Евгения Мелемина

Полёт Попугайчика

Аннотация
Трудно расти в маленьком городке, расти везде трудно... А подростковый возраст надо просто пережить, переболеть, как гриппом.
Но не всем это удаётся. Не всегда и не везде. И никто не виноват, конечно, ни родители, ни школьные товарищи, особенно в том, что иногда душевные раны задевают осколками всех вокруг. 



Пролог

— С высоты птичьего полета этот городишко выглядит намного лучше. 
Томми посмотрел на свои резиновые сапоги, облепленные грязью, а потом глянул наверх. Осеннее небо висело серыми лохмотьями — гардина в старом доме, изгрызенная мышами, в длинной бахроме застарелой пыли, которой уже никогда не коснется служанка. 
В небе виднелся разлом — тусклая гладь. Просвет в заколоченном окне. 
— А как выглядит город с высоты птичьего полета? — нерешительно спросил он, оглядываясь по сторонам, — только бы никто не увидел, что он болтает с бродягой, мама за такое лишит десерта на неделю, а папа может шлепнуть по лбу газетой, не больно, но очень унизительно…
— Хрен его знает, — глубокомысленно сказал бродяга, вынул из рукава окурок и приклеил его к отвисшей слюнявой губе. 
Томми не стал дожидаться, пока он закурит, и дымом пропахнет новенький дождевик, и дал деру, а по пути угодил в глубокую лужу, ледяная вода хлынула в сапоги, и потом он еще неделю валялся с простудой. 

========== Глава 1 ==========

Карла принесла фото: снимки с самолета, снимки с вертолета, снимки со спутника.
— Вот этот можно в начало дать, — сказала она, разглядывая самый старый снимок, — посмотрите, здесь еще нет Речной улицы, а мост деревянный. Консервный завод только начинает строиться. А эти холмы вовсе срыли…
Томми посмотрел через ее плечо.
— Годится. Алекс сочинит слезливый текст про канувшее в Лету прошлое, о том, как слышал рассказы стариков про светлые дни, когда все они еще были детьми и играли на этих холмах, а ангелы спускались к ним, чтобы потрепать по голове и угостить леденцом…
— Это я могу, — отозвался Алекс, выскребая остатки джема из стеклянной банки. — И про завод потом могу…
— Дай сюда. — Карла протянула руку и отняла у него ложку с банкой вместе. — Ненавижу, когда ложкой стучат... Значит, это фото пойдет в начало. А это — в конец? Томми, посмотри. 
Томми взял фото.
— Это последняя съемка?
— Ей год-два. 
По линейке вытянутые дороги, геометрически ровные парки, прямые улицы, прямые очертания речного берега. 
— Это идиотская затея. Таких городов, как наш, сотни и тысячи, они все одинаковы, как еловые иголки. От того, что мы повесим пару фоток и подпишем к ним парочку слюнявых историй, город не станет интересным. Если бы он был хоть чем-то прославлен, то можно было бы выжать максимум — описать захват маньяка, например…
— Или появление супергероя, — хихикнула Карла.
— Падение летающей тарелки, — добавил Алекс. — Розвилл, да?
— Да хоть прорыв плотины!
— Не надо прорыва плотины. Я не хочу, чтобы мой дом смыло, а я потом плавала в грязи посреди дохлых собак и кур. 
Томми пожал плечами и еще раз взглянул на фото. 
— Когда-то один бомж сказал мне, что с высоты птичьего полета все видится совершенно иначе. 
Карла поднялась и вышла. Вернулась пританцовывая, мелькая разноцветными полосатыми гетрами. Кудряшки на ее затылке подпрыгивали в такт музыке, глуховато доносившейся из соседней комнаты. 
— А мне один бомж сказал, что если я дам ему семь пятьдесят, то он возьмет мой член в рот. — Алекс перевернулся на спину и попытался ухватить Карлу за оборку салатовой юбки. 
— Давайте закончим с этим как можно быстрее, — сказал Томми и собрал фотографии в стопку. — Алекс, пиши тексты, Карла, с тебя фотографии. Ищи картины из жизни: сама знаешь, что цепляет, не мне тебя учить.
— А ты? 
Карла поставила Алексу ногу на горло и сделала вид, что отплясывает на нем чечетку. Алекс не сопротивлялся, но хрипел и сипел, показывая, как ему плохо и больно. 
— А ты… ты-ы-ы… что будешь делать?.. О, смертный, раздавший повеления богам?
— Я богиня красоты, — заявила Карла.
— Я что-нибудь тоже сделаю, — пообещал Томми, — просто я хочу в футбольную команду, и много времени провожу…
— Пялясь на группу поддержки, — закончила Карла. 
— И это тоже. 
Карла сняла ногу с горла Алекса, раскинула руки, повела глазами и запрыгала по комнате. 
— Делай — раз, делай — два! Делай — три!
Томми опасливо убрал пустую стеклянную банку подальше. 
— Дееевочки! — запищала Карла, продолжая выступать, — прошлась качающейся походкой, выпятила грудь. — Мы лучшие? Да! Мы лучшие? Да!
Под конец она надула губы, прищурила глаза и сделала жест, который невозможно было не узнать — именно таким Минди взбивала гриву своих белокурых волос. 
Карла уселась на пол. Она дышала слегка учащенно и улыбалась. 
— Ты ходишь туда пялиться на Минди-ноги-сиськи. 
— Тебя не взяли в эту группу поддержки, потому что у них уже полный состав, — сказал Алекс. 
Он все еще лежал, но теперь не на спине, а на боку и опирался на локоть. И он, и Томми знали, как долго Карла добивалась местечка в этой группе и сколько часов прыгала перед зеркалом, изучая фирменные движения. Ее не взяли, и не только потому, что Минди, глава этой группы, отличалась скверным характером, но и потому, что ноги у Карлы все-таки были коротковаты, а зад — плоский, и чересчур широкие плечи пловчихи изящества ее коренастой фигурке не добавляли. В ярком трико и короткой юбчонке Карла смотрелась бы, как трансвестит.
Это было ясно всем, кроме самой Карлы, которая упорствовала: Минди завистливая грязная сучка, которая никогда не допустила бы в свою группу действительно спортивную девушку.
Было и еще кое-что, из-за чего Карла устроила свое представление, но это уже касалось всех: и ее самой, и Алекса, и Томми, всей их тройки, дружной еще со времен сопливых носов.
— Томми, я серьезно, — сказала Карла. — На тебя вся надежда: нам нужно хорошее интервью. Ты умеешь уговаривать людей, ты хорошо пишешь. Из нас троих, ты, пожалуй, единственный, у кого настоящий талант журналиста. 
— Эй, — сказал Алекс. 
Карла только отмахнулась. 
— Алекс, твои рассказы нравятся всем подряд. Подумай ты над этим хоть немного. 
— Что в этом плохого? 
— А ты подумай. 
Алекс сел, покачал головой, словно статуэтка буддийского божка:
— Меня просят написать слезливое, я пишу — все плачут, меня просят написать веселое, я пишу — все смеются. Это профессионализм, детка. Профессионализм, а не попытка угодить всем и каждому. Советую тебе перейти на тот же уровень, иначе ты со своими «кубиками» так и застрянешь в этом городишке и в лучшем случае будешь фотографировать матчи местной футбольной команды для паршивой спортивной газетенки, а в худшем — сраные подгузники пятерых своих детишек. 
Карла вскочила и ткнула указательным пальцем в лоб Алексу: словно ствол приставила. 
— Па-аршивый ублюдок!..
— Ладно, — торопливо сказал Томми. — Вы тут продолжайте, а мне пора на тренировку. 
Он ничуть не беспокоился за ссору друзей, потому что знал, чем она закончится: Карла достанет пачку сигарет, и они молча будут курить. Она — красиво обхватывая фильтр полными губами, Алекс — чуть слышно покашливая. 
По дороге Томми попался кадр из тех, что Карла называла «кубиками жизни» — парень у автобусной остановки опасливо крошил налетевшим голубям булку из полиэтиленового пакетика. Вокруг парня собралось множество вспархивающих птиц, а он приседал и пытался приманить их поближе, держа вытянутой ладонь с крошками. Голуби терпеливо ждали в сторонке и с рук клевать не желали, но и парень упорствовал. 
Так он, пожалуй, пропустит свой автобус. 
Получился бы неплохой кадр, подумал Томми, запрыгивая в открывшиеся механические двери. А вот еще один… У окошка дремлет девушка в толстом шарфе, раз пять обмотанном вокруг шеи. На ее щеках красные пятна, кончик шарфа лежит на полу. Сейчас жарко, и девушка явно больна. Куда она едет, сонная, напичканная аспирином? 
Томми сел рядом с ней и ощутил слабый запах пота — такой бывает, когда долго мечешься в бреду под толстыми одеялами, а мать все подносит и подносит обжигающий чай.
Автобус мягко тряхнуло на повороте. Томми глянул в окно и увидел белые оградки парка. За ними длинная череда пиццерий и прочих заведений, где можно всегда наскоро перехватить что-нибудь пожевать. Заведения, которые никогда не посещала Минди и ее подружки из группы поддержки. Карла в последнее время тоже отказывается от таких перекусов, сидит и цедит свежевыжатые соки. Особенно отвратительны — овощные. Томми пробовал пару раз, хватал губами трубочку из стакана Карлы, и оба раза ему вспоминалось тошнотворное морковное пюре, которым мама любила угощать его в детстве. Витамины, витамины. Что может быть хуже. 
Еще пара поворотов, и автобус остановится у школы. 
Есть время подумать об интервью. У кого взять такое интервью, чтобы маленький городишко вдруг показался особенным, а не таким же, как сотни городишек штата?
И возможно ли это вообще?
Посещение дома престарелых отпадает, там, среди шамкающих ртов, орущего телевизора и запахов вареной тыквы, ничего полезного не найти. Половина старикашек не помнит ничего, вторая половина с упоением будет рассказывать, как чертов консервный завод не доплачивал им под Рождество. 
Это не интервью. Это не бомба. 
Учителя будут ломаться и пытаться обратить внимание штата на проблемы с финансированием: опять сломался кулер и течет туалет на первом этаже. Прибавят что-то о том, сколько прекрасных людей выросло под их присмотром в этом… никчемном городишке. 
Взять бы интервью у парня с голубями. Или у девчонки в шарфе. 
Этим есть, что сказать. Они могут рассказать про то, что город этот, внешне совершенно благополучный, давно и прочно занимается консервацией не только вишни и персиков, но и мозгов. Что у каждого здесь серое вещество защищено в первую очередь жестяной банкой, а во вторую — черепушкой. О том, что мисс Аффлин, будучи еще школьницей, как-то выскочила пьяной и голой во двор своего дома и оттанцевала румбу, а теперь ей за тридцать, и ни один мужчина не сделал ей предложения, потому что мисс Аффлин — «распущенная девка, танцующая румбу голышом». 
О том, что местному бездомному Грегу проезжий как-то кинул с барского плеча пятьсот долларов, и бедняга Грег пытался на эти деньги снять квартиру и устроиться на работу, но никто не сдал ему даже захудалой комнатушки, потому что Грег — это бездомный, так было всегда и так и должно быть. 
О том, что школьный уборщик Стэнли — тихий придурок, по которому плачет психушка, уже не раз выбегал на дорогу и пытался лечь под автомобили, но его никогда не уволят и не отправят в больницу, потому что город чтит память его матушки, миссис Берн, известной благотворительницы. Сын такой женщины не может закончить свои дни в больнице, нет, нет, этого никто не позволит. 
На Рождество Стэнли дарят сладости, а он ревет и размазывает слезы по небритым щекам. 
О таких вещах может рассказать парень с остановки, девушка в шарфе, сам Томми, Алекс и Карла, и многие из тех, кому еще не исполнилось восемнадцати. После восемнадцати щелкает невидимое реле, и консервный завод начинает свою работу. 
Некоторые сдаются куда раньше. Красотка Минди ненавидит все, что отличается по виду от куклы Барби, и уже рассуждает о том, как глупо поступил тот самый проезжий, что отвалил Грегу полштуки баксов. Она говорит, что лучше бы он отдал их на благотворительность. 
Карла в безопасности, пока снимает свои «кубики жизни», а вот Алекс подает тревожные сигналы: ему нравится писать то, что нравится читать людям. Он составляет тексты для открыток, пишет в пару молодежных журнальчиков и для школьной газеты, и раз в неделю выдает обязательный рассказ о какой-нибудь Глории и Дугласе, которые вместе пробуют наркотики на вечеринке и вместе потом отказываются от дури в пользу здоровой семейной жизни. 
Иногда Глория продолжает принимать наркотики, а Дуглас нет, и тогда Дуглас бросает ее. Бывает наоборот — Дуглас продолжает уничтожать себя отравой, а Глория, плача и терзаясь, выходит за приличного молодого человека и уезжает с ним в Париж, где совершенно точно будет счастлива. 
Алекс называет себя журналистом и гордится тем, что пишет подчеркнуто заказные статьи и рассказы, а в жизни пытается быть циничным и пошлым.
Томми не журналист. Его интервью пользуются спросом только в Интернете, в реальности же его не подпустили даже к школьной газетенке. Все началось с интервью с Пиппи-кроликом. Пиппи-кролик — это плюшевый заяц, заяц с большим брюхом и мягкими ушами, таких сотни. Живые люди не желали давать интервью неизвестно кому и неизвестно зачем, поэтому пришлось начинать с плюшевой игрушки. 
Пиппи поведал читателям Интернет-блога немало подробностей из жизни подростка пубертатного периода и стал недолговечной, но яркой звездой. 
После того, как Пиппи изжил себя, Томми опубликовал интервью с одной из малолетних феминисток. Та несколько дней забрасывала его письмами и требовала внимания к проблемам женщин, и Томми согласился: проблемы женщин очень важны. 
Интервью с феминисткой перемежалось короткими репликами выдуманного судьи Брейфиса — тот, например, очень расстроился, узнав, что нужно ввести уголовную ответственность за использование женского образа при акте мастурбации. 
После пятого или шестого интервью (последней была опубликована беседа с парнем, который живописал процесс осеменения коровы), Томми решился предложить свои услуги школьной редакции. 
Ему отказали вежливо и без объяснений, но с таким укоризненным видом, что стало ясно, — о приключениях Пиппи в женских раздевалках преподавателям известно все… 
Карла сказала — не переживай. И предложила поучаствовать в конкурсе «Мой город».
— Если мы возьмем призовое место, тебе тоже будет что предоставить колледжу, — сказала она. 
У Алекса были рассказы о Глориях, у Карлы — победы на местных конкурсах фотографов, у Томми не было ничего. 
Карла была права. «Мой город» — все, что ему оставалось. 
Девушка в шарфе вышла раньше и направилась в пиццерию. Томми выпрыгнул на своей остановке, прошел по белой дорожке, с которой Стэнли старательно сметал листья. 
Школа стояла тихой и пустой. Изредка только хлопали где-то двери, и в какой-то из учительских сипел приемник, передавая последние спортивные новости. 
Через пропахшие потом раздевалки Томми вышел на задний двор и забрался на самую верхушку трибуны. Половина сидений хранила под собой закаменевшие шарики жвачки, между сидениями виднелись цветные комки — пакетики от орешков и чипсов. Сюда Стэнли добирался в последнюю очередь, много позже окончания тренировки. 
Прямо под Томми на песчаной дорожке разминалась группа поддержки. Белокурые волосы Минди то взмывали вверх, то почти мели песок — она делала глубокие наклоны. Рядом изгибалась мостиком ее ближайшая подружка Стефани. Красные и синие шары-помпоны лежали грудой, словно парик огромного клоуна. 
На Минди-сиськи-ноги Томми глянул мельком, но она учуяла и этот короткий взгляд, выпрямилась, посмотрела с досадой и скривила губы. 
Видимо, решила, что Томми приперся за материалом для «женских образов», преступно используемых при мастурбации. 
На ее месте Томми подумал бы то же самое — она была хороша журнальной, идеальной красотой, которая не вянет, а со временем превращается в элитную красоту ухоженной дамы в возрасте. Впрочем, Томми видал однажды такую же красотку на шоссе — та оказывала услуги дальнобойщикам и ничем не кичилась. Томми пытался задать ей пару вопросов, но был послан с формулировкой «или плати, или вали отсюда». Платить было нечем, пришлось ретироваться. 
Он готов был поспорить, заявись на трибуны школьного стадиона кто-то вроде Генри Стила, местного красавчика, который закончил школу три года назад, Минди вела бы себя иначе. Показала бы высший класс. Но ради Попугайчика Томми, известного только своими идиотски рыжими волосами, она стараться не будет. 
Не видать Томми коронного номера, его допустили на галерку понаблюдать за закулисными приготовлениями, как нищего, которому негде погреться и в котором никто не предполагает ни понимания сцены, ни таланта зрителя. 
Пожалуй, решил Томми, если бы я таскался сюда ради нее, мне было бы неприятно и обидно. 
И все же он не удержался — помахал Минди рукой, на что она отвернулась и повела пеструю стайку девушек к другому концу поля. 
В кармане очень кстати обнаружился пакетик орешков. Уже вскрытый, порванный по краю и тщательно завернутый, и внутри всего пара целых орехов и куча крошек, но хоть что-то. Если сидишь и ешь орехи, ты уже вроде как и беспечен и спокоен, а если в руках ничего нет и рот не занят — явно напряжен и волнуешься. 
Чуть левее и ниже, на последней у поля скамеечке, прикрывшись газетой, дремал тренер по кличке Опоссум. Толстоватый рыхлый мужик, уделяющий внимания игре столько же, сколько кольцам Юпитера. 
До него футболистов тренировал молодой Кевин Кленси, но пронеслись слухи, что от избытка дружеских чувств он любит похлопывать игроков по задницам, и его уволили. Кленси пытался было еще куда-то дернуться, но все было бесполезно, слухи припечатывали сильнее судебного приговора, и он как-то чрезвычайно быстро спился. 
Поначалу Кленси приходил на матчи зрителем, но на него так укоризненно смотрели и так оберегали от него своих детей — начиная с тех, что сидят в подгузнике и сосут очищенные яблочки, — что он перестал появляться вовсе. 
Говорят, его приветили в каком-то баре, и говорят, этот бар почти наверняка гейский. 
С уходом Кленси школьная команда превратилась в сборище идиотов, которые только и делали, что красовались и щупали девчонок. Они с треском проиграли пять матчей и развалились бы вовсе, если бы не появился Кит Хогарт. Родители Хогарта перебрались сюда три года назад и вроде бы, имели какое-то отношение к плотине, по крайней мере, устроились работать именно туда. Сам Кит благополучно миновал все проблемы, которые поджидали новичков, и умудрился выбить команде нового тренера, и сам его полностью заменил. 
По сути, Опоссум получал зарплату за то, что часами спал на скамейке, а славу — за то, что Хогарт сумел вывести команду из аутсайдеров на пятое место в таблице. 
Родители были довольны очевидной дряхлостью Опоссума, не позволявшей ему тянуть руки к чужим задницам, школа была довольна победами, Томми был совершенно растерян. 
Растерян — поначалу, когда Кит только появился в городе. Прежде Хогарты жили в Нью-Йорке, и выходки Кита, парня-из-большого-города, многих шокировали и пугали. Кит не здоровался с полоумным Стэнли. Один раз поняв, что у того в голове каша, он вовсе перестал его замечать. Это было дерзко.
Кто-то пытался рассказать Киту о заслугах миссис Берн, но он так и не понял, почему за эти заслуги нужно почитать ее придурковатого сыночка. 
Хогарты не участвовали в большинстве городских затей: не устраивали весеннюю гаражную распродажу, не приносили коробки с одеждой в день благотворительности, не пекли пирогов и не угощали ими соседей, и даже для того, чтобы сменить масло, выезжали куда-то, а не пользовались услугами местного автосервиса. 
Все эти странности вызывали неприязнь к миссис Хогарт — манерная стареющая шлюшка, к мистеру Хогарту — за что, интересно, его поперли из Нью-Йорка? — и создали полосу отчуждения вокруг Кита. Этим отчуждением он ничуть не тяготился. Ему хватало футбольной команды, и он совершенно не волновался от того, что игроки порой не торопились поздороваться с ним вне поля. 
Главное — они слушались его на поле. 
Они его слушались, и Томми, увидев один раз слаженную игру на тренировке, повадился ходить на поле почти каждый день. 
Ему нравился азарт, нравилась сплоченность, с которыми выступала команда. Томми даже сделал несколько быстрых зарисовок на тему интервью с Опоссумом, но порвал листочки, потому что побоялся в открытую высмеивать пожилого, и неплохого, в общем, человека.
В некоторых вопросах Томми был слишком щепетилен. Его дерзкие интервью никогда не касались тех, кому могут причинить боль по-настоящему. Алекс говорил, это непрофессионально. Карла хвалила и рассказывала о дамочке, которая фотографировала автомобильные катастрофы, норовя воткнуть объектив фотоаппарата в самую гущу разваленного человеческого мяса. Карла говорила, эта дамочка получала неплохие деньги, но ее методы… тут Карла закатывала глаза и хмурилась. Алекс смеялся — будь беспристрастна, говорил он. Ни жалости, ни сочувствия. Ты машина, передающая информацию людям, детка. Прекрати ныть и займись настоящим делом. 
Томми не вдавался в подробности и тонкости «настоящего дела». Он был любителем, который не сумел тиснуть свой материал даже в школьную газетенку, с него и взятки гладки. 
Хотя было бы забавно налететь на Опоссума и спросить, с каким счетом его команда выиграла последние три матча и под каким номером выступает квотербек. 
Томми представил сонное, ошарашенное лицо Опоссума: квотербек? Счет? Иди отсюда сынок, мы слишком заняты.
И Карлу бы с фотоаппаратом, запечатлеть момент… Кубик жизни. 
Отношение к Киту менялось медленно, но менялось. Еще пару лет назад он был просто «этот квотербек», но весной этого года Томми, наблюдавший молча, заметил изменения. 
Первой на разведку отправилась Стефани, ближайшая подруга Минди. Стефани небрежно пригласила Кита на вечеринку, на которую тот не пришел. Мужского пола особи, стоявшие на той же ступеньке общественной иерархии, что и Томми-Попугайчик, грызли себе руки и придумывали, что бы они ответили, подойди к ним Стефани с таким предложением, где бы взяли крутую тачку и сколько бутылок пива смогли бы выпить. 
Тачки ни у кого из них, естественно, не было — обычно родители дарили машину по факту поступления в колледж и то со многими оговорками. У Кита машина была. Нью-Йорк, это все Нью-Йорк с его пренебрежением к здоровью и воспитанию детей. По поводу крепкого черного «форда» Хогарта разразился даже маленький скандал — ему не хотели давать место на школьной парковке. У нас так не принято, мистер Хогарт, мягко объяснял директор. Понимаете, здесь дети… и вдруг у одного из них машина. 
Мистер Хогарт оповестил, что по законам штата шестнадцатилетний подросток имеет право на личный автомобиль. 
Директор копнул глубже и согласился, напомнив, что иметь-то имеет, но вождение после полуночи и до утра ребенку запрещено, а также запрещено катать других подростков. Он так и сказал — «катать». 
Мистер Хогарт ничего не имел против. Кит не ездит ночами, и у него нет друзей, которыми можно было бы напичкать несчастный «форд».
Директор сказал, что проследит за этим. 
Мистер Хогарт поблагодарил его за рвение, и место на стоянке было выделено. 
Наверное, «форд» и стал переломным моментом в отношении Кита. Минди легко перенесла отказ от вечеринки и зашла с другой стороны — предложила собрать группу поддержки для футбольной команды, куда Кит вкладывал все свои силы. Он согласился. 
С радостью согласился, сказала Карла, которая слушала разговор, делая вид, что погрузилась в чтение школьной газеты. (Ну и дрянь там пишут, Томми!)
Минди сказала;
— Я все сделаю сама. Ни о чем не беспокойся.
Хотела бы я посмотреть, как Хогарт «беспокоится», резюмировала Карла. Незабываемое было бы зрелище. 
Хогарта действительно сложно было вывести из равновесия. 
Томми, черкая что-то в блокнотике, как-то придумал определение: в Ките было много неодушевленного. Еще чуть-чуть замкнутости, и его можно было бы назвать аутистом, но он им не был. На уроках всегда отвечал кратко и по существу — ни словом больше, как ни пытались учителя заставить его развить тему. Общался рваными емкими фразами и явно уставал от многословия и болтовни. Риторических вопросов не понимал, шутки игнорировал, хотя сам обладал тяжеловесным метким чувством юмора. 
С ним было тяжело общаться — он не поддерживал тем о погоде, не примыкал к веселым компаниям и старательно обходил все разговоры, связанные с ним самим.
Он был единственным, кто не замечал в школьном коридоре большой корзины для валентинок, и не написал ни одного анонимного послания, хотя были такие, кто потратил уйму времени, сличая почерки. 
Любовная тематика, на которой держалась вся непринужденная и двусмысленная болтовня старшеклассников, отлетала от него, как резиновый мяч от стенки. Пошлые шутки его не смешили, заигрываний он не понимал. 
— Еще немного, и телки выстроятся в очередь, чтобы лечь под него, — сделал вывод Алекс. — Это беспроигрышная тактика, парень знает, что делает. 
Алекс тоже наблюдал за Китом, но с другой точки зрения. Ему думалось, что у Хогарта особый, нью-йоркский стиль укладывания девочек в постель, и старательно изучал все приемы, а потом копировал: напускал на себя холодность, бубнил что-то под нос и подчеркнуто не замечал никого вокруг. Алекса надолго не хватало. Он мог просидеть такой неприступной глыбой максимум час, а потом снова начинал дурить, придумывать небылицы вроде той, что у всех психов член больше двадцати пяти сантиметров длиной, и значит, девочкам есть что поискать в штанах Стэнли. 
Алекса мало кто принимал всерьез — шумный дурачок с засратыми пошлятиной мозгами. 
Вся их троица — Алекс, Карла и Томми, — если и не были аутсайдерами, то болтались где-то рядом. Карла славилась своими попытками пролезть в высшую лигу, вечными неудачами на этом поприще и язвительными комментариями по поводу школьной элиты, в ряды которой так хотела влиться. Томми, еще в младших классах получивший кличку Попугайчик, считался безобидным неудачником с заявкой на оригинальность. 
Оригинальность — ахиллесова пята Томми. Он столкнулся с ней очень давно, как-то развив на уроке целую теорию о происхождении человека на Земле. По мнению Томми, он удачно обошел теорию эволюции, но учитель припечатал: не оригинально. 
Этот штамп преследовал Томми повсюду. Ему иногда казалось, что таким образом люди просто закрываются от его идей, но доказательств не было никаких. Неоригинальный врунишка с глупой теорией происхождения человека и историей Пиппи-кролика.
Попугайчик — значит, передирала чужих слов и мыслей. 
Мама, впрочем, считала, что таким прозвищем Томми одарили по причине его внешности. 
— Ты моя тропическая птичка, — ворковала она. — Дай поцелую в хохолок, попугайчик мой… 
Попугайчик — ярко-рыжий, с зеленоватыми широко раскрытыми глазами, взъерошенный. Всюду и всегда Томми передвигался скачками или бегом, прыгал в автобусы, носился по лужам, скакал по лестницам и никак не мог приучить себя передвигаться уверенно и степенно. 
Ни ростом, ни сложением похвастаться не мог. Мелкий, суетливый, мелькал туда-сюда, и сам себе иногда начинал напоминать дурацкого попугая. 
Глупо было объяснять Карле, что собрался в футбольную команду. Ясно же, что никаких шансов у него нет. Только навлек лишних подозрений. 
Действительно, Томми, зачем ты таскаешься на эти тренировки?
И Томми, пробираясь между сидениями на поле, ответил сам себе: «Я возьму интервью у Хогарта». 
Отличная идея! Хогарт должен дать неплохой материал, взгляд со стороны… Он же приезжий, наверняка видит город совершенно по-другому, иначе и быть не может. 
Томми перепрыгнул через вытянутые ноги спящего Опоссума и заторопился к центру поля, откуда принялись расходиться игроки, снимая на ходу шлемы. 
Кит пока никуда не уходил. Он наклонился и занялся развязавшейся шнуровкой. 
Отличный момент, чтобы подойти, поздороваться и предложить…
Ах, черт, Минди и Стефани с другой стороны поля направляются к нему же. Минди небрежно покачивает шаром-помпоном, солнце блестит в копне белокурых волос. Стефани на ходу говорит что-то быстро и очень возбужденно, то и дело принимаясь хихикать. 
Королева с фрейлиной с одной стороны, запыхавшийся Попугайчик — с другой. Королева явно прибудет первой, она уже совсем близко. 
Томми выхватил блокнот и ручку — главное, чтобы руки были заняты, тогда ты не просто так, а занят и сосредоточен… Он подоспел к середине начавшегося разговора. 
— Значит, я тебя записываю? — Минди тоже держит наизготовку крохотный блокнотик в красивой обложке. 
— Пиши, — согласился Кит. 
Он тоже уже снял шлем, волосы примятые и мокрые, под глазами синеватая усталая тень. Тяжело вести двухчасовую тренировку на такой жаре. 
Стефани мельком глянула на Томми и будто невзначай отодвинула его плечом. 
— Это очень важная роль, Кит, — сказала Минди. — Ты будешь играть императора, а я императрицу. Я вчера смотрела претендентов на роль Октавиана, но все они не годятся. Мне нужно что-то истинно римское. 
Кит посмотрел на нее и почему-то потрогал свой нос. Томми вдруг поймал себя на том, что повторил этот жест.
— Завтра первая репетиция, ровно в два. 
— Ладно. 
Кит кивнул кому-то в сторону. Томми даже оглянулся — там никого не было. 
— Эй, — позвал Томми, и к нему повернулась Минди. 
— Ты тоже хочешь роль, Попугайчик? 
— Он тоже хочет роль, — подтвердила Стефани. 
— Ой-ой, Попугайчик хочет роль… Ну раз ты проторчал здесь два часа ради того, чтобы поучаствовать в моей пьесе, я подарю тебе роль статуи в покоях императора. 
— Мне?
— Тебе, тебе, можешь не благодарить. Репетиция завтра в два, чтобы прилетел как миленький, понял? Запиши.
— Да… я приду, конечно. 
— Вот и славненько. Держи распечатку.
И обе они повернулись и пошли прочь, покачивая бедрами и задевая загорелыми руками короткие юбочки. 
Томми оглянулся — Кит Хогарт бесшумно ушел еще в начале разговора и уже исчез в дверях раздевалки. 
Ну и день. Сплошная каша. Глупые фотографии, глупая идея взять интервью у Хогарта. Томми даже не пытался его догнать — точно знал, что Кит примет душ, переоденется, снимет «форд» со стоянки и укатит домой. Не врываться же в душевую с воплем: «Пару слов для прессы, приятель!»
Чем дольше Томми думал о таком варианте, тем больше он ему нравился. Это было бы смело и оригинально. Неважно, что случилось бы потом, но сам факт… 
Он брел мимо парка. Отщипывал зеленые листочки, лезущие через ограду, некоторые прикусывал, некоторые, самые пыльные, сразу отбрасывал. Блокнотик лежал в кармане. По инерции Томми вписал туда время завтрашней репетиции. Великолепно, теперь он еще и статуя в покоях императора. Завтра все будут носиться с заученными ролями, требовать грима и костюмов, а его, Томми, изваляют в муке, как сладкий пирожок, и водрузят над местом действия. 
Император Кит Хогарт будет сидеть и делать значительное лицо, Минди будет бродить туда-сюда, очаровательная в римской накидке, а Томми, Попугайчик Томми, торчать где-то сверху и справа, в глубокой… нише. 
Распечатку пьесы Томми нес под мышкой. Может, статуи оживут и скажут хотя бы полслова? 
Торопиться некуда, и с самого утра не ел ничего, кроме ложечки джема у Карлы. Можно завернуть в пиццерию, взять пару кусков пиццы, один обязательно с грибами и ветчиной, выпить колы и прочитать творение Минди.
Томми толкнул дверь пиццерии и запрыгнул за ближайший столик, смяв клетчатую скатерть веером и опрокинув солонку. 
Солонку он сразу же поставил на место, попытался пальцами собрать соль, не смог и просто стряхнул ее на пол. 
— Большую колу, пиццу с грибами и ветчиной, пожалуйста. 
Заказ он делал уже рассеянно, потому что вынул из файловой папки листочки с ролями и принялся читать, по привычке пожевывая зубочистку. 
Пьеса начиналась с монолога императрицы: «Мой муж! Мой сын! Мой сын! Мой муж!»
Томми заглянул в следующий листок и прочитал реплику сына императрицы Друза: «Моя мать! Мой отец не хочет видеть меня здесь?»
Следующим выступал Октавиан: «Жена моя! Твой сын Друз еще здесь?»
Принесли пиццу и колу, и Томми отложил пьесу в сторону. 
Пробил крышечку стакана трубочкой и поднял наконец голову. 
За соседним столиком виднелась узкая сгорбленная спина, болтался конец толстого шарфа. С девушкой в шарфе сидел Кит Хогарт и смотрел почему-то прямо на Томми. Девушка в шарфе уронила скомканную салфетку и наклонилась, и Томми, по птичьей своей беспечности, радостно помахал Киту стаканом.

========== Глава 2 ==========

Мать Карлы много курила. Пепельницы стояли повсюду — на подоконниках, журнальных столиках, полках и на полу. Запах дыма намертво впитался в обивку диванов и кресел, и даже горшочные фиалки благоухали крепким табаком. 
А еще мать Карлы работала в ночную смену в ресторанчике «Домино», где восемь часов подряд драила посуду, засучив рукава и не выпуская из зубов сигарету. 
Пепельница на столе всегда полна окурков, считать их никто не будет, и потому на вечерних собраниях кухня заполнялась серым дымом всего за полчаса. 
Алекс, как обычно, курил много, хотя его и мучил сухой кашель. Карла — изредка затягивалась и откладывала сигарету. Томми не курил вовсе, потому что знал: вернуться от Карлы в прокуренной одежде — это одно, а закурить по-настоящему — совершенно другое. Мать узнает и оторвет голову начисто. 
— У кого что созрело?
У Алекса созрела статья. Он развернул листок и с выражением зачитал: 
— «Рождение города затеряно в глубине веков — так можно сказать о великих столицах мира, Лондоне и Риме, Москве и Париже, но этого нельзя сказать о маленьком американском городке, который…»
— Только не маленький гордый американский городок, — сказал Томми.
— А начало неплохое, — добавила Карла. — Обман на тарелочке. 
— Все любят маленькие гордые американские городки, — возразил Алекс, — есть еще героический момент…. Послушайте: «В тяжелые годы Второй мировой войны жители неустанно трудились на консервном заводе, чтобы обеспечить американскую армию питанием, сделанным с любовью и верой в победу».
Томми поднял на него глаза. Во время чтения он что-то черкал в блокнотике по старой привычке, из-за которой выбрасывал по десятку изрисованных блокнотов ежемесячно. 
— Про войну — хорошо, — сказала Карла, — у меня и фото подходящие есть. Вот. 
Она отложила сигарету, и та покатилась по столу. Томми поймал ее на самом краю и положил в пепельницу. 
Из плотного конверта Карла вынула пачку фото, отобрала некоторые и разложила веером. 
— Старый завод. Новый завод возле пожара. А эти я снимала пару месяцев назад. 
— Что это? 
— Тени. Видите? Тени на заборе. Это тень какого-то старичка, который стоял на том месте, где прежде была остановка для служебных автобусов, а это — тень столба, оставшегося от остановки. Мне показалось, что это хороший кадр — тень прошлого, пришедшая посмотреть на обнесенный забором завод, где прежде работало тело. Понимаете?
Томми перевернул фото.
— Половина истории осталась в твоей голове, Карла. Без пояснений это просто фотография забора. 
— Пояснение можно написать, — предложил Алекс, затягиваясь. — Тень дедушки, тень несуществующей остановки, забор, консервный завод, остальное спрашивайте у фотографа. И привязать Карлу к стенду на веревочку. Она расскажет, в чем соль, и где работало тело. 
Глаза Карлы влажно заблестели. 
— Да, но в этом фото есть смысл, — сказала она. 
— Только его не видно. 
— А разве все должно лежать на поверхности?
— А разве кто-то обязан додумывать за тебя? Карла, если тебе хотелось снять такой сюжет, нужно было нарядить старикашку в старую форму, поставить его на фоне ворот, чтобы он прислонился к ним лбом и вцепился в прутья натруженными морщинистыми руками… 
— Да сколько можно!
— Хватит, — остановил их Томми. — Фото забора не подходит, Карла. И текст мне тоже не нравится. С этим мы не выиграем. Я из-за вас никогда не попаду в колледж. 
Алекс фыркнул и забросил ноги на ручку кресла. Один носок у него был с дырой и из дыры торчал большой палец. Им Алекс то и дело шевелил. Томми отметил это со смешанным чувством неодобрения и зависти: ему порой сильно недоставало пренебрежения, с которым Алекс относился к мелким недостаткам. 
— Ты сам стопроцентно ни хрена не сделал, — сказал Алекс. 
— Почему — не сделал… Я придумал, у кого брать интервью, и даже почти смог его взять.
— И кто этот счастливчик?
— Хогарт. 
Карла рассмеялась. Алекс притушил сигарету и сказал в потолок:
— Детка, принеси ему выпить, а потом свяжи и запри в подвале. 
Томми пожал плечами и нарисовал в блокноте фашистский крест. Он все еще размышлял, стоит ли поднимать на конкурсе темы героической помощи консервами во время мировой войны
— Хогарт приехал из Нью-Йорка, балбес, — пояснил Алекс, пока Карла наливала в крохотный стаканчик ликер из большой пузатой бутылки. — Он скажет тебе, что наш город — маленькая вонючая помойка, копаться в которой брезгуют даже скунсы. Вот и все, чего ты от него добьешься. 
— Да о чем тогда вообще речь? — Томми отшвырнул блокнотик, и пока Карла цедила ликер, глядя на него поверх краешка стаканчика, в волнении опрокинул и снова поставил пепельницу. — С твоими талантами и фотографиями Карлы мы изобразим на выставке страну Оз! Может, сразу в сказочники податься? Какая, к черту, журналистика? 
— Синдром дерьмового мира, — сказала Карла и засмеялась. 
— Синдром дерьмового мира! — подхватил Алекс. 
— Я знаю, — сердито сказал Томми, но не выдержал и тоже начал улыбаться. — Не дурите, нет у меня этого синдрома. 
— Тогда выброси из головы мысль, что самый смак журналистики, — это покопаться в сортире, чтобы вытащить на свет божий отменную толстую какашку. И оставь Хогарта в покое, он тот самый сортир и есть. 
— Он вроде неплохой парень, — неуверенно сказал Томми, — я сегодня крайне некстати к нему прицепился, а он мне даже по голове за это не настучал. 
Карла уселась и приготовилась слушать, Алекс попытался пустить дымное кольцо и подавился. Пока он грохотал дверцами шкафов в поисках кружки, Томми вкратце рассказал о том, как ехал в автобусе и подмечал «кубики жизни», как увидел девушку в шарфе, как попал на роль статуи, неосторожно попавшись на глаза Минди и Стефани, и под конец — о том, что девушка в шарфе ждала Кита Хогарта больше двух часов.
— У нее была температура, все лицо красное. 
— Я бы никогда себе не позволила так унижаться, — заявила Карла. — Я никогда так не стелилась перед парнем. 
— А ты расстелись хоть раз, глядишь — он у тебя появится, — буркнул Алекс. — У них было свидание, Томми, а ты… 
— А я подошел и случайно опрокинул ее чай. 
Карла рассмеялась. 
— И Хогарт тебе ничего не сделал? — уточнил Алекс.
— Глазами показал. Вот так.
— Показал тебе глазами на дверь?
— Ну я и ушел. Принес им салфетки со своего столика и ушел. 
— Черт тебя туда понес, — сказал Алекс. 
— А она хорошенькая? — спросила Карла. 
— Хорошенькая, — ответил Томми. — Хорошенькая белая девчонка в шарфе. 
Карла покачала головой: она слабо верила в хорошеньких белых девчонок. 
— Только ты, Томми, мог так облажаться два раза за день — согласиться изображать статую на потеху сучке Минди и испортить свидание парню, у которого собрался брать интервью. 
— Да ну вас, — устало сказал Томми. — Господин Писака и леди Забор. Мы все неудачники, забыли?
Карла промолчала. Она о чем-то раздумывала, приложив палец к губам. Алекс тоже не ответил — покачал головой и наконец-то пустил к потолку идеально круглое шевелящееся кольцо дыма. 
— Я домой, — сказал Томми. 
У него давно уже было паршивое настроение, и хотелось пройти по улицам в одиночку. Если бы не глупое вечернее собрание, отправился бы в парк, забрался под опущенные ветки ив и пошвырял бы камешки в серый грязноватый пруд, по которому плавали утки. 
На пруд идти уже поздно — темнеет. Мать убьет, если он задержится. 
Точнее, сделает печальные глаза, отвернется и будет молчать до следующего утра — наказание хуже смерти. Томми тяжело переносил молчаливые обиды, терпеть не мог, когда его не желали слушать, и мать знала это и беззастенчиво пользовалась. 
Миссис Митфорд была женщиной верующей. Она верила в конец света, страшный суд, Христа, реинкарнацию, инопланетян, деву Марию, календарь майя, адские мучения и свое собственное теплое местечко в райских кущах.  
Ей удавалось молиться по несколько часов подряд — например, когда пришлось отравить кота миссис Палмер, повадившегося гадить на лужайке Митфордов, она молилась часа четыре без остановки. 
После этого благочестивого подвига она поднялась со вздохом и вручила мистеру Митфорду лопату — следы преступления нужно было замести как можно скорее, пока миссис Палмер не обнаружила, что ее кот лежит одеревеневшим под соседским сиреневым кустом. Окончательно миссис Митфорд искупила свою вину перед людьми и богом, угостив безутешную миссис Палмер великолепным чизкейком собственного приготовления. 
Миссис Митфорд считалась доброй католичкой, но по сути ее боязливая душа преклонялась перед всем, что теоретически могло иметь над ней власть. Ей хватало ума не распространяться на людях о терзающих ее сомнениях — не превратится ли Томми в следующей жизни в беспечную птичку и не случится ли так, что ей достанется какой-нибудь другой рай, кроме католического,  — в юности она увлекалась индуистскими практиками. 
Она порой высказывала свои опасения мистеру Митфорду, на что тот отвечал: «Гм…» и требовал новую газету. 
Томми рос под влиянием спутавшихся в клубок религий и верований, и в конце концов нажил себе один лишь неподотчетный страх. Ему казалось, что наказание подстерегает его повсюду — страшно было кидаться в уток камнями, страшно было оставить дома нужную тетрадь, страшно было забыть поблагодарить маму за ужин, надеть футболку с черепами, не знать слов молитвы. Ужасно, почти смертельно страшно было влезть в драку, и вообще — ударить человека, огрызнуться, сказать резкое слово. Страшно было огорчить родителей, сорвать ветку с куста или поморщиться от церковного вина. 
Конечно, Томми приводилось ломать ветки и драться, и футболку с оскаленным черепом он все-таки приобрел, но каждый раз, когда он переступал невидимую черту, ему становилось не по себе. 
Религиозный дух, который миссис Митфорд усердно хранила в доме, держал Томми за глотку. В раннем детстве он часто плакал по ночам, потому что во снах видел себя то в адском пламени, то превращенным за грехи в муравьишку, то похищенным инопланетянами — миссис Митфорд считала, что те охотятся за особо одаренными детишками, чтобы изучить их мозг, а Томми часто называли одаренным. 
Продраться сквозь опасную и благочестивую оборону матери было настолько сложно, что Томми пасовал. Он ни разу не позволил себе дотронуться до сигареты или выпить ликера, он ни разу не ночевал у друзей и не возвращался домой позже десяти. До пятнадцати Томми легко мирился со своим послушанием, но теперь ему было почти семнадцать — возраст, когда все вокруг словно с цепи сорвались и выглядели при этом превосходно. Берт Моран курил траву, Минди и Стефани устраивали вечеринки с коктейлями, Курт Лембек лечился от триппера, Карла Нобл не ложилась спать, не выпив рюмки, а Алекс Митчелл научился пускать колечки… 
Томми чувствовал, как смутное недовольство своей жизнью постепенно превращается в требование выразить протест. Ему хотелось высказать матери все, что он думает о ее гребаном политеизме, о том, что убийство кота — самое подлое, что она могла сделать, что не стоило резать его модную футболку в лоскуты, и что он, Томми Митфорд, уже взрослый человек, взрослый парень, которому плевать на рай и ад, и на инопланетян, пожалуй, тоже. 
Он шел по Речной улице, засунув руки в карманы толстовки и от злости то и дело прикусывал губы. Мысленно он вел диалог с миссис Митфорд, и его лицо странно искажалось — Томми не умел скрывать эмоции. 
Выглядел напуганным, когда пугался, растерянным,  когда терялся, расстроенным, когда расстраивался. 
Неплохо было бы научиться держать себя так, как держится Хогарт, подумал Томми. Переживать все внутри, а снаружи быть совершенно спокойным. Если бы какой-нибудь дурачок подскочил во время свидания, Томми вряд ли смог бы просто показать глазами на дверь. Наверное, он растерялся бы, вскочил, принялся знакомить свою девушку с дурачком, делиться своей пиццей и заминать нелепую ситуацию изо всех сил. 
Ему снова представилось лицо девушки — миленькое и раскрасневшееся, с сухими губами, потрескавшимися от жара. 
Томми поежился. Теплая постель, чай и тонна лекарств — он всегда болел только так. Мать ни за что не отпустила бы его больного на свидание, даже если бы это было последнее свидание в его жизни. 
Наверное, ей пришлось тайком убежать из дома. 
Поднимаясь по ступенькам крыльца своего дома, Томми с тоской подумал: вокруг столько парочек. Они творят безумства, встречаются на задних рядах кинотеатров, целуются в коридорах школы, нежничают и делятся друг с другом завтраком. Карла и Алекс тоже скоро образуют уютную парочку — Томми знал, что Алекс неравнодушен к Карле уже год, и вся его бравада и напускная взрослость — все ради нее. Карла знает об этом и наверняка ломается только для виду. Как она сказала — никогда не будет стелиться перед парнем… 
Может, уже сейчас, пока Томми снимает кроссовки, Алекс с Карлой лежат в кровати, и он обнимает ее бедра, целует ее живот, а она пытается обхватить ногами его плечи и заставить спуститься ниже. 
А может, это происходит давно и регулярно — Карла и Алекс постоянно остаются вдвоем. 
Ну вот и все. Томми,  ты выброшенный за борт придурок с блокнотиком в кармане. 
— Томми?
— Да, мама. — Он выпрямился и аккуратно повесил ветровку. 
— Четверть одиннадцатого. 
— Я немного задержался. 
— Я могла уже давно лежать в постели, Томми. Если я не высплюсь, у меня поднимется давление. 
— Хочешь, подогрею молоко?
Томми пошел на кухню, а она следом, шлепая мягкими тапочками и придерживая на груди разъезжающийся мягкий халатик. 
— Я уже не засну, — пожаловалась она, села и молча смотрела, как Томми открывает холодильник, наливает молоко в кружку и греет его на медленном огне. — Утром будет ужасная головная боль. 
Черт тебя возьми, подумал Томми, сцепляя зубы. Утром ты поднимешься разбитой, будешь требовать задернуть шторы и принести таблетку, а когда я уберусь в школу, примешься болтать по телефону с тетей Лорой и мазать лицо жирным кремом, а потом спустишься вниз и усядешься смотреть утренние шоу, поглощая фисташковое мороженое. 
Однажды Томми, весь измученный чувством вины, от расстройства забыл телефон, вернулся за ним домой и застал эту картину. 
— Погода меняется, — отхлебывая молоко, сказала миссис Митфорд, — не расстраивай меня, Томми, я тяжело переношу эти перемены. 
— Извини, — сказал Томми. 
Наклонился и поцеловал ее в теплую макушку. 
Он пойдет в душ, а она будет сидеть здесь и ждать, пока он закончит и уберется в свою комнату, и только после этого отправится спать. 
— Мне дали роль в пьесе, — сказал Томми. — Не очень значительную, но…
— Надеюсь, ничего жуткого? — спросила миссис Митфорд. — Когда актер играет, он программирует свою реальную жизнь. Нельзя играть маньяков, убийц, собственную смерть, несчастные случаи. Любая роль оставляет отпечаток на личности актера. Как думаешь, почему Мэрилин Монро покончила с собой? Сцена сожрала ее энергетику подчистую. Я бы не хотела, чтобы с тобой случилось что-то подобное. 
— Я играю статую, — устало сообщил Томми, — она не шевелится и не разговаривает, так что программировать там нечего.
— А вдруг тебя парализует?
— Вряд ли. Не волнуйся, мам, это крошечная роль. 
И все-таки по лестнице наверх он поднимался с тяжелым чувством неизбежного. 
Холодок поднимался по спине, словно и в самом деле подкрадывался сзади кто-то, кто с хрустом переломает Томми позвоночник и превратит в беспомощное бесчувственное тело. 
Я не тело, думал он, засыпая, я — человек. Взрослый человек… Я поступлю в колледж и буду писать отличные статьи… и красивые поклонницы тоже будут ждать меня по два часа. Потом я приеду на встречу выпускников, Минди увидит меня и подойдет с бокалом шампанского… Карла тоже приедет, у них с Алексом будут дети. Я буду получать четверть миллиона в год, куплю две машины, заведу кота… А Хогарт, наверное, станет игроком Высшей Лиги…
Поток плохо связанных мыслей прекратился. Томми заснул. 
Его рука свесилась с кровати, отбрасывая мягкую короткую тень. Блокнотик, выпавший из кармана,  белел на полу. С плакатов, которые давным-давно следовало сорвать со стен и отправить на помойку, на Томми пристально смотрели неподвижные глаза умерших людей. Среди них была и Мэрилин Монро — миссис Митфорд внимательно следила за содержанием плакатов, и мало-помалу заменила рок-звезд своими кумирами.
**  *
Томми взбрело в голову извиниться. Он привык извиняться почти за все, потому что хорошо знал вкус вины. Заметив, что Хогарт стоит перед своим распахнутым шкафчиком, и рядом не крутится никого, кто мог бы помешать, Томми подошел к нему. 
— Привет, — сказал он. 
Хогарт скользнул взглядом и кивнул. Томми не удержался и заглянул в его шкафчик: смятая футболка, коричневый бумажный пакет, пара тетрадей, знакомая распечатка в файловой папке. На дверце — футбольные карточки с фотографиями известных квотербеков. 
— Я вчера смотрел, как вы играете, — сказал Томми. — Отлично играете… Я хотел тебе сказать, что вы хорошо играете, но тут высунулась ведьма Стефани и записала меня в статуи. Поэтому я подошел к вам в пиццерии. Чтобы сказать, что… хорошо играете. Извини, что вмешался. 
Вот тебе и умение общаться с людьми. «Хорошо играете» просто навязло на зубах. 
— Играл когда-нибудь? — спросил Хогарт, проигнорировав «к вам» и извинение. 
— О да, — сказал Томми. — В настольный теннис. У меня неплохо получалось, но не настолько хорошо, как вы играете. 
Да чтоб ты подавился своим языком, Томми. Что с тобой случилось?
— Настольный теннис, да? — повторил Хогарт, вынимая из шкафчика хрустнувший бумажный пакет. 
— Ага, — ответил Томми. — Маленький мячик и ракетки. 
— Интересно, — сказал Хогарт, захлопнул шкафчик, развернулся и пошел по направлению к столовой. 
— Ты идешь обедать? — спросила Карла, дернув Томми за руку. Откуда она взялась и как давно стояла рядом, Томми не знал. 
Томми глянул на часы. 
— Иду. У меня полчаса до репетиции. 
— Ну так быстрее. 
Томми и Карла сели за угловой столик, треснутый посередине. Это было обычное место их троицы, но сегодня не хватало Алекса — он отравился. 
— Никотином, — сообщила Карла, гоняя по пластиковой тарелке кочанчик брокколи. — Выкурил почти две пачки, его еще вчера тошнило со страшной силой. 
Значит, не было для них никакой постели. Или была, и Карла пытается это скрыть?
— Боже, сюда идет Моран, — шепнула Карла. — Томми, я тебя прошу…
Берт Моран остановился возле Томми, сгреб его обеими руками и заорал:
— Ты т-а-ак вырос, миленький! Вчера еще я видел тебя вот таким крошкой! Вот таким крошкой с двумя длинными ушками! Тебя звали Пиппи и ты рассказывал, как подрачиваешь у дверей женской раздевалки! 
Он потрепал Томми по голове и словно от избытка чувств ударил его ладонью по затылку. Томми еле успел подставить руку — иначе впечатался бы носом в свою тарелку, прямо в картошку фри, густо залитую кетчупом. 
Ломтики картошки прилипли к локтю. 
— Кушай, — ласково сказал Берт. — Кушай, детка. 
Все привыкли к развлечениям Берта — он давным-давно выбрал Томми своей мишенью, и следил буквально за каждым его шагом, вычитывал его блоги и все интервью — черпал информацию для шуток. 
Привыкли, но каждый раз смеялись. Берт, огромный и нескладный, грузное тело на коротких ногах, почти мультяшный злодей, шутил не смешно, но Томми каждый раз так нервничал и так отчаянно краснел, что шоу никому не надоедало. 
— Ну что ты, маленький? — участливо спросил Моран. — Соус размазался? Не переживай, у меня есть еще. 
Он поставил обе руки на стол, наклонился и пустил длинную густую нитку слюны в тарелку Томми. Прямо на горку картошки. 
— Приятного аппетита. 
— Тише, Томми, тише, — шипела Карла и сжимала колено Томми под столом. 
Гвоздь программы — взбешенный Томми, жалкий Томми, Томми в поисках справедливости. 
Эти припадки случались с ним все реже, но их по-прежнему напряженно ждали. 
Томми терял контроль, вскакивал и начинал метаться от стола к столу, выкрикивая бессвязные воззвания против школьного террора: он срывался в хрипоту, краснел и превращался в загнанное животное, повсюду ища поддержки и повсюду встречая только смеющиеся лица. 
— Сиди, Томми, — прошептала Карла. 
Томми поднял глаза, увидел устремленные на него взгляды, увидел, что Хогарт тоже смотрит в упор, кусая листочек петрушки. 
— Спасибо, Берт, — сказал он. 
— Не слышу?
Моран даже ладонь приложил к уху. 
— Спасибо за соус, — громче сказал Томми.
Берт снова потрепал его по голове и направился к своему столику. 
— Хочешь? — спросила Карла, когда он отошел подальше, и подвинула Томми свою тарелку с брокколи. 
Томми мотнул головой, сжимая зубы. Еще немного  и польются слезы, а показывать их ни за что нельзя. Карла со своей помощью делает только хуже. 
Томми пару раз глубоко вздохнул и улыбнулся занемевшими губами:
— Сама жуй свою траву, — сказал он. — Мне не нужно сидеть на диетах. 
— Ах, ты! — возмутилась Карла. — А мне, по-твоему, нужно?
Она тоже улыбалась — кризис миновал, Томми справился. 
Мало-помалу от их столика отворачивались. Отвернулись Минди и Стефани, жующие листочки салата, Кирк Макгейл отложил мобильник с включенной камерой, Молли Джонсон послала Морану воздушный поцелуй, и Хогарт тоже принялся за еду. 
Хогарт первый и закончил с обедом. На выходе он, почти не глядя, швырнул смятый бумажный пакет в мусорную корзину и попал. 
Томми выждал несколько минут. 
— Пойду выброшу, — сказал он, взял свою тарелку и пошел между столиков. 
— Подожди! — крикнула Карла. — А я?..
Она не закончила и тихонько взвизгнула. Расхохоталась Минди, Макгейл присвистнул, а на другом конце зала кто-то привстал, чтобы лучше видеть, как Берт Моран пытается содрать с головы перевернутую тарелку, а кетчуп ползет по его лицу, смешанный со слюной и кусочками остывшей картошки. 
— Томми! — почти простонала Карла. 
— Митфорд! — рявкнул Моран, отплевываясь. 
Выглядел он отвратительно  — на щеках и губах красные комочки, волосы слиплись, картофель повис на плечах и воротнике тенниски. 
— Сюда иди! 
Томми показалось, что рядом взорвался вулкан, и теперь на него с грохотом несется лавина камней. Моран лез к нему, опрокидывая столы и стулья, и был страшен, как обезумевшая горилла. 
Томми повернулся и кинулся бежать. Ему под ноги попался пластиковый стаканчик и хрустнул, разбрызгивая остатки колы. На повороте  Томми зацепился за ножку стула, и чуть не упал, но сумел схватиться за чье-то плечо и выскочить из столовой.
Спаси меня, боже, подумал он, выбегая в пустой еще коридор. Где-то вдали брезжил свет — свет в конце тоннеля, открытая дверь, но до нее было слишком далеко. Да и что делать потом? Переходить на домашнее обучение?
Боже ты мой, задыхался Томми, боже ты мой… зачем? Ну зачем… 
В пустом коридоре стоял только один человек, и за него Томми и спрятался. 
Выпрямился, пригладил волосы и сказал дрожащим голосом:
— Слушай… я забыл свою распечатку… у меня там роль. Не дашь посмотреть?
Хогарт держал распечатку в руках. 
— У тебя все в порядке? — спросил он с интересом. 
— Все отлично, — заверил Томми и заглянул за его плечо. 
В метре от них стоял Берт Моран и вытирал кетчуп со лба. 
Кит обернулся и посмотрел на Берта. 
Сейчас Кит отойдет в сторону и скажет — он твой, подумал Томми и чуть не задохнулся от ужаса. Сейчас он отойдет в сторону, следом вывалит народ, и все они будут смотреть, как Моран ставит меня раком. 
Из дверей столовой уже выглядывали любопытные, и доносился голос Карлы: 
— Пропустите меня! Да пропустите же!
Или Моран скажет Хогарту: отойди и дай мне поплясать на костях этого говнюка…
Берт Моран тяжело дышал и все стирал с лица кетчуп. 
— Как твоя нога? — спросил у него Кит. 
— Нормально, — угрюмо ответил Моран. — Завтра уже буду на тренировке. 
— Растяжение, верно?
— Ерунда. 
— Хорошо. 
Карла наконец-то продралась сквозь толпу. 
Обеими руками она придерживала растрепавшиеся волосы. 
— Томми! — с такой материнской пронзительностью выкрикнула она, что снова грянул хохот. 
— Я на репетицию, Карла! — и Томми кинулся нагонять Хогарта. 
Он почти вприпрыжку бежал рядом с ним, боясь обернуться. Сердце стучало отчаянно, волосы на лбу намокли. 
Главное, чтобы Кит не отогнал его сейчас, хотя бы до лестницы на второй этаж — это уже будет отличная фора…
Но Кит его не прогнал. Вместе они поднялись на второй этаж, вместе зашли в зал, где уже суетились с декорациями — таскали туда-сюда картонные изображения колонн, разматывали рулоны ткани и резали их, тут же скрепляя булавками. На рампе сидел Макс Айви и пытался ослепить лучом софита Анхелу Бакнер. Анхела злилась и закрывалась руками. Она учила роль — бродила туда-сюда и шевелила губами. 
— Кит! — обрадовалась она. —  Иди сюда. Айлин снимет мерку. А ты здесь зачем, Попугайчик?
— Я статуя. 
— Тогда иди туда же, Айлин подберет тебе простыню… А почему ты один?
— Я с Хогартом…
— Я не об этом! Статуи должно быть две, а ты один!
— Я не могу раздвоиться…
Анхелу чуть не сбили с ног очередным рулоном, и она махнула на Томми рукой. 
— Я здесь! — крикнула Айлин, подпрыгивая в нише, где развешены были белые ткани и алые накидки. — Сюда!
Она устроила в маленькой нише настоящую примерочную, отгородив один уголок пыльной шторой. Сама Айлин сидела за столом, полностью заваленным обрезками, лоскутами и какими-то чертежами. 
— Раздевайтесь. Да не здесь! За шторой, а то мне здесь не развернуться… медведи. 
Впервые Томми причислили к «медведям» — так девушки ласково называли футболистов, отличавшихся крепким сложением. 
Ради этого стоило метнуть в Морана тарелку с картошкой. 
Томми нырнул за штору, потоптался в нерешительности. 
— Футболки! — крикнула Айлин. 
Кит поднял руки, уцепился за ворот своей футболки и потянул ее. Томми повторил его движение, и они столкнулись локтями. 
Томми первый выпутался из одежды, опустил руки и почувствовал прилив жара. Его организм позорно среагировал на  полуобнаженное тело, на запах чужой кожи. До серьезных проблем дело не дошло, но Томми, как и все рыжие, моментально краснел, когда начинал смущаться, и ему пришлось отвернуться. 
Кролик Пиппи как-то шутил на тему подростковой сексуальности — в пятнадцать лет встанет даже на застреленного енота, если тот разляжется пулевым отверстием кверху. 
Томми про себя проклял прозорливого кролика. Тот, конечно, перебрал с метафорами, но в чем-то был прав. 
— Все? — Айлин заглянула за штору. — Сначала Кит. 
И Хогарт вышел к ней, мелькнув широкой загорелой спиной. 
Томми остался стоять в углу, комкая в руках футболку. Его все никак не отпускало. Слишком интимным было это короткое уединение. Если бы Томми играл в футбольной команде, то наверняка привык бы к такому, да что там — в душ бы ходил вместе с толпой голых парней и легко шутил бы с ними о сиськах  Минди, без опасения опозориться. 
Но Томми ни в какие раздевалки вхож не был, а перед физкультурой, на которую постоянно опаздывал, переодевался последним. 
— Попугайчик! 
— Тут. 
— Примерь-ка тряпочку… 
Томми покрутил в руках ворох складок и ткани, кое-как нашел, куда просунуть голову, и оказался в чем-то, похожем на свадебное платье. 
— Господи, — сказала Айлин, прикрывая рукой рот, чтобы не рассмеяться. — Что же это такое…
Томми вышел из-за шторки и развел руками, мол, что дала, то и надел… 
Кит стоял напротив и смотрел на него. На нем тоже была белая хламида, но он не выглядел в ней смешно. Скорее — мужественно. Так, как выглядели боги и герои на картинках. 
— А можно и мне плащ? — спросил Томми, поняв, в чем разница.
— Нет, статуе плащ не полагается. Снимай, сделаю ее покороче. 
— А джинсы останутся на мне? — с надеждой спросил Томми.
— Где ты видел римлян в джинсах, — отозвалась Айлин. — Снимай. У тебя волосы хорошо укладываются?
— Не укладывал. 
— Иди к Анхеле, она тебе кудряшки сделает. 
Томми снова вспыхнул. Ему было невыносимо стыдно стоять перед Китом в дурацком платье и ожидать бигуди. Хогарт неторопливо выпутывался из хламиды. Из-под пояса джинсов на плоский живот поднималась тонкая дорожка темных волос.
 Ему, видимо, было наплевать, что происходит с Томми. 
В примерочную заглянула Минди. Она завязала свои белокурые волосы в пышный хвост, надела очки в голубой оправе и сунула за ухо карандаш. В этом виде она очень походила на тех режиссерш, образ которых любят изображать в кино. 
— Брысь отсюда,  — сказала она Томми. — Ты мне пока не нужен. 
И Томми вышел, на ходу натягивая футболку, беспомощно обвел глазами зал, приметил Карлу, сидевшую на каком-то стульчике у стены и пошел к ней, перешагивая через расстеленные на полу листы ватмана. 
— Ты придурок, — сказала Карла. 
— Знаю, — согласился Томми. 
— И что теперь делать?
— Сегодня попробую уйти отсюда с Хогартом. Моран не хочет с ним связываться. 
— А завтра?
Томми вздохнул. 
— Мне теперь деваться некуда. Моран меня в покое не оставит. 
— И что?
— Да не знаю я! — Томми пнул кроссовком стоящий рядом стул. — Куплю пистолет и прикончу его. Других идей у меня нет. 
— Вот дурак, — сказала Карла. — Ну что тебе стоило посидеть смирно?
— Да сколько можно? — разозлился Томми. — Этот псих плюет в мою еду, а я должен его благодарить. 
— Думаю, теперь он будет плевать тебе в морду. Нам еще год учиться, и каждый день он будет плевать тебе в морду, вот увидишь. 
Томми поднял голову. В середине зала, тоже уже в обычной своей одежде, стоял Кит Хогарт и слушал Минди. Минди карандашиком показывала ему то в один, то в другой угол сцены, а Хогарт смотрел прямо перед собой, словно не слушая ее разъяснений. 
Тимми и прежде знал —  Хогарт сильный, очень сильный. Он видел его на поле, неутомимого, уверенного. Сто раз видел в школьных коридорах, сто раз в столовой, на улице… но только сейчас заметил, как хорошо Хогарт сложен. Он немного выше Морана, но крепче стоит на ногах и маневреннее его, он не шире Морана в плечах, но развит гармонично, и если Моран выглядит неопрятно-дряблым, то Хогарт — крепким и подтянутым. 
Моран боялся Хогарта, вот в чем дело. 
Если подумать, то половину бед Томми преподносит на блюдечке именно футбольная команда — те самые медведи, которых хлебом не корми, дай только поиздеваться над Попугайчиком… 
Если подумать еще, то станет ясно — все они сталкивались в Хогартом на поле, и все они знают, на что он способен. 
— Мне нужно подружиться с Китом, — сказал Томми. 
— Что?
— Подружиться с Китом Хогартом. 

========== Глава 3 ==========

Вечером в пятницу Оливия Хогарт жарила котлеты. Это была традиция, ритуал, которому она отдавалась со всей страстью стареющей матери семейства. Оливия Хогарт была из тех женщин, чью красоту время уничтожает беспощадно. 
На фотографиях десятилетней давности она была еще свежа, но уже обзавелась глубокими складками на лбу и у крыльев носа. С тех пор кожа ее продолжала сжиматься и растягиваться: высохли губы, обвис подбородок, опустились веки. Оливия упорно не замечала изменений — каждое утро она наносила на щеки и скулы розовую блестящую пудру, которая придавала ей девичьей свежести в молодости, а теперь беспощадно выставляла напоказ все складки и обвислости. Оливия уверенно рисовала губы и особые «кошачьи» глаза с помощью длинных стрелок, которые непременно размазывались к полудню. 
Она все еще жеманилась, надевая платье с открытыми плечами, умела заливаться загадочным тихим смехом и многозначительно наматывать на палец прядь химически белокурых волос, но пользовалась этими умениями все реже и реже, предпочитая все сильнее увязать в придуманных домашних традициях: котлеты по пятницам, уборка по средам, «монополия» по вторникам, рюмочка коньяка по субботам. 
Впрочем, ее все еще считали красивой. Она так гордо вышагивала, так умела повести глазами, что мужчины провожали ее взглядами. 
Оливия умела одеваться, и это тоже держало ее на плаву: ее крошечные всепогодные шарфики, брошки и пуговки — все составляло единый ансамбль, который на миссис Хогарт звучал тихо и удивительно стройно. 
В гостиной Хогартов висел ее портрет, увеличенный во много раз, и редкий гость — например, полицейский, зашедший предупредить о возможности разлива реки, — не обратил бы внимание на этот портрет. 
Кит не мог сказать, что знает о матери хоть что-то определенное. Она была мила, внимательна, ласкова, но совершенно пуста. Что скрывалось за набором милых привычек и распорядком жизни семьи, не знал никто. Оливия напевала утром, стирая пыль с полок, напевала в садике, высаживая маргаритки, любила слушать музыку с пластинок, вишневый пирог и дождливую погоду. 
Она жила одним долгим, бесконечно долгим днем — не было для нее ни будущего, ни прошлого. Пожалуй, ее долгий день начинал клониться к вечеру, но миссис Хогарт любила вечера —  это время, когда можно устроиться под пледом с тарелкой вишневого пирога и  смотреть любимые шоу до тех пор, пока не потянет в сон. 
Она не верила в то, что стареет, она не помнила даты рождения своих детей, не могла точно сказать, какой колледж заканчивала, не думала о том, что Киту тоже вот-вот нужно будет определиться с местом учебы. 
Она недоумевала, когда портились продукты, не могла поверить в смерть любимого хомяка, и насмешливо фыркала, услышав об открытии Америки Колумбом, — была уверена, что Америка существовала всегда, и сразу с ней, с Оливией Хогарт. 
Ее не интересовали науки и планы на будущее, смешили новости о марсоходах и полетах на Луну, и в бога она тоже не верила, потому что он не сподобился спуститься на землю, постучаться к Хогартам и напроситься в гости на стаканчик бренди. 
Кит был похож на нее внешне — и ему тоже, видимо, грозило ранее старение, потому что еле заметные морщинки на лбу показались еще год назад, и многое перенял и от ее характера. От нее он научился непримиримой конечности суждений, спокойствию и равнодушию к своему окружению. 
Было одно серьезное расхождение, которое все детство продержало его в напряжении. Миссис Хогарт не ставила перед собой ни одной цели, а мистер Хогарт задавался ими по пять раз на дню и требовал, чтобы они реализовались немедленно и сами собой.
Перебравшись из Нью-Йорка в маленький городок, семья Хогартов обживалась медленно и скачкообразно. Миссис Хогарт каждое утро выходила на крыльцо, обводила взглядом заросший травой дворик, удовлетворенно кивала и убиралась обратно в дом. Она знала, как должен выглядеть приличный садик и каждый раз, рассматривая заброшенную  лужайку, видела на ней и розовые кусты, и песчаную дорожку, и клумбу с дельфиниумом. 
Мистер Хогарт выбегал следом с листом в руках. На листе этом он тщательно изобразил план будущего садика, расчертил дорожки и насаждения, и отметил даже то место, где будет лежать живописный камень. 
Мистер Хогарт подзывал Кита, показывал ему план и говорил:
— Завтра это будет сделано. Нам нужен песок, камни, пара кустов во-он туда и здесь… смотри внимательно! Календула. Вдоль забора будет расти календула. Сегодня же едем за материалами, а мать высадит цветы. Ты меня понял? Иди собирайся, сейчас же едем. 
Кит кивал и шел в дом одеваться. Натягивал черные джинсы и футболку, надевал спортивную куртку в цветах «Атланта Фалконс» и спускался вниз. 
На диванчике перед телевизором сидела миссис Хогарт и жевала мармелад, а мистер Хогарт лежал поперек, головой на ее коленях, и дремал. 
Следующим утром история повторялась — миссис Хогарт удовлетворенно кивала воображаемому садику, мистер Хогарт размахивал планом обустройства, в который каждый вечер вносил все новые и новые улучшения. 
В конце концов Кит вывел из гаража свой «форд» и отправился на строительный рынок сам. К обеду к дому Хогартов уже подвезли песок, мешки с цементом, упакованный в полиэтилен живописный камень и влажные коробки с саженцами. 
Миссис Хогарт, увидев любимые маргаритки, очнулась от спячки и вынесла во двор маленькую лопатку. Мистер Хогарт потирал руки и рассматривал план дворика. 
— Песка нам не хватит, — озадаченно сказал он. —  И камни какие-то серые… Они должны быть красными, сынок. 
И все-таки дворик состоялся: серый камень занял свое место, появились дорожки, а в начале лета на розовых кустах появились наконец бутоны. 
Миссис Хогарт добавила в ритуальную жизнь дома утреннюю процедуру ухода за садиком — все было так, как она и представляла, там, где виделся ей райский уголок, он и возник словно по мановению волшебной палочки. 
Миссис Хогарт не удивлялась — так происходило всю ее жизнь. 

Киту приходилось нелегко. Мистер и миссис Хогарт пребывали в каком-то собственном ограниченном бытии, где она играла роль прекрасной принцессы, а он — благородного рыцаря, исполняющего все ее капризы. 
На самом деле капризы исполнял Кит. Сгребал многочисленные планы и проекты, на создание которых мистер Хогарт убивал половину жизни, рассматривал, искал рациональное зерно и пытался воплотить их в жизнь: так была заново перекрыта протекающая крыша старого домика, куплен автомобиль для миссис Хогарт (она приходила в полупустой гараж и уходила оттуда довольной и уверенной в том, что машина уже стоит там и радует ее запахом новеньких сидений, а мистер Хогарт каждое утро забрасывал Кита ворохом журналов и рекламных проспектов, рассуждая о мощности двигателя, автоматических коробках передач и обтекаемости корпуса)
Кит выбрал машину сам, выманил родителей из дома и отвез в автосалон, где снова свершилось чудо — миссис Хогарт безмятежно созерцала реализацию ее молчаливой мечты, а мистер Хогарт гордился правильностью своих выкладок об обтекаемости и мощности. 
В детстве Кит считал отца полубогом.  Маленький, с нелепо зачесанной лысинкой, мистер Хогарт в общении с людьми менялся совершенно: звучал весомо и значительно, менял голос и жесты, и способен был бодаться из-за какой-нибудь мелочи до конца. Он выматывал нервы полицейским, которых заставал за выписыванием штрафа за парковку, часами препирался с продавцами за надорванную упаковку орешков, которую обнаружил в торговом зале, знал наизусть все законы, права и обязанности и иногда даже смахивал на профессионального адвоката. 
Кит с восхищением наблюдал за его крестовыми походами и старался стать таким же — умным, вежливым и колким. 
С течением времени это восхищение сменилось жалостью: Кит научился видеть, как смешон этот маленький человечек в своей вечной борьбе за никому не нужные мелочи. 
Мистер Хогарт был асом в обвинении опоздавшего почтальона, хозяина,  выгуливающего собаку без намордника и экспертом правильного распределения снега по мостовой, но пасовал перед любой мало-мальски серьезной проблемой. 
Впервые Кит столкнулся с этой беспомощностью, когда ему было четырнадцать. 
Хогарты отправились в горный лагерь, где миссис Хогарт намеревалась приобрести шикарный загар, а мистер Хогарт — освоить лыжи. 
Машина заглохла прямо на заснеженной дороге, застыла в опасном положении на покатой скользкой дороге. 
Заезд туристов уже давно закончился — большинство поднялось на фуникулере, оставив машины внизу, но миссис Хогарт не доверяла фуникулерам, и мистер Хогарт кинулся исполнять каприз своей принцессы. 
— Ничего, — сказал он. — Я-то знаю, зачем придуманы эти байки про опасную дорогу. Все для того, чтобы драть с туристов денежки на фуникулер. Мы поедем сами. 
Телефоны не ловили сигнал. Темнело быстро — со всех сторон сгущалась тьма. Миссис Хогарт сидела на заднем сиденье и недоумевала — у нее начали мерзнуть ноги, и эта странность выбивала ее из обычного сонного состояния. 
— Сейчас… сейчас… — бормотал мистер Хогарт, разворачивая какие-то карты. 
Он долго просматривал их и в конце концов обнаружил, что им нужно подниматься вверх и доехать до лагеря по прямой дороге. 
Миссис Хогарт сообщила, что хочет есть. 
Мистер Хогарт сказал: «Сейчас, сейчас…» и снова уставился в карту. 
— Нам придется ждать подмоги, — сказал он наконец. — Здесь кто-нибудь ездит, интересно? Не переживай, сынок, когда мы отсюда выберемся, я напишу жалобу, они у меня попляшут…
— Мы остаемся в машине? — спросил Кит.
— Наверное. Да. Думаю, кто-нибудь появится… Или нас заметят снизу, если я зажгу фары… Я не знаю. 
Кит расстегнул ремень безопасности, вытащил рекламный проспектик, пролистал несколько страниц и молча вышел из машины, хлопнув дверью. 
Ему хватило пары минут, чтобы сориентироваться. Рекламный проспект обещал посещение знаменитого Лесного домика, где гостям предлагалась мясо кабана в брусничном варенье и отменный грог. Судя по проспекту, этот Лесной домик должен был торчать где-то совсем рядом. 
Кит еще раз посмотрел на фото домика, поднял глаза. Вон вдалеке та же сосна, что на фото — она единственная так высока, что вздымается над своими товарками, и она такая же лысая, с маленькой метелочкой ветвей на верхушке. 
— Кит! — тревожно позвала миссис Хогарт, минут через десять сообразив, что сына нет возле машины. 
— Мы переночуем здесь, дорогая, — сказал мистер Хогарт. — Сейчас я найду Кита, и мы все обнимемся, и ляжем на заднее сиденье, сберегая тепло. 
Он вышел, забыв в машине перчатки. 
Когда Кит вернулся с подмогой из Лесного домика (чуть правее дороги он обнаружил отличную укатанную снегоходами тропу), в машине сидела только безутешно рыдающая миссис Хогарт. 
Ее укутали в плед, напоили грогом и подарили скидочный талон на обед в Лесном домике. 
Мистера Хогарта искали почти до утра и нашли в конце концов — обмороженного и на грани самоубийства — он намеревался спрыгнуть с какого-то обрыва. 
Кит тогда увидел, какой отец маленький и жалкий — вывалянный в снегу, он потерял шапку, лысина блестела, волоски над ней встали дыбом. Мистер Хогарт скулил и падал, и только очухавшись в тепле Лесного домика, с намазанными гелем руками, вновь приобрел свою величавость и принялся честить правительство, своих спасителей, дорогу, снег и зимний лагерь. Он намеревался подать в суд и требовал возмещения. Миссис Хогарт сидела молча, потягивая травяной чай. Она снова погрузилась в привычное оцепенение. 
В номере пансионата Кит заперся в ванной, разделся и долго всматривался в зеркало, которое отображало его только до пояса. 
Кит ворошил пальцами густые волосы, чуть завивавшиеся на кончиках, ища грозные признаки облысения, внимательно оценил свои плечи и торс — широкие, закаленные тренировками, и упокоился только тогда, когда понял, что ничего общего с мистером Хогартом во внешности не имеет. 
Укладываясь спать, он мысленно поблагодарил своего деда, отца Оливии, бравого вояку, который почти до самой смерти выглядел так, словно сошел с конвейера на фабрике солдатиков в темно-красных беретах. 
И все же прежнее восхищение отцом давало о себе знать. Мистер Хогарт не просто так отвел десятилетнего сына в команду футболистов. Мистер Хогарт не просто так дарил Киту плакаты с Бреттом Фарвом. Мистер Хогарт не из простой прихоти учил Кита стрелять по жестяным банкам на окраине города. 
Мистер Хогарт воплощал в Ките себя — того себя, которым он всегда хотел быть и которым пытался казаться. 
Если бы в семью Хогартов заглянули социальные работники, они нашли бы массу поводов отправить мистера Хогарта на скамью подсудимых, а Кита —  в интернат. 
Если бы Кит посчитал методы воспитания мистера Хогарта несколько странными и вздумал бы на них пожаловаться, так бы оно и случилось. 
Но Кит не считал эти методы необычными — он точно знал, чего добивается его отец, и давно согласился с тем, что методы эти правильные, хотя и чувствовал иногда, как под толстым слоем его собственного спокойствия копится страх, обида, неприязнь и злость. 
Все эти чувства Кит отмечал машинально. Он не задумывался над ними и не пытался разобраться — просто повесил на каждое ярлычок с определением и на этом успокоился. 
К тому же, у него были вспомогательные способы обороны. 
**   *
В пятницу миссис Хогарт жарила котлеты. Кит еще в прихожей почуял знакомый запах. Он старательно припрятал распечатку своей роли под курткой, снял кроссовки и постарался проскользнуть через гостиную. 
Мистер Хогарт сидел перед телевизором, обмакивая булочки в растопленное масло. На экране метались игроки «Нью-Йорк Джетс». 
— Садись. — Мистер Хогарт хлопнул ладонью по дивану рядом с собой. — Давай-ка обсудим. 
Это было любимое его препровождение. Кит садился рядом и объяснял тактику текущей игры. В игре «Нью-Йорк Джетс» было что обсудить, и Кит присел на край дивана, плотнее запахнув куртку. 
Некоторое время Кит смотрел на экран. Ему было жарко, спина взмокла. Из кухни доносилось пение миссис Хогарт и звон посуды. 
— Что скажешь?
Кит не успел ответить. 
Миссис Хогарт высунулась с большим блюдом тостов:
— Кит, отнеси папе. И сними куртку.
Ее фартук и рукава были в муке. 
Кит нехотя поднялся, принял блюдо, прижимая локти к бокам, но листочки с ролью, запаянные в папку-файл, все-таки выскользнули на пол, и мистер Хогарт поднял их, и сразу потянулся за очками. 
Кит остался стоять с блюдом в руках. Миссис Хогарт исчезла из комнаты и что-то напевала в глубине кухни. 
Мистер Хогарт вчитался в заголовок, вынул листки и задумчиво их перебрал. 
— Театр, сынок?
— Небольшая роль, — сказал Кит и поставил наконец блюдо. 
Теперь не имело смысла оставаться в куртке, и он принялся раздеваться. 
Мистер Хогарт посмотрел поверх очков:
— Ты прятал от меня это?
Кит промолчал. 
— Садись-ка, сынок. 
«Нью-Йорк Джетс» суматошно собрались в кучу и прыгали всей толпой, отмечая удачный тачдаун. 
— Представь себе, — сказал мистер Хогарт после небольшой паузы, — что ты едешь в машине и на сиденье рядом человек, которому ты доверяешь, и вдруг этот человек достает револьвер…
Ему пришлось прерваться, чтобы выйти ненадолго и вернуться с револьвером. 
Дуло револьвера мистер Хогарт прижал к виску Кита, а сам забрался на диван и навис над ним. От мистера Хогарта пахло булочками. 
— Он тебе, оказывается, и не друг вовсе, а собирается убить тебя и забрать твою машину. И что ты ему скажешь, сынок? Быть или не быть, вот в чем вопрос? Или станцуешь танец маленького лебедя? А что ты будешь делать, когда он сделает вот так?
Щелкнул курок, провернулся барабан револьвера. 
У Кита зелень поплыла перед глазами, колени предательски задрожали, и он схватился за них руками. 
— Что ты будешь делать, когда он начнет тебя убивать? Вот так! Вот так!
Дуло вжималось в висок все сильнее, Киту казалось, что сейчас лопнет тонкая перегородка, или случится непоправимое — чертов револьвер окажется заряжен, и за тремя-четырьмя пустыми щелчками последует оглушительный выстрел. 
Против воли Кит начал наклоняться, пытаясь ослабить давление. 
— Страшно? — спросил мистер Хогарт. — Никогда не бойся оружия, сынок. Я учу тебя быть настоящим мужчиной, так что держись! Не распускай сопли! Страшно?! Почему ты дрожишь?!
— Я понял, — сказал Кит. 
— Больше никакого театра. 
— Больше никакого театра. 
— Котлеты готовы, мальчики, — сказал миссис Хогарт, заглядывая в столовую.  Револьвера она будто не заметила. — Кит, подними куртку с пола…
Проклятая зелень перед глазами рассасывалась долго, но вилку Кит держал крепко, никакой дрожи. 
Наверное, он давно смог бы привыкнуть к этим воспитательным мерам, если бы не видел однажды, как мистер Хогарт, размахивая «незаряженным» карабином и позируя с ним для фото, нажал на курок и всадил пулю в липу, с которой посыпались куски коры и листья. 
Мистер Хогарт уверял, что после этого случая он пять раз на дню проверяет все оружие, но то же самое он говорил и до того, как пристрелил липу. 
Кит жевал котлету, хотя его все еще подташнивало. Миссис Хогарт то и дело спрашивала, вкусно ли получилось, и он кивал, но думал о другом — как же по-настоящему отучиться бояться? Как стать тем, кого хочет видеть отец — несгибаемым, хладнокровным, жестким?
Что должно произойти, чтобы отвалились чертовы нервы и получился идеал, настоящий идеал настоящего мужчины?
Кит поднялся из-за стола и пошел наверх, в свою комнату. 
Свет он включать не стал, но сразу же включил ноутбук и улегся с ним на кровать. 
Ему вдруг вспомнился маленький рыжий чудик, который днем метнул в громилу Морана тарелку с картошкой. Парень, наверное, боялся до обоссанных штанов, но его так довели, что он свой страх каким-то образом преодолел. 
Кит не раз и не два наблюдал, как на рыжего Попугайчика сваливаются проблемы, связанные с неукротимой фантазией парней из футбольной команды.
Пока Попугайчик сидел смирно и благодарил своих мучителей, Кит им не интересовался. Таких дурачков в каждой школе полно. 
А сегодня произошел слом. Сработал какой-то механизм, заставивший Попугайчика побороть страх. 
Мельком Кит слышал, что Попугайчик вроде бы пытается стать журналистом и ведет блог. В блоге он наверняка расписал подробности сегодняшнего происшествия, может, ныл и жаловался, может, готовился к самоубийству. 
Было бы интересно узнать, что творится в его голове после этой истории. 
Кит задумчиво пощелкал по сайтам социальных сетей, но вдруг обнаружил, что не помнит фамилии Попугайчика. Имя знал — Томми, а вот что дальше, не помнил. Какой Томми? Томми… Миддл? 
Пришлось потянуться за мобильником и набрать номер Минди. Она взяла трубку не сразу, протянулись несколько долгих гудков. Конечно, девушки, которым звонит парень, со всех ног к трубке не бросаются… 
— Привет, Кит. 
— Привет, — сказал он, — я по делу. Подскажи мне фамилию Попугайчика. А еще лучше — его ник. 
Минди отреагировала так, словно ей предложили сделать операцию по смене пола. 
— Я? Подсказать ник Томми? Ты издеваешься?
Она действительно обиделась, но быстро взяла себя в руки и рассмеялась:
— Надеюсь, это просто предлог?
И Кит сдался. 
— Конечно, предлог, — сказал он. — Хотел пригласить тебя куда-нибудь. Завтра. Свободна?
Минди долго раздумывала. 
— Минутку, мне нужно посмотреть свое расписание, — отозвалась она и чем-то зашуршала. — Да, есть пара свободных часиков… с шести до восьми. 
Кит представил себе расписание Минди: с утра три часа на телефоне, час у парикмахера, час на беговой дорожке, три часа по магазинам… 
— Встретимся на мосту.
— Ты будешь на машине?
— Да. 
Она снова рассмеялась, нажала отбой и тут же набрала номер Стефани, которой сообщила о подвижке в деле невозмутимого квотербека, на свидание с которым она, ясное дело, не пойдет, чтобы рыбка поплотнее уселась на крючок, а не соскользнула сразу, блестя чешуей. 
Стефани выслушала, восхитилась, сказала обязательное «так ему и надо», поддакнула, бросила трубку и подошла к зеркалу. 
Возле зеркала она приняла пару соблазнительных поз, отметила, что грудь у нее меньше, чем у Минди, но талия тоньше и бедра аккуратнее. Приподняла волосы, посмотрела на изгиб шеи и выругалась. Почему она, Стефани, всегда номер два при этой сисястой истеричке? 
Хогарт приедет на своем новеньком «форде» и будет ждать Минди на мосту,  а Минди засядет дома, листая журналы с рекламой косметики. 
Чем не шанс для самой Стефани?
Идея пришла моментально, вспыхнула радостным салютом: да, так и нужно сделать. Прийти на мост, будто бы прогуливаясь случайно. Надеть голубые брючки, которые так красиво подчеркивают попку, тонкую водолазку и короткий меховой жилет, который придется позаимствовать у сестры. 
Шиншилла отлично подчеркнет ее красоту. 
Стефани с грохотом выдвинула ящик, раскрыла шкатулку с украшениями и выбрала тонкий золотой браслет. А на губы немножко блеска… парни не любят помаду, а они с Китом обязательно будут целоваться, так что на этот раз без помады. 
Стефани собиралась было пойти порыться в шкафах старшей сестры, но вдруг опрокинулась на кровать, зажав в руке золотой браслетик, и закрыла глаза. 
Это все мечты, Стеф. Если Минди узнает, что Кит ушел из-под ее носа по милости лучшей подружки, придется уходить из школы. Никто не умеет так унижать людей, как Минди, и именно ее мнение служит сигналом к началу общей травли. Рядом с Минди безопасно, рядом с Минди чувствуешь себя хоть и второстепенной, но королевой. Девчонки набиваются в подруги, парни считают красоткой, футбольная команда носит на руках, и всегда есть возможность кольнуть любого побольнее, так, чтобы взвыл, но на следующий день сам прибежал целовать руки.
Отказаться от всего этого ради Кита Хогарта?
Как бы ни хотелось поцеловаться с ним (а может, Стефани, не только поцеловаться, в конце концов у него машина, и отличное заднее сиденье, где можно позволить себе многое… не доводя до секса, конечно. Это может быть больно, хотя Минди и говорит, что ничего такого, но…) как бы ни хотелось с ним поцеловаться, но он не стоит того. 
Минди дает несравнимо больше. 
Засыпала Стефани со смутной мыслью: скоро все это закончится, закончится школа, и ей придется поступать в колледж, а там наверняка будет своя королева, и если у нее уже будет достаточно подружек, то самой Стефани грозит полное отчуждение. Минди не будет рядом, и некому будет защитить и вовремя унизить любого, кто попадется на пути.
Мама говорит, что в колледже все по-другому, но Стефани в это не верит. 
Не может быть по-другому. Всегда есть Самая Красивая Девчонка и ее подруги. Где угодно. 
**  *
Прежде, чем Кит сообразил, что пригласил на свидание Минди, он сделал еще пару звонков — никто не знал, под каким именем Попугайчик свил себе гнездышко в Интернете. 
И тогда Кит вспомнил про его подружку, Карлу Нобл, имя которой постоянно мелькало под фотографиями в школьной газете. 
У Карлы оказалась страничка в соцсети, а в ее друзьях — Томми Митфорд. Митфорд, вот он кто. Страничка Карлы, битком набитая фото, перекинула Кита на страницу Попугайчика. 
На странице Томми тоже были фотографии: на них он в основном торчал на какой-нибудь ветке над Алексом Митчеллом, который строил рожи внизу. 
Митчелла Кит вспомнил сразу — этот парень  постоянно орал и бесперебойно сыпал штуками, некоторые из которых были очень удачными. Его обычно слышно по всей школе. Единственный из их троицы, кто не попадался под каток травли и держался в тени, когда назревал конфликт. 
Рассматривая фото, Кит засунул руку под матрас и осторожно, стараясь не греметь, вынул из пластиковой упаковки пару оранжевых таблеток. Одну он сразу проглотил, а вторую спрятал под подушку. 
Еще раз глянув на одно из удачных фото (Попугайчик один, солнце за его спиной, и рыжие волосы светятся, будто на голове у Томми кто-то развел маленький костерчик), Кит нашел в профиле ссылку на блог и открыл новую страничку. 
На сегодняшней дате записей не значилось. Попугайчик вел блог аккуратно, каждый день оставляя по посту, но эта пятница его то ли ничем не вдохновила, то ли Моран прикончил его по дороге домой. 
Кит подпер предплечьем подбородок и прочитал несколько строк. Потом поднялся, спустился на кухню и взял из холодильника банку холодной колы. 
Он допил ее к концу второй страницы блога Попугайчика. Хотел пойти выбросить, но передумал и просто запихнул под кровать. 
Чтение увлекало его все больше. Напряжение, вызванное револьвером папаши Хогарта, спало. Кит лежал расслабленно, с легкой головой и ясными мыслями, но даже в такой голове никак не укладывался эксгибиционизм Попугайчика. 
Так Кит про себя окрестил тот поток откровений, которые Попугайчик тоннами вываливал на страницы своего блога. Первые три производили впечатление шокирующее — Томми рисовался фашистом-эзотериком, давно и прочно съехавшим с катушек. На четвертой он превратился в милого печального мальчика, этакого Маленького Принца, требующего у окружающих барашка и розу. На шестой Томми бушевал, как заправский героиновый наркоман, на седьмой каялся в грехах и просил на свою голову кару небесную, дальше требовал разрушения планеты лазерным лучом, потом признавался в ликантропии, следом волной гнал детские воспоминания о каких-то бомжах-извращенцах, гоняющихся за ним с членом наперевес. 
Блог читался как сборник рассказов нетрезвого писателя-неудачника. 
Поначалу Кит не мог поверить своим глазам, потом — не мог поверить Томми. 
Чувствовались в этих записях неуловимая фальшь, налет пародийности, мишурный элемент. Кит перечитывал некоторые строчки по нескольку раз, надеясь поймать то слово, которое резонировало, выдавало ложь, но Томми так искусно плел свои сети, что ничего доказать Кит бы не смог. 
В этом блоге никогда не появится записи о том, как Томми решился швырнуть картошкой в Морана и о чем при этом думал. 
В этом блоге нет самого Томми. 
Кит выключил ноутбук, отложил его и запустил руку под подушку. Вторую таблетку он разгрыз. Сразу же занемел язык и губы — приятное ощущение. Примерно такое, какое бывает при стоматологической заморозке, но куда более чувствительное. 
Раздевался Кит неторопливо, внимательно отслеживая все приливы: вот потек холодок по рукам и ногам, вот встрепенулось сердце… 
Теперь уже плевать, даже если отцу взбредет играть с Китом в русскую рулетку, Кит не дрогнет. Ему теперь не страшно. Руки не дрожат, рассосалась тяжесть в груди. 
Аккуратно погасив ночник, Кит улегся на спину и натянул одеяло до середины груди. 
Напротив плакат с Бреттом Фарвом. 
Бретт весело смотрит на Кита из-под шлема, за его спиной размытое разноцветное пятно трибуны с болельщиками. 
«Как дела, Кит?» — «Все нормально. У меня все нормально» — «Слышал, один из твоих игроков повредил сухожилие. У тебя есть достойная замена?» — «Моран? Он уже на ногах. С заменами у меня туго, но этот парень отлично держится» 
Бретт Фарв медленно разворачивается, номер на его спине стекает с плаката и ползет по полу. Он взбирается на ножку кровати, а потом на грудь Кита, и врастает в его кожу, некоторое время все еще светится, а потом гаснет. 
Бретт Фарв смеется. 
«Это талисман, Кит. Мой подарок».
— У меня есть свой номер, — возражает Кит вслух. — Мой номер — семьдесят два. Мне не нужен чужой. 
«Тачдаун!»
«Плей-офф!»
«Нью-Йорк»
«Я хотел посмотреть, как вы играете. Отлично играете»
«Отлично играете»
«Отлично играете»
— Я хочу спать, Томми, потом расскажешь…
«Вы отлично играете!!!»
И вдруг вспорхнуло. Ударилось о стекло. Кит вскочил с бешено бьющимся сердцем и подошел к окну. 
Тишина. Пусто. В далеком домике на соседней улице все еще горит свет. И каждое ночное темное облако — как синий язычок попугайчика, вырванный с корнем. 
 ** *
Погода на следующий день оставляла желать лучшего. Деревья гнулись под порывами холодного тяжелого ветра, в садике миссис Хогарт все маргаритки сложили головки, с крыши капало. Дождь прошел ночью и оставил после себя хмарь, морось и серые рваные небесные простыни. 
Кит до вечера маялся дурью — посмотрел пару легендарных матчей, поспал в ванной, помог матери отбить толстые куски свинины, покопался в потрохах «форда», и спохватился только в половину шестого. Ему не хватило времени привести себя в порядок и найти что-то приличное из одежды, поэтому пришлось одеться как обычно — джинсы, спортивная куртка, кроссовки. 
По пути Кит решил, что единственное, куда можно двинуться в такую погоду — крошечный кинотеатр на Речной улице. Там постоянно крутят какое-то барахло, но тепло и можно купить перекусить. 
Он довольно смутно представлял себе предстоящее свидание, но заранее заготовил тему для разговора — пьеса Минди, ее детище, должна была стать беспроигрышным вариантом. 
Кит еще не решил, что делать с категорическим запретом отца на участие в  этой постановке. Скорее всего, отец напрочь забудет об этом инциденте и дело с концом. Нужно попросить у Минди новую распечатку и оставлять ее в школьном шкафчике. 
Мистеру Хогарту в голову не придет проверять, участвует Кит в постановке или нет. Он даже на матчи не ходит, довольствуясь только озвученным счетом. 
Кит припарковал «форд» на стоянке у кинотеатра и спустился вниз по улице. Холодный ветер дул в затылок, люди шли, согнувшись, пряча руки в карманы. 
На мосту никого не было. Волны неслись быстро, частой рябью, но порывов ветра Кит не чувствовал. Здесь, видимо, ветер путался в густо растущих плакучих ивах. 
Проверив время на мобильном, Кит оперся на перила и присмотрелся: внизу, на покатом берегу с разноцветной кромкой из оберток, бутылок и прочего мусора, бродили трое. 
Доносились и голоса. Возмущенный женский и ехидный, очень знакомый голос. Слов не разобрать, а вот пламенно-рыжую голову Попугайчика нельзя не узнать. 
Он был в зеленой куртке и тоже бродил по берегу, засунув руки в карманы, а теперь сел на выброшенное на берег бревно. Задницей в светлых джинсах на грязное мокрое бревно. 
Вот чудак. 
С ним, значит, Карла Нобл и Алекс Митчелл. На Карле разноцветная рэперская шапочка, а Митчелл курит, закрываясь от ветра ладонями. 
Кит засмотрелся: прибрежная троица таскала туда-сюда штатив, на который Карла то и дело пыталась установить фотоаппарат. 
Митчелл швырялся окурками и, судя по всему, ругался. Томми то садился, то снова вскакивал со своего бревна и тоже что-то доказывал, показывая то на небо, то на реку. 
За наблюдением прошло минут пятнадцать. Кит снова посмотрел на время, потом по сторонам. Никакой Минди и в помине нет. 
Кит замерз, от воды несло сыростью, могильным холодом глубины. 
Звонить Минди не хотелось. Обиды не было. Помогло то самое  спокойствие, которым миссис Хогарт огораживалась от всего, что могло затронуть ее длительную безмятежную спячку. 
Пробиться сквозь толщу этого спокойствия было сложно. Кит подумал, что ему должно быть обидно, неприятно… но на самом деле ничего этого не было. 
Хотелось побыстрее убраться с моста и перестать уже ждать — самое глупое и выматывающее занятие на свете. 
Он выждал еще десять минут, сунул мобильник в карман и спустился с моста, но повернул не направо, а налево и вдоль берега, а потом опять свернул и пробрался через густой занавес ветвей, осыпающий его холодным дождем. 
Бережок, издалека казавшийся крошечным, на деле таким не был, и Кит пошел к реке, увязая в мокрой почве. 
Первым его заметил Алекс, развернулся, приставил ладони ко рту на манер рупора и завыл с интонациями спортивного комментатора:
— А-а-а-а теп-е-ерь! На поле! Появляется номер семьдесят два! Кьюби-и-и с историей в десять победных матчей подряд! К-и-и-ит Х-о-о-га-а-арт!
Томми в очередной раз поднялся с бревна, Карла обернулась. 
— Группа поддержки! — продолжил орать Алекс, тыча в нее пальцем. — Где танец? Встречайте!
— Придурок, — сказала Карла. 
Она смотрела на Кита настороженно.
— Привет, — сказал Томми. — Алекс, заткнись. 
— Почему? — спросил Алекс. — Ему приятно. Нам приятно. Сидели на помоечном берегу, и вдруг сюда скатилась такая звезда… Карла, задирай свитер, он распишется у тебя на груди. Томми, сделай пару кадров, через пять лет я продам их за миллионы. 
Кит глянул на него с интересом. Да, такого сложно пустить под пресс травли. 
Потом все трое затихли и неловко переглянулись. Кит явно нарушил единство их маленькой команды, влез в процесс общего дела. Никто не знал, о чем с ним разговаривать и зачем он сюда приперся. 
Кит знал, что поставил всех в неловкое положение, но ему нужен был Томми. 
Он кинул взгляд на джинсы Попугайчика. Так и есть, перемазаны грязью и тиной. 
Вся троица замершая, взъерошенная. 
— Пойдемте в кино, — сказал Кит. — Я хотел сходить один, но…
— Денег, — сказал Алекс, — денег у нас нет. 
— У меня есть. 
Карла нерешительно посмотрела на него. 
— В долг?
— Нет. Просто мне скучно одному. Вы тут закончили?
— Закончили, — тут же отреагировал Алекс и выхватил фотоаппарат из рук Карлы. — Закончили давным-давно. А попкорн входит в стоимость билета? А ты на машине? Проедемся потом по трассе?
Кит кивнул в сторону Попугайчика. 
— Да, если Митфорд снимет штаны.
Томми вспыхнул. Он стоял молча, держа руки в карманах, и вдруг так залился краской, что цвет его лица практически сравнялся с цветом волос. 
— Ты не нажимай на него так сильно, — театральным шепотом посоветовал Алекс. — Сначала первое свидание, цветы и коробки конфет — Томми любит сладкое, а потом уж можно и про штаны разговор заводить.
Карла не выдержала и рассмеялась. 
— Они у него грязные, — попытался объяснить Кит. — Я имел в виду, у меня новые чехлы, а он в грязи по уши…
Карла хохотала все громче, Алекс улыбался, а Томми попытался отряхнуть джинсы, посмотрел на свою измазанную ладонь и спросил:
— Я что, весь такой?
— Я даже не уверен, что тебя пустят в кинотеатр, — ответил Кит. 
Что-то скрипнуло и сдвинулось. Словно тонкий слой целлофановой упаковки разошелся и треснул пополам. 
Киту потом приходило в голову странное сравнение: будто это лопнули упаковки, в которые и он сам, и Томми Митфорд были завернуты с самого рождения. 

========== Глава 4 ==========

Золотые львиные морды раскалены до белизны. Блики бьют Томми в глаза. Щит не помогает — голову нужно держать высоко. Утомленный жарой, Томми держится стойко, а по спине ползут едкие капли пота. Перед рядом воинов, выстроенных для смотра, ходит Кит Хогарт — он в джинсах, футболке. Но львиные морды… откуда эти золотые львиные морды. Шлем съехал Томми на глаза. 
Мучительно, словно от этого зависит вся жизнь, изнемогая от жары, Томми вспоминает: легат? Лавагет? 
Нет, все не то… не легат, не лавагет… Кто же ходит перед ним в обличие Кита Хогарта? Кто держит его на изнуряющем солнце и слепит львиными мордами? 
Прелат? 
Нет, это что-то совершенно другое. Думай, Томми, думай. От этого зависит все —  жизнь в пыльном походе к северным германским горам. Думай, иначе в самый ответственный момент порвется ремешок калиги, и ты грохнешься на землю, не успев прикрыться щитом, и короткий меч выпадет из руки, а германский топор войдет точно между глаз и с хрустом, раскачавшись, выйдет обратно,  с пылающим алым острием… 
Кто он? Легионер? Нет… Центурион? Декурион? 
Алый плащ. 
Подсказка была в пьесе Минди. Вспомни, Томми, иначе…
Жара, какая жара сегодня в Риме…
Так тяжело думать, так тяжело напрягать память… И вдруг Томми осенило: ну конечно же! Децимация! Вот и выход из сложившегося положения. Каждому десятому — снести голову одним взмахом меча. 
И все будет хорошо. Раскроются германские горы, топор останется в мозолистой руке, Томми не потеряет свой меч, а принцепс накинет на раздражающие золотые морды спортивную куртку, и станет спокойно, прохладно и тихо. 
Солнце погасло. 
Томми открыл глаза. Видимо, за окном ночь, все еще ночь, а он никак не может выпутаться из долгого изнуряющего сна, наполненного бредом по милости высокой температуры. 
К трем часам она обычно поднимается под сорок. Быстрее бы все закончилось, подумал Томми, брезгливо сбрасывая влажное от пота одеяло. 
Некоторое время он лежал на спине, наслаждаясь прикосновением свежего воздуха к коже, а потом замерз и пришлось поднимать чертово промокшее одеяло, переворачивать и пытаться согреться. 
Томми надеялся, что матери не придет в голову заявиться с инспекцией, горячим чаем и парой пилюль. Она неизменно сопровождала эти визиты пояснением:
— Я не сплю из-за тебя третью ночь. У меня жутко болит голова. Доктор запретил мне нарушать режим сна, потому что бессонница влияет на мое давление… 
— Прости, — хрипел Томми, страдая от чувства вины. 
— Ничего, — говорила миссис Митфорд, — ты мой милый мальчик, ты заболел, я готова умереть от  головной боли, но буду рядом. 
— Не надо умирать. — Томми сворачивался в клубок. — Иди спать. 
Он старался, чтобы этот совет прозвучал ласково, но про себя кричал: «Вали спать, черт бы тебя побрал! Не издевайся ты надо мной, старая сука!»
— Я посижу с тобой, — отвечала миссис Митфорд. — Ничего.
Томми скрипел зубами. 
Угораздило же так простудиться. К досаде за собственный идиотизм,  который подсказал отличную идею: щедро смочить грязные джинсы ледяной водой из реки и после шататься в таком виде по городу, прибавлялся стыд за произошедшее в кинотеатре. 
Стыд и скрытое, робкое чувство, нашептывающее: ну и что плохого, Томми? Что такого страшного в том, что твой бред наполнен одним Китом Хогартом?  
Хогарт фигура примечательная, ты так долго хотел дружбы с ним, ты ходил на эти чертовы тренировки и часами пялился на то, как он бегает по полю. 
Зачем ты это делал, Томми? Неужели затем, чтобы потом испугаться и мучиться угрызениями совести? 
Нужно было спросить себя раньше — почему ты ходишь на эти тренировки? 
Успокойся, Томми, успокойся, ты ничего плохого не сделал. 
И все равно Томми ворочался, кусал подушку и страдал от стыда. 
В креслах кинотеатра они расположились так: Алекс, Кит, Томми и Карла. 
Кит сам выбрал место посередине, разбив тройку, и никто ему не возразил. Билеты и попкорн оплатил Хогарт и мог хоть на потолке повиснуть — никто бы ему слова не сказал. 
С финансами было туго у всех. Мать Карлы зарабатывала слишком мало, чтобы снабжать дочь карманными деньгами. Томми никогда о них не заикался, не желая часами расписывать, на что именно они ему нужны, а позже отчитываться за каждый потраченный доллар. Алексу денег не давали по простой причине — он действительно способен был закупиться травкой или литром-другим виски. Прецеденты были. 
У Кита денег было предостаточно. Когда он расплачивался за билеты, все трое обратили внимание: мало того, что он хранил их в кожаном портмоне, так еще и разложенными по разным отделениям, и явно не по паре купюр в каждом. 
Алекс молча сделал большие глаза и подтолкнул Томми, мол, отношения надо укреплять. Профит налицо. 
Карла задумчиво улыбнулась — вот что значит нью-йоркский парень. 
Никто из них не мог  даже представить, что Кит, по сути, распоряжался половиной бюджета Хогартов, и что это обстоятельство изрядно ему осточертело. 
— Для твоих карманных денег можно открывать счет в банке, — сказал Алекс в полутемном зале, еще до начала сеанса. 
Кит промолчал. Миссис Хогарт с такой небрежностью выписывала чеки, что держать деньги в банке было бы непростительной ошибкой. Она редко расплачивалась наличными — держа деньги в руках, осознавала их ценность и превращалась в скрягу, зато,  не видя денег и не зная баланса своего банковского счета, выписывала огромные суммы, не раздумывая. 
Томми тоже сидел молча. Ему хотелось пошутить или хотя бы так же легко болтать с Китом, как это делает Алекс, но все фразы, приходящие на ум, либо сильно запаздывали, либо были такими громоздкими, уродливыми и неуклюжими, что не стоило даже рта раскрывать. 
Проблема была в том, что Томми знал — Кит пришел на берег реки не из-за скуки и не из желания найти компанию для просмотра фильма. Он чего-то ждал от него, Томми. Ему нужен был не Алекс, не Карла, а он, Попугайчик. И было бы здорово помочь Хогарту, сделать то, что ожидается, но Томми будто приморозило к креслу. 
Он даже не помнил, о чем был фильм. Если напрячь память, то что-то о боях римлян и германцев (так вот откуда этот бред!), но отследить сюжет Томми был не в состоянии. 
Ему почему-то казалось, что в бархатистой темноте зала случится что-то такое, что нельзя будет забыть. Например, рука Кита, спокойно лежащая на ручке кресла, тихонько сдвинется и ляжет на его руку, на руку Томми. 
Эта невозможная идея сначала просто нервировала, потом начала пугать, а к концу фильма Томми настолько уверился в своих догадках, что ждал прикосновения, как обязательной части программы. 
У него взмок лоб (наверное, уже начал заболевать…), в груди поселилось тесное, сложное чувство страха и нетерпеливого ожидания. 
Томми не приходило в голову оценить свои ожидания — зачем Хогарту тискать его в кино? На кой черт? 
Логичного объяснения Томми не искал. Он просто чувствовал что-то важное, что назревало и готовилось к прорыву из нечувствительной области в реальность, и заранее поддался всему, что может последовать дальше. 
Наверное, всему виной темнота. В ней мысли становятся откровеннее и смелее. 
Томми дождался своего прикосновения. Дыхание остановилось. 
И потребовалось несколько секунд, чтобы понять — это Карла, Карла, сидящая справа, положила свою ладошку на его руку и не торопилась ее снимать. 
Из зала Томми вышел совершенно измотанный. Все эти переживания так сбили его с толку, что оказалось — он напрочь забыл про свой попкорн и на выходе оказался с полным стаканчиком, и это послужило причиной заминки. Выкинуть что-то, купленное на чужие деньги, Томми не мог. Так и стоял перед девушкой  и ее  раскрытым черным мусорным пакетом, держа стаканчик с попкорном в руках. 
Алекс заминки не заметил. Он делился впечатлениями:
— Отбери у этих легионеров мечи, останутся от них обычные педики в юбках… Никогда не доверял педикам. Они Рим и развалили. 
Карла щурилась и поправляла прическу. 
— Томми, — позвала она. 
Хогарт обернулся, забрал стаканчик у Томми и выбросил в мусорный мешок. 
— Кататься! — заволновался Алекс, когда они вышли на улицу. — По трассе! Сколько она выжимает, кьюби?
Стемнело. Пронизывающий ветер ухватил Томми за ноги, забрался под ворот куртки. 
— Хватит, Алекс, — сухо сказал он. — Скажи дяде «спасибо» и пойдем домой. Иначе в следующий раз он не возьмет тебя в зоопарк. 
— А здесь есть зоопарк? — удивился Кит. 
— Ага. Школа «Хилл».
— Уже поздно, — сказала Карла, натягивая свою шапочку. — Спасибо, Кит, но нам пора домой. 
— Вот так всегда, — расстроился Алекс, успевший нарезать вокруг машины Кита несколько кругов. — Значит, в другой раз?
— Посмотрим, — сказал Кит. — А что вы делали там, у реки?
Он выглядел утомленным, как человек, который пару часов боролся со сном. 
— Мы делали фото, — ответила Карла, — мы участвуем в конкурсе «Мой город», чтобы победить и получить для Томми хоть какое-то достижение. Иначе он не поступит в колледж. 
Она говорила о Томми, но на Томми не смотрела, и сам он не торопился встречаться с ней взглядом. Руки он держал в карманах. 
— А ты, наверное, после школы отправишься в Пенсильванию? — вдруг спросил Томми Кита. — Спортивная стипендия, да? 
Кит достал ключи, задумчиво покрутил колечко на пальце. 
— Ты почему интересуешься? — спросил он. 
Порыв ледяного ветра сбросил на компанию целую пригоршню дождя, запрятавшегося в листве темных деревьев. 
Томми вздрогнул — пара капель закатилась за шиворот. В темноте он плохо различал лицо Кита — маленький кинотеатр погасил все свои жалкие рекламные огоньки. Разозлился Хогарт, что ли?
— Просто поддержал разговор, — буркнул он. 
— У меня нет никаких планов на жизнь, — спокойно ответил Кит. 
По дороге домой мысли у Томми уже путались. Педики в юбках… какие к черту педики? О чем был фильм? Рука Карлы. Кит Хогарт. У него нет никаких планов на жизнь. Алекс, трасса, снова Карла. Стаканчик с попкорном — почему ты его так и не съел, Томми? Ждал, пока Кит возьмет тебя за ручку, будто ты какая-нибудь девчонка, с которой после кино можно пообжиматься на заднем сиденье машины? 
Томми становилось стыдно, он останавливался и мотал головой, избавляясь от наваждения. 
Домой он пришел уже с жаром. Миссис Митфорд всплеснула руками. 
— Я тебя предупреждала, Томми! Почему ты меня никогда не слушаешь? Ты прекрасно знаешь, что по понедельникам я хожу на  католическое собрание женщин нашего города. И что, мне теперь из-за тебя сидеть дома? Почему ты обо мне не подумал? Тебе хотелось, чтобы я никуда не пошла? 
— Мама, — с трудом ответил Томми, — прости, пожалуйста. Я не хотел…
Она подошла и положила ладонь на лоб Томми. 
— Господи. 
— Нет, нет… — пробормотал Томми, — еще рано — Господи… Пока что только — твою мать…
— Томми!
А он рассмеялся и пополз на второй этаж, забыв разуться. 
Прошло три или четыре дня. Томми сбился со счету, потому что шторы в его комнате всегда были плотно задернуты, и большую часть времени он спал. Хуже всего приходилось по ночам — часа в три он неизменно выпутывался из бредовых снов и подолгу ворочался,  не в силах заснуть снова и не имея достаточно сил, чтобы хотя бы включить ноутбук. 
Кризис миновал после ночи борьбы с германскими топорами. Утром Томми почувствовал себя настолько лучше, что потребовал завтрак. Миссис Митфорд принесла стакан теплого молока и теплые вафли с кленовым сиропом. 
Томми с удовольствием съел вафли, а после смог встать и ополоснуться. В это время миссис Митфорд поменяла мятые простыни и прочее постельное белье. 
Томми вернулся в свежую постель и улегся, надев чистую футболку. Шторы наконец раздвинули. Дневной теплый свет заполнил комнату. 
— Томми, — сказала миссис Митфорд, заглядывая в комнату. — Я пойду на собрание. 
Томми лишь рукой махнул, потом насторожился:
— А что, сейчас понедельник? Я неделю провалялся?
— К тебе пришел Алекс, — сказала миссис Митфорд, — я его впустила. Он за тобой последит. Тебе нужны салфетки? Вот они, справа, на тумбочке. И не пей холодного. 
Она закрыла дверь, и Томми услышал приглушенный диалог: неразборчивый голос матери и отчетливое: «Да, миссис Митфорд! Конечно, я знаю, миссис Митфорд!»
Алекс вломился в комнату сияющий. От него несло сигаретным дымом и резким запахом мужского одеколона — не иначе как позаимствовал у отца. 
— Слабак, — сказал он с порога. — Ты в обморок при виде тараканов не падаешь? 
— Если только нахожу их в сумочке между ежедневными прокладками и косметичкой. 
Алекс рассмеялся. 
— Да, ты предупредил ход моих мыслей…
— Это несложно. 
Алекс присел в кресло. 
— Сильно болел?
— До глюк дело дошло. 
— А, — спокойно сказал Алекс, — это не так уж плохо. Мне однажды такая телка привиделась… Легла на меня прямо сиськами, а я задыхался, но не стал никого звать… дышать нечем, а приятно. Это у меня грипп был. А у тебя что?
— Не знаю. Мать не любит обращаться к врачам, считает, что они пьют из нации кровь или что-то вроде того…
— Кстати, о крови, — оживился Алекс, — за неделю ничего не улеглось. Моран по-прежнему желает насрать тебе в рот. 
— Вот бли-и-ин, — простонал Томми, представив, как бешеный Моран бегает за ним по школе, спустив штаны с волосатой жопы. — Так и сказал?
— Да, говорит, руки об Попугайчика марать не хочется, а вот в рот ему наложить — это то, что доктор прописал. 
— А откуда такие подробности? Он объявление вывесил, что ли?
— Нет, — Алекс поднял голову и посмотрел Томми прямо в глаза. —  Я в курсе, потому что некоторым образом с ним сдружился. 
Томми недоуменно покачал головой. 
— Ты свихнулся? Он тебя десять лет от мусорного бака не отличал, а теперь вдруг сдружился… 
Алекс ухмыльнулся. 
— Полезные связи, друг мой, полезные связи. Я подошел к Хогарту, потрепался о том-сём… киношку обсудил. И заодно предложил побыть спортивным обозревателем футбольной команды. Я буду ездить с ними на матчи и освещать их в школьной газете, а еще мне дали местечко в местной газетенке. Посмотрим, как пойдет. Люди любят спорт и любят читать о достижениях своих детишек. Пришел на тренировку, пожал руку паре хороших людей… и знаешь, Моран тоже не так уж плох. Он отличный полузащитник. 
— Ты же ничего не смыслишь в футболе. 
— Зато в младшей школе я играл в бейсбол, забыл?
Томми не нашелся, что ответить. Взял с тумбочки салфетки и снова положил.
Ему вдруг вспомнился унизительный эпизод. Это произошло больше года назад. Митфорды укатили на какое-то очередное собрание послушать прибывшего в штат знаменитого проповедника — убрались ровно на сутки, с ночевкой в дешевом отеле. Томми, обрадовавшись свободе, пригласил Алекса на ночь — пицца и порно, обычная программа таких ночных бдений. 
Пиццу привезли поздно и холодную, зато ночной кабельный канал не подкачал — выставил серию полнометражек с загадочным сюжетом и уймой разнообразного секса, начиная от группового и заканчивая лесбийским. 
Алекс и сказал:
— Если мы подрочим друг другу, то получим неплохие ощущения. 
Томми, возбужденный до предела, — пришлось расстегнуть молнию на джинсах, иначе головка немела от боли, посмотрел на друга с удивлением. 
— Здесь нет ничего пидорского, — утешил его Алекс. — Просто чужая рука… понимаешь. Будут совсем другие ощущения. Только нельзя, чтобы кто-нибудь об этом узнал. 
Томми еще раз глянул на колыхающиеся на экране влажные сиськи с торчащими сосками и пожал плечами. 
— Я-то не расскажу, — сказал он. 
— Тогда давай попробуем, — сказал Алекс и привстал, чтобы стянуть свои джинсы пониже. 
На экране стонала очередная жертва таксиста, остановившего машину где-то в желтой пустыне среди монументальных кактусов. Таксист сосредоточенно драл ее в зад, похлопывая ладонью по дрожащим ягодицам.
Алекс был прав — чужая рука давала совсем другие ощущения. Алекс частенько сбивался с нужного ритма, порой делал больно, останавливался именно тогда, когда Томми уже был готов кончить, но само впечатление — от вмешательства другого человека в самую интимную зону, вовлеченность его в этот тайный процесс, — делало происходящее нереально возбуждающим. Это не была механическая дрочка «до результата», это было что-то другое, почти настоящий секс, потому что Томми было хорошо всем телом — мышцы приятно сжимались, устало клонилась голова, глаза закрывались, дыхание стало жестким. 
В какой-то момент он совсем забыл об Алексе и о том, что должен дрочить другу, а не просто млеть и ерзать по дивану. 
И Томми было плевать ровно до того момента, пока он сам не отошел от оргазма, который пришел поздно и долго-долго накатывал волнами, не отпуская его из тисков сладкого безразличия. 
Через пять минут на порнуху смотреть не хотелось. Стоны и вопли раздражали. Алекс лениво потирал диван влажной салфеткой. 
Томми застегнул джинсы и включил свет. На столе в рваной коробке валялись кусочки пиццы. В комнате держался запах спермы и пота. 
Все было мерзким и грязным. 
Томми бы сумел быстро забыть этот эпизод, если бы не одно обстоятельство. Через пару дней Карла написала ему короткое: «Как ночные посиделки?»
Сердце сжалось. Она спрашивает не просто так, решил Томми, и не ошибся. 
Он не стал отвечать. Сначала набрал Алекса, который охотно взял трубку и, что-то жуя, пробурчал:
— Сейчас, дверь закрою… Ну что у тебя?
— Зачем ты Карле рассказал? — Томми решил сразу прижать Алекса к стенке, без предварительных ласк. 
— Я ничего не рассказал, — тут же ответил Алекс. — Я пошутил. Сказал, что ты предлагал подрочить друг другу. Кое-что изменил в сюжете, но… ничего лишнего не ляпнул. 
— Митчелл, зачем? — почти простонал Томми.
— Расслабься. Ты же знаешь, что все было иначе. Плюс — самое главное-то я не сдал. 
— Да зачем, я тебя спрашиваю?!
— Просто так. Шутка. Это была шутка, Митфорд, расслабься. Она все равно не поверила. 
Томми в гневном бессилии смотрел на сообщение Карлы. 
— И что мне ей теперь говорить?
— Скажи, что я идиот, и все выдумал. 
— Она не поверит! Это, черт тебя возьми, подозрительно! Позвони ей и признайся. 
— В чем? — Алекс снова что-то жевал. — Ты точно хочешь, чтобы я во всем признался?
— Да не во всем, а просто…
— Томми, успокойся. Я сто раз на дню отмачиваю подобные штуки. Если я буду разъяснять именно эту, то будет… как ты сказал? Подозрительно. 
— Будь проклят тот день, когда я с тобой связался. 
— Не принимай все так близко к сердцу. 
И Митчелл повесил трубку.
Томми улегся перед ноутбуком, подумал еще несколько мучительных минут и написал: «Все как обычно», на что получил многозначительное «Понятно». 
Это был первый раз, когда ему хотелось влепить Карле подзатыльник. За то, что лезет не в свои дела, за это «Понятно», за снисходительность и за то, что умеет чуять подвох даже за полуправдой. 
Что-то опасное, общее проскользнуло в этом воспоминании и нынешней дружбе Алекса с Бертом Мораном. Понятно было только одно — Томми бессилен перед Алексом и его позицией. Что бы ни случилось, Алекс всегда отмажется, да еще так, что сам перед ним дураком останешься. 
На всякий случай Томми все же уточнил:
— Он рассказывает тебе, что со мной сделает, а ты… 
— А что я?  Это ваши дела, Томми, а я совсем не боец, сам понимаешь. Кстати, Карла передавала привет. Ты в онлайн когда выйдешь?
Томми вышел в онлайн, когда Алекс ушел, утащив с собой пачку коллекционных комиксов, которые Томми старательно собирал в детстве. 
Снова возвращался жар, Томми снова принялся надрывно кашлять, в груди ломило, и единственное, на что Томми хватило — это короткую строчку «чтоб вы все сдохли, суки». 
Пачка всплывающих окон атаковала его на странице социальной сети. Писала Карла, Карла и еще раз Карла:
«Привет»
«Ты заболел?»
«Томми, я знаю, ты болеешь, но ответь, пожалуйста»
«Тебе лучше? Я хочу поговорить»
«Томми, ты специально это делаешь?»
«Ты не хочешь со мной общаться?»
«Митфорд, если ты не хочешь со мной общаться, так бы и написал, нечего прятаться»
«Придурок»
Отвечать Томми не стал. Ему не хотелось общаться с уменьшенной копией своей мамаши (а Карла напомнила ему именно миссис Митфорд).
Он захлопнул ноутбук и завалился на подушки, а через десять минут уже спал. 
Выздоровление началось. 
**   *
Снова выплыло солнце. Весна так долго собиралась развернуться во всей красе и, наконец, вступила в свои права. Листва стала темнеть, запахло молодой травой и разогретым асфальтом. Северный ветер покрутился на улицах и исчез окончательно. 
Женщины все еще ходили по улицам в вельветовых пальто, а мужчины — в куртках с замшевыми воротниками,  но возле школы уже пестрели разноцветные футболки — ученики охотно избавились от курток в первый же по-настоящему теплый день. 
Томми весь день волновал запах весны, пронзительно-синее небо поднялось на этаж выше, и птицы плескались в нем, одурев от весеннего звона. 
Первый день после болезни — словно еще одно рождение, по крайней мере, когда тебе шестнадцать. Кажется, что все стало чище, здоровее, ярче, будто кто-то старательно надраил мир к твоему прибытию, тайком сбрызнул облака сияющим блеском, добавил в воздух каплю сложной композиции —  древесного аромата и  аромата запертого еще в почках цветения. 
Домой Томми решил пойти через парк. Он тоже снял куртку, хотя знал, чем ему грозит. Куртку закинул на плечо и пошел по аллеям. Обеденный час уже закончился, лавочки и лужайки пусты — для пикников на траве земля еще слишком холодная. 
День прошел на удивление спокойно. Никто не задевал его в столовой, никто не грозился оторвать башку. Карла сделала вид, что не было истеричных сообщений и встретила Томми с улыбкой. Алекс корпел над школьной спортивной колонкой. 
Минди, пробегая мимо, успокоила Томми — твою роль статуи никто не занял, Попугайчик, репетиция завтра. 
Кит Хогарт поздоровался кивком головы.
Все прекрасно, Томми, расслабься. Твоя болезнь принесла уйму пользы — все они остыли и забыли о планах мести и личных разборках. 
Аллея закончилась. Томми вышел на улицу, параллельную Школьной. Здесь тоже было тихо. Пара магазинчиков с пропыленными чайниками на витринах, солнечные холодные блики на стеклах, засиженных мухами еще до пришествия Христа. 
Припаркованные машины пусты и выглядят сонными. Дорогу неторопливо переходила кошка в красном ошейнике. Это был старый район города, окруженный со всех сторон шумными центральными артериями. Маленький островок тишины. Кое-где даже сохранилась брусчатка. 
Томми остановился, наклонился и потрогал гладкие булыжники. Теплые. 
Наверное, по ним ездили еще двуколки, а какая-нибудь дама в платье цвета молодой травы восседала на них, придерживая рукой развевающуюся вуаль. С ней, конечно же, сидела негритянка-нянька с узелком, в котором бережно хранился обед леди — медовые лепешки и изюм. 
Или не двуколки? Двуколки это, вроде бы, коляска, пассажир которой одновременно и возница…
Томми подошел к витрине магазинчика, заглянул внутрь. Он увидел гигантский чугунный утюг и ворох старых открыток. 
Здесь город чувствовался — его настоящая душа и плоть. Живая, дышащая. Не плотина гордость города, не закованная в бетон река, не уродливый консервный завод, а такой вот маленький магазинчик, давно превратившийся в квартирку, где обитает человек, забывший о том, что он когда-то был продавцом. Отсюда и нужно начинать. 
— Попугайчик!
Томми резко развернулся. 
Ему еще не было страшно потому что голос он узнал — это голос Кирка Макгейла, парня, который в одиночку никогда никого не трогал. 
Кирк предпочитал участвовать на вторых ролях, а вне таких стычек он не казался плохим — здоровался, улыбался, шутил. 
Если рядом нет ублюдка, который заразит Макгейла жестокостью, он безопасен. 
Ублюдок был. Берт Моран топал через дорогу, прищурившись. Макгейл шел рядом, счастливо улыбаясь. Следом за Мораном почти вприпрыжку бежал Алекс. 
Увидев его, Томми вздохнул с облегчением. Может, Митчеллу удалось усмирить порывы Морана, и все обойдется?
Эта мысль не дала ему позорно бежать. Томми остался стоять у витрины, только рука, сжимавшая куртку за воротничок, похолодела и взмокла. 
Сердце неприятно колотилось. 
Моран и Макгейл, перейдя дорогу, закружили вокруг Томми двумя сытыми акулами. Сожрать сразу — не их стиль, лучше дергать по кусочку. 
— Говорят, тебя не пускают в церковь, Митфорд?
— А за что его не пускают в церковь, Берт?
— Господь проклял педиков, Макгейл, я читал Библию и знаю, о чем говорю. 
— Черт, Митфорд, как ты мог отвернуться от Господа нашего ради того, чтобы подрочить своему дружку?
Томми поднял голову и попытался увидеть лицо Алекса, но тот стоял боком и курил — в открытую курил на улице. Впервые. 
— И ты, сраный педик, считаешь, что можешь швырять свою картошку в человека и католика?
— Он это сделал, Моран? — деланно удивился Макгейл. — Я бы тоже не пустил его в церковь.
— Пойдем. — Моран протянул руку, вцепился в ворот футболки Томми и потащил его в узкий переулок, заставленный мусорными баками. 
Томми не пришло в голову кричать. Он был зол, зол до тошноты и красных чертей в глазах. 
Обкатанная тактика Алекса — хочешь подружиться с человеком — выверни наружу все грязное белье его врагов и обсуди в деталях. 
Томми много раз это наблюдал, но не мог подумать, что когда-нибудь Алексу понадобится применить эту тактику против него, Попугайчика. 
«Суки, — решил он про себя, — взять бы всех и…»
Дальше не думалось. Перед глазами плыло и кружилось, ноги дрожали. 
— Я обещал показать тебе перехват! — крикнул Моран Алексу, загораживающему выход из закоулка-тупичка. — Вот тебе и перехв-а-а…
Он не договорил, наклонился, уперся в землю покрепче и вдруг рванулся с места со скоростью и тяжестью пушечного ядра. 
Томми показалось — еще быстрее и тяжелее. Его подкинуло вверх, затылок проехался по стене с эффектом крупной терки и овоща.  Но это было меньшее из зол.
Плечо Берта Морана, самого крупного и безжалостного полузащитника футбольной команды, ударило Томми под солнечное сплетение. 
Моран не торопился отступать. Он несколько секунд вдавливал Томми в стену, а когда отошел, Томми повалился на землю и забился в тщетном желании сделать вдох. 
Ни вдоха, ни выдоха. Томми дергался на земле, извивался, пытаясь хоть как-то протолкнуть в легкие хоть глоток воздуха, но его легкие отказывались расправляться. 
Удар, сбивающий с ног  огромных парней в полной спортивной защите, пришелся в ничем не защищенное тело. 
Макгейл засмеялся — это Томми расслышал. Он корчился, бился, пытаясь спасти свою жизнь, и не заметил, как Моран стащил с него джинсы, а Кирк сдернул футболку, не заметил, что Алекс исчез, а в узкий проулок снова заглядывает солнце. 
Он хрипел и терял сознание, когда его приподняли и свалили в мусорный бак, словно мешок гнилой картошки. 
Лязгнула крышка, под Томми что-то лопнуло и обдало вонючей жижей, обертки и пакеты накрыли его с головой, и через долгие секунды наконец-то удалось вдохнуть нестерпимую вонь тухлятины, блевоты и протухших яиц. 
Он долго приходил в себя. Снаружи было тихо — Моран и Макгейл ушли, и все-таки Томми не мог собраться с силами и вылезти из бака. Его все еще трясло, каждый вдох отдавался болью, по затылку катились липкие струйки крови. 
Идти было некуда и незачем. Томми свернулся на разорванных мусорных мешках и попытался сдержать слезы: стало еще хуже, снова перехватило дыхание. 
Куда идти в таком виде? Как добраться домой? 
И все-таки он выбрался, потому что больше не мог терпеть жуткую вонь. Его одежды в переулке не оказалось. Томми ощупал ладонью спину, посмотрел на пальцы — мутная оранжевая жижа. С волос капало. Несколько бутылочных осколков вонзились в предплечье. Томми выдернул их, и полилась кровь. 
Одежда, телефон, книги… где все это?.. Томми нашел только куртку. Она валялась смятой в углу, за одним из баков. 
Надеть ее и побрести домой в трусах, весь обмазанный дерьмом? 
Лучше бы Моран насрал мне в рот, в отчаянии подумал Томми. Так хоть можно было проглотить и хрен кто заметит… 
Наконец-то полились слезы — злые, отчаянные слезы. Томми побрел к бакам, откинул крышку и заглянул внутрь. Они наверняка выбросили все его вещи сюда. Не ходить же с ними по городу. 
Он вытащил один пакет, потом второй, потом еще три, и уже забыл, зачем роется в мусоре, просто бездумно разорял бак, расшвыривал пакеты, банки, бутылки и газетные свертки. Из обувной коробки, упавшей на землю, выскочила наружу мертвая полуразложившаяся кошка. Наверняка рыдающему ребенку было сказано, что она похоронена по всем правилам…
До дна Томми добраться  не смог. 
Он вытер пятерней вспотевшее лицо, и запах тухлятины стал невыносимым. 
— Черт! — выкрикнул Томми, хватаясь окровавленными руками за мокрые волосы. — Твою же мать!
Вот тебе и весна, Томми, вот тебе и — успокоились. Залезай в бак обратно, жри обкусанные гамбургеры с кислой скользкой котлетой, живи на помойке.  
Ты не можешь вернуться домой. 
Ни в коем случае. 
Мама скажет: Томми, я же тебя предупреждала, почему ты меня никогда не слушаешь? Ох, Томми, ты таак меня расстроил. Мне становится плохо, Томми.
У меня будет инфаркт. У меня больное сердце. У меня собрание!
Ты сделал это специально, Томми?
Услышав ровное гудение хорошо отлаженного мотора, Томми забился в угол, еле дыша. Только бы никто не увидел. Пусть лучше найдут тут труп через пару недель, но только не напоказ перед всем городом, пожалуйста. 
Мотор умолк, и через пару минут солнце снова погасло — в переулок завернул Кит Хогарт и остался стоять в узком проходе. 
— Алекс сказал, где тебя найти. 
На Ките была спортивная куртка. Такая же, как на Берте Моране. 
— Уходи, а… — пробормотал Томми. 
— Тебе нужна помощь?
— Мне? — взвился Томми. — Придержи своих ублюдков, Хогарт, и очень мне поможешь. Ты наплодил всю эту мразь, которая ходит по школе, задрав нос. Ебаная элита — твоя заслуга, Хогарт! Что смотришь? Иди и окуни меня в помойку еще раз. За оскорбление, за то, что мне насрать, умеете вы ловить мяч или нет! Нарушение системы мироздания! Недоносок смеет не уважать заслуги футбольной команды! Не дрочит на нее по утрам, в обед и вечером! Иди, Хогарт, займись мной и похорони в этом переулке — у тебя на все есть право, да? А если не хочешь марать руки — вали отсюда на хрен.
Кит сунул руки в карманы, покачался с пятки на носок и обратно. 
— Ты эту речь Морану заготовил? — поинтересовался он. 
— Нет. Я надеялся, что он забыл про тот случай. 
— Значит, лично ко мне относится, — уточнил Кит. 
— Лично к тебе, — упрямо сказал Томми. 
Кит подошел ближе, присел перед Томми на корточки. 
— Вот ты псих, Митфорд, — с удивлением сказал он. — Я единственный человек, который может тебе сейчас помочь, а ты посылаешь меня на хрен.  Разве это логично?
Он снова выпрямился. 
— Ладно. Тогда просто иди домой. 
Томми подтянул колени к лицу, уперся носом в сложенные руки. 
— Не могу я домой, — ответил он. — У меня там и без того проблемы. 
— Это я понимаю, — согласился Кит. — У меня самого… есть родители. 
«У тебя самого проблемы, Кит».
Томми спрятал лицо окончательно — снова полились слезы. Не остановить. 
— Да какого черта ты воешь, — спокойно сказал Кит, не глядя на него. 
Ему словно не нужно было видеть Томми, чтобы знать, что тот плачет. 
— Хочешь, я покажу тебе, как снять стресс? 
Томми отрицательно помотал головой. 
— Хватит тебе, — нетерпеливо упрекнул Кит. — Такого способа в вашем городке не знают. Это самое лучшее ощущение из всех возможных ощущений. Поехали со мной. Расслабишься. Только курткой вытрись. Чехлы все равно в химчистку после тебя придется сдавать, но все-таки не стоит тащить мне в машину половину помойки. 

========== Глава 5 ==========

Бретт Фарв. Он по-прежнему смотрел с плаката, но теперь молча. Кит запустил руку под матрас, вынул пластиковую упаковку, высыпал на ладонь несколько таблеток и задумчиво отделил сначала одну, потом две. Его трясло. 
Он нарушил один из основных запретов — никого не приводить в дом. Никогда. 
В душевой второго этажа шумела вода. Кит провел Томми от гаража до двери, неосознанно прикрывая его. Хотелось бы со всех сторон, но не обернешься же вокруг Попугайчика шарфиком!
Справа высокие кусты — за ними двор миссис Хайтауэр, пожилой женщины с лягушечьими глазами. Слева низкий заборчик, скульптурная группа из дельфиниума и флоксов, а за ними двор мисс Белл. Мисс Белл — хромающая на обе ноги старушка-уточка. Насколько Кит знал, она подслеповата, и потому держался справа — все-таки миссис Хайтауэр представляет большую опасность. В тихом омуте, подумал Кит. Он не доверял миссис Хайтауэр. 
Она никогда не пыталась познакомиться с миссис Хогарт и самим Китом, зато подолгу охотно беседовала с мистером Хогартом, и Кит от него  знал, что ее сын сгинул на какой-то войне, а в гараже у нее висит ружье. 
Никогда никого не приводи в наш дом. 
Тебе кажется, что ты приводишь в дом друзей, Кит? 
Вспомни Сару. Вспомни Сару. 
Ты помнишь, что натворила Сара? 
Ты хочешь, чтобы мы оставили тебя, как оставили Сару?
Кит вскинул голову и посмотрел на плакат. Ему показалось, что он снова слышит голос Бретта Фарва, величайшего квотербека, каким в дальнейшем должен стать и сам Кит. 
Бретт молчал. Кит проглотил одну таблетку и закрыл глаза. Шум воды в соседней с комнатой душевой полился тихим дождем. 
Миссис Хогарт, забеременев в первый раз, благодушно принимала поздравления, тихо сидела у врачей, покорно участвовала в закупках коляски и кроватки, и прозрела только тогда, когда на нее не налезло ее любимое платье. 
Прекрасная холодная блондинка превратилась в фурию. Миссис Хогарт била посуду и требовала немедленно отвезти ее в больницу и вытащить из нее «это». «Этому» было уже шесть внутриутробных месяцев. 
Немедленно собравшийся семейный совет уговорил Оливию Хогарт успокоиться, пообещав ей — если ребенок тебе не понравится, его заберут дед и бабка. Тот самый дед, в которого почти полностью уродился Кит.
Оливия поджала губы и снова погрузилась в тихое оцепенение. Старшая сестра Кита появилась на свет недоношенной, но уже через три дня после ее рождения миссис Хогарт побросала в сумку свои вещи и ушла из больницы. Ее часть договора была выполнена. 
Мистер Хогарт жене почему-то не противоречил.
Новорожденная Сара отправилась в дом родителей Оливии, и Кит не знал о ней почти ничего, и долго не мог понять, кем ему приходится милая спокойная девочка, живущая у его деда и бабки. 
Рождение Сары повлияло на судьбу самого Кита — Оливия, так переживавшая за свою фигуру и красоту, убедилась, что роды не принесли ее внешности  серьезного ущерба, и решилась на повторение эксперимента. Мистер Хогарт очень хотел сына. 
Кит познакомился с Сарой намного позже, после смерти деда. Убитая горем бабка не могла следить за молодой девушкой, и Сара переехала в дом своих родителей. 
Кит помнил: она передвигалась неслышно, старательно вытирала пыль, помогала миссис Хогарт на кухне. Миссис Хогарт называла ее «милочка» — точно так, как когда-то называла приходящую няню Кита. 
Милочка Сара получила комнату рядом с комнатой Кита, но не получила в нее ничего, кроме кровати. Ее сумки и чемоданы стояли в углу и исполняли роль шкафов. 
Кит, замкнутый и неразговорчивый, следил за милочкой издалека, не принимая попыток сблизиться. 
Она сделала это сама — сама пришла к нему вечером, села на кресло и спросила:
— Как дела?
Кит встал, оперся на стол и промолчал. 
Он знал: милочка Сара в их доме — временное инородное явление, но не имел понятия, как с такими явлениями обращаться. 
Сара помолчала, ожидая ответа, потом тихо сказала:
— Мы ничуть не похожи.
Кит присмотрелся. Милочкино лицо представляло собой слабую смазанную кальку с лица Оливии Хогарт — все, что у той было ярким, у Сары было тусклым, все, что у Оливии притягивало взгляд, у Сары оказалось вычерчено так мягко и слабо, словно вместо резца творцу попалась беличья кисточка. 
Она была милой — не больше. 
— Ты очень красивый, — сказала Сара. — У тебя есть подружка?
Киту впервые так откровенно дали оценку его внешности, и вдруг вспыхнул азарт — перед ним симпатичная девушка, живущая в его доме, она считает его красивым, значит…
Следом пополз холодок. Кит вспомнил, что он — родной брат этой девушки. 
— У тебя нет подружки, — заключила Сара. — У тебя нет друзей. Тебе никто не звонит, ты никому не пишешь. К тебе не приходят гости, ты никуда не выходишь… и я кое-что видела. 
Кит невольно обернулся и посмотрел на дверь. 
— Они не услышат, — мягко сказала Сара. — Они смотрят вечернее шоу, и рядом огромная миска с печеньем. Кит, то, что он с тобой делает — это неправильно. Я увидела, что стол весь изрезан, и не знала почему, пока не увидела…
— Ты здесь кто? — разозлился Кит. — Тебе кто позволял вынюхивать и подглядывать?
— Не злись, — сказала Сара. — Иди в полицию, Кит. Я буду свидетелем, обещаю. Я же слышала — ты иногда плачешь…
Кит сдернул ее с кресла и потащил к двери. Сара не сопротивлялась, только развернулась и вдруг обняла Кита, прижала к себе. 
Он вытолкал ее и заметался по комнате. 
Горечь, черная и горькая, как спитый кофе, душила его. Слабые подозрения насчет методов воспитания мистера Хогарта, которые Кит уничтожал на корню, вдруг укрепились, и картина вырисовывалась отвратительная. 
Кит вспомнил: вот он в панике бьется в руках мистера Хогарта, проигрывает короткую борьбу, и за ним закрывается дверь подвала. 
Мистер Хогарт поднимается по лестнице с другой стороны двери: Кит слышит его шаги. Темнота. Страшная темнота, населенная тысячей внимательных глаз, надвигается со всех сторон. Ночью было то же самое, и Кит утром пожаловался: ему страшно спать в темноте. Пожалуйста, оставьте мне ночник, сказал он. 
Теперь он один на один с этой страшной темнотой. 
Дверь заперта. 
Кто-то смотрит на него. Кто-то смотрит на него. 
Кит кинулся по лестнице вверх, ступеньки обманули его, кинулись под колено, ударили изо всех сил, и — Киту был уверен, — когда он упал, кто-то, сотканный из темноты, потянул его за ногу вниз. Обхватил лодыжку цепкой лапой и потащил вниз…
Его криков никто не мог услышать. 
Мистер Хогарт выпустил Кита через два часа, потрепал по голове и подмигнул:
— Чувствуешь себя героем, мальчик? Пойдем обедать. 
Со временем Кит научился закрываться. День за днем в темноте подвала он выстраивал собственную линию обороны. Он представлял, как кромсает ножом тела жутких монстров, надвигающихся на него со всех сторон, как пускает им пули в раздутые рогатые лбы, и иногда всем телом ощущал, как теплой лавиной обрушивается на него волна вонючей, липкой крови. 
В темноте он видел себя борцом-одиночкой, упакованным в непроницаемый доспех, с оружием в руках. 
Грохот выстрелов катился по подвалам, монстры падали, разломленные пополам, выставив наружу дымящиеся кишки. 
Через две недели он уже не боялся темноты. 
Он приобрел другой страх — страх сдаться и показаться слабым. Потому что они едят слабых. Едят, пропускают через глотку и желудок, потом в прямую кишку,  а в конце выдавливают через анус.  Они торопятся; плохо переваренные части — руки и череп, выпадают из кишки последними. И они все еще похожи на человеческие. Человеческие руки в груде дерьма. 
Кит вспомнил: это было намного позже. Он подавился крекером и испугался. На секунду показалось, что он умрет из-за чертового куска в глотке. Мистер Хогарт помог ему продышаться, а потом принес длинный узорчатый шарф Оливии Хогарт. 
— В жизни может случиться что угодно, — пояснил он. — Ты ничего не должен бояться. Когда человек боится, он начинает вести себя бестолково. Кит, я все проконтролирую. Но ты должен почувствовать, как боишься, и должен победить этот страх. 
И он затянул шарф на шее Кита, придавил ему грудь коленом. 
Кит вспомнил: мистеру Хогарту было тяжело его держать. Его вспотевшее, красное от натуги лицо, нависшее над Китом, показалось ему жалким. Но сам он выглядел еще более жалким: размахивал руками, выгибался, хрипел и никак не мог взять свое тело под контроль. Глупое тело вело себя именно так, как предсказывал мистер Хогарт — бестолково. 
Кит вспомнил. 
Подумал немного и пошел к Саре. Она сидела на кровати и листала журнал. Увидев его, отложила журнал в сторону. 
— В этом нет ничего плохого, — твердо сказал Кит. — Отец заботится обо мне. Если бы не он, я бы до сих пор боялся темноты. 
Сара пожала плечами. 
— Я тоже боялась темноты, когда была маленькая. Сейчас прошло. А как прошло у тебя?
— Само прошло?
— Само. Я стала старше, и подкроватные монстры исчезли. У детей богатое воображение.
Кит посмотрел но сторонам, не нашел, куда сесть, и сел на пол. 
— Для девочки это нормально, — сказал он. — Девочек воспитывают иначе. Им не нужно выживать, найдется кто-нибудь, кто защитит. 
Сара рассмеялась. 
— Кто, Кит? Кто меня защитит? Ты?
Кит не защитил ее. Он не знал, чью сторону должен был принять — ее или родителей. 
Он не знал и молчал, когда Оливия собирала вещи Сары, швыряя в сумки все, что попадалось ей на глаза. 
Он не спустился вниз, чтобы попрощаться с ней. 
И он поддакнул Оливии вечером, когда та удовлетворенно вздохнула и сказала:
— Наконец-то мы снова семья…
А мистер Хогарт поднял глаза от газеты и сказал:
— Никогда никого не приводи в наш дом, Кит. 
Кит разгрыз вторую таблетку. Сначала он сомневался — стоит ли после этого садиться за руль, но теперь мышление приобрело такую четкость, что он убедился — стоит. Стоит и нужно. 
Он не смог защитить Сару, но теперь все можно исправить. Он не смог пойти против родителей тогда, но теперь он старше, и сможет. Ничего не бояться. Главное — ничего не бояться. Тот, кто боится, — проиграл. 
Кит глянул на часы. Оказывается, прошло всего семь минут. Вот она какая, вечность. 
Он поднялся, вышел из комнаты и коротко стукнул в дверь душевой. 
За дверью тут же умолкла вода. Несколько секунд было тихо, потом ручка дернулась, раскрылась пахнущая теплом и мылом щель, полная пара. 
Томми, видимо, отмывался кипятком. 
Пар запорошил зеркало, опустился на кафель тяжелыми каплями. От помойной вони не осталось и следа. 
Томми стоял у раковины и сосредоточенно умывался. Рыжие мокрые волосы стали красными, поднялись хохолком. Между пальцев сложенных рук сочилась вода. Он помотал головой, поднял голову. Ресницы слиплись, зеленые глаза стали ярче. 
И небывалая ясность мышления вдруг покинула Кита. Он с трудом понял и вспомнил, кто находится в его душевой. Томми словно заново появился в его жизни — вылупился из полиэтиленовых занавесок, уголок которых прилип к его влажному плечу. 
«Им не нужно выживать, найдется кто-то, кто защитит». 
Зачем Попугайчику выживать? 
Найдется, тот, кто. 
На Томми его, Кита, шорты. Слишком широкие, слишком длинные, и все в темных пятнах брызг. 
Нужно найти ему джинсы и футболку. 
Время-время, почему ты так немилосердно долго тянешься? Сколько минут Томми смотрит на Кита? Или секунд?
— Я научу тебя не бояться, — сказал Кит. — А ты научишь меня. У нас разные страхи. 
И обнял Томми, как когда-то Сара обняла его самого. 
Томми то ли плачет, то ли это все еще вода стекает с волос и каплями спускается по его щекам. 
Томми не сопротивляется и не вырывается. Он замер.
Притворись мертвым, замри, и беда пройдет мимо. 
— Ничего я тебе не сделаю, — сказал Кит. — Я на твоей стороне. 
**  *
Мелькнули улицы и дома. Тихий город укатился прочь вместе с медленно ковыляющей мисс Белл, Речной улицей, полной разноцветных обрывков, мостом с коваными перилами, парком, наполненным лиственным шумом. 
Томми сидел на переднем сиденье, в узкую грудь впился ремень безопасности. 
Кит заметил — стоит только добавить скорости, как глаза Томми широко распахиваются. Это состояние, в котором человек может забыть обо всем — обо всех бедах и проблемах. 
Это состояние единения с дорогой, с милями, уходящими под колеса. 
Город последний раз подпрыгнул и исчез. 
Открылась трасса, закругленная у горизонта. Навстречу ей Кит разогнал «форд» до предела. Томми дернулся, потянулся и отщелкнул застежку ремня безопасности. Ремень исчез со змеиным свистом. 
«Форд» летел, опрокидывая назад деревья, столбы и указатели. Мелькнуло пятно — кто-то голосовал на обочине. Пыль вилась тонким шлейфом. 
— Поворот, — хриплым шепотом сказал Томми. 
— Поворот?
«Форд» с визгом описал полукруг, похожий на ножевую рану консервной банки, вздрогнул, затрясся и снова набрал скорость. 
— Охренеть, — сказал Томми. —  Охренеть! А если полиция?..
— Станем героями местных новостей, — откликнулся Кит. — Погоня по шоссе, вертолет и пять машин с мигалками. 
Томми откинулся на спинку кресла и засмеялся. 
— А потом?
— А потом, — сказал Кит, — мы остановимся в тупике, у нас закончится бензин, я выйду из машины с  карабином и успею сделать пару выстрелов, пока меня не прикончат. 
— Что в это время буду делать я? — поинтересовался Томми. 
Кит пожал плечами. 
— Что ты хочешь делать?
— У тебя нет второго карабина?
Кит рассмеялся. 
— Ты это серьезно, Попугайчик?
— Я так же, как и ты. 
И повисла пауза. «Форд» карабкался наверх по узкой проселочной дороге, к светлой рощице, украшавшей холм. 
Машина остановилась у кромки рощицы. Отсюда не видно было ни шоссе, ни города. 
Кит достал из багажника охотничий карабин. 
— Патронов пять, — сказал он Томми, заряжая карабин. — Больше я взять не смог — будет заметно. Но этого хватит, чтобы тебе объяснить. 
Томми молча смотрел на его руки, на привычные движения, на поблескивающее дуло и потертый приклад. 
Кит искоса взглянул на него, передернул затвор и шагнул в сторону. 
Томми остался стоять у машины и смотреть в направленное на него дуло. Он не шевельнулся, только быстро и страшно побелел. 
— Отойди от моей тачки, — сказал Кит и дулом карабина проводил Томми на пару метров в сторону. — Встань здесь. 
Томми повиновался. Джинсы Кита были ему велики, и он машинально поддернул их одной рукой, а потом рука безвольно упала вдоль тела. Кит видел, как у него дрожат колени и как напряглись ключицы в слишком широком вороте футболки. 
— Что ты будешь делать, если твой друг окажется не другом? — выкрикнул Кит, заглушая ветер.  — Что ты будешь делать, если на тебя направлено оружие? 
Томми стоял молча. Глаза у него затянулись обморочной мутью. 
— Что ты будешь делать? Прятаться в помойку? Плакать? Сделай что-нибудь, Митфорд, иначе я тебя прикончу! Я считаю до пяти! Раз! Два!
Томми медленно потянул руки к лицу, но передумал и застыл в странной позе. 
— Три! Митфорд, это не шутка! Я закопаю тебя в лесу, и никто не найдет! Собрался плакать? Хочешь мне что-то сказать?
Ветер усилился, и Кит привычно подал дуло карабина чуть правее. 
Томми уловил это движение и вдруг выпрямился.
— Стреляй, — громко сказал он. — Я все равно не знаю, как объяснить матери, где моя одежда и телефон…
— Пять, — сказал Кит и нажал на курок. 
Выстрел ударил в ветряной гул, с деревьев поднялась стая маленьких птичек и с паническим чириканьем закружила в темнеющем небе. 
Деревья дрогнули. 
Кит забросил карабин на плечо, как научил его отец, который любил молодецкие охотничьи позы, и подошел к лежащему на траве Томми. 
Он стоял над Томми, но смотрел на кружащихся над ними птиц. 
— В человека попасть куда легче, чем в такую мелкую птаху, — сказал он. — Стрелять маленьких птичек нужно уметь…
Он знал, что поступил правильно, но не мог совладать с собой — ему было остро жаль Томми. 
— Все хорошо, — сказал он, бросая карабин на землю и садясь рядом с Томми. — Все хорошо. Ты молодец… 
«Ты теперь герой, мальчик!»
— Томми, — позвал Кит. — Понимаешь, меня так воспитали… мне так легче… 
«Чувствуешь себя героем, мальчик?»
— Меня так воспитали! — закричал Кит, хватая Томми за руки. — С самого детства! Я не виноват! Понимаешь? Томми… Он всегда говорил — так надо… Мне всегда помогало! 
«Твой полузащитник получил травму, Кит?»
— Господи, да заткнитесь же!
Томми шевельнулся, сел и осмотрел себя. 
— Хогарт, — дрогнувшим голосом проговорил он. — Ты говорил, что я псих?.. Ты мне сказал, что я псих? 
Кит повернул голову. Томми смотрел на него с тупым любопытством. Так попугайчики наблюдают за хозяевами сквозь прутики клетки. 
— Ты псих, — ответил Кит. — Одежда, мама… Если бы я хотел, то мог бы тебя убить. 
Томми опрокинулся на спину. Птахи, потревоженные выстрелом, возвращались на свои места и вскоре закачались на тонких веточках на окраине шумящей рощи. 
— Я тебя сейчас очень люблю, — сказал Томми. — У тебя еще четыре патрона, и по этой причине я тебя так люблю, что… вышел бы за тебя замуж. Стокгольмский синдром?
— Не знаю… но если я женюсь и  у меня будут дети, я буду душить их в подвале, чтобы они выросли настоящими мужиками. Все, даже девочки. 
— А я выращу типов вроде моей мамаши — они будут ходить во все церкви подряд и убивать животных. 
Кит слабо улыбнулся. 
— Эти четыре патрона… хочешь пострелять? 
— Хочу, — сказал Томми и поднялся, опираясь на дрожащие руки. — Вон то дерево будет Бертом Мораном. 
— Ты в него сначала попади. 
И снова взметнулось птичье облако. Кит положил руку на руку Томми и вместе, одним общим движением, они передернули затвор. 
**  *
Кит вернулся домой поздно вечером. Он поставил в гараж «форд»,  покрытый пылью, осторожно вернул на место карабин — тот занял свое место между обрезом Savage-Springfield  и пистолетом TEC-9. 
Он медленно шел к крыльцу, сберегая удивительное ощущение — он наконец-то не один. Раньше он смутно подозревал, что ему стоит держаться особняком, никого не впуская в свою жизнь и ни к кому не проявляя интереса. 
Сара сказала — тебе нужно обратиться в полицию, Кит. 
Это была неправда. Киту не нужна полиция. Но все, кто его окружал, могли думать иначе. Все, кто вокруг него — люди без малейшего понятия о страхе. Они привыкли опираться на закон и не знают, что закон бессилен там, где все совершается правильно. 
Сара смирилась. Она приезжает изредка и привозит таблетки, без которых Кит не может спать — это всего лишь бессонница, Кит, ею страдают множество людей. 
Таблетки, без которых попытка заснуть оборачивается кошмаром. Это всего лишь кошмары, они всем снятся. 
Многие принимают таблетки. 
Сара смирилась и больше не подбивает Кита на посещение психиатра, на анонимные звонки в полицию… Она начинает понимать, что все правильно. 
Она только начинает, а Томми принял сразу. Он даже не удивился. Сказал только, что родители — это важно и ничего с таким не поделаешь. Томми сказал, что понимает, потому что до сих пор не смог назвать свою мамашу сукой. Где-то в глубине души он уверен, что она все делает правильно. И Кит тоже уверен.
Томми сказал, что те, кто поступает неправильно — это Моран, Макгейл и Минди. Отчасти неправильно поступает Алекс Митчелл. Вспомнив его, Томми нахмурился. И даже Карла иногда поступает неправильно. 
Кстати, оборвал Попугайчик сам себя, я слышал, Минди вот-вот станет твоей подружкой… Девчонки разбалтывают все, и Карла не исключение, она где-то слышала… Если ты будешь парнем Минди, то я не смогу с тобой общаться, сказал Попугайчик. 
У меня было с ней неудавшееся свидание, ответил Кит. Я не перезвонил, и она злится. Ничего в этом нет, Томми. 
Томми глянул коротко и смутился. Прости за расспросы, сказал он. Я сам не знаю, зачем спрашиваю. 
Все нормально. Все нормально, Томми. 
Кит довез Томми до дома — тот накинул ремень безопасности и долго возился, пытаясь отстегнуться. Кит не стал включать свет и молча ждал, пока Томми справится с ремнем. 
— Я тебя не сдам, — сказал Томми. — У меня спросят, в чьей я одежде, но я тебя не сдам. 
Он взялся за ручку двери, но не торопился выйти. 
Тогда Кит обхватил его одной рукой и прижал к себе. Несколько минут они сидели молча. Томми тихо дышал, прижавшись виском к плечу Кита. 
— Давай, Попугайчик, — в конце концов сказал Кит. — Полетел. 
Томми кивнул и вышел из машины. Кит следил за ним до тех пор, пока дверь дома Митфордов не закрылась за ним. 
А теперь он открывает собственную дверь. 
Хогарты принимали неожиданных гостей. На диванчике чопорно сидела миссис Хайтауэр и маленькими глоточками тянула чай из фарфоровой пузатой чашечки. 
Напротив нее с выражением холодной вежливости сидела миссис Хогарт, а рядом с ней красный и надувшийся мистер Хогарт. Меж чашечек на столе особняком держалось блюдо с бисквитными крошками. 
Завидев Кита, миссис Хайтауэр поднялась, моргнула лягушечьими глазками и начала прощаться. 
Кит посторонился, пропуская ее. 
Миссис Хогарт тут же отправилась на кухню, прихватив блюдо с крошками. Мистер Хогарт жестом приказал Киту сесть. 
Рядом с его блюдечком лежал нож с острым кончиком и белым лезвием. 
— Сегодня у нас день гостей, — сказал мистер Хогарт. — Званых и незваных. Миссис Хайтауэр пригласил я. А кого притащил ты?
В дверях показалась миссис Хогарт. 
— Кит, — укоризненно сказала она. — На полочке в ванной беспорядок. Я расставляла бутылочки и флаконы по цветам, а теперь они перемешаны. 
— Я сейчас разберусь, — утешил ее мистер Хогарт, и Оливия снова исчезла. 
Мистер Хогарт долго и молча переставлял чашечки, освобождая место на столе. Кит смотрел на его руки и машинально подсчитывал количество почти сквозных вмятин на поверхности, до этого прикрытой кружевной скатертью-салфеткой. 
— Ты привел сюда мужчину, — сказал мистер Хогарт. — Миссис Хайтауэр заглянула в окно и увидела, что он ходил здесь голым. В душе переставлены флаконы. Я говорил, что театры не доведут тебя до добра. 
Он дернул руку Кита и прижал его пальцы к столу. Размахнувшись, всадил нож в стол. Лезвие слегка царапнуло предплечье. 
— Я воспитываю тебя настоящим мужчиной, Кит, — задыхаясь, выговорил мистер Хогарт, — я всю жизнь на это положил. А ты притаскиваешь в мой дом голых мужиков. 
Нож снова ударился в столешницу, чашечки зазвенели. 
Кит прикрыл глаза. Он не хотел видеть лезвие, не хотел думать о нем — привычка. Это раньше было страшно, а теперь он знал — просто не нужно думать о том, что какой-то лысый мужик колотит охотничьим ножом возле твоей руки.
— Смотри на меня! — заорал мистер Хогарт, срываясь на визг. — Я тебя сейчас ничему не учу! Я спрашиваю — как ты до этого докатился? Что ты с ним тут делал?
Удар. Еще удар. Снова слегка обожгло кожу. 
— Я твой отец и требую ответа! Не заставляй меня снимать с тебя штаны и проверять твою задницу! Думаешь, я не сделаю этого? Думаешь, ты взрослый? Ты такое же малолетнее дерьмо, каким был в детстве, когда боялся спать один! Ты думаешь, ты что-то из себя представляешь? Это мне решать, а не тебе! И я решаю — ты по-прежнему сопливая баба, ты по-прежнему слабак! И если я решу, ты снимешь штаны! Вставай и снимай штаны, Кит! Это я тебе сказал, твой отец!
Кит молча поднялся. 
— Дорогой! — донесся голос миссис Хогарт. — У него смята постель! Я утром…
Голос миссис Хогарт не пробился сквозь звон и грохот. Маленький кофейный столик не выдержал веса мистера Хогарта и распластался на полу, сломав все свои ножки. Пузатые фарфоровые чашечки покатились и рассыпались на крошечные кусочки. Вазочка выплюнула порцию джема, и мистер Хогарт вляпался в джем рукой. 
— Ах ты!... — с удивлением забормотал мистер Хогарт, пытаясь подняться. — Ах ты, сучонок!.. Это ты на отца? Это ты со мной, отцом?..
Кит отодвинулся. Ему стало до омерзения противно: маленький человечек, копошащийся на полу, красная лысина с вздыбленными над ней волосками, пальцы, испачканные в варенье… Отлетевший в сторону потертый тапочек. 
Жалкое зрелище. А ведь Кит ничего ему не сделал. Просто подтолкнул плечом, как на поле подталкивал раннинга чужой команды, сбивая его с толку и вовлекая в кружение полузащитников. 
— Я ему сейчас покажу, — хрипел мистер Хогарт, ища очки. — Я ему сейчас покажу, кто здесь настоящий мужчина… Оливия, неси револьвер! Он у меня сейчас обделается…
Миссис Хогарт вбежала в гостиную, как белка выбегает на тропинку в парке — бестолково и испуганно. 
— Кит, зачем ты ударил папу? Дорогой, поднимайся, кругом стекло…
— Я его ударил? — удивился Кит. — Да он просто на ногах стоять не умеет. 
— Он твой отец…
— Я твой отец!
— Ох, бля… — сказал Кит и рассмеялся. — А ты не могла выбрать мне в отцы что-нибудь такое, что хотя бы похоже на мужика? 
— Сучонок! — заорал мистер Хогарт. Он уже нацепил очки и теперь нервно пытался попасть ногой в тапочек. — Это все твой папаша, Оливия! Он всегда оскорблял меня при сыне! Он ни во что меня не ставил! Это он научил моего сына таким вещам!
— При чем здесь папа, дорогой… — растерянно лепетала миссис Хогарт, собирая стеклышки в ладонь. 
— Он! Он! — визжал мистер Хогарт. — Он сказал, что отдает тебя мне только потому, что ты дурра! Тупая дурра! Тупая дуу-у-у-р-ра!
Миссис Хогарт бросила осколки на ковер, привалилась к дивану и тихо заплакала. 
— Я вызову полицию! — заорал мистер Хогарт, выставляя вперед руку с небольшим синяком у локтя. — Я вызову полицию, и они уделают тебя, выродок!
Миссис Хогарт заревела сиреной. 
Кит развернулся и вышел. В кухонном окне он увидел прямоугольничек окна миссис Хайтауэр. Сама миссис Хайтауэр тут же опустила штору и ушла вглубь комнаты. 
Кит заперся у себя, сбросил на кровать пропыленную куртку, хранившую еще запах пороха и пыли. 
Внизу выли и орали. 
Кит раскрыл ноутбук, терпеливо выждал загрузку и сразу же выбрал в меню закладок блог Томми. 
С того момента, как Томми ушел домой, прошло не больше полутора часов. Может быть, его буря уже тоже миновала, и он успел оставить какую-то запись?
Никаких записей не было. 
Тогда он набрал номер мобильного Томми, но телефон не отвечал. Кит с трудом вспомнил, что день для него начался с того, что пришлось вытаскивать Попугайчика из помойки, где и пропал мобильник. 
Пришлось полистать телефонную книгу и найти стационарный номер Митфордов. 
Кит не думал о том, что было договорено — не подставлять друг друга. После того, что случилось у него дома, он начал нервничать из-за Томми. 
— Здравствуйте, — сказал он. — Миссис Митфорд? Могу я поговорить с Томми? Мы учимся вместе. Кит. Он знает. 
Миссис Митфорд несколько секунд соображала, а потом все-таки позвала Томми. 
— Подожди, поднимусь наверх, — сказал Томми. — Мне повезло и не повезло одновременно. Я пришел, а тут Алекс. Он торчал у меня с четырех часов, а мама не устраивает скандала при посторонних. 
— Что он сказал?
Томми замялся. 
— Всякое. Хрен с ним. Проблема в том, что Макгейл всем растрепал, как весело выбрасывать меня в помойку, и покатилось… Я еще ничего не решил, но…
— Успокойся, Томми, —  прервал его Кит. — Все будет нормально. Я теперь все могу. Я не буду держаться в стороне. 
Томми фыркнул. 
— Я не прошу помощи. 
— А я тебе помощь и не предлагаю. Но мы же друзья, верно? 
Томми помолчал немного и переспросил:
— Мы друзья?
Киту показалось, что его вопрос прозвучал разочарованно. 
— А тебе не надо, Митфорд? — резко спросил он. — Если тебе не надо, так и скажи, выкину тебя из головы и валяйся по своим помойкам, если тебе так лучше живется. 
— Ки-и-ит!
— Что у тебя там? — насторожился Томми. 
— Ничего. 
В запертую дверь что-то ударилось. 
— Тебя зовут?
— Митфорд, какого черта ты лезешь? Все, что я мог, я тебе сегодня рассказал, остальное не твое дело. 
— А-га, — раздельно ответил Томми. — Ну тогда давай, кьюби, спокойной ночи. Нооомер семьдесят два-а-а! Выходит на по-о-оле один и гордый, как бара-а-ан! 
Кит от злости прикусил собственный палец. 
— На себя посмотри, птичка певчая, — бросил он. — Я хотя бы на поле выхожу. 
— Блядь, — сказал Томми. —  Хорошо, Хогарт. Я тебя понял. 
Он положил трубку первым. Кит бросил телефон на кровать и повернулся к двери, содрогающейся от ударов. 
— Я тебе покажу! Я тебе покажу, кто тут мужик! — орал мистер Хогарт, а миссис Хогарт, как заведенная, повторяла: «Не надо… не надо, дорогой… не на-а-адо-о-о-о!..»

========== Глава 6 ==========

Солнце играло на бутылочных осколках, устилающих асфальт. Рыжий кот Бакс, проживающий на задворках почты с самого своего рождения, жмурился и принюхивался к сигаретному дыму. Стефани иногда протягивала руку и чесала ему шею. Бакс задирал морду и превращал глаза в щелочки. 
— Фу, — сказала Минди, — наверняка лишайный. 
Стефани отвернулась и взялась за стаканчик с фруктовой настойкой, которую Макс Айви добыл в недрах родительского буфета. 
Сам Макс сидел на корточках и держался за колено Минди. Та качала ногой, но руку его не сбрасывала. 
Местечко, которое они выбрали, повидало не одно поколение старшеклассников. За почтой никогда никого не было — дворик, окруженный железным забором с покосившимися намертво закрытыми воротами, словно по чьему-то приказу исчез с карты города, по крайней мере, для взрослых. Даже почтальон, мистер Пибоди, никогда сюда не заглядывал — у него были дела поважнее: он сортировал письма и посылки, а в перерывах пил виски и рыдал над фотографией сбежавшей от него жены. 
Почта в город поступала скудно: пара писем в местный дом престарелых, охапка открыток, да какая-нибудь заблудившаяся коробка с пачкой старых журналов внутри. 
Интернет выживал почту и мистера Пибоди, который вечерами отправлялся в бар «Клён», и там ораторствовал, предрекая конец живым человеческим отношениям из-за поглощения мира электронной паутиной…
После каждого запоя мистер Пибоди ходил в церковь и исповедовался, за что и слыл добропорядочным горожанином. 
То, что на заднем дворике добропорядочного горожанина подростки собираются выпить или наскоро курнуть косяк, никто не знал или не хотел знать. 
Появился было в полиции какой-то сержант, считающий своим долгом ползать по всем закуткам и наводить там порядок, но попался на том, что гоняет по ночам на служебной машине с компанией местных шлюх, за что и был уволен. 
Полиция предпочитала другие места — парки и дворы неблагополучных районов, окраину города и мост, но никогда не проверяла центр — а именно в центре и стояла почта мистера Пибоди. 
Кварталом выше располагалось здание администрации, возле которого истекал трипперными каплями толстозадый амур, водруженный на чашу фонтана. Здание когда-то выкрасили в едкий желтый цвет, и сколько ни пытались перекрасить заново, надоедливая желтизна все равно проступала наружу. 
От администрации вниз по улице тянулся кованый готический забор, на который опирались запыленные каштаны. 
Забор внезапно обрывался, сломленный натиском банка — мучнисто-белого, с черными тонированными окнами и вращающейся дверью.  Возле банка висела стеклянная коробка для пожертвований с фотографиями умершего в прошлом году Марка Рида — пятилетнего мальчишки с лейкемией. В коробке по-прежнему валялись монеты и пара смятых купюр. 
Напротив банка красовалась башенка с офисами страховых компаний, социальных служб и кабинетами нотариусов. В прошлом башенка эта выполняла роль городской тюрьмы, и нотариусы с соцработниками вечно жаловались на духоту и низкие потолки. 
Под крышей башенки топорщились наросты кондиционеров. 
К башенке прижался торговый центр «Кассиопея», знаменитый своими распродажами и конкурсами детских рисунков, победитель которых получал в подарок бумажный колпачок и пронзительный свисток. 
Среди этого великолепия серенькая почта с рыжеватой клумбой у входа попросту терялась, а ее задний двор словно и вовсе не существовал.
— Ну и? — поторопила Минди притихшего Макса Айви. — Какие планы на будущее?
Макс поднял глаза.
—  Я решил, что хочу работать в ФБР. 
Минди засмеялась первой, следом за ней прыснула Стефани. 
— А я подала заявку в колледж воспитания английских королев!
— Мои родители готовят меня в президенты!
Макс пожал плечами.
— Минди, ты же хочешь стать драматургом, — мягко сказал он. — Это тоже не так-то просто. 
— У меня есть талант драматурга. Мои пьесы ставили еще в воскресной школе,  — отрезала Минди, — а ты под бронежилетом подохнешь в муках. 
Она подумала немного и смягчилась:
— Впрочем, кто знает… У твоих родителей есть деньги и связи. 
Макс улыбнулся. Он не отделял заслуг родителей от своих собственных. Их связи и деньги всегда работали на Макса, и он не представлял себе, как может быть иначе. С детства болезненный, малосимпатичный, он все-таки уверенно держался на верхушке школьной иерархии и привык считать это своей заслугой. 
Если иногда ему и казалось, что он наполнен до краев бездумной пустотой, то ощущение быстро проходило: пустота изгонялась с помощью куртки с надписью «Фред Перри» или коллекционных наручных часов (мистер Айви немного слукавил, и часы эти были не единственными в мире, а всего лишь две тысячи тридцать вторыми, но Максу этого знать было необязательно).
Макс мог бы стать одним из звезд школы «Норд-Вест», но ему не хватало характера. Мягкость, особая вкрадчивость и неустойчивость делали его обычной декорацией любой компании, и никем больше. Именно по этой причине он не прижился ни в одной из частных школ округа.  В частных школах деньги уравнивали всех, и чтобы выделиться, нужно было обладать хоть каким-то талантом. Макс талантов не имел. У него были  только деньги и порожденное ими самолюбие.
Минди и Стефани пригласили его за почту, чтобы выпить и поболтать, совершенно бесцельно, как Стефани бесцельно чесала шею рыжему коту Баксу. 
И все же Минди предоставила Максу свое колено, потому что любила видеть, как даже самый холодный и вялый парень нервничает и горячится под давлением растущей надежды. И не только надежды. 
Из-за этого колена Макс никак не мог взяться за свой стаканчик и в итоге сделал всего пару глотков, а Минди и Стефани тем временем прикончили почти всю бутылку. 
— У тебя все получится, — сказала Стефани, вдруг представившая себя женой состоятельного агента ФБР. 
Минди взмахнула стаканчиком, очаровательно улыбнулась:
— Через десять лет мы соберемся в школе на вечере встреч и увидим, кто чего добился. Я приеду с толпой поклонников и фотографов. Стеф — с богатым мужем и собачкой в сумке, ты — в темных очках и иранским загаром, Кирк Макгейл… 
— Кирк Макгейл никогда не притащится в школу, — закончил за нее сам Макгейл, вывернувший из-за забора. — Будь я проклят, но такие встречи не для меня. Дерьмо собачье. Моя мамочка до сих пор пудрит носик и является на эти вечеринки, а потом рыдает в подушку, потому что ее лучшая школьная подружка все еще весит пятьдесят килограмм, а моя матушка все сто…
Следом появился Моран, грузный, в покрытой темными пятнами пота футболке. 
— У вас не было тренировки? — спросила Минди, быстро и незаметно сбросившая руку Макса со своего колена.
— Хогарт получил травму, — хмуро сказал Моран, — говорит, споткнулся на лестнице в подвале и на все четыре приземлился… хромает как старая табуретка. 
Минди поставила стаканчик на ступеньку. 
— Он не будет играть в эту субботу?
— Черт его знает. Он разбил колени… я бы на его месте на поле выходить не стал. 
— То есть, он не будет играть? — повторила Минди. 
Макс Айви бросил на нее быстрый взгляд и прикусил губу: он битый час сидел здесь, приклеенный к ней, будто комнатный песик, украл из дома фруктовую настойку, без которой миссис Айви не могла унять свою мигрень, но не добился ни проблеска интереса… А одно упоминание имени Хогарта зажгло огонек в голубых глазках снежной королевы школы «Норд-Вест». Да что за чертовщина…
— Моя мама дружит с миссис Хайтауэр… — начал он.
— Привет, Макс. — Кирк пожал Максу руку. 
— Привет… так вот, моя мать дружит с миссис Хайтауэр…
— Айви, заткнись, — приказала Минди. — Дай нам обсудить субботнюю игру. 
— Да, — кивнула Стефани, — мы же группа поддержки, мы должны все знать…
— Кит не говорил, его можно навещать? 
— Миссис Хайтауэр! — почти прокричал Макс. — Сказала! Что Хогарт огреб от своего папаши за то, что… за то, что она видела Кита с Томми Митфордом. И они оба были голые. Ни в каком подвале он не падал, ясно?
Макс не собирался этого говорить. Все знали, что миссис Хайтауэр за всю жизнь не сказала ни одного слова правды. Кое-кто считал, что и сгинувшего на войне сына она тоже выдумала, хотя и видели на стенах ее комнатки выцветшие фото с улыбающимся молодым парнем в старомодной тенниске. 
Сплетни миссис Хайтауэр — как биологически активные добавки к обеду. Ни черта в них нет, но все-таки чувствуешь себя лучше. 
И все же, когда Макс услышал эту новость от матери, он только хмыкнул и подумал, что старушка Хайтауэр на склоне лет ударилась в неприличные фантазии, и пожалуй, скоро посетит местный интим-магазин, и выйдет оттуда, воровато озираясь и пряча покупку на дне сумки с апельсинами… 
— Ты это серьезно? — недоверчиво спросил Моран, и Макс не смог удержаться от развенчивания школьной легенды под названием «Кит Хогарт».
— Конечно, — уверенно ответил он. — Я сам слышал. 
Повисла странная, неловкая тишина. Словно на задворках почты вдруг распахнулась дверь в чужую спальню, и невольным зрителям нужно решить — продолжить ли наслаждаться пикантным зрелищем или захлопнуть дверь.
Стефани наклонилась и гладила кота, который усердно терся о ее лодыжку, перехваченную золотистым ремешком босоножки. Минди достала из сумочки зеркальце, но смотреться в него не спешила. Громила Моран нахмурился, и только Кирк Макгейл переводил взгляд желтоватых глаз с одного на другого, ожидая первых фраз, чтобы составить из них свое мнение.
Первым выступил Моран. 
— Айви, твои шутки не пройдут даже в двухцентовый сборник анекдотов.
Макс взвился:
— Я?  — спросил он, повышая голос. — При чем здесь я? 
— Старуха мелет языком, — сердито перебил его Моран, — а Хогарт капитан нашей команды…
— Да, — подхватил Кирк, сообразив, куда ветер дует. — Он наш капитан. 
— И лучший квотербек в этом городишке…
— Лучше него нет. 
— Все, что говорят про него, относится и к нам. 
— Ко всей команде, — заключил Кирк. 
— Так что завались, Айви, иначе я сломаю тебе руку и скажу, что ты таким и уродился. 
— А вы знаете… — начала было Стефани, но ее перебила Минди. 
Нежным, очень нежным голоском, срывающимся в переливчатую трель, она остановила и Морана, который уже сжал кулаки, и Макса, нервно запрыгнувшего на ступеньку крылечка. 
— Мальчики, — старательно пропела она, глядя в зеркальце. — Зачем вы спорите? Отдайте это дело мне. Я возьмусь за Кита, и если через неделю он не начнет ползать у меня в ногах и носить за мной сумочку, значит, Айви был прав, и ты, Берт, перед ним извинишься. А если прав Берт, то ты, Макс, наденешь юбочку и выступишь с нами в группе поддержки в первом же матче. 
Макс дернул ворот футболки. 
— Не нужно мне его извинений, — буркнул он. — Пятьдесят баксов, Моран. 
— По рукам, — согласился Берт, и договор скрепили рукопожатием. 
Разошлись молча, оставив пустую бутылку и смятый бумажный стаканчик. Минди и Стефани пошли вниз к администрации, и там Стефани чуть не вывихнула ногу, попав каблучком в решетку водостока. 
Она стояла на одной ноге, раскачиваясь и дергая босоножку на ремешок, но та засела намертво и выглядела обреченной остаться в решетке навеки. 
Минди смотрела поверх Стефани и улыбалась. Она поигрывала тонкими браслетами, и блики то и дело слепили глаза. 
— Да хватит уже! — рявкнула Стефани, села на пыльный асфальт и схватилась за ремешок любимой босоножки двумя руками. 
Минди никогда еще так ее не раздражала. 
— У тебя проблемы, милочка? — спросила Минди, переводя взгляд на подругу. 
Да, у меня проблемы, продумала Стефани. Мне так нравится парень, а ты собираешься унизить его перед всей школой, а если ты его унизишь, он навсегда для меня пропадет. 
Ты не в его вкусе, всего лишь не в его вкусе, Минди, ты чертова кукла с алюминиевыми глазенками и куриным мозгом, оставь его в покое!
(Она твоя лучшая подруга, Стефани, как ты можешь такое думать?)
— Все в порядке, — через силу выдавив улыбку, ответила Стефани. — Просто… вдруг Хогарт не захочет с тобой встречаться?  Тогда его сочтут педиком, и…
— Вот видишь, никакого риска для моей репутации, — рассмеялась Минди. — Мама всегда говорила: ты должна быть на высоте, крошка, а если кто не может удержаться на ногах — так это его проблемы… 
Стефани дернула изо всех сил и чуть не повалилась на спину. Золотистый ремешок отвалился и остался у нее в руке. Грязная, смятая босоножка вылетела из решетки и отскочила на дорогу. 
— Ну вот, — припечатала Минди. — Я тебе говорила: лучше одна пара обуви, но качественная, а не десять пар дешевки с распродажи… 
Она смягчилась, присела и обняла подругу. 
— Не расстраивайся. Пойдем в магазин вместе и выберем тебе хорошенькие туфельки? Хочешь?
— Пожалуй, — ответила Стефани и с облегчением расхохоталась. — Ну я и дурочка, верно?
— Дурочка, — нежно сказала Минди. — Но моя лучшая и самая любимая дурочка! Вставай, Стеф, нам нужно купить цветы. 
— А туфли?
— Завтра… Для начала цветы.
**   *
«Кто-то сказал мне однажды: наблюдать за городами нужно с высоты птичьего полета. Но я не птица, и над моим городом очень сложно подняться, даже если сильно этого хочешь. Я прикреплен к улицам, как хоккеист в настольной игре. Помните? У меня была такая. Поле, а на нем фигурки спортсменов. Под полем спрятаны нити, прикрепленные к рычажкам, которыми игрок управляет этими фигурками…Такой же механизм. Иногда меня просто тащит куда-то, и я послушно иду. 
Дело не в консервном заводе, не в плотине и не в старинной тюрьме. Дело в том, что мы все внутри него, — молекулы одного ДНК. 
Если копнуть поглубже, то окажется, что каждый виновен в кровосмесительном грехе, и вся эта общая стоячая кровь, как давно выкопанный пруд с тиной, пленкой, мертвой грязью на дне, — это и есть наш город. 
Я провел в библиотеке восемнадцать часов и нарисовал десятки генеалогических древ, а потом соединил их в одно и увидел то, что пугает меня больше всего: благовоспитанные, религиозные, добропорядочные вырожденцы, трахающиеся со своими тетушками и троюродными братьями по линии двоюродной бабушки.
Подними одну ягодку — потянется вся гроздь…
Иногда подается свежая кровь, но она быстро подвергается заражению. Так случится и с Китом Хогартом…» 
— Остановись, — испуганно сказала Карла. — Прекрати, Томми. 
Томми поднял на нее спокойные глаза, губы его еще шевелились — он продолжал зачитывать про себя. 
Ему понадобилось несколько секунд, чтобы остановить мысленное чтение и ответить:
— Я вырежу лишние куски. Про Хогарта в окончательном варианте ничего не будет. Просто свернул на него и не хотел терять ниточку.
— Ты совсем рехнулся? Это совершенно не то, что нам нужно.
— Это то самое! — закричал Томми и вскочил с кресла. — Ты не понимаешь разве? Пусть им хотя бы раз станет стыдно, пусть хоть что-то шевельнется! Я все нашел! Сын Хайтауэр сидит в тюрьме округа, он наркоман, она ни разу его не навещала! Мистер Джонсон десять лет назад привлекался за домогательства к несовершеннолетним, в другом штате, и был оправдан. Он преподает в младшей школе! Знаешь, почему он здесь работает? Потому что это его город! Его город, который прикрывает своих! Потому что его мать трахалась с Роном Эйсом, мэром… А миссис Берн, наша благотворительница, не оставила сумасшедшему Стэнли ни гроша, и он вынужден теперь жить в школьной подсобке. У него нет страховки, у него ничего нет, а мы каждый год чествуем его мамашу, женщину широкой души и божественной доброты, блядь… 
— Никто никого не прикрывает! — рассердилась Карла. — Тренер Кленси родился и вырос здесь, но общественность осудила его за домогательства к мальчикам. 
— Конечно, — отозвался Томми. — Конечно, осудили. Кевин Кленси стал жертвой ковровой бомбардировки. Всегда должен быть тот, кого все могут Осудить.  Если бы Кленси сумел отвертеться, попался бы кто-нибудь другой.  В церковь нужно ходить мимо чужих грехов, свои на их фоне блекнут. 
Томми снова сел в кресло, провел рукой по взъерошенным волосам. 
— Это передается из поколения в поколение, — уже спокойнее сказал он. — Вспомни школу. Все, что происходит, все называется «небольшими проблемами». Меня окунули в мусорный бак — небольшая проблема, Митфорд, так бывает… А куда делась Элис Мёрфи? 
— Ее семья переехала. 
— А почему ее семья переехала, а семья Макгейла все еще здесь и раздает венки на Рождество? В том, что Элис была вынуждена уехать, вина Кирка, которому лень было взять пару презервативов из автомата… И ведь миссис Макгейл плевать, она даже не поинтересовалась, кто родился: мальчик или девочка…
Карла встала, вынула из шкафчика бутылку с ликером и наполнила два маленьких стаканчика. 
— Будешь?
— Не знаю. 
Карла выпила сама. Сначала опустошила один стаканчик, потом второй. 
— Школьная жизнь — это всего лишь подготовка к взрослой, Томми, — сказала она. — Все не по-настоящему. Миссис Макгейл будет обожать своих внуков и внучек, но ей нужны настоящие внуки и внучки, которые появятся, когда Кирк станет взрослым и женится. Ребенок Элис — не то… И твой мусорный бак — это не беда, а проблемка, потому что мы пока еще дети, а у детей не бывает настоящих бед. 
— Ты уверена? 
— Конечно, — сказала Карла. — представь, ты вырастешь и вдруг не сможешь оплатить кредит за дом, останешься без жилья… Это настоящая беда. Или, например, твой сын будет наркоманом. Тоже беда. А мусорный бак и незащищенный секс — это не беды, а осечки. И да, Томми, если ты продолжишь заниматься фигней и не поступишь в колледж — это тоже будет настоящая беда. Так что постарайся написать что-то вразумительное и соответствующее теме конкурса, а не обличающую роль праведника, хорошо?
— Хочешь, покажу генеалогические древа? — помолчав, спросил Томми.  — Я нарисовал…
— Не хочу. Не желаю видеть в своих родственниках какого-нибудь Морана, пусть даже он мне родной брат, украденный сразу после рождения. 
Она нежно погладила Томми по плечу. 
— А что там было про Хогарта? 
— Это неважно, — ответил Томми и скомкал листок в маленький, почти каменный шарик. 
Он плохо себя чувствовал. Бессонница и накатившее напряжение заковали Томми в адреналиновый капкан. Вечерами он ложился в постель, но занимался только тем, что пытался утихомирить разошедшееся сердце, биение которого особенно отчетливо ощущал в тишине и темноте. Он выпивал литры черного чая, глубокой ночью исписывал страницу за страницей, переписывал газетные статьи, сводил картинки вместе, тянул одну ниточку к другой и совершенно ослеп ко всему, что окружало его в реальности. 
Он и к Карле пришел, как к своеобразному приемнику информации, к необходимой для любого писателя воспринимающей субстанции, готовой слушать и впитывать. 
Очнулся только тогда, когда ощутил ее рядом: теплое тело с чуть горьковатым ароматом кожи,  слабо-упругой, словно ножом срезанная цедра. 
Рукав ее свитера, сухой и грубо подвернутый у локтя, чуть влажные пальцы. Карла ожила, и Томми отбросил в сторону распечатки, обнял ее и прижался виском к маленькой груди, под которой ощущался жесткий каркас дешевого лифчика. 
— Мам. Ответь мне, пожалуйста. Ты хотела, чтобы я родился? Ты никогда потом не думала: а вот если бы он умер, я жила бы совсем по-другому?..
— Ты сошел с ума, милый. 
— Ты можешь просто ответить? 
— Конечно же, я хотела, чтобы ты родился и никогда об этом не жалела, Томми. А в чем дело? Ты меня в чем-то винишь? Я что-то сделала не так?
— Нет, все хорошо… 
— Подожди, Томми! Отвечай: в чем ты решил меня обвинить? Чем я тебе не угодила? Ты знаешь, что я рожала тебя тринадцать часов? Ты знаешь, что я чуть не умерла? Что подо мной стоял полный таз крови, Томми! Знаешь? Я пошла на это только потому, что любила тебя, милый. С момента твоего зачатия я любила тебя и поэтому тринадцать часов подыхала на этом чертовом столе, а потом меня потрошили, как индейку на Рождество, мне делали операцию, Томми, и скоблили меня ножом изнутри. Половина моих внутренностей валялась в мусорном ведре!  И ты после этого упрекаешь меня и говоришь, что я желала тебе смерти! Ты знаешь, что после твоего рождения я не могу  больше иметь детей и… и называешь меня плохой матерью? Уйди с моих глаз, Томми, я не хочу тебя видеть!
— Мам, не плачь, я не это имел в виду… Мам, прости меня. Прости. Я не хотел тебя обижать… ну что мне сделать, чтобы ты перестала плакать? Мааа…
Она не приняла никаких утешений, Томми вышел из комнаты и остановился в растерянности. 
— Ты опять расстроил мать? — спросил мистер Митфорд, не отрывая глаз от газеты. 
— Наверное, — ответил Томми. 
Он закрыл глаза и подумал: если бы мать просто обняла его так, как сейчас обняла Карла, то все стало бы намного понятнее. 
А Карла сказала:
— У меня тоже есть небольшая проблемка. 
Тонкий теплый запах ликера.
Она крепче прижала Томми к себе и добавила:
— Я не хочу уезжать в колледж такой, какая я сейчас. Это будет совершенно другая жизнь, Томми. Я откладывала деньги с подработок и перед отъездом куплю новые вещи, изменю прическу, характер — все поменяю! К черту прежнюю неудачницу Карлу! Я буду носить штаны-шаровары, чтобы никто не видел, какие у меня ноги; длинные туники и массу веревочных браслетиков… Сделаю много-много косичек, соберу их в хвост и оберну цветным платком. Понимаешь? Хиппи с фотоаппаратом. Это стильно и необычно. Современное дитя цветов. Придумаю себе легенду: например, что год жила в одиночестве на природе или что-нибудь  в этом духе… Не хочу, чтобы знали, кто я на самом деле такая. Еще у меня будут очки в красной оправе… И, Томми, есть одна очень важная вещь. Я не хочу приехать в колледж девственницей. Представляешь, что будет, если я, вся такая прогрессивная, окажусь нецелованной целкой? Это будет позорище. Поэтому… можно тебя попросить мне помочь? Только не говори ничего про Алекса, он обязательно всем разболтает, как разболтал о тебе. Я тебе нравлюсь? Ты мне поможешь? 
Томми поднял голову. 
— Сколько времени?
— Какая разница? Томми, ты меня слышал? Или я тебе совсем не нравлюсь? Я что, совсем уродина? Митфорд, ты никуда не уйдешь, пока не скажешь! Я уродина? Совсем? 
— Нет, — растерянно ответил Томми. — Нет, конечно… Карла, да черт возьми! Что ты от меня ждешь? Что я должен сказать? «Конечно, милая, давай займемся сексом»? Я так не могу… 
Карла помолчала, посмотрела на часы:
— Половина десятого… То есть, ты просто стесняешься? Ты ничего плохого про меня не думал?
— Нет. 
— Хорошо, — облегченно вздохнула Карла. — Тебе необязательно ничего говорить. Просто… если ты согласен, то приходи ко мне в пятницу вечером, хорошо? Мамы не будет до утра. Можешь не тащить никаких цветов, Митфорд, мне не нужна романтика и дело совсем не в любви… Ты моя последняя надежда и лучший друг, обращаться мне больше не к кому. Так что приходи.
Томми уже обувался в прихожей, когда она выкрикнула из кухни:
— И принеси нормальное интервью про наш город!
Провожать его она не вышла. 
На улице уже было прохладно. Уставший город тихонько оборачивался сонной пеленой. Ветер утих, лишь изредка ворочаясь в верхушках деревьев. Томми поздоровался с мистером Пибоди, бредущим в бар, и решил, что не хочет думать о предложении Карлы и не хочет возвращаться домой. 
Он свернул на набережную и побрел вдоль реки, пряча руки в карманы ветровки. Сквозь раздумчивое спокойствие прорывались складно ложащиеся строки, и Томми с интересом к ним прислушивался. Строк становилось все больше, они собирались в стройный, гладкий текст, который никому и никогда не будет нужен. 
Кому рассказать то, что приходит в голову вечерами?
Томми остановился и царапнул старенький мобильник, выданный ему взамен утерянного. (Это твой последний телефон, Томми. Другого не будет)
Алекс?
Его можно вытащить до полуночи, но это уже не тот Алекс, с которым хочется чем-нибудь поделиться. 
Он сказал — прости, Томми, я трус. Ты же знаешь, как я всего боюсь, не меньше, чем ты. Это мой способ выживания. Ты можешь послать меня на хуй, а можешь остаться моим другом. Решай сам. Я не могу измениться. Прости. 
Томми тогда пожал плечами. Он понимал, потому что сам столько раз мечтал оказаться среди сильных, уверенных, непобедимых «медведей» и сам готов был заплатить за это немалую цену. 
После разговора с Алексом и ссоры с Китом Томми долго не мог заснуть и не спал толком трое суток, у него было время все обдумать, но никакого решения так и не пришло. 
Дружбу не так-то просто опрокинуть одним ударом, а если дружишь с самого раннего детства — тем более. И Томми не стал посылать Алекса туда, куда тот напрашивался, но и вернуть его обратно в круг самых близких людей не смог. 
Стоя на набережной и сжимая в руке мобильник, он вдруг понял, какая пустота образовалась от предательства Митчелла, и почти пророчески ощутил приближение новой беды, смутно понимая: дружба всей их неразлучной троицы закончилась не месяц назад, не в тот день, когда Алекс прибился к футбольной команде, а сегодня, вместе с предложением Карлы. 
И все-таки он набрал номер Алекса, чувствуя себя матросом тонущего «Титаника», вычерпывающего воду кружкой. 
— Привет! — весело сказал Алекс после трех длинных гудков. —  Ты по делу? Извини, занят, пишу две статьи по поводу субботней игры. Одну — на тот случай, если наши выиграют, другие — на тот случай, если проиграют… Обе очень торжественные, проигравших тоже нужно уметь поддержать. Так что у тебя за дело?
— Мой текст опять не подошел, — сказал Томми. 
— Какой текст? Что ты писал?
— Про город.
— А-а-а… ну напиши что-нибудь еще. Букв в алфавите достаточно, они никогда не закончатся. 
— Хорошо, — сказал Томми и оборвал звонок. 
Он вышел на мост, постоял немного, дыша влажным запахом смирной реки. На небе появились первые бледные звезды, рассыпанные вокруг стремительно синеющего облака. 
Время давно перевалило за десять. Нужно было выключить телефон, пока не начались истеричные звонки от миссис Митфорд. 
Прежде, чем нажать на кнопку выключения, Томми набрал еще один номер. На этот раз ждать пришлось намного дольше. Томми считал гудки и носком кроссовка сбивал с перил осыпающуюся краску. Пять. Семь. 
Гудки оборвались, и Томми быстро сказал:
— Ты заболел? В школе тебя нет, я решил узнать.
— Завтра буду, — вполголоса ответил Кит. — Неудачно прогулялся по лестнице. Уже прошло. 
— Отлично, — сказал Томми и не придумал больше ни одной фразы. 
Пришлось мучительно молчать. 
Кит тоже молчал, выжидая, а потом сказал:
— Я тут уже ложился… 
— Отлично, — дрогнувшим голосом отозвался Томми. 
Пустота вокруг него стала ощутимой — протяни руку и сможешь ощутить ее пронзительный космический холод. 
Он снова сбросил звонок, последний раз пнул перила и подумал: ненавижу вас всех. Теплые жопы, разложенные по своим домам. Одному подавай престиж и — простите, Митфорд, ваше место в помойке; другой дефлоратор понадобился; третьему — мишень под карабин… А кому нужен Томми? 
Сам Томми кому-нибудь нужен?
Мне шестнадцать, подумал Томми. Это сложный возраст. Гормоны и максимализм. Весна еще совсем некстати… На самом деле все в порядке. Через десять лет я даже не вспомню о том, что стоял на мосту и собирался расплакаться. Это проблемки, как говорит Карла. Проблемки, ничего общего не имеющие с бедой. 
И телефон зазвонил снова. 
Томми поморщился. Теперь еще оправдываться и придумывать: где, когда и почему задержался. Захотел погулять у реки — не ответ. Зачем ты хотел гулять у реки? Один? А ты был в нормальном состоянии? А что ты там делал?
— А ты где вообще? — спросил Кит. 
— Извини, решил погулять у реки, скоро буду,  — выпалил Томми заранее подготовленную фразу.
Кит рассмеялся. 
— На мосту? 
— Да. 
— Десять минут постоишь?
— Легко, — моментально согласился Томми, тут же забыв про миссис Митфорд. 
—  Жди тогда. 
Он пришел через пятнадцать минут. Томми успел выбить ямку в рассыпающейся кладке и утихомирить сильно бьющееся сердце. Оно снова колыхнулось, когда он увидел, что на Ките спортивная куртка, такая же, как у Морана и Макгейла. Короткий прилив отвращения, словно Томми был жертвой изнасилования, которой бесцеремонно положили руку на колено. 
— Пойдем вниз, — предложил Кит и первым начал спускаться с моста. Томми побрел следом, отметив, что Хогарт двигается  очень осторожно, словно боясь согнуть ноги. 
Через ивовые заросли, по мягкому мшистому склону они вышли на берег, где Карла пыталась сделать свои снимки. 
Томми потрогал бревно, на котором сидел в тот день, — бревно высохло под дневным солнцем. 
— На нем теперь вполне можно сидеть, — сказал он. 
Кит кивнул и сел, а Томми устроился рядом, принюхиваясь к почти неслышимому запаху одеколона от проклятой спортивной куртки. 
Река плеснула под ноги. 
— Вот о чем я думал, — решительно сказал Томми. Ему было просто изъясняться сейчас, когда лица Кита почти не было видно в густеющей темноте. — Жил-был однажды маленький мальчик, которого очень сильно любила мама. Она рассказывала ему сказки на ночь: про то, как ведьма пыталась сжевать кусок Гензеля или Гретель, и он засыпал, восторженно рисуя себе в мечтах окровавленные зубы этой самой ведьмы. Мальчика звали… допустим, Джек. Мамочка прижимала его к груди и говорила, что он самый лучший, поэтому никто не достоин быть его другом. Тебе не нужны эти ублюдки, говорила ему мама, у тебя есть я. Рассказать тебе сказку? И он отвечал: конечно, расскажи! Мою любимую! Ведьма снова грызла Гретель. Снова и снова. Ведьма пожирала ребенка, и ему это нравилось, потому что он знал — ведьма очень, очень его любит… по-настоящему любит, так сильно, что хочет сделать его частью себя. 
Кит повернул голову, посмотрел на Томми и застегнул молнию куртки до упора. Спрятал лицо в высокий ворот. 
— Она умерла, — сказал Томми. — Все ведьмы быстро дохнут, у них отвратительная диета. Она умерла, а Джек остался жить во дворце о тридцати комнатах. Ему было очень одиноко, Кит. Друзья? Нет. Девушка? Нет. Слишком банально. Он был выше этого. Самый лучший в мире. Так сказала ему мама. Самый лучший в мире человек, самое ценное социальное животное. Когда ему стало совсем невмоготу, он разместил объявление в Интернете: он искал того, кто хочет, чтобы его любили по-настоящему. И отозвался, скажем, Ганс. Всегда есть придурок, который хочет, чтобы его любили.   В шикарном дворце Джека они отметили знакомство бутылкой вина и подписанием крайне важного документа, а потом Джек отрезал Гансу член, и они попытались его сжевать. Получилось хреново, потому что член эта не та штука, которую легко сожрать сырьем. Пришлось его готовить, и Джек с полотняной салфеткой на руке стоял у плиты, выбирая специи и легкое ароматное масло для жарки. Потом он подал блюдо на серебряном подносе, а потом они снова пили и пили, перемешивая вино с обезболивающим, а потом Джек убил Ганса. И месяц стоял у плиты, и сожрал почти всего, потому что любил его. Ведь и  Ганс пришел к нему и написал, что хочет этого, добровольно, сам, потому что любил Джека. Они не умели иначе. А Джека взяли и осудили на пожизненное заключение. За что? 
Кит хмыкнул. 
— Этого Джека звали Армин Майвес, — сказал он. 
— Может, и так, — согласился Томми. — Но за что его посадили?
На минуту ему показалось, что его игра — это игра в одни ворота, вслепую, на пустом стадионе. Кит молчал, а Томми знал, что если он не хочет говорить, то не будет говорить ни за что — множество учителей оказались бессильны перед этой особенностью Хогарта. 
Кит же в это время сравнивал сказанное Томми с эпатажными записями в его блоге и пытался решить, стоит ли отвечать серьезно, или Попугайчик снова выдал что-то насквозь фальшивое. 
— Каждый человек знает, убийца он или нет, — наконец не совсем уверенно сказал он, и Томми замер. — Дело не в том, кто уже убил, дело в том, кто способен на убийство… В наказании за это преступление существует логическая ошибка. В нем нет четко определенной жертвы. Тот, кто помер, — ему уже все равно. Страдают только его родные и близкие. А оценка моральных страданий — крайне зыбкая тема. А еще сама смерть, если убрать из нее фактор физической боли, — всего лишь прерывание планов. Я как-то сказал, что у меня нет цели в жизни, но это не так. Я хочу стать профессиональным футболистом, всю жизнь мечтал. И если, например, кто-нибудь сломает мне ноги… — Кит неосознанно положил ладони на оба колена, — то он, считай, убьет меня, потому что все мои планы рухнут. Но наказание он понесет как за причинение физических повреждений, и через пяток лет будет продолжать веселиться. Это справедливо?
— Нет, — сказал Томми. 
— Получается, если все планы Ганса были сосредоточены на том, чтобы стать чьей-то отбивной, то Джек ни в чем не виноват. А с определенной точки зрения даже достоин награды, как исполнитель мечты. Очень сложно исполнить чужую мечту… Тебе родители говорят, что ты самый лучший?
— Иногда. Врут. Мама любит гордиться моими талантами перед подружками, но ни разу не прочитала ничего из того, что я писал. 
Кит вынул из кармана мобильник и посмотрел на загоревшийся зеленым экран. 
— Половина двенадцатого. Тебя дома не кастрируют?
— Н-нет. 
— А в школе как дела?
— Нормально. Морана и компанию больше волнует субботний матч, а не моя персона. Был на репетиции, изображал статую. Твою роль читал Макс Айви, но Минди к нему не особо благоволит, так что быть тебе императором в любом случае.
— Это я знаю, — сказал Кит. — Минди приходила сегодня с цветами. Очаровала мою мамашу. Они чем-то похожи. 
— Что ей было нужно? — насторожился Томми. 
— Просто навестила. Они все дергаются из-за матча. Открытие сезона. 
— Ты сможешь играть?
— Конечно. Я играл с температурой, с отравлением… с какой-то дрянью вроде аллергии, от которой заливался слезами и соплями. С парой синяков на коленях отыграю без проблем. 
— В тот день, когда я тебе последний раз звонил… у тебя были какие-то неприятности? Я слышал…
— Не было, — отрезал Кит и поднялся. — Пойдем по домам. Поздно уже. 
Томми умолк. Он чувствовал — Кит о многом умалчивает. И о цели визита Минди, и о том, что на самом деле случилось с его коленями. 
Момент откровенности ушел. Перед Томми был уже не тот Кит, который готов был вылезти из постели и припереться на берег ночной реки только для того, чтобы послушать о немецком каннибале. 
Этот Кит — обычный Хогарт, растянувший вокруг своей личной жизни пару метров колючей проволоки. К нему больше не подступиться. 
И Томми, поняв это, остановил и себя: а собирался он рассказать о смущавшем его предложении Карлы, потому что сам справиться с этой задачкой не мог и не знал, где выход из положения. 
Кит действительно умолчал о многом, например, о том, что смог уйти на прогулку так поздно потому, что сказал матери: Минди просит его проводить ее от подружки, у которой засиделась в гостях. 
Миссис Хогарт отпустила его без единого возражения,  и во взгляде ее читалось явное облегчение. 
Вместо Минди Кит проводил Томми. Они остановились у угла дома, под раскидистым вязом, окруженным черным заборчиком. 
Томми обернулся —  свет горел во всех без исключения окнах, даже в его пустующей комнате. Представилось, как миссис Митфорд рыдает на постели, оплакивая своего пропавшего мальчика. Томми отогнал эту картину. 
— Спасибо, что пришел, — сказал он. — Я себя отвратно чувствовал. Не с кем поговорить, все вокруг съехали с катушек…
«А ты нормальный, Томми. Ты только что рассказывал историю влюбленного каннибала, и при этом считаешь себя нормальнее остальных, да?  
Не в этом дело. Дело в том, что я не один и нашелся человек, который выслушал и поговорил со мной об этом. Я запутался. Я подошел к грани, у которой нужно срочно определить, есть хоть кто-нибудь, кто способен меня понять или нет никакого смысла продолжать оправдывать свое существование. Я совершенно нормален, пока не один. Наверное, так размышлял и Армин Майвес, занимаясь готовкой своих кулинарных изысков». 
— Не стоит благодарности, — коротко сказал Кит. — Мне нравится, как ты мыслишь. В этом что-то есть. 
— Что?
Кит неопределенно покачал головой.
— Я не могу этого объяснить, Томми. Ты просто запомни. Сейчас все начнет меняться, и мне важно, чтобы ты это помнил. Я не просто так вышел, мне нужно было тебе это сказать — ты единственный в этом городе, кого я хочу видеть в болельщиках на моих матчах. Хочу, чтобы ты понял, в чем тут дело. Ты поймешь. У меня с людьми, которых я держал на прицеле, особенная связь. 
— А в кого ты еще стрелял? — растерянно спросил Томми. 
— В свою сестру. 
— Зачем? А где она? Ты ее… того? 
— Ну ты и придурок, — раздраженно сказал Кит, развернулся и пошел по улице, то попадая в желтые пятна тусклых фонарей, то исчезая в полной темноте. 
Томми стоял под вязом до тех пор, пока Хогарт не пропал совершенно, а потом присел на заборчик. 
Каждый из нас знает, убийца он или нет. Разница лишь в том, что кто-то уже убил, а  кто-то просто способен на убийство. Небольшая разница. 
Томми посмотрел на свои окна. Они отдалились и поплыли. Снова сдвинулось что-то, словно реальность моментально перестроилась, попав на новые рельсы нового сюжета, а изменения эти произошли только потому, что Томми и Кит этим вечером встретились на берегу реки. 
Кит никаких изменений не уловил. Он отсчитал три переулка и завернул в четвертый, и там согнулся пополам, схватившись за ноги. Задышал как можно ровнее, глубоко, контролируя вдох и выдох. Колени предательски дрожали. Боль, долго ожидавшая к себе внимания, разгорелась с новой силой. 
Вдох-выдох. 
Вдох-выдох. 

========== Глава 7 ==========

Мы должны с тобой серьезно поговорить, Томми. Ты видишь? Мы спокойны. Мы не собираемся тебя ругать. Ты можешь рассказать нам все, что тебя мучает. Все, что с тобой происходит. В последнее время что-то не ладится, правда, милый? 
Не беспокойся. Знаешь, когда я была маленькой и сильно-сильно испугалась, когда начались мои девчачьи проблемы… ты понимаешь меня, Томми? Я сейчас с тобой очень откровенна. Как твоя подружка, Карла. Твои родители — прежде всего твои лучшие друзья. Так вот, когда начались мои проблемы, я долго боялась сказать о них маме. Но мама — очень чуткий к переживаниям своих детей человек. 
Она сама узнала, она рылась в моем белье и узнала. И знаешь, что было дальше, Томми? Ничего страшного не случилось, а я-то переживала! Наоборот, она помогла мне. Она дала мне таблетку и нужные мне женские штучки. 
Теперь скажи нам с папой, Томми, ты принимаешь наркотики?
— Честное слово, если бы они у меня были, я бы принял их прямо там, — поделился Томми с плакатом Мерлин Монро. 
Его быстро оставили в покое. Миссис Митфорд держала в руках распечатку с перечислением признаков употребления наркотиков, долго ходила вокруг Томми, рассматривая его зрачки, заставляя его вытягивать перед собой руки и касаться пальцем кончика носа, крепко зажмурив глаза. 
Потом Томми пришлось вывернуть карманы. 
Ни одного признака найдено не было, и миссис Митфорд поцеловала Томми в висок. 
— Мы с папой думали, что ты зачем-то продал свой телефон, а не потерял его… А теперь ты еще и вовремя домой не являешься…
Она стояла в середине комнаты, усталая и встревоженная. По-настоящему встревоженная — Томми умел распознавать такие вещи. Халатик из искусственного шелка топорщился на ее согнутых плечах, начавшие седеть волосы растрепались. 
Электрический желтый свет безжалостен к вечерним и вечереющим женщинам — он лег в каждую морщину, проявил пятнышки на щеках и шее, вялую складку подбородка и тонко гофрированную кожу век. 
Миссис Митфорд никогда не гналась за красотой, ее козырем была благопристойность и религиозность, но Томми понимал, что все это временно, — мать попросту еще не замечает свою надвигающуюся старость. 
Она все еще вволю ест кремовых пирожных и покупает полукилограммовые банки с фисташковым мороженым, выходит из дома без слоя тонального крема, и маски наносит те, на которых написано: «для молодой кожи». А еще она воспитывает маленького мальчика. Маленького неразумного попугайчика. 
И пока он ребенок, пока он нуждается в ее любви, защите и тревогах — она по-прежнему молода. 
Ей необходим Томми, Томми-Попугайчик, Томми-неудачник, Томми-который-постоянно-болеет, Томми-талантливый-ранимый-мальчик, Томми-под-мышкой, Томми-ее-личный-сын. 
Ей не нужен другой Томми, Томми-старше-шестнадцати. 
— Прости, что мы с папой устроили тебе эту проверку, — сказала она и тихонько обняла Томми. — Но мы вынуждены будем делать это каждый раз, когда ты явишься домой позже десяти. А если я узнаю, с кем ты гуляешь допоздна, я устрою его родителям большие проблемы, ты меня знаешь. Мы просто очень боимся тебя потерять. Очень любим и боимся потерять… 
Она прижала его крепче. 
Томми, который совсем недавно раздумывал о том, что порой искренние объятия куда понятнее слов, осторожно отстранился. 
Он ничего не почувствовал. Только жалость к матери и себе самому. 
Томми поднялся наверх и остановился в коридоре, прислушиваясь. 
Из-за другой двери храпел мистер Митфорд. Он ушел спать еще на середине теста на наркотики, прихватив с собой стаканчик с растворенной в воде содой, так как вечерами страдал от изжоги. 
— Если бы у меня были наркотики, я бы их принял, — еще раз сказал Томми плакату, сам не понимая, почему так говорит. 
Он подошел к окну и прижался лбом к прохладному стеклу. Лужайка, поворот, ровно постриженные кусты… Тьма, разбитая только лунным всплеском одинокого фонаря. 
Уже лежа на кровати Томми долго смотрел на теплившийся желтым краешек рамы, а потом заснул и спал почти без снов, лишь изредка улавливая смутную радость — Кит сказал, что скоро многое изменится. 
Наконец-то. 
Утром он тщательно и долго одевался. Вытащил единственную яркую рубашку — оранжевую, с  высоко подвернутыми рукавами. Джинсы нашел самые линялые, серые, очень удачно лопнувшие чуть выше колена. Подумал и завязал на руке браслет из кожаных тонких веревочек — Карла когда-то увлекалась плетением всяких вещиц и дарила всем, кто попадался ей на пути. 
Томми браслет надевал всего пару раз, чтобы показать Карле, что он ценит  ее подарок, а потом забросил на дно ящика со всяким хламом. 
Переложил книги из черной сумки-мешка в маленький рюкзак защитного цвета и накрепко завязал его толстые шнурки. 
В зеркало смотреть не стал. Он знал, что в оранжевой рубашке при рыжих волосах выглядит вылитым попугаем, что джинсы слишком длинны и волочатся за кедами, что все эти вещи — гардеробные неудачники, которым нет места в приличном доме. 
Но ему почему-то стало легче, словно змее, сменившей сухую, колкую, отжившую свое кожу. 
На кухне мистер Митфорд пил чай, читал газету и одновременно пальцами крошил крекеры. На столе уже образовалась целая горка крошек. 
Увидев Томми, мистер Митфорд поднялся и отодвинул один из стульев, словно был официантом, усаживающим за столик важную даму. 
Томми кинул взгляд на часы и сел. 
Мистер Митфорд долго и мучительно откашливался и листал газету. Томми следил за косым лучом солнца, придавленным кружкой с чаем. Луч то и дело порывался исчезнуть, но обреченно возвращался на место. 
— Итак, — сказал мистер Митфорд. 
Луч дрогнул и пропал. 
— Тетя Эмили прислала нам письмо. Помнишь тетю Эмили? Ты был маленький, когда мы ее видели в последний раз… Еще дождь шел. Не помнишь?
— Помню. 
— Она написала нам, что хочет поучаствовать в… хочет поучаствовать. И некие свои сбережения. Тетя Эмили некие свои сбережения. Строго говоря, она собирала деньги не на твое обучение, а на обучение Кэтрин, но Кэтрин… Ты видел Кэтрин? Это твоя двоюродная сестра. Была такая девочка.
— Видел…
— По той простой причине, что Кэтрин некоторым образом покинула этот мир, а детей у тети Эмили больше нет и не будет, она написала нам письмо, в котором говорится, что тетя Эмили лучше отдаст деньги на твое обучение, чем каким-нибудь бродягам и проходимцам, которые налетят на них, случись ей тоже умереть. 
Томми взял крекер, откусил кусок, прожевал и еле проглотил: будто слопал песочный куличик или что-то в этом роде. 
— Мы тоже собирали деньги. И я решил, — сказал мистер Митфорд, — что с ее помощью мы в состоянии определить тебя в медицинский колледж. 
— Куда???
— Стоматолог — престижно и прибыльно. 
— Но я же еще в прошлом году сказал…
— В прошлом году нам недоставало денег на приличное обучение. 
— Но журналистика…
— И поэтому ты сможешь заниматься своим хобби самостоятельно и попутно получать настоящую профессию. 
— Да, но…
— Вот и славно. — И мистер Митфорд с явным облегчением прикрылся газетой. 
Он всегда был немногословен и не любил долгих разговоров. 
 Томми запихнул в рот второй крекер, чтобы сделать хоть что-нибудь. 
— Мама разве не выбросила эту рубашку? — спросил мистер Митфорд, не отрываясь от чтения. 
— Это отличная рубашка, мистер Митфорд! Сейчас все такие носят. — Алекс Митчелл появился на пороге, сияя улыбкой и излучая то самое веселое и приятное настроение, которое нравится всем без исключения родителям. 
Он даже говорил особым голосом — мальчишеским, задорным, и смахивал на Тома Сойера, выкрасившего забор тети Полли. 
— Как ты сюда пролез? — спросил Томми, с трудом прожевав крекер. 
— Миссис Митфорд была так любезна, что впустила меня. Она попросила проследить, чтобы ты не опоздал в школу, Томми. 
Томми подхватил рюкзак, брошенный на пол, и вышел вместе с Митчеллом. 
Приятное прохладное утро только готовилось к дневному разогреву. В косматой шевелюре вяза на разные лады пиликали птахи, мимо медленно проехал грузный фургон молочника. 
Короткие остренькие тени пестрели на залитом солнцем асфальте. 
— Я явился наставить тебя на путь истинный, Митфорд, —  на церковный лад прогнусавил Алекс. — Какого черта ты объявляешь, что не можешь написать толкового текста? Давай я напомню тебе, чем мы тут занимаемся, детка. Кстати, ты неплохо принарядился. Боб Марли умер бы от зависти. 
— Из меня хотят сделать стоматолога. 
— А ты не принимай все близко к сердцу, — посоветовал Алекс. — Делай, как я. Мои старики чего-то гундят, а я не обращаю внимания. Выиграем конкурс, вышлешь в колледж документы, и когда придет ответ, им уже будет не отвертеться. Но, Томми, сделай же хоть что-нибудь полезное для нашего проекта. Давай, я настрою тебя на нужный лад. Играем в газетные заголовки. Я тебе новость, ты мне заголовок.  Хм… На дороге нашли раздавленного ежика. 
— На автострадах ежегодно погибают тысячи диких животных. 
— Отлично. Дальше… Родился ребенок с шестью пальцами. 
— Генномодифицированные продукты вызывают страшные мутации. 
— Молодец. В коробке хлопьев «Хамстер» нашли кусочек пластмассы. 
— Продукция «Хамстер» опасна для жизни ваших детей. 
— Можешь же, когда хочешь, — сказал Алекс. — Завернем за кофейню, покурим? 
Томми кивнул и запрыгнул на бордюр. Несколько шагов он шел, нарочито сосредоточенно балансируя и сделал вид, что падает с огромной высоты, а приземлился на дорожку перед кофейней. 
— Вот что, — сказал Алекс, закуривая. — Едешь сегодня в дом престарелых и берешь интервью у миссис Флорес. Милая старушка и любит поболтать. И без интервью мне на глаза не показывайся. 
— К старой ведьме в пряничный домик, — хмыкнул Томми. — Ну-ка…
Алекс протянул руку и дал Томми затянуться. 
— Ну ты даешь, друг, — сказал он. — Достал свои яйца из шкафа?
— Запасную пару, ага, — отозвался Томми. 
И Алекс наконец заметил: у Томми глаза блестят, впервые за долгое время блестят, как в детстве, когда втроем строили шалаш на берегу реки, чтобы сыграть в индейцев подальше от надзора взрослых. Карла играла плененную индианку, Алекс — злобного гурона, а Томми — благородного спасителя с оленебоем.
— Маниту этого не допустит! — завопил Алекс, копируя свои детские интонации. — Бледнолицый  воин не получит скальп гордого гурона!
Томми коротко рассмеялся. 
— Бледнолицый воин не охотится за скальпами, — сказал он. —  Поэтому беги, гурон, если гордость позволит тебе бежать. 
— Какой ты всегда был благородный, аж тошнит, — заметил Алекс, бросая окурок и намертво втаптывая его в пыль. — Как затяжечка?
— Трубка мира, — задумчиво сказал Томми. — Да нормально, кашлять даже не тянет… Как ты сказал? Миссис Флорес? Пусть будет миссис Флорес. 
Школьный автомат с презервативами имел такую же значимую историю, как копье Лонгина, только в масштабах маленького городка. 
Автомат этот появился в конце коридора два года назад, появился незаметно, в то время, когда ученики были заняты на уроках. Никто не видел, как его внесли, никто не слышал, как его устанавливали. 
Он просто появился, и на лицах учителей было написано спокойное равнодушие. С таким же стоическим равнодушием, наверное, клоуны в гримерках малюют на лицах улыбки до ушей, а потом спускаются курить на лестницу, держа подмышкой мохнатые морковно-рыжие парики. 
Спустя неделю после появления автомата в школу прибыла делегация католических матерей, во главе которой Томми с ужасом узнал свою мать. Делегация  имела долгий разговор с директором, а потом обосновалась на лужайке перед школой, выставив плакатик: «Не допустим разврата».
Было очень жарко, отдельные члены делегации обмахивались веерами и отдувались и казались удрученными собственной инициативой. Свернулись они меньше чем за час, но Томми за этот час в пепел сгорел со стыда. 
На следующий день католические матери перенесли поле боевых действий на страницу местной газеты. 
Томми читал статью о том, что презервативы вызывают бесконтрольное желание по-животному сношаться, а дети слишком хрупки, чтобы устоять перед соблазнами плоти, а посему автомат с презервативами в данном конкретном случае является проводником в ад.
Разве мы можем просто промолчать, когда нашим детям с малых лет навязывают сексуальную распущенность, вопрошали матери. 
Разве мы можем остаться в стороне и позволить им пойти по пути беспорядочных половых связей, обесценивания крепких семейных уз и разврата?
Томми автоматически поправил последний тезис: пойти по пути беспорядочных половых связей, разврата и обесценивания семейных уз. 
В формулировке католических матерей получалось, что автомат поможет детям обесценить разврат. 
Среди подписей под статьей была и подпись миссис Митфорд. 
Последствия не замедлили проявиться. Аарон Харрис всерьез посоветовал Томми покинуть класс во время просмотра фильма о делении клетки. 
— Мистер Гиберт, — с невинным видом обратился он к преподавателю. — Простите, но среди нас есть добрые христиане, которым этот фильм может нанести серьезную моральную травму. 
Мистер Гиберт непонимающе уставился на Харриса. 
— Томми Митфорд и Дилан Аллен, — пояснил Аарон. — Им до двадцати одного не положено знать, что птички и пчелки делают ж-ж-ж-жж… и чирик-чик-чик. 
Мистер Гиберт быстро навел порядок и тишину в классе, но до конца урока просидел с неопределенной улыбкой на губах. 
Томми и Дилану, чья мать тоже подписала возмущенное воззвание, пришлось несладко. 
Томми застал однажды сцену: полыхавший от стыда и смущения Дилан, стоящий возле писсуара и безуспешно пытавшийся застегнуть ширинку, а над ним — Берт Моран, приговаривающий:
— Правильно, правильно… убери свой краник, Дилан, это, знаешь ли, такая развратная штука, вдруг тебе захочется помять его или вздрочнуть пару раз? Господь бог никогда тебе этого не простит. 
Увиденное долго мучило Томми, и он  больше не совался в туалет, а терпел до дома. 
— Твоя мать связывает тебе на ночь руки и заставляет спать в пижамке, Томми?
— Митфорд,  из-за таких, как твоя мамаша,  люди до сих пор болеют СПИДом.
— Митфорд на исповеди: «Простите, святой отец, вчера я видел на улице спелую красотку, и мой член встал, как мне спасти мою душу?!»
— Если Митфорду захочется потрахаться до двадцати одного, мамаша его распнет!
Карла утешила: 
— Никто из них до сих пор так и не подошел к автомату. Они сами ничего не смыслят в сексе, а ты — козел отпущения для их смущения. 
Иногда она очень хорошо подмечала детали. 
Томми понаблюдал. Вокруг автомата с презервативами существовала зона отчуждения. Мимо него проходили, ускоряя шаг. Его подчеркнуто не замечали. 
И Томми стало немного легче. 
А потом случился скандал с воровством из шкафчиков, и про Томми на время забыли. Автомат продержался неприкосновенным целый год. Может быть, кто-то и подходил к нему, но делалось это тайно и, скорее всего, из интереса. 
Католические матери тоже утихли, хотя и внесли автомат в список излюбленных тем, по которым судили о близости апокалипсиса. 
Зимой Элис Мёрфи отказалась ходить в школу, и поползли слухи. Слухи эти множились и обрастали подробностями: Элис с матерью видели в больничном отделении женской консультации, Элис стала неимоверно толстой. Элис изнасиловали отморозки возле бара, в кровать к Элис залезал ее папаша, Элис снималась в порно. Элис и ее семья навсегда уезжают из города. 
Как только семья Мёрфи уехала, ситуацию прояснила миссис Макгейл. На вечернем чаепитии в окружении членов дамского клуба, она, изрядно приправив чай коньяком, возмущенно сообщила: маленькая шлюшка Элис совратила ее сына, а ее родители обнаглели до такой степени, что заявились к миссис Макгейл домой и пытались обвинить в случившемся Кирка. 
— Вы же понимаете, девочки, — говорила она, — что если бы ей не хотелось раздвинуть перед Кирком ноги, она бы этого не сделала. У нее были планы… очень нехорошие планы на счет Кирка. 
Дамы немедленно согласились и поделились своими историями, в которых они всегда твердо говорили «нет», если не собирались залететь и пристроиться к какой-нибудь богатой семейке. 
— Получается, вы говорили «да» только для того, чтобы залететь и пристроиться? — уточнила миссис Нобл, тогда еще считавшаяся приличной женщиной. 
После этого вечера она больше никогда не появлялась на воскресных чаепитиях. 
— Просто она осознала, — любила говорить миссис Макгейл, — что у нас нет ничего общего. Посудомойке стало скучно на наших собраниях, вот и все. Ее никто не выгонял, она сама ушла. 
Ей верили на слово и обычно многозначительно добавляли:
— Вы же понимаете, что дело не только в этом… Ее Карла тоже… вы понимаете, о чем я. 
Все понимали: миссис Нобл вернулась домой, не доучившись в колледже, уже беременная, и никто не знал, как зовут отца Карлы. 
— Впрочем, она довольно милая, хоть и неразвитая женщина. 
— Очень милая. 
— И для своих лет неплохо выглядит. 
— Я однажды видела на ней симпатичную кофточку. Возможно, дорогая вещица. 
Томми покривил душой, обвинив Кирка Макгейла в лени. Он понимал, почему Кирк не взял презервативы из автомата. Просто над автоматом еще витал дух разврата и распущенности, установленный демонстрацией католических матерей. 
Преодолеть страх перед автоматом было сложно. 
И все-таки спустя полгода после отъезда Элис Мёрфи приехала машина обслуживания, и бойкий парень в фирменной кепке заполнил пустующее брюхо автомата новыми блестящими лентами. На примере Элис многие сообразили, чем грозит этот страх, и невидимо, молча обзаводились упаковками с резинками. Некоторые из очкариков и бедолаг с прыщами и брекетами  — просто про запас. На тот случай, если небо упадет на землю, и какая-нибудь девочка возжелает провести вместе с ними незабываемый вечер в парковых зарослях. 
Кирку Макгейлу было проще — он уже тогда играл в футбольной команде и был симпатичным. Скорее небо упало бы на землю, чем Кирк остался девственником до выпускного. 
У неба и земли довольно-таки предсказуемые планы, когда дело касается старших классов. 
Католические матери снова устроили показательнее выступление на страницах газеты, убедительно доказав, что их пророчества исполнились, и автомат с презервативами поселил разврат в стенах школы, подтверждением чему служит история «одной девочки». 
Миссис Митфорд на этот раз свою подпись под статьей не оставила, и Томми был ей за это бесконечно благодарен. 
— Будь с этим поосторожнее, Томми, — сказала миссис Митфорд однажды вечером. — Ваши тела растут куда быстрее, чем ваши мозги. 
— Я знаю, — ответил Томми. 
— И если мне кто-то скажет, что ты подходил к этому автомату, я не спущу с тебя глаз!
Такова была история злосчастного автомата, возле которого Томми, еще полуослепший от уличного солнца, и наткнулся на Кита Хогарта. 
Голова у Томми еще слегка кружилась — все-таки никотин  давал о себе знать, поэтому он не обратил внимания на то, что Кит стоит неуверенно, словно не доверяя собственным ногам, и держится рукой за стену. 
Но Томми сразу понял, что Кит спокойно, ни от кого не скрываясь, вынимает из контейнера, прикрытого полупрозрачным пластиком, две блестящих упаковки презервативов. 
Эти упаковки Хогарт сунул в карман джинсов, и только после этого повернулся к Томми. 
— Привет, — спокойно сказал он и отошел в сторону — его кто-то окликнул. 
До Томми донесся обрывок шутливого вопроса, имя Минди и что-то еще, неумолимо мерзкое, пошлое и почему-то очень обидное. 
Он проследил глазами — Кит пошел к шкафчикам, за ним, хлопая по плечу, отправился Макгейл, а потом появилась Стефани, в волосах у нее блестящая заколка в виде бабочки; все как-то слепит, мешает и давит… 
Пришлось прислониться к автомату. Томми стало жарко, словно его обдали горячей липкой кровью. 
— Ты в порядке? — спросил кто-то и сразу исчез. 
— Эй-эй! — это уже голос Алекса, слегка встревоженный. — Томми, пойдем. Окунись в фонтанчик, черт тебя побери… Это же не из-за курева? Не из-за меня?
Томми наклонился над фонтанчиком, но пить не стал. Помотал головой, вытер мокрое лицо рукавом. Зрение прояснилось, стало легче дышать. 
— Не успел позавтракать, — сказал он. — Повело…
— А, ну это нормально, — с облегчением сказал Алекс. — Я уж думал — скурил тебя до смерти… Твоя мамаша меня бы убила. Бери рюкзак. Ты доклад написал? 
— Не помню. Какой доклад?
— Война Юга и Севера. 
— Война? — Томми поднял голову. — Ничего я не написал, я даже не знал, что надо, где я был последние три дня?
— Хер тебя знает. 
— А ты не мог мне сказать?
— Да откуда я знал, что ты не знаешь? Ты же не звонишь мне и не спрашиваешь: мистер Митчелл, где я, кто я,  и что мне делать? 
Томми выпрямился. Стряхнул капельки воды с ладоней и улыбнулся. 
Алексу улыбка пришлась не по душе. Мстительная, нехорошая улыбка, исказившая приятное лицо Томми до неузнаваемости. 
Впрочем, она быстро сменилась другой — почти виноватой. 
— Не хватало мне только по учебе съехать.
— Да ладно… я впервые за два месяца подготовился к уроку, и ничего со мной не случилось. Ты видел? Хогарт взял презервативы. 
— Видел. 
— Минди сойдет с ума от бешенства. 
— Она-то тут при чем?
Алекс посмотрел на Томми. 
— А кто еще? Он привез ее в школу, и они целовались в машине. Ты по сторонам вообще смотришь или нет? — Он коротко рассмеялся. — Конец ее репутации, Хогарт на всю школу заявил: я буду драть эту сучку. И, по-моему, даже не один раз. Он, конечно, псих, что на такое осмелился, но это было стильно. Почему мне первому не пришло это в голову? 
Томми поднял рюкзак и закинул его на плечо. 
— Потому что у тебя нет машины и для Минди ты пустое место.
— Ты тоже. 
— У меня в голове нет никаких дурацких затей. 
Алекс пожал плечами:
— Ты часами таращился на нее на футбольном поле и добился только роли столба в ее постановке. Так что, Митфорд, завидуй молча. 
«А ты годами таращишься на Карлу, — подумал Томми, — и добился еще меньше. Ты вообще понятия не имеешь, чего я добиваюсь. Никто не знает».
Сам Томми тоже не знал, чего добивается. 
Он устал думать и устал противостоять быстро сменяющимся картинкам реальности. 
Кит Хогарт сказал: скоро все будет не так, как раньше. 
Он был единственным, кто казался надежным, но на следующее же утро сдал себя в пользование капризной сисястой дуре, откинув Томми на прежние позиции, спихнув его вниз, туда, куда не пробиваются лучи света. 
На самое дно школьной иерархии. 
Минди никогда не позволит себе встречаться с парнем, который дружит с такими, как Томми. Если Кит хочет ее, то будет подчиняться. 
Было в поступке Хогарта еще что-то, от чего у Томми перекрывало горло и  дышать приходилось с трудом, но злости было больше. 
Злость изменила Томми — выпрямила, вытянула, наэлектризовала — казалось, тронь его, и посыплются искры. 
Изменилось и лицо. Мистер Холл, сонно выслушивающий доклады на тему войны Юга и севера, Томми вызывать не стал. 
«У мальчика определенно что-то случилось», — подумал он. 
Свою мысль мистер Холл развивать не стал. Он страдал от солнца, припекавшего его лысину через недавно вымытое окно, и раздумывал — будет ли выглядеть смешно, если он прикроет голову газеткой?
Кирк Макгейл, сидящий рядом с Томми, несколько раз задержался на нем взглядом и почему-то вспомнил о своей собаке, Даффи, которая казалась ему милейшей и добрейшей псиной до тех пор, пока однажды  не сожрала валяющегося на дорожке птенца. 
Птенец был гол и беспомощен, видимо, вывалился из гнезда совсем недавно, и Даффи слизнула его моментально, но Кирку долго еще чудился вязкий влажный хруст. 
Даффи умерла год назад, и Кирк почему-то ощутил облегчение. 
В конце концов он отвернулся от Митфорда, и ему сразу стало спокойнее. 
**   *
Дом престарелых стоял на холме, и чтобы добраться туда, Томми пришлось попотеть. Склон бы таким крутым, что если бы кому из стариков вздумалось сунуться обратно в город, он покатился бы кубарем и вряд ли остался в живых. 
Два раза в день на холм карабкался старый одышливый автобус, но Томми на него опоздал. 
Он пошел пешком и поначалу только радовался тому, что приходится напрягать ноги, приходится беречь дыхание —  эта нехитрая работа тела отвлекала и развлекала его. Но через полчаса ходьбы все стало намного хуже. Солнце упорно пекло в затылок, словно выбрало его мишенью через особо точный прицел. Волосы слиплись, губы приходилось то и дело облизывать.
Чертов ад, с раздражением подумал Томми, один из семи кругов — разорвать легкие, чтобы забраться к кучке стариков с привязанными к ноге мочеприемниками. 
Дорога, залитая серебристым асфальтом, вдруг уперлась в тенистый сад, в котором все было настолько тщательно высажено и нежно, что глазам не верилось. 
Деревья были не светлыми и не темными — листва их была совершенного приятного зеленого оттенка. Трава росла привольно, но угадывался в ее нестройных рядах обдуманный контроль. Скамеечки, низенькие, очень широкие, выкрашены были в приятный кремовый цвет, ничуть не напоминающий больничные безликие цвета. 
Томми попался на пути камешек, и он обошел его — камешек лежал на тропинке так, будто его положила чья-то заботливая рука. 
За кронами деревьев угадывалось здание — оно выставило напоказ лишь круглую башенку и центральный вход с  белой аркой над тонкими колоннами. Колонны врастали в арку каменными охапками виноградника. 
Распахнутая дверь приглашала в прохладный холл, где запахи лекарств, гнили и пыльных матрасов с успехом маскировались душистой вербеной и настойчивым запахом розовых гераней. 
В холле никого не было. Томми заглянул в гардероб и увидел там пару старых облезлых пальто. На столике перед окном лежал веер рекламных проспектов. Вставные челюсти, мосты, протезирование, массажеры для пяток. 
Запах герани — Томми ненавидел его, с трудом отличая от запаха разложения. 
— Эй! — позвал он, отвернувшись от окна. — Здесь кто-нибудь есть? Кто-нибудь?...
Он видел лестницу, ведущую наверх, чисто вымытую лестницу с выщерблиной на первой ступеньке, но подниматься туда без сопровождения не хотел. 
«Томми Митфорд. Старикан Митфорд. Ему давно пора на свалку, он гадит под себя и не может сожрать ничего тверже взбитых сливок.
— Невелика беда, мы разжуем ему мясо и овощи. Разжуем ему и подадим через трубку в беззубый рот, наши слюни и чертово куриное мясо, белые куриные грудки…»
— Юноша?
Томми обернулся и увидел улыбающуюся девушку с белым прямоугольником бейджика на клетчатом платье. 
— Вы посетитель? К кому пришли?
Не дожидаясь ответа, она уставилась в монитор и защелкала пальцами по клавишам. 
— Миссис Флорес, — сказал Томми, подходя ближе. От девушки угрожающе потянуло запахом какого-то полузабытого лекарства. — Я пришел к миссис Флорес. 
Девушка подняла на него серые внимательные глаза и задумалась. Видимо, основной компьютер находился у нее в голове. 
«Данные обработаны», — мысленно подсказал ей Томми. Будет забавно, если она так и скажет, а потом выдвинет челюсть, а там окажется стопочка белых листочков с именами и фамилиями, как в ящиках со школьными анкетами. 
— Миссис Флорес умерла три года назад, — приветливо сказала девушка. 
На ее бейджике было написано «Энн». 
— Умерла? А другой миссис Флорес здесь нет?
— Она была единственная, — с достоинством ответила Энн и вдруг встревожилась: — Вы ее родственник? Вы не знали?
Томми пожал плечами:
— Это не так уж важно. У меня была двоюродная сестра, ее звали Кэтрин. Я помню ее день рождения. Был большой пирог, а еще пришел клоун,  она увидела его и разревелась… Так вот, моя сестра умерла, а мне никто об этом не сообщил, что уж говорить о какой-то миссис Флорес. 
Энн выслушала его профессионально-внимательно, и таким же профессионально-сочувствующим голосом произнесла:
— Примите мои соболезнования. 
— Спасибо. Можно я прогуляюсь тут по саду? У вас очень красиво. Я никогда тут не был. 
— Конечно. Миссис Флорес любила сидеть на третьей лавочке за большой липой в конце аллеи. Может, вам захочется увидеть это место. 
— Конечно. 
Томми улыбнулся ей и поймал ответную улыбку, в которой ему почудилась симпатия. Настроение предсказуемо поднялось — Томми сильно зависел от оценок окружающих и радовался, когда ему удавалось кому-то понравиться. 
Теперь Энн не казалась ему роботом. Она наверняка милая девушка, просто приучена к однообразной работе…
Он снова вышел во двор и пошел по аллее, неосознанно следуя выданной ему инструкции. В конце аллеи действительно росла огромная липа, вытеснившая одну из скамеечек на аккуратную лужайку. 
На скамеечке сидел старик с белым лицом, на котором морщины выглядели шрамами. Все они, идеально прямые, геометрически правильно пересекали лоб, под выверенным наклоном спускались к губам от крыльев носа и даже в уголках глаз собрались стрелами одинаковой длины. 
Через редкие седые волосы старика просвечивала поросячьи розовая кожа.  Одет старик был в белую рубаху и синие широкие штаны, а высохшими руками держался за красивую палочку. 
Темными влажными глазами старик мечтательно глядел прямо перед собой.
Ему не хватало только соломенной шляпы, чтобы завершить образ престарелого фермера, созерцающего плоды своего труда. 
Томми присел рядом, про себя отметил, что миссис Флорес и старик выбрали отличное местечко: отсюда видно было не только город, нарезанный ровными ломтями на кварталы и улицы, но и плотину — монументальное сооружение, издалека смахивающее на  укрепления Изенгарда. 
Сходство дополняла серая лента неспешной реки, залитая слюдяным блеском. 
Старик созерцал город с таким видом, будто лично его отстроил. 
— Вам нравится вид? — спросил Томми, вдруг поняв, что миссис Флорес не единственная, кто мог бы ему помочь. — Кто-то сказал мне однажды, что наш город отлично смотрится с высоты птичьего полета. 
— Будь я птицей, — трескучим сухим шепотком сказал старик, — я бы летал и срал на него, срал и срал на него… 
— Да? — спросил Томми. — Интересно.  Можете рассказать подробнее? Я пишу статью… Маленькое интервью. О городе. 
Старик умолк и снова обратился в созерцание, а Томми вынул из рюкзака блокнот, отлистал несколько страничек и, вспомнив Алекса, написал: «Будь я птицей, я бы построил себе гнездо на самой вершине плотины, чтобы любоваться этим городом в любое время суток». 
— Меня зовут Роберт Пибоди, — нарушил молчание старик. 
— Я Томми. Томми Митфорд. Вы дадите мне интервью, мистер Пибоди?
Старик покивал головой. 
—  Моего сына зовут Артур Пибоди. 
—  Я знаю. Он работает на почте. 
— Работает! — презрительно сказал мистер Пибоди. — Артур никогда не умел работать. Он умеет только перекладывать конверты. Понимаешь, что я хочу сказать? Перекладывать! Он плохой сын. Он очень плохой сын. Когда он родился, я сказал: «Анна, кого ты мне родила? Это мышь, а не человек!». 
Томми вздохнул и написал: «В этом городе я вырастил своего сына, которым очень горжусь». 
— Пиши, — сказал мистер Пибоди. — Пиши и запоминай: здесь не люди, а настоящая господня срань. 
«Я смог вырастить его настоящим человеком благодаря поддержке и примеру жителей нашего города». 
Томми покусал ручку, поднял глаза и увидел: тень, нависшую над северными кварталами, где располагалась и школа. 
— Артур читал чужие письма, — сурово заметил мистер Пибоди. — Первое правило работника почты: никогда не читай чужие письма, а он читал их и пересказывал мне. Я знаю этот город изнутри, и здесь все очень плохо, Томми Митфорд. Здесь все очень-очень плохо…
Томми перевернул страничку и написал: «Работа на почте познакомила меня с добрым, приветливым нравом жителей…»
— Почему Артур не приходит? — обиженно спросил мистер Пибоди. — Почему? Я не люблю латук, а здесь латук каждый день. 
— Я не знаю, почему, — честно ответил Томми. — Наверное, он занят. 
Мистер Пибоди надолго умолк, а Томми расслабился, опустил блокнот и прикрыл веки. Солнечный свет проникал сквозь них и превращался в розовое щекочущее марево. 
Что-то холодное и легкое коснулось его руки, и Томми встрепенулся. Ему показалось, что на несколько секунд он задремал, потому что мысли куда-то делись, и было очень спокойно. 
Мистер Пибоди смотрел на него в упор, но теперь в прорезях глазниц ворочались совершенно другие глаза — похотливые глаза пьяной девки. 
Казалось, кто-то взял мистера Пибоди и воспользовался им, как карнавальной маской. 
— Я не вернусь к Артуру, — капризным ломающимся баском заявил мистер Пибоди. — Я достаточно натерпелась от этого ублюдка, чтобы прибежать по первому его щелчку. Передай ему, мол, Анжела плевать на тебя хотела, импотент хренов. Передай, мол, Анжела еще полна соку, но это лакомство уже не для тебя, проклятый жлоб. Я всего-то просила новое пальто, миленький мой. Я просила пальто, потому что в прежнем постеснялась прогуляться даже старая коза. А он сделал мне это, миленький…
И мистер Пибоди запрокинул голову, тыча костлявым пальцем в шею, в широкий шрам, напоминающий бледного свернувшегося червя. 
— Пусть скажет спасибо, что я не подала в суд! — завизжал мистер Пибоди, а Томми, отделавшись от оцепенения, вскочил со скамейки. 
— Миллион, миленький! Моя шея стоит ровно миллион, но я пожалела этого обсоска! Я не стала ломать ему жизнь!
Томми наклонился и быстрым движением подхватил рюкзак и блокнот. Перевел дыхание, будто только что выцарапал свое имущество из клетки с тиграми. 
— Спасибо за разговор, — выпалил он. — Извините, но мне пора.
Он кинулся вниз по лужайке, миновал липу и выскочил на аллею, а вслед ему неслось:
— Пусть знает! Пусть знает, что мой цветочек обзавелся шипами, и ему больше не по зубам! По-о-од-лю-ю-юга!!!

========== Глава 8 ==========

Томми потом вспомнил: это был последний раз, когда они собрались втроем. Собрались по привычке и из чувства долга — начатое дело требовало завершения. 
Все было не так, как в тот день, когда решили участвовать в конкурсе. 
Теперь сидели не на полу и не рядышком, а за столом, напротив друг друга, словно бизнесмены в переговорной зале. 
Томми время от времени поднимал глаза и с удивлением рассматривал лица своих друзей: широкоскулое лицо Карлы с сероватыми полными губами, вдруг потерявшее выражение детской гордости. Это было лицо взрослой девушки и на нем наметились уже взрослые черты. Томми мысленно состарил Карлу и увидел большеглазую афроамериканку с выщербленным морщинами лбом и вялым комочком обвисшей шеи. 
Алекс тоже изменился. Томми помнил его маленьким зверьком, несимпатичным хорьком с неизменно веселыми глазами, а теперь видел юношу с бледным аристократическим лицом:  тонкая переносица, двойные верхние веки, от которых взгляд Алекса превращался в снисходительный и насмешливый; нервные губы и маленький подбородок. 
Томми понимал, что эти изменения произошли не за один день, просто он долгое время жил прошлым, и оно ослепило его. 
Алекс и Карла давно выросли, а Томми все еще цеплялся за их прежние образы, как ребенок пухлой ручонкой цепляется за руку матери. 
Нужно было посмотреть и на себя, и Томми посмотрел. Приподнялся и заглянул в зеркальную поверхность кухонного шкафчика. 
Попугайчик, Попугайчик, ты ли это? 
Что с тобой случилось? 
Куда пропал нелепый рыженький мальчик? 
И кто это — напротив тебя самого?
— Сядь, — брезгливо сказал Алекс. 
Он нервно курил, глубоко затягиваясь, и теперь совсем не кашлял. 
Томми представил: Алекс, уже взрослый, постоянно одергивает свою жену. Он не говорит ничего обидного, обычные фразы: «Сядь. Ты приготовила ужин? Нет, милая, это не ужин. Тебе так кажется. Повернись.  Ты думаешь, это платье тебе идет? Припаркуйся правильно. Мне кажется, ты расходуешь слишком много бензина. Где ты была? У Дафны? Эта Дафна просто тупая сучка, и все ее окружение такое же. Ребенок плачет, милая. Ты не умеешь успокаивать детей?»
Он будет говорить очень тихо и вкрадчиво, а когда она в отчаянии разобьет первую тарелку, спросит: «Разве я сказал что-то плохое? Разве я кричал на тебя? Откуда такая истерика, милая? С тобой что-то не так. Я всего лишь спросил, где ты была. Ты могла бы просто сказать — в парикмахерской, но вместо этого ты бьешь посуду. Успокойся, на тебя смотрят дети. Каково им знать, что их мать истеричка?»
И дети, повзрослев, будут рассказывать школьному психологу: «Мама всегда была неадекватна. Папа очень тихий и спокойный человек, он никогда не повышал на нее голос, а она постоянно орет и психует. Мне жалко папу, он ее очень любит и поэтому терпит все эти истерики». 
— Ты написал приличное интервью? — спросил Алекс. 
Томми глянул на Карлу. Та сидела очень прямо и держала обе руки на беленьком конверте с фотографиями, но открывать конверт не спешила. 
Томми положил на стол папку с недавно отпечатанным интервью, потянулся к тлеющей в пепельнице сигарете, затянулся и прикусил фильтр зубами. 
От поднимающейся вверх струйки дыма пришлось прищуриться. Зеркальные шкафчики подернулись дымкой и тихонько тронулись с места. 
— Значит, так, — сказал Томми, затянулся еще раз и затушил сигарету. — Мы слишком разные, чтобы прийти к единому решению, поэтому все наши собрания раньше заканчивались ничем. Поэтому я предлагаю ничего не смотреть и не обсуждать. Будем доверять друг другу. Я верю, что Карла сделала отличные фотографии. 
— Я верю, что Томми написал хорошее интервью, — тихо сказала Карла. 
Алекс пожал плечами:
— Я верю, что написал отличную статью.
И он тоже положил на толк распечатку в полупрозрачном пластике. 
— Но есть вопрос, — добавил он. — А как быть с почтой? Кто-то один должен будет отправить е-мейл, но тогда он сможет посмотреть фото и почитать тексты, а это несправедливо. 
— Отправим обычной почтой, — сказал Томми. — Время еще есть, почта работает хорошо. Запихнем все в конверт и отправим. Я сам схожу к мистеру Пибоди. 
Карла встала и вышла, а вернулась с большим пластиковым конвертом. 
— Моя мама отправляет в них семена в подарок бабушке, — пояснила она. 
— Какой бабушки? — заинтересовался Томми. 
— Для мамы моего отца, — не поднимая глаз, сказала Карла, вкладывая в конверт поочередно папку Томми, Алекса и свои фотографии. — Она любит выращивать цветы. 
— А где сам отец? 
Карла повела плечами, будто подул откуда-то холодный ветер, и ей стало зябко.
 — Он был не очень хороший человек, — произнесла она. — Мама говорит, плохие парни всегда притягивают молоденьких дурочек, вот она и попалась… 
— Тогда я — твоя мечта, Карла, — встрял Алекс. — Я по-настоящему плохой парень. 
В доказательство он снова закурил и пустил дымное, колыхающееся кольцо. 
Карла ничего ему не ответила. Томми быстро встретился с ней глазами и отвел взгляд. 
— Но бабушка очень хорошая. Она хотела взять маму и меня к себе, но он не захотел. Она очень помогла маме, когда я родилась, оплатила все медицинские услуги и первая взяла меня на руки. 
Голос Карлы стал звучать тише, ласковей, словно она рассказывала сказку. 
— Она присылает мне на Рождество подарки и письма с засушенными цветами. 
— Ты ее видела?
Карла покачала головой.
— Только на фото. Мы никогда не ездили к ней. Отец считает меня и маму… чужими людьми и не пустил бы в дом. Он женился еще пару раз, у него двое детей. Когда он умрет, а я стану самостоятельной, я найду их, и тогда у меня будут два брата. И бабушку обниму, наконец…
Томми подумал: ее наверняка уже не будет в живых, этой странной бабушки, разбивающей цветники и отсылающей на Рождество подарки для внучки, которую она видела всего пару раз. 
— Я хочу заметить, — нарушил молчание Алекс, — что мы должны помнить — если кто-то из нас слажал, то нашу заявку на участие в конкурсе могут отклонить. Но винить нам будет некого, потому что мы так и не посмотрели фото и не прочитали тексты. 
— Это к лучшему, — сказала Карла и запечатала конверт. — Пожалуй, все. Держи, Томми, это твой пропуск в колледж, не потеряй по дороге на почту. 
— Потерять?
— Ну ты же потерял сегодняшний доклад!
— Я его и не писал, — признался Томми. — К черту эти доклады, если я буду писать доклад про каждую войну, которая когда-либо была, на этой планете закончится леса, и «зеленые» останутся без работы. Все, мне пора. 
Он встал, а за ним поднялся Алекс:
— Я все еще вычитываю свою статью об игре, — заявил он. — Хогарт снова в строю, так что субботняя игра будет феноменальной. Мы порвем их, как… как «Патриоты Новой Англии» порвали «Жалких нянь». 
— Кого? — спросила Карла.
— Ты когда-нибудь будешь смотреть что-нибудь, кроме роликов с милыми кошечками? Нельзя не знать таких вещей. Ладно, мы просто порвем их. Томми, ты придешь на игру?
«Ты единственный в этом городе, кого я хочу видеть в болельщиках на моих матчах».
— Вряд ли, — спокойно сказал Томми, завязывая шнурки кроссовок. — У меня уйма дел. 
— Да, — встрепенулась Карла, — ты помнишь о нашем деле? 
— Ага, — ответил Томми и выпрямился. — Все будет нормально, Карла. 
— Что вы там без меня мутите? — подозрительно поинтересовался Алекс. 
— Карле нужна помощь, —  отозвался Томми. — Миссис Нобл просила ее освободить гараж от всякого хлама… 
— Понял, понял, это без меня. 
Карла улыбнулась и на прощание помахала Томми рукой. 
Если она и волновалась об исходе своего дела, то успокоилась уже утром, когда увидела на руке Томми подаренный ею когда-то кожаный браслет. 
А теперь была не просто спокойна, но и счастлива, хоть и немного напугана. 
Проводив друзей, она пошла на кухню, выбросила окурки из пепельницы в мусорное ведро, промыла ее под струей холодной воды. Пока черная муть крутилась в забившейся раковине, она думала о том, что правильно сделала выбор: Томми повзрослел, и давно уже не выглядит так жалко, как раньше. Конечно, он не из тех, сексом с которыми можно гордиться, но и не последний неудачник вроде Дилана Аллена, от которого всегда попахивает мочой и зубной гнилью, смешанной с запахом фруктовой жвачки. 
Томми симпатичный, необычный и добрый. Ему очень идет эта рыжая рубашка и тертые джинсы, — словно и не Попугайчик он вовсе, а какой-то другой, незнакомый парень. 
Если постараться, в него можно даже влюбиться. 
Карла поставила пепельницу на полочку, тщательно вытерла стол и покачала головой: нет, тебе, Карла, нужно подниматься вверх, а не опускаться до влюбленности в неудачников. Томми есть Томми, одна его оранжевая  рубашка ничего не меняет. 
Миссис и мистер Митфорд пили чай. Мистер Митфорд выглядел нелепым и беззащитным без своей обычной газеты, словно рыцарь, с которого стянули шлем. 
Миссис Митфорд потянула носом и с чувством сказала:
— Ффу. Миссис Нобл так и не бросила курить?
— Нет, конечно, — ответил Томми, прихватывая из вазочки булочку с кремом. — Ее никто никогда без сигареты не видел. 
— Самоубийца, — сказал мистер Митфорд. — Как те люди, которые зачем-то лезут на Эверест, правда, дорогая?
— Эверест это место силы, на вершине которой сосредоточены лучи космической энергии… — рассеянно ответила миссис Митфорд. — Томми, ешь здесь, не нужно тащить еду в спальню. 
Томми сел на диванчик, подальше от родителей, чтобы у них не было больше повода поднять вопрос о сигаретном дыме. 
— Мам, — позвал он. —  Ты не знаешь, как звали жену мистера Пибоди?
Вместо миссис Митфорд ответил мистер Митфорд:
— Анна, — сказал он и волнистым тупым ножом намазал на булочку мягкое масло. 
— Нет, — сказала миссис Митфорд. — Анна — это жена старого мистера Пибоди, Томми его не знает. А жену Артура Пибоди звали… звали…
— Анна?
— Да не Анна! — рассердилась  миссис Митфорд. — Что ты заладил — Анна, Анна… 
— Анжела? —   предложил Томми. 
— Может, и Анжела, — согласилась миссис Митфорд. — Это было давно, Томми, такие вещи мало кто помнит. 
— У людей вообще избирательная память, — сказал Томми и поднял голову, чтобы посмотреть на реакцию. 
Реакции не было. Вечернее чаепитие продолжалось. 
— И про маленькую проблемку мистера Джонсона вы тоже не помните?
— Это школьный учитель? 
Мистер Митфорд наморщил лоб. 
— Я помню, мистер Джонсон припарковался на месте для инвалидов и получил штраф в две сотни долларов, — неуверенно сказал он. 
Томми положил недоеденную булочку на краешек стола и улизнул, прежде чем ему успели сделать замечание.
У себя в комнате он сел на кровать и подтянул к себе ноутбук. Томми весь день отгонял от себя страшную мысль, которая появилась у него при виде Хогарта, вытаскивающего чертовы презервативы из автомата, а теперь остался с ней наедине. 
Наедине с собственными мыслями — отрезать бы себе голову, чтобы этого больше не было. Томми сжал виски руками и пробормотал:
— Не надо, прекрати об этом думать…
Ноутбук загружался, еле слышно жужжа. 
За окном  медленно сгущались сумерки. Дерево, росшее прямо перед домом, робко стучалось в стекло. 
Томми миновал свои обычные закладки и ввел в поисковую строку: «Как понять, гей я или нет». 
Он открыл первую же подвернувшуюся страницу и нашел точно такую же фразу, написанную кем-то на форуме пару месяцев назад.
Под коротенькой фразой тридцать шесть страниц обсуждения.
«Если такая мысль есть, и ты колеблешься, значит, ты гей. Пистолет дать?»
«Выпей соляной кислоты. Если сдохнешь, значит, гей. Все пидоры дохнут от соляной кислоты»
«Парень, что случилось-то?»
«Начинай дружить с девчонками. Мальчишки тебя уже не поймут»
«Пьяный, что ли? Или просто мудак?»
«Убейся. Вот что мы делать будем, если все вдруг станут пидорасами? Как плодиться-то будем?»
«Это же хорошо! Нам девчонок больше достанется!»
«Ты имел сексуальные связи с людьми твоего пола? Ты хотел бы иметь сексуальные связи с людьми твоего пола? Ты думаешь о сексуальных связях с людьми твоего пола?»
«Ты не переживай, я слышала, что для подростков бисексуальность это нормально».
«Эй, бро, подумай об этом всерьез, пока не поздно. У тебя еще есть шанс остаться нормальным».
«Геи такие же люди, как и все»
«А с какой целью ты здесь об этом пишешь? Выйди в поле и ори там, что ты гей»
«Может, у тебя просто депрессия?»
Дочитывать Томми не стал. Он аккуратно снял ноутбук с колен и прилег. Его неожиданно замутило, накатила слабость. 
Он знал, что все не так просто. Он знал, что любой из жителей города на вопрос о гомосексуальности ответит приблизительно так: «Я ничего не имею против геев, но…»
И то, что будет после «но», лучше не знать. И лучше было не лезть в Интернет. Ничего не читать и не пытаться найти там ответа. 
Знал, но все равно испытал что-то вроде короткого шока. Словно снова на него направлен карабин, и кто-то неведомый, безликий, спрятанный за никами и юзерпиками, как за хоккейной маской, медленно нажимает на курок. 
За маской и мистер Пибоди, и мистер Джонсон, и Берт Моран, и мама, и даже Кит Хогарт. Слипшиеся в единый ком, не разобрать где кто. Кажется, правый глазик все-таки принадлежит мистеру Джонсону, но его почти полностью скрывает чей-то белый, толстый нос. 
Под прицелом у Кита было страшно, а теперь страшнее вдвойне. Потому что Томми осознавал — он сам, он, Томми Митфорд, тоже часть безликой массы за хоккейной маской. Он тоже готовит импульс, чтобы нажать на курок и разнести голову себе же, Томми Митфорду. 
Успокойся же, Томми, задай себе пару простых вопросов, и ты во всем разберешься. 
Когда тебе начали нравиться девочки? Тебе ведь нравятся девочки? Ты целовался с Бритни Сэндерс пару лет назад, когда играли в бутылочку… Запиши это на свой счет, Томми. Тебе понравилось? 
Сконцентрируйся и вспомни!
Ты рад, что Карла хочет заняться с тобой сексом? 
Ты хочешь заняться сексом с Карлой?
Видишь, все хорошо. Ты идешь по правильному пути. Сначала Бритни, теперь Карла. 
От Кита Хогарта тебе ничего не нужно. Тебе не больно оттого, что он связался с Минди, ты просто обиделся, потому что вашей дружбе конец, правда? Правда, Томми?
«Ты педик, Митфорд! Алекс нам все рассказал!»
Господи, еще и Алекс тут… И сам Господь Бог, который пристально за тобой наблюдает, Попугайчик. Господь Бог знает все, он, наверное, уже выписал тебе пропуск в ад, а там дьявол, прищурившись, рассмотрел заявку и устало вздохнул: «Очередной педик.  Создатель, откуда они берутся? Гитлер основательно подчистил эту братию, котлы до сих пор забиты под завязку, он лично руководит их секцией — вон там, за виселицами и крюками, видишь?  Это твои шуточки, создатель, все твои шуточки: в католической порядочной семье Митфордов откуда-то взялся пидорас, ха-ха, ну и рожа будет у его мамаши, когда она узнает! И все же, создатель, ты бы поумерил пыл, ад местечко строгое и со своими порядками, эти педики сокращают мне место для убийц, педофилов и прочей элиты. Беру заявку в последний раз, а ты уж сам разберись: либо объяви им индульгенцию, либо создай еще какой-нибудь ад, чувак, а мой в эти дела не замешивай».
И Томми представилось, как дьявол берет его за руку раскаленной твердой лапой и ведет по огненной дороге: «Тебе просто не повезло, парень. Если бы твоя мамаша не забивала тебе голову моим существованием, ничего этого не было бы».
Томми скрючился на кровати, держа заледеневшие ладони у висков. Он ничего в себе так и не понял, а поговорить было не с кем. 
Некоторое время он лежал, обдумывая,  что делать и стоит ли вообще что-нибудь делать, и вдруг вспомнил человека, который мог бы ему помочь. 
Томми тихонько поднялся, открыл дверь и прислушался: снизу раздавалось бормотание телевизора и тихий смех миссис Митфорд. В коридоре было темно и тихо. Томми сделал несколько шагов и проскользнул в спальню родителей. Прислушался. 
По-прежнему тишина, в темноте виднеется край кровати, застеленной шелковым покрывалом, обшитым пушистыми красными кистями. В темноте кисти эти казались багряно-черными. 
Томми присел на корточки, выдвинул ящик с бельем и запустил руку под стопки выглаженных простыней. Он быстро нащупал пачку банкнот, не глядя, выдернул из пачки несколько штук, сунул их в карман и вскочил. 
Ему показалось, что дверь тихонько открывается, и он прижал ее рукой, навалился всем телом. Что угодно, но только не быть застигнутым врасплох. Поселиться в этой комнате и больше никогда не выходить. 
Сердце бешено стучало. Томми еще пару секунд  держал дверь, пока не догадался, что она так же неподвижна, как и прежде. 
Никто не открывал ее. Никто не намеревался появиться на пороге и ввергнуть Томми в еще больший ад. 
В свою комнату Томми вернулся на негнущихся ногах, повалился на кровать и закрыл глаза. Он не разделся, и свернутые купюры в кармане джинсы неприятно давили в бедро. Это хорошо, подумал Томми. Это не даст мне заснуть. 
Ждать пришлось долго. Мистер и миссис Митфорд смотрели телевизор допоздна, за окном совершенно стемнело, и Томми покусывал пальцы, пытаясь представить себе, как выходит в эту темноту, пробирается на ощупь, спотыкается, падает, вытягивает перед собой руки и ни находит перед собой ничего…
В конце концов на лестнице раздались шаги, хлопнула дверь соседней спальни. Вряд ли миссис Митфорд полезет ночью проверять свои наличные запасы, но Томми все равно похолодел и замер. 
Часы отсчитали еще час, потом полтора. Ни звука. 
Томми откинул одеяло, встал и тут же налетел на что-то твердое. Оказалось — ноутбук, валяющийся под ногами. От этого ноутбука, как от коробки с ядовитыми змеями. Томми отскочил прочь, рванул на себя дверь в паническом приступе страха, скатился по лестнице и выбежал на улицу, забыв прихватить куртку. 
На углу дома желтел фонарь. Томми шарахнулся и от него, боясь быть замеченным из окон, и побежал по обочине улицы, пригибаясь, как солдат под обстрелом. 
Где-то залаяла собака.
Томми свернул в переулок за домом миссис Банди, миновал отвратительно воняющий кислым железистым запахом мусорный бак  («А ну-ка, Митфорд, залезай!») и остановился на перекрестке, откуда начинал свой путь утренний молочник. 
Здесь он отдышался и прикинул: бежать придется через весь город. Холода Томми пока не чувствовал, напротив, ему было так жарко, словно дьявол уже примеривался к тем температурам, которые собирался испытать на новом подопечном. 
Место, куда Томми должен был отправиться, никак не называлось. Строго говоря, его не было на карте города. Белое пятно, которое старательно обходят те, кто дорожит своей репутацией. И все же Томми вспомнил, словно сам город шепнул ему на ушко — этот бар когда-то назывался «Сойка» и в шестидесятые был одним из тех заведений, на которых висела табличка «Для цветных». Потом табличка бесследно исчезла вместе с названием бара. Новое никто придумывать не стал, в безымянный бар потянулись безымянные личности, а на другом конце города открылся приличный «Клён», поразив жителей уютностью и изяществом интерьера, напоминавшего об охотничьих домиках, служащих на подхвате у семейных аристократических замков. 
После этого жители сошлись во мнении, что в городе существует только один бар, а старая «Сойка» была вычеркнута из их памяти. 
Томми предстояло сделать невероятное —  заново открыть Америку и договорится с аборигенами, имея в кармане всего пару купюр. 
Томми сильно сомневался в успехе предприятия — Колумбу было не шестнадцать лет, и он был не один.
Но деваться было некуда, и Томми побежал в сторону «белого пятна», стараясь держаться в тени, чтобы не попасться на глаза полицейскому патрулю. 
Вышла полная луна. Томми бежал, как перепуганный волк, по ошибке оказавшийся в центре каменных джунглей. Или, пожалуй, волчонок. 
Он нашел бар с третьей попытки. Железная дверь между спящим парнем в разорванной куртке и пеной на губах и маленьким баком с помоями. На баке сидел черный с пролысинами кот. 
Над дверью тускло светил фонарь, забранный проржавленной решеткой. 
Томми вошел, крепко стиснув зубы, и оказался в плотной пелене сигаретного дыма. Дым плотными слоями колыхался в воздухе, и сквозь него нечетко вырисовывались: круглые столы, покосившиеся скамьи, сломанный музыкальный автомат без единого огонька и длинная стойка, заслоненная выгнутыми круглыми спинами в рубашках самых разных цветов. 
Томми прошел к стойке — внимания на него не обратил никто. Над стойкой болталась старенькая колонка, а провода от нее неряшливо тянулись к небольшому магнитофону. Томми с отрешенным интересом узнал в магнитофоне кассетник, а вот несущуюся из колонки музыку узнать не смог. 
Со второй попытки забравшись на барный стул (он вертелся, скользил и был слишком высоким), Томми поймал безразличный взгляд бармена и попытался выражением лица попросить бармена о помощи. 
Тот подошел и уставился на Томми. 
— Я ищу Кевина Кленси! — как можно громче сказал Томми. 
—  Я вызываю полицию, парень, — в ответ пророкотал бармен неожиданно звучным и тяжелым голосом. 
Таким исполняются мужские оперные арии. 
— Не надо полицию! — выкрикнул Томми, пытаясь заглушить музыку. — Я не собираюсь пить и пришел только за мистером Кленси!
— Кленси? 
— Он только что вышел, —  ответил  сидящий рядом с Томми мужчина в клетчатой ковбойке. —  Дышит свежим воздухом. 
Томми спрыгнул со стула, заметив, что бармен тянется к телефонной трубке. 
— Спасибо, — сказал он и вышел. 
На улице навалился холод. В дымном помещении бара у Томми закружилась голова, и он прислонился к грязной стене, хватая ртом воздух. Нужно прийти в себя и убираться отсюда, пока за ним не приехали копы. Дурацкая была идея, изначально дурацкая…
Томми повернул голову. Совсем рядом кого-то тяжко и долго рвало. В паре шагов от Томми парень в разорванной куртке блевал, держась рукой за край мусорного бака. Потревоженная кошка с голодным видом сидела рядом. 
Парень выпрямился, поймал пальцами длинную нитку тягучей слюны и стряхнул ее на кошку. Та сразу принялась вылизываться. 
— Кевин Кленси? — спросил Томми, не веря своим глазам. 
Бывший тренер футбольной команды только казался молодым парнем — он сохранил спортивную подтянутую фигуру и был высок ростом, но его лицо, обращенное к Томми, было старше его тела лет на двадцать. Сиреневые мешки под глазами, опухшие скулы и восковые припухлости-мешочки — у уголков губ, на подбородке, на висках и даже возле носа. Казалось, под кожу Кевина Кленси закачали поллитра дурно свареной, комковатой манной каши. 
— Это все сосиски, — сообщил Кленси хриплым, надорванным голосом, обозревая лужу блевотины. — На вкус как были дерьмо, так и остались…
С этими словами Кевин Кленси развернулся и, пошатываясь, побрел по переулку, а Томми пошел следом, отставая на шаг. 
— Надо же… еще не утро, а я так накачался… — бормотал Кленси, — это значит, у меня были деньги… а куда они делись?
Он остановился и начал медленно, тщательно выворачивать свои карманы. Из одного из них выпала монетка, и Кленси, кряхтя, принялся ее поднимать, с трудом сгибаясь и качаясь,  как колышется привязанный на веревочку воздушный шарик при слабом ветерке. 
— Мне надо с тобой поговорить, — сказал Томми. 
Он впервые общался с человеком такого склада, но совершенно его не боялся. Было в Кевине Кленси что-то живое и подкупающее, что явственно проступало даже через пьяную, неряшливую его оболочку. 
— Ты не играл в футбол, — вполне трезвым голосом произнес Кленси. — Я тебя не помню. 
— Не играл, — согласился Томми. — Я вообще неудачник. 
Кленси протяжно фыркнул, подобрал наконец монетку и сунул ее в карман. 
— Тогда тебе снова не повезло, — сказал он. — Старина Кленси идет домой и будет там спать. Ляжет на свою кроватку и будет баю-баюшки… Хотя, нет. У старины Кленси дома где-то была бутылка виски, значит… значит, мы ее выпьем и…
Томми показалось, что этому человеку привычно общаться с самим собой в третьем лице. 
— Поговори со мной, и у тебя будет полно этих бутылок, — быстро сказал Томми. — Я принес тебе деньги. 
— Хочешь купить старину Кленси? Старина Кленси неподкупен… сколько у тебя денег?
Томми ответил. 
— М-да, — выговорил Кленси, — видать, тебя и впрямь припекло. О чем речь пойдет?
Томми снова коротко ответил. Он дрожал от пронизывающего холода. 
Кевин Кленси остановился и смерил Томми тяжелым, проницательным взглядом. Словно оценивал на футбольном поле, не зная, стоит ли выпускать такого игрока или не позорить команду. 
— Иди-ка домой, — хмуро сказал он, но Томми услышал в его тоне злую, недоверчивую нотку, и поспешил развеять подозрения.
— Я не издеваюсь, — быстро сказал он. — Я прошу помощи. Меня никто не подсылал, я пришел сам, я один, я никому не скажу.
— Как тебя зовут? — спросил Кленси после недолгой паузы. 
— Томми Митфорд. 
— Вот что, Томми. Я пьян как сотня фермеров на празднике сбора урожая. Я не узнал бы сейчас родную маму. Толку от меня тебе никакого. 
— От других еще меньше, — упрямо сказал Томми. 
Кевин Кленси рассмеялся диким, с привизгиванием, смехом, и поманил Томми за собой. 
— Пойдем, малыш. Дотопаем до моей берлоги и там уже разберемся. Если оставить тебя на улице, ты завтра будешь валяться с ангиной и воспалением легких одновременно. Я таких кузнечиков, как ты, насквозь вижу. Вы еле дышите и то только по милости господа бога, не иначе.
Кевин и Томми вовремя свернули на узкую улочку, зажатую между двухэтажными зданиями. Позади по дороге медленно прошуршала полицейская машина.  
Кевин жил в одном из этих домов. При постройке все они были одинаковые, но со временем приобрели отличительные черты. Первый обзавелся  татуировками из граффити и выглядел как реклама тату-салона, второй осел на один бок, и под его хромающую, припадавшую сторону подлили бетона, и теперь он выглядел кораблем, медленно погружавшимся в серую лужу. Третий и четвертый дома по какой-то нелепой прихоти попытались перекрасить в зеленый цвет, и покраска эта выявила все язвы, все трещины и потертости старых зданий, беспощадно выставила полными инвалидами даже на фоне своих ближайших соседей. 
Лестницы в этих домах были узкими, а ступени — разной ширины, и Томми то и дело спотыкался, в Кевин вовсе почти полз. 
Квартира его состояла из одной комнаты, она же являлась кухней. Кровать, диван, кресла и стойка с телевизором беспомощно сбились в кучу, потесненные гигантским обеденным столом, плитой и кухонными тумбами. На столе вперемежку обитали: носки, полиэтиленовые пакеты, недоеденные бургеры, пробки, сухие макароны, цветные журналы и обрывки газет, там же лежало сероватое кашне крупной вязки и смятая майка с названием футбольной команды. Судя по ее виду, она давно исполняла роль тряпки. 
Ни компьютер, ни ноутбука Томми не заметил. 
— Садись, — пригласил Кевин и шикарным жестом сбросил хлам со стола на пол. 
Сам он принялся бродить по комнате, ворочая мебель и натыкаясь на углы.
— Она была где-то тут, крошка… Моя старая добрая крошка… Вот же!
И он извлек откуда-то громадную кофеварку. 
— Выпускаешься в следующем году? 
— Да. 
Томми присел на клеенчатый стул и принялся наблюдать за процессом варки кофе. 
— И такой уж прямо совсем неудачник?
— Не совсем… В этом году меня даже взяли участвовать в ежегодной пьесе. 
— А чем еще занимаешься?
— Ничем. То есть, я писал всякое-разное, и многим в Интернете даже нравилось то, что я пишу, но в Интернете двадцать тысяч человек могут поставить лайк даже под фотографией смешной кошачьей какашки, так что, по-моему, я та самая смешная какашка и есть. Раньше мне казалось, что у меня есть какой-то талант, а теперь я сомневаюсь, но раньше я и писал лучше, ничего не боялся, а сейчас боюсь лишнее ляпнуть, и поэтому совершенно ни к чему не способен. Все это мне боком вышло, надо мной только смеются. 
— Как семья? 
— Моя мама была активистом по борьбе со школьным автоматом с презервативами. 
— Понятно, — сказал Кевин и сел напротив с огромной кружкой, в которой колыхалась черная жижа крепчайшего кофе. — Друзья?
— Есть. 
Больше Томми ничего не добавил. 
— А он? — спросил Кевин, извлекая из обертки толстую рыжеватую сигару. 
— Кто?
— Парень, из-за которого ты сюда прибежал. 
Томми опустил глаза, избегая едкого дыма от дешевой сигары. Она воняла жженой резиной.
— У него все в порядке. Встречается с самой красивой девчонкой школы. 
Кофе Кевин выпил в три глотка, нагнулся и достал из-под стола початую бутылку виски. Виски он налил в ту же кружку, что и кофе. 
— Это мой способ протрезветь, — пояснил он. — Крепкий кофе и немного виски. 
Томми невольно отмахнулся от дыма сигары. 
— Терпи. Сигареты я не курю, — сообщил Кевин. — Берегу свое здоровье. Итак, ты совсем один, тебе не с кем поговорить и все пошло кувырком, да?
— Примерно так. 
— Так что случилось с твоими друзьями?
Томми подумал немного и рассказал: все, начиная с самого начала. С тех дней, когда трое ребятишек встретились для того, чтобы построить у реки шалаш. С того времени, когда Карла не носила лифчика и могла свалить Алекса одной левой. С того времени, как Алекс прыгал по веткам, изображаю злого гурона, а Томми бесконечно даровал ему жизнь, на что Алекс сильно обижался. 
Все, вплоть до того момента, когда Алекс пришел с повинной и сказал, что он трус, но ничего с собой поделать не может. До того момента, когда Карла попросила переспать с ней, чтобы не оказаться девственницей в колледже. И до того момента. Когда они втроем собрались для того, чтобы вслепую запечатать конверт с материалами для конкурса.
Томми рассказывал сначала скупо, а потом понял, что его внимательно слушают, и углубился в детали, повел рассказ связно, излагая даже свои чувства и полуоттенки с тонами, которые никогда не анализировал прежде. 
Он рассказывал Кевину, но чувство было, что говорит самому себе, и все еще винит себя за все, что произошло с их неразлучной троицей, которая долгое время была для него центром мироздания, потому что вместе они справлялись со всем — поддерживали друг друга и были друг другу за это глубоко благодарны. 
— Мне показалось, что Кит может заменить мне их. Он совсем другой, в нем нет ничего общего с Карлой и Алексом, но он меня понимает, а они — уже нет. Но Алекс и Карла доверяли мне, а Кит не доверяет. У него проблемы с родителями, и он не хочет об этом говорить. Он ничего личного не хочет говорить, про Минди тоже промолчал.  Наверное, из-за этого я на него и обижен. Если бы дело ограничивалось обидами, я бы не пришел, но все заходит куда-то… не в ту сторону. Я был с ним в кинотеатре и два  с половиной часа надеялся, что он дотронется до моей руки. 
— Стоп, — сказал Кевин. — дальше меня не интересует. Видишь ли, если мне взбредет в голову полюбоваться на разнообразие человеческих потрахушек, я посмотрю порно. Я спрашиваю тебя обо всем, кроме этого, потому что мне, как и всякому нормальному человеку, плевать на то, кто что хочет вытворять в койке.  Неважно, в чем тут загвоздка — в том, что ты восхищаешься человеком, которого угораздило понять твой лепет, или в том, что ты собрался пригласить его на выпускной, а потом сыграть свадьбу в одном из штатов, где вам выдадут брачное свидетельство. И то, и другое — не проблема. И люди, которым не понравится второй вариант, были и всегда будут, как и те, кому просто не нравится твой цвет волос или твои писульки в Интернет. Чтобы разобраться в себе, тебе нужно время, а времени у тебя предостаточно. Тебя просто кинули  люди, которым ты доверял, и тебе почему-то очень хочется себя добить. Вместо этого предлагаю тебе примерить на себя другую личность. Не Томми-я-всех-прощу-потому-что-боюсь-быть-один, а… к примеру Томаса. Томаса Митфорда. Смелого такого парня, которому все нипочем. Который ценит себя на миллион баксов. Сразу не получится, не надейся. У тебя в голове столько мусора, что городская свалка кажется скромным пакетиком с обертками от гамбургера. Этот мусор так сразу не выбросить, но отодвинуть его на время в сторону можно. Какая бы ни была у тебя ориентация, значения она не имеет. Ты неплохой парень, вот и все, что я могу о тебе сказать. 
— Да, — согласился Томми, — но бог… 
— А с богом ты потом поговоришь лично. Люди хреновые проводники в этом деле. Помрешь и спросишь его: господи, вот чем лично я тебе так насолил? Уверен, он будет удивлен, потому что ничего особенного против тебя не имел. Хочешь кофе? У меня где-то было молоко. 
— Нет, — отказался Томми. — Мне пора. Спасибо, Кевин. 
— Я бы предложил тебе куртку, но не могу. 
— Я понимаю. 
Томми встал и пошел к двери. Обернулся:
— Тебя за это выгнали из школы?
— Ага, — рассеянно отозвался Кевин, выливая в кружку остатки виски. — Ты не единственный в своем роде, Томас. Лет пять назад  в школе был похожий парень. 
— Был?
— Повесился в прошлом году. Слишком много ему пришлось думать о том, каким он должен быть. От этого всегда крыша едет. 
Принесенные с собой деньги Томми тайком сунул в карман висящей на крючке рваной черной куртки и вышел. 

========== Глава 9 ==========

В небольшой нью-йоркской квартире жили четверо — Сара Хогарт, пышная блондинка Джиллиан, ее брат Джастин и дымчатый кот Патрик, представитель того кошачьего племени, которое совершенно не против, чтобы из них вязали пушистые узлы и опрокидывали кверху брюхом. 
Ранним утром пятницы солнце, заливающее комнату с разбросанными с ночи яркими синтетическими матрасиками, разбудило Джиллиан, а Джиллиан разбудила Сару и Патрика, тут же ринувшегося к миске. 
Джастина разбудить было сложнее. Он привык к ночной жизни, и на солнечный свет реагировал как ленивый  вампир — матерясь, забирался с головой под одеяла и швырялся в окна подушками. 
На Джастина не обращали внимания. На него можно было наступать, петь ему на ухо, греметь посудой и шуметь феном, — он только морщился, но не поднимался. 
Пока Джиллиан возилась в душевой, Сара накормила Патрика и заглянула в блокнотик. Она плохо помнила распорядок своих ежедневных дел, и потому вечно все записывала. 
На это утро у нее значились три важных дела: собеседование, собеседование и собеседование, все в разных концах города. 
Последняя работа обошлась Саре в сто двадцать долларов за обучение и в комок нервных клеток, потраченных в присутствии менеджера, ласково заявившего, что, к сожалению, Сара им не подходит. 
Оставались всего восемьдесят долларов наличными и мелочь на кредитке. Хотя бы одно из запланированных собеседований должно было принести Саре счастье, деньги и долгожданное спокойствие. 
У Джиллиан дела обстояли получше, и потому она и бродила по комнате, пританцовывая, красила ресницы, мелодично напевая, и в итоге уселась за педикюр, распаковав купленный накануне дорогой педикюрный набор. 
— Ты не видела мой лифчик? 
Сара мотнула головой. 
— Плохо, — расстроилась Джиллиан, поводя колыхающейся под тонкой тканью маечки грудью. — Куда он запропастился… Черный с зеленым… с вышивкой. Не видела?
— Видела розовый. Он под Джастином. 
— Из розового вылезли все косточки, он теперь годится только на свинью. 
Джастин, не открывая глаз, пошарил у себя под матрасом и молча швырнул лифчик в сестру. 
— Спасибо, — сказала Джиллиан, воткнула между пальцев ядовито-зеленый разделитель и взялась за щипчики. 
Сару передернуло. Ноги и пальцы ног были для нее странно отвратительной частью тела. Тупые шевелящиеся отросточки, которые она всегда прятала в закрытых туфельках и кроссовках, не позволяя себе носить босоножки. Возня с педикюром раздражала ее так же сильно, как если бы Джиллиан взялась за прилюдное наведение интимной стрижки. 
Щелк-щелк, щипчики-кусачки отламывают толстые ногти,  и обрезки отскакивают на велюровый диванчик, а Джиллиан сгребает их ладонью и бросает в тазик, заполненный мыльной водой. 
Чтобы отвлечься и заглушить звук, Сара отвернулась и взялась за фисташки, с прошлого вечера оставшиеся на блюдце. Остатки фисташек — пытка для зубов, их не разгрызть, скользкие, так и норовят проскочить в глотку. 
Хр-трр-трак! 
— Через неделю мы платим за квартиру, — нарушила молчание Джиллиан. — Все помнят?
Джастин не ответил. Ему было все равно. 
— Да, — сказала Сара. — Я обязательно…
Что — обязательно, она не знала. Устроюсь на работу и сразу же получу деньги?
Спас ее телефонный звонок. Сара схватила трубку и заходила вдоль длинной стойки, заваленной ореховой скорлупой. 
— Привет, — сказал Кит. — Ты одна?
— Нет. Но это неважно. Привет. Что-то случилось?
Кит долго молчал, а Сара терпеливо ждала, зная, как тяжело даются брату первые шаги навстречу кому бы то ни было. 
— Можешь приехать? — наконец спросил Кит. 
Голос его звучал спокойно и обыденно. 
— Приехать? Сейчас? Нет… я была у тебя совсем недавно. Что случилось? Закончились таблетки?
Сара кинула взгляд на Джиллиан, но та, прищурившись, рассматривала на свет пузырек с ярким лаком, и на разговор не обращала никакого внимания. 
Зато зашевелился Джастин, приподнялся на локтях и уставился на Сару внимательно и хмуро. 
— Таблетки еще есть. Дело не в них. В субботу важный матч, и мне не хочется играть. Я подумал, если ты приедешь, то…
Сара рассмеялась. 
— Кит, не глупи, — ласково сказала она. — Ты же жить не можешь без футбола, как это — не хочется играть? С каких это пор ты вообще начал волноваться из-за игр?
— Я не волнуюсь, — ответил Кит, и Сара уловила резковатые нотки в его голосе. Еще немного, и брат бросит трубку. Нельзя пытаться уличить его в страхе. — Но хотел бы, чтобы ты приехала. 
— Я пока не могу, — сказала Сара. — Пойми, Кит… мне нужно заплатить за квартиру, мне не на кого оставить Патрика… это кот. Он останется один, мои соседи на выходные разъезжаются. 
— Я могу подбросить тебе денег. 
— Но кот… Кит, если ничего не случилось, то я не могу. Мы же договаривались — в самых крайних случаях. Будут другие игры, я устроюсь на работу и обязательно приеду за тебя поболеть, но не в этот раз, ладно?  Если ничего не случилось…
— Нет, — устало ответил Кит. — Ничего не случилось. Позвоню, когда будет что-то важное. 
— Спасибо.
— Давай. 
И Кит прервал звонок. 
Джиллиан сосредоточенно красила ногти синим блестящим лаком. Она молчала, но надула губы,  словно осуждала что-то, ей одной понятное. 
Джастин протянул руку, взял из смятой пачки сигарету и закурил. 
— Хоть бы зубы почистил, — вполголоса сказала Джиллиан. 
— У него опять началась эта херня? — спросил Джастин. — Снова добывать колес?
Сара покачала головой и положила телефон. 
— Про голоса он ничего не говорил. Он принимает их как данность, поэтому никогда не скажет. Меня это тревожит, потому что они… тянут его в ад. 
— Некоторым там самое место, — буркнула Джиллиан и быстро добавила: — Я о твоем папаше. Ты не думала о том, чтобы перевезти Кита к нам? Было бы легче оплачивать жилье, да и вообще… ты говорила, он хорошенький мальчик?
— Несовершеннолетний, — напомнила Сара. — И к тому же…
— К тому же, — сказал Джастин, затягиваясь, — этот парнишка псих. Бомба замедленного действия. Неизвестно, когда и как она рванет. Не советую. Что вы на меня смотрите? Я осилил два курса колледжа, между прочим, как раз по этой тематике…
— Ничего ты не осилил, — сказала Джиллиан, заворачивая колпачок на флакончике с лаком. — Ты проспал два курса. 
Все-таки кое-что я и сквозь сон расслышал, — возразил Джастин и затушил сигарету. — Я готов обеспечивать его таблетками, но жить с ним в одной квартире не согласен. Он ведь стрелял в тебя, Сара?
— Не всерьез.
— Ну конечно. Когда-нибудь голоса скажут ему прикончить старушку в церкви или расчленить ребенка в оставленной у супермаркета коляске. И в этот момент от него нужно будет держаться подальше. 
— Джастин, — сказала Джиллиан. — Хватит. Ты в своей бесплатной клинике целыми днями выносишь обоссанные простыни и вытираешь блевотину, а рассуждаешь будто профессор психиатрии. Не твое это дело — ставить диагнозы. Сара, детка, не расстраивайся, он несет чушь. 
Сара пожала плечами. Она могла поверить во многое — в конец света или в то, что люди появились на планете из рухнувшего в первобытные джунгли инопланетного корабля, но не верила в то, что Кит способен на убийство старушек. 
Инцидент с выстрелом — случайным выстрелом, — в памяти остался тусклым, размытым и казался увиденной мельком сценой из плохого фильма. 
Из фильма с сюжетом, где парень в панике швыряет шмотки по всей комнате, потому что должен итальянцу-мафиози пару пачек зеленых банкнот, а расплатиться не может. Билет на самолет лежит во внутреннем кармане куртки, в чемодане валяются смятые рубашки, а дверь медленно открывается, и  парень стреляет, моментально жмет на курок, потому что итальянец уже выслал к нему своих громил. Пуля пробивает стену, а на пороге девушка — Молли или Салли, она пришла спасти своего возлюбленного.
Кит стрелял не в нее, не в Сару. Она просто не вовремя зашла в комнату. Правда, Кит  не был похож на загнанного в угол должника. Несколько секунд (раз-два-три, этого времени хватило, чтобы Сара обмочила свои спортивные штанишки) он целился в нее. Или этого не было? Или все было не так?
Она так старалась его успокоить, что не запомнила детали. Воспоминания четко запечатлелись в руках — на ощупь его рубашка была слегка шершавой, такой шершавой бывает ткань после многих неаккуратных стирок. Руками помнила, что обнимала брата, но дрожащие ослабевшие плечи сбрасывали ее, отрицали этот слабенький женский контроль, маленький мягкий капкан, который легко сломать одним движением. 
И мистера Хогарта на пороге Сара помнила смутно. Лицо миссис Хогарт, скорбное, как у вытащенной на сушу русалки, то и дело наплывало на смешную лысину мистера Хогарта. 
И миссис Хогарт победила, отодвинула мужа, пробралась в дверной проем, раскинула руки и спросила недоуменно:
— Она к тебе пристает? 
После Сара часто размышляла о том, что заставило мистера и миссис Хогарт выгнать ее. Она была им чужая, но не настолько, чтобы пренебрегать приличиями и отказывать от дома. Дело было не в этом. Дело было в том, что миссис и мистер Хогарт поняли, что скрытая от всех тайная жизнь их семьи перестала быть тайной. Кит нашел союзника, Кит попросил помощи. Своеобразно, но он это сделал. Он показал Саре, до чего он доведен. Подросток с заряженным пистолетом вызвал подмогу сигнальной ракетой выстрела. 
Разве в нормальных семьях такое бывает? 
Разве так бывает, Сара?
Помоги мне. Помоги мне. Вот что это было, а не дурачество и неосторожность. 
Оливия Хогарт выгнала старшую дочь за то, что она приставала к своему младшему брату. Развратная полоумная девка. Господи, какой позор! Она не причинила тебе неприятностей, Кит? Ничего не было… особенного? Ты уверен?
Кит ничего не ответил. Он стоял на лестнице и смотрел, как Сара набивает карманы  плаща упаковками бумажных салфеток. Она не плакала, но собиралась зарыдать прямо на улице, а салфетки оказались под рукой, и она растерянно набирала их все больше и больше, словно не в силах остановиться, а миссис Хогарт терпеливо ждала, протягивая ей лиловый старый зонтик —  снаружи хлестал ливень. 
А через месяц Хогарты переехали, навсегда оставив дом, где в стене засела пуля из пистолета TEC-9. 
Сигнальная ракета пропала во тьме, искры рассыпались и погасли. 
**   *
Кит отложил телефон как раз в тот момент, когда Оливия деликатно приоткрыла дверь его комнаты и протиснулась внутрь, так же деликатно и будто частями — сначала  выставила одну ножку, потом предплечье и плечо… 
Она уселась в низенькое кресло и сложила руки на коленях.
— Собираешься в школу? 
Кит кивнул. На мать ему смотреть не хотелось, и он упорно смотрел только на дно сумки, куда укладывал какие-то листы, скрепки — все, что попадалось на глаза. 
— Я хотела поговорить. Папа тебе не скажет, но он очень доволен, что у тебя есть девушка. 
— Надо же. 
— Я говорила с ним вчера вечером и уверена, что все в порядке. Миссис Хайтауэр, конечно же, могла ошибиться. Она перепутала Минди с мальчиком, правда?
Из Минди тот еще мальчик, с ее-то сиськами, подумал Кит. Миссис Хайтауэр должна была наглотаться кислоты, чтобы так накосячить. Но такое объяснение при всей его абсурдности — просто находка. 
— Тебе стоит извиниться перед папой, и все наладится, — подвела итог Оливия. 
Кит обернулся. Перед ним сидела женщина с увядающим красивым лицом и любопытными детскими глазами. Милая женщина — поздний цветочек.  Нежная вежливая мясорубка. 
Пришлось наклониться, завернуть штанины и показать ей черные, распухшие колени с начинавшей таять желтизной, оплывающей по голеням, как ананасовое мороженое в жару. 
— За это? — коротко спросил Кит. 
Оливия печально посмотрела на его ноги и покачала головой. 
— Ты же понимаешь, что он был вынужден тебя наказать. Он не хотел причинять тебе боль. Ты проявил такое неуважение… 
— Мама! — выкрикнул Кит. — Сюда смотри! Посмотри на мои чертовы колени! Мне завтра играть! Выкладываться на полную!
Оливия вытянула руки вперед. 
— Иди, я тебя обниму. Я все понимаю, деточка. Но я так воспитана —  родителям нужно проявлять уважение, и мне уже поздно менять свои взгляды. Ты очень обидел папу. Просто извинись, скажи, что был неправ, попроси прощения, и такого никогда больше не повторится, я обещаю. 
«Эй, парень, как тебе эта сучка? Она тупа как пробка, правда?»
— Ты просто тупая, — сказал Кит, еле сдерживаясь, чтобы не заорать во весь голос. — Тупая сука. 
В безмятежных глазах Оливии проявилась тень сомнения. Словно в ее хрустальном сияющем замке на полу обнаружилось грязное пятнышко и всем своим видом продемонстрировало близость угрожающей реальности. 
Киту даже показалось, что мать хотя бы на секунду покинет свой сказочный мир и наберется духу выглянуть за дверь выдуманных чертогов. 
Но Оливия просто смахнула пятнышко и снова погрузилась в безмятежность. 
— Ты должен вести себя хорошо, — царственно сказала она. 
Выполнила свое предназначение: дала ценный и благонравный совет бунтующему отпрыску, наследнику земель и лесов, замка и титула. 
— Иди к черту, — сказал Кит и выскочил за дверь, а там несколько секунд дышал глубоко и размеренно, чтобы успокоить дрожь во всем теле. По лестнице он спускался осторожно, держась за перила, и каждый шаг отдавался колючей болью где-то внутри колен, неприятно похрустывающих, словно в них открылись зубастые слюнявые пасти, грызущие окровавленные кусочки сахара. 
Мистера Хогарта дома не было, и Кит прямо в прихожей высыпал на ладонь остатки таблеток,  разжевал каждую, и на улицу выбрался слегка оглушенный,  онемевший, словно вышедший из длительного наркоза. 
Яркое солнце вспыхнуло на ресницах,  обожгло роговицу. 
«Тачдаун, парень. Я серьезно, ты превзошел самого себя»
— Веди себя хорошо… — пробормотал Кит, пытаясь найти в кармане ветровки ключи от машины. Ключей там не оказалось, рука беспомощно ощупывала складки, проваливаясь в какую-то бездонную дыру. 
 «Позови меня, когда соберешься трахнуть белокурую красотку, Кит. Не подумай ничего плохого, но я давно не видел раздетой девки младше двадцати одного. Одним глазком, договорились?»
«Твои голоса приведут тебя в ад».
«Это всего лишь твои мысли. Твои же мысли»
«Ад — это то место, где Томми будет жарить зефир и распевать песни бойскаутов. Номер семьдесят два! Номер семьдесят два! Кит Хогарт!»
Мистер Тейлор, гревшийся на пороге магазинчика с объявленной распродажей теплых пижам, на секунду остановил взгляд на высоком парне, бредущем по улице с сумкой через плечо. 
«Хромает, бедняга,  — подумал он, любовно поправляя объявление о скидках, — дефект бедренных суставов?»
На досуге мистер Тейлор любил почитывать медицинские энциклопедии. 
Кит его не заметил. Он все еще искал ключи, и процесс этот захватил его полностью. Рука ползала по безразмерному карману-пещере и время от времени пропадала совсем. Никто больше не заводил с Китом никаких разговоров, сердце билось чуть учащенно, но на душе стало спокойно и легко. 
Только где же эти чертовы ключи?
И зачем они ему понадобились?
Мало-помалу мысли приходили в порядок, мир вокруг стал четче и снова надвинулся на Кита, словно поджидал за углом, а теперь выпрыгнул из засады и преградил путь. 
Вместе с яркими красками весенней зелени, с запахами утренних пекарен и птичьим гомоном, Кит так же естественно, как принимал запахи, звуки и цвета, понял и принял мысль: Сара была права. 
Не в школу нужно идти, а в полицию. Там должен найтись человек, для которого изуродованные ноги Кита не повод погрозить пальчиком и приказать вести себя хорошо. Там должен найтись кто-то, кто спасет и Кита, и его мечту — мечту занять свое место в одной из команд Высшей Лиги. 
Не было ничего, к чему бы Кит стремился так же сильно, и чему в угоду не скармливал бы другие возможности своей жизни. Ни друзей, ни девушки, ни хороших оценок. Все сосредоточено на футболе, и только футбол может стать пропуском в хороший колледж. На результаты тестов и творческую деятельность надеяться нечего. Творческая деятельность находится в зачаточном состоянии — Кит так и не выучил слова дурацкой пьесы, а тесты — дело наживное, но бросить спорт, чтобы засесть за учебники, значит, предать все, на что надеялся. 
Себя предать.  Как предал его отец и мамочка-принцесса. Они вместе придумали, как держать Кита в узде, нашли его больное место, и будут продолжать до тех пор, пока Кит не сломается окончательно. 
Что это, черт возьми, значит? Кит пытался понять своих родителей, но попытки тонули в непробиваемой массе нелепиц, а Кит привык размышлять логично, и с нелепицами справляться не умел. 
Он выстроил простую схемку: родители любят его (это бесспорно), они вместе вели его к реализации в спорте. Иногда наказывали, иногда мистер Хогарт перегибал палку, но все это было сделано ради Кита и его футбола. 
Теперь случилось что-то такое, из-за чего они оба ставят под угрозу то, за что раньше вместе боролись. Мистер Хогарт не ударил Кита ни по голове, ни по рукам. Он держал Кита под прицелом и долго растаптывал ему колени, специально нацепив военные ботинки, в которых таскался по лесам в поисках кролика или лисицы. Он делает это каждый вечер. Приходит, вздыхает, сообщает, что ему совершенно не хочется причинять Киту боль, но…
Зачем? Может, это последнее и окончательное испытание? 
Было похоже на правду и в стиле мистера Хогарта. Если сможешь преодолеть это, сынок, значит, ты стал настоящим мужчиной, таким, каким я и хотел тебя видеть. Это значит, что теперь мы с мамой будем уважать тебя. Все закончилось, курс пройден. Прими мои поздравления.
В своих размышлениях Кит все дальше и дальше уходил от идеи завернуть в полицейский участок, но участок ему уже был не нужен. Он понял — стоит только достойно отыграть матч на этих распухших, непослушных ногах, как все закончится. Так и было задумано. Потом можно будет обняться с отцом и поблагодарить его за все, что он для сына сделал. Сказать ему — спасибо, теперь я выдержу все, что угодно, ничто меня не сломит… Сказать — я люблю тебя, папа. Один раз в жизни можно сказать и такое. Перед матерью нужно извиниться сегодня же, за «тупую суку»… ей наверняка больно и обидно, а ведь она пыталась помочь, почти напрямую указывая на то, что все делается на благо и только на благо… нужно только немного потерпеть. 
Держись веселее, Кит. Ты сгустил краски. У тебя все есть: талант, как минимум один друг, и лучшая девушка школы. А еще сестра, футбол, будущее, и мать с отцом. 
С таким анамнезом в полицию идти попросту глупо. Наверняка скажут — парень, ты сошел с ума, ты видел по-настоящему несчастных подростков? Нет? Иди домой и молись, чтобы тебе не стать одним из них. 
Проходя через мост, Кит наткнулся на Томми Митфорда, пожал ему руку и улыбнулся, а через две минуты забыл о встрече, и даже не обратил внимания на то, что Томми направляется в противоположную от школы сторону. 
Томми тоже не обернулся и не остановился, чтобы перекинуться парой слов. Он был слегка оглушен ночными прогулками и нес на почту важный конверт — все то, что он, Карла и Алекс смогли выжать из банальной темы «Мой город». 
В школу Томми не собирался. У него был план — отправить конверт, позавтракать в какой-нибудь закусочной и завалиться спать на берегу реки, спрятавшись под плакучими ивами, где раньше стоял индейский вигвам, сплетенный Карлой-скво из гибких длинных веток. 
Паралитику незачем покупать горный велосипед. Диабетику не нужен торт со взбитыми сливками, слепому не нужен билет на премьеру мирового шедевра, собакам не нужно играть в бейсбол… Томми Митфорду нечего делать в школе, по крайней мере, сегодня. 
Томми не выспался и вымотался. 
На почте он сдал конверт мистеру Пибоди, заплатил и задержался только на минутку, чтобы спросить, как же звали неуловимую миссис Пибоди…
— Кристина, — буркнул мистер Пибоди. — Ее звали Кристина, и если ты хочешь прожить эту жизнь счастливо, начинай прямо сейчас молиться о том, чтобы тебе попалась такая же жена и чтобы она не бросила тебя, как бросила меня. 
Томми спустился вниз на пару кварталов и нашел закусочную, где утром подавали блинчики с начинкой десяти видов. Томми выбрал вишню, съел два блинчика, запил сильно разбавленным кофе, и попросил блинчик с медом. 
После завтрака в кармане все еще остались деньги. Ощущать их в кармане было морозно-страшно, и Томми поторопился потратить — купил розовую орхидею в прозрачной коробке, перевязанной серебристой лентой. 
На улицах становилось все больше людей, и  к реке Томми пробирался переулками, то и дело оглядываясь и выискивая знакомые лица, видеть которые очень не хотелось. 
На берегу под ивами все осталось по-прежнему, но вздыхать об ушедшем детстве и разрушенной дружбе Томми не хотел. Только хмыкнул, вспомнив, как Карла сидела в шалаше и делала вид, что режет на полоски мясную тушку, роль которой исполняла скомканная листва. Изрезанные листья она «коптила», насаживая их на сучки и веточки, а после угощала ими и Томми, и Алекса, который был пленным, поэтому есть отказывался. 
Иногда детям остро не хватает поддержки от их повзрослевших двойников, подумал Томми. Было бы здорово залезть в машину времени, метнуться назад, заглянуть в шалашик и сказать себе-Томми:
— Привет, привет.  Сегодня утром ты разбил мамину любимую чашку? Не удивляйся, я все знаю, потому что я — это ты. Так вот, Томми, плюнь ты на эту чашку, все самое плохое еще впереди. А пока наслаждайся тем, что Карла пичкает тебя толченой листвой, потому что в будущем она предложит тебе угощение совсем другого рода, и тебе будет далеко не так весело. 
Сейчас ты очень хороший и добрый мальчик, Томми, знай об этом. Тебе никто такого не скажет, кроме меня. Мама считает, что ты слишком плаксив, и совершенно не понимаешь, что к чему. Папа тебя мало замечает, просто убрал от тебя подальше инструменты и не взял с собой на бои грузовиков — бои грузовиков происходят раз в столетие, и это было обидно, правда? Так вот, они тебе этого не скажут, потому что почему-то считают нужным говорить только то, что тебя по-настоящему ранит, а не то, в чем ты нуждаешься. Но я здесь как раз затем, чтобы сказать — ты молодец, Томми. Ты хороший мальчишка, и пусть ты болеешь чаще, чем болеют лабораторные крысы, это тебя не портит. Со временем ты начнешь верить родителям и понимать, что с тобой что-то не так. А когда ты в это веришь, в это начинают верить все остальные. Все станет очень сложно, Томми. Тебя будут унижать и не принимать всерьез. Тебя будут бить и подставлять. Учителя быстро переведут тебя в зону невидимости, потому что они ничего не могут поделать. Но все это будет сильно позже, Томми, и я хочу, чтобы когда все это наступит, ты знал  и помнил — ты хороший мальчик. Добрый и хороший. Запомнишь? Запомни это. 
Томми свернулся на влажной и холодной еще траве, подложив под голову свернутую куртку, и очень быстро заснул, все еще представляя себе, как рассказывает тому, маленькому Томми из прошлого, как жить дальше и чего не следует бояться. 
Снился ему сон, далекий от этих размышлений. Приснилось, что он — кто-то другой, совсем другой парень по имени Томас, и сидит он в церкви, пустой и непривычно холодной. Твердая скамья давит на позвонки и ключицы, леденит шею. Напротив него — неразборчивая статная фигура, распростершая руки. И именно ей Томас, безо всякого сочувствия и сожаления, говорит, что дело передано на контроль тому, кто действительно разбирается в людях и их мелких страстишках. 
И фигура растворяется, а Томас вынимает из-под скамьи карабин и идет по улице, насвистывая, а рядом, припадая на обе ноги, хромает сам дьявол, совершенно не страшный, доверчивый и уставший. Дьявол держится за руку Томаса своей горячей лапой и просит немного подождать…
— Я подожду,  — говорит Томас, — отдышись. 
Вскидывает карабин и стреляет в первого же показавшегося на пути человека, а тот разлетается, как упавшая хэллоуинская тыква. В жидком крошеве скользят ботинки, рядом — скальп гурона, и его Томас поднимает за мокрую кисточку волос. 
— Теперь ты все понял? — спрашивает он у скальпа, а тот болтается, словно флажок на сильном ветру. 
Проснулся Томми с небывалым ощущением силы и веры в себя, и только порыв ледяного ветра, вид вечереющего неба и двадцать пропущенных звонков на телефоне, оставленном на виброзвонке, напомнили ему о том, кем он является и что натворил. 
Звонки от матери и Карлы, от Кита — ни одного.
Томас из сна слетел со скорчившегося на траве Томми, как облетает сухая листва с осенних деревьев. 
Он вызрел в зыбком сновидении. Подарил несколько секунд уверенности в себе, и тут же рассыпался прахом. 
Мать наверняка уже обнаружила пропажу денег и узнала, что Томми не было в школе. Наверное, ищет его в реанимации, заблеванного и с карманами, набитыми наркотой. 
Томми отряхнул от травинок и сора коробочку с орхидеей —  цветок остался таким же свежим, как и был утром, будто был неживым, а сделанным из тонкого пластика. 
Запихивая коробку с орхидеей в школьный рюкзачок, Томми держал мобильник у уха, прижав его к плечу наклоненной головой. 
— Карла? Все в силе? Я зайду через полчаса или минут сорок. 
— Хорошо, — покорно ответила Карла. —  Ты пропустил школу. Заболел?
— Выздоровел. 
И снова Томми в пути — по привычным до тошноты улицам, по вечерним улицам, гротескно сужающимся в темном тумане. Дышалось легко, но руки заледенели. С каждым шагом пропадала уверенность в нормальности поступка: сначала стал казаться лишним только цветок, а потом вообще вся эта затея. На пороге дома Карлы оказался не Томми-готовый-на-все, а Томми-черт-мы-делаем-большую-ошибку. 
Он собирался сказать это вслух. Сказать, что все это — ошибка. Но Карла, открывшая ему дверь, была ждущей Карлой, верящей ему Карлой, и Томми просто зашел в дом, и там сказал дежурный, но искренний комплимент:
— Ты отлично выглядишь. 
Она выглядела так, как обычно выглядит девушка, несколько часов занятая суетливыми примерками, прической и макияжем. Густые темные волосы Карла подкрутила так, что получились двойные сильные волны — длинные пряди круглились свободно, более мелкие убраны невидимыми шпильками. На открытом гладком лбу виднелись следы золотистых теней. Видимо, красила веки и случайно коснулась лба запачканными пальцами. Длинные ресницы тщательно расчесаны, губы искусственно-влажные. На шее — длинная золотая цепочка и маленький кулон-капелька, устроившийся между грудей, свободных от лифчика под шелковой просторной туникой. Туника Карле была великовата. Слишком длинные бретели, слишком низкие кружева, и складки на бедрах. Эта вещь явно принадлежала взрослой женщине, как и любая другая парадно-выходная соблазнительная дорогая вещица, которую шестнадцатилетняя девушка примеряет в ожидании интимного свидания. 
Томми коротко обнял Карлу и ощутил горьковатый запах духов миссис Нобл. 
Карла замерла, и ее бездействие успокоило Томми. Он провел пальцем по ее лбу, стирая золотистый отпечаток тени. Все так просто — показалось, что осталось всего-ничего: просто уложить Карлу на пушистый коврик, задрать ее шелковый подол и расстегнуть собственные джинсы. Раз-два-три, три несложных хода, дальше все пойдет само собой. 
Томми слегка прижал Карлу, потянул ее вниз, но Карла решительно высвободилась.
— Я все сделала так, чтобы тебе было легче справиться, — деловито сообщила она. — Я знаю, что ты боишься, Томми, и обязательно накосячишь, если я не буду тебя контролировать. Пойдем. 
И Томми пошел следом, слегка оглушенный. Инициатива выскользнула из его рук, и уверенность в себе пропала. Он превратился в маленького мальчика, которого важная мамаша таскает по весенней ярмарке и выбирает ему аттракционы и конкурсы: вот здесь ты можешь попытаться кинуть мячик в корзинку, Томми. А сюда не лезь, ты еще не дорос до таких экспериментов. Томми, карусель! Ты хочешь покататься на карусели? Выбирай лошадку — белую или гнедую?
И с чувством жгучего стыда Томми выбирает лошадку, карабкается на нее и скользит по кругу, зная, как смешно выглядит со стороны — мальчик-переросток на детской карусели. 
Мать стоит внизу и машет ему рукой каждый раз, когда он проезжает мимо…
Все это пронеслось в голове Томми за пару секунд. 
— Сначала ты пойдешь в душ, — сказала Карла. — Я приготовила там полотенца. Синие — твои. Не смотри так на меня, Томми, все будет в порядке. Только тебе придется выпить. 
Томми поставил рюкзак, в нерешительности дернул молнию, но передумал. Жалкая розовая хризантема, спрятанная в прозрачной коробке, — еще одно свидетельство его несостоятельности, глупый романтический изыск, Карлу бы только рассмешивший. 
Карла повернулась, потянулась к шкафчику и вытащила тяжелую литровую бутылку виски.
— В душ. Не стой столбом. 
И Томми поплелся в душ. 
Разделся, аккуратно свернув одежду — так, как его учила мать, компактно, чтобы не забивать полки зря.
Включил воду и забрался под холодноватые струи воды. Кран с горячей визжал и трясся, и почему-то напрочь отказывался крутиться, но Томми скоро оставил его в покое, потому что вода нагрелась и стала обжигающей. Пришлось отодвинуться в угол и оттуда ловить воду в ладони, а потом плескать ее на себя. 
Карла заботливо выставила бутылочку с гелем на видное место, гель оказался с запахом черники или какой-то другой ягоды, и был явно женским. Приторно-сладкий аромат наполнил душевую, стало трудно дышать.
И что дальше, думал Томми, опустив голову, с которой срывались вниз прозрачные капли. Выйти со свернутыми джинсами в руке, залпом выпить то, что Карла там намешает… а дальше?
Ему представился скользкий шелк, стекающий с темной, гладкой кожи, неопределенная влажность, упругая тяжесть груди и нежный язык, отрабатывающий сложные вращения вокруг его языка.  Томми поморщился — Карла не представлялась ему Карлой, все это — какая-то расчлененка, навеянная дурно написанными эротическими рассказами или подписями к откровенным фотографиям в «Хастлере».
Попробуй меня на вкус. 
И тому подобная чушь. 
И все-таки он возбудился. Быстро и глупо. Теперь осталось только издохнуть в этом душе, утонуть и захлебнуться, все, что угодно, чтобы не выходить отсюда с членом наперевес, словно мохнатый самец из пещеры с обглоданным мамонтом. 
— Томми! 
Карла постучала в дверь.  Голос звучал требовательно. 
— Томми?
— Здесь, — отозвался Томми, поднес руку ко рту и вцепился зубами в предплечье. Под нажимом хрустнуло, сразу же онемело в приступе тупой боли. Томми нажал сильнее, еще сильнее и успокоился только тогда, когда почувствовал слабый солоноватый привкус. 
— Я на кухне! — крикнула Карла, и за дверью стало тихо, пусто. 
Томми выключил воду, натянул на мокрое тело джинсы и футболку. Укус горел, словно фонарь на обесточенной улице — противоестественно и предательски. 
Дыши, Томми, дыши и представь себя кем-то другим. Ты — Томас. Томас. Помни об этом. 
Карла смешала виски с соком и добавила пару кубиков льда. Сама она ничего не пила, но проследила за тем, чтобы Томми выпил все до капли. Отняла стакан и сразу же выбросила лед. 
— Лучше?
— Я не болен, — устало сказал Томми. 
Теплый ком опустился вниз, в желудок и там развернулся, как разворачивается в кипятке чайный цветок. 
Легкое неприязненное щекотание и ничего больше. Никакой подмоги от алкоголя, никакой эйфорической смелости. Томми захотелось, чтобы свет погас, но Карла не гасила ламп, взяла его за руку и повела в спальную, где горькими духами пахло еще сильнее, а полочках темнели квадратики и прямоугольники фотографий. 
Спальная миссис Нобл, куда ни Томми, ни Алекс раньше никогда не заходили. Кровать двуспальная, почти такая же, как у родителей Томми, но вместо покрывала на ней красные простыни, красные подушки, много дешевого плохо выглаженного хлопкового барахла, тщательно расстеленного. 
Привет, Томми, я чужая кровать, я кровать, где спит миссис Нобл со своими любовниками, со своими месячными и выпадающими волосами. Здесь ты лишишься своей девственности и лишишь девственности свою подругу. Или не сможешь? Сможешь или нет?
— Ты зачем оделся? — шепотом спросила Карла и положила руки на плечи Томми. 
Ей пришлось запрокинуть голову, и Томми удивился — оказывается, он выше Карлы ростом… 
Она притянула его, раскрыв губы, показав розовую их изнанку и кончик красноватого, влажного языка. Томми наклонился голову и поцеловал ее. 
«Хастлер», «Хастлер». Попробуй ее на вкус. 
Вкуса не было. Не было никакого вкуса, но ведь «Хастлер» наверняка говорил не об этом — не о поцелуях обожженным вискарем ртом. 
Наверное, придется спуститься ниже, раздвинуть ей ноги (отсоси, педик!) Придется сравнить ее рот с ее влагалищем, правда, Томми? Интересно, найдешь ли ты что-нибудь общее? Если да, напиши об этом в своем блоге в стиле кролика Пиппи. Только будь осторожен, такие вещи часто воспринимаются как зоофилия.
— Томми?
— Очень здорово, — сказал Томми, — ты классно целуешься. Хочешь, возьму тебя на руки и положу на кровать?
— Валяй, — хихикнула Карла, и Томми подхватил ее под колени и спину, легко приподнял, сделал пару шагов и опустил на кровать. Карла улеглась, улыбаясь. Тщательно уложенные локоны растрепались, обрамляя ее лицо, как колючие кустарники обрамляют клумбы с нежными цветами. 
Томми поставил колено между ее ног, наклонился и поцеловал место, куда скатилась золотая капелька кулона. Запах горьких духов наконец-то смешался с запахом кожи Карлы, и перестало казаться, будто миссис Нобл присутствует тут же, и ее положено удовлетворить сразу следом за дочерью. 
— Надеюсь, ты не собираешься оставлять мне засосы? — встревожилась Карла. — Кусаться? Подожди, Томми, ты все делаешь не так… 
Томми поднял голову. 
— Не будь такой яйцерезкой, Карла, — огрызнулся он. —  Меня тошнит от всего, что ты говоришь и делаешь. 
— Да ты ничего не делаешь! И ты даже не готов!
И она легонько шлепнула рукой по ширинке Томми. Томми отпрянул, слез с нее и сел на край кровати. Теперь его по-настоящему мутило. Виски на голодный желудок — плохая идея. 
Карла тоже приподнялась и собиралась что-то сказать, но тут вмешался дверной звонок. Переливчатый звонок, плохо имитирующий нежную птичью трель. 
— Ой, — сказала Карла и соскочила с кровати. — Подожди здесь… мама не должна… но я посмотрю. 
И она выбежала из комнаты, оставив Томми одного. А он, пользуясь передышкой, стащил с себя футболку и завалился на спину. Жарко, душно… и хочется спать. Неважно, кто там решил заявиться, но он окончательно похоронил и без того трещащую по швам затею. Осталось только украсить надгробие увядшей хризантемой.

========== Глава 10 ==========

 Похоронная бригада прибыла в лице миссис Митфорд, растрепанной, в съехавшем набок летнем берете, и мистера Митфорда, угрюмо маячившего позади нее. 
Томми слышал и приглушенные голоса, и шумную возню, но не придавал этому особого значения. Ему казалось, что, явись в эту комнату Скалли и Малдер, и объяви они Карлу инопланетным захватчиком, Томми охотно согласится и с этим. Все что угодно, лишь бы не чувствовать себя таким идиотом. 
Все еще не понимая, чем ему грозит визит родителей, Томми лениво приподнялся с постели и помахал им рукой. Миссис Митфорд взвизгнула, странно растопырившись в дверях, словно держа оборону и не пуская в комнату перевоплотившегося оборотня. 
Оборотнем была Карла, безуспешно пытавшаяся пробраться мимо миссис Митфорд.
— Вы должны уйти! — выкрикивала Карла голосом, в котором слышалась и отчаянная решимость, и слезы. — Вы не имеете права врываться! Я вызову полицию!
Мистер Митфорд пробубнил что-то примирительное, а миссис Митфорд словно этого и ждала. Она обернулась медленно, как «Титаник», уходящий от айсберга, цапнула Карлу за руку белой дряблой рукой, и втащила ее в комнату. 
— В полицию? — прокричала она, довольная, что нашлось слово, к которому можно привязаться. — Это мы вызываем полицию, дорогуша! Потому что ты занимаешься проституцией! Потому что тебе Томми отдал деньги, которые у меня украл!
Томми нащупал футболку и попытался влезть в нее, чтобы подняться наконец и стать на защиту Карлы. Ему казалось, что полуголым это делать крайне неудобно. 
— Ты напоила его! Ты его заманила! Шлюха! Шлюха! Сколько у тебя сегодня было мужиков? Десять? Двадцать? 
— Прекратите! — завизжала Карла, закрывая уши руками. — Прекратите это говорить!
— Тебе стыдно, дорогуша? А деньги у детей брать не стыдно? 
— Какие деньги? — завопила Карла.
— Он украл у меня две тысячи долларов, и я позабочусь о том, чтобы твоя мамаша мне их вернула, даже если ей придется перемыть всю посуду в округе! Ты не стоишь даже двадцатки, грязная дешевка!
— Мама! — сказал Томми, поднимаясь. — Ты с ума сошла?
И в его голосе было столько искреннего недоумения, что на секунду все замерли. Карла — хлопая мокрыми ресницами, мистер Митфорд — отведя глаза в сторону, а миссис Митфорд — с раскрытым ртом. 
Это был момент, в который Томми мог все спасти одной-единственной фразой. 
— Там не было двух тысяч, — твердо сказал он, и упустил момент. 
— Были! — в исступлении выкрикнула миссис Митфорд. — Мне виднее, молодой человек, потому что это были мои деньги!
— Хватит врать!
— Грегори, — сказала миссис Митфорд мужу. — Забери его отсюда, отведи домой и дай выпить соленой воды. Он пьян и ничего не соображает. А я звоню миссис Нобл и буду ждать ее здесь. У меня к ней разговор. Если она не хочет доводить до суда и общественности правду об ее маленькой дочке, то деньги я сегодня же принесу назад. 
— Я не шлюха! — Карла сползла вниз по стене и зарыдала, прикрываясь руками. — Не надо такого говорить моей маме!
С ее плеч упали тонкие бретельки шелковой туники. 
— За все нужно платить, — с достоинством сказала миссис Митфорд. — Томми, мальчик, иди с папой. 
Мистер Митфорд стеснительно помахал Томми рукой. Он выглядел удрученным. 
— Карла не шлюха, — сказал Томми и отодвинулся от матери в сторону. — Я не давал ей денег. У нас ничего здесь не было, и не могло ничего быть… я отдал деньги мистеру Кленси. Кевину Кленси, бывшему тренеру «Медведей». 
— Ты отдал мои деньги… а зачем… ты?..
И тут лицо мистера Митфорда стало непроницаемым, он шагнул вперед, спокойно отодвинув свою жену, схватил Томми за шею, и вывел из комнаты, пригибая его к полу, словно животное вел, дикую собаку или сбежавшую овцу. Правую руку Томми он держал в неприятном болевом захвате. 
— Поехали домой, Шейла, — властно бросил он. — Оставь девочку в покое. 
Но миссис Митфорд все-таки задержалась. Мистер Митфорд уже пять минут как вывел Томми из дома, а она все еще обследовала кухню. Понюхала стакан из-под виски, пошарила по шкафам, нашла бутылку и обнюхала и ее, потом зачем-то заглянула в мусорное ведро. Из коридора доносились сдавленные рыдания Карлы, миссис Митфорд послушала их несколько секунд, а потом вернулась к дверям спальни, где Карла сидела, сжавшись на полу в комочек. 
— Я не нашла упаковок от презервативов, — сказала миссис Митфорд. —  Это ненормально — вести подобный образ жизни и не пользоваться презервативами. Ты заразишь какой-нибудь дрянью полгорода. Прими к сведению, дорогуша. Эти штучки придумали специально для вас.
Томми же сидел на заднем сидении семейного седана, запрокинув голову на спинку, а мистер Митфорд непослушными руками вынимал из потайных заначек пачку сигарет, и долго, тщетно прикуривал отсыревшей зажигалкой. Курить он бросил три года назад, и потому торопился, чтобы жена не увидела. 
Наконец ему удалось закурить и снова спрятать пачку, и, сердито выдыхая дым, он сказал, глядя на Томми в зеркало заднего вида:
— То, что ты собирался сказать маме. Не говори этого никогда.
— А что я собирался? — устало спросил Томми, не открывая глаз. — Что не так?
Мистер Митфорд не счел нужным отвечать. 
— Мне захотелось ее ударить. У тебя такое бывает?
Мистер Митфорд снова промолчал. Он опустил руки на руль и смотрел, как по дорожке от дома Нобл, колыхаясь, быстрым чеканным шагом движется Шейла Митфорд, успевшая поправить сбившийся беретик так, чтобы он снова смотрелся кокетливо и немного легкомысленно. 
** *
Джастин пытался обставить вечер так, чтобы он выглядел как романтическое свидание. Он купил пару ароматический свечей, протер бокалы салфеткой и выключил телевизор, но романтический дух так и не появился. 
Может, потому, что Джастин сам не знал, чего хочет от Сары и действовал по простой скучной логике — если с тобой живет симпатичная девчонка, то почему бы не сделать так, чтобы она и спала с тобой вместе тоже?
Сара просто так ни с кем спать не собиралась. Она ждала искры, чувства и прочих томлений. Джастин об этом прекрасно знал, потому и протер бокалы, надеясь, что этот жест достаточно выразит его чувства. 
Вопреки обычному домашнему дресс-коду, он вырядился в черную рубашку и брюки. Сара тоже надела что-то симпатичное. 
Они приступили к домашнему свиданию час назад, и за это время закончилось вино и все темы для разговора. 
Можно было поговорить о личном, о том, ради чего, собственно, все затевалось, но даже бойкий на язык Джастин не мог найти подходящих слов, глядя прямо в скучающее милое личико. 
— Отличное вино, — в третий раз сказала Сара. 
— Рад, что тебе нравится, — послушно ответил Джастин. 
Кто-то из них двоих лажает. Кто-то нарочно сливает это свидание. 
Джастин был уверен, что он сделал все от него зависящее, и лажает Сара. Если ей все настолько не нравится, могла бы и не соглашаться… может, ей не нравятся парни, которые курят в постели?
Раздалась тихая трель. Сара выгнулась, ища телефонную трубку за спинкой дивана. Бокал поставила на столик,  вино качнулось и снова опало на дно, маленькая пьяная волна. 
Сара приложила трубку к уху и тихим, непохожим на свой голос, проговорила:
— Я внимательно слушаю. 
Что-то взволнованно залопотало, истерично забилось. 
Джастин ощутил напряжение по выражению глаз Сары — ее взгляд застыл. По тому, как она слушала — поджав губы. 
— Значит, просто заболел, да… — проговорила Сара, и Джастин поежился. Таким же тоном с ним разговаривала преподавательница университета, носившая черные чулки и презирающая нижнее белье. А еще у нее в шкафу были припасены флоггеры и стеки, и Джастин только один раз завернул к ней в гости, а от остальных приглашений отказывался под любым предлогом. 
— Они что-то с ним сделали, — сказала Сара, швыряя трубку за диван. — Что-то непоправимое. А теперь оба обоссались от страха и трясутся по разным углам. Мамочка в панике… там что-то совсем плохое, Джастин. Они говорят — просто заболел. Но зачем тогда звонить мне? Что они хотят от меня? 
Как грубо, подумал Джастин. Грубые словечки от хорошей милой девочки. 
— Ты бы спросила у нее, что ей нужно. 
Сара отмахнулась. 
— Не могла я больше слушать ее мерзкое нытье.
Она подобрала ноги, обхватила руками колени и превратилась в задумчивую нахохлившуюся птичку. 
Джастин отодвинул забытый бокал и сказал:
— Поехали туда. Разберемся. Парень звал тебя на матч не просто так. Тебе нужно его увидеть. 
— Да, но…
Но Джастина было уже не остановить. Он вскочил с дивана, вытащил из шкафа спортивную сумку и приказал:
— Швыряй сюда все, что тебе нужно. Одежду, я имею в виду одежду,  а всякие тампоны и прокладки держи поближе к себе.
— Хочешь поговорить об этом? — рассмеялась Сара. 
— Да что тут говорить, — отозвался Джастин, — у Джил привычка раскладывать эти штучки по моим сумкам и карманам, а я их вываливаю под нос то работодателям, то барменам. Ты берешь это с собой?
— Нет. — И Сара вытащила из сумки маленького плюшевого медведя Тедди. 
— Отлично. Вывали пакет корма Патрику под нос и поставь тазик с водой, а я выведу машину. 
По лестнице Джастин спустился по лестнице вниз и замер в темной прохладе ночи. Его руки коснулась просительная робкая ветка колючего кустика, растущего в кадке у входа. 
— Да, я немного выпил, — сказал Джастин кустику. — Выпил и не спал двое суток. Ну и что? 
Веточку пришлось отцеплять пальцами. Джастин укололся об острый треугольный шип, слизнул кровь с пальца и попытался отломить нахальную ветку. 
В ответ взволнованно заколыхался целый куст,  откуда-то появились целые ряды и шеренги шипов, и Джастин отступил. 
— Ладно, — примирительно сказал он. — Расти себе.
И сошел со ступенек крыльца, по пути поигрывая ключами. Он не мог не думать о своей усталости, о том, что восьмичасовой ночной путь — опасная затея для парня в его состоянии, но на другой чаше весов была  Сара. 
Сара с ее чокнутой семейкой. Сара, сжавшаяся в комок и обхватившая руками колени. Сара, которая наверняка тайком все-таки сунула своего любимого медведя в спортивную сумку. 
Сара победила. Джастин сел за руль своего потрепанного бьюика, повернул ключ зажигания и приготовился ждать. Пока он ждал и курил, думал о том, что на чаше весов Сары победил ее брат, Кит Хогарт. Иначе она ни за что бы ни влезла в машину к поддатому сонному придурку. 
Вот и вся романтика. 
В то время, когда Джастин и Сара решились на ночную поездку, Томми лежал на кровати в своей комнате и слушал приглушенные голоса. Миссис Митфорд неразборчиво бурлила, мистер Митфорд иногда подавал успокаивающий рокот.  
Несколько минут назад миссис Митфорд таскала Томми за волосы и прижимала лицом к кисло пахнущему унитазу. В унитазе ворчала вода, Томми сопротивлялся. 
— Суй пальцы в рот! — кричала миссис Митфорд. — У тебя алкогольное отравление! Твоя печень, Томми, ты не представляешь, на что сейчас похожа твоя печень! Она забита тромбами, Томми, если ты не выблюешь эту пакость, ты умрешь!
Томми молча отбивался. Если его и тошнило, то только из-за того, что мать пихала его лицом туда, где по утрам имела привычку нежить свою задницу в компании очистительных таблеток для похудения. 
 Хватаясь руками за края ванны, скользя на кафельном полу, зажатый в угол, Томми мало воспринимал действительность. Миссис Митфорд ушла на третий, десятый план, оставшись двухмерной картинкой, иллюстрацией в книге. 
Иногда Томми даже удивлялся: что происходит? Почему он ерзает по полу возле унитаза? Почему не встанет и не уйдет? И только иногда крики матери пробивались через плотную пелену и обретали хоть какой-то смысл. 
Печень его совершенно не волновала.  
Поразительная материнская слепота, подумал он. Ему понравились эти слова — поразительная слепота! Такое актуальное, серьезное обвинение, прямо как из журнала о семье и родительской заботе. Журнала, где на первой странице — счастливое семейство, а на пятой — рецепт полезного и вкусного салата с заправкой из оливкового масла холодного отжима. 
Потом его оставили в покое. Бросили в ванной с выключенным светом, как нагадившего по углам кота. 
— Тебе меня совсем не жалко? — тихим дрожащим голосом спросила миссис Митфорд перед тем, как закрыть дверь. 
Томми сгреб с края ванной мочалку-бабочку и метнул ей вслед. Мочалка приземлилась в паре шагов от Томми, и он снова ее взял, распрямил и прополоскал под краном. Все — на ощупь, в полной темноте. 
Спать он лег одетым. Раздеваться было так же мерзко, как если бы он собрался ночевать в завшивевшем притоне. Простыни и одеяла воняли чумой, их Томми сбросил на пол. 
Отделившись таким образом от родного дома, он и мыслить стал спокойнее, яснее. Вместо Томми-маленького-запуганного-Томми пришел рассудительный и едкий Томас. 
Эта херня может сделать из тебя импотента, чувак. Ни одной сучке никогда больше не позволяй хватать тебя за яйца и рассуждать, «готов» ты или нет. А шизанутую мамочку при каждом удобном случае посылай ко всем чертям. Ты же слышал, как скрипит кровать в родительской спальне? Размеренно и траурно, будто они не трахаются, а качают друг друга на детских качелях и переживают, как бы не упасть и не расшибить лоб. 
Это смешно, правда? Миссис Митфорд настолько благопристойна, что не позволяет себе даже мяукнуть от стараний мистера Митфорда. Старая попердывающая грелка. 
Ей нет до тебя дела, она бережет свои дряхлые качели. 
Вот как все должно происходить, мой мальчик, смотри и учись — медленно, с выключенным светом и закрытыми глазами. Только так, иначе — о боже, у тебя печень вся забита тромбами!
Он лежал и смотрел в потолок. Холодная спокойная уверенность, испытанная в дневном сне, сжимала руки, каменела в солнечном сплетении и висках. 
И последней мыслью окончательно уходящего в небытие Томми была мысль о Кевине Кленси, которого он так по-детски и жалко подставил…
Все сходилось в одну точку. Город, десятки лет проживший без сенсаций, тянул за нити, собирая воедино веревочную головоломку. В его головоломке кто-то действовал «до», а кто-то совершает будущее «сейчас», и все они неторопливо составляют канву будущей сенсации. Стежком раньше, стежком позже: настоящее, ведущее вперед. 
Джастин и Сара — в скользящем по пустынной трассе бьюике. Сара спит, запрокинув голову, в уголках ее губ слегка влажно. Джастин вслушивается в каждое слово дрянной рок-песенки, несущейся из колонок. Он боится заснуть. 
Миссис Митфорд хотела бы заснуть, но не может. От переизбытка адреналина она вертится с боку на бок и придумывает речь, которая должна убедить полицейских в том, что Кевина Кленси нужно посадить на электрический стул. 
Миссис Хогарт дома одна. Она включила свет всюду, где только смогла, и бродит по пустым комнатам с разноцветной метелочкой. Ищет пыль и  яростно накидывается на нее со своим «оружием» наперевес. Больше она ни на что не способна. 
Мистер Хогарт пьет в «Клене». Цедит пиво, вытирает потную лысину платком и пытается завести беседу с мрачным типом в шляпе, лакающим чистый виски. Тип в шляпе молчит и не обращает внимания. У мистера Хогарта внутри болезненная дрожь, но он сыпет шуточками и пытается выглядеть бодрым. 
Он пришел сюда затем, чтобы в мужской компании обсудить методы воспитания сыновей. Ему казалось, что будет очень правильным завалиться в бар и выпивать, хлопая по плечу какого-нибудь слушателя, готового понять и оценить старания мистера Хогарта на стезе воспитания подростков. 
Слушателя он не нашел. Изредка на него бросал короткий полуслепой взгляд мистер Пибоди, сидящий в углу над стаканом ром-колы. Мистер Пибоди силился понять, какого черта понадобилось в приличном заведении маленькому потному клерку в измятой рубашке. 
Кроме него, никому до мистера Хогарта не было дела. 
Минди вычеркнула  имя Кита Хогарта из списков актеров своей пьески и вписала  вместо него имя Макса Айви. 
Личные симпатии не имеют никакого значения. Ей нравился Хогарт, но нравился, как достойная оправа ее собственному положению и влиянию. Провальный проигрыш на глазах сотен людей, виной которому — Кит, оправу эту полностью обесценил. Шедевры не заключают в дешевые деревянные рамы, а Минди считала себя шедевром. 
Ей полагался не просто красивый парень, ей полагался парень, достижения которого оттеняли бы ее собственную значимость. 
Кит Хогарт на эту роль больше не годился, и Минди с гордостью за собственную прозорливость отметила, что успела обзавестись обходными путями. Она начала отношения с Китом ради спора Морана и Айви. Никто не обвинит ее в любви к проигравшему квотербеку, узнав о сути спора. 
Минди потянулась  за мобильником и разбудила звонком некрепко дремлющую Карлу Нобл. 
— Извини, что так поздно, дорогая, — сказала она, — но у нас чрезвычайное положение. Ты уже в курсе?
— Да, — сонно и настороженно ответила Карла. — Алекс мне все рассказал… он звонил. 
— Правильно, — отозвалась  Минди. — Сама понимаешь, после такого провала футбольной команде нужно что-то менять. Имидж, настрой… Я помню, ты просилась в группу поддержки. Я подумала и решила тебя взять. Возможно, ты привнесешь новую волну, вдохновишь… понятно, дорогая?
Карла села на кровати. На ней по-прежнему оставалась надета шелковая туника миссис Нобл, и она нервно поправила  тоненькие лямки. 
— Серьезно? Это правда, Минди?
— Не можешь поверить, дорогая? Конечно, правда. Кит Хогарт опрокинул нас на исходные позиции, время начинать все сначала. Ты милая девчушка, почему бы и нет? 
— Хорошо, — нервно и торопливо сказала Карла. — Когда приступать? Куда мне прийти? 
— Для начала — в школу. Поболтаем, посплетничаем… столько свежих слухов, это все обязательно нужно обсудить. Как думаешь, что скажут твои друзья, когда узнают, что ты теперь в группе поддержки?
— Мои друзья?
— Томми Митфорд, например. Или ему все равно? Слышала, его с Хогартом связывают особые отношения. Особые. 
— Скорее всего, — согласилась  Карла, вне себя от счастья, что наконец-то пришло время ее девичьих ночных телефонных разговоров. — Я уверена, что так и есть. Я давно знаю Томми, и… он не может быть с девушкой. 
— Как? — ахнула Минди. 
— У него просто ничего не получается, — пояснила Карла. — Это же значит, что… 
— Милая, тогда все понятно! — воскликнула Минди. — Тогда понятно, для чего Кит брал презервативы из автомата! Не для меня же! Я не спешу растрачивать себя с первыми встречными, и сразу сказала ему об этом, когда он начал за мной таскаться. Пару раз поцеловала его из интереса, но не более. Ты же не думала, что я — с ним?..
— Нет-нет, — торопливо ответила Карла. — Я сразу поняла, что в этом что-то не так. Получается, они… 
— Многие замечали, — снисходительно добавила Минди. —  Как замечательно, что теперь все определилось окончательно! Нужно рассказать остальным. Все должны знать, особенно мальчики. У них же общий туалет и душевые, представляешь, как ужасно — мыться в одном помещении с… этими? Дорогая, как жаль, что я прежде с тобой не общалась. Ты просто бесценна. Увидимся в школе! 
— Увидимся… Минди! У меня есть хороший фотоаппарат. Я могу сделать тебе и Стефани отличные фото! Хочешь?
Но Минди уже оборвала звонок. 
Пять минут спустя Карла соскочила с кровати, заметалась по комнате, натыкаясь на столики и стулья. Все внутри нее пело. Наконец-то, наконец-то достойное вознаграждение за все! За муки, принятые от мамаши Митфорда, за унижение, боль, страх, обиду. Бог справедлив, подумала Карла. Он видит страдания честных людей и спешит утешить их, присылая такие подарки судьбы, как Минди и ее группа поддержки. 
К черту конкурс, Алекса, Томми, начинается новая жизнь! 
На другом конце города Стефани тщетно ожидала звонка от Минди. Сама она не решилась бы набрать ее номер. За Стефани был мелкий ядовитый грешок, который она торопилась выдать, чтобы вовремя вымолить себе прощение. 
Признаться Минди, что зависть, белая зависть к красивой, умной, смелой подружке заставила ее подойти к Киту и тихонько, шепотом попросить у него кое-что…
Стефани обдумывала слова, которые должны были спасти ее от гнева Минди, и получалось примерно так: «Минди, ты просто золотая девушка. На твоем фоне я маленькая серая лесная пташка. У меня нет ни ума, ни твоего блеска. У меня даже нет вкуса, и не хватает мозгов, чтобы купить хорошие босоножки. Ты еще и добрая, поэтому позволила мне стать твоей подругой. Я не заслуживаю твоей дружбы, Минди (вранье!), потому что мне нравился Кит… и мне казалось, что он тебе не нужен. Я знала, что ты бросишь его, если он сделает неверный шаг. Правильно? И я подсказала ему неверный шаг… Я тайком попросила его взять для меня презервативы из автомата. Он единственный, кто сделал бы это при всех, я знала об этом, поэтому попросила. Ты бы никогда не стала встречаться с парнем, который такое сделал. Я же была права, Минди? Ты разозлилась на него, ты сказала, что он поступил, как полный придурок. Мне так стыдно, Минди… Все потому, что я ничего из себя не представляю. Только из-за этого. Прости меня, пожалуйста, я больше никогда не буду пытаться отбить твоего парня. Вот они, эти презервативы. Он отдал их мне после школы».
Минди все не звонила и не звонила, и Стефани потихоньку начала засыпать, припрятав телефон под подушку и  крепко обхватив его пальцами. 
Берт Моран и Кирк Майгейл разошлись по домам совсем недавно. Они курили за почтой траву и обсуждали будущее команды «Медведей», оказавшейся в полной жопе. Команде нужен новый капитан и квоттербек. Капитан и квоттербек, а не жалкий придурок с переломанными ногами. 
О «жалком придурке» они говорят с особым презрением, пряча под ним прежнее уважение к Киту. Слишком горько было обоим после позорного вылета из четвертьфинала.
Потом Моран пошел в одну сторону, а Кирк в другую. Кирк сразу забыл о теме разговора и думал о том, где бы купить витые красно-белые шнурки для новых кроссовок. Моран топал домой, со злости и обиды за команду пиная камни и бордюры. Он пытался анализировать факты, но факты ему не давались. Моран знал только, что Хогарту конец. Школа никогда не простит ему этого проигрыша. 
Кит Хогарт лежит на больничной кровати, держится за плотные синие простыни, сжимает пальцами тонкий матрас. Действие обезболивающего прошло, но он не зовет медсестру. Он терпит боль. Боль — его наказание за фиаско. За то, что не сообщил Опоссуму о своей травме. За то, что вышел на поле. За то, что подвел команду. 
Ему так больно, что слезы текут по щекам, и высыхают на полпути — у Кита сильный жар. 
И все же он пытается шевельнуть ногами, чтобы стало еще хуже, чтобы стало невыносимо, убийственно больно. Ему это удается, и Кит тяжело дышит, запрокинув голову. Он боится вскрикнуть, боится привлечь внимание. 
Кто-то из жалости или по долгу может явиться и совсем некстати прервать его наказание. 
Когда Кит закрывает глаза, он видит, как переворачивается земля, как мелькает мяч, уходя вбок. Видит стремительно приближающееся небо и номер на футболке Берта Морана. 
Видит, как Берт спотыкается, тоже падает, падает рядом и на него, на Хогарта. 
Опоссум дремлет на лавке. У команды для него плохие новости. 
Видите носилки, тренер?
Это Хогарт. Он вышел на поле с разбитыми коленями и  слил нам игру. Простите нас, тренер. 
(Разве тренер не должен проверять состояние игроков перед игрой, Кит?)
— Нет, я сам… сам виноват, — сухим шепотом отвечает Кит этому разумному, теплому, доброжелательному голосу. 
Голос умолкает, ему нечего добавить, а Кит продолжает свою пытку, доводя себя до потери сознания. 
Заглянувшей в палату медсестре кажется, что он крепко спит. 
Кевин Кленси курит сигару, глядя в окно. Ему видно совсем немного: переулок с мусорными баками,  оконные проемы дома-близнеца напротив, кусочек просмоленной крыши никому не известного здания, которое можно увидеть только сверху, а внизу, на улицах, искать бесполезно. 
Видно и  точечную звездную сыпь на туго набитом брюхе неба. 
— Надо валить из города, в котором такие звезды, — говорит он вслух. — Это не ночь, а пьяный сифилитик. 
Город ничуть не обижается. Город ждет, равнодушно принимая холод ночи.  Река тускло и медленно движется,  рассекая его на волнистые куски, плотина сдерживает напор, люди охраняют дух и честь. Что еще может пожелать маленький гордый городок?
Нет, нет, он абсолютно счастлив и доволен. Если чего-то ему и не хватает, как не хватает белому кремовому торту красной вишенки, так это достойной сенсации. 
В этом город совершенно согласен с Томми Митфордом. 
Томасом Митфордом. 
**  *
Новость о роковой травме Хогарта пришла к Томми рано утром от того же Алекса. 
— Я тебе вчера звонил, — неодобрительно сказал он. — Где ты был? Куда ты, черт побери, провалился? В школе нет, на матче нет…
Томми с мобильником у уха стоял возле холодильника и набирал на блюдце кусочки розовой ветчины. За его спиной сидел истуканом мистер Митфорд. Миссис Митфорд с утра пораньше унеслась в полицейский участок, надев свою лучшую шляпу. 
— Вчера? — переспросил Томми, добавляя на блюдце несколько крупных оливок. — Тусовался на собрании анонимных гомиков. Они посоветовали мне пойти и отодрать какую-нибудь малышку, я выбрал Карлу и даже завалил ее, но явилась моя мамаша и принялась макать меня мордой в унитаз.
— Шутишь, — фыркнул Алекс. 
— Шучу, — согласился Томми, садясь напротив отца. 
— Ты свои бредни записывай, может, напишешь потом роман в духе старого доброго гонзо… 
— Тогда не шучу. 
Томми свернул ветчину вокруг оливки и отправил  получившийся рулетик в рот. Мистер Митфорд сидел неподвижно и смотрел в газету. 
— Кит Хогарт провалил матч. Как думаешь, что по этому поводу написать? Если я попытаюсь его оправдать, меня сожрут. 
— Почему провалил? — спросил Томми, переставая жевать. 
— Потому что на ногах не держался. У него была серьезная травма. Там же, на поле, с него сняли защиту, я вертелся рядом: месиво. Никогда такого не видел. Не колени, а раздутые баклажаны. Херня какая-то. Ума не приложу, где он так навернулся и почему не сказал об этом Опоссуму. Так что мне писать? Предложи что-нибудь. 
— Напиши, как есть. Напиши, что видел. 
— Так нельзя, — после секундного молчания отозвался Алекс. 
— Почему?
— Потому что если я напишу о том, что видел, кое-кто может решить, что я иду против общего мнения. А общее мнение такое: Хогарт кретин, обосравший старания всей школы. 
— Даже так?
— А как еще? — заорал Алекс. — На него все надеялись! Он сам лично собрал эту чертову команду после ухода Кленси, он ее тренировал, он был в ответе за все это! Ему поверили, его уважали! А теперь что? Теперь мы полные отсосы в глазах целого округа! Чем выше забрались, тем больнее оттуда падать, да еще и вниз жопой… Лучше бы эту чертову команду расформировали до того, как он приперся сюда из Нью-Йорка. 
— Подожди, — остановил его Томми, отодвигая блюдце. — Он виноват, по-твоему? 
— А кто еще?
— Сейчас он где?
— В больнице. И не вздумай туда тащиться, Томми, если тебе дороги остатки твоей репутации. Если ты туда явишься, ты плюнешь в морду каждому, кого он подвел, а подвел он многих. И тогда они все развернутся и плюнут в морду тебе. Утонешь. 
— Утрусь, — ответил Томми. 
Мистер Митфорд поднял спокойные вопрошающие глаза. 
— Отпустишь меня? — спросил Томми. — Проведаю друга в больнице. 
Мистер Митфорд молча выложил на стол круглые часы, которые из особого чувства стиля таскал на серебряной цепочке, и пальцем постучал по циферблату. 
— До трех, — понял Томми. — Хорошо. Вернусь до трех. Спасибо. 
Он схватил еще один кусок ветчины с блюдца, засунул его в рот, и выбежал на улицу, забыв про куртку. 
Больница «Сан-Себастьян» славилась своим тесным сотрудничеством с католической церковью и неудобным расположением. Ее загнали практически под самую плотину, в самый конец города. За больницей начиналось сплетение бурелома, поваленных деревьев и рухнувших заборов, оплетенных колючей проволокой. Словно в противовес заднему фону с фасада больница обзавелась всем, что позволило бы ей считаться приличным серьезным заведением: удобной, но всегда полностью забитой  парковкой, широкими дорожками, вазонами с растрепанными оранжевыми цветами. Был даже какой-то фонтан, но в это время года он не работал. Справа от крыльца, на маленьком дворике с лавочками и урнами, Томми увидел сидящего неподвижно Берта Морана, и соскочил со ступеней — поинтересоваться. 
Моран курил в открытую, не смущаясь своим возрастом и присутствием на больничной территории. Гнать его было некому — дворик был пуст. 
В руках Моран держал свернутые напополам листок плотной бумаги, и то и дело посыпал его пеплом. 
— Привет, — сказал Томми.
— Здорово, жопотрах, — мрачно отозвался Моран, но немного подвинулся, словно приглашая Томми сесть. 
Томми остался на ногах, в его планы не входило наведение мостов с людьми, имеющими привычку топить ближних своих в мусорных баках. 
— Что тут делаешь?
— Ходил за этим. —  Берт помахал листом бумаги. — Хогарт передал мне полномочия. Минди затребовала бумажку для предоставления директору. Говорит, без бумажки Хогарт может пролезть обратно, а нам его не надо. 
— Что — совсем не надо? — деланно удивился Томми. 
Моран в ответ что-то пробормотал и дернул щекой. 
— Игрок он неплохой, — наконец с неохотой ответил Берт. — Но у всех есть свой предел. 
— Значит, бумажку взял, — сказал Томми. — Подпись Кит поставил. Все как полагается, да? А почему тогда такой грустный?
Берт Моран поднял на него глаза и снова отвел взгляд. Он сначала затушил окурок о подошву ботинка, и только после этого произнес:
— Ему врачи сказали, что играть он минимум год  не будет. Так что не нужна никакая бумажка. Зря я ходил. 
— Ясно, — сказал Томми. — Зря сходил — беда какая. Вдруг теперь одна белобрысая шлюха заподозрит неладное. Например, решит, что принес Хогарту плюшевого мишку и букет колокольчиков? 
— Митфорд! — заревел Моран, поднимаясь. — Вали отсюда, пока кости целы!
— Есть, сэр, — почтительно отозвался Томми. — Будет сделано, сэр. Никто не узнает о плюшевом мишке, сэр…
Томми вовремя сорвался с места, взбежал по ступенькам и скрылся за стеклянной дверью. Моран не стал ломиться за ним в больницу, потоптался на пороге, развернулся и ушел, по дороге сминая в кулаке аккуратный белый лист. 
Медсестра на посту указала Томми направление и отправила блуждать по прохладным коридорам, наполненным запахами увядших цветов, хирургической резины и синего света. Блестящие никелевые поручни чередовались с искусственными пальмами, линолеум сиял. Томми обходил врачей в светло-синей и зеленой форме, пропускал мимо старушек с овечьими кудряшками на голове, и искал нужный ему поворот, ведущий в секцию «D». У неведомо куда ведущей лестницы он остановился и огляделся. 
— Где тут что? — весело и без малейшего стеснения спросил он у парня в черном, задумчиво изучающего табличку на двери палаты, окна в которую были плотно закрыты жалюзи. 
Стеснение и прочие глупости остались позади, у Карлы дома, запутавшиеся в красных простынях миссис Нобл. 
— Здесь — все, — емко ответил парень. 
Томми присмотрелся — парню этому было лет двадцать пять-двадцать три… словом, ужасно много. 
— Это я вижу, — согласился он и тоже посмотрел на табличку, а потом на синие цифры, которые нарисовал на своей руке шариковой ручкой после выдачи инструкций медсестры. — Надо же, здесь. Повезло.
— Если ты туда, — сказал парень, — то не иди сейчас. Там семейная драма. Все рыдают и грызут друг другу глотки. 
— Надолго?
— Только что зашли. 
Томми опустился на низенькую кушетку, искусно подделанную под подобие кожаного диванчика. 
— Вот черт… 
Парень в черном кинул на него короткий взгляд и вдруг предложил:
— Выйдем? Покажешь, где тут есть приличный кофе. Больничной бурды выпил три стакана, ни хрена не помогает. И жрать хочется. 
— А ты кто вообще? 
— Водила, — грустно усмехнулся парень. — Привез сюда одну симпатичную клиентку. Восемь часов в пути, и перед этим тоже не спал. 
Томми вынул мобильник и посмотрел на часы. Половина первого. Отсюда можно быстро добраться до кофейни с венскими вафлями, а потом так же быстро вернуться назад. Встречаться с семейством Кита у Томми не было никакого желания. Все силы были израсходованы на приятную беседу с Мораном. 
Если Моран сказал правду, и Кит больше никогда не сможет играть в футбол, посещение больницы не обойдется обычным: «Как ты себя чувствуешь?» и «Да забей ты на них всех!»
Все будет намного сложнее. Кофе и пара вафель. Полчаса на то, чтобы привести мысли в порядок, и действительно суметь помочь Киту, а не явиться с набором шаблонных визгов и сожалений. 
— Кофе так кофе, — сказал он и протянул руку для знакомства. — Томас Митфорд. 
— Джастин. 
— А кого ты сюда привез? — спросил Томми, вдруг вспомнив милую бледную девочку в шарфе, которую когда-то встретил с Китом в пиццерии. 
— Сару Хогарт. 
— Его сестру?
— Его сестру. Пойдем, пока мне не влепили штраф за парковку, я бросил машину за углом…
Томми внимательно присматривался к Джастину. Утомленный парень в черном, небрежно ведущий машину слегка дрожащими руками, не был похож ни на кого из тех, кого Томми приходилось видеть раньше. Вряд ли удалось бы точно уловить разницу между Джастином и жителями родного городка Томми, но она была. 
Томми реагировал на него, как канадец реагирует на калифорнийское лето. Неуловимое давление чужого климата. 
Руки у Джастина дрожали от кофе, но он все равно заказал большую кружку крепчайшего черного пойла, а к нему —  душистую вафлю с тонкой карамельной прослойкой. У Томми не было денег, поэтому он просто сидел напротив и сворачивал салфетки в ровные треугольники и конвертики. 
Ему представлялось его собственное будущее: такое же свободное, спокойное, накачанное кофе, роком, ночными дорогами, в сигаретной дымке. 
Свобода, понял Томми. Вот та деталь, которая отличает климат Джастина от климата того же Морана, который, кстати, сидит тут же, за соседним столиком, и жует ореховый рулет. 
Томми бросил на Морана короткий взгляд. Моран ответил ему насмешливым подмигиванием и пошевелил в воздухе короткими толстыми пальцами. 
Жест, обещающий много неприятностей. Жест фокусника, ведущего марионетку по краю обрыва. 
Томми опустил глаза и снова занялся салфетками. 
— Мне сказали, что Кит временно не сможет играть. 
— Да, — кивнул Джастин, отодвигая сахарницу. — Ему нужна операция. Перелом пришелся на большеберцовую кость, — Джастин наклонился, ребром ладони легонько постучал по ноге Томми, показывая, где находится кость. — Это распространенная травма в футболе, где вечно друг на друга падают. Поставят ему титановую пластину для стабилизации перелома, чтобы дать на ногу раннюю нагрузку. Накостный остеосинтез. Ты из той же команды? 
— Если бы, — криво усмехнулся Томми. — Просто друг. 
— «Просто» друзей не бывает, — сказал Джастин, — или ты нормальный друг, или мимо проходил. Определяйся давай, потому что скоро он начнет тебя бесить. 
— Почему? 
— Ты никогда раньше с такими больными рядом не отирался?
— Пока везло. 
Джастин снова раскрыл меню, прочитал пару строчек и закрыл его. Перед глазами Томми мелькнули разноцветными пятнами: глянцевые фруктовые салаты, фисташковое мороженое с мятой…
— Люди в больничных койках невыносимы, — сказал Джастин, — когда ты к ним приходишь на час, они требуют, чтобы ты остался на два. Когда ты приходишь на два часа, они требуют, чтобы ты исчез немедленно. Когда ты говоришь о том, какая классная сегодня погода, они обижаются за то, что ты эгоистично смеешь пользоваться благами мира, пока некоторые несчастные вынуждены валяться взаперти. Когда ты приносишь подарки, они швыряют их в стену, потому что ты унижаешь их достоинство. Когда ты приходишь без подарка, они обвиняют тебя в жестокости. Когда ты весел, они злятся, когда ты грустный, они решают, что ты грустишь от скуки, и принимаются рыдать. Когда ты выходишь из себя и посылаешь их ко всем чертями, они выздоравливают и всем рассказывают, какой ты хреновый друг, что бросил их в самый ответственный момент. Так что либо сваливай сейчас, либо готовься все это терпеть. 
— Все больные так себя ведут?
— Многие. Крутые парни — обязательно. 
Моран снова сделал заказ. Ему принесли тарелку с огромным шоколадным  кексом, и он принялся запихивать его в рот. Безо всякого аппетита, неотрывно следя за Джастином и Томми. 
Джастин, словно ощутив на своей спине чужой настойчивый взгляд, поежился, потом расправил плечи и потянулся. 
— После всего этого я буду спать неделю, — сообщил он. — Ровно неделю, не шевелясь. Неподвижный, как сфинкс.
«Меня так воспитали. С самого детства».
«Что у тебя творится, Кит?»
«Все в порядке»
— Мне надо идти, — сказал Томми. — У меня не так уж много времени. 
Джастин молча кивнул и подал ему руку. Томми пожал ее, вышел, зацепив  по пути пару легких стульев, и снова направился в больницу. 
По пути ему встретилась та самая милая девушка, которую он запомнил болезненной, в длинном теплом шарфе. Девушка из первого весеннего автобуса, девушка из пиццерии. Она спешила, придерживая рукой большую спортивную сумку, каблуки звенели об асфальт. Томми узнал ее на одну лишь секунду и сразу забыл. 
Он занимался решением задачи на скорость и движение. Из пункта А в пункт В вылетел маленький попугайчик и понесся вперед со всей ему доступной скоростью. Из пункта А в пункт В через семь минут после попугайчика выдвинулся медведь и закосолапил вслед. Через сколько минут и где именно произойдет столкновение, и полетят перышки? 
У магазина с игрушками? За углом дома номер девятнадцать? 
Томми изо всех сил надеялся, что возле полицейского участка, но Моран нагнал его раньше. 
— Не беги так, — почти добродушно сказал он. —  На пару слов. 
— Я спешу, Берт. 
Томми старался, чтобы его голос звучал дружелюбно, но достойно. 
— Пара слов, всего пара слов, — ухмыльнулся Моран, хватая его за плечо. — Я тут из-за тебя кое-кому пятьдесят баксов задолжал. Обеспечь. Завтра утром жду. Иначе я с тебя живого кожу сниму. 
— Где я возьму пятьдесят баксов? — остановился Томми. — Я не могу. Совсем не могу, Берт. Мне сейчас даже доллар не доверят.  Нет. У меня нет денег. 
— Попроси у своего парня, — подмигнул Моран, кивая в сторону кофейни. —  На кружевное бельишко… 
— Ты рехнулся? Это… этот парень…
Моран терпеливо выждал пару секунд. 
— Кто этот парень? — поинтересовался он. — Никак не придумаешь? Митфорд, гони деньги, ты мне должен. Мне плевать, где ты их возьмешь, они должны быть завтра.  Все, птичка, лети дальше, не скреби крылышками по асфальту,  держи клювик выше. 
Томми сбросил его руку со своего плеча и зашагал дальше. Чувство у него было такое, словно и в самом деле оборвались крылья,  и влепился носом во что-то твердое и ледяное, с хрустом, кровавыми брызгами и острой, злой болью. 

========== Глава 11 ==========

В палате Кита миссис Хогарт безуспешно пыталась вручить сыну нехитрый больничный обед: на подносе стояла тарелочка с картофельным пюре и рыбными палочками, стаканчик вишневого желе и стаканчик сока. Миссис Хогарт то и дело ставила поднос на кровать, а Кит то и дело его отталкивал. Приходилось хватать поднос и отходить в сторону, а потом предпринимать новую попытку. 
— Тебе нужно поесть… поешь, пожалуйста. 
— Нет. 
Поднос в очередной раз оказался на кровати, Кит в очередной раз приподнял руку, чтобы спихнуть его на пол, но остановился, потому что в дверном проеме показалась рыжая яркая голова Томми Митфорда. 
Миссис Хогарт повернулась и посмотрела на Томми. Один ее глаз был густо накрашен, про второй она забыла впопыхах, собираясь в больницу к сыну, поэтому выглядела, как раненая полуслепая сова. 
— Добрый день, миссис Хогарт, — сказал Томми, подошел к ней и аккуратно потянул к себе поднос. — Можно? Я знаю волшебное слово, миссис Хогарт. Если позволите, без проблем накормлю Кита, только слово такое волшебное, что действует только тет-а-тет. 
Оливия впервые видела этого рыжего мальчишку, но он так искренне и открыто ей улыбался, а зеленые глаза так дружелюбно блестели, что она невольно улыбнулась в ответ и отдала поднос. 
— Я оставлю вас на полчаса, мальчики, только не вздумайте играть в подвижные игры. 
— Я не буду есть, — неприязненно сказал Кит, когда она вышла. 
Томми поставил поднос на столик, закрыл жалюзи пластиковой обзорной стены и вернулся назад. Забрался на подоконник, переставил тарелку себе на колени. 
— Зато я буду, — сказал он. — Позавтракать не успел. 
Кит умолк и отвернулся. 
Смазанное, медленное движение. Ни следа прежней уверенности. Кит словно потерял связь с окружающим его миром пространства и реальности, и двигался теперь на ощупь, в противодействующем ему тумане, словно младенец, изучающий бесконечные квадратные метры своей детской комнатки. 
Солнечные лучи рассеянным потоком пробирались через окна, скользили по белым обнаженным рукам Кита, останавливались на шее, и там переливались дрожащими волнами. 
Томми засмотрелся на их игру. Солнце всем светит одинаково, правда?
— Я могу съедать всю твою еду, если скажешь мне расписание кормежки. 
— Тебя дома не кормят? 
— Периодически кормят. Просто я примерно представляю, почему ты не хочешь есть. 
Кит усмехнулся. 
— Ну да, — сказал он. — Хотя вряд ли поможет. Наверняка мне приспичит, и все-таки придется наложить под себя под присмотром мамочки или какой-нибудь медсестры. Чтобы не обляпался и правильно подтерся. 
Вишневое желе выпало из пластикового низкого стаканчика, Томми подцепил его ложкой и вернул обратно. 
— На дне обычно бывает ягодка, — разочарованно сказал он. 
— Не в этот раз, детка. Доедай и выкладывай. Пришел утешить? Пожалеть? Подарить мне медвежонка?
Медвежонок  в палате уже был. Довольно-таки потрепанный Тедди в клетчатом галстуке-бабочке. Он лежал на полу, задрав лапы.
— Я его не кидал, — сказал Кит, проследив его взгляд. — Мать бегала тут и сбросила. 
— Это она тебя так уделала? — спросил Томми, деля желе на четыре дрожащие части. 
— Нет, — спустя секунду ответил Кит. — Отец. Ты никому ничего не расскажешь, Томми? 
— Не расскажу. 
Кит запрокинул голову и посмотрел на него, показав прозрачные серые глаза с мраморным узором радужки и расширенные матовые зрачки. 
— Не расскажу, — тихо повторил Томми. 
— Сара приехала, — ответил на это Кит. — Она собиралась идти в полицию, но… договорилась с матерью, что не сделает этого, если мать подаст на развод и уберет отца из моей жизни. И это все из-за меня. Если бы я ненавидел его,  все было бы нормально. Но я помню, как он играл со мной, когда я был маленьким. Всегда покупал мне то, что я хотел. И теперь из-за меня ему опять пришлось уехать. Я даже извиниться перед ним пока не могу… В один день все рухнуло. Надо убрать мои плакаты… надо выбросить форму. А дальше… не знаю. Мать снова свихнется, и все из-за меня. 
Томми положил ложку, сдвинул поднос со своих колен. Ему в голову пришел умопомрачительный вихрь, завьюжил яркие картины несущихся под колеса дорог, желтых пустынь, ледяной колы, купленной на заправке. Ему представились зеркала на стенах ванны дешевой гостиницы,  рваные на коленях джинсы, терпкий загар, свобода, свобода, много свободы, льющейся отовсюду. 
Разрушенные душные стены родного дома, пустующее место за школьной партой, ласковые глаза девушек с неизвестными именами, черная рубашка с длинным рукавом, красная акула, уходящая под рекламный щит, огни городов, истлевающие вдали, плотное небо, застегнутое на пуговицу луны.
Все и сразу. 
И стекла расколотой жизни Кита, сплавленные краями заново, просто зажившие шрамы, забытые белые полосы, выступающие только под пристальным вниманием солнца. 
— Я бы тоже все бросил и уехал отсюда, — сказал он. 
Кит покачал головой. 
— Это не побег, — пояснил Томми, понимая ход его мыслей. — Это не значит — трусливо сбежать. Это значит — поменять свою жизнь. 
— Ты с ума сошел, рыжий, — почти ласково сказал Кит и протянул Томми руку, — но если ты задумаешь что-то подобное, то я  подарю тебе тачку и ствол. Хочешь?
Томми взял его руку, легонько прижал прохладные пальцы, и не стал отпускать. 
— Я задумывал увеселительную прогулку, а ты хочешь навязать мне прорыв с боем? 
— Жизнь без боя не сменишь, — возразил Кит. 
— Ну почему же. Можно завести ребенка. Говорят, здорово влияет. 
Кит сразу помрачнел. 
— Все, иди, Митфорд, — сказал он металлически-ровным голосом. — Нет у меня на тебя времени.
И он вынул из-под подушки стопочку листов в пластиковой прозрачной упаковке.  Томми присмотрелся и узнал пьесу Минди. 
— Хочу выучить наконец, — пояснил Кит уже мягче. — Не хочу, чтобы все развалилось из-за моей болезни. Не могу больше никого подводить. 
Томми кивнул. 
На пороге он обернулся и спросил:
 — Нога-то болит?
— Пошел вон, — спокойно ответил Кит, просматривая листы. 
**  *
С утра на небо нагнало грузных туч. Пепельные сверху, желтоватые снизу, они выглядели синяками на избитой насмерть плоти. Ветер гнал пыль и листву. Томми отправился в школу в старой серой водолазке. Оранжевую рубашку миссис Митфорд выбросила при тщательном обыске комнаты Томми. Она выбросила не только ее. Исчез ноутбук, стопка старых комиксов, где грудастые красотки в сапожках-ботфортах лихо стреляли с двух рук из блестящих пистолетов в городских оборотней. Пропали некоторые книги, а на видном месте появилась Библия, окаймленная золотым венцом. 
Томми ничего не сказал по поводу пропавших вещей, хотя видел — миссис Митфорд ждет реакции, и уже заготовила по этому поводу какую-то речь. 
В школу Томми шел медленно, старательно набираясь сил для встречи с Мораном. Его мучил тяжелый страх и заодно совесть — предстояло объясниться с Карлой. 
Что сказать другу, которого несправедливо и гнусно оскорбила твоя собственная мать? 
Томми не знал. Он понимал, что попался в ловушку. С одной стороны вековым дубом, вцепившись массивными корнями в семейную почву, высилось древо Митфордов, веточкой которого он являлся. Оторваться от этого древа, обидеть мать, нарушить табу, нанести рану доверию и уважению, к которому его приучали с детства, Томми не мог.
С другой стороны он смутно осознавал, что жизнь его не может ограничиваться семьей, что он обязан уважать и ценить тех людей, другом которых стал. 
Внешний мир с его связями и привязанностями рано или поздно должен был стать для Томми новым домом, но как шагнуть на порог этого дома, если на улице стоит мать и скорбно прижимает руки к груди, со слезами на глазах глядя, как неблагодарный сын покидает ее, не удосужившись пригласить с собой? Ведь она готова создать ему уют и там, в этой новой взрослой жизни. Повесить шторы, испечь печенье. Нет-нет, она не будет вмешиваться, повзрослевший сын может делать все, что хочет. Ну, может, даст пару советов — с высоты своего опыта. Опыт никто не отменял, верно? Может, подскажет кое-что. Иногда. 
Только не бросай ее, Томми, ты нанесешь ей смертельную рану. 
Она решит, что ты ее ненавидишь, Томми. 
Она так и скажет: Томми, за что ты меня так ненавидишь?
И тогда придется обнять ее и поцеловать, и провести в дом, и спрашивать разрешения каждый раз, когда решишь куда-то отлучиться. Не потому, что она хочет тебя контролировать, а чтобы не обидеть ее, чтобы доказать, как тебе ценна ее опека и мнение…
Томми остановился. На школьном крыльце, почти у самой двери, стояла Минди, прекрасная, как осенняя ведьма. Слегка завитые волосы развевались под порывами ветра, мягкая кашемировая кофточка плотно облегала высокую грудь. Рядом с Минди стояла Карла. 
Карла с маленькой сумочкой на длинной цепочке, Карла с губами цвета фуксии, Карла в замшевых туфлях на высоком каблуке, в белоснежной юбке-резинке, обтянувшей задницу так, что выступали очертания маленьких трусиков. 
Карла и Минди смотрели на Томми и улыбались. Минди — презрительно, Карла — вызывающе. 
Ее глаза сияли от гордости, губы слегка шевелились — она что-то говорила Минди. 
Томми поднялся по лестнице под их пристальными взглядами, вопросительно глянул на Карлу, но она не ответила ему ни словом, ни движением. 
За спиной Томми они обе расхохотались, а смех в спину больнее, чем удар в спину, и Томми ощутил это в полной мере. 
Тучи чернели и чернели. Появилась лиловая угрожающая тьма, обнявшая их с горизонта. Томми наблюдал за небом из школьных окон, не слушая учителей и не занимаясь ничем полезным. Он просто сидел и смотрел, сложив руки перед собой. 
Вот-вот прольется дождь. Наверное, ледяной и жесткий, как копья, как стрелы, как титановые пластины, вшитые в живую плоть Кита. 
У неба были свои неприятности, у Томми — свои. Вопреки им он не думал о страхе, а старательно изменял и переделывал себя, подставляя кусочки мозаики, собранные по всему городу. 
Мистер Пибоди.
“Этот город полное дерьмо, парень. Поднимись над ним, помаши крылышками и ты увидешь большую-пребольшую кучу отменного дерьма”
Джастин.
“Ты либо друг, либо никто”
Кевин Кленси.
“Соответствовать всему, что от тебя хотят другие, — смертельно опасно для твоей нежной душонки и тощего тельца. Ты скоро повесишься, будешь болтаться в петле, обмочишь штаны и обделаешься, а твоя мама закажет в морге грим мальчика-ангелочка. Но знаешь, если Они доводят людей до самоубийства, то должны понимать, что могут довести и до убийства тоже, не так ли?”
Кит Хогарт.
“Я одолжу тебе тачку и ствол. Изменить жизнь без боя? Да ты смеешься, Томми. Остановись... Стой. Стой...”
— Стой, — сказал Берт Моран, отталкивая Томми от двери в мужской туалет. — Иди в кустик, присядь на корточки и пописай. Сюда тебя никто не пустит.
— Ты мне надоел, Берт. С дороги, или я выбью тебе мозги и спущу их в унитаз. Слышишь меня, Моран? Посмотри на меня — я твоя смерть. Не ожидал увидеть меня так рано? Думал, смерть — сказочка для неудачников? Ошибочка вышла. 
— Митфорд! — Это Макгейл, веселый, улыбающийся.
Пыльная подошва его кроссовка отпечаталась на темных джинсах Томми. Томми удержался на ногах, и пошел вдоль стены, прихрамывая. Давление в мочевом пузыре усиливалось. 
— Кирк. Как ты считаешь, сколько тебе осталось? Не пытайся узнать у меня, решай сам. Хоть раз в жизни что-то реши сам — напоследок. Окей? Это будет полезным уроком. Сколько минут ты себе отведешь? Три? Пять? Сколько времени тебе понадобится, чтобы прочитать молитву или завязать шнурки? 
Мимо равнодушной тенью проскользнул Алекс. Томми узнал его по запаху. Его чувства обострились, напряжение возросло, а рука сжимала невидимое оружие. 
— Алекс? Обернись и посмотри на меня. 
— Опять травите малютку Томми?
Макс Айви. Остановился посмотреть на шоу. Слева снова Кирк, снова боль в бедре и еще один отпечаток на джинсах. Позорные метки на загнанном зверьке. 
Карла Нобл, Минди, Тина Джефферсон, Саймон Клири. 
Запахи, взгляды, отчуждение. 
— Она надевала босоножки на белые носки! Ты представляешь?
— Наверное, будет дождь. У тебя есть зонтик, Тина? Пойдем из школы вместе?
— Дай попробовать твой ключ, по-моему, мой погнулся или что-то в этом роде...
— Митфорд, ты принес мне деньги?
Это снова Берт Моран, его дышащая тупая туша, раздробившая ногу Киту Хогарту. Кит спит в наркотическом сне, на его лице маска, и собравшиеся кругом медики ввинчивают в его кость пластины, ставят спицы и прокалывают насквозь разошедшуюся кожу. 
Берт Моран — здесь. Новый капитан старой команды. 
Он здесь и ему нужны пятьдесят баксов. 
— К черту тебя, неуклюжий ублюдок. 
— Пошел к черту, ублюдок. 
Что из этого произнесено вслух?
Первым рассмеялся Кирк Макгейл, за ним, повизгивая, захохотал Макс. 
— Ублюдок — твой папочка, Митфорд, — удовлетворенно пояснил Берт. — Я вчера пялил твою мамашу, а он даже выпить мне не предложил. 
Томми остановился. Иллюзия тяжелого, уверенно лежащего в руке оружия, стала полной, и этой потяжелевшей рукой, сжатой в кулак, он наотмашь ударил Морана.
Ударил и сжался. Моран должен был, обязан был обрушить на Томми ответный удар, но вместо этого он слепо качнулся, схватившись за челюсть. Сделал два шага назад и прислонился к стене, мотая головой, словно бык в стойле. 
— Он тебя уделал! — в полном восторге заорал Кирк, пританцовывая вокруг Берта. — Тебя уделал педик, Моран! Ну ты и баран!..
Макс Айви вздохнул. 
— Ничего особенного не случилось, — брезгливо сказал он. — Заехал в челюсть, а Моран пасть разинул, и продырявил себе зубами язык. 
В подтверждение его диагноза Берт наклонился, уперся руками в колени и сплюнул на пол кровавую пенистую лужицу. 
— Ты в порядке, чувак? — спросил Кирк, нагибаясь и пытаясь заглянуть в лицо Берту. 
Томми не стал дожидаться ответа. Он ускорил шаг и завернул в боковой коридор, надеясь, что дверь на запасную лестницу открыта, и можно будет ускользнуть через нее. 
Уверенность и Томас покинули его при виде крови. 
Страх снова появился, старый приятель-страх. Никакого выхода, ни на запасную лестницу — дверь заперта намертво, ни выхода из школьного кошмара. 
Еще целый год, подумал Томми. Мне учиться с ними целый год. Пожалуй, Кленси прав, и придется вешаться. 
Эта мысль его неожиданно позабавила. 
— Открыть дверь? — ровным мягким голосом спросил кто-то. 
Томми шарахнулся и натолкнулся на худое, еле теплое тело. 
— Стэнли! — с облегчением выдохнул Томми. — Откуда ты взялся?
— Я тут был, — самодовольно сказал Стэнли и показал Томми длинную швабру, мягкая длинная щетка которой распласталась по полу грязной медузой. — У меня есть ключ. 
— А тебе не попадет, если ты меня выпустишь?
Стэнли медленно покачал головой и вынул из кармашка рабочего комбинезона блестящую связку. 
Он почти не глядя выбрал ключ, вставил его в замок и провернул. Дверь тихонько раскрылась, Томми сбежал вниз по лестнице и не видел, как Стэнли поднимает к носу швабру и нюхает ее, пропахшую мочой, грязью и моющим средством. Нюхает сосредоточенно, с наслаждением. 
И только после этого снова запирает дверь.
Запасная лестница привела Томми в тупик. Вторая дверь, ведущая на улицу, тоже была закрыта. На маленькой площадке перед дверью умещались: пластиковое ведро с отломанной ручкой и коробка с пустыми картонными папками, аккуратно сложенными в кипы и перевязанные веревками. 
Больше не было ничего, и наверху тоже ничего и никого не было — дурачок Стэнли ушел, не задумываясь о дальнейшей судьбе Томми. 
— Господи, а... — простонал Томми, хватаясь за стену одной рукой, а другой расстегивая ширинку. 
Мерилом счастья его сегодняшнего дня оказалось сломанное пластиковое ведро, иначе пришлось бы коротать время запертым наедине с огромной лужей мочи. 
Звонить и просить о помощи было некому. Кит приходил в себя после операции, плавая в мареве золотистых лопающихся пузырей, наполненном нежным эхом. Рядом с ним сидела миссис Хогарт и безуспешно набирала номер мистера Хогарта, пропавшего в неизвестном направлении. 
Чуть позже Кит очнется, сжимая зубы и страдая от жажды, встретит испуганный взгляд матери и снова закроет глаза. 
Его мир рассыпался, и не осталось ничего, за что он мог бы уцепиться. Ему не о чем говорить с матерью, он и двух слов не сказал сестре. 
Он ждет Томми.
«Слушайся Томми Митфорда, Кит. Только его. Он покажет тебе, как из этого выбраться».
В это же время полицейские, вскрыв давно молчащую квартиру Кевина Кленси, обвиненного в растлении малолетних и краже по заявлению Шейлы Митфорд, обнаружат кишащее личинками тело в серой рваной куртке. 
В кармане куртки найдут двести долларов, на столе — бутылку виски, кофеварку с черным дном и стенками, пару дешевых сигар и маленький пузырек с сердечными каплями. 
Полицейские и коронеры займутся телом Кленси в назойливом жужжании десятков мух, упакуют в черный целлофан и позже заморозят дело о растлении по причине смерти обвиняемого.
Миссис Митфорд звонит в полицию поинтересоваться судьбой своего дела, выслушивает короткий ответ и возмущается: как — умер? А кто понесет ответственность за кражу? Мой сын? Что вы говорите! Мой сын не вор, а жертва. И еще неизвестно, какие штучки вытворял с ним этот извращенец Кленси, а вы теперь говорите — он умер! И что мне делать?
Она в задумчивости кладет трубку, потом хватает ее вновь и просит секретаршу соединить ее с директором школы. 
Джастин и Сара, между которыми растворилась непроницаемая стена романтики, сидят на веранде крошечной кофейни. Джастин снова не выспался, но номер в ближайшем хостеле заказан, и он терпеливо ждет, пока Сара прикончит свой кофе и штрудель, чтобы снова вернуться в номер и подремать перед долгой поездкой обратно. 
Сара по-семейному перекладывает ему на тарелку куски печеного яблока, посыпанного сахарной пудрой, и Джастин с благодарностью ест, хотя совсем не голоден. 
Сара не хочет больше оставаться в этом городе. Она не знает, что делать дальше, ее резервы иссякли. Вторая сигнальная ракета Кита Хогарт погасла в полной темноте. 
Кирк Макгейл, которому поручено разыскать Томми, бродит по школе, не особенно стараясь его найти. У Кирка развитое чутье, и сцена возле мужского туалета уже не кажется ему просто развлекательной. 
Что-то в жестах Томми, во взгляде Томми, в его отчаянии, раздражает и пугает Кирка. 
Оказаться с Томми с глазу на глаз ему не хочется, и поэтому он просто бродит по коридорам, подмигивая девчонкам и то и дело останавливаясь с кем-то поболтать. 
** *
Все эти события Томми проспал, лежа на пустых папках с именами забытых школой учеников. Здесь был и Джек Моррисон, случайно попавший под грузовик собственного отца, и Китти Бабкок, пропавшая без вести. Здесь был Гарри Бишоп, кем-то забитый до смерти в зарослях бурелома за городской больницей; и Эйприл Конорс, в которой проделала дыру труба, откачивавшая воду из городского пруда. 
Саймон Буш, свернувший шею на скользкой лестнице; Патрик Кэри, сгоревший заживо в старом деревянном доме своей бабушки; Грета Чапман, проглотившая не меньше дюжины шариков крысиного яда, и Элен Блэк, и Сандра Калхоун, и Джереми Аттвуд, и...
С папкой, на которой было написано имя Томми Митфорда, на площадке запасной лестницы появился директор Деррик, бесшумно открыл дверь и остановился, глядя вниз. 
Даже в полутьме ярко светилась смятая рыжина волос Томми, прижавшегося щекой к крышке коробки. 
Директор присмотрелся и увидел открытые внимательные глаза. 
— Прогуливаешь уроки, значит, — веселым бодрым голосом сказал директор. — Хорошее нашел местечко, если бы не Стэнли, я бы тебя никогда не нашел.
Директор Деррик считал, что умеет разговаривать с молодежью на одном языке, хотя давно уже был сед и начал источать дрянной запашок старости. 
— Ну, вылезай из коробки, мальчик, нам нужно с тобой кое о чем потолковать. 
Томми послушно поднялся, отряхнул с себя пыль, особенно старательно стер отпечатки кроссовок Макгейла, и только потом пошел по ступенькам вверх. 
В школьных коридорах было пусто и тихо. Занятия закончились. Электрический свет горел тускло, еле рассеивая грозовую тьму, ползущую из окон. 
В столовой Стэнли намывал пол, бормоча что-то себе под нос. Увидев Томми, он весело помахал ему рукой. 
В кабинете директора горели не только лампы, но и настольный абажур, зеленый, с кистями. Уютная вещь конца прошлого века. 
Лампы пощелкивали, абажур тихо мерцал, окружая себя теплой прозрачной аурой.
— Присядь. 
Томми сел на краешек стула, остро ощутив незащищенность спины. 
Директор Деррик устроился на своем месте, отодвинул абажур, и зажмурился, как большой седой кот. 
— Ты талантливый мальчик, Томми, — сказал он, не открывая глаз и поигрывая сплетенными в корзиночку сухими пальцами. — Мне доводилось читать некоторые твои... хм... вещи. Бойко написано. 
— Спасибо.
— Но! 
За окном грохнуло. Целый день созревавшая гроза вырвалась на свободу. Небо раскололось, как старый паркет, с оглушительным треском и пыльными тучами. 
— Но мне всегда казалось, что на тебя оказывают дурное влияние. Томми, ты в самом начале жизненного пути и тебе некуда торопиться. Ты еще не способен отличить скверное от возвышенного, грязное от светлого, чувство от желания и дурную зависимость от любви. Это не упрек. Понимание таких вещей приходит с опытом, а дети неопытны. Они принимают одно за другое, и иногда такие ошибки становятся роковыми. 
Для того, чтобы этого не случилось, мы и наблюдаем за вашим творчеством, за вашими поступками и поведением. Не для того, чтобы осудить, а для того, чтобы вовремя подсказать, где нужно свернуть, чтобы не попасть на скользкую дорожку. То, что ты пишешь, говорит о некоторой развращенности. Нет-нет, это не твоя вина, это вина того, кто в тебе эту развращенность поселил. 
— О чем вы? — коротко спросил Томми. 
Дурацкий зеленый абажур растерял все очарование и стал выглядеть пыточной беспощадной лампой, выжигающей глаза на долгом утомительном допросе. 
Директор слегка смешался. 
— Я говорю, например, о твоем исследовании по поводу некоторых... неестественных связей в этом городе. Ты провел в библиотеке немало времени, но почему-то вместо того, чтобы прочитать о лучших наших жителях, об их деяниях и пользе, которую они принесли, ты раскопал худшее. Это не могло быть твоим собственным интересом, правильно? Тебе кто-то подсказал искать все эти гадости. 
Томми не ответил. Он наблюдал за директором Дерриком, пытаясь понять, что именно заставило этого человека посвятить свою жизнь работе с детьми. 
— Я не трогал тебя, пока ты не начал проявлять другие пугающие симптомы. Ты скатился в учебе, о тебе пошли разные слухи... рассорился с друзьями, выкрал у матери деньги. Тебя видели в сомнительном заведении с человеком намного старше тебя, и говорят, поведение твое было предосудительным. Я не хочу тебя ни в чем обвинять, я хочу помочь. Твоя мама озабочена твоим состоянием, и я тоже. Мы решили, что тебе стоит начать посещать школьного психолога, а если он даст соответствующую рекомендацию...
— А парень, который повесился год назад, — он посещал этого школьного психолога? — глядя ясными спокойными глазами, спросил Томми. — Помните? Он тоже здесь учился.
— Не помню, — парировал директор Деррик, — но если он повесился, значит, в свое время отказался от помощи школы и профессионалов. Не повторяй его ошибок. 
— О нет, — ответил Томми. — Лучше я наделаю своих. 
Директор улыбнулся. Ему показалось, что это удачная шутка. 
— Ты сам все понимаешь, как я погляжу, — сказал он. — Надеюсь завтра увидеть тебя веселым и улыбающимся, новым смелым человечком, оставившим позади дурные наклонности. 
И знаком он дал понять, что аудиенция закончена. Томми поднялся и подошел к двери, и там остановился в нерешительности, кусая губы. 
— Директор Деррик, — выговорил он. — А что бы вы сделали, если бы узнали, что... некоторые ученики постоянно достают другого? 
— Это процесс социализации, Томми, — рассеянно ответил директор Деррик, раскрывая ноутбук. — Я могу вмешаться, но этому ученику станет только хуже. Ребята в твоем возрасте должны уметь решать такие проблемы, иначе им и в будущем придется туго. Конечно, никто не должен выходить за рамки, и за этим слежу и я, и остальные преподаватели. А в чем дело? Тебя обижают?
— Нет. 
— А почему ты спрашивал?
— Просто подумал... вы сказали, что взрослые существуют для того, чтобы помочь, направить и все такое. 
— В крайних случаях. В остальном у вас полная свобода, и разве это не прекрасно? Разве не ее вы цените больше всего?
— Пожалуй, ценим, — согласился Томми. — Спасибо за объяснение, директор Деррик. Я очень рад, что вы обратили на меня внимание и сказали пару приятных слов, но к психологу я ходить не буду. Я имею право отказаться, или этот вопрос выходит за рамки моей свободы?
— Твоя мама… — Начал было директор, но Томми не услышал конец фразы. Вышел, захлопнув за собой дверь. 
Ничего не заканчивается просто так. Натянутая тетива рано или поздно посылает стрелу в цель, загнанный в угол снайпер бьет прикладом по голове. 
Начатое давным-давно действие еще не достигло того пика, когда в ответ начинается противодействие, и Берт Моран исправил эту погрешность. 
Он стоял под черным потрепанным зонтом, натянув на голову куртку. Кровь запеклась в трещинках губ. Рядом с Мораном стоял Кирк Макгейл, утомленный долгим ожиданием, но так и не придумавший причину, чтобы уйти домой. Макс Айви держал над головой красивый блестящий зонт серо-стального цвета и выглядел бесстрастным, как дворецкий, брошенный хозяином возле борделя. 
Томми подхватили с двух сторон — Айви накренил купол зонта, милостиво оберегая Кирка.
— Попавась птичка, — глухо прошипел Берт, таща Томми на задний двор, за спорткорпус с раздевалками и душевыми, прямиком на футбольное поле. —  Пятьдесят доввавов. Доввав за круг, и мы тебя отпувстим. 
Макс безразлично кивал. Он давно потерял интерес к Томми, к Киту Хогарту, но точно знал: свои деньги нужно возвращать. Пусть не в долларовом эквиваленте, не это имело значение. За свои деньги ты должен что-то получать, учил его отец. Что-то, что тебе нужно, что тебе интересно. 
Максу было интересно посмотреть, как Митфорд отдувается за долг Морана, поэтому он и шел на поле, брезгливо обходя лужи. 
Ветер усиливался. Его порывы порой не давали нормально вдохнуть, а небо опустилось так низко, что походило на черный, в пузырях и потеках, потолок крэкового притона. 
Обычного грохота деревянных ступеней помоста и зрительских рядов Томми не услышал. Их перекрыл гул грозы, шлепанье дождевых кнутов по низким  солнечным тентам, которые не успели отвязать. 
Под этими тентами, просевшими, словно беременные животы, все остановились. 
— Бегай, — приказал Кирк. Ему не хотелось слушать, как Моран жует свой прокушенный язык в попытке объяснить Томми, зачем его сюда привели. — Пятьдесят кругов за пятьдесят баксов. Пошел, давай!
И вытолкнул Томми на поле. 
— Тент протекает, — озабоченно сказал Макс Айви. — Мне за шиворот капает.
— Да его прорвет к чертям, этот тент, — дрожа, ответил Кирк. — Долго я здесь не задержусь.
— Что встал? — зло выкрикнул Макс. — Беги!
Томми сбросил с плеча сумку, еще раз оглядел троицу, криво улыбнулся и побежал. 
В небе сверкнула бриллиантовая молния, а за ней сразу — вторая, лиловая. 
Чернота раздалась весенним ледоходом, тучи развалились и собрались вновь. Ледяной дождь беспощадно бил по плечам и затылку, кеды скользили. 
Дышать было трудно с самого начала, столько воды скопилось в воздухе, что легкие разрывались. Одежда прилипла к мокрому телу глиняным панцирем. 
Томми бежал, покачиваясь, как легионер по германским потайным тропам. 
«Этот круг на тебе, Томми. Второй — на мне. Будем чередоваться, и все пройдет отлично. Доверься» 
В бок всадили крюк. Сердце трепыхалось, словно мышь в полиэтиленовом пакете. 
Томми с утра ничего не ел, и желудку вздумалось об этом заявить тупой, ворчащей болью. 
Мир сократился до сферы в три шага вперед, вправо-влево и назад, но Томми мог бежать только вперед, ровно до белого опавшего флажка, у которого эстафету примет Томас…
— Раз! — спустя вечность проорал Макс Айви. 
— Не нравится мне это, — нерешительно поделился Кирк. — Давайте еще пару кругов и свернем его с маршрута…
Берт Моран не ответил, только облизнул окровавленные соленые губы. 
Девятые валы обрушились на город. Грохот шел словно из-под земли, и в голове каждого мелькнула мысль: плотина. 
Плотина должна выдержать, ее шлюзы и люки работают под внимательным присмотром, и плотина должна выдержать…
 — Два, — сухо сказал Айви спустя несколько минут. 
Кирк повернулся и увидел черную, облепленную грязью фигурку, вынырнувшую из водяного серого тумана. 
— Где-то навернулся, — констатировал Макс. 
— Хватит, — занервничал Кирк. —  Наверняка штормовое предупреждение объявляли. 
Берт отрицательно покачал головой, и Кирк умолк. 
— Три. 
Томми появился намного позже, чем в первый раз. Он тяжело, со свистом, дышал, но пробежал мимо, ни на кого не глядя и опустив голову. 
Волна ледяной воды обдала Кирка справа, вымочив его до пояса и чуть не сбив с ног. Выстрелом хлопнул мокрый тент, и тут же взвился вверх, таща за собой безуспешно вцепившегося в него Стэнли, тоже мокрого, с вытаращенными безумными глазами. 
— Мой бог! — выкрикнул Кирк, заглушая ветер. — Кретин! Чтоб ты издох, сука! Я уж решил, плотину прорвало! Какого хрена ты творишь?
Стэнли замер, не дыша. Он выпустил тент, и тот бился на ветру, как гигантский полосатый парус. 
— Их отвязывают в грозу! — пояснил, повысив голос до визга, Стэнли и потянулся к кольцам-креплениям второго полосатого полотнища. 
— Этот даун нас утопит, — сказал Айви. — Он отвязывает нашу крышу!
Берт Моран неразборчиво выругался. 
— Пойдем домой, Берт, — сказал ему Кирк. — Завтра продолжим. 
Стэнли близоруко всматривался в пелену дождя, оставив в покое тент, и Кирк Макгейл все-таки обернулся посмотреть туда же, единственный из удаляющейся с поля троицы, кто ощущал чуть больше,  чем  полагалось. 
Он увидел неподвижно стоящего у тентов Томми. Опущенные руки, волосы цвета запекшейся крови. Томми смотрел им вслед, и Кирк вздрогнул. 
Именно такого взгляда в детстве Кирк ожидал от чудовища, живущего в шкафу. Прятался под одеяло, боясь увидеть, как Чудовище Дьявольски Жадно Смотрит.
«Сегодня я лишь присмотрю лакомый кусочек, Кирк, а завтра отгрызу тебе ножку, мммм, это будет вкусно…»

========== Глава 12 ==========

Плотина выдержала. Шлюзы работали как положено, и гроза оставила за собой хоть и вывернутый наизнанку, но целый и сохранный город. По улицам плыли многочисленные обертки, бутылки, окурки, презервативы и прочая грязь, обычно скрытая в урнах, по берегам реки и в подворотнях. 
Закономерно выступило солнце, дожидавшееся своего часа за плотной завесой туч. Лужи и ручьи быстро испарялись, в жаре и духоте насыщая воздух мусорными миазмами и непроходимой густотой влажности. 
В палате Кита было прохладно и свежо, работал кондиционер. Томми снова сидел на подоконнике и ел картофельный салат. 
— Слушай меня, Кит…
«Слушай Томми Митфорда»
— Я придумал, что нам делать. 
«Где твой отец, Кит? Ты должен перед ним извиниться»
— Тише, — сказал Кит. — Пожалуйста, тише!
— Хорошо, — сказал Томми, понизив голос. — Ты встанешь на ноги, и мы с тобой махнем в Неваду. 
Он поднял голову, 
 — Что мы там будем делать?
— Ночевать в машине, стрелять по ящерицам. Выигрывать деньги в Лас-Вегасе и спускать их на виски и бега броненосцев. Взрывать ядерную бомбу посреди Меркури. Оборонять Зону 51 от туристов. Начинать апокалипсис. Вступать в половые отношения с восемнадцати лет. Переходить Спринг-Маунтинс... 
Кит улыбнулся. Странные фантазии Томми граничили с реальностью на том тонком уровне, когда безумие получает шанс стать правдой. Томми соблюдал хрупкий баланс, легко выстраивая мосты между ненормальностью и нормой, а Киту не хватало именно такого моста. 
— Ты до сих пор возишься с этой пьесой? — вдруг помрачнел Томми, кивая на стопку отпечатанных листов, лежащих под рукой Кита. 
— Да, — сказал Кит. — Если я собираюсь устроить в Меркури второй Тринити, то для начала должен хотя бы разобраться с проблемами в школе. Пресса любит строчить биографии, и в моей точно не должно быть что-то вроде «в школе Кит Хогарт был спокойным неприметным мальчиком и ничего из себя не представлял». Хочу представить хотя бы императора Минди. В пьесе он выглядит полным кретином, но кого волнуют умственные способности императоров? 
— Такую биографию припишут мне, — сказал Томми. — Тебе не о чем волноваться, футбольные достижения никогда не остаются незамеченными. 
Кит бросил на него короткий режущий взгляд, на лбу моментально проявились глубокие морщины, раньше совершенно незаметные, а теперь выступающие все чаще. 
— К черту футбол. Лучше быть незаметным тихим мальчиком, чем заметным квотербеком на подкашивающихся дрожащих ножках. 
— Эту хренотень все равно вытащат наружу, — не согласился Томми. — Но и история драматического школьного актера, сыгравшего дерьмовую роль в дерьмовой пьеске — тоже невелика заслуга. 
— Значит, от нас не останется ничего хорошего. 
Томми собирался допить остатки апельсинового сока, но тут же отставил стаканчик в сторону и слез с подоконника. 
— Точно, — согласился он. — От нас ничего не останется. Раньше меня это волновало, а теперь нет. Меня теперь мало что волнует, но все-таки есть еще пара важных вещей. Например, я не хочу, чтобы ты играл в этой пьесе. Знаю, что ты способен ввалиться на сцену и в инвалидной коляске. Знаю, что тебе кажется, этим ты исправишь то, что нельзя исправить. Я все твои надежды отлично понимаю, Кит. Но для меня важно, чтобы ты поверил мне и не замахивался на эту пьеску. Я согласен облажаться так же, как облажался ты, если в обмен ты пообещаешь забыть про Минди, роль и императоров. Идет? Я сотворю такое, что все напрочь забудут об этом чертовом матче. Сам знаешь — больше одной сенсации ни у кого в голове не держится. 
— Зачем тебе это? — хмуро спросил Кит, прижимая к себе стопку рассыпающихся листов.
— Должна же быть справедливость в этом мире, — улыбнулся Томми. — Раз она не торопится решать мои проблемы, я наведу ее сам. Возьму дело под свой контроль. 
«Невада, Кит, Невада. Ты понимаешь, что он имеет в виду? Ты знаешь, что от тебя зависит, остановится он или сделает все так, как уже задумал? Задумал и скрывает это под болтовней, как скрывал под болтовней все, чего по-настоящему хотел? Как ты поступишь, Кит? Его стоит отшлепать, как неразумного ребенка, решившего поиграться с зажигалкой и баллоном пропана. Скажи ему. Скажи ему. Скажи ему — стой. В нем больше нет страха, и это страшно. Люди должны бояться, Кит, иначе они превращаются в Томми. Вот в чем разгадка. Годы ты потратил на то, чтобы избавиться от страхов и обезуметь. Начинай бояться, Кит, немедленно начинай бояться, иначе тебе конец. Посмотри на Томми — ощути страх. Немедленно!».
— Задумался? — весело спросил Томми. 
— По рукам, — медленно ответил Кит и протянул Томми ладонь. — Ты делаешь из меня полную сволочь, но я представил императора на инвалидном кресле и решил бросить эту затею к чертям. 
Томми сгреб листы, с усилием смял их в огромный, колючий бумажный ком и швырнул в мусорную корзину. Пьеса Минди навсегда пропала из жизни Кита Хогарта, и стараниями Томми он даже не узнал, что Минди вычеркнула его из жизни пьесы куда раньше, чем случилось обратное. 
— Где миссис Хогарт? — спросил Томми на прощание. 
— Курит траву в канаве за больницей, — ответил Кит. — У нее без отца крыша едет напрочь.
— А моя молится, — хмыкнул Томми и криво улыбнулся.
Взъерошенные рыжие волосы красным пламенем горели над бледным лицом и темно-зелеными глазами, потерявшими всякий блеск. 
Перед Китом Томми не пытался скрывать лицо того, кто полностью потерял страх.
Другое его лицо — официальное, улыбчивое, мальчишеское, хорошо действовало на врачей и на миссис Хогарт, у которой зрачки стали с булавочную головку, и на директора Деррика, утром снисходительно потрепавшего Томми по голове, и успокоило даже Берта Морана, Макса Айви и Кирка Макгейла. 
Берту показалось, что Митфорд окончательно превратился в дурачка, Айви счел дружелюбную улыбку Томми проявлением крайнего подобострастия, а Кирк все еще вспоминал о своих Чудовищах, и теперь ему казалось, что и эту улыбку он видел где-то далеко в детских кошмарных снах. 
Все трое нашли для себя причину, чтобы оставить Томми в покое хотя бы на время, но никто из них, кроме Кирка, так и не понял, что движим страхом. 
Кит видел только обратную сторону, и то, что он видел, ему нравилось. Люди сильно меняются, когда берут в руки оружие, а Томми выглядел так, словно постоянно держал палец на курке. 
Это был тот идеал, которого добивался от сына мистер Хогарт. Идеал, которого Кит не мог достичь, потому что никогда не сталкивался с настоящими трудностями. 
После ухода Томми Кит попытался повернуться, спину ломило. Повернуться не удалось, стаканчик с остатками апельсинового сока упал на пол, расплескав липкую маленькую лужицу. 
Боль вцепилась в ногу тупыми челюстями, колено второй ноги заныло противно, как прогнивший зуб. Кит задохнулся, прижал руки к лицу и тихонько заскулил. 
Он ощущал себя бесцельно существующим, истрепанным животным, попавшим в давно забытый ржавый капкан. 
Скоро придет кто-то, кто иглой капельницы облегчит его существование, но бесцельность хуже боли. 
Всю жизнь стремясь угодить одному-единственному человеку, стараясь превзойти его мелкую, садистскую власть над собой, Кит не сумел зацепиться ни за что другое. 
Он хранил свою семью, помогал устраивать садик у дома, покупать машины. Помогал своим родителям быть взрослыми и служил надежным блокпостом между ними и их беспомощностью, и только.
Блокпост сдал свои позиции, заграждения разломаны, в магазинах нет патронов, и только призраки бродят по руинам — призрак миссис Хогарт с продымленными волосами и слезящимися глазами. Призрак мистера Хогарта — пропавшего без вести, следы которого Кит неустанно нащупывал в бессвязных разговорах с матерью, но получал в ответ только бессмысленные рыдания. 
Призрак Сары, оставшийся сидеть в уголке маленьким плюшевым медвежонком, целое марево школьных призраков, безымянных и не значащих ничего, и над всеми ними — Томми, потерявший рассудок Томми, с надежным карабином в руках. Единственный, кого Кит ощущал живым и кого понимал.
**  *
Томми говорит: все началось с того, что его слова игнорировали. Он не сразу заметил, что скатывается в пропасть, но все началось именно с этого. Он говорил, а его не слушали. Его фразы ничего ни для кого не значили, на его шутки никто не обращал внимания. Жизненно важные школьные обсуждения о составе редакции газеты средней школы, о распределении ролей и обязанностей в летнем походе — Томми помнил их все. 
И помнил, почему в итоге отказался и от летних походов, и от попыток писать в школьную газету. 
Потому что существовал всеобщий заговор, не позволяющий обращать внимания на то, что сказал Попугайчик. 
— Знаешь, почему? — спросил Томми и сам ответил: — Ты как запертый гараж на гаражной распродаже. Кругом куча барахла по копеечным ценам, но всем интересно только то, что находится за закрытыми дверями. А я тот самый дешевый хлам, который идет только на протирку стекол. Или тупая псина, которой все равно, с кем играть и которую пинают ногами за назойливость. 
В утомленной дремоте всплывало прошлое Кита. Вот зеленый парк, шумящий под порывами теплого ветра. Кто-то кричит: 
— Скиппи!
На зов мчится золотой ретривер с розовым языком-флажком. Крутится маленькая карусель, женщина с темными волосами и в полосатой кофте поднимает упавшего малыша, отряхивает его штанишки, пока малыш заливается слезами. 
Кит не участвует в играх и не пытается познакомиться со сверстниками. Мистер Хогарт стоит рядом и то и дело поглядывает на часы. Это ритуал: сначала он забирает Кита из школы, а потом привозит в парк, чтобы Кит погулял и отдохнул на свежем воздухе. 
Кит отдыхает, стоя на одном месте. Женщина в полосатой кофте проходит мимо, зареванный малыш держится за ее руку и сердито сосет соску. 
Карусель чуть поскрипывает. В руку Кита тычется что-то твердое, он опускает глаза и видит, что золотой Скиппи принес ему изрядно обслюнявленный фрисби и вертит хвостом, ожидая броска. 
— Скиппи!
Пес кидается обратно, бежит со всех ног к своему хозяину, мальчишке лет двенадцати, маленькому сопливому очкарику, а фрисби остается у Кита. 
Мистер Хогарт настораживается и внимательно наблюдает. Мальчик в очках смело подходит к Киту, держа руку на холке своего пса. 
Он осторожен, но выглядит дружелюбным. Киту кажется, что было бы весело поиграть втроем, кидать диск друг другу, поочередно, но под пристальным присмотром мистера Хогарта он молча отдает фрисби. Пес смотрит влажными веселыми глазами, и Кит еле сдерживается, чтобы его не погладить.
— Спасибо, — говорит мальчишка и вытирает фрисби краешком своей футболки. 
Кит ничего не говорит в ответ. Он уже выработал в своем характере замкнутость и отрешенность от таких коротких столкновений с другими детьми. 
Ему все еще хочется поиграть с мальчишкой и его псом, но он тянет мистера Хогарта прочь. 
— Я проголодался. 
Мистер Хогарт ведет его к машине. Кит усаживается на заднее сиденье и задумчиво смотрит в окно: парк разворачивается, трогается с места и вскоре отстает совсем.
— Когда мне было двенадцать, я вывел мысль, — добавил Томми, — мысль о том, что смерть — это трагедия для одного, а для миллионов она уже не играет никакой роли. Это была моя мысль, но оказалось, что до меня почти то же самое пришло в голову одному немецкому парню, и он ее так удачно законспектировал, что я после него выглядел дешевым плагиатором. Потому и Попугайчик. Передирала чужих слов.
— Это они зря, — сонно сказал Кит. — Я бы призадумался, узнав, что учусь с парнем, который сам до такого допер. 
— О чем бы ты задумался? — тут же спросил Томми. 
— Хочешь, чтобы я тебя похвалил? Окей. Ты в двенадцать лет издалека зашел на тему индивидуальной и массовой ответственности. Думаю, ты был умным ребенком.
Томми неуверенно пожал плечом. Воспитанный в полуобморочном мире миссис Митфорд, где любой вымысел принимался за правду, он так и не научился отличать правду от вымысла. 
— А каким был ты?
— В детстве? Никаким. Тебя приперло меня расспрашивать, потому что считаешь меня вроде бы успешным парнем? То, что меня не окунали в унитаз башкой, Томми, не значит, что я крутой.  Просто так сложилось. 
— Как? — жадно спросил Томми, цепляясь за пальцы Кита. — Хотя бы попробуй подумать: в чем разница между тобой и мной? 
— Кроме истории про гараж и тряпки?
— С твоей точки зрения. 
— С моей точки зрения… — Кит помедлил, обдумывая свою точку зрения, которая представлялась ему  студенистой медузой, выскальзывающей из рук на камни. —  Если тебя травят, значит, есть причина. Может, ты не особо часто посещаешь стоматолога, и у тебя воняет изо рта. Может, ты подвел команду на детской эстафете. Может, вывернул наизнанку тайны девчонок, описанные в их розовых пушистых дневничках. Может, ты просто невыносимый дурак. Слишком плохо учишься или учишься слишком хорошо и делаешь из этого событие мирового масштаба. В любом случае, травят тебя не просто так — ты что-то сделал неправильно. Ты сам навлек на себя проблемы, которые в школе действуют по принципу снежного комочка, пущенного с горы. 
Кит зло усмехнулся, сжал руку в кулак и ударил Томми в плечо. Томми вопросительно поднял глаза и увидел, что Кит смотрит на него с интересом. 
— Поверил? — спросил Кит. — Собирался двинуться крышей окончательно? Подожди еще пару минут, а потом решай. На самом деле нет никакой разницы между тобой и мной. Человека или травят, или нет. Тебе меньше повезло, вот и все. Все равно не понимаешь?
Томми отрицательно покачал головой. Кит вздохнул, протянул руку и взял с подноса шоколадное печенье. Он надкусил его, пожевал и положил обратно. 
Томми знал — Кит практически ничего не ест уже третий день. 
— Не ищи проблему в себе, — сказал Кит. — Не надо мне рассказывать, что ты собака и гаражная тряпка. Гаражная тряпка не отправила бы в морду Морану тарелку с картошкой. Не знаю, как ты это сделал, но ты избавился от страха, и начал с той самой картошки.  
— Фигня все это, — тоскливо сказал Томми, — мне конец. Никто не заставит меня вернуться в школу в следующем году.
За окнами шумел май. Настоящий, громкий, в язвах солнечных пятен и со сладковато-трупным запахом молодой клейкой листвы. 
**    *
Пьеса Минди относилась к тому роду школьных произведений, за счет которых родители могут удостовериться в интеллектуальном развитии своих детей. 
Для этого не нужна была историческая достоверность, хватало и антуража. Не требовалось и актерского мастерства, хватало того, что роли исполняли любимые сыновья и дочери. Не требовалось и таланта сценариста, потому что большую часть спектакля зрители все равно тайком набирали бесшумные sms и только изредка пытались вникнуть в суть происходящего на сцене. 
Пьеса Минди могла бы стать шедевром среди аудитории кружка юных феминисток, но такого кружка в городе, где свято чтились семейные ценности и традиции, не было и быть не могло. 
Суть происходящего сводилась к тому, что император Август, жестокий и властный римский император, в доме своей жены, мудрой и сильной Ливии, оказывался жалким брюзгой, неуверенным в себе визгливым неврастеником. Он ревновал, ломался, плакал, страдал, и если бы не неустанный контроль Ливии, провалил бы Рим в долговую яму и отдал его на растерзания варварам. 
Именно Ливия, по замыслу Минди, была ключевой фигурой истории того времени, и именно она привела Рим к вершине процветания. 
Масштабность задумки была сильно сокращена маленькой сценой и тусклыми декорациями, и сквозь идею незаметно проросла сорная трава обмелевшего больного быта четы, попавшей в клещи своего неудачного брака. 
Скудный умом, но амбициозный муж и его пассия, взявшая бразды правления в свои тяжелые руки. Именно благодаря ей в доме никогда нет генномодифицированных продуктов и благодаря ей дети идут в частную школу, потому что именно она сумела уберечь кое-какие накопления, пока он играл в крикет. 
Если бы кому-то вздумалось снять с актеров костюмы и заменить их на халатики и домашние пижамы, то оказалось бы, что пьеса является одной из современных вариаций на тему Арлекина и Коломбины. 
Томми, поджидая своей очереди в наспех созданное подобие гримерки, выглянул в зал и обнаружил на первых рядах живое воплощение творческого реализма Минди — миссис и мистера Эванс. Миссис Эванс, крупная, яркая блондинка, сидела прямо и зорко наблюдала за чистеньким, пугливым мистером Эвансом, скромно опустившим глаза, чтобы ненароком не зацепить взглядом чью-нибудь юбку и не нарваться на семейный скандал. 
Для окружающих мистер Эванс был богом маленькой семьи, но на деле им управлял дьявол. 
Томми стоял неподвижно, пока Анхела присыпала белой пудрой его волосы, лицо, руки и ноги до колен. Выше начинались белоснежные драпировки облачения статуи. 
Роль статуи осталась за Томми, снова продемонстрировав ему собственную никчемность — он даже не стоит того, чтобы публично снимать его с участия в спектакле, как случилось с Китом Хогартом. 
Вместо Кита за кулисами бродил Макс Айви, тощий и нелепый в своих юбках и туниках. Он озабоченно хмурил лоб и шепотом повторял слова. 
Выход Томми планировался только во втором акте, вместе со сменой декораций, поэтому он улучил момент, спрятался за складками бархатной ткани, собранной в углу и украшенной искусственным плющом, и стащил с себя высоко подвернутые джинсы. Свернутые джинсы вместе с черным комочком трусов он спрятал в кадке с пластиковым лотосом, и снова вернулся наблюдать. 
Ткань туники странно-невесомо болталась на бедрах и ягодицах. Ощущение, которое можно испытать, только нацепив юбку на голое тело. Томми и чувствовал себя абсолютно голым, и то и дело проверял складки одеяния руками — на месте ли. 
На сцене блистала Минди. Ее белокурые волосы были завиты в мельчайшие кольца и взбиты ореолом вокруг прелестного личика. Густо подведенные глаза  сверкали оттенками благородного сапфира — Томми  про себя употребил именно это избитое выражение, потому что красота Минди требовала именно таких: устойчивых, ярких, глянцевых описаний. 
Обнаженные плечи Минди, ее спина в узкой прорези белого платья, трогательно очерченные ключицы, — все это поспособствовало интересу мужской части зала, и кое-кто даже перебрался с задних рядов поближе.
То и дело с треском разряжались вспышки. Директор Деррик, сидевший на стульчике немного поодаль от родительского ряда, то и дело начинал снисходительно похлопывать ладонью об ладонь. Наверняка ему казалось, что такой медленный изнеженный жест делает ему честь. 
Минди царствовала на сцене, двигаясь по ней с такой стремительностью, что легионер-Кирк вместо того, чтобы грубо ворваться к Ливии,  вошел аккуратно и по стеночке, как робкий бухгалтер к озверевшему начальству. 
Он не двигался и не играл, только произносил свои слова, и Минди в конце концов заметила, что так активно бегает вокруг легионера, что он не может даже опуститься на одно колено (позаимствованный у средневекового рыцарства красивый акт повиновения). 
Ей пришлось отступить, но Кирк уже сказал все, что должен был, и на колено ему опускаться было поздно. 
Получилась короткая заминка. Императрица и легионер смотрели друг на друга и размышляли: нужно теперь колено или нет? 
Заминку разрешил Кирк. Он развернулся и ушел со сцены, приняв всю вину за случившееся на себя. 
Первый акт был окончен. Второй начинался с очной ставки Августа и Ливии, и на сцену потащились колонны, цветы, вазы,  подсвечники, кубки и виноградные гроздья. Дом Августа напоминал лавку старьевщика, решившего подработать на торговле фруктами. 
— Придурок, — шипела за кулисами Минди, зажав в угол Кирка. 
Кирк стаскивал с мокрых от волнения волос помявшийся шлем. 
— Ты все испортил, псих!
— Никто ничего не заметил, — огрызнулся Кирк. — Да и не так уж это важно. Всего лишь школьный спектакль. 
Минди обернулась, посмотрела через плечо. 
— Совсем забыла, — пропела она. — Ты же у нас отец семейства, какое тебе дело до школьных развлекалочек? Твое место — в зрительном зале, Кирк, смотреть, как твоя дочка играет ангелочка на Рождество. 
— Хватит, — устало сказал Кирк.
Он отвернулся и ушел за кулисы, по пути смяв бутафорский шлем  так, что он стал похож на бумажный пакет из продуктового магазина. 
Томми проводил его взглядом. Выскочившая Анхела подтолкнула его к маленькой раскладной лесенке. 
— Забирайся на колонну, — шепотом сказала она. — Господи, хоть бы она выдержала. Сколько ты весишь?
— Не знаю, — сказал Томми и забрался по ступенькам на собранную из стопок книг, обернутых бумагой, колонну с затейливыми украшениями наверху. 
Больше на него никто не обращал внимания. Томми замер в позе Давида с пращой. 
По ту сторону занавеса уже раздались аплодисменты, намекающие на то, что перерыв задержался. Минди засуетилась, вытащила откуда-то Макса, побелевшего от переживаний, и установила его на сцене напротив себя. 
Занавес дернулся и пополз. 
Начались длинные диалоги, которые Минди и Макс произносили строго по очереди. Томми стоял над ними и смотрел на белый кружочек затылка Макса, на его крошечную раннюю лысинку, и на взбитые в пену волосы Минди. 
Внутри все кипело. Сердце билось так, словно Томми только что рухнул в бассейн с акулами. Руки вспотели, белая пудра ссыпалась с головы маленькими тусклыми облачками. 
Томми ждал. 
И когда прогремело финальное затравленное «Ливия!», и Август, прихрамывая, потащился прочь, статуя ожила,  спрыгнула вниз,  подняв небольшой смерч из бледной пудры, и выпрямилась прямо перед Ливией. 
Императрица замерла, а статуя шикарным жестом потянула свои одеяния и, избавившись от них полностью, встала в щеголеватую позу молодого Аполлона. 
— Наконец-то мы наедине, детка, — проникновенно сказала статуя. 
Ее сильный голос разнесся по залу, притихшему так, что казалось — он опустел. 
Зрители молча, не двигаясь, смотрели на обнаженную статую, мраморно-белую, с яркими, как ярмарочный флажок,  короткими завитками волос в паху. 
Минди тоже молчала. Ее грудь, приподнятая лифом, тяжело поднималась и опускалась. Уголки губ опустились вниз, словно она собиралась зареветь, как девчонка, упустившая воздушный шарик. 
Статуя повернулась к зрителям и тем же сильным, ясным голосом, чуть дрогнувшим в самом начале, произнесла:
— Рим! Город порока и разврата, где неверные жены, разжиревшие всадники, холуи и рабы славят шлюху! Зачем вы привели меня сюда, боги? 
Раздался первый шорох. Директор Деррик судорожно листал программку. Кто-то неловко хлопнул в ладоши и снова затих. 
Томми спрыгнул со сцены и пошел по проходу между рядов, скорбно опустив голову и волоча за собой одеяние. Его босые ноги шлепали по натертому полу. 
Через секунду со сцены спрыгнула Минди и понеслась следом, подобрав юбки.
— Митфорд! — вопила она. — Я убью тебя! Я тебя убью! Я тебя уничтожу! Я! Я!...
Она остановилась, растерянно улыбаясь обращенным к ней лицам, а Томми спокойно дошел до конца прохода и вышел, плотно прикрыв за собой дверь. 
Так Томми Митфорд закончил свой учебный год в школе «Хилл».
**    *
Лето перевалило за середину. От реки шел теплый влажный аромат прогретой воды. Большая стрекоза, трепеща лиловыми крылышками, чутко опустилась на согнутое колено Томми и тут же взмыла вверх. Томми проводил ее взглядом. 
Он сидел, прислонившись к спине Кита, и сонно наблюдал за плывущими облаками, белоснежными и чуть подсвеченными розовым. Целое небо парусных яхт, подумал он. 
Кит запрокинул голову, затылком прижавшись к затылку Томми, и тоже сидел расслабленно, думая о своем. Правую ногу, еще бледную и высохшую от долгого ношения гипса, он осторожно вытянул, вторую согнул в колене, и теперь он и Томми напоминали фирменный значок «Kappa». 
Два часа  — самое спокойное время летнего дня. Замедлившийся бег минут, жаркий воздух, словно выпущенный из духовки, где запекалось диковинное блюдо из свежей травы и цветов. 
Запахи разморенной природы действовали убаюкивающе, и Томми с Китом давно сидели почти неподвижно. Им легко удавалось молчать рядом друг с другом. Никто никому не был обязан, и потому было свободно и безмятежно на душе, и не нужно было придумывать слов. 
Но Томми час назад вернулся от психолога, а у них так повелось — каждый раз обсуждать эти визиты. Поэтому Кит спросил:
— Как психолог?
— Я опять рисовал животное, — лениво ответил Томми. 
Стрекоза вернулась и снова попыталась сделать его колено своей взлетно-посадочной площадкой. 
Несуществующие животные Томми — даже не животные. Они все, как один, похожи на спусковой механизм.
— Сон ей рассказал. 
— А что тебе приснилось?
— Двор возле школы. Солнце, свет и целая толпа людей. Я выхожу из двери, а у меня изо рта льется кровь. Сильно льется, толчками, яркая. Ее хорошо видно под солнцем, блестит. Она быстро заливает одежду, я понимаю, что умираю. Но не это страшно. 
— А что страшно?
— Страшно то, что все, кто это видел — уйма народу, — все смеялись. 
Кит запрокинул назад руку и рассеянно дотронулся до плеча Томми. Это означает поддержку. Киту незачем выражать ее словами, Томми и так понимает. 
— Мне снова дали снотворного, — щурясь на свет, подытожил Томми. — Только я его не пью. Не могу. Пробовал — вырубаюсь на сутки. Не хочу так. А что за таблетки пил ты?
— Кто бы знал, — сказал Кит. — Парень моей сестры, недоучка из медицинского колледжа, выдумал мне диагноз и лечил меня таблетками, которые воровал в аптеке бесплатной клиники для свихнувшихся стариков. 
— Выкинул бы. 
— Они мне отчасти помогали. Только я не знаю, от чего помогали. 
«От меня, Кит. Это были таблетки от меня, твоего бессменного тренера, Бретта Фарва. Ума не приложу, что с тобой теперь делать. Ты вылетел из высшей лиги. Я так не играю»
— С ними я был спокойнее, — сказал Кит. 
— Ты? — удивился Томми. — Спокойнее? Ты самый спокойный парень из всех, кого я видел. 
— Для того, чтобы натворить что-нибудь неприемлемое, не нужно впадать в истерику. Таблетки помогали мне не натворить неприемлемое. Как тебе — твой психолог. 
— К психологу я хожу из-за мамы, — возразил Томми. — Ей так легче. После того, как она выкинула все мои комиксы про Зеленого Фонаря, ей стало почти хорошо, а психолог был последним штрихом. Теперь она снова мной гордится. Снова рассказывает подружкам, каким талантливым я удался.  
Кит наклонился, сорвал травинку и сунул ее в рот. Прижал губами, поразмыслил, глядя перед собой сузившимися серыми глазами.
— Я как-то слышал, — сказал он, — еще в Нью-Йорке… Моя мать разговаривала по телефону и рассказывала кому-то, как мы с ней ходили в магазин, и продавщица приняла меня за ее молодого любовника. Она тоже этим страшно гордилась. 
— Попахивает инцестом, — сказал Томми. 
— Он и есть. 
Томми запрокинул голову,  постарался заглянуть в лицо Киту. 
— Я не в прямом смысле, — неохотно поправился Кит. — Я в том смысле, что она ни черта не соображает, и считает меня не пойми кем.  Раньше я вытягивал ее и своего отца, а теперь мне плевать. Папаша куда-то исчез, а она постоянно обкуренная. Ей так веселее и проще. Дед пару раз упоминал ее прошлые ошибки, но я думал, что ошибки — это что-то вроде слишком короткой юбки, которую она нацепила на выпускной. Но теперь мне кажется, что дело обстояло намного хуже. 
— Странно это, — сказал Томми. — Все перевернулось. 
— Да, — ответил Кит. — По идее, заниматься такими вещами должен я. Я подросток. Я должен завывать гиеной и нести чушь, припрятав в кармане кусок гашиша, а ей полагается ругаться и спасать мою никчемную жизнь. А тут получилось наоборот, она ведет себя как малолетняя идиотка, а я не хочу с ней связываться, хотя иногда так и тянет раздолбать ее башку об стол. Если вернется папаша, все станет совсем плохо. Он каким-то образом ее сдерживал, потому что очевидно, что она ему такая досталась, а потом превратилась в приличную домохозяйку. Что-то такое он знал особенное, что ее вернуло на путь истинный. Я таких методов не знаю, но  он точно взвалит на меня ответственность за все это. За то, что я похоронил эту чертову семью и не остановил мать вовремя. 
Томми поразмыслил. Представил свою мать, держащую в пухлой руке косячок, и тут же отогнал противоестественное видение. 
— Мне кажется, он обходился с ней так же, как и с тобой, — сказал Томми. — Просто держал в страхе.
— Возможно. 
Кит стал отвечать неохотно, обнаружив, что слишком разоткровенничался. 
— Что ты будешь делать, если он вернется? — поинтересовался Томми. — Ты же не согласишься уехать отсюда? 
Кит пожал плечами, выбросил обкусанную травинку. 
— Он вернется — так часто бывало и раньше. Если я попадал в больницу, он тут же исчезал, а потом писал письма и требовал, чтобы мы собирали шмотки и переезжали. Но на этот раз я с ним никуда не поеду, — твердо сказал он. — Сара больше не снабжает меня таблетками. Она сказала, что раз отца нет поблизости, то волноваться мне не о чем и незачем жрать всякую химию. Поэтому я могу сорваться, сделать с ним что-то… неприемлемое. Лучше ему не возвращаться. 
Стрекоза, одетая в траурные черные крылья, взвилась над плечом Кита, поразмыслила, но садиться не стала и умчалась в заросли осоки. 
Заросли раздвинулись, и показалась дружелюбная ушастая морда, с высунутым от жары языком. Рыжая перемазанная грязью собачка выпрыгнула из осоки и остановилась, неуверенно помахивая хвостиком. 
— Привет, — сказал ей Томми. — Кит, смотри. Такса. 
Ветром принесло слабый крик, и такса насторожилась, забила хвостом сильнее, но с места не двинулась. 
— Тебя ищут, — сказал Томми. — Иди к хозяйке, псина. Кит, это щенок или целая собака?
— Щенок, — полуобернувшись, ответил Кит. — Туповатый щенок. За ним сейчас явятся. 
За таксой явилась Стефани. На ней были простые синие джинсы и подвязанная клетчатая рубашка. Белые теннисные туфли промокли насквозь и покрылись черно-зелеными болотными разводами. Светлые волосы, подвязанные в хвостик, растрепались. Стефани тяжело дышала, в руке у нее болтался красный блестящий поводок. 
Щенок подпрыгнул на месте, Стефани наклонилась и пристегнула поводок к ошейнику. 
— Это Грейс, — сказала она. 
— Привет, Грейс, — сказал Томми особым тоном, подражая приветствиям в группах анонимных неудачников. — Привет, Стефани. 
Кит отвернулся. 
— Привет, — растерянно сказала Стефани. — А почему вы тут, на болоте? Сегодня праздник. 
— Открытие нового здания мэрии, — сказал Томми. — В пятнадцать ноль-ноль торжественное начало. Далее — музыка и танцы. Конкурс пирогов. 
— Верно. 
— Кит, ты испек пирог? — поинтересовался Томми. 
— Ежевичный, — отозвался Кит. 
— А я — тыквенный. Весь день у плиты. Ты не представляешь, Стефани, сколько трудов в него вложено. Мой новый фартук можно выкидывать на помойку. Но это будет… сенсация! А где твой пирог?
— Вы рехнулись от жары? — спросила Стефани, козырьком прикладывая ладонь ко лбу и пытаясь рассмотреть внимательнее и Томми, и Кита. 
— О черт, эта эмансипация! — воскликнул Томми. 
— Совсем распустились, — лениво откликнулся  Кит. 
— Среди нового поколения не так-то просто найти настоящую женщину, способную испечь хороший пирог. Им теперь не до этого… а в наше время…
— В наше время женщины знали свое место, — подтвердил Кит. 
— Ага, — сказал Томми. — Что там пироги… женщины в наше время никогда не опускались до того, чтобы попросить молодого человека вытащить для них презервативы из автомата. 
— Разврат. 
— Я поняла, — сказала Стефани. — Ты… вы обиделись на то, что я подставила Кита перед Минди. 
Она ослабила поводок, присела на траву. 
— Я сама за это поплатилась, — призналась она. — Минди послала меня к черту, и теперь ее лучшая подружка — Карла-курочка-гриль. И ничего с этим не поделать. Глупо было выставлять ее шлюхой перед всей школой. Не знаю, о чем я думала. 
— Я знаю, о чем ты думала, — сказал Томми, потягиваясь. — Ты думала о том, что подставить Минди, — приятная месть за вашу классную дружбу.  А что ты сделала с презервативами? Надула из них шарики?
Стефани почесала собачку за ухом. 
— Ты думаешь, мне не с кем их применить? — спросила она. 
— Думаю, ты связалась с Максом.
— Откуда ты знаешь? — вспыхнула Стефани. — Кто тебе сказал?
— Я ангел на кончике иглы, — пояснил Томми, — это значит — ткнул пальцем в небо и попал в точку. 
— Не лезь в мою жизнь, — высокомерно сказала Стефани, невольно подражая интонациям Минди. — Не забывай, я все про тебя знаю, и мои отношения с Максом хотя бы нормальные.
Томми хотел ответить, но пошатнулся и умолк, потому что из-под спины внезапно пропала опора. Кит поднялся почти бесшумно, медленно распрямился и обычной своей походкой подошел к Стефани. Он уже не хромал. 
Стефани тоже встала. Несколько секунд они смотрели друг на друга, и лицо Стефани, заслоненное тенью Кита, выражало смесь злобы и ехидства. 
Под ногами обоих заметалась и залаяла Грейс. 
— Кит, — настороженно позвал Томми. 
Кит обернулся и отрицательно покачал головой, а потом снова повернулся к Стефани. 
— Отправляйся на праздник, Стеф, —  вполне дружелюбно сказал он. — Половина третьего, а тебе еще собачку отмывать.
Стефани гордо вскинула голову и слегка улыбнулась. 
— Вас легко держать в узде, мальчики, — сказал она на прощание. — Не бойтесь, я никому не скажу, чем вы тут занимались. До поры до времени, конечно же…
И она ушла, волоча за собой таксу и пытаясь разобраться в возникшем сложном чувстве: с одной стороны она ощущала превосходство, несомненное превосходство, а с другой — страх. Ее пугала собственная поправка: «Ты обиделся» — «Вы обиделись». Кит Хогарт и Томми Митфорд. Два в одном. Они обижаются вместе и друг за друга. 
— Кстати о пирогах, — сказал Кит, глядя ей вслед. — Моя мать не участвует ни в каких конкурсах, но сегодня утром что-то пекла. Есть хочешь?
Томми поднялся. 
— Пошли, — сказал он. 
Они выбрались другим путем — вдоль берега, почти у кромки воды, через упавшее в воду во время последней грозы дерево, по песчаному обрыву к подножию моста. Кит оставил машину у кинотеатра, на платной стоянке, и она нагрелась, словно духовка. Томми упал на переднее сиденье, подцепил ремень безопасности и защелкнул замок. 
Кит наклонился и включил кондиционер. Тут же повеяло прохладой, смешанной с запахом заводского пластика. 
Улицы повело, развернуло и погнало прочь. Кинотеатр остался позади, и Томми без всяких опасений, совершенно свободно положил руку на предплечье Кита и легонько сжал в знак благодарности. Кит слегка опустил голову, подтверждая, что понял и принял. 
Миссис Хогарт действительно все утро занималась выпечкой. Она напустила полный дом горьковатого дыму, сквозь который пробивался аромат печенья с абрикосовым джемом, и с готовностью выставила тарелку со своим творением, и налила ледяного молока. 
Ее лицо, смятое и заспанное, излучало тихую радость, зрачки в светлых глазах уменьшились настолько, что казалось — она ослепла. 
— Мальчики, — певуче произнесла она, — знаете, что я вам сейчас расскажу… Когда я была в вашем возрасте и жила в университетском кампусе, у меня были две соседки — Шерри и Мэри. Шерри звали Шерил, но кого это волнует, когда она так отлично рифмовалась с Мэри? Томми, я поставила тебе самое красивое блюдце. На нем нарисованы ирисы. Ты видел ирисы?
— Да, миссис Хогарт. 
— В ирисах живут змеи. 
Кит грыз печенье, завалившись в кресло, и безучастно смотрел в потолок, где на зеленоватой люстре повисла первая легкая паутинка. 
— Очень жаль, что в красивых цветах живут змеи, — с чувством сказала миссис Хогарт. — О чем я говорила?
— О Шерри и Мэри. 
— Ах, да. Вкусное печенье? 
— Очень. 
— Я всегда любила печь такое печенье. Моя мама пекла рождественские печенья в виде елочек и покрывала их зеленой глазурью. Ужасно. Представь себе: печенье… печенье — Халк!
И миссис Хогарт залилась тихим смехом. 
— Халки, много съедобных Халков! И все — в виде елочек!
Она уронила голову, смех перешел в кудахтанье. 
Кит встал с кресла, одной рукой взял с тарелки очередное печенье, другой хлопнул мать по спине. 
— Не задохнись, — сказал он. — Томми, пошли в гараж. Кое-что покажу. 
Томми поставил опустевший стакан. 
— Спасибо, миссис Хогарт. 
— Да пожалуйста! — давясь смехом, выкрикнула миссис Хогарт. — Пожалуйста! Пожалуйста! Берите еще!
И Кит забрал всю тарелку, а еще по пути прихватил связку коротких блестящих ключей из кармана куртки, одиноко висящей в раздвижном шкафу прихожей. 
В маленьком садике Хогартов разрослись розовые, желтые и алые розы. Бутоны стояли закрытыми, словно плотно свернутые оригами, крупные распустившиеся цветы смотрелись неряшливо, но некоторые, развернувшиеся недавно и полно, походили на аккуратные шелковые пирожные. Томми походя тронул один такой цветок и ощутил нежное скольжение тончайшего лепестка. 
К гаражу вела дорожка из серого хрустящего гравия. Автоматические ворота дернулись и поползли вверх. 
Томми шагнул в полумрак, слегка пахнущий бензином, взял у Кита тарелку с печеньем и поставил ее на капот «форда». 
Кит погремел связкой, придирчиво рассматривая глухую стену, провел по ней ладонью, нащупал клапан, закрывающий замок от любопытных глаз. 
Стена распахнулась, словно ставни пряничного домика, и Томми увидел множество синеватых металлических креплений, удерживающих на весу револьвер, знакомый уже карабин и  еще какое-то оружие, похожее на пистолет. 
Под всем этим громоздились пластиковые, деревянные и картонные коробки с патронами, а сбоку Томми увидел лоснящийся деревянный приклад. 
— Это обрез, — сказал Кит. — А это — TEC-9. Некоторое время его продажи были запрещены, но потом дело снова пошло на лад. У нас к нему имеется магазин на пятьдесят патронов. 
— Господи, — сказал Томми. 
— Нет, — засмеялся Кит, — господа тут нет, Томми. Я думаю, при виде запасов моего папаши он бы отвернулся и вышел выпить чашечку кофе, чтобы успокоить нервишки. 
— Где он все это взял?
— Разными путями, — ответил Кит. — Что-то приобретено легально, что-то досталось через дружеские руки, и все — в разных штатах. Конечно, это больше похоже на арсенал, чем на тайничок для самообороны, но мой папаша считал, что обороняться он будет от целой армии. 
— Так это преступление или нет?
— А какая тебе разница? — хмыкнул Кит, задумчиво рассматривая тайник. Зрачки его превратились в мрачные огоньки — причуда гаражного тусклого освещения. — Я хочу научить тебя этим пользоваться. Нормально пользоваться. Чтобы нос себе не разбил или руку не вывихнул. В прошлый раз я тебя придерживал, поэтому ты почти не заметил отдачи, но в другой раз такого не будет, а я не хочу, чтобы ты покалечился. 
Томми протянул руку к тайнику-арсеналу, но тут же ее отдернул. 
— Итак, у нас два ангела на кончике иглы, — глухо сказал он и поднял голову. 
Кит не глядя потрепал его по рыжей голове. 
— Я просто хочу, чтобы ты тоже хоть раз почувствовал себя крутым, — сказал он. — Ты это заслужил. 
— А ты?
— Он когда-нибудь вернется, — сказал Кит. — Понимаешь? Я с тобой. Так что выбирай, что тебе приглянулось.
— Это. — Томми неловкими от волнения пальцами коснулся холодного металла черного пистолета. 
Кит кивнул и вытащил нужную коробку с патронами. 
— Для начала хватит десятка. У нас есть время потренироваться. Не будем привлекать к себе лишнего внимания. 
Томми опустил голову. Он стоял  в гараже, опираясь на капот «форда» и держал в руках избавление от всех своих проблем, панацею, влитую в полтора килограмма металла, и сила избавления была такова, что пальцы Томми сжались мертвой хваткой, а мышцы на руках напряглись. 
Кит с удовлетворением кивнул. 
— Теперь ты похож на человека, Попугайчик, — сказал он и закрыл дверцы тайника, защелкнув замок блестящим коротким ключом. 

========== Глава 13 ==========

Пришли счета. Кит взялся за них по привычке, быстро подсчитал текущие расходы, и замер над счетом, отпечатанным на светло-зеленой бумаге. Вытащил еще один. И еще один. Несколько минут просматривал странички семейных банковских карт на гудящем от перегрева ноутбуке, который давно задумывал заменить на новую и легкую модель.  
Пара незамеченных смс на телефоне дополнила картину, и Кит задумался, опустив голову на сложенные руки. 
Оливия зажгла вечерний блеклый свет и тихо мурлыкала что-то на кухне, изредка гремя посудой. Скорее всего, перебирала и  в сотый раз протирала свои любимые сервизы: ирисовый, блюдечко от которого днем досталось Томми, и сервиз с бледными чайными розами, купленный когда-то на распродаже у старого дома, новый владелец которого избавлялся от хлама. 
Бледные розы вынимались только для протирки. Чайный сервиз настоящей принцессы, антикварный китч заколдованных времен. 
Кит вспомнил, что сломалась посудомоечная машина. Утром вылился на пол пенный поток, вода подняла линолеум. Большой противень, покрытый  коркой засохшего теста, лежит в раковине. Блюдца все еще на столе, хотя с обеда прошло больше шести часов. 
В холодильнике разлито молоко. 
Оливия напевает что-то до боли знакомое, классическое. Из тех мелодий, к  которым необязательно присовокуплять имя композитора, они гениальны без имен. 
Свернув вкладки банковских сайтов, Кит порылся в поисковике и нашел — Моцарт. Убийственная музыка. Любил ли Моцарта Заводной Апельсин? Он точно любил классическую музыку, но любил ли он Моцарта? 
И как его звали, этого Заводного Апельсина? 
Кит не помнил автора книги, поэтому набрал в поисковой строке «Стэнли Кубрик», но не стал просматривать ни один из найденных результатов. 
Это очевидный самообман: добросовестная мамаша чистит сервизы и напевает Моцарта, ее милый сын ищет в Интернете фильмы Кубрика… идиллия, да и только, правда, Кит?
«У вас отличная семья! Все такие изысканные и утонченные. Истинно британское наследие».
— Британское наследие, — повторил Кит, не понимая смысла этих слов. — Британское… наследство. 
Он развернулся на стуле и позвал:
— Мам!
Миссис Хогарт притихла на минуту, а потом появилась в дверном проеме с тонкой чашкой в одной руке и с мягкой салфеткой — в другой. 
— Да, милый. 
— Ты купила теплые одеяла. 
— Когда-нибудь наступит зима, — пожав плечами, сказала миссис Хогарт.
— У нас слишком большие траты. Мы не можем погасить долг за мою операцию. 
— Почему?
— Потому что отец заморозил основные счета. 
Миссис Хогарт прошла в комнату, присела на краешек дивана и провела салфеткой по чашке. 
— Как хорошо, — вздохнула она, — а я уже волновалась, вдруг он… вдруг он… Он никогда прежде не исчезал так надолго!
И она неожиданно расплакалась. 
Кит отнял у нее чашку, развернул ноутбук и заставил мать посмотреть на экран. 
— Если так дальше пойдет, мы потеряем дом. Ты понимаешь, что это значит? Это значит — нам не нужны теплые одеяла! Мы не можем тратить деньги на ерунду. Прекрати скупать все подряд, поняла меня?
Миссис Хогарт несколько секунд смотрела на экран ноутбука. 
— Завтра должны привезти палатку, — упавшим голосом сказала она. 
— Отмени заказ. Возьми телефон и отмени заказ. Прямо сейчас. Держи. Набирай номер. 
Звонок. Слишком резкие, слишком электрические птичьи голоса. 
— Продолжай, — приказал Кит и поднялся с места. — Отменяй все, что успела заказать. Никаких формочек для кексов. Никаких фигурных оградок и садовых гномов.
За морозными узорами стеклянной двери ерзали две гротескные тени. Кит распахнул дверь и увидел Берта Морана — тот стоял, прижав пальцем кнопку, и птичьи трели звенели прямо над головой. За Мораном возвышался тощий, с угрюмым лицом тип, весь в отметинах от ветряной оспы, словно попавшее на сковороду тесто для блинчиков. 
Под мышкой тип держал коробку с веселым ковбоем, рекламирующим шоколадные печенья. 
Все это Кит рассмотрел под светом желтого фонаря, укрепленного над дверью. 
— В чем дело, Моран? — спросил Кит. 
Хотелось быстрее избавиться от посетителей. После больницы Кит похудел и обмяк. Больная нога смотрелась, как обернутый сухим мясом костыль. Плечи и руки потеряли рельеф, пресс слегка оплыл. 
Стоять в одних шортах перед громилой Мораном и его ветряным приятелем было унизительно. От ночного холода Кита пробрала заметная дрожь, и Моран ее уловил. Он глянул на Кита снисходительно, как на домашнее животное, выбежавшее на звонок прежде хозяев, и заорал:
— Миссис Хогарт! Бойскауты принесли вам печенье!
Тощий тип за его спиной осклабился, и Кит все понял. 
— Нет, — быстро сказал он. — Вали отсюда, Берт. 
— А то — что? — поинтересовался Берт и снова нажал на кнопку, и снова зазвучал пронзительный птичий крик. 
Кит оперся спиной о дверной косяк, прикинул свои силы. Нога предательски заныла, в висках зашумела кровь. Тощий перевел взгляд на Кита и сочувственно покивал. 
Миссис Хогарт выпорхнула в прихожую, размахивая салфеткой. 
— Мальчики! — воскликнула она. — Кит, почему ты держишь гостей в дверях? Почему не приглашаешь? 
Глаза у нее были звериные. И такими же, понимающими и звериными, стали глаза тощего типа с коробкой. Они играли в свою игру по своим правилам и жили в своем мире. 
— Мальчики, простите, Кит, наверное, устал, и потому такой неприветливый. В следующий раз мы пригласим вас в гости. Обязательно. Я приглашаю в гости всех друзей Кита. Сегодня у нас был Томми, и мы ели печенье. Это было чудесно! Съели все до последней крошки. Пришлось заказать еще. Спасибо, что принесли. 
Ее рука дернулась и полезла в карман. Бледная ладонь, накрытая салфеткой, передала тощему деньги, и почти незаметным движением приняла что-то маленькое, тут же исчезнувшее в том же кармане. 
— Возьми печенье, Кит, — сказала Оливия уже другим, поставленным и строгим голосом, и ушла из прихожей.
Моран проводил ее глазами, потом глянул на Кита и проговорил:
— Вот так, капитан…  Мой тебе совет — не ограничивай ее в финансах. Она неплохо сохранилась для своих лет. Найдутся любители… 
— Дай сюда коробку, — сказал Кит, и тощий, поколебавшись, передал ему свою ношу. 
— Эй! — возмутился Моран. 
— Заплачено, — отрезал Кит и захлопнул дверь. 
Он вернулся в комнату с коробкой в руках. Остановился. Миссис Хогарт, разметав счета и захлопнув ноутбук, разворачивала блестящий рулон фольги, в которой обычно запекала мясо. Крошечный слюдяной комочек лежал под ее левым локтем. 
— Что? — не поднимая головы, спросила она. — Хочешь — ударь меня. Это будет даже полезно. Это будет очень полезно, Кит, а бить ты умеешь. Ты же избивал папу. 
У Кита снова ослабли ноги, и он присел на диван, бросив коробку на пол. 
— Это все в порядке вещей, — медленно и проникновенно произнесла миссис Хогарт, приподнимая фольгу и водя под ней дешевой зажигалкой. — Я всегда была плохая девочка. Я была такая плохая девочка, Кит, что у меня спрашивали, нужно ли мне чего, а я отвечала «да, но у меня нет денег и в обмен я подарю тебе свою дырку». И однажды кто-то арендовал не только мою дырку, но и гостиничный номер за ней. Подселил мне туда своего ублюдка. Что мне оставалось делать? Мне нужно было выйти замуж, срочно выйти замуж за хорошего человека. Человека, который мог бы меня спасти и сделать вид, что я рожаю не в оплату за наркоту, а по всем приличиям. По всем приличиям, Кит, и в белом свадебном платье с длинным рукавом. Папа никогда меня не любил. Мама была в ужасе. Мне нужна была новая семья. Я завела себе другую семью, избавилась от Сары. Не переживай, мой милый, ты не такой, как она. Тебя я люблю. 
Она опустила плечи над тонкой дымовой струйкой и долго молчала. Кит устал ждать продолжения, но подняться и уйти не мог. Он смотрел на свои руки, белые руки, еле-еле тронутые загаром — на плечах после дня, проведенного у реки,  появились красные болезненные пятна. 
Смотрел на теплые реки синих вен и на выступающую подкожную струну запястья. В груди клокотал и бился тяжелый горький ком. Странный мотылек, пробравшийся в дом, закружился вокруг лампы и пропал. 
Миссис Хогарт, услышав легкий стук, обернулась и завизжала, как обнаруженная на чердаке ламия:
— Ну! Ударь меня, Кит! Ненавидишь меня, тебе тошно смотреть… так ударь же! 
Он ненавидел, но ударить не смог. Побоялся, что не сможет остановиться и оставит у стола ее растрепанный труп и осколки антикварной чашки с бледными розами. 
Уходя, он забрал чашку с собой, как символ той матери, которую знал, — слабой таинственной принцессы с загадочным равнодушным взглядом. 
Спящая красавица проснулась и оказалась ведьмой, с готовностью глотающей яд. Бесконечная ведьма, вернувшаяся из комы. 
Кит надел джинсы и футболку, нашел в груде нестиранных вещей мятую ветровку и прихватил с собой. Долго, бесконечно долго завязывал шнурки на кедах, надеясь, что мать выйдет и остановит его на пороге. Она не вышла и не остановила, и он ушел в душную летнюю ночь, взяв только телефон — позвонить Томми. 
Он не запомнил, сколько ему пришлось ждать и где он ждал. Ему было так страшно и неуютно, словно сегодня был объявлен последний день Помпей, а его заперли в подвале дома у подножия вулкана. 
Душная смертельная клетка, а не город. 
 Мысли перешли в другое русло, туда, где им не приходилось метаться от стенки к стенке. Томми-Попугайчик, сошедшая с ума статуя, и Кит-номер-семьдесят-два, домашнее животное. 
Отличная компания. Самое то, чтобы понимать друг друга с полуслова. 
— Все совсем плохо, — сказал Кит, когда Томми, в футболке с зеленым принтом супергероя, пришел и встал рядом. — Что мне с ней делать?
Томми вытащил из-за уха смятую сигарету, закурил и ответил:
— Ты никогда не поставишь ее на место. Это бесполезно. Смирись с этим фактом, плюнь и разотри. Мой папаша смирился и сберег кучу нервов, газеты вот почитывает… твой боролся-боролся, а толку? Нам еще хуже — они хоть сами выбирали себе близкого человека и примерно представляли, с чем имеют дело, а мы ничего не выбирали, но огребли то же самое и по полной. Я не представляю, из каких соображений мой отец женился на женщине, которая считает презервативы штучкой из обязательного набора уличной проститутки, но пару раз задумывался, почему я единственный ребенок в семье.  Так вот, она кастрировала его. Я уверен, что она трепалась и трепалась, обвиняла и обличала, молилась и обижалась до тех пор, пока его хер не перестал вставать не только на нее, но и на все, что находится от нее в радиусе пятидесяти метров. А так как он не отходит от нее ни на шаг, то жизнь его представляется мне довольно-таки безрадостным мероприятием… Теперь она принялась за меня, и я ничего не могу с этим поделать. И ты ничего не сможешь изменить в жизни твоей матери, Кит. 
Дальше все будет выстраиваться так: я ударюсь в религию и буду писать сидя, чтобы не вводить себя в искушение, а ты будешь курить крэк вместе со своей матерью, и конфликт исчерпает сам себя. Давай поменяемся мамашами? Я предпочту крэк.   
Он стоял рядом, облокотившись на перила моста. Кит смотрел на его профиль, растрепанную челку, губы, прижимающие фильтр сигареты, и на призрачные дымные потоки, быстро разносимые ветром. 
Томми курил только когда волновался. Он пришел сюда ночью, потому что волновался. По той же причине сюда же когда-то пришел Кит. 
Две параллельные прямые  пересеклись, потому что у них не было другого выбора. 
 И пока Кит плакал, закрывшись руками кусая рукав ветровки, Томми  молчал и не шевелился, а потом вынул из сумки ноутбук, включил его и сел прямо на асфальт. 
— Смотри, что я нашел, — сказал он как ни в чем ни бывало, и Кит оценил его спокойствие: своим безразличием Томми не принял слабость, значит,  никакой слабости и не было. 
 Кит последний раз провел по мокрому лицу ладонью и наклонился над экраном. 
Несколько секунд он читал выделенный черным список. 
— Все это нужно будет где-то найти. 
Томми поднял голову и улыбнулся. 
— Найти — не такая уж и проблема. Это же не радий с палладием. Проблема в том, что с этим делать дальше. 
— Не такая уж и проблема, — в тон ему ответил Кит. — Я смог спланировать садик возле дома, значит, могу спланировать что угодно. Сам знаешь, как здесь придирчиво относятся к садикам… Один лишний розовый куст — и ты преступник. 
— Да, — сказал Томми и помрачнел. — Один неверный шаг… и никакой нам Невады. 
— Ни одного лишнего куста, Томми. У нас лучший садик улицы. 
Двадцать восьмое июля, ноль часов тридцать две минуты. Днем в  городе прошло торжественное открытие нового здания мэрии, на конкурсе пирогов победил нежнейший чизкейк миссис Хайтауэр.
В тринадцать шестнадцать мистер Хогарт заморозил семейные счета, открытые на его имя, а в двадцать часов восемь минут он снял на улице шестнадцатилетнюю проститутку Джеки, обреченную на ночь бесполезной возни вокруг его вялого члена. 
В девятнадцать часов ноль три минуты было окончательно закрыто дело о смерти Кевина Кленси, скончавшегося от острой сердечной недостаточности. 
В двадцать один час ровно миссис Митфорд вышла из церкви и направилась на чаепитие дамского клуба, где готовилось обсуждение опасности феминизма для спасения души, и где злосчастная миссис Холл высказала роковое для нее мнение, что феминизм — это приятное модное течение для тех, кто не хочет постоянно худеть. 
И снова ночь. Ноль часов сорок шесть минут. Томми Митфорд и Кит Хогарт все еще считают, что придумывая и прорабатывая детальный план сенсационной бойни, играют в игру. 
Им кажется, что все это — очень серьезная шутка, спасительный щит, помогающий справиться с неприятностями и ударами судьбы. 
Они считают, что воображаемая бойня и подготовка к ней, — способ контроля над ситуацией, возможность снять стресс. 
Они не признаются в этом друг другу, ведь стоит только признать происходящее блефом, как иллюзия контроля развеется в дым, и больше не на что будет опираться. 
Томми провел несколько часов, выискивая рецепты, схемы и списки ингредиентов, но он так и не написал ни одного письма из тех, что приблизили бы его страшную фантазию к реальности. Он не попытался сделать ни одной покупки, приближающей его к цели. 
Кит Хогарт с радостью ухватился за идею разработки плана, довольный тем, что будет занят ближайшие два дня, и мысли о счетах и матери, сменившей марихуану на крэк, отодвинутся подальше. 
Но Кит не выложил ни бакса на необходимые ингредиенты, хотя в его карманах завалялось кое-что на черный день. 
Если он даст Томми денег, Томми будет вынужден написать письма, и игра превратит игроков в свои фишки.  
Томми и Кит просто  учатся стрелять по движущимся мишеням, используя лесистые окраины как прикрытие, а оружие — как доказательство своей силы. 
Они не верят самим себе. 
«Я оставлю тебя, Кит. Пока рядом Томми, я тебе не нужен». 
 Кит остановился, потому что его посетила странная мысль: вдруг Томми — замена Бретту Фарву и его не существует на самом деле?
— Что? — спросил Томми, внимательно глядя сквозь темноту.  
Кит взял его за плечо, легонько сжал. Проверил — правда ли он? 
Томми казался правдой. Настоящим, живым Томми Митфордом, рыжим и теплым — все как обычно. Все как обычно, но как узнать наверняка? 
«Двойная картошка и гамбургер. Будете что-нибудь пить? Кола, минеральная вода»
«У-ют-нень-ко! Заходи, Молли, в этом доме закончились привидения»
«Позови меня, когда расцветет нервное дерево. Спеют глаза, зреют глаза… Не люблю зеленые. Не люблю зеленые. Сплошная кислятина. Не захочешь жевать — выплюнешь. Кит!»
«Кит, я тебе это говорю!»
Сине-зеленая ночная тень.  Тревожные тени. Дерево, к стволу которого спиной прижался Томми, на мгновение показалось алым, как густая сеть артерий на плакате учебного пособия по биологии. 
Томми —  странный. Согнулся, отвел глаза, спрятал руки в карманы. Ему под кроссовок попался выступающий корень, и он продолжал топтаться на этом корне, сминая вокруг траву и шурша листвой. Запах содранной коры — резкий, горький. 
Молли ищет привидений, зеленые глаза спеют на ветках нервного дерева, Киту тяжело соотнести это с реальным миром, миром, в котором Томми, чем-то озадаченный, уже целых пять минут молчит и подбирает чрезвычайно важные слова. 
Киту тоже пришлось  замолчать, чтобы не потерять понимание границ. Пришлось стоять тихо, как часовой, но вооруженный всего лишь остатками здравого рассудка против целой волны голосов, хлынувших в пустоты, оставленные Бреттом Фарвом и его командой. 
«Или нет никаких голосов? Это всего лишь твои друзья, Кит, друзья по несчастью. Их тоже запирали в подвалах, когда было время бояться темноты. Ты же не считаешь себя сумасшедшим? Никто не считает тебя сумасшедшим. Успокойся и слушай: ты уверен, что это Томми?»
Под пальцами Кита — шершавая древесная кора, твердая, как недельной давности сырная корка, забытая в холодильнике. Томми затылком прижался к дереву, и Киту пришлось наклониться, чтобы разглядеть его лицо, проверить — Томми ли это вообще, или что-то сместилось не только внутри Кита, но и снаружи, и заменило привычное на чужое. 
— …я не помню из этого фильма ни кадра. Я сидел и думал: «Что случится, если Хогарт до меня дотронется?» От меня теперь шарахаются. Демонстрация заразности. Ну, ты понимаешь… отходят в сторону и выглядят так, будто вляпались в туберкулезную мокроту. Многие делают это специально, черт знает… развлечение, что ли. Насрать, впрочем.  Я хочу сказать, что рад, что ты не боишься ко мне прикасаться.  
Томми не позволил Киту рассмотреть свое лицо, отвернулся, и Кит забеспокоился, теряя единственную опору своей реальности. Он подобрался ближе, сжал пальцами мягкие волосы на затылке Томми и потянул их вниз, заставляя его запрокинуть голову и показаться, наконец. Выйти из паршивых теней, которых охапками набросало на землю старое дерево, из густой желтой краски ночного фонаря, из нагромождения разнообразных помех. 
— Томми? — позвал Кит, надеясь, что хотя бы голос станет ему подсказкой. 
Томми тяжело дышал, упорно не глядя на него.
«Сигнал передан. Передача сигнала занимает время. Пас!» 
— Ладно, я понял, — севшим, неприятным голосом сказал Томми. — Я не должен ничего говорить. Я не должен ничего хотеть. Я ничего не хочу. Мне ничего нельзя. Все. Все! Можешь меня отпустить. Я из-за тебя башкой  трусь об хренов дуб, а он сдирает с меня скальп. Это больно.  Хогарт, я не собирался на тебя покушаться. Я не признавался в любви и не жаждал первого поцелуя, нечего так волноваться и отламывать мне голову.  Это не то, что ты думаешь. Я — не то, что ты думаешь. Так что нечего меня больше защищать. Чем больше ты выпрыгиваешь вперед, тем больше морд в этом городе убеждается в том, что я чертов гей. И самому тебе этот маскарад в костюме «Защитника маленького педика» никакой пользы не принесет. Отвали.  
Он наконец поднял глаза, и Кит с облегчением узнал его: конечно же, это Томми Митфорд и никто другой. Злой и расстроенный Томми Митфорд. 
Стало тихо. Оказывается, все это время шумели и трещали какие-то сложные помехи, а Кит их даже не замечал. Тишину он заметил сразу. 
Тишину и то, что реальность снова совпала с его представлениями о ней. 
— Извини, — сказал Кит и убрал руку. 
Томми мотнул головой, потрогал затылок. 
— Слушай, я немного задумался и упустил суть, — неуверенно сказал Кит. —   Ты говорил про фильм? Или… про то, что я схватился за тебя в кино? Наверное, мне нужен был попкорн или что-то в этом роде.  Что страшного-то? Я так и не понял.
— Где ты был последние пять минут, Хогарт? — заинтересовался Томми, все еще хриплым от напряжения и злости голосом, но уже с любопытством. 
— Точно был здесь, — сказал Кит, — но умудрился пропустить момент, когда ты превратился в енота, вытащенного из норы вперед задницей. 
— Енот? Твою налево, енот!.. 
Он  очередной раз соскользнул с выступающего из земли корня. Кит подставил обе руки, подхватив Томми под вздрагивающие ребра. 
 На этот раз Томми не стал взбираться обратно и балансировать, а просто вышел из-под рваной тени качнувшейся кроны. Одернул футболку. 
— Домой, — скомандовал он. — Мы сегодня оба круто облажались, и надо это дело заспать, правильно?
Кит наклонился и поднял сумку с ноутбуком, брошенную на траве. Он перекинул ремень сумки через плечо, и пошел следом за Томми, стараясь не наступать на его быструю маленькую тень. 
Он знал, что облажался — плакал на мосту. Лил слезы вместо того, чтобы трезво взвесить все факты и попытаться привести свои мысли в порядок. Засчитано.
Но в чем облажался Томми? Непонятно.
**   *
На следующем посещении психолога Томми сказал, что видел во сне гору использованных женских прокладок. Видел он их на самом деле или нет, он не знал. Торопился отвязаться, чтобы вернуться к полюбившемуся делу — запираясь в комнате, писал лирического героя по имени Томас Митфорд. 
Он услышал о лирических героях на уроках в начале года, и словосочетание запало в память, со временем смешавшись с причудливыми представлениями Томми о самом себе. Ощущая себя центром и средоточием подростковых страданий, Томми позволил себе слабость — вывел героя, ответственного за всех. 
Такие герои обычно обладают набором непобедимых качеств, терпят лишения для того, чтобы стать еще сильнее, и в конце концов побеждают зло, иногда ценой собственной жизни. 
Чутье подсказывало Томми, что он идет проторенной дорожкой вечных сюжетов, и его Томас Митфорд мало чем отличается от бессмертной Золушки, нехитрую историю которой на какой лад не перекладывай, все равно получится хит. 
Людям нравится герой, вылезающий из Южного Централа в прохладные офисы Вашингтона. Это дает им надежду. 
Этим Томми себя и оправдал. Его персонаж должен был дать подросткам надежду. 
Тому, кого на каждой перемене макают в унитаз, очень недостает надежды на лучшее будущее. 
Не всем бедолагам достается в друзья Кит Хогарт с тонной оружия в гараже, но все должны верить в то, что когда-нибудь из очередной помойки поможет выбраться именно он. 
Блог Томми забросил. Не писал больше смешных историй на пару сайтов с неизбежными простынями рекламы по бокам. Сайтов, на которых его истории привечали и ставили им зеленые симпатичные плюсики. Томми не заходил в соцсети, прекрасно зная, что несколько фоток со спектакля Минди превратились в сотни демотиваторов. Он знал, на что шел, разоблачаясь перед уймой благовоспитанного народа — шансов, что никто не вынет телефон и не снимет фото, не было никаких, но смотреть на результаты Томми не хотел. 
Не хватало духу. И без того вылазки на улицу превратились в пытку. Несмотря на безупречную репутацию миссис Митфорд, а может быть, благодаря этой репутации, каждый житель города натренировал особое выражение лица «Томми-Митфорд-сумасшедший-извращенец», и пользовался им незамедлительно, стоило только Томми показаться на горизонте. 
Исключением были миссис Хогарт и Кит. Миссис Хогарт потому, что ее саму теперь разглядывали с известной долей презрения, а Кит потому, что ему было плевать. 
Ему было бы наплевать, даже если бы Томми застали трахающим соседскую собаку. 
— Беспринципный кошмар, — окрестила его миссис Митфорд, не подозревая, что Томми не забрался еще в петлю только благодаря беспринципности Кита. 
Беспринципности — или спокойствию, с которым он воспринимал все, что его окружало. 
Еще одно оскорбительное словечко из лексикона миссис Митфорд — толерантный. Она произносила это слово с таким выражением брезгливости, что сразу становилось понятно — в ее доме толерантностью не гордятся. 
Но Кит не был толерантным. Он просто не задумывался о таких вещах, как правильность и неправильность чьего-то поведения относительно общественного мнения. Томми проводил с Китом целые дни и обнаруживал чудовищные с общей точки зрения пробелы в той зыбкой системе, которую принято называть моральным обликом. 
Моральный облик Кита был похож на продырявленный пулями флаг. Кит не считал нужным уважать чужие вероисповедания и подчиняться требованиям верующих. 
— Мы читаем молитву перед обедом, — поделился как-то Томми. — Утром не читаем, вечером не читаем, а в обед обязательно. 
— Зачем? 
— Маме так спокойнее. 
— А тебе? 
— А мне пофиг, хотя иногда бывает лень. 
— Не понимаю я, — сказал Кит. — Читать с кем-то молитвы из уважения к их вере? Черт побери, кто-нибудь из них готов уважать мой атеизм?
— Вряд ли, — подумав, ответил Томми. — Я спорил однажды с одним парнишкой, у которого вместо мозгов — жесткий диск с обоими Заветами, и он не стал уважать мой политеизм, хотя я настаивал. 
— На чем? — улыбнулся Кит. 
— На политеизме. Мне нравится идея распределения ролей у богов. Например, я — неудачник. Мне нужен мой собственный бог, бог неудачников. У общего бога на меня если и выпадет минутка…
— Не выпадет, — твердо сказал Кит. — Бога нет. Твоя вера — это вера в то, что его нет. Они обязаны ее уважать. 
Томми промолчал. Он понимал Кита, но не мог переступить с детства воспитанное почтение к вере, религии и ее ритуалам. 
Многие позиции, воспитанные городом как нормативные, одобренные обществом и всецело разделяемые, Кит не принимал вовсе. 
— Война — это плохо, — согласился он. — Но почему тогда военных носят на руках, устраивают им праздники, разворачивают флаги, рыдают при виде каски, платят им деньги? 
— Война — плохо, быть военным — хорошо, — подытожил Томми. — Они же защищают нас и нашу страну, Кит. 
— Ага. Защищают меня и тебя, воюя на другом материке. Ну окей… давай так. Воевать — плохо, защищать — хорошо. Защищать, воюя, — хорошо или плохо?
Томми потерял терпение. 
— Некоторые вещи лучше принимать такими, какие они есть, — сердито сказал он, — и не лезть в дебри. 
Где-то на задворках сознания загрохотали консервные банки. 
— Ты лучше вот о чем подумай, — сказал Кит. — Страна, находящаяся в ожидании военного конфликта, раздувает экономику и промышленность до невероятных высот. Вспомни противостояние США и СССР. Война приносит пользу, Томми. Ты играл в «Цивилизацию»? 
— Было дело. 
— Сидя на своем островке и не расширяя территорию, рано или поздно окажешься в заднице. Не ожидая нападения, переключишься на добычу вина, мехов и побрякушек, и в итоге тебя сожрут те, кто в это время штамповал танки. Когда ты говоришь, что война — это плохо, ты примыкаешь к любителям побрякушек. Сборище пацифистов угробит любую страну. 
— Люди-то умирают, — буркнул Томми. 
— Они постоянно умирают. 
Томми волновали темы, связанные с сексом. Эта часть жизни стала для него и камнем преткновения, и плавучей льдиной, подтаивающей со всех сторон. В июне Томми исполнилось семнадцать, и он с грустью оценивал свои «подвиги» на личном фронте — пара детских поцелуев и ужасная фантасмагория в доме Карлы. Тело его было настроено на любой контакт, мир вокруг складывался из сплошных эротических намеков: складки, ямы, стволы, трещины, влажность, сцепка и соединение. Почти все, что видел Томми, имело скрытый подтекст и вызывало смутные, волнующие и неприятные ощущения одновременно. 
Порнография его не удовлетворяла. Она была слишком явным раздражителем, поданным в препарированном и готовом виде, а Томми находился в начале пути и хотел пройти его сам и целиком. 
Постоянно болтаясь возле Кита, Томми и развлекался, и мучился. Кит легко шел на любой контакт, подставлял плечо и руку, позволял на себя опираться, поддерживал и придерживал, часто укладывал ладонь на затылок Томми и трепал его волосы. 
Для Томми Кит стал средоточием всех эротических переживаний — тело откликалось моментально, лицо начинало гореть, а пресс сдавливало так, будто Томми вынудили качать его на турнике. 
Но то, что для Томми было почти позорной и тайной проблемой, для Кита не являлось ничем. Постоянные тренировки, общие падения, касания, удары, душевые, раздевалки — спорт выработал в Ките безразличие к тактильным контактам, и там, где Томми считал границу нарушенной, для Кита она даже не начиналась. 
Его границы были внутренними. Иногда он охотно рассказывал о своем детстве, методично и безжалостно вытаскивая на свет детали, украсившие бы любую криминальную хронику, а иногда спохватывался и замолкал, обходя какую-то особенно скользкую для него тему. 
Секс он скользкой темой не считал, и Томми услышал историю про Джессику из нью-йоркской школы, девушку, после которой на заднем сидении машины остались красные пятна.
— Ты хочешь сказать, что у них в первый раз льется столько крови?
— Я хочу сказать, что она полезла трахаться во время месячных, — пояснил Кит, — а чертов тампон спрятала под резиновым ковриком. Это была машина моего папаши, и он месяц искал в ней разложившийся труп. 
Томми приснилась груда использованных женских прокладок.  Все-таки приснилась, решил он, переживая странное впечатление от рассказа Кита. Полуразложившийся труп тампона, скользкие от крови складки, короткая юбка и красно-розовая кожа бедер, плывущее в липком мареве солнце уходящего летнего дня. Образы настолько яркие, что Томми начинало подташнивать, и он безуспешно отгонял их, а они назойливо возвращались обратно, как стрекозы у ленивой разморенной реки. 
Никто не сказал бы Томми подобного. Он слышал массу историй про девчонок с красивыми именами, которых так или иначе заваливали на задних сидениях машин, в кампусах летних лагерей, на лавочке в парках или на полянках в лесу, но все эти истории были красивыми и продуманными. Девчонки пахли духами и снимали с себя безупречно чистые кружевные трусики, по два с половиной часа стонали под рассказчиком, а потом уходили, оставив номерок телефона, который, естественно, сразу выбрасывался. 
У этих девчонок никогда не было месячных, и они не пачкали сидения папашиной машины. 
Они не вызывали в Томми тошноту, обиду и боль. 
Больше он не заводил таких тем, боясь, что Кит так же спокойно и беспощадно препарирует и его. Кит был единственным, кто принимал Томми таким, каким Томми являлся на самом деле, но некоторые двери держал намертво запертыми и для него. 
Запертые двери, в которые Томми теперь не решался постучаться. 
Если посещения психолога приходились на раннее утро, Томми после отправлялся домой и писал воззвания своего лирического героя. Задумавшись, отвлекался от клавиатуры и черкал в блокнотике. Рисовал звездочки, треугольники, свастики и солнцевороты, покрывая ими лист за листом. 
После обеда Томми уходил из дома. Кит ждал его на парковке у кинотеатра. 
Они отправлялись на Полигон — так сообща, не договариваясь, окрестили то место, куда Кит привез Томми после истории со злополучными мусорными баками. Полигон находился на холме, изогнутая линия леса закрывала его от города, а дорога вилась так далеко внизу, что трудно было опознать модель машины, быстрым жуком  пробегающей где-то вдали. 
Машины появлялись крайне редко, Томми посчитал — в среднем три штуки за час. 
Основная масса транспорта катила в город и из города по северному шоссе, а южное почти всегда было пустынным. 
Кит оставлял машину внизу, вытаскивал из багажника тщательно спрятанное оружие, вешал его на Томми и приказывал:
— Бегом!
Томми бежал наверх, путаясь в сухой траве, и обливаясь потом. Кит держался позади, но почти не отставал. Эти пробежки считались частью тренировок Томми, но на самом деле Кит тренировал себя, и Томми об этом знал, но ничего не говорил. 
Хоть врачи и говорили, что места переломов со временем станут крепче, чем здоровая кость, Кит все равно бегал с осторожностью. Он явно берег ногу, и страх за нее не давал ему проявить себя в полную силу. 
Именно этот страх, а не травма, и был серьезным препятствием на пути Кита к футбольному полю. Телесные травмы заживают, душевные — нет. 
И все же он старался. Пытался повысить нагрузки, менял маршруты на более сложные, иногда обгонял Томми, но двигался с осторожностью, которую порой сам не замечал. 
Привычный к тренировкам, он все же быстро возвращался в прежнюю форму, и вскоре сменил джинсы, под которыми прятал искалеченную ногу, на длинные шорты. 
Это был большой шаг вперед, и Томми ощутил быстротечность времени: казалось, совсем недавно Кит валялся в больнице носом в подушку и отказывался есть и разговаривать, казалось, совсем недавно разъяренная Минди гналась за Томми меж рядов с опешившими зрителями, но вот уже и лето перевалило за середину, и дни стали короче. 
Еще немного, и зазвенят сентябрьские ветра, а значит — нужно будет возвращаться в школу. 
Еще немного. Совсем чуть-чуть… рукой подать, как до вершины зеленого холма. 
Томми добежал первым, наклонился, тяжело дыша и упираясь руками в колени. Мокрые волосы прилипли ко лбу и вискам, горячая футболка — к спине. Кит, прибежавший на пару минут позже, тоже тяжело дышал, но все же тише и спокойнее, чем Томми. 
Он потянулся всем телом, с хрустом размял плечи. 
— Как скелет, черт побери, — выдохнул Томми.
— Что?
— Когда ты так делаешь, у меня появляется ощущение, что рядом отплясывает румбу парочка скелетов. 
— У меня все тело так хрустит, — сказал Кит. — Хочешь послушать?
— Нет! На хрен. 
— Как хочешь. 
Томми выпрямился, вытер пот со лба. 
— Сколько патронов мне полагается на этот раз? Пять? 
Кит не ответил. Он вглядывался вниз, туда, где на далекой обочине далекого шоссе останавливалась легко узнаваемая машина. 
— Езжай мимо, — шепотом сказал Томми, тоже ее заметив. — Езжай мимо, мимо… мимо…
Машина остановилась, Томми беспомощно оглянулся. 
— Иди к ней, — сказал Кит. 
— Зачем? — удивился Томми. — Мы можем…
— Не можем. Они точно за нами. Если начнем бегать, нас начнут подозревать. 
— А что я скажу?
— Иди, Томми, —  поторопил Кит. — Я догоню и сам разберусь, ты не успеешь даже рот открыть. Только иди прямо сейчас, хорошо?
Он нервно покусывал губу. 
— Слушай, если ты решил расстрелять полицейских, то я никуда не пойду, — сообщил Томми на всякий случай.
— На кой черт мне стрелять в полицейских? 
— Не знаю. Мне кажется, вообще нет разницы, в кого стрелять. Поэтому мало ли…
— Быстро вниз, Митфорд! — зло заорал Кит. — Ты ведешь себя как полный идиот! Я сто раз просил — доверяй мне, делай, как я скажу! Вот и делай или катись в задницу со своими нервами! 
— Ладно, я покатился, — раздраженно отозвался Томми и побежал вниз. 
Его подгонял ветер и крутой уклон, и к полицейской машине Томми прибыл пыльным вихрем, опутанный вырванной с корнем травой, и исцарапанный. 
Полиция приткнулась к «форду» Кита так, чтобы не дать ему уехать. Мелькнула черная форма, Томми оперся ладонью о раскаленный капот и выскочил прямо перед офицером, улыбаясь, как ребенок, впервые увидевший Санту в супермаркете. 
— Привет!
Офицер — женщина средних лет, маленькая, с задумчивыми грустными глазами, повернулась и оглядела Томми с ног до головы. 
— Это твоя машина?
— Нет, — радостно сказал Томми, переминаясь с ноги на ногу. — Это машина… моего друга. 
— Так, — сказала она и наклонилась, рассматривая салон «форда» через поднятые стекла. 
С другой стороны машины показался ее напарник — тип в зеркальных темных очках и с оберткой от гамбургера, торчащей из кармана. 
— А ты у нас…
— Томми Митфорд. 
— Томми, я офицер Робинсон, и нам очень нужен твой друг. Где он? 
— Отошел отлить, офицер. 
— А что вы вообще здесь делаете? — подозрительно осведомился напарник, таращась на Томми стеклами очков. — Валяете на травке девчонок?  
Он обернулся, рассматривая холм. 
Офицер Робинсон улыбнулась краешками губ, но ее усталые глаза не отразили даже тени этой улыбки. Томми наклонился и отцепил от кроссовка длинную сухую травинку. 
Повисла напряженная тишина, ожидающая тяжелого грохота выстрела. Томми ощущал ее почти физически, и старался уменьшиться, слиться с пыльной дорогой, чтобы не попасть в зону поражения. 
Он еле дышал, пригибаясь все ниже. 
— Тебе плохо? — озадаченно спросил напарник. 
Грохнуло. Ударилось в полной тишине. У Томми подкосились ноги, в глотке пересохло. Офицер Робинсон кинулась к нему и схватилась за запястье, измеряя пульс, напарник подпрыгнул на месте, схватился за очки и с хрустом снял их, чуть не смяв в ладони хрупкую оправу. Легкая тень мелькнула и упала под ноги Томми. 
— Извините, — сказал Кит, протягивая напарнику водительские права. —  Хлопаю дверцей по привычке — в первой моей тачке она была совсем разболтана. Томми, хватит придуриваться, офицеры на работе, им не до шуток. 
Пока напарник рассматривал права, офицер Робинсон изучила открытый Китом багажник, заглянула в салон и проверила все потайные местечки. 
— В чем дело-то? — спросил Кит, получая обратно свои права. — Что-то случилось?
— Не нужно вам здесь играться, детишки, — сказал напарник, снова цепляя очки на нос. — Тут творится что-то нехорошее. 
— Творится нехорошее? — переспросил Томми, успев прийти в себя. — Появилась чупакабра? Скажите, что да. Я обещал маме, что поймаю эту штуковину,  и она сделает из нее отменную отбивную. Мама из чупакабры, а не чупакабра из мамы. 
На этот раз улыбнулся напарник, а офицер Робинсон смотрела на Томми неподвижным внимательным взглядом. Она успела отметить учащенный пульс мальчика, и теперь искала признаки волнения и на его лице, но лицо Томми выражало только глупую щенячью радость. 
Рядом с ним стоял мальчик, выглядевший слишком серьезно для своих лет. Сумрачный парнишка, спокойный донельзя.  Большинство водителей в такой ситуации нервничают, а этот держится молодцом. 
Два совершенно разных парня. Симпатичный рыженький малыш и его сумрачный друг. Умилиться бы — вместо того, чтобы шляться по городу в поисках дешевой травы и не менее дешевого пойла, эти двое бродят по холмам и дышат свежим воздухом, и даже сигарет при них не оказалось, а в салоне машины идеальный порядок. 
Но умилиться не получилось. Настораживало неприятное выражение глаз Хогарта и издевательски-радостная улыбка Митфорда. 
У офицера Робинсон был кое-какой опыт в работе с подростками, сбившимися с правильной дорожки, и она была уверена, что эти двое тоже давно стоят на зыбкой почве, но ничего конкретного предъявить им нельзя. 
За такой взгляд не арестуешь. За улыбку — тоже. 
— Чем вы здесь занимались?
— Томми хочет играть в футбол, — невозмутимо ответил Кит, — вот я его здесь и тренирую. 
— Найдите другое место, — сказала она на прощание. 
Снова хлопнула дверца, на этот раз — дверца полицейской машины. Напарник впился зубами в оставленный на сидении гамбургер. Вспыхнул солнечный блик. 
Через две минуты Томми и Кит остались у «форда» одни. 
— Да уж… — сказал Томми, обессиленно опираясь на горячий  капот. — Адреналин…
Кит привалился рядом, запрокинул голову и улыбнулся, глядя на сияющие клочки редких облаков. 
— Ты понял, что они ищут?
— Чупакабру. 
—  Балбес. Они ищут того, кто здесь стреляет. Кто-то услышал выстрелы и настучал копам. 
— Прощай, Полигон. 
— Да, — согласился Кит. —  Тебе было страшно, Томми? Ты что-нибудь почувствовал?
— Тройной оргазм в районе мозга. Я почти свихнулся от страха, на пару секунд мне на полном серьезе хотелось, чтобы ты перестрелял их к чертовой матери. 
— Псих, — лениво и ласково сказал Кит. 
— Да ладно. Я точно знаю — ты об этом думал. 
Кит промолчал, не отрывая взгляда от летнего, но уже полинявшего неба. 
— Миссис Робинсон, вы пытаетесь меня соблазнить, не так ли? — пробормотал Томми, но Кит не улыбнулся. 
Он думал о том, что почувствовал сам —  ему не досталось ни капли адреналина, который так взбудоражил Томми. Вместо этого навалилось тяжкое, обреченное ожидание надежды на скорый конец. 
Кит не знал, конец чего он хотел приблизить, и это его тревожило.
«Пусть все это поскорее закончится». 
Аминь. 
— Пойдем заберем ствол, — сказал Томми. — Куда ты его спрятал?

========== Глава 14 ==========

«Привет, мам. Тут жарковато, но терпеть можно. Надеюсь, ты не сильно расстроилась»
«Еще раз привет. Это последняя открытка, больше я не смогу тебе писать, потому что буду слишком далеко. Не скучай и не болей. Со мной все в порядке»
Мистер Пибоди чинил кондиционер. Стоял на табуретке и, покачиваясь, размеренно ударял в него молотком. Кондиционер брызгал водой и кренился. Под ним скопилась быстро испаряющаяся лужа — в зале почты было жарче, чем на улице. 
Томми подписал открытки, сидя на маленькой тумбочке, обтянутой красным кожзаменителем, изрезанным и лопнувшим. Сплошные лохмотья. 
— Возьми еще одну, — сказал он Киту, и Кит, оглядев стенд с открытками, выбрал черно-белую картинку с хрустальными шахматами, стоящими на накрененной доске. 
— Подойдет?
Томми отложил в сторону подписанные открытки — обе с лентами и тюльпанами, любимыми цветами матери, и протянул Киту ручку. 
— Сядь и напиши что-нибудь. 
— Кому?
— Хотя бы Саре. 
— Я не хочу ее в это впутывать. Она пришла в норму, работает, встречается с этим парнем… Джастином.  Мои проблемы ей ни к чему. Пусть думает, что спасла меня, приехав в больницу. 
Томми перевернул открытку и вывел:
«Любимой сестре от брата. Ты изменила мою жизнь. Спасибо»
— Она знает мой почерк. 
— Какая разница, кем написано? — удивился Томми. — Главное — что написано. Есть мелочь? Надо попросить старину Пибоди приберечь эти открытки до начала сентября, и отправить после. 
Кит наклонился, перечитал написанное и заметил:
— Никаких причин. 
— Никаких. — Томми сложил открытки стопкой. — Их нет. Мистер Пибоди!
Мистер Пибоди сначала аккуратно слез с табуретки, положил на нее молоток и, подняв голову вверх, оценил результаты своей работы. 
— Отойдите оттуда, — сказал Кит. — Эта штука вот-вот рухнет. 
Мистер Пибоди развернулся и начал приветливо улыбаться, растягивая тонкие, усыпанные красными точками губы. 
— Это малыш Митфорд, — опознал он. — Малыш Митфорд, насыпавший перцу на хвосты достойных жителей города… 
— Я и есть, сэр, — сказал Томми, вытягиваясь, как солдат, завидевший генерала. 
— Молодец, — оценил мистер Пибоди. — У меня для тебя завалялся конвертик. Бедолага Сэм разбил свой чоппер и пока не берется развозить почту. Ну, там всего пара писем, и одно из них тебе, так что ты завернул сюда вовремя, малыш. 
Томми  выудил конверт из груды писем, громоздившихся на старинной конторке, вскрыл его и замер над развернутым листком. 
Кит не стал его отвлекать, быстро и вполголоса объяснил мистеру Пибоди, что от него требуется, и подкрепил свою просьбу десятидолларовой купюрой. Мистер Пибоди сложил купюру треугольничком и сунул в карман ветхих брюк. 
— Томми.
— Не надо, Кит, — не поднимая головы от письма, ответил Томми. —  Только не соболезнования.
«Благодарим за заявку на участие в окружном конкурсе «Мой город». К сожалению, присланные вами материалы на данный момент для организаторов конкурса интереса не представляют. Желаем вам дальнейших творческих успехов…»
— Томми, — сказал Кит, вынимая письмо из его рук. — Забудь об этом. Ты не виноват. Этот город не вытащить на конкурс, даже если выстроить тут Эйфелеву башню. 
— Я был в Париже со своей женой, — сообщил мистер Пибоди. — Так себе городишко. У нас намного уютнее. 
— И с чего я взял, что умею писать? — в отчаянии спросил Томми. — И что мне сказать Алексу и Карле? 
— Ничего. По-моему, им плевать. Карла прописалась с магазинах модной одежды, Алекс ваяет  некрологи. Забей. Ты за это ответственности не несешь. 
— Я все сделал, как надо, — сказал Томми. — Я написал правильное, хорошее интервью! Почему так получилось? Потому что нахрен никому не нужно правильное! Нужно то, что выводит из себя, только этим и интересуются. Нужно семнадцать литров крови и пять литров отборных мозгов, разложенных по разным ведрам. Нужно, чтобы пьяный тренер сбил на перекрестке пожилую леди с собачкой, чтобы десятилетняя девочка забеременела от своего деда-сектанта, и община запретила ей делать аборт во славу какого-нибудь бога. Нужно, чтобы почтальон насиловал своего отца, считая его своей женой. Сенсация нужна, вот что. Настоящая сенсация, а не количество прекрасных роз в садике миссис Хайтауэр. Почему некоторым позволяют писать то, что они видят, а мне не позволили? Я вижу что-то особенное? Что-то такое, чего нет на самом деле? У меня галлюцинации? Что за херня, Кит?
— Кто сбил собачку? — тихо спросил мистер Пибоди, подкравшийся сзади с молотком в руке. — Покажите мне этого ублюдка. 
Томми и Кит обернулись одновременно, и Кит успел подставить руку. Удар пришелся в его предплечье, но мистер Пибоди слишком сильно размахнулся, и с визгом провалился за конторку. 
— Все нормально, мистер Пибоди, — сказал Кит, наклоняясь над ним и забирая молоток. — Собачка жива. 
— Хорошо, — тихо сказал мистер Пибоди и разрыдался. 
Кит поморщился, потирая руку. 
— Такими штуками бесполезно бить по рукам, — поделился он с побелевшим от ужаса Томми. —  Только по голове. Хотя больно приложил, зараза. 
— Выйдем… выйдем отсюда… Он мне в голову и метился, — пробормотал Томми. — Он хотел меня убить. 
Кит открыл тяжелую дверь. Закатное солнце смахивало на разлитое по небу малиновое желе. 
— Если бы он попал, я бы ничего этого не увидел… если бы он меня ударил, я бы сейчас там лежал на полу… и все, все закончилось бы. 
Город, нарисованный ломаными линиями домов, зелеными волнующимися озерцами парков, украшенный вечерним розово-золотым свечением, держался чинно, словно коралловый риф, тысячелетиями собиравший останки своих жителей в причудливые красоты. 
— Вот это эффект, — прошептал Томми, — дело того стоит… 
Кит на секунду прикрыл глаза и поднял голову к небу. Алые брызги прошли сквозь веки и породили целый пожар. Полыхали комнаты и залы, порождающие гулкое эхо голоса Бретта Фарва. 
«Я покидаю тебя окончательно, парень. Мы неплохо проводили время вместе, но то, что ты задумал, заставляет меня блевать кровью прямо на твои мозги. Я никогда еще не тренировал такого ублюдка, и не хочу этого делать. Ты был перспективным малым, но тебя сожрал страх и сломила одна жалкая травма. Ты недостоин футболки с номером, Кит Хогарт. Я ухожу. На звонок по объявлению о сдаче этой комнатки  откликнулся сам сатана. Не забывай вовремя снимать с него плату, и еще — он любит громкую музыку, но тут уж извини… потерпишь. Прощай, Хогарт».
— Счастливо, — сказал Кит. 
— До завтра, — ответил Томми, пожал его руку и побрел прочь, маленький и сгорбленный, с белым клочком конверта в судорожно сжатых пальцах. 
Дома он первым делом уничтожит свои странички в интернете, а следом — все, что написал от имени лирического героя. Останется только абзац, который Томми распечатал, проверяя картридж принтера — листок останется лежать на подоконнике. 
Томми разберет одежду в шкафу, сотрет пыль с полок, и ляжет спать, не раздеваясь, а ночью сделает странное — выйдет во двор и закопает свой ноутбук, похоронив его с таким тщанием и аккуратностью, что ноутбук не смогут найти до ноября. 
Кита дома ждет умиротворенная и посветлевшая Оливия. Ей позвонил мистер Хогарт. Он очень любит и ценит свою семью и ждет их в маленьком домике на окраине маленького городка за тысячу миль отсюда. Он уже нашел работу и надеется, что все формальности будут улажены в течение месяца, потому что невозможно жить в обществе, изуродованном ханжеством и принципами, и Кит наверняка это осознает. Кстати, в местной школе отличный футбольный клуб. 
Мистер Хогарт был настолько добр, что разблокировал одну из кредитных карт Оливии, и она сможет заплатить часть долга  за дом и первую операцию. За вторую операцию Кита заплатить пока нет никакой возможности, но мистер Хогарт уже дважды звонил в страховую компанию, и поставил их всех перед фактом — деньги должны быть, иначе его ребенок останется инвалидом. Перед таким напором никто не устоит, сказал мистер Хогарт, так что Кит может быть спокоен — в свое время все сделают, как надо, он гарантирует. 
Мистер Хогарт надеется, что переезд будет обставлен без шума, потому что платить за все дома, которые предоставляют хапуги и скоты, называющие себя агентами по продаже недвижимости, он не собирается. 
Оливия нежно улыбалась, глядя в потолок. Ее муж — ее спасение от проклятой жизни, снова звал ее к себе, и она с восхищением вспоминала его стойкость, проявленную тогда, когда она сидела у подоконника, прикованная к трубе центрального отопления, делала свои дела на газетку и ела из расставленных на полу мисочек, а он не поддавался ни на просьбы, ни на слезы, ни на обещания, твердо решив избавить ее от всех вредных привычек.  
Кит прошел мимо нее, ничего не сказав, и всю ночь возился со списком необходимого, листал сайты, оценивал риски, думал и был так занят, что мистеру Хогарту не нашлось места в его мыслях. 
Утром он предусмотрительно перепрятал оружие, вытащив его из гаража и смотавшись к заброшенным мостам, висящим над давно высохшим руслом реки. Мосты эти служили когда-то связью между Южной и Северной частью городка, служили так давно, что не были рассчитаны на автотранспорт — слишком узкие и хлипкие, они не выдержали бы даже самого легкого автомобиля. 
Пересохшее русло поросло орешником и каким-то другим кустарником, пышным и очень колючим. Вокруг немой стеной стоял лес, изредка вздыхающий под порывами ветра. 
Кит остановился на шатком мосту, оперся на трухлявые перила и долго стоял, наслаждаясь тишиной и запахами листвы, земли и чего-то сладкого, неуловимого — пахнущего то тонко, как цветочная эссенция, то густо, жарко, как разлагающаяся плоть. 
Оружие Кит спрятал под опорами моста, за поросшими мхом булыжниками, почему-то расколотыми. Их будто кто-то швырял с неба, другого объяснения тому, как огромные глыбы лопались пополам, Кит не нашел. 
Пристроив коробки с патронами, Кит навалился на один такой камень и с трудом, надрываясь, прижал его к опоре. Из-под камня потекли мокрицы и уховертки. Их дом был разрушен и начался печальный исход. Поблизости не было пустыни, по которой можно было бродить сорок лет, и Кит решил, что мыкаться беднягам недолго — рядом уйма таких же камней. 
Мокрицы разбудили в нем жадное исследовательское чувство, и Кит пошел дальше — пересек русло, срываясь на косогорах и хватаясь за колючие ветки. Тонкая резная листва шелком прошлась по виску и плечам, затихло солнце, показался зеленый грот, свитый прихотливыми кустарниками. На некоторых висели лакированные твердые ягоды, и Кит сорвал парочку, покатала в ладони. Показался просвет, зарешеченный дощатым настилом моста, замшелым скелетом повисшим над головой. 
Кит замер, разглядывая собранную в калейдоскоп картину сужающегося тоннеля, в конце которого виднелся клочок синего неба. 
Ему показалось вдруг, что не все еще кончено — что было бы здорово уехать одному, забраться в лес и жить там, как животное, ни о чем не заботясь и разучившись говорить и думать. 
Хрупкая, но массивная красота умершей реки волновала и затягивала его — зазвучал явственный и пьянящий призыв жизни, переродившей воду в густые заросли орешника и красных ягод. Кит поднял голову и увидел упавший вниз осколок неба: болотистый склон, пышно укрытый зарослями голубого лютика. 
Рыжий блик, ослепивший на секунду, заставил одуматься и вернуться к машине. 
Нельзя бросать Томми одного. 
В этот же день Томми, измученный бессонницей, набрал номер Алекса. Ему пришлось выслушать несколько минут гудков, несколько просьб оставить сообщение после сигнала, но Алекс в конце концов поднял трубку.
— Что, Митфорд? — спросил он. — Утро, знаешь ли. Люди спят. 
— Час дня уже… Мы не участвуем в конкурсе, — сказал Томми. — Материалы не подошли… творческих  нам успехов. Надеюсь, никто особо не расстроится, дело прошлое, мы теперь порознь и всяким-разным заняты. На хер этот конкурс. 
—  Ты думаешь, я с тобой соглашусь? — поинтересовался Алекс. — Если кто из нас и облажался, то это ты. Я написал нормальную статью, Карла сделала отличные фото. Я знаю, она мне показывала. Значит, единственный, кто мог спороть херню — Томми Митфорд, передирала. И ты так и сделал. 
— Пусть так, — сказал Томми. — Я извиняюсь. 
— Убейся, — сказал Алекс и повесил трубку. 
Томми не успел обдумать произошедшее, как Алекс позвонил сам и добавил:
— Карла мне все рассказала — ты пытался ее изнасиловать, а твоя мамочка решила, что это она затащила тебя в постель и настучала миссис Нобл. Ты не представляешь, что ты натворил, ты и твоя мамаша. Я много всякого делал, что не назовешь хорошими поступками, но ты вышел за рамки. Ты дрянная скотина, Митфорд, и твоя задача — портить людям жизнь. Ты испортил жизнь Карле, ты испоганил школе спектакль, к которому мы готовились полгода, ты увел из команды Хогарта, ты похерил наш конкурсный проект. Ты такая мразь, Митфорд, что тебя надо бы сжечь на школьном дворе, но совесть не позволяет. Это не только мое мнение, так думают все. Есть на свете справедливость — нам еще год учиться, и ты никуда от этого не денешься, огребешь сполна, а потом катись куда хочешь, но сны про веселые школьные деньки тебе будут до старости сниться. Слышишь, Митфорд? Ты до старости будешь просыпаться в обоссанных от страха штанах. Тебя ненавидят даже такие отсталые, как Дилан. Потому что мы гордились своей школой, гордились тем, что в ней происходит, болели за свою команду и готовили этот сраный спектакль, выкладываясь на полную, а ты…
— Я понял, — сказал Томми. 
— Забудь мой номер, Митфорд.
Некоторое время Томми сидел, оглушенный. В солнечных лучах, превращавших волосы Томми в огненные, плясали веселые пылинки. 
— Томмии! Обед!
Томми спустился вниз, закрыл глаза и опустил голову над тарелкой с жареной картошкой, и подумал о том, что мало кому из тех, кого он встретит на своем пути, выпадет возможность просыпаться в старости в обмоченной от страха постели. 
Он улыбался, и миссис Митфорд умилилась картине:  в солнечных брызгах замерший ангелочек, улыбающийся за благочестивой молитвой. 
У меня есть Кит Хогарт, думал Томми. Я не могу оставить его одного, поэтому он пойдет со мной. 
Кит и Томми не встречались до третьего сентября. Оба они боялись видеться, чтобы не растерять уверенность. Оба копили напряжение, погружаясь все глубже в свои переживания и находя в них источник жестокости, веры в справедливый исход и ощущение правильности задуманного. 
Игра перестала быть игрой. Томми перестал выдумывать лирических героев, спасающих несчастных подростков, теперь он выдумывал героев, уничтожающих врагов несчастных подростков, но уже ничего не записывал, сомневаясь в своем умении писать. 
Кит остановился в одной точке  — он не хотел видеть отца и боялся будущего. Отличная футбольная команда в школе маленького городка, на окраине которого стоял маленький домик, виделась ему командой палачей, готовой тут же разглядеть его слабость и снова переломать ему ноги. 
Больше он ни о чем не думал. Его жизнь не имела вариантов, не было никаких перспектив и попыток ускользнуть, был только тупик и выход, и Кит всеми силами стремился избежать тупика и вырваться через болезненный для него, страшный, но единственный выход. 
Он относился к задуманному серьезнее, чем Томми. Томми рвался совершить акт возмездия, и считал, что весь мир будет рад ему поспособствовать. Кит понимал, насколько сложным будет их путь, и понимал, что все вокруг будет настроено против. 
Сотни раз раскладывая  действия по минутам, он пытался просчитать любой вариант, любую осечку или ошибку и быстрым почерком записывал обходные пути и запасные варианты, а Томми в это время уже видел цельную картинку, сцену из фильма, в котором все идет гладко, потому что режиссер так решил. 
Если бы не было Кита, попытка Томми провалилась бы, потому что он не знал, что и как собирается делать, но был полон готовности. 
Проваленная попытка привела бы его в психиатрическую лечебницу, где он писал бы долгий, бессвязный, пугающий роман, на каждой странице которого обязательно пять раз появилось бы слово «смерть» — Томми считал бы это концептом романа и очень гордился. 
Он не закончил бы роман, погибнув во сне при пожаре на втором этаже клиники. 
Если бы не было Томми, Кит бы смирился со своим положением, помог бы матери собрать вещи и уехал из города, а через десять лет, женившись на точной копии своей матери — красотке Элле, тоже любившей побаловаться наркотиками,  разломил бы ее на две части топором — исключительно в воспитательных целях, и провел бы всю свою жизнь в тюрьме. 
Если бы они не встретили друг друга, их жизнь сложилась бы иначе: тело восемнадцатилетнего Томми нашли бы под тем самым мостом, где Кит не так давно спрятал оружие.  На теле не нашли бы повреждений, а в крови не оказалось ни алкоголя, ни наркотиков. Эта странная смерть и странное месторасположение трупа породило бы в городе множество мифов, а миссис Митфорд, окончательно свихнувшаяся на религиозной почве, утверждала бы, что за день до смерти ей приснился демон, сообщивший, что Томми является его сыном, и ему пришла пора забрать своего отпрыска домой. 
Кит, не встретив Томми, отыграл бы школьный сезон и попал в лучшую футбольную команду округа. Не сильно заботясь об учебе, он неправдоподобно быстро стал бы легендой студенческого футбола, выглядел счастливым и уверенным в себе, купил потрясающую спортивную машину и собирался сняться в рекламном ролике, но однажды утром проснулся бы, налил чашку кофе, выпил ее, лег в ванную и разрезал себе голову, шею, и вены на обеих руках. 
Если бы Томми и Кит встретились на год позже, в университетском кампусе, они стали бы друзьями, и, поделившись друг с другом своими бедами, оба отправились бы к психологу, изживать свои проблемы, становиться лучше и свободнее… Киту удалось бы это вполне, а Томми не повезло — он попал бы под машину на выходе из здания срочной психологической помощи, сломал позвоночник и остался на всю жизнь бесполезным, рыдающим обломком самого себя. Кит снимал бы квартиру и каждый день приносил домой новую настольную игру — единственную радость в жизни Томми, который готов был играть в них часами. 
Пока не закончились игры, они были почти счастливы и отлично понимали друг друга. 
Впрочем, это домыслы. Никто не знает, что было бы с ними, если бы не осеннее утро третьего сентября. 
— Саймон Сильверштейн. Установил взрывное устройство, отошел на пару шагов, и тут ему позвонила мамочка. Саймон успел поднять трубку, больше не успел ни черта. Это хорошая новость. Марк Томпсон. Обвязал взрывчаткой бедолагу Питера Питта и отправил его за деньгами в филиал банка. Питт вынес деньги к фургону Томпсона, понял, что освобождать его никто не собирается и в панике принялся сдирать с себя жилет с бомбой.  Смотри… от него осталась рука. 
— По-моему, это не его рука. Он был снаружи, а рука валяется на полу фургона. 
— Значит, это Томпсона так разбрызгало. 
— От Питта вряд ли что-нибудь осталось. 
— Нервничать нельзя, — подытожил Томми. —  Но как не нервничать, если все это может рвануть в любую секунду? Я не хочу фотографию своей оторванной руки в интернете. Достаточно того, что там висят фото моей жопы.  
Из кармана Кит  извлек  сложенный вчетверо лист, аккуратно размеченный тонким карандашом, пунктирными линиями и условными обозначениями, расшифровка которых  оказалась на другой стороне листа. 
— Это карта района. 
— Узнаю. 
— Это «Молли». За одну автобусную остановку — пиццерия. Утром в «Молли» обычно сидят два-три кофемана, в пиццерии людей тоже будет негусто, а к обеду подтянутся. Начинать нужно за час до обеда. 
— Почему именно «Молли» и пиццерия? — поинтересовался Томми, рассматривая лист на солнце, словно проверяя фальшивую купюру. — Пиццерия далеко… «Молли» страшная забегаловка.  Там же есть еще пара мест, и поближе, и поприличнее.
— Не годится, — покачал головой Кит. — Их начнут проверять в первую очередь, а нам нужно будет время. А еще в «Молли» и пиццерии есть баллоны с пропаном. 
— Хорошо, — согласился Томми. —  Но какая разница, сколько будет времени и все такое? Таймер все равно сделать не получится. Рванет так рванет, нет так нет. Нас же не пиццерии интересуют. 
— Не глупи. Если не будет ни одного взрыва, нас прикончат в первую пару минут после приезда полиции. Я же рассчитываю хотя бы на полчаса. 
— А нельзя как-нибудь заминировать полицию?
— Я уже думал об этом. Они припаркуются на служебной стоянке, даже если кругом будет шаром покати. Возле этой стоянки Стэнли оставляет мешки с мусором, и они наверняка воспользуются рацией… Понимаешь? Наша задача — убедить их, что кругом полно бомб, и если они полезут к нам, эти бомбы детонируют. Нельзя передавать им контроль ни на минуту.
— Отлично, — согласился Томми. —  Все получится, да, Кит?
— Смотря чего ты хочешь добиться, — отозвался Кит. 
— Ну… я хочу в Неваду. 
— Будет тебе Невада. 
Третье сентября, пять часов тринадцать минут. Затопленная излучина реки, тяжелый ход масляных волн. Томми внимательно изучал переплетение травинок, примятых его ногой. Футболка с Зеленым Фонарем потемнела на его  спине, и капельки пота выступили на висках и лбу. Не так уж и жарко, но Томми тяжело дышать и тяжело двигаться,  и выглядит он полупарализованным. 
— Не переживай, — повторил Кит, бросив на него короткий взгляд. — Когда все закончится, купим новую тачку, возьмем немного налички и пачку сигарет. Как лекарство от твоих нервов. Будешь отправлять маме открытки, чтобы не соскучилась. Сможешь купить себе новые комиксы взамен тех, что выкинули. Кстати, как во время зачистки выжила эта футболка? 
— Она не разбирается, что на них нарисовано, — отмахнулся Томми. — Главное, чтобы была приличного цвета. 
Кит не был бог весть каким шутником, но надеялся, что обстановка хоть немного разрядится. Не вышло — Томми сосредоточен и расстроен. То и дело касается лба кончиками пальцев, словно проверяя, на месте ли голова. 
— Ладно, — сменил тон Кит, — чего ты боишься?
— Ты сам знаешь, — помедлив, ответил Томми. –Нехорошие парни попадают в ад. Им даже не позволят потоптаться в предбаннике или помахать господу ручкой из-за раскаленной решетки. Дьявол будет тысячелетиями топтать мне яйца, и все зубы будут болеть хором, и ни одного перекура — на всю чертову вечность вперед. 
— Ты в это правда веришь?
— Верю, — сказал Томми, — я так воспитан…
— Если так, то я буду там где-то поблизости. 
— Нет, — покачал головой Томми. — Пытки так пытки. Не будет ни одного просвета. 
Он поднял голову, искоса посмотрел на Кита, и Кит сдался:
— Я сказал так потому, что не верю в  ад и прочую херню. 
Томми отвел глаза. 
— Обиделся? — спросил Кит. 
— Нет. Ты говоришь, что тебе на меня насрать, но хочешь застолбить со мной местечко в аду — это больше, чем мечта, черт… Я счастлив, как тот парень, который хотел, чтобы его расчленили и съели. 
Кит вздохнул, покачал головой. 
— Ну ты даешь, — сказал он. — Митфорд, я распинаюсь тут с тобой, как могу, и без толку. Как ты умудрился все так вывернуть? Ты иногда хуже, чем мужик-бифштекс, тот хотя бы понимал, что ему нужно. 
— Я тоже знаю, что мне нужно, — отозвался Томми. — Но меня пугает ад. 
— Хорошо, — сдался Кит. — А если по твоей милости отправится в ад какой-нибудь придурок, ты не будешь переживать? 
— Нет. 
— Избирательно. 
Томми хмыкнул. 
— Ты не представляешь, как я их всех ненавижу, — сказал он. — Раньше мне не приходило в голову, насколько все вокруг отвратительно. Любое мое слово, любой мой поступок — капля крови, растворенная в бассейне с акулами. Они питаются падалью, Кит, и мне очень хочется хоть раз накормить их дерьмом. 
— Окей, — ответил Кит.  — Как скажешь. Я все подготовил, но есть пара заданий и для тебя…
**    *
Школа «Хилл» начинала учебный год седьмого сентября. Утром седьмого сентября Берт Моран, тяжело дыша, пытался втиснуться в джинсы. Эти джинсы, единственные без разрезов и нашивок, он спокойно носил еще три месяца назад, и вот проблема: теперь в них невозможно поместиться. 
Моран похлопал ладонью по животу,  выпуклому, как диванный валик, и с грустью подумал, что если бы капитаном команды остался Кит Хогарт, этого не случилось бы. Хогарт гонял бы их все лето, и Моран тоже собирался устраивать ежедневные тренировки, но то ленился, то забывал… и вот результат. 
Пришлось надевать драные, пожелтевшие джинсы, протертые на заднице. Потертости Моран попытался замаскировать черной рубашкой навыпуск. Застегнул последнюю пуговицу, повернулся — нормально. 
Он вышел из дома, полный уверенности в том, что с завтрашнего же дня начнет усердные тренировки и, пожалуй, попросит у матери новые джинсы. 
Анхела Бакнер спешно дошивала подол свадебного платья. На каждый миллиметр шва приходилась крошечная искусственная жемчужинка. Их оставалось еще штук пятьдесят, а Моника выходит замуж уже завтра, так что Анхела не теряла ни минуты. Заколов челку обычной заколкой-невидимкой, она старательно сажала жемчужинки на иголку и аккуратно протягивала нить сквозь воздушную ткань. 
Такого платья не было ни у одной невесты — настоящая ручная работа, на создание которой Анхела потратила все лето.
В городе не было свадебного салона, и Анхела, наклоняясь над своим произведением, затаенно улыбалась — именно она откроет здесь свадебный салон. 
К черту колледж, у родителей все равно не хватит денег на ее обучение, а  шить она научилась раньше, чем читать. Вот они, красавицы фарфоровые куклы, в пышных викторианских платьях, вот ее альбомы, каждый лист которых проложен папиросной бумагой, и на каждом — эскиз,  вызывающий восторг у любой женщины. 
«Свадебный салон Анхелы», вот как будет называться ее магазин. Или просто «Анхела», чтобы весь город знал ее имя. 
Закрепив последнюю жемчужинку, Анхела поправила складки собственного шелкового белого платья (именно такое надето на Мерлин Монро на самой известной ее фотографии), и сбежала вниз по лестнице навстречу уже яркому сентябрьскому солнцу. 
Карла Нобл начала день с ментоловой сигаретки, выкуренной на кухне вместе с матерью. Миссис Нобл быстро смирилась с курением дочери, и даже с видимым удовольствием составляла ей компанию за чашкой кофе и утренней затяжкой. 
Миссис Нобл разглядела, что ее дочь повзрослела, и стремилась быть ей подругой, а не суровым цербером, охраняющим от всех подростковых заскоков. Ей думалось, что лучше уж так — под ее контролем, чем тайком, но напоказ всему городу. Нужно знать, чем занимается твой ребенок, иначе найдутся те, кто начнет обвинять за спиной. 
Карла затушила сигарету, обняла мать и прикрыла глаза, демонстрируя переливающиеся на веках белым серебром новые тени. 
— Красавица, — сказала миссис Нобл, и Карла подмигнула ей, улыбаясь. 
После ее ухода миссис Нобл налила себе вторую чашечку кофе и сидела, смакуя каждый глоток и думая о том, что у Карлы есть все шансы прожить жизнь иначе и исправить все ошибки своей матери. 
Макс Айви проснулся с головной болью. Виски сдавливало, в горле стоял ком. Легкие мигрени, преследующие его с начальной школы, превратились в большую проблему. Десятки врачей и невразумительных диагнозов проблему не решили. В зеркале отразилось бледное лицо с запавшими глазами. 
— Оставайся дома, — вынесла вердикт миссис Айви, располагающая на лице кусочки клубники, киви и огурца. 
Макс поморщился от вида этого салата. Его затошнило еще сильнее. 
— Первый день, — сказал он. — Дай мне пару таблеток, и я пойду. 
— Полка под бронзовыми статуэтками, белая сумочка, — сказала миссис Айви, и Макс выпотрошил белую сумочку из мягкой прохладной кожи, разжевал таблетки и с трудом проглотил. 
Резь в глазах усилилась, но тошнота быстро сошла на нет. Макс понадеялся на то, что свежий воздух исправит положение окончательно, и ушел, хлопнув дверью — в приступах мигрени он был крайне раздражителен. 
Айлин Белл не смогла позавтракать. На кухне сидел отец, мрачный, как туча, и распространял отвратительный запах перегара. Он не мог есть, но пил воду — стакан за стаканом. Айлин попыталась взять пачку вафель, но мистер Белл схватил ее за руку и оставил два великолепных черных отпечатка на белом незагорелом плече. 
— Хватит жрать, — сурово сказал мистер Белл. — Это мой дом, это мои деньги. Хватит меня обжирать, чертовы потаскухи. 
Айлин положила вафли назад и тихонько удалилась. Она поднялась к себе, сменила футболку на блузку с длинным рукавом и покормила рыбок в аквариуме. Несколько минут она наблюдала за плавными движениями их хвостиков, и размышляла о том, как здоров бы было научиться дышать под водой, глотать ее, пить ее и не задыхаться так, как она задыхается каждые десять минут. 
Стефани собиралась тщательно. У нее все еще был шанс, и казалось — наведи идеальный макияж, и мечта исполнится. Стать новой королевой школы «Хилл» — вот ее мечта. Минди опустилась до дружбы с коротышкой Карлой, и ее легко можно будет спихнуть с позиций. 
Стефани долго застегивала ремешок на новых босоножках, прошлась перед зеркалом и вскрикнула от боли — умопомрачительные босоножки были на размер меньше, чем нужно, но другого размера не было, а не купить их Стефани не могла. 
— Я русалочка, — прошептала Стефани, — я буду ходить по ножам и улыбаться людям. 
— Стеф, надень джинсы и кеды, — сказала заглянувшая в комнату сестра. — Хватит над собой издеваться, ты и так хорошенькая. 
— Отстань! — сказала Стефани и рухнула на диван. — Я пойду так. Ерунда. Мне это ничего не стоит. 
Кирк Макгейл никуда не хотел идти. Он сидел на кровати и брался то за носок, то за майку, но бросал их на пол и не торопился поднимать. 
Ему было тоскливо, словно кто-то объявил новую мировую войну. Миссис Макгейл три раза заходила в комнату и торопила его, и в конце концов Кирк огрызнулся, повалился на кровать и закрыл глаза. 
Ему не хотелось двигаться с места, и он решил пойти себе на уступки — проспать торжественную часть, и отправиться в школу к полудню. 
Миссис Макгейл заглянула еще раз, но Кирк, неожиданно осатанев, запустил в нее тяжеленным томом с коллекцией марок, которую собирал и его дед, и его отец, и он сам. 
Несколько марок выпали, закружились в воздухе, и одну из них, с изображением плотины тысяча девятьсот семьдесят восьмого года, миссис Макгейл поймала на ладонь. 
Алекс Митчелл осторожно уложил в рюкзак коробку с портретным объективом — объектив был мечтой Карлы, и Алекс все лето писал дурацкие статейки и некрологи, чтобы заработать на него, но денег все равно не хватило, и мистер Митчелл, сжалившись над сыном, добавил недостающую сумму. 
Алекс придумывал варианты — как подарить Карле объектив так, чтобы она правильно поняла намерения своего друга. Наверное, нужно просто пригласить ее после школы в пиццерию, небрежно вытащить коробку и сказать: «Знаешь, у меня тут кое-что завалялось. Посмотри, вдруг тебе пригодится?»
Алекс нервничал, хотя точно знал, — Карла примет подарок. Но вот что будет потом? Сдвинется ли наконец их история с мертвой точки? 
Все обрушилось, когда обнаружилось, что Митфорд имел на нее виды. Карла говорит, что теперь не доверяет друзьям, и не хочет иметь с ними ничего общего, но Алексу и не нужна дружба, он хочет, чтобы Карла стала его девушкой…
Минди пела. Пела в душе, взбивая пену в тяжелых золотых волосах, пела, надевая тончайшее кружевное белье, пела на кухне, нарезая салатик из болгарского перца и  одного огурца. Школа для нее была средоточием флирта, кокетства и романтических историй, а лето прошло в затишье (Глен Палмер оказался полным придурком, а Сэмми Кроуфорд — просто психом)
Минди возвращалась в свою среду обитания и была счастлива. 
Перед выходом из дома она вынула из хрустальной вазы крупный голубой цветок водосбора, отломила стебелек и пристроила цветок в прическу. 
Тина Джефферсон с ужасом обнаружила, что у нее начались месячные, значит, день испорчен, она будет ходить, согнувшись, с раздутым животом, и то и дело бегать в туалет. Грег Эртон мазал появившиеся от волнения красные пятна жирным кремом. Пятна выступили на лице и руках, и чесались ужасно. Тимми Лэрд купил по дороге мороженое, неудачно укусил его и застонал от боли. Бекки Кендал, не боясь опоздать, завернула с парк и покормила хлебными крошками сереньких скромных уточек. Алиса Буш несла в сумке тщательно написанное письмо — долгое путаное признание Кирку Макгейлу. Она составляла  письмо целое лето и была уверена, что ей хватит смелости его отдать. 
Сандра Оутис и Берт Оутис поссорились по дороге — они были близнецами, но терпеть не могли находиться рядом друг с другом. 
Дилан Аллен то и дело дышал в сложенную ладонь — никакого запаха. За лето он посетил массу стоматологов, и они привели его зубы в порядок. Новая эпоха в жизни Дилана — теперь незачем будет от него шарахаться. 
Саймон Клири, наоборот, потерял зуб в летней уличной драке,  шел, крепко сжав губы. 
Вирджиния Моллиган мечтала увидеть Кита Хогарта, Анна Дей хихикала над ее влюбленностью. 
Директор Деррик лениво перечитывал речь, которую произносил из года в год. В речи, кроме даты, ничего не изменилось, и он боялся, что перепутает дату. 
Мистер Джонсон, бывший учитель младших классов, впервые шел на работу в школу «Хилл», — его перевели к детишкам постарше. 
В десять часов началась торжественная часть, а в одиннадцать тридцать у школы припарковался «форд» Кита Хогарта. 
Из «форда» выпрыгнул Томми Митфорд с большой спортивной сумкой через плечо. На нем была черная футболка, черные джинсы и кеды с двумя белыми полосками по бокам. Во всем черном он казался невероятно хрупким и маленьким, и сгибался под тяжестью сумки. 
— Эй, Стэнли! — позвал он уборщика, сгребающего редкую листву в большой полиэтиленовый мешок. — Это у тебя мусор?
— Мусор, — подтвердил Стэнли. 
— Можно выброшу кое-что в твой пакет?
— А что там? — заинтересовался Стэнли. 
— Тухлые гамбургеры, Стэн. Мы забыли их в машине на жаре. Хочешь понюхать?
— Н-нет, — сказал Стэнли и шарахнулся в сторону. 
Он знал все шуточки школьников и был уверен, что пакет с тухлятиной непременно окажется у него на голове. 
— Выкинь их, выкинь, пожалуйста. 
— Хорошо, — согласился Томми, наклонился и вложил в мешок объемистый сверток. 
Уходя, он весело подмигнул Стэну, а тот вздохнул, поднял мешок и потащил его к парковке. 
У машины Томми ждал Кит Хогарт, тоже весь в черном — отглаженной рубашке, черных джинсах, и  тоже с  сумкой через плечо. 
— «Хилл», — счастливо сказал Томми, опираясь на бампер. — Красиво, правда?
Над школой реяли флаги, солнцем залитые стриженые газоны лежали шелковым зеленым ковром. Торжественная часть закончилась, пришло время обеда, и на одной из лужаек на расстеленном клетчатом пледе возились с пластиковыми контейнерами две любительницы домашней еды, толстушки Вирджиния и Анна. 
— Время, — проговорил Кит и посмотрел на часы. — Черт… уже почти двенадцать. 
Томми встревожено заглянул ему в глаза. 
— Все нормально, — поймав его взгляд, сказал Кит. — Пойдем в столовую. У нас три минуты, пока старина Харрисон меняет пленку. 
Оба они оттолкнулись от капота и пошли к дверям. Вирджиния смущенно отвернулась от Кита, Анна залилась смехом, несмотря на то, что жевала пышный пирожок с вишней. 
В столовой было полно народу. Томми на секунду оглох и ослеп, и покрепче сжал ремень сумки, потому что кожей почувствовал насмешливую неприязнь, впрочем разбавленную впечатлением от молочного мусса, поставленного в меню в честь начала учебного года. 
Моран повернулся, перекинул руку через спинку стула и поздоровался с Китом. 
— Чего это вы притащили? — спросил он, кивая на сумку. 
— Кое-что для тренировок, — ответил Кит. — Думаю, ты поможешь мне вернуться в прежнюю форму, а пока посижу в запасных. Не против?
— Не, — сказал Моран. — Сиди себе сколько влезет. 
— Тогда я оставлю вещи здесь, — невозмутимо сказал Кит, наклонился и впихнул свою сумку под стол. 
Макс Айви поднял глаза от тарелки и скривился:
— Рыжий, иди на хрен отсюда, у меня от тебя голова раскалывается… 
— Так лучше? — спросил Томми, надевая бейсболку с длинным черным козырьком. — Все для тебя, Макс. Все, что попросишь. 
— Где ключи от машины? — спросил Кит. 
Томми похлопал себя по бедрам, поднял виноватые глаза. 
— По-моему, я их где-то выронил… наверное, у машины… Они только что были здесь, клянусь, Кит. 
— Извините, парни, — сказал Кит и пошел назад, таща за собой несчастного, расстроенного Томми. 
Эта картина вызвала смех, и Томми накрывал лицо руками — ему было очень стыдно. 
— Выдерни ему перья, Хогарт, — посоветовала Минди, так и не дотронувшаяся до своего мусса. — Эта дрянь испортила мой спектакль. 
Карла отвернулась. 
— Добрый день, мистер Харрисон! — отсалютовал Кит охраннику, неторопливо прогуливающемуся по коридору. — Привет, Кирк. 
Кирк Макгейл, сумрачный и почему-то бледный, остановился. 
— Что это у тебя за фигня, Митфорд? Зачем такая сумка в школу?
Томми откинул назад козырек кепки, скользнул по Кирку внимательным взглядом, а потом протянул руку и потрепал его по плечу. 
— Иди домой, Кирк, — сказал он. — Сегодня ты мне нравишься. Уходи.
Кит легонько сжал запястье Томми, и Томми сказал быстрым шепотом:
— Извини. Дальше строго по плану. Я не могу…все сразу.  
Позже Кирк скажет, что знал об этом всем с самого начала. Он скажет, что видел, как Томми Митфорд превращается в монстра, поэтому поверил ему сразу. Он скажет — я видел это по его глазам, но мне никто бы не поверил. 
А когда у Кирка спросят, что такого особенного было в глазах Томми, он не сможет объяснить. 
Если бы вы видели это, вы бы поняли. Я понял, и я ушел домой, скажет Кирк и разрыдается. 
Кит смотрел Кирку вслед, а Кирк торопливо уходил по белой дорожке, сгорбившись, и шатаясь, будто только что получил тяжелый удар по голове. 
Потом Кит перевел взгляд и увидел, как Вирджиния  улыбается ему. Сидя на пледе, она аккуратно спрятала под юбочкой толстые колени и сложила на них руки. 
— Нам нужно отойти подальше, — предупредил он Томми, посмотрев на часы, и оба они спустились с лестницы и пошли тем же путем, что и Кирк, и снова остановились у машины, где оба замерли, считая про себя секунды и минуты. 
И снова ничего не произошло — не случилось ничего, и Кит скрипнул зубами, а лицо его потемнело. Томми коснулся его руки. 
— Все в порядке, — подбодрил он. — Я не особо-то и рассчитывал на взрывчатку. Ничего не меняется. Давай. Начинаем. 
Он расстегнул сумку и вытащил пистолет, к которому привык за месяц тренировок. Кит взял карабин и остался чуть поодаль, внимательно глядя по сторонам. 
Моментальным кадром мелькнуло секундное смятение на лице Вирджинии, и тут же раздался первый выстрел. Вирджиния всплеснула руками и повалилась на колени Анне Дей, а та завизжала, раскрыв рот черным провалом, и вдруг захлебнулась, а кровь хлынула на плед, аккуратно раскрытые пластиковые контейнеры и недоеденный пирожок. 
— В столовой надо будет очередями, — озабоченно сказал Томми. Его зрачки расширились, скулы побелели. 
— Охранник, — напомнил Кит, тут же забыв от Вирджинии и Анне. — Сукин сын охранник. 
Мистер Харрисон выбежал на крыльцо и, завидев Томми, быстрым шагом идущего к нему по белой дорожке с TEC-9 в руках,  улыбнулся:
— Снимаете ролик? Я не попаду в кадр?
Томми не успел ответить, за него отыгрался Кит — поймав в прицел лысоватую голову мистера Харрисона, он выстрелил два раза. 
— Быстро в школу!
Резиновая подошва кед мерзко прилипала к желтовато-красной массе, растекшейся на месте головы мистера Харрисона, Томми выругался, пытаясь обойти, но Кит силой втолкнул его в коридор. 
— Эй, Дилан! — радостно выкрикнул Томми, увидев, как из двери столовой робко высовывается голова Аллена. — Говорят, ты меня ненавидишь? 
Пуля ударилась в стену, Дилан Аллен юркнул обратно в столовую. 
— Готовься, — сухо сказал Кит. — Там сейчас будет паника. Наше дело — успокоить. Не нервируй их зря. Все равно всех положим. 
— Хорошо. 
— Не дрожи, Томми. Ты справляешься. 
— Хорошо, — с благодарностью повторил Томми. Он действительно сильно дрожал, а руки и шея блестели от пота. 
Вопреки предсказаниям Кита, паника началась не сразу. Сначала из столовой вышел Берт Моран, спокойный и сытый, а за ним — Айви, держась руками за виски. 
— Ничего себе у тебя шутки, — сказал Моран, глядя на карабин Кита. — Малый чуть не обосрался. Что это за штука такая? Гремит как настоящая пушка. 
Макс Айви отпустил виски и на секунду задержал взгляд за Китом и Томми.
— Там что-то лежит, — встревоженно сказал он. — На хреновом крыльце что-то лежит. Это же… 
— Вы серьезно? — сипло спросил Берт, глядя на кеды Томми, заляпанные красными жирными пятнами. — Вы это серьезно? Чуваки, вы не можете… 
— Расскажи мне, чего я не могу, — моментально отозвался Томми. — Ты любишь мне рассказывать, чего я не могу, а чего могу! Да, Моран? 
— Нет…
— Давай я, — сказал Кит и рукой отвел Томми в сторону. 
Он потерял лишь секунду, но Моран уже кинулся бежать. Потолстевший, неуклюжий, он все же пять лет играл в защите и умел срываться с места моментально. На месте застыл Макс Айви, и Кит выстрелил в него трижды — в плечо, и Макс завертелся на месте, как обезумевший пес на привязи; в бок — и Макс согнулся и начал заваливаться; в грудь — и он сполз по стене вниз, белея на глазах. 
Кит рванул на себя дверь столовой, а Томми задержался, сначала обходя очередную лужу крови, а потом услышав тонкий свист, в котором еле-еле можно было различить слова:
— По-мо-ги мне…
Томми присел на корточки и с интересом заглянул в неподвижные глаза Макса. 
— Хорошо, — согласился он. — Я тебе помогу. 
Голова Макса Айви разлетелась так же легко, как разлетаются упавшие хеллоуинские тыквы, только одно глазное яблоко осталось целым, и Томми с благоговением потрогал его дулом пистолета, но потом вспомнил о Ките и кинулся в столовую. 
Там стояла мертвая тишина. Десятки лиц с провалами испуганных глаз, почти одинаковые лица, скованные одной эмоцией — смертельным страхом. Ни одного движения, отличная компания восковых фигур, составивших немую сцену невиданного размаха массовкой. 
— Все видели, как я пронес сюда сумку, — спокойно сказал Кит в этой полной, дрожащей тишине. — Если кто-то шевельнется без приказа, я взорву бомбу. 
И он поднял вверх руку с мобильным телефоном. 
— Отлично. Давай, Томми. 
Томми вынырнул из-за его спины. Висок его был вымазан кровью, зеленые глаза блестели. 
— Итак! — сказал он. — Встали все, кто любит Томми Митфорда! Встали!!!
Несколько секунд ничего не происходило, а потом боком, нелепо закрываясь руками, поднялась Стефани. 
— Любишь меня, Стеф? — весело сказал Томми. — Садись.  Остальным по хрен, как я вижу. Вы даже под дулом не желаете любить Томми Митфорда?
Дуло пистолета опустилось, и Томми нажал на курок, прищурившись, и ощущая, как болезненными толчками отдается в локтях каждый выстрел. 
Обрушилось стекло, располосовав шею Дилану Аллену, осколки превратили в слюдяного ежа Анхелу, в обмороке скатившуюся на пол. Заорал, сгибаясь от боли, Грег Эртон, и кинулся куда-то в припадке безумия, зажимая ладонью рану, из которой лилось горячей сильной струей. 
Тимми Лэрд, которого пуля только царапнула, свалился под стол, и затих там, надеясь показаться мертвым. 
Абсолютно беззвучно погибла Сандра Оутис, и ее брат, Берт, роняя стулья и тарелки, кинулся к ней, разрывая рукав своей рубашки. 
— Митфорд! — пронзительно закричал он, укутывая окровавленную руку сестры получившимся лоскутком. — Прекрати это! Останови это! Ей нужна помощь! Вызовите кто-нибудь врачей! Пожалуйста! 
— Давай я, — сказал Кит, заметив движение Томми. —  Я попаду наверняка. 
Под мышкой у Берта образовалась дыра, поначалу сухая и черная, а потом расползшаяся по светлой рубашке в гигантский алый материк. Он захрипел, попытался зажать рану, и упал на сестру. 
— Теперь давайте встанут те, кто меня не любит, — устало сказал Томми, глядя куда-то в сторону,  и снова надел кепку. — Встали! Кто ненавидит Томми Митфорда? Кому Томми Митфорд сделал плохо? Испортил жизнь? Встали!!!
— Ты кое-что не закончил, — сказал Кит вполголоса и пошел по рядам. От него закрывались в смертельном ужасе, но медленно и вяло, как водоросли при приливе. Он остановился — заглянул под стол и сказал:
— Привет-привет. 
Тимми Лэрд дернулся и зарыдал в голос, как маленький ребенок, который не хочет укладываться спать, но быстро затих, получив дыру в незащищенной спине. 
— Странные вы, — сказал Томми, дождавшись, пока утихнет эхо последнего выстрела. — Никто меня не любил, хотя я никому не мешал, правильный я делаю вывод? — он обвел взглядом столовую и позвал: — Карла. 
Карла еще ниже опустила голову. Ее плечи вздрагивали. 
Снова тишина, но добавился новый звук — топот, быстрый топот множества ног, а потом — вой пожарной сирены, доносившийся издалека, сразу после глуховатого раската грома. 
Дверь за спиной Томми распахнулась, и на пороге возник директор Деррик. Он весь блестел, словно только что окунулся в душ, по лицу плыли красные пятна, вытаращенные глаза блестели дешевым стеклом.
— Дети! — надсадно закричал он. — Убегайте, дети!!!
И все изменилось. Вырвалась наружу так долго сдерживаемая паника, загремели столы, стулья, повалились на пол тарелки с белым сладким муссом, людская волна кинулась к двери, и каждый в ней надеялся только на то, что его прикроет тело другого. 
Томми такого не ожидал, по привычке прижался к стене и замер, но через разноцветные спины, рекой утекающие в двери, увидел ужасное, перекошенное лицо директора, и разозлился. 
Томми стрелял до тех пор, пока директор Деррик не повалился на пол. Он рухнул прямо на маленькую Бекки Кендал, и она, получившая всего лишь легкое ранение ноги, задохнулась под грузной тушей директора.
В коридоре осталась раненая Алиса Буш, и Томми, проходя мимо, приподнял ее за подбородок. 
— Ты веришь в бога? — спросил он с неожиданной серьезностью. 
За его спиной снова гремели выстрелы. 
Все, кому удалось протиснуться в двери, выбежали во двор, и Кит стрелял им вслед. Одна из его пуль попала в спину Айлин Белл, которая задыхалась от сильного приступа астмы и сильно отстала. 
Те, кто не смог сбежать за короткое время передышки, метались по коридорам, прячась в классах, туалетах и шкафах. 
Томми мельком увидел, как Алекс тащит Карлу за руку, она падает на лестнице, но он упорно поднимает ее и тянет дальше, а  за ними несется обезумевшая Стефани,  не замечая белой и в красном жидком обрамлении кости, выступившей чуть выше ремешка ее красивой  босоножки. 
— Полиция приехала, — сказал Кит и прижался к стене. — Ты слышал взрыв? Это «Молли». Если все получится, будет и другой. Нам надо на второй этаж, Томми. Быстрее, вдоль стены!
— Подожди. Ты веришь в бога, Алиса? Это очень серьезный вопрос. 
Алиса Буш опустила глаза и разрыдалась. На ее белых брюках выступило темное пятно мочи. Томми вздохнул и убрал пистолет. 
— Ладно, — сказал он. — Пусть…
Кит дернул его за рукав, и оба они кинулись вверх по лестнице, Кит — на ходу вытаскивая мобильный телефон, разразившийся резкой трелью. 
Раздалось пять или шесть звонков, гулко отдававшихся в пустынном пространстве коридора второго этажа. Вдалеке кто-то плакал, не в силах сдержаться. Томми остановился, скинул с плеча сумку с патронами и присел, перезаряжая оружие. 
— Неважно, как меня зовут, — сказал Кит в телефон. —  Важно: если начнется штурм школы, мы взорвем еще три бомбы. Одна находится в школе, две — в разных местах города. Ищите, а нам дайте время все закончить. 
Он бросил телефон в сумку и предупредил:
— Держись у стен, а под окнами — проползай. 
Под окнами собрались шесть машин — все, чем располагала полиция города. Возле одной из них потерянно бродила чья-то собака. Позади машин спешно выстраивалось оцепление, отодвигая любопытных обывателей, норовящих глянуть хоть одним глазком.
Какая-то женщина в красном рвалась сквозь оцепление, надрывно выкрикивая короткое имя. Какое — не разобрать. Ее отодвигали, но она пыталась вновь и вновь, а потом устала, опрокинулась в собравшуюся толпу и там присоединила свой голос к многоголосому скорбному вою. 
Показались реанимобили, сахарные белые ломти спасения на колесах. 
Спустя три минуты после сообщения Кита две машины развернулись и понеслись прочь, изо всех сил мигая и надрывно воя, третья начала разворачиваться, но в спешке ткнулась бампером в мешки с мусором, собранные уборщиком в аккуратную горку, и снова полетели стекла вперемежку с клубами удушливого дыма. 
Томми осторожно выглянул и увидел — от полицейской машины кто-то словно откусил половину. Водительское сиденье выбросило далеко из салона, и оно дымилось на траве, рядом ползал по кругу человеческий обрубок с длинной кровавой бахромой на месте обеих ног. 
К нему наискосок бежал парень в яркой куртке медика скорой помощи. Он даже не пригибался, а позади кто-то орал удушливым хриплым матом. 
— Твою налево, смелый парень, — выдохнул Томми. — У нас осталось мало времени, да?
— Да. Сюда пригонят ребят посерьезнее, и они выкурят нас отсюда, как барсуков. 
— Страшно. 
— Не переживай. Помнишь? Мы отправляемся в Неваду, всего лишь отправляемся в Неваду, нам ничего не грозит. А теперь давай обыщем этаж, пока еще остались патроны. 
Томми кивнул, и на прощание, расходясь в разные стороны, они пожали друг другу руки. 
За первой дверью слева Кит обнаружил съежившуюся под столами Минди. Напротив двери не было окна, и Кит  наклонился, нашел свою цель и снова выпрямился в полный рост. 
— Надо же, ты умеешь быть незаметной, — сказал он. — Я не помню, чтобы видел тебя в столовой, не помню тебя в коридоре и мог пройти мимо этого класса. Ты, наверное, думала, что все уже закончилось, и придумывала себе красивое прозвище. Непотопляемая Минди или что-то в этом роде. Правда?
Минди выбралась из-под стола. По ее щеке тянулся извилистый глубокий разрез. Волосы намокли от крови, а в глубоком вырезе блузки неизвестно каким образом держался смятый  голубой цветок, вывалившийся из прически. 
— Не убивай меня, Кит. 
— Почему я не должен этого делать?
— Я очень хочу  жить. 
— Очень–очень?
— Я хочу жить! Я хочу жить!!! Я хочу жить!!!
— А я хотел играть в футбол, — сказал Кит, стреляя в нее, почти не целясь. Когда все затихло, и Минди перестала биться, подошел ближе, поднял испачканный и разорванный цветок и дотронулся до еще хранивших шелковистость лепестков. Он напомнил ему зеленый