они его трогают. Это ощущалось так же, как тепло, холод, боль, дискомфорт — кожей. И плохо поддавалось объяснению.
К счастью, до полноценной фобии дело не дошло, но чужих прикосновений Фишер не любил, и с этим бессмысленно было бороться. Не то чтобы ему не нравилась чья-то ласка, тепло от объятий и всякое такое, но он по пальцам одной руки мог пересчитать людей, которых любил тактильно и которым позволял. Позволял: взять за руку, взъерошить волосы, обхватить за плечи, прижаться — к груди, к спине. Не только позволял, но и получал от этого удовольствие — из-за отсутствия подтекста, что ли. Он сам не всегда понимал — потому что отвращение вдруг появлялось в самые, казалось бы, нейтральные моменты.
Антон об этом не знал, но сразу попал в «безопасные» — с тех пор мог безнаказанно лапать Фишера сколько угодно и охотно этим пользовался. Они смотрели фильмы на диване, завалившись друг на друга — Антон одной рукой тер уставшие глаза, а другой гладил Фишера по спине, он пускал ему паровоз, крепко сжав за подбородок — и смеялся, смеялся… Случаям, когда Фишер засыпал в транспорте, завалившись ему на плечо, вообще потерялся счет, они сотню раз засыпали рядом — на полу и на матрасе — когда Фишер был не в состоянии добраться домой.
При этом оно никогда не выходило за рамки — ни с одной из сторон. Фишер его не хотел, даже по накурке ни разу в голову не пришло, а Антон любил телок.
Когда в многолюдных компаниях кто-нибудь замечал, что Антон забросил ногу Фишеру на колено или опустил подбородок на плечо, ржали:
— Антон, твоя латентность рвется наружу.
Антон с готовностью подхватывал тему и говорил что-нибудь вроде:
— Если я когда-нибудь решусь лишиться гомо-девственности, то это будет только Фишер.
Тот привычно его отпихивал и ржал:
— Только заранее предупреди, чтобы я успел застрелиться.
Примерно так.
Но Антон всегда уверенно очерчивал границы таких шуток — если бы кто-нибудь решился подколоть его всерьез на тему гомосни вообще и Фишера в частности, то в ухо выхватил бы четко.
Фишер не обольщался — он был для Антона всего лишь хорошим приятелем и сам не допускал перехода на уровень дружбы. У Антона не было друзей. У Фишера — тоже. И всех все устраивало. Он отдавал себе отчет, что когда-нибудь Антон исчезнет с его горизонта так же просто, как на нем появился, не парился этим и легко пользовался тем, что давал момент. Фишер его по-своему любил. Этого было достаточно.
Он скурил пол самокрутки, тяжесть немедленно уползла куда-то под желудок, голова посветлела, мысли разгладились. Антон успел задремать, пока он пускал дым.
Детка, я видел будущее: это убийство, — сообщал из динамиков Коэн.
Фишер спросил:
— Нафтизин есть?
— В ванной, — пробормотал Антон.
Фишер сходил, закапал в нос, умылся под краном — растертые ноздри пекло, кожа опухла, покраснела.
Зеркало в Антоновой ванной было шикарное — в форме звезды Давида. Он как-то упоминал, что заказал ради шутки и мастер пялился на него, как на помешанного…
— Хорошо, — сказал Фишер, рассматривая себя в лучах-треугольниках. — Хорошо.
Вернулся в спальню, разулся возле матраса, лег рядом с Антоном — на бок. Антон что-то пробурчал, обнял его со спины, прижался подбородком к макушке. Сразу стало тепло и захотелось спать — по-хорошему, легко, как в детстве.
Прежде, чем заснуть, Фишер повернулся к Антону лицом, сполз еще ниже и уткнулся носом в грудь. После капель вернулись запахи: растянутый свитер пах травой, стиральным кондиционером и утренним сном — пах Антоном.
Фишер глубоко вдохнул и закрыл глаза. Подумал, что к вечеру должно стать лучше.
Коэна сменила Дайдо. Я хочу сказать тебе спасибо, спела она. Фишер уже ничего не слышал — крепко спал.

Потекли дни. Белов думал — просто так отмахнуться от всего этого почему-то не получалось. Ярость стихла на удивление быстро, осела душным простудным ступором. Противно было от себя самого, что слова Фишера настолько зацепили, заставили задыхаться, а потом — хандрить.
И что? Что с ним таким было делать? Тупо пользоваться, следуя давнему совету Кожина — драть его, как сидорову козу, и все? К своему удивлению, мысли об этом вызывали даже не протест — отвращение. Он так не мог. Это был Фишер — невозможный, острый, болезненный, злой. И одновременно — до ужаса хрупкий, пугающе уязвимый. Он его слишком давно хотел, он его получил, он теперь знал, какой он, и не мог — так.
Белов мог раз за разом вытрясать из него душу, но вытрясти что-нибудь большее ему было не по силам. Да и зачем? Что с этим делать? Оно ему надо? Это просто задетое самолюбие, и все. Согласно Фишеру, выходило так, что любое существо с языком и членом было способно завести его ничуть не хуже Белова, что Белов — один из многих статистов в проходном порноролике, и ничего — ничего особенного из себя не представляет.
А должен? С какой стати-то? Как верно заметил Фишер, можно ухватить за задницу, но в душу к нему, да что там — даже в голову он забраться не мог.
Добираясь до этих дебрей, Белов обычно психовал и заставлял себя переключиться на что-то другое. На службу. На бумажки, на сестру, на спортивные каналы и даже на уборку.
Прошло четыре дня.
Однажды Кожин привычно поймал его на крыльце с сигаретой. Тут же пробасил со своими вечными ужимками:
— Чо смурной такой, Коляныч?
Белов пожал плечами.
— Начальство здорово тебя прижало? Ну а ты как хотел, я в…
— Нет, — быстро отозвался Белов. — Начальство ни при чем.
Кожин похабно заржал.
— Э-э, Коляныч, тогда дело в бабе, и не пизди мне тут, что нет. Что, и тебя счастьем зацепило? А говорил, говорил… Так, и что она — не дает? Из наших кто-то?
Белов медленно покачал головой.
На Кожина он не смотрел, смотрел перед собой и машинально думал, как обозначить то, что у них вышло с Фишером. Не дает? Дает, но не так?
— А в чем же засада? Мозг имеет много? Или чо?
— Ей, кажется, совсем посрать, с кем. Со мной или с кем-то еще.
— Погоди-погоди, — наморщив лоб, Кожин старался подогнать услышанное под готовые болванки у себя в голове. — Шалава, что ли?
Белов поморщился.
— Долго объяснять.
— Шли ее подальше, Коляныч, — решительно сказал Кожин. — И сам беги, пока не поздно. Это бабы должны в нас нуждаться, а не мы в них, понял? А когда лично ты ей до пизды, то добром не кончится, сам не заметишь, как верхом сядет. Баба должна бояться тебя потерять! Вспомнишь еще мои слова.
Белов швырнул окурок в урну. Ничего не ответил.
Кожин покосился на него, как будто даже сочувственно — и от этого стало совсем хреново. Докатился. Уже этот имбецил его жалеет.
А Кожин вздохнул и вдруг сказал:
— Да-а, Коляныч. Ты попал. Оно хоть того стоит?
Белов тупо кивнул.
— Стоит.
Кожин хлопнул его по плечу, сплюнул вниз. Бросил, уже уходя:
— Ну, держись тогда.
Можно было с уверенностью считать, что этот раунд остался за Фишером.
Позже кто-то из ребят попросил его поменяться дежурствами. Выходило так, что Белову нужно было отдежурить две ночи подряд — в субботу и в пятницу.
Он набрал Фишера, ожидая привычного раздражения, тем более, учитывая последний разговор, но тот оказался на удивление спокойным, и даже тихим. Ответил на приветствие Белова, потом нейтрально спросил:
— Чего хотел?
Белов, мысленно офигевая, объяснил:
— Так выходит, что я не могу в пятницу, и в субботу тоже не могу. Только в воскресенье — ну и, значит, на понедельник.
Фишер то ли фыркнул, то ли усмехнулся — в голосе прорезался знакомый подъеб:
— А пропустить не получится?
Белов не повелся и честно ответил:
— Не получится.
Фишер и на это отреагировал неожиданно мирно:
— Ну, хорошо. Я в воскресенье приду, к вечеру. Накануне позвоню.
Белов, не веря своим ушам, зачем-то посмотрел на трубку. Предложил:
— Могу тебя забрать, откуда скажешь. Если хочешь.
— Не надо, я сам, — отказался Фишер. — Мне так удобнее.
— Ну… тогда до воскресенья.
— Ага. Давай.
Нажав отбой, Белов снова уставился на телефон — и смотрел, не моргая.
Подумал: его там, что ли, аминазином накачали?
Вдруг стало легко-легко — словно с души свалился огромный неподъемный камень.
Он пришел в воскресенье, перед этим позвонил: буду в восемь.
На этот раз Белов основательно подготовился — купил нормальной еды, убрался, сгонял в аптеку.
Наблюдая, как Фишер разувается в прихожей, он снова робел — не знал, как себя с ним вести. Дергался и боялся, что снова в ответ на его слова Фишер выдаст что-нибудь в своем духе — и прощай, шаткое перемирие.
Спокойный Фишер был ему непривычен, незнаком.
Белов купил бутылку коньяка, Фишер не отказался. Пока Белов возился у стола, тот встал возле окна и что-то рассматривал снаружи. Очень хотелось подъебнуть — мол, что такое случилось, язык к небу пришили или укоротили, может? Но Белов молчал — боялся сглазить.
Открыв бутылку, он не сдержался — подошел к Фишеру со спины и тихо обнял. Тот не отстранился, продолжал смотреть в окно, дернулся только, когда Белов коснулся стриженого виска губами и щекой. Белов замер. Посмотрел — глаз он так, конечно, не видел, но выглядел Фишер, словно спал. «Услышав» мысли Белова, тут же пришел в себя — повернулся, встал, опершись на подоконник. Покосился на стол за его плечом, где стояла бутылка, рюмки, закуска — на лицо вернулась всегдашняя непрошибаемая ирония.
Белов ждал очередную гадость, но Фишер сказал другое:
— Может, сначала в комнату? Чем раньше начнем сражаться с диваном, тем раньше на него можно будет…
Белов не поверил своим ушам. Быстро сказал:
— Диван в порядке.
Фишер ловко обогнул его и уже из коридора донеслось:
— Тогда тем более.

Комментарий к Части 2
Песня про Анжелу: Валентин Стрыкало — Анжела

Часть 3

Так все и пошло.
Конечно, Фишер не угомонился и мудить не перестал, но те весна и лето вспоминались Белову, как очень счастливое время.
Фишер приходил в выходные по вечерам — в основном в субботу или в воскресенье. Белов всегда старался избавиться от дежурств, и это чаще всего удавалось. Случалось, Фишер являлся обдолбаный или пьяный — таким его Белов не любил. Такой Фишер много кривлялся, нес всякую похабень, но Белов не мог поручиться, что это не представления специально для него. Черт знает зачем, может, чтоб позлить или иметь возможность безнаказанно оскорблять — что возьмешь с угашенного придурка. Но Белов хотел его даже таким: Фишер томно вытягивался на диване, становился настолько податливым, что его можно было тискать и крутить как угодно — он только закрывал глаза и шумно, коротко дышал.
Случались и другие дни — когда он был молчаливый, тихий, думал о чем-то своем и даже позволял себя запросто обнимать — как тогда у кухонного окна. Но, положа руку на сердце, Белов не доверял ему такому — появлялось чувство, что Фишер где-то далеко, не с ним, с кем-то еще, и это здорово напрягало.
Но плохое с той весны вспоминалось редко, чаще — хорошее.
Когда Фишер оставался с воскресенья на понедельник, Белов часто отвозил его в Академию — любил такое. Было в этом что-то интимное, создающее иллюзию близости, а если Фишер не начинал утро с заебов, то, пожалуй, даже теплоты.
Белов крутил руль, а сам искоса смотрел на Фишера — иногда он хватал кофе в ларьке у остановки и тянул его всю дорогу, а чаще слушал музыку, отгородившись от Белова наушниками.
В один из таких разов Белов вез его на занятия, и утро выдалось особенно удачным — дорога без пробок, на работу не надо, Фишер не психовал, не огрызался, играло радио, рассветная хмарь переплавлялась в солнце.
В машине Фишер немедленно заткнул уши плеером, но к такому Белов давно привык.
Он поправил зеркало, немного посмотрел, как Фишер слушает. Интереснее всего было наблюдать за руками, длинные пальцы почти всегда находились в движении: выстукивали по поверхности, перебирали край шарфа или рукав, теребили штанину — словно Фишер старался не отстать от мелодии, пробовал ее наощупь, трогал, сохранял найденный ритм.
Белов не знал, что там играет у него в ушах, и никогда не интересовался, но наблюдать не уставал. Если бы это делал кто-то другой, то дергающиеся пальцы давно бы вывели Белова из себя, а на Фишера он мог залипать часами.
Белов вообще любил его руки — ему нравилось их трогать, сжимать, целовать, переплетать твердые пальцы со своими, беда была только в том, что Фишера такое неимоверно бесило. Обычно он выдергивал руку и отпускал в адрес Белова очередную гадость, так что безнаказанно это получалось только в темноте, когда Фишер расслаблялся и позволял — и сам делал — много чего.
Белов одновременно следил за дорогой и краем глаза косился на Фишера. Тот опустил ладонь на темную штанину и медленно перебирал пальцами — словно гладил материю. Глаза он закрыл, а голову откинул на спинку — дремал. Пальцы двигались тихо, как будто нехотя, вдоль тыльной стороны пролегли голубоватые вены, а рукав задрался над запястьем.
Белов смотрел, как подушечки среднего и указательного собирают ткань в складки — почти томно, почти нежно — и во рту вдруг пересохло.
Фишер ничего не замечал.
Обычно его руки выглядели иначе — неопрятно настолько, что это бросалось в глаза: царапины, цыпки на костяшках, темная, обветренная кожа, под неровными ногтями случались жирные полосы грязи. Пацанские руки — сильные, костлявые, с большими суставами, широкими запястьями, и вовсе какие-то не богемные. Ну, не такие, как Белов себе это представлял.
На этот раз кожа на тыльной стороне смотрелась непривычно гладкой, ногти были аккуратно подпилены, а царапины исчезли словно по волшебству. Надолго ли? Вчера Белов этого даже не заметил, не до того было.
Он следил за мягкими движениями — вперед-назад, вперед-назад, влево, потом вправо, и снова — вперед-назад. Даже захотелось узнать, что за музыку он там слушает, в такт чему так мучает несчастную штанину — и его, Белова, заодно.
Кто-то нервный сзади посигналил, кто-то обогнал их по левой стороне, впереди замигал светофор. Белов понимал, что если не прекратит, это может кончиться плохо. Фишер дремал, ни о чем не подозревая.
Добравшись до светофора, Белов перевел дух.
Кисть поверх тощего бедра размеренно двигалась, теперь словно разглаживая невидимые складки.
Красный. Красный — минута пошла.
Белов глубоко вдохнул, слюна ободрала пересохшее горло. Протянув правую руку, он осторожно накрыл узкую кисть.
Пальцы немедленно замерли. Фишер вскинулся, будто его ущипнули, глянул на Белова, посмотрел вниз — туда, где Белов всего лишь накрыл его пальцы своими. Тут же привычно скривился.
Белов проследил за его взглядом, легко погладил выступающие суставы. Фишер выдернул правый наушник.
— На дорогу смотри.
Белов покосился на светофор, ничего не ответил — и руку не убрал.
Фишер тоже почему-то не делал попыток избавиться от его ладони, просто отвернулся к окну и нахмурился.
Желтый. Две секунды. Три. Зеленый.
Белова едва не разобрал смех — Фишер стал похож на сварливую жену, которая делает вид, что не хочет мириться, но и не посылает сразу.
Зеленый. Газ. Руль. Чей-то клаксон истерично взвился над дорогой.
Фишер очнулся — выдернул руку, стряхнув пальцы Белова.
На ближайшем перекрестке Белов, не раздумывая, свернул во дворы.
— Э, ты чо! — немедленно отозвался Фишер. — Куда? Ебанулся?
Белов не отвечал.
— Э, э, крыша поехала? Я опаздываю вообще-то. Останови! Останови, дебил!
Белов зарулил в какой-то двор, припарковался за дальними гаражами. Отстегнул ремень. Фишер заткнулся, только смотрел на него так, словно не верил в происходящее. Белов протянул руку и сжал его кисть — ту самую, что Фишер только что отнял.
Фишер все еще не врубался, только смотрел недоверчиво — как будто Белов внезапно и бесповоротно сошел с ума.
— Ты… — начал Фишер и увял — Белов прижался губами к тыльной стороне ладони. Прихватил тонкую кожу, потерся о выступающие вены. Рука Фишера была холодная, пахла мылом и лосьоном; Белов осторожно лизнул твердые костяшки — кожа горчила. Провел губами по внутренней стороне запястья, влажно выдохнул, поцеловал.
Фишер ахнул, испуганно глянул на Белова, тут же постарался вернуть на лицо одну из своих обычных гримас. Это было бесполезно — кругом разгоралось утро, из-за гаражей неумолимо наступало солнце, свет не выключишь и к стене не отвернешься.
Белов прикусил косточку у запястья, прижался губами к пальцам. Еще выдохнул, согревая холодную кожу.
Фишер приоткрыл рот, словно собирался что-то сказать, может, матюгнуться или съязвить, но у него не получалось, и он только беспомощно пялился на Белова.
Он бы выругался, может, ударил его, сбежал. Но почему-то ничего не делал. Только глаза прикрыл, и Белов мысленно усмехнулся — все-таки сбежал. Недалеко, а спрятался. Кто знает, с кем он там, на обратной стороне опущенных ресниц, о чем думает, о ком мечтает.
Горьковатый утренний запах — сигареты, кофе, лосьон — сводил с ума. Белов прижался к раскрытой ладони щекой, носом; очертил губами каждый палец — жесткие подушечки, сухие фаланги.
Фишер откинулся на спинку и выдохнул так, что больше было похоже на стон.
Белов сам едва не давился воздухом — дернул ремень, молнию, быстро оглядел коробки гаражей. Фишер сидел — молчаливый, мертвый, но руку отнять не пытался.
Белов осторожно приподнялся, сражаясь с джинсами, отвел, насколько мог, острые края молнии. Широко лизнул потеплевшую ладонь, смачивая ее слюной, краем глаза отметил, что Фишер прикусил нижнюю губу с такой силой, что открылась трещина, которая совсем недавно зажила после холодов. Он вжался затылком в подголовник, напрягся так, что левое плечо мелко вздрагивало — было заметно даже под свитером.
Белов выдохнул и прижал его руку к собственному ноющему члену. Фишер выдохнул следом — словно это его сейчас ласкали, словно все прикосновения доставались ему, и каждое из них вышибало дух.
Белов двигал его рукой, как своей, накрыв сверху — задавал ритм и нажим, одновременно наслаждаясь ощущением пальцев Фишера под ладонью.
Тот не делал никаких попыток перехватить инициативу — позволял делать со своей рукой, что угодно.
Белов в последний раз поперхнулся воздухом, зажмурился, не выдержал — застонал. Едва успел подставить ладонь так, чтобы не перепачкать все вокруг. Фишер тут же освободился из его захвата, безошибочно отыскал в бардачке салфетки. Оттирал руку так тщательно, словно боялся оставить на коже мелкую каплю, незаметный потек.
Белов тоже кое-как привел себя в порядок, закурил. Вспомнил, что вообще-то Фишер спешил на занятия, опаздывал как-никак, и подумал — сейчас начнется. Но к удивлению Белова ничего не началось.
Фишер снова откинулся на спинку. На шее болтались забытые наушники.
Когда Белов вернулся на магистраль и осторожно — руки все еще дрожали — повернул к центру, Фишер выпрямился, оттолкнувшись от спинки.
Белов снова приготовился к потоку ругани, но Фишер только процедил — словно зубами по стеклу скрипнул:
— Поворачивай.
— Куда? — не сразу понял Белов.
— Обратно.
— Чего?
— Домой, не тупи.
— А?..
— Ты, блядь, глухой, что ли? Домой, назад, обратно. Дошло?
До Белова, действительно начало доходить.
Ухмыльнувшись зеркалу заднего вида, он сказал:
— А как же занятия? Заскочишь в туалет, передернешь.
Лицо у Фишера было такое, что на дальнейший глумеж Белов не решился. Пожал плечами и у первого же перекрестка свернул на параллельную улицу — домой так домой.
Фишер воткнул наушники и всю дорогу молчал.
Справедливости ради, такое выдавалось редко, чаще всего Фишер был в меру замкнут, насмешлив и тщательно оберегал свое пространство — лишний раз не тронь, ничего не спрашивай, не говори, не лезь.
Белов вспоминал то утро часто — поставил на полку, пересматривал, как любимое кино, и думал, что все-таки Фишер лукавил — когда говорил, что ему совсем все равно. Белов не был в этом уверен, память тут же подсовывала другие эпизоды, другие слова и кадры, не настолько теплые и радужные, но иногда — находило. Иногда он сам готов был поверить.
Белову удалось узнать о Фишере немного, но этому он был, как ни странно, даже рад — вряд ли выдержал бы какие-нибудь особенно откровенные подробности. Он все так же ревновал его — к жизни за пределами их встреч, к людям, к Академии, к траве, к музыке, к друзьям, к Антону, к синему «Приусу».
Про «Приус» Белов, кстати, выяснил.
Как-то он договорился с Фишером на пятницу, но так получилось, что мотался по городу — и свернул к Академии на свой страх и риск. Решил, что позвонит ему, спросит, может, как раз занятия заканчиваются. Предложит забрать или типа того. Если психанет, то хер с ним, придется потерпеть.
Звонить Фишеру не пришлось — Белов увидел его на стоянке в компании долговязого типа, как раз на фоне знакомого «Приуса». Они покуривали, болтали, щурясь на солнце; Белов подумал, что Фишер теперь его точно загнобит, но поворачивать было поздно. Машин на стоянке осталось мало, он на своем корыте сходу бросался в глаза.
Фишер офигел — это мягко сказать — Белов хорошо увидел, как он замер, поднял сигарету ко рту, но так и не затянулся. Потом отшвырнул окурок щелчком, что-то сказал длинному типу, кивнул и, заложив руки в карманы, пошел к машине Белова.
Сел. Молча уставился перед собой. Молчание его звучало так, что немедленно хотелось пуститься в оправдания — и одновременно откуда-то исподволь выползала ответная злость.
Фишер продолжал молчать.
Белов решил наступать первым.
— Твои «занятия», да?
Фишер покосился на него, и Белов к своему стыду увидел в его взгляде почти сочувствие.
— Это, — Фишер кивнул куда-то через плечо, — из группы ребята. Это был басист.
— Из группы?.. — переспросил Белов.
Фишер достал сигареты, выдерживая паузу, прикурил, затянулся с видимым удовольствием.
— Да.
— Ты… играешь в группе? — прищурился Белов. Он не мог поверить, что здесь нет никакого подъеба.
— Играю — сильно сказано, — махнул Фишер. Но настроение поболтать, похоже, было. Или он воспринимал ситуацию тонким издевательством, потому рассказывал так охотно. — Я так, на подхвате. У них ударника постоянного нет, я заменяю. Иногда, когда просят. — Скривившись, Фишер добавил: — Так-то я не любитель подобного, э-э, творчества. Но ребят выручить, да и для общего развития…
— А на «Приусе» кто? — тупо спросил Белов.
— Леха, наш вокалист. Учится со мной, кстати. Мы у него репетируем, дом частный.
— Ты же… пианист?
Фишер вытаращился на Белова, словно его назвали так впервые в жизни. Потом все-таки пожал плечами и снизошел:
— Потому и на подхвате. И вообще, говорю же — не мое. Но удобно, иногда даже денег перепадает, их на корпоративы, бывает, зовут.
Белов покачал головой. Все это представлялось слишком безобидным и детским — вроде школьного ансамбля. Сам он ни в школе, ни в институте ничем подобным не увлекался, а тут… репетиция, басист, корпоративы. Ударник. Детский сад, штаны на лямках. К такому даже ревновать не получалось — смешно, ей-богу. Чувство было дурацкое — словно он всерьез воевал с кукольным набором.
Покосился на Фишера — тот, как ни в чем не бывало, разматывал свои наушники. Вид у него был пугающе безмятежный. В последний момент, словно внезапно вспомнив, он обратился к Белову:
— Если я говорю — не надо меня забирать, значит, я имею в виду это самое. Не надо. Ты понимаешь? Человеческий язык ты понимаешь? Усвой уже, что мне не нужен большой дядя, который знает все за меня. Выучи, блядь, простые команды, запиши, если поможет: не нужен. Не надо. Неудобно. Я сам. Не хочу. Не? Бесполезно?
Белов молчал. Сказать «понял, не буду» он, разумеется, не мог. Спорить тут тоже было не о чем. Огрызаться — беспомощно.
Все вышло шизофренически просто — тайна синего «Приуса», его, Белова, вечные попытки влезть куда не просят — просто и скучно. Может, все остальные тайны Фишера, если они есть, такие же игрушечные и не тайны вовсе? А может, наоборот, он ему морочит голову, выдумывает какого-то вокалиста, группу…
Черт.
Белов привез его к себе, и Фишер привычно разделся, и захлебывался стонами пополам с воздухом, избавлял его от всех глупых мыслей разом, а потом курил на кухне и ни о чем больше не говорил. И Белов боялся спрашивать — черт знает, почему.

Фишер почти вывалился из душного подвала и направился к кулеру. Грига в открытом дверном проеме Фишер заметил не сразу. Брезгливо держа руку с сигаретой на отлете, тот прохаживался по дорожке и разговаривал по телефону: негромко, отрывисто и сухо.
Фишер вытащил пластиковый стаканчик из стопки, наполнил, жадно вылакал, отдышался и снова повернул краник. От долгожданной воды аж за ушами пищало, Фишер зажмурился, как довольный кот. Из угла рта по подбородку к шее проползла холодная капля. Половину следующего стакана Фишер аккуратно вылил в ладонь и плеснул себе на лицо, размазал по лбу и щекам, мокрой пятерней зачесал волосы назад. 
— Хорошо?
Когда закончился разговор, Фишер не слышал. Подойдя ближе, Григ прислонился к двери и посмотрел без особой доброжелательности, холодно-изучающе. С антропологическим интересом, как сказал бы Антон. Фишер осклабился.
— Готов любить весь мир.
— Похвально, — без тени улыбки кивнул Григ.
Он затянулся и выдул дым в сторону улицы, продолжая оглядывать Фишера. Мобильник Григ так и держал руке, словно с минуты на минуту ждал еще одного звонка — разумеется, важного. Гораздо более важного, чем какие-то лошки из репетиционного подвала. Фишеру стало противно, как в самом начале, когда Григ только вошел в студию. Ничего хорошего Фишер от него не ждал. В общем-то, ему изначально не казалась удачной эта затея, но кто он такой, чтобы мешать парням.
— Глупо спрашивать, да? — сказал он чтобы хоть как-нибудь начать. 
— Ну почему глупо... — устало пожал плечами Григ и отвернулся, проследил за проезжающей мимо машиной.
Фишер вышел наружу, остановился перед ним, демонстративно шаркнул ножкой и тоном пай-мальчика из музыкалки произнес:
— Вам понравилось, как мы играли?
Григ докурил и безуспешно поискал глазами пепельницу или урну. Плошку для окурков с крыльца кто-нибудь вечно утаскивал с собой, а урна снаружи была одна — метрах в пятидесяти за воротами. Затушив сигарету о нижний край перил, Григ щелчком отправил ее в кусты сирени. Фишер ждал.
— Ты всегда так кривляешься? — спокойно спросил Григ, обернувшись к нему.
— С чего вы взяли? 
— Не надо, — не обращая на его реплику внимания, продолжил он. — Если тебе интересно чье-то мнение, не ерничай. Если нет — не спрашивай его. 
Тем, что играл Олег Григорьев когда-то сто лет назад, Фишер никогда толком не интересовался. Это была громкая, яркая, но история — далекая, как планы ГОЭЛРО. Его оценка если и была кому-то из группы важна, то только не Фишеру. Визит Грига важен был по другим причинам.
— Я больше слышал о вас, чем вас слушал. Как музыкант вы сейчас... — Фишер в последний момент замялся.
— Да ладно, — усмехнулся Григ, — не парься. Я знаю, в каком качестве меня звали и хотели. 
С видом человека, которому прискучил разговор, он посмотрел на часы.
— Так вам понравилось, как мы играли? — Фишер еще раз скопировал ту же интонацию, только на этот раз расшаркиваться не стал. 
Григ поднял на него взгляд. На секунду Фишер подумал, что он просто развернется и уйдет, а ему, Фишеру, придется держать ответ перед Лехой и всеми остальными, — и матюгнулся про себя. И что его только за язык тянуло.
Но Григ не ушел.
— А тебе? — спросил он. — Понравилось?
Фишер задумался. В том, что они нигде не налажали, он не сомневался. В том, что сам выложился на все сто ради ребят, — тоже. Звук у них был хороший. Леха вытянул все верхние вчистую. Драйв?.. Фишер облизал губы, словно стоял на экзамене и ответ мог быть правильным или нет.
— Ну-у...
— Да-да, нет-нет, остальное от лукавого, — сказал Григ.
— Я просто... люблю другую музыку, — честно признался Фишер. — Тут я так, на подхвате.
— Это заметно. 
Значит, мимо, с абсолютной ясностью понял Фишер. Этого прослушивания парни ждали почти полгода, два раза его переносил Григ, потом Леху подкосил грипп с осложнением на связки, потом в больницу загремел басист, Андрон, в последний месяц они как сумасшедшие репетировали до усрачки то, что собирались показать. И вот теперь все оказалось зря. 
Настроение упало в ноль, стало тошно. Фишер сам не ждал от себя такой реакции. Произошедшее было неправильно. Несправедливо. Парни заслуживали другого результата.
— Да не убивайся ты так, — неожиданно сказал Григ. — Ничего страшного не случилось. Жизнь впереди.
— Все нормально, — дернул плечом Фишер.
— У тебя на лице твое «нормально» написано.
Григ покрутил в пальцах мобильник и тяжело вздохнул: 
— Мне понравилось. На самом деле. 
Тон его не обещал ничего хорошего, и Фишер не торопился радоваться.
— Мне, понимаешь? — Григ посмотрел на него пристально. — А как музыкант я сейчас... — он издал фыркающий звук губами и улыбнулся, — сам же сказал.
— Я не это имел в виду, — окончательно скис Фишер.
— Не важно, — поморщился Григ. — Забудь. Все неплохо, даже хорошо. На каверы по ресторанам и корпоративам достаточно и меньшего. С голоду не помрете. Но для чего-то рангом выше требуется больше.
— Больше? — угрюмо повторил Фишер. — Они музыканты.
— Я вижу.
— Этого мало?
Ощущение острой обиды за парней распирало. Приступ бессильной злости — не на Грига даже, а в пустоту, на обезличенный серый мир. Яркое солнце било Григу в лицо, и он зажмурил один глаз, словно подмигивал Фишеру. От этого выражение его лица перестало казаться отчужденным, интерес выглядел живым.
— Кому? — спросил Григ и подождал ответа. Фишер промолчал. — Дело ведь не во мне. Не в деньгах и не в возможностях, которые я могу дать. Если ты думаешь, что я берусь только за то, что приносит прибыль, ты сильно ошибаешься. Я бы не мотался по городам и весям, по частным студийкам, не отслушивал бы подобных тебе и твоим друзьям мальчиков и девочек пачками. Деньги отбиваются, для того чтобы вкладывать их во что-то стоящее. В этом и есть смысл их зарабатывать. Я ищу. Но не всегда нахожу.
— Вы оправдываетесь? — ехидно поинтересовался Фишер.
От Грига веяло парфюмом даже на свежем воздухе — запах был пряный, но приятный. На запястье под рукавом жили дорогие часы.
— Объясняю, — по-простому, не загоняясь на подъеб, ответил Григ. Его манера говорить неожиданно Фишеру импонировала. — Даже для очень маленькой ниши нужна харизма. У любой аудитории должно быть ядро. И тут я бессилен. Я могу вытащить твоих парней на разогрев чего-нибудь средней руки, могу дать записаться в приличной студии, могу покатать по разным местам, но... — он махнул рукой, не договорив. — Можно привести лошадь к водопою, но нельзя заставить ее пить.
— Лошадь дохлая? — хмуро спросил Фишер. 
Григ криво усмехнулся, зачем-то снова взглянул на часы. Что-то прикинул, глядя на Фишера. Луч солнца ударил в окно Лехиного дома и отражением полоснул по глазам. Фишер приставил ко лбу ладонь козырьком.
— Как тебя зовут?
— Фишер, — сказал он и зачем-то добавил: — Это фамилия. 
— Куришь? — Григ достал пачку «Парламента».
Фишер сначала отказался, но потом передумал и тоже взял сигарету. Прикуривая, он придержал руку Грига с зажигалкой. 
— Вы не ответили на вопрос.
— Нет на него ответа, — сказал Григ. — Продолжайте делать то, что делаете, если нравится. Я вполне могу оказаться утратившим нюх мудаком.
Они курили в тишине. Разговор больше не клеился, Фишер молчал, исподволь оглядывая Грига. Смесь простоты и снобизма, небрежности и респектабельности в нем казалась выверенной, холодно продуманной. Фишер не любил людей с дорогими часами и парфюмом, безотчетно воспринимая их классовыми врагами, хотя против качественных вещей вроде никогда ничего не имел. Наверно, дело было в позерстве. Он был уверен, что за углом у Грига припаркован внедорожник с аэрографией — что-нибудь пошлое: гитарный гриф, или нотная строка, или скрипичный ключ в огне. Но что-то было в Григе, что притягивало взгляд, заставляло о нем думать. Что-то сделало его одним из удержавшихся на плаву представителей своего бедового потерянного призыва. 
Григ тоже рассматривал его — только открыто, в лоб.
Взопревшая под апрельским солнцем улица пахла землей и сочилась светом так, что от непривычки слезились глаза. Но тепло было обманчиво, без шапки мерзли уши, холодный ветер забирался под полы распахнутой куртки и трепал волосы. Фишер шмыгнул носом.
— Мне пора, — сказал Григ, докурив. — Поеду. Вечером самолет.
— Счастливо, — кивнул Фишер. Было глупо думать, что Григ вернется в подвал сказать ребятам все то же, что сказал ему. — Передам парням, что вы им позвоните.
Григ равнодушно повел плечом. Он пошел по дорожке к воротам, но вдруг обернулся на середине пути:
— А то хочешь... — он наклонил голову и прищурился, выждал немного, не продолжая, словно сомневался в чем-то: — Могу подбросить тебя. У меня есть в запасе... пара часов.
Фишер медленно спустился по лестнице. От слепящего солнца все вокруг казалось неестественным и нереальным, как на засвеченном фото в Инстаграме.
— Можно, — ответил он, встав напротив Грига. 
Он не был уверен, что понял все правильно. И если правильно — то нужно ли было соглашаться. Но возвращаться с апрельской улицы в душный темный подвал к парням точно не хотелось. А предложение было неожиданным, но заманчивым. Открывающим горизонты. 
У ворот вспомнилось, как он однажды задремал в машине, и Белов едва не подвез его к самому Лехиному дому. Выйдя на улицу, Фишер на автомате бросил взгляд по сторонам. Знакомой машины не было.
За углом оказался заляпанный грязью красный форд «Фиеста».
— Не мой, — хмыкнул Григ, открывая дверь. — Я сюда самолетом, а такси не люблю. 
Внутри все тоже было женским: плюшевая висюлька-собачка на зеркале заднего вида, пестрые коврики на полу, какой-то каталог на торпеде.
— Куда? — спросил Григ, когда они сели.
— Наверно, лучше к вам, — сказал Фишер.
Григ молча вставил ключ и тронулся с места.
Это было похоже на кино по сценарию. Словно у каждого из них в загашнике лежала распечатка со словами, которые надо выучить и произнести, не пропустив нужный момент. С ремарками вроде «глядя в окно» или «неловко переминаясь», исполняемыми чисто механически.
Все происходило словно не взаправду, не по-настоящему. 
По дороге Фишер то и дело смотрел на Грига — как смотрят на партнера по фильму. Григ был красивым мужиком — наверное. Или нет — Фишеру по правде было плевать. Григ не был ему неприятен, даже наоборот. Пальцы с мозолями от медиатора, темные волосы в вырезе рубашки, хорошие зубы, щетина от кадыка до высоких скул. Их ждала неловкая пауза в прихожей, сцена с поцелуем, постельная сцена. Фишер прислушался к себе: он этого хотел? Определенно, да. Но хотел как-то непривычно спокойно. 
В машине у Белова он отрезал себя от него, отвоевывал себе свой собственный угол, огораживался: музыкой в наушниках, улицей за окном, полудремой. С Григом этого не требовалось, с ним было легко и спокойно, как если бы Фишер ехал в такси. 
— Ты же понимаешь, — сказал, припарковавшись, Григ, — что все это не будет иметь никакого отношения к...
— Да, — не стал дожидаться окончания фразы Фишер и вылез из машины.
Они поднялись на лифте, на длинной светлой площадке видны были только три двери. В широкое лестничное окно по-прежнему било солнце.
— Обувь сюда, — указал на небольшой стеллаж с полками Григ. — Душ прямо и направо. Не трогай ничего женского, полотенце сейчас принесу.
Фишер щелкнул выключателем и вошел. Под зеркалом выстроилась батарея бабских склянок: духи, косметика, кремы. На висящих угловых полках были выставлены разноцветные шампуни, бальзамы-кондиционеры и прочая ерунда. Фишер подвис.
В незапертую дверь зашел Григ с большим банным полотенцем. Заметив замешательство Фишера, он открыл шкафчик под раковиной: там Фишер и увидел станки, крем для бритья, лосьон и несколько тюбиков — он понадеялся, что один из них будет со смазкой.
— Такая вот дискриминация, — хмыкнул Григ.
У него были теплые карие глаза и чистая кожа без дефектов: ни шрамов, ни порезов, ни пятен.
— Она не ревнивая, если вдруг этический момент, и не против любой моей личной жизни, — сообщил он Фишеру в зеркало. — Просто не любит, когда трогают ее вещи.
— Повезло, — хрипло усмехнулся Фишер, забрав из его рук полотенце. Он подумал о Белове, и привычный нервный смешок подкатил к горлу и вырвался наружу.
Не поняв природы веселья, Григ тоже улыбнулся — улыбка его красила. В кои-то веки Фишера ждал секс с человеком, который умел улыбаться. И, возможно, даже понимал юмор. Фишер расхохотался. 
— Слушай, — заподозрил неладное Григ, — если ты вдруг передумал...
— Нет, — резко перебил Фишер и повернулся к нему лицом. — Нет.
Фишер не передумал. Он обязательно должен был это сделать. Он хотел. 
Григ был прилично выше и не наклонился, чтобы ему помочь — Фишеру пришлось привстать, чтобы коснуться его губами. Поцелуй получился смазанным и коротким.
— Что будешь пить? — кашлянув, спросил Григ. — Водка, коньяк, виски? Есть вино.
— Без разницы.
— Не голодный? Хавчик в холодильнике есть. Могу разогреть.
— Не голодный, — сказал Фишер. 
Он вышел из ванны таким же спокойным, как входил. Ни мерзкой слабости в коленях, ни муторного состояния легкой тошноты, ни мелкой внутренней дрожи. Возможно, так и бывает всегда у тех, кто все делает правильно, подумалось ему. Не всирает ни принципов, ни себя, ни своей жизни — хрен знает в угоду чему, не отвлекается на ненужное. 
Фишер двинулся туда, где по его представлению должна была находиться спальня, но, свернув по коридору, попал в гостиную с роялем посередине — очередная издевка мироздания — и до физической ясности вспомнил, как играл тогда, в первый приход Белова, чтобы заставить пальцы слушаться. Фишер провел ладонью по крышке, откинул ее аккуратно и сел. Он погладил клавиши, тронул — сначала легко, щекочуще, потом взял аккорд-другой-третий, все сильнее и сильнее, пробежался арпеджио от края до края — и нырнул с головой. Руки были родными, тело включилось, стало продолжением инструмента. Он втянул в себя полной грудью воздух и полуприкрыл глаза от нахлынувшего порыва. Было хорошо, и ничего больше было не нужно.
— Твое? — произнес Григ за его спиной.
Фишер оборвал мелодию и отдернул руки, как пойманный вор.
— Мое.
Григ обогнул рояль и поставил стакан с виски перед носом Фишера.
— Вряд ли тебе нужно мнение...
— Не нужно, — подтвердил Фишер.
— Тогда только совет, — сказал Григ. — Не разменивайся. Занимайся своим, а не чужим, собирай людей под себя. Выйдет больше толку.
Фишер опрокинул в себя виски залпом и встал. 
— Идем?
Они остановились у двери в спальню. Без одежды Григ выглядел лучше, чем в ней, у него оказалось довольно подтянутое тело — не грузное, каким выглядело в клетчатой рубашке. Он был крупнее, чем Белов: шире в кости и немного повыше, разве что не был таким же крепким и мощным, как тот. Все с Григом был мягче, спокойнее, трезвее, наконец, — и нельзя сказать чтобы Фишеру что-то из этого не нравилось. Стояк у Фишера был — нормальный, уверенный; Григ знал, что делать, не тормозил, не торопился и был по всему неплох...
Но его ласки трогали лишь по касательной, объятия не сбивали дыхания, поцелуи не задевали спускового крючка внутри. Все было приятно — очень, все было хорошо, но не так, как... обычно. Как Фишер привык. И он невольно злился. В его зажигалке словно кончился бензин, и колесико высекало искру из кремня вхолостую. Тело не выкручивало, не трясло, не горело до темноты в глазах. 
Может быть, дело было в незнакомой обстановке, в незримой бабе за кадром со всем своим скарбом и шлейфом духов в квартире, уговаривал он себя. Или в том, что Григ, как ни крути, непростой чувак, и что бы там Фишер ни гнал, а пиетет он у него вызывал поневоле. А может быть, дело было уже в привычке, два месяца как-никак — два проклятых месяца у него не было никого, кроме Белова. 
От мыслей о нем Фишер отмахивался, как от назойливой мухи, чуть ли не встряхивая головой, но они лезли все равно, навязчиво и неуемно. Видел бы он его сейчас, мстительно усмехнулся про себя Фишер, и живот мгновенно свело острым сладким спазмом.
— Да, — задохнулся Фишер вслух, как будто Белов мог его услышать.
Ему захотелось вести себя так, словно его снимали на камеру в порно. 
— Да, — повторил он, хотя Григ ничего особенного не делал, и тут же скрипнул зубами: это было не то, чего он хотел, не то, ради чего сюда приехал. 
Григ неожиданно подхватил его за пояс и вскинул, прижал собой к стене, поцеловал в шею, под ухом, в край подбородка. Фишеру не оставалось ничего, как только обнять его за шею и скрестить ноги на пояснице. Григ удерживал его на весу крепко, но с заметным напряжением, припирая к стене и неровно дыша, Фишер даже поискал глазами опору, чтобы помочь ему, перенести часть веса куда-то, но стена была пуста — ни полок, ни крючков. Он вдруг подумал, что никогда не беспокоился ни о чем таком рядом с Беловым. Если Белов держал его, он держал железно, стоял скалой. Непроизвольно Фишер вспомнил, когда это было — они трахались за гаражами на пустыре, потому что не доехали до квартиры — не было сил. Пахло мочой, помойкой и почему-то куриным пометом, Фишер замирал на каждом толчке и ядовито матерился, потому что той смазки, что была на гондоне, оказалось явно мало, а когда это Белов думал о ком-то еще, кроме себя. 
Желая избавиться от воспоминания, Фишер зажмурился до выступивших слез, с досады прикусил до боли губу, но было уже поздно — искра проскочила до нужной точки, тело полыхнуло: от паха до кончиков пальцев. Фишер открыл глаза, с силой прижался губами к приоткрытому рту Грига, потерся о его живот и со злым стоном кончил. Дождавшись последнего спазма, Григ аккуратно — Фишеру показалось: облегченно — опустил его на пол.
— Давай в постель уже, а? — с тихим раздражением сказал Фишер.
...Из душа он выполз на кухню и налил себе из стоящей на столе бутыли «Джемисона». Григ подтянулся минут через пять, Фишер не обернулся.
— Поссорились? — спросил Григ, садясь напротив.
— О чем вы? — Фишер не мог заставить себя поднять на него глаза. Он плеснул себе еще виски и выпил.
— А назло кому это было?
— Себе, — сказал Фишер твердо.
— Не делай так больше, — сказал Григ. — Есть много других способов что-то себе доказать.
— Доказать себе что? — желчно усмехнулся Фишер, посмотрев на него. — Что все еще котируешься? А много способов — это переспать с малолеткой? Вы со всеми из них расплачиваетесь добрыми советами?
Лицо Грига потемнело, Фишер рефлекторно сжался, но Григ только посмотрел на него с тем, самым первым, как у Лехиного дома, выражением.
— Надеюсь, он тебя не бьет, — сказал он. — Такси вызвать?
Фишер помотал головой. 
— Не надо такси, — он сник, посмотрел на бутылку перед собой и попросил, коротко взглянув на Грига: — Можно последнюю?
— Так херово? — спросил Григ. Фишер не ответил. — Возьми всю бутылку, только домой доберись. 
Солнце садилось. Из кухни в темный коридор стрельнул тонкий луч, прочертив по полу линию наискосок.
— Нехорошо вышло, да? — сказал Фишер у двери. Самое странное заключалось в том, что Григ был ему симпатичен — гораздо больше многих из тех, кого Фишер знал. 
— Мне понравилось, — дернул уголком губ Григ. — Если тебя интересует мое мнение.
Фишер отзвонился бабушке сразу как вышел, — домой ехать после всего было тошно — сказал, что останется репетировать у Лехи. Но и к парням не вернулся: утешитель из него был бы так себе. Сунулся к Антону, но поглядев на толпу тупых укурков, оккупировавших всю квартиру и снующих туда-сюда, свинтил минут через пять. Видеть никого не хотелось, общаться тоже, да и делить виски с кем-то было не с руки.
У квартиры Белова он был уже в говно, часов около трех ночи. «Джемисон» был выпит намного раньше, и Фишер догнался еще какой-то паленой хренью, которую сумел раздобыть в ночи. Он долго звонил и даже стучал ногами, а потом сполз на ступеньки, прислонился к стене и как отрубился — не помнил. Белов растолкал его под утро, когда вернулся с дежурства. Когда Фишер разлепил глаза, тот сидел около него на корточках со своей фирменной каменной рожей. Белый как мел.
— Что случилось? 
— Ничего, — ненавидяще выдавил Фишер.
— Ты живой вообще?
Белов повернул его голову к свету и, оттянув веки, заглянул ему в глаза. Фишер оттолкнул его руки.
— Отъебись.
Повернув ключ в замке, Белов обернулся и одним рывком вздернул Фишера на ноги, перекинул его руку себе через плечо, ввел в квартиру и кое-как затолкал в ванну. В планах Белова наверняка было запихнуть его под холодный душ, дать ему проблеваться и уложить спать на сраный продавленный ими же диван. Но через две минуты Фишер уже лизался с ним, прислонившись жопой к раковине, и шипел ему в рот «сука» и «как же я тебя ненавижу». Зажигание срабатывало так, что разрядом шибало от любого движения. 
В семь утра вся убогая комната Белова оказалась залита солнцем, вековая пыль плавала в лучах густой серой взвесью, несвежая постель смялась. Фишер рухнул в нее и застонал. Стояло до боли. Он повернулся набок, подтянул колени к животу и закрыл лицо ладонями. Пальцы дрожали и прыгали, когда Белов медленно целовал его суставы один за другим.

А однажды Белов спросил его про родителей. Фишер только дернул плечом в своей обычной манере и сунул руку под подушку — они как раз валялись на диване, минут пятнадцать прошло с момента последнего оргазма, оба были расслабленные и сонные. Когда Белов уже решил, что ответа не будет, Фишер сказал:
— Мама в Москве.
Про отца он даже не упомянул.
Со временем Белов сообразил, что с матерью Фишер поддерживает отношения, более того, очень к ней привязан. Ему это показалось странным — Фишер не выглядел человеком, способным на сильную привязанность, тем более, они давно не жили вместе. Виделись — и то раз в полгода. Да и без обиды наверняка не обошлось, она ведь уехала куда-то там искать счастья, оставила его с бабушкой, фактически — бросила. Белов немного знал, что такое Фишер, затаивший злобу, — и в теплые отношения со сбежавшей мамашей этот образ не вписывался совершенно.
Но Фишер, разумеется, деталями с ним не делился, поэтому понять, что там у них на самом деле, было непросто. Черт знает. Однако, покончив с летней сессией, он на неделю мотался в Москву — и даже вполне спокойно предупредил Белова, что его не будет в городе. А с конца июня начал собираться в какую-то поездку — вроде бы с ней.
Его лицо менялось, когда он об этом упоминал — становилось спокойнее, мягче, словно он уже сбежал отсюда. Дураку было понятно, сколько для Фишера это значит — и ни с какими расспросами не подступишься.
Умом Белов понимал, что ревновать его к матери — глупо. Что это очередной знак, очередной штрих его анамнеза — очень показательный штрих — но толку от понимания не было. Он уныло ждал и надеялся только, что поездка не продлится долго — сам Фишер его вопросы мрачно игнорировал.
Но вышло так, что эта история с поездкой вылилась для Белова в одно из самых ярких воспоминаний того лета — и после ему странно было осознавать, что это произошло с ним, с ними.
К середине июля стало ясно, что у Фишера что-то не клеится с его планами — кто знает, почему, но, скорее всего, у мамаши нашлись дела поинтереснее.
Сам он не говорил, но Белов замечал — переживает.
Фоновое ехидство переросло в сплошную грязь — постоянную и злую. Фишер гримасничал, кривлялся, нарывался непонятно на что, а когда Белов пару раз гавкнул в ответ, с готовностью подхватил — словно костер сдобрили бензином.
— Слушай, — оскалился он. — Ты же не просто так именно ко мне подкатил, да? Что, к настоящим малолеткам ссыкотно? А тут все легально, ну, кроме пары деталей, которые на хуй никому не всрались. Так? — Фишер рассмеялся коротким визгливым смехом.
Рука опередила голову — Белов отвесил ему такую оплеуху, что он перелетел через половину комнаты и угодил на стул, увешанный одеждой. Стул опрокинулся, тряпки разлетелись, Фишер кувыркнулся на пол, но в ту же секунду вскочил и бросился на Белова — с такой стремительной яростью, что тот не успел среагировать. Фишер засветил ему в ухо — голова тут же взорвалась звоном; Белов прихватил тощее плечо, вывернул руку за спину и повалил его рожей в диван. Навалившись сверху всем весом, Белов не слышал ничего кроме стука крови в висках, и желание было одно-единственное: содрать с него сейчас штаны — прямо так, как получится, пусть орет, пусть вырывается, чем больнее ему будет, тем лучше.
Фишер под ним замер — как всегда, когда чувствовал настоящую опасность. Затаился. Но только внешне — Белов улавливал всем телом его тяжелое дыхание, его жар и отчасти — предвкушение.
Оно било наотмашь — как молоток — и захватывало, морочило, не давало опомниться.
Белов оцепенел. Приказал себе оцепенеть. Слишком хорошо он помнил, что произошло тогда в подъезде. Сам не заметил, как выпустил руку Фишера, неловко слез с него и сбежал в коридор, оттуда — на кухню.
Сбежал от себя — и от его дыхания, отдающего психозом. От предвкушения — противоестественного, ублюдочного и осязаемого до тошноты.
Это была уже знакомая черта, пойдешь вперед — больше никогда не вернешься.
А может, надо было не останавливаться, думал Белов. Может, стоило пойти до конца, к чему создавать иллюзию нормальности? Ведь ясно же, чем все это кончится, так зачем сдерживаться, кого тут беречь? Все разбито и просрано — его же стараниями.
Но он сбежал, а Фишер остался лежать на диване.
Покурив и успокоившись, Белов хотел вернуться, но почему-то не мог. Вместо этого достал пиво и включил телевизор.
Из комнаты не доносилось ни звука.
Белов думал — он такой из-за поездки. Из-за своей блядской поездки, из-за матери. Из-за того, что его обломали — пообещали и не сделали. Ее ненавидеть Фишер не мог, а Белова мог запросто, и себя тоже — мог. Интересно было бы посмотреть, что там за баба. Даже не потому что она делала Фишера несчастным, просто — из любопытства. Какая она? Похож ли он на нее? Или все-таки на отца?
Тишина стояла такая, словно Белов остался один во всем квартале — звук телевизора ее только усиливал.
Когда ночь перевалила за половину, Белов вернулся в комнату.
Глаза привыкли к темноте, и он хорошо разглядел Фишера, лежащего на диване — прямо в одежде. Он спал: щека на подушке, руки глубоко под скомканным одеялом.
Белов осторожно пробрался к стене. Лег, придвинулся ближе, обнял его. Тихо поцеловал в шею, в выступы позвонков. Не удержавшись, прижался животом, всем телом.
От недавней жуткой лихорадки ничего не осталось — только сонное тепло и ровное дыхание.
Фишер пошевелился, попытался отстраниться во сне — Белов не отпустил. Через секунду Фишер уже не спал — подобрался, сжался в пружину, готовый ко всему.
Белов снова коснулся его губами, но Фишер ничуть не расслабился.
— Забей, — прошептал Белов ему в ухо, — и не переживай. Хочешь, вместе куда-нибудь съездим? На юг махнем на моей машине или еще куда — все равно. Ну что?
Фишер не отвечал — лежал, весь деревянный, как тогда, в первый раз у него дома.
Странное дело — когда Белов сидел на кухне, он вовсе не думал Фишера успокаивать, самому бы успокоиться. А теперь был готов сказать и пообещать что угодно — и из кожи бы вылез, лишь бы сделать.
Фишер в его руках вздрогнул всем телом, потом еще раз, и еще, словно всхлипывал — тяжело, беззвучно. Белов приподнялся на локте, хотел повернуть его к себе лицом, но Фишер оттолкнул его руку. Отодвинулся, сел. Вскочил. Зашуршал чем-то — видно, наощупь искал свою сумку.
— Подожди, — засуетился Белов. — Стой! — Он запутался в одеяле, свалил на пол подушку. За Фишером было не успеть — в ночной тишине дверь хлопнула особенно гулко.
Белов выбрался из одеяла, встал. Машинально подобрал подушку. Нашел телефон — начало второго. Куда он? Придурок чертов. Он пластался тут по дивану и не рыпался, а стоило его обнять и сказать что-то там… Что он ему наговорил-то? Вроде, про отпуск — поедем вместе, все дела. Вместе.
Белов подумал об этом как следует и даже дышать перестал, представляя себе такое. Неделя, десять дней — и только вдвоем. Твою ж мать.
Белов еще покрутил телефон. Позвонить? Так, и что сказать? Как добрался? Позвони из дома? Куда тебя понесло?
Белов надавил на переносицу и уселся на пол.
Фишер появился спустя три дня, сам, — а ведь это было совсем не в его духе. Он никогда не приходил без звонка, без договоренности, без сухих деловитых интонаций в телефонной трубке. Правда, было дело, как-то весной, вернувшись с дежурства, Белов нашел его, насмерть пьяного, под своей дверью. Но это не шло в счет — он был такой невменяемый, что сам не помнил, как оказался в его подъезде.
А тогда было, кажется, около пяти утра — лилово-хмурое июльское утро — когда Белова разбудили переливы домофона. Еще во сне он подумал — что за нахер. К нему никто никогда не приходил так запросто, тем более в пять утра. Может, ошиблись, подумал он, и в полудреме поплелся открывать. Но сразу проснулся, стоило услышать голос Фишера:
— Это я.
Белов с такой силой вдавил кнопку, что домофон обиженно закачался на своих креплениях. Не дожидаясь звонка в дверь, он открыл.
Фишер вошел.
Футболка на нем выглядела так, словно ее постирали с хлоркой, горло растянулось, принт на груди наполовину стерся. Из-под джинсов выглядывали растоптанные кроссовки. Белов никогда его таким не видел — несмотря на внешнюю небрежность, Фишер всегда одевался аккуратно и чисто, и обувь у него вся была как новая.
На плече висел здоровенный рюкзак.
Белов посторонился. Уже в прихожей увидел, что Фишер убит до безобразия — зрачок закрывал всю радужку, веки до конца не поднимались.
Белов подумал — он решил переехать. Он сбежал. Он хочет остаться. Подумал, но хорошо знал, что это не так.
Фишер повел шеей, словно принюхивался, медленно пригладил волосы. Не говоря ни слова, разулся.
Нужно было что-то сказать, Белов мысленно пробовал, примерял слова — то одни, то другие, но все было не то. В конце концов, сказал:
— Проходи.
Это тоже было лишним — Фишер не нуждался в каком-то специальном приглашении, но, по крайней мере, звучало нейтрально.
Шаркая чересчур длинными штанинами, он прошел в комнату. Там он сказал:
— Поехали.
Белов не понял.
— Ты предлагал мотнуть вместе в отпуск, — напомнил Фишер. Белов кивнул. Фишер тоже кивнул. Несмотря на укурку, голос его звучал ровно. — Я совсем свободен, поехали.
И рухнул отвесно на диван.
Отрубился, подумал Белов. Тихо присел рядом. Фишер тут же криво улыбнулся, веки дрогнули — глаза открыть ему было не по силам. Тяжело приподнялся на локте, мотнул головой и опустил затылок точно Белову на колени. Теплая макушка коснулась живота; Фишер поерзал, устраиваясь. Белов тоже хотел сесть удобнее, но так и замер, боясь пошевелиться.
Фишер хохотнул.
— Ты озабоченный придурок. Тебе самому не надоело? Ну, бля. Неужели в твоей сраной жизни нет ничего интереснее возможности меня пялить? Какая тоска.
Белов откинулся на стену.
— А тебе ведь как будто только этого и надо? Тебя так моя жизнь беспокоит, что ли?
Фишер поднял руку к лицу, уставился на растопыренные пальцы. Белов против воли тоже прилип глазами к костлявой пятерне. Это была привычная рука Фишера — в царапинах и цыпках.
— Меня ничего не беспокоит, — сказал Фишер. — Ни-че-го.
Прошло минуты три. Белов прислушивался к его дыханию, наблюдал, как разглаживаются черты. Когда он уже решил, что Фишер заснул, тот распахнул глаза — неожиданно чисто и ясно — и сказал:
— Тоскливый пиздец. Очень тоскливый пиздец.
Белов подумал, что бы ему такого подъебного ответить, но пока думал, Фишер окончательно уснул. Белов осторожно погладил его по волосам. Пробормотал себе под нос:
— Накидаться и нести хуйню. Вот это весело.
К его досаде, превращенное в слова, оно не выглядело ни смешно, ни жалко — скорее действительно весело.
Белов аккуратно уложил Фишера на подушку, прикрыл худые плечи простыней. Закрыл комнатную дверь.
Сварив себе кофе, подумал, что не брал отпуска уже года три. Начальство просто не посмеет не подписать заяву — даже такую неожиданную и срочную.
Две недели. Машина вроде в порядке. Фишер принес рюкзак и надел дырявую футболку.
Белов прикинул, что пойдет в отдел пораньше, чтобы управиться с заявлениями и всеми делами. А потом отдежурит последнюю смену и вперед.

В последний раз он был на юге лет в тринадцать — ездил в Сочи с родителями и Оксанкой.
Запомнился полный народу пляж и дом отдыха с желтыми стенами. Бесконечные клумбы, на которых чахли побитые солнцем петунии, забившийся фонтан напротив центрального входа, вялые люди с коричневой и красной кожей. По вечерам с площадок кафе доносилась музыка, смех, громкие голоса. Он пил шибающую в нос газировку и мечтал попасть к морю после наступления темноты. Десятилетняя Оксанка жалась к матери, а когда мартышка, с которой фотографировали детишек на набережной, едва не укусила ее за палец, вовсе стала дичиться. Вспоминалось, как мать по утрам делала ей два хвостика и перехватывала их резинками — с красными пластмассовыми шариками на каждой. Отец приносил в комнату вино и пил его на балконе по вечерам…
Больше Белов на юге не бывал, как-то не срослось. Отпуск — когда он еще брал его — проводил дома или на даче с Оксанкой и Тимохой. Как-то ездил с одной из своих девчонок — ее звали Лера, и она всерьез собиралась за Белова замуж — к ее родителям. Южные курорты прочно ассоциировались с детством.
Все изменилось, все стало выглядеть, как везде. Хотя черт знает, тогда-то они добирались на поезде.
А теперь яркие склады и кафешки вдоль трассы — ровесники Фишера, пыль, жара. Начиная от Ростова — голыш по обочинам вместо щебенки, дальше — яблоневые сады, неуловимо меняющаяся природа. Дома. Поля, заправки, снова дома. Раскаленная трасса. Чудовищная пробка на ростовской окружной.
Фишер придавал происходящему какой-то киношный оттенок — не хватало только опущенного бокового стекла и высунутого наружу локтя, чтобы ветер раздувал растянутый рукав его футболки. Но даже ради атмосферы Белов не решился бы выключить кондиционер и открыть окно.
Когда Фишер не дремал и не слушал музыку, то изводил Белова трепотней. Поначалу он был не прочь с ним поболтать, но очень скоро понял, что Фишер не скажет ничего толкового — местами он вообще нес полную ахинею.
— Иногда я думаю, что ты — наказание, — как-то сказал он. И подчеркнул: — Не божье. Нет, не божье.
Белов решил поддержать и ухватился за самое очевидное:
— Почему не божье-то?
— Ну, я думаю, богу нет дела до такой ерунды.
В рассуждениях о боге Белов был совсем не силен, поэтому решил попробовать иначе:
— А тебя есть за что наказывать?
— А кого — нет? Тебя разве не за что?
Это ни капли не походило на вменяемый разговор.
— Так почему наказание досталось только тебе? — раздраженно буркнул Белов.
Фишер приподнял бровь.
— Вот как ты думаешь, да? Я наказан, а ты счастлив и наслаждаешься жизнью? Ничего так устроился.
Белов против воли задумался, хотя думать тут было не о чем — вот ведь, его что накуривай, что нет, эффект одинаковый. Если сейчас сказать, что все это чушь, Фишер надолго замолчит. Пошлет его и замолчит. Ехать в тишине или с одной музыкой было не очень.
— Еще неизвестно, кто из нас наказан по-настоящему, — снова подал голос Фишер.
Белов едва вспомнил начало беседы.
— Сам же говорил, что это ты у нас наказан. Я как-то предпочитаю быть веселым и счастливым.
Фишер скривился, потянул с шеи наушники.
— У тебя, блядь, нет чувства юмора. Здравствуй, дерево, — и, не дожидаясь ответа, заткнул уши и закрыл глаза.
Только спустя много месяцев Белов понял, что было не так — он никогда не умел рассуждать отвлеченно, тем более на темы, в которых не разбирался. Он все воспринимал буквально, и это выводило Фишера из себя. Впрочем, пойми он проблему тогда, это ничего бы не изменило — понять не значит суметь.
Они ехали дальше, Белов косился на его профиль — смуглая щека, провод наушников — и время от времени все-таки пытался придать разговору смысл. Отвлекал по херне, как называл это Фишер.
Белов спросил у него, бывал ли он раньше на Черном море, тот удивленно посмотрел на него и сказал, что был в детстве, с бабушкой. Пояснил, что с деньгами тогда было не очень, нормальную поездку в нормальное место они себе позволить не могли. Добавил:
— Еще в Крым ездили в прошлом году, в Лисью бухту. На поезде… — и, запнувшись, все-таки закончил: — С ребятами из группы.
Но Белова заинтересовало другое.
— А нормальные места — это какие?
Фишер дернул плечом.
— В Турцию, на худой конец. Но тогда это стоило страшно дорого. Потом, конечно, и в Грецию летали, и в Израиль, а сюда… — Фишер вдруг широко улыбнулся, посмотрел на Белова в зеркало заднего вида. — Прикинь, помню, я страшно боялся заходить в кабинки на пляже. Ну, такие, для переодевания. Хэзэ почему. — И снова улыбнулся.
У Белова уже был наготове едкий комментарий — хотел посочувствовать, что теперь Фишеру приходится довольствоваться суррогатом вместо нормального отдыха, но он так и не смог его озвучить.
Десятилетний Фишер, боящийся кабинок на пляже, обезоруживал. Какие уж тут насмешки. Все серьезно.
Фишер достал солнечные очки — широкие, темные, почти черные — и повертел их в пальцах. Белов немедленно вспомнил тот кадр, который его подкосил: машина, летний полдень, оправы-сердечки, идиотская конфета во рту. Наигранный приторный кадр — теперь он был в этом уверен. Зачем он ему был нужен? Кто его фотографировал? Антон?
И не спросишь.
И такого Фишера вживую никогда не увидишь.
Хотя теперь Белов был уверен, что такой ему и не нужен. А нужен этот — которого он получил нынешней весной. Ужасно, если задуматься.
Фишер ничего не знал, глазел на пейзажи, время от времени просил остановиться, покупал в придорожных забегаловках всякое говно, походя пил и ел, не замечая, что и в каких количествах он пожирает.
Они останавливались поспать в каком-то картонном клоповнике у обочины, там был душ и двуспальная койка — вялая девица в синих шортах сообщила, что номер остался только один, двухместный. Зевая, Фишер махнул рукой. Белов сделал вид, что ему не плевать, подоставал девицу еще с минуту и ушел с недовольным лицом.
Пока он был в душе, Фишер раздобыл себе три ледяных банки пива и тянул его, наслаждаясь матрасом и казенным вай-фаем. Белов тут же присвоил себе одну, решив, что как-нибудь оно разойдется к тому моменту, как он сядет за руль — заестся и заспится.
Пиво совсем лишило его сил, и, задремывая, он беспомощно наблюдал, как Фишер устраивается на своей половине кровати, как топорщатся под кожей голые лопатки, как он медленно покачивает согнутой в коленке ногой. Белов был не в состоянии даже руку к нему протянуть, о большем и речи не шло.
Фишер улыбался чему-то в планшете; Белов просто рассматривал его профиль на фоне жлобской кремовой занавески, пока не отключился.
В Геленджике завернули в какой-то пансионат, реклама которого красовалась на въезде. Фишер сказал, что ему все равно, Белову тоже, в общем, было плевать, побережье он не знал, в местных достопримечательностях не разбирался. Главное — поближе к морю и в номере койка чтобы не скрипела, хотя на последнее вряд ли стоило рассчитывать.
Фишер увлеченно рассматривал улицы — в целом, такие же, как и дома. Отличались детали — деревья, вывески, маршрутки с незнакомыми номерами, раскаленная белая жара, пожирающая город.
Девушка в темно-синем сарафане спросила у Белова:
— А вы разве предварительно не бронировали?
Тот покачал головой. Можно было уже разворачиваться и уходить.
Несмотря на кондиционер, девчонку разморило от жары. Она с усилием приподняла веки и зачем-то повторила:
— Нет?
Оценив выражение его лица, тоже покачала головой.
— Да вы что. Вы сейчас никуда не заселитесь без предварительной брони, разгар сезона. У частников поищите…
Фишер, лениво шаркая шлепанцами, околачивался на крыльце. Он сменил джинсы на мешковатые холщовые шорты, только футболка оставалась та же, облезлая и растянутая.
Белов попытался уловить его настроение — раздражен, спокоен, нравится ему или нет, о чем думает, чего хочет, — но не получилось. Явного неудовольствия Фишер вроде не испытывал — и на том спасибо.
Белову почему-то очень хотелось, чтобы ему нравилось, хотя он уговаривал себя, что плевать — Фишер всегда был чем-то недоволен.
Уже в машине на его вопросительный взгляд Белов махнул рукой:
— Голяк. И говорит, что так везде — сезон у них. Типа, частную хату ищите.
Фишер пожал плечами, мол, все равно, но увидев на магистрали указатель с надписью «Кабардинка — Новороссийск — Анапа», спросил:
— А там что?
— Не знаю, — ответил Белов. — Никогда не бывал.
— Ну и поехали.
— Дальше?
— Ага.
На выезде из города он перебрался на заднее сиденье и уснул.
Когда проезжали Новороссийск, Фишер все еще спал. Белов хотел его разбудить ради придорожных пейзажей — крутые повороты, спуски, подъемы, горы, побережье и, разумеется, порт, — но не стал. Фишер спал так крепко, что даже ни разу не изменил позы — как улегся носом в спинку, так и дрых.
На въезде в Анапу схватился — резко сел, бессмысленно глядя перед собой, потер кулаком глаза. Волосы сбоку стояли дыбом. Выудил с пола бутылку воды, присосался так жадно, что пластиковые стенки слиплись изнутри, а потом разошлись с громким треском.
— Кажется, приехали, — сообщил Белов.
— Сколько проспал? — спросил, зевая, Фишер.
— Часа три.
Жилье они нашли довольно быстро — Белов просто притормозил у уличной стойки с вывеской о найме, и ему тут же предложили целый ворох фотографий на выбор. Ценой он особо не парился, какими-то заоблачными удобствами тоже, посмотрел: душ, кондиционер, две кровати, чисто прибрано, балкон. Пойдет. Хотя две отдельные кровати, конечно, было не очень, но не скажешь же коричневой тетке, балаболившей без умолку — нам, пожалуйста, одну большую койку в комнате. Огромную. И чтобы не скрипела. Он на секунду представил себе ее лицо в ответ на такие слова и едва не заржал. Вещи, которые дома вовсе не казались смешными, здесь почему-то наплевательски веселили.
А может, и стоило прямо так сказать, подумал Белов, возвращаясь к машине с адресом и номером телефона.
Фишер даже не осмотрелся на новом месте, не говоря уж о том чтобы разобрать вещи, — сразу заперся в ванной; оттуда вышел мокрый, в мокрых шортах, натянул футболку и сказал:
— Блин, есть охота.
Белов за ним не успевал. Если начистоту, больше всего ему хотелось вытянуться на кровати и уснуть — сутки за рулем, если не считать короткого отдыха на трассе. Спина ныла, плечи болели, голова была тяжелой и пустой. Он тупо смотрел на снующего по комнате Фишера и уже сомневался, что идея с поездкой была удачной.
Ему-то, понятно, было плевать — выспался за три часа в машине, теперь хотел еды, выпивки, каких-нибудь развлечений, на пляж, само собой, что еще можно хотеть на морском курорте?
Белов тяжело опустился на кровать.
— Там внизу столовка, вроде.
Фишер ловко поддел ногой лежащую на полу грязную футболку. Белов уставился на его босые щиколотки. Он бы сейчас осилил душ, стащил на пол оба матраса, раз уж с двуспальной кроватью не срослось, и завалился бы на них вместе с Фишером. Белов представил, как Фишер — расслабленный и теплый — обнимает его, ложится сверху, трется, гладит, как дрочит ему и сам кончает в его руку. Что-нибудь такое или похожее, чтобы двигаться поменьше, а потом вместе уснуть. А ночью проснуться и снова потрахаться, уже по-настоящему. И отрубиться до утра. Только куда там…
— Э! Ты чо там, уснул?
Белов очнулся. Фишер стол напротив и махал перед лицом костлявыми пальцами. Увидев его взгляд, убрал руку.
— Рожа у тебя была такая, как будто вот-вот слюни пустишь, ну, знаешь, как дауны, — Фишер довольно убедительно изобразил дауна — скривил рот,  заухал, замычал.
Белов наощупь отыскал подушку и, не целясь, швырнул в него.
Фишер заржал и отбил. Но возвращать не стал, видно, есть хотелось сильнее. Спросил:
— Так, а ты, что ли, не пойдешь? В столовую?
Белов пожал плечами.
— Попозже. В душ схожу, а там видно будет. Ты иди.
Фишер молча нашел свои шлепанцы и смылся.
Белов вздохнул, стянул футболку. В комнате без неуемной энергии Фишера стало свободней.
Это была однушка в небольшой пятиэтажке на три подъезда. Когда они приехали, пожилой мужичок с седой шерстью на предплечьях и характерным акцентом пояснил:
— Потому недорого, что дом гарадской. Народу дворики хочется, беседки хочется, вечером вино, шашлык… А зачем в доме шашлык, на пляж чеши, с дэвушками гуляй, там тебе и вино, и кино, и что захочешь. А то вот — балкон, большой, хороший, тихо, светло. В гостевых домах суета, тебе это надо?
Белов кивал, не особо прислушиваясь. На вопрос, кем ему приходится Фишер, коротко соврал: «племянник». И зачем-то добавил, что, может, попозже приедет сестра. При этих словах Фишер, молча копавшийся в телефоне, вздернул бровь и издевательски хмыкнул — так, что Белову захотелось вкатить ему подзатыльник.
В комнате имелись две одинаковые односпалки, но сдвинуть их было нельзя — рама оказалась намного шире матраса.
После ухода Фишера Белов побродил среди раскиданных вещей — тот успел разворотить свой рюкзак, но убрать после даже не подумал — и пошел в душ.
Он долго стоял под прохладными струями, потом побрился и почему-то завис на своем отражении — привычки подолгу пялиться в зеркало у Белова не было. Присмотрелся. Господи, да он мог спокойно сказать этому Ашоту, или как его там, что Фишер ему сын, даже подозрения бы не возникло! Подумал: вот же говно. Особых морщин пока не было, не было и седины, и вроде бы все в норме, но видно же, видно, мать его, какая огромная разница. И Фишер видит. И вообще… Белов подсчитал про себя — ровно двадцать лет, два раза по десять, четыре по пять, он вдвое старше, и с этим ничего не поделать.
Блядь, открытие какое, мысленно поддел себя Белов. Как будто раньше не знал и не понимал, ну ладно, не обращал внимания, но Фишера-то видел, он с его физиономией от силы на семнадцать тянет. Господи, он хоть паспорт из дома взял? А то ума хватит.
Белов еще раз посмотрел в зеркало. Фишер там, внизу, без задних мыслей сейчас набивал себя едой, а он тут развел сопли — устал, постарел, где мои семнадцать лет… От себя такого было до ужаса тошно. Скривившись, Белов забросил полотенце на сушилку и вернулся в комнату.
Фишер вернулся на удивление быстро — хлопнул дверью, пошаркал в прихожей — голос Белов услышал раньше, чем тот вошел в комнату.
— Охуенно, — сообщил он. — Слуш, там здорово вообще! Не жарко, народ гуляет. Смотри, я тебе сюда жрачку зацепил.
Белов глянул — Фишер принес три прозрачных контейнера, составленных один на другой, и две банки пива. Его энергия была осязаемой, живой, он лучился силой, желанием двигаться — словно издевался. С его появлением Белов снова почувствовал себя развалиной. Буркнул:
— Там холодильник на кухне есть.
— А ты сейчас не будешь, что ли? Я вообще-то на спасибо рассчитывал, а тут — отнеси в холоди-и-ильник… Э, ты чего? — Фишер заметил, наконец, какой угрюмый у Белова вид, посмотрел внимательней. Потом усмехнулся: — Отъехать надумал? А дома не мог? Мне, знаешь ли, там спокойней. Блядь, вечно какая-то хуйня…
Белов ничего не ответил, отвернулся к стене. Сражаться с ним сейчас было как горы двигать. И даже не в усталости было дело — Белов с вялым удивлением понял, что просто захандрил. Раскис.
Почувствовал, как Фишер требовательно трясет его за плечо.
— Чего там у тебя?
Белов все-таки ответил:
— Слуш, я покемарю тут, а ты, хочешь, иди один погуляй. Чот я заебся за день.
Фишер за спиной помолчал немного, видно, думал над его предложением, потом присел на корточки — Белов уловил его дыхание на плече — и постучал костяшками по голой пояснице.
— Вставай, — сказал он.
— Бля. Да не пойду я никуда, ты не…
— Вставай, говорю, на пол ложись.
— Чего?
Вместо ответа Фишер почти силой стащил его с кровати. Белов не раз удивлялся, что он — такой с виду худой и неспортивный — на самом деле цепкий и сильный, как змея.
Оттолкнув его руки, Белов бросил:
— Ты успокоишься сегодня или нет? Дай ты мне поспать, ну какого хуя, а.
Фишер бессовестно заржал, ничуть не смущаясь:
— Это моя реплика, ты текст перепутал. Давай, вставай. На пол перекладывайся, говорю.
Белов поморщился. От него было не избавиться, не посылать же по-настоящему, в конце концов.
— Во. На живот ложись. А теперь так — руки вытяни вдоль и голову опусти.
— Ты в куклы, блядь, поиграть решил?
Вместо ответа Фишер ткнул ему в бок босой ногой.
— Расслабься. Только по-настоящему, и не вдыхай глубоко. Ну, типа, ты правда засыпаешь.
Откуда-то сверху донесся тихий смешок.
Через пару секунд поясницы коснулась голая подошва, и Белов почувствовал, как спину затягивает мурашками. Беззвучно выдохнул, закрыл глаза. Фишер медленно перенес вес на одну ногу, не спеша подтянул вторую, поставил рядом — поясница прогнулась под его телом, легко заныла, кровь, разбуженная таким неожиданным маневром, побежала быстрее. Белов против воли охнул — прозвучало как-то очень по-стариковски. Фишер засмеялся, осторожно перекатился с пятки на носок, щупая позвонки большими пальцами, потом шагнул вперед, вдавливая подошвы Белову в спину. Белов почти не дышал. Напряженные мышцы, ныли, расслабляясь, и то, что Фишер в прямом смысле топтался по нему, внезапно отозвалось внутри каким-то очень сладким уколом. Голые ступни на коже, его вес сверху — все это ощущалось особенно изощренным развратом и больше напоминало недвусмысленную прелюдию, чем массаж.
Ничего не подозревающий Фишер переставлял ноги, время от времени касался пятками позвонков, вдавливал пальцы в кожу, словно хотел сделать больно, но в последний момент останавливался. А потом, как будто издеваясь, провел самыми кончиками вдоль тыльной стороны шеи — вышло почти ласково.
Белов с трудом сдержал стон — почему-то не хотелось, чтобы Фишер понял, какие чувства он на самом деле испытывает.
Было так хорошо, что немного пугало.
Потоптавшись еще немного, Фишер слез с него и вытянулся рядом на полу.
— Ну как? — спросил он, толкнув Белова острым локтем.
Белов вместо ответа длинно выдохнул.
Фишер самодовольно хмыкнул и сообщил:
— А я бы и сам сейчас поспал. Хотя на пляж сходить бы надо, все-таки на море приехали, не в хате же валяться…
Белов повернулся. Фишер лежал на спине, заведя ладони под голову.
Когда он приподнимался, спину кольнуло тонкой болью — мышцы после встряски приходили в себя. Он обнял Фишера и подумал, что на полу будет не так уж плохо. Фишер деланно прогундосил:
— Ну, блядь.
Однако когда Белов притянул его ближе и поцеловал — ответил сразу же, просто и без фокусов, как будто делал это тысячу раз: двигался навстречу, предлагая себя, свой рот, свои руки, обнимая и сплетая свои ноги с его ногами. Просто: без язвительного шипения и шпилек, без гримас и истеричного щелканья выключателем.
Впрочем, с выключателем и так была засада — за окном ощутимо вечерело, но все еще было по-настоящему светло.
Белов стянул с него футболку, взялся за шорты — под шортами ничего не оказалось. Не выдержал:
— Слушай, как ты так ходишь?
Фишер моргнул, покосился на сброшенные шорты — вид у него был то ли сонный, то ли рассеянный, как всегда в моменты очень сильного возбуждения. Медленно сжал в кулаке свой член, а вторую руку опустил Белову на затылок, словно хотел притянуть его голову туда — где в ладони мелькала покрасневшая кожа.
Белов развел его колени, стал целовать живот — еще с того, самого первого раза он сходил с ума от того, как вздрагивали под его языком мышцы. Фишер выгнулся, застонал, как будто ему было больно. И наверняка было — как и самому Белову — от резко прихлынувшей крови, от желания, которое скручивало почти судорогой.
Отвел руку Фишера, посмотрел — головка почти коснулась живота, слева выступила тонкая вена, а лобок он, похоже, подстриг. Белова это почему-то смутило, но, скорее, с непривычки — редко получалось так хорошо его рассмотреть.
— Да сделай ты уже что-нибудь, — прошипел Фишер, и Белов, наконец, узнал знакомую интонацию. Пропустить такой шанс было никак нельзя. Белов осторожно подул на открывшуюся головку, провел пальцами вдоль вены, коснулся поджавшихся яиц. Фишер выгнулся, словно его подбросило, подался навстречу. Белов сжал его бедро, не давая больше двигаться.
— Что сделать?
Фишер облизал губы, поморщился.
— Сволочь ты.
Белов перехватил его руку, не давая прикоснуться к себе, снова спросил:
— Так что сделать? — а сам легко двинул пальцами, размазывая выступившую влагу. Было видно, как тяжело Фишер дышит, выглядело так, словно еще секунда — и закричит. Выдохнул кое-как:
— Возьми его в рот.
Белов наклонился ближе, провел языком под головкой. Фишер застонал, пробормотал что-то ругательное. Мучить его дальше было бы совсем уж жестоко.
Он никогда раньше этого не делал, и Фишер не просил, и не предлагал, но здесь почему-то это выглядело естественно, нормально — и не смущало, как дома. Белов иногда фантазировал о том, как Фишер стал бы ему отсасывать — но ни разу не представлял, что сделает это сам.
Фишер, наконец, освободил руку и сразу запустил ее Белову в волосы — взъерошил, потянул. Несильно подтолкнул вниз — и почему-то вспомнилось, как он только что расхаживал по его спине. Поясница до сих пор хранила отметины — ощущение прохладных подошв, острые пальцы. Белов облизал губы и впустил в рот конец — когда он прихватывал его взмокшую кожу на загривке, вкус был таким же. Он прижал головку языком к небу, втянул глубже — ладонь Фишера сползла ему на шею, он развел ноги шире, ерзнул. Белов скользнул губами вверх-вниз, примериваясь, потом еще, представив, как было бы приятно ему самому. Фишер в ответ всхлипнул, его член отвердел — вот-вот кончит, дыхание стало наждачно-хриплым — горло не пропускало стоны.
Задыхаясь, Фишер приподнялся на локте, пробормотал:
— Подожди, — и когда Белов вопросительно глянул, вытирая губы, сам сжал пальцами под головкой, посмотрел в ответ мутными глазами, и снова откинулся на спину. Добавил: — Там… в рюкзаке. В кармане должно лежать.
Белов порадовался такой предусмотрительности — что сунул отдельно, а не в общую кучу, так, что сразу не найдешь. Через пару секунд он снова взял в рот его член, одновременно проталкивая сзади скользкий палец. Подумал, что сотрет себе колени на ковре, а Фишер, наверняка, счешет всю спину, но тот с такой силой вдавил пальцы ему в плечо, что дальше тянуть было немыслимо.
Когда Белов ему вставил, Фишер вскрикнул — как-то почти жалобно — но было заметно, что не от боли. Он терял голову, плыл, ловил и удерживал его наощупь, снова терялся и стонал.
Уже почти готовый кончить, Белов нашел его влажный от слюны член, оказалось достаточно пары движений — Фишер опять вскрикнул, прижался к нему — и оба кончили почти одновременно.
Двигаться сил не было.
Белов осторожно потрогал правую коленку — вроде ничего страшного. Фишер выпутался из его рук, но только чтобы нашарить футболку. Кое-как вытер пальцы, живот, потом Белов подтянул его поближе, и Фишер молча устроил голову у него на плече. Зевнул.
Белов знал, что скоро он сбежит на кровать, но сейчас он был с ним.
Фишер действительно ушел, и Белов даже не заметил когда. Проснулся в темноте, отлежав руку, кое-как наощупь отыскал вторую койку — к счастью, свободную — и тут же отрубился снова.
Второй раз он проснулся, когда Фишер на кухне хлопнул дверцей холодильника, а после с треском открыл контейнер. В комнате все еще было темно — ни намека на рассвет. Вспомнил, что сам так и не поужинал, накрыл голову простыней и уснул — на этот раз до утра.

Утром Фишера в квартире не обнаружилось вообще, и Белов не особо понял, почему это его так расстроило — вчера ведь сам предложил ему прогуляться одному, да и потом, не под конвоем же его водить. Может, вышел воды купить — вчера ведь так и не почесались нормально устроиться.
Уговаривая себя таким образом, Белов сходил в душ, свалил шмотки Фишера на его кровать. Поверх остального на самом виду валялся планшет. Белов медленно его взял, нажал какую-то кнопку сбоку.
Я все равно в этой херне ничего не соображаю, сказал он себе. Для меня это как рация для эскимоса. Я там и зайти-то никуда не смогу. Но экран, как назло, сразу вспыхнул, и страница была открыта. Та самая страница, где он зимой напоролся на куплеты про Анжелу. Даже вспомнил: я люблю тебя, Анжела. Почему-то само собой добавилось — и буду любить всегда. Но это было из другой какой-то песни, и не его, Белова, мысль.
Фотка на его странице теперь оказалась другая — на переднем плане скрещенные ноги в кроссовках, еще — кусок белого свитера в полоску. Ни головы, ни композиции — колени в искаженной перспективе казались еще более тощими, чем на самом деле, а кроссовки тянули на сорок шестой размер. Что за дурацкая мода так фоткаться, подумал Белов. Этот свитер он на нем видел пару раз, и кроссовки тоже были знакомые. Недавний снимок.
Проглядел записи на стене и не сразу сообразил — некоторые пестрели шариками, поздравлениями и пожеланиями в духе:
«В длину ты уже вырос, теперь давай вширь!»
«Хорош стареть, это такое говно, начнешь, потом не бросишь».
«Витя, расти большим, красивым, послушным и, главное, хорошо учись))»
Глянул на дату — апрель, четырнадцатое. Чертыхнулся про себя — ведь знал, что у него весной день рождения, видел в бумагах и в паспорте, но забыл, как отрезало. Стал вспоминать, что было четырнадцатого, ничего в голову не приходило. Нет, понятно, что Фишер не ждал от него никаких поздравлений, а то еще бы и ввалил, если бы вдруг, но… но все-таки.
Снова посмотрел на стену — сокурсники, небось, шпана, с которой он ошивается, девочки вон какие-то. Они имеют право его поздравлять, писать ему всякие глупости, улыбаться при встрече, называть Витей — и кучу всего еще, — а он может только время от времени его трахать. Без всяких глупостей с поздравлениями.
Снова стало тоскливо. Нет, ничего не будет — хорошего. И не хрен об этом думать.
Белов в сердцах нажал ту же кнопку — экран погас. Из рюкзака выпал жестяной портсигар, по виду совсем старый, может, еще дедов. Белов открыл — под резинкой лежало десять готовых самокруток. Молодец, запасливый.
Фишера все еще не было.
Он пошел в душ, потом заглянул в холодильник — Фишер ночью все сожрал, пустые контейнеры валялись в мусорном ведре.
Белов решил плюнуть на него и пойти в столовую — желудок безжалостно сводило — и похеру, что ключ всего один. Но когда он напяливал футболку, хлопнула входная дверь. Фишер. От сердца так ощутимо отлегло, что Белов в этот момент почти себя возненавидел.
Фишер встал в дверях, опершись о косяк. В руках у него был белый магазинный пакет.
— О. Доброе утро, дядюшка.
Белов поморщился.
— Нагулялся, племянничек?
Фишер улыбнулся, показывая сиреневые зубы. Высунул язык.
— Даже винца наебнул. Тут в каждой столовке наливают.
— Этот тебя в твоей Академии учили червивку по утрам хлестать?
Фишер удивленно приподнял брови, но тут же расплылся в очередном оскале.
— Не будь злым, дядюшка, мы же на отдыхе. И не грусти. «Рано или поздно все станет понятно, все станет на свои места и выстроится в единую красивую схему, как кружева. Станет понятно, зачем все было нужно, потому что все будет правильно».
— Похоже, переборщил с винцом-то, — покачал головой Белов.
Фишер прошел в комнату, швырнул пакет на кровать, с наслаждением потянулся.
— Эх, дяр-рёвня! Ты хоть одну книжку-то за всю жизнь прочитал? Стой, не отвечай, не хочу знать правду.
Белов походя обхватил его за затылок и толкнул — так, что Фишер повалился на матрас прямо поверх своих шмоток. Как ни в чем не бывало, он нашел в рюкзаке портсигар, вставил в зубы самокрутку и сообщил:
— Повышенная агрессия — неизменный спутник низкого интеллекта. Давай, дядюшка, пять минут у тебя — и идем на пляж. А то мы так никогда туда не доберемся.
В квартиру вернулись к обеду, когда жара стала невыносимой. После душа Фишер сразу же спикировал на кровать и через минуту уже спал — так крепко и сладко, что едва не пускал слюни на подушку.
Белов вздохнул, немного постоял рядом.
У Фишера была своя цель, своя собственная программа, и он следовал только ей, ничуть не интересуясь желаниями тех, кто находился рядом. Ну хорошо, того, кто находился рядом. Ладно — его, Белова. Если Фишер что-то делал, то только потому, что сам этого хотел — массаж, секс, выпить-пожрать, накуриться, ляпнуть глупость… Белов напомнил себе, что на другое рассчитывать не просто глупо — бесполезно. В конце концов, он не сам его выбрал, и качать права в такой ситуации — проигрышное занятие. Тем более, с Фишером. Лучше было просто оставить его в покое — и плыть по течению рядом.
Вечером снова пошли на пляж, а после Фишер настоял на прогулке. Прогулка закончилась в летнем кафе на набережной — услышав убогую попсу с каким-то кавказским налетом и увидев танцующих теток, Фишер немедленно загорелся:
— Пошли, ну пошли, чо ты как мумия, раз уж мы тут, надо пользоваться, пошли, посмотрим, поржем. Ну!.. — И почти силком потащил Белова к полосатому тенту с рекламой пива.
Рассматривая публику за столиками, Белов пробурчал:
— Охуеть. Мне казалось, такая… такие тусовки вообще не в твоем духе.
Телкам, в основном, было сильно за тридцать — приехали с каких-нибудь северов пропить накопленные за год деньги и потом делиться впечатлениями с подружками долгой зимой. Каждая была увешана украшениями — золотом и бижутерией — как новогодняя елка.
Фишер смотрел на все это великолепие почти с восторгом.
— Ты вообще ни хрена обо мне не знаешь, дядюшка. И не старайся, оно тебе не надо. Пошли, вон столик!
Белов обреченно поплелся следом. Белая футболка Фишера почти сияла в густеющих сумерках.
Парней было немного — все наливались спиртным, кто-то пришел с постоянной спутницей, кто-то, наоборот, рассчитывал снять на месте.
А мы-то на хера сюда приперлись, кисло думал Белов, устраиваясь за одним из крайних столиков.
Подошла официантка. Белов с удивлением слушал, как Фишер сразу заказывает и водку, и пиво, тут же добавил к его заказу горячее — иначе Фишера уже через час можно будет соскребать с пола.
Темнело как-то стремительно. По периметру кафешки зажглись фонари, появилась парочка с микрофоном — типа живая музыка. Фишер упоенно за всем наблюдал, стараясь поспеть за каждой деталью.
Принесли выпивку.
Белов, в общем, не отказывался от веселья, хотя большим любителем пьяных гулянок тоже не был, но сейчас его просто выводило то, как Фишер пьет, с каким удовольствием поддается бесшабашным волнам, как настраивается на общий кураж — и вливается в него, словно идеально отлаженный инструмент. Даже среди всей этой потрепанной курортной публики он был на месте — стоило только захотеть. А он вроде хотел. Белов смотрел на него — и не понимал совершенно.
Это был совсем не тот Фишер, который вчера просил его взять в рот — и не тот, который был завсегдатаем в Антоновой хате. И не тот, что играл на пианино в своей гостиной почти полгода назад. Не тот, и все равно — тот самый.
Кажется, такие попадосы называются емким словом «угораздило» — напомнил в голове кто-то ехидный голосом Фишера. Заебись, хмуро ответил ему Белов.
Фишер, между тем, продолжал налегать на водку, один незатейливый мотив сменял другой. Сказав Белову, что собирается поискать сортир, он тут же углубился в кафешную неразбериху.
Через пять минут Белов заметил его у стойки — он смеялся и болтал с какой-то теткой. Зрелище было настолько диким, что Белов, не глядя, намахнул сразу грамм сто пятьдесят и запил пивом.
Вернулась официантка, стала сгружать на столик горячее — мясо, овощи, рыбу — рыбу заказал Фишер.
Зазвучал какой-то невнятный медляк, и Белов едва не уронил вилку — Фишер за руку вывел тетку на танцпол и очень уверенно обнял. Наверное, если бы в тот момент кто-нибудь обратил внимание на его лицо, решил бы, что он увидел там привидение. Примерно так оно и было — по ощущениям.
Когда музыка закончилась, они вернулись к столику вместе. Вблизи тетке оказалось лет тридцать и выглядела она, в общем, даже ничего — при других обстоятельствах Белов и сам бы обратил внимание. Ухоженная, с высокой грудью и гладкими черными волосами — и талия тонкая, и бедра в самый раз. Белов моргнул. Подумал, что все еще спит в номере и вот-вот проснется. Фишер в своих темных джинсах и теннисных тапках вовсе не смотрелся рядом с ней нелепо — хотя был ниже на целых полголовы.
Это из-за каблуков, тупо подумал Белов. Из-за шпилек. Если их снять, то… то она…
— Это Наташа, — сказал Фишер — так, словно каждый день притаскивал баб знакомиться.
Не зная, как реагировать, Белов ошарашенно кивнул. Он действительно не знал, что делать — и что сказать. Наташа рассмеялась и протянула ему руку — он неловко ее пожал. На смуглых пальцах не было ни одного кольца. Она снова засмеялась, показывая ровные белые зубы — наверняка, искусственные, замерла, чуть склонив голову. Белов догадался не сразу, а догадавшись, выдавил через силу:
— Н-николай.
Наташа кивнула. Она говорила, но не голосом, а лицом — улыбкой, мимикой, блестящими волосами — и руками. И всем телом. Белов покосился на Фишера — тот смотрел на нее чуть насмешливо и вроде бы даже слегка покровительственно. Белову захотелось зажмуриться и потрясти головой.
Как ни в чем не бывало, Фишер отодвинул стул, предлагая Наташе сесть, но та улыбнулась и сказала:
— А мы здесь с подругой. Она во-он там, у нас столик возле сцены.
Фишер просиял — с виду вполне искренне:
— Так пошли ее позовем, надо же, отлично как вышло.
Наташа снова склонила голову и глянула на Белова из-под тяжелых век:
— А… твой друг не против?
Фишер рвано хохотнул — знакомый смех, не предвещавший ничего хорошего.
— Э, друг, ты не против? — и, обняв Наташу за талию, приблизил губы к ее щеке: — Вообще-то, он мой дядя.
Белов смотрел, как Фишер по-хозяйски устраивает руки на ее теле — почти прижимается со спины, как на предплечьях напрягаются мышцы — ничуть уже не подростковые, крепкие по-мужски — и чувствовал знакомый тоскливый туман. Но взяв себя в руки, кивнул Наташе:
— Да я-то что, главное, чтоб племяш не нажрался, не научился еще пить. Да и вести себя…
Веки Фишера коротко дрогнули, уголок рта дернулся в ухмылке. Он ничего не ответил, только крепче обнял взвизгнувшую Наташу — и легко ее приподнял.
Белов подумал: смотри, пупок развяжется, сучонок, а вслух добавил:
— А подружка такая же красивая, как вы?
Наташа заливисто рассмеялась, и Фишер — за ней.
У Белова не получилось — даже через силу.