Странный доктор

Чеканя шаг, лечу по коридору. Подол белого, измятого за двое суток халата развевается позади, от запаха хлорки сушит горло, а белые, осточертевшие, примелькавшиеся стены рябью отражаются в глазах при каждом шаге.
Третьи сутки дежурства... Что может быть лучше?
Руки прячу в карманы, пальцы все равно не слушаются, и к тому же все время кажется, даже после тщательной мойки, что с кожи так и не смылась теплая кровь. Пальцы липнут друг к другу, и я знаю, что скоро пройдет, что восстановится восприятие мира, но сейчас, в этот крохотный промежуток времени, чувствую себя беззащитным, а значит - слабым.
Номера палат по порядку. Сную из одной в другую, пугаю пациентов своим мрачным видом... ищу. Как клад! Лишь бы найти, иначе быть беде. Жопой чую.
Палата под номером восемь. Искомое нахожу по звуку. По звуку мата, хриплой ругани и очаровательного пения. Во всю глотку. От души орет, падла!
- Узело-о-ок завяжется-а-а-а, узело-о-о-ок развяжется-а-а-а... - распевает с настроением, размахивая руками и покачиваясь на шатком стуле, натужно скрипящем под его весом... в палате только что прооперированных мужиков. 
- Андрей... вашу маму... Никитыч! - Спокойствие прахом позади меня сыплется, покрывая собой остатки дохнущих нервов. - Вы не могли бы заткнуться и покинуть палату?
Повторяю - я спокоен.
- Да брось, - распевает тем же приторно-сладким голосом, подмигивая пациентам. - Смотри, какие они грустненькие, а я их подбадриваю. - В темно-карих глазах вспыхнуло что-то зловещее и тут же растворилось в мягкой улыбке.
Не дай Боже кто меня так ранним утром подбодрит - зарою, где стоять будет тот остроумный подбадриватель.
- Если у них, по мотивам твоей песни, развяжутся швы... - На третьей койке справа кто-то нервно всхлипнул. - Это будет невесело.
- Я взял ведро и нитки!
- Зачем? - Мне уже самому страшно.
- Кровушку в тару, нитками штопать. Ты такой глупый, - качает головой раздосадовано и, соскочив со стула, с лихой прытью проносится мимо меня, сквозняком потревожив халат.
Стою...
Виновато смотрю на мужиков: кто одеяло выше тащит, кто крестится, кто за сигаретами лапу тянет, но, наткнувшись на мой разъяренный взгляд, резко передумывает.
И я, выдохнув с облегчением, решаю было, что все, и можно бы домой ползти... как этажом выше слышится вопль. Истеричный. Совершенно бабский. И я даже знаю, кому он принадлежит.
Спокоен? Уверьте меня в этом, сам я уже не справляюсь.
Оттянув ворот футболки и запрокинув голову, с трудом выдыхаю сквозь зубы. Батарейки садятся. На воздух бы и подымить.
Бледного Андрюху ловлю за плечи у лестницы. Морда скорбная, в глазах черти пляшут, волосы темным вихрем стоят почти что дыбом - в общем, вид у него примерно такой же, как у тех, кто по воле рока был вынужден с ним встретиться в этих стенах. Глаза на меня выпучил, заикается, я тяжело вздыхаю, наблюдая, как с матами мужики покидают туалетную комнату.
Не, с пищевым отравлением семерых загребли. Что он там рассчитывал увидеть?.. Парад фей?
- Мужики, - зовет их раньше, чем успеваю закрыть ему рот. 
Тот, что постарше, даже в косяк дверной вцепился, дабы грех на душу не взять.
 - Хмурые вы. Может, вам похавать принести? 
Трое из вернувшихся стрелой летят обратно, забавно косолапя. 
Мужик стоит. 
Держись, дружище!
- Молочка, может?  
Еще минус два. Я руки на его плечах сильнее сжимаю, ноль эмоций. 
- Дед, селедку будешь?! 
Выдергиваю его на лестницу, хлопаю дверью. Я сейчас без оперативного вмешательства спас человека... человека... Куда эта тварь опять удрала?!
Битый час прочесываю травматологию. Глаза постепенно закрываются. Сверившись с часами, решаю, что можно выспаться и здесь, всяко лучше, чем уснуть в маршрутке и до утра мотаться с конечки до конечки.
Андрюхи нигде нет. Это и пугает.
- Срастется - не срастется, срастется - не срастется... - Отрывая от стебля по листку, гадает... на фикусе... Взгромоздив здоровенный горшок с растением, выше его самого, между ног Семен Семеныча, так неудачно прыгнувшего на лыжах, гадает!
- Андрей! - рявкаю на всю палату. Пацаненок у окна на ноги подрывается. Этот-то куда!!!
- Подожди, - тормозит меня у входа, я плечом к стене припадаю - плохо мне. - Пока прогноз не ясен. У меня еще три листа осталось, - отмахивается от меня. Семеныч, волнительно закусив большой палец правой руки, подкидывает оторванные листки обратно в кадку. Нервничает.
- Тебя медсестры в этот горшок закопают, если ты их цветок...
Я даже договорить не успел, а он уже и нитки достал, и клей, и даже Семеныч ему скотч разматывает. Все, лишь бы тот поскорее свалил к чертовой матери. Лепят, че! Да так увлекательно, что малой Андрюха с переломом руки и Семеныч с двумя ногами ломаными - клеят, значит, а мой Андрей Семенычу на гипсе слова матерные пишет...
Я, если честно, даже и не понял, когда жареным запахло. Да не жареным, а  конкретно горелым. Андрюха уже возле меня стоит, мордой ржущей мне в плечо уткнулся, трясется, будто его разорвет сейчас, а за моей спиной, как по волшебству, старшая смены выплывает... втекает... с трудом, но дама протискивается в палату. Медленно обводит взглядом всех собравшихся, замирая на фикусе, гладит Андрюху по безмозглой голове, нашептывая, что ничего, вырастим новый, чтоб не ревел он... Шагнув уверенно вперед и грудью необъятного размера заслонив меня, переходит на ультразвук так быстро, что я даже сгруппироваться не успеваю и подпрыгиваю, хотя, кажется, и не такое в жизни видал; обращаясь к бессовестным больным, издевательски надругавшимся над ее детищем... Орет долго. Громко. Портовые шлюхи обзавидовались бы ее матерному запасу. Я тоже. Честно. Аж восхищен. Парочку, особо впечатляющих, даже запомнил. Пока запоминал, потерял Андрюху.
День обещает быть долгим.
- Пить или не пить? Вот в чем вопрос, - ораторствует, сидя на подоконнике, лениво потягивая холодненькое пиво в палате для алкоголиков. Мужики чуть не плачут.
Не анализирую, вытаскиваю силой.
- Да ты ж неправильно, смотри, как надо... - Рывком забираю бритву из его рук, за шкварник выталкивая из палаты. Пацаненок-суицидник плачет, с ненавистью глядя на отобранное лезвие. Андрюха возмущен до глубины души моим хамским поведением, и в целом я, мудак такой, ограничиваю его право слова, и не пошел бы я вообще... У меня дергается глаз и частит сердце. Все нормально.
- Тужтесь, бабоньки! - орет что есть мочи, высунувшись в окно на третьем этаже и почти вывалившись в него, благо успеваю схватить за пояс. От страха за этого балбеса внутри все обрывается и в жар кидает.
Мужик - тот, что держался до последнего, из инфекционного, - с прерывистым воем и музыкальным сопровождением ломанулся обратно в сортир, занимать очередь. Вернется - убьет.
Бабы из роддома напротив шлют ему привет. Никогда бы не подумал, что женщина, дающая жизнь, может так грамотно и эмоционально прочертить направление движения... А с виду интеллигентная дама...
Решаю, что с меня хватит. Просто хватит.
Знаю заранее, что сейчас Андрюхе станет плохо. Что стоит только оттащить его от окна, он упадет без сил. Что переть до кабинета придется его на себе. И не задумываясь оттаскиваю его, упирающегося, прослезившегося и злого внутрь; роняя на пол, закрываю окно, встречая его разгневанный взгляд упрямо. С него хватит. Нельзя больше.
Сопротивляющегося и шипящего, за плечи ставлю на ноги; заломив руки, ослабевшего, чуть не пинками гоню к себе в хирургию, затыкая рот, пока он не заорал как на прошлой неделе: "Рота подъем", и у меня даже в реанимации люди попросыпались, один даже встал.
Возле кабинета он окончательно теряет силы, сползает безвольной жертвой в моих руках, разве что, почуяв свободу, разворачивается и виснет у меня на шее.
Осторожно придерживаю его за спину, с боем выдергиваю запутавшуюся в нитках связку ключей, его завожу спиной вперед, сам дверь закрываю и вместе с ним падаю на разобранный заранее диван.
Интересно, когда я последний раз ночевал дома?.. 
Андрей, лениво развалившись на моей груди, не давит совершенно, скорее наоборот - прижимает собой к реальности, не давая погрузиться в спасительный сон. Его темные короткие волосы колют лицо, совершенно без запаха... а раньше, давно, он всегда пользовался сладким, приторным до тошноты вишневым шампунем, сейчас же в этом нет необходимости.
На разговоры и поучительные лекции не осталось сил. Последняя их пригоршня, служившая мне опорой, растворяется в нем. В каждом осторожном касании, которым расправляю на нем футболку, чтобы в следующую секунду задрать ее вверх, смять в кулаке и, с глубоким вздохом, уткнуться ему в висок, оставляя на холодной коже ожог от поцелуя.
- Неужели соскучился? - усмехается так привычно, так знакомо и по-родному, что сердце щемит от невыносимой тяжести, обременившей меня.
Поднявшись на локтях, улыбается беззаботно, разглядывая мое лицо и не желая делить со мной грусть. Наслаждается мной, таким растерянным и слабым. Как же это бесит.
Скользнув одеревеневшими пальцами под футболку, сжимаю его ребра, выше тяну к себе, чтобы глаза в глаза, чтобы дыхание одно на двоих, и, не отвечая на глупую провокацию, целую его, глотая злые слезы и тихо скуля изнутри от невыносимой нежности, которую, как бы ни старался, не могу передать ему в полной мере.
Он понимает все правильно, подтянувшись выше, усаживается на мои бедра, проехавшись задом по паху; перехватив инициативу, ведет в поцелуе, зарывшись пальцами в мои неприлично отросшие волосы, и, оттягивая голову назад, намеренно дразня, глубоко запускает язык мне в рот, прекрасно зная, что через пару минут мне сорвет крышу от него такого неправильно дерзкого и невозможно смущенного, совершенно противоречивого: то отдающегося без остатка, как шлюха под кайфом, то закрывающегося и сходящего с ума лишь от прелюдии, не позволяя больше невинных ласк. Но что бы он ни делал, как бы себя не вел, рядом с ним я перестаю быть собой и весь мой, потрескавшийся и заклеенный темным клеем, стеклянный мир из "Я" превращается в "МЫ".
Но пока я еще могу держать себя в руках, делясь с ним ласками, с нежностью касаясь всего, до чего удается дотянуться. Медленно, сквозь его ехидный поцелуй, стаскивать с него штаны, а он, не отрываясь от моих губ, делает со мной то же самое, до неприличия эротично прогибаясь в пояснице, демонстрируя себя во всей красе, расслабляясь под моими руками.
Кожа под ладонью холодная.
В отличие от меня, истекающего потом и уже не раз потерявшего дыхание, он дышит спокойно, размеренно, уткнувшись в мое плечо, и, укусив до крови ключицу, глушит стоны; вцепившись в мои плечи, сам задает ритм, выбирая угол проникновения и имея меня и мой мозг, - даже несмотря на то, что "сверху" все же я, все с точностью до наоборот.
За дверью шум и шорохи. Ругань и просьбы быть потише. За окном, едва выглянув, загорается рассвет, а скрип дивана бесит до невозможности. Все как сквозь вату.
Эмоции на пределе. Чувства - как защиту сорвали, и голыми нервами - к его телу, каждым касанием - разрывает что-то живое, нужное, с хлопком лопающееся в голове и вырывающееся наружу стоном. 
Его или моим? Не важно. Важно сейчас крепче прижимать его к себе, вцепившись в его бедра, толкнуться вглубь, поймав неслабый приход от судорог, скрутивших тело. Почти не двигаюсь, пока он с бешеным давлением сжимает меня изнутри, хрипит, просит не останавливаться, просит вместе - не он один, чтобы разом... И меня накрывает, разносит на куски от тембра его посаженного голоса, от взгляда влажного и безумно-счастливого, от легких, почти невинных поцелуев в лицо и шею, успокаивающих, пока бьюсь в оргазме, пока осторожно выхожу из него, со смесью морального удовлетворения и вины чувствуя, как из него вытекает моя сперма, а его же остывает на наших животах.
От переизбытка эмоций - трясет.
От него невозможно любимого - сносит крышу.
И даже сейчас, пока он лениво вытирается моим халатом, гад злопамятный, голый бродит по кабинету и тянется отобрать у меня сигарету, - я готов простить ему все. Почти... Все, кроме одного...
- Три года уже прошло, Заяц, - окликаю его, соблаговолившего натянуть пестрые джинсы, не застегивая их, и развалившегося поперек рабочего стола, прямо поверх бумаг. - Три. А ты все никак не можешь найти покой.. - Крепко затянувшись, до горечи, выпускаю дым в его сторону. Лучше горечь в легких, чем в интонации.
Обернувшись ко мне, понимающе улыбается, а у меня от его улыбки дрожь по телу.
- Ты ошибаешься, родной. - Смотрит мне прямо в глаза. Картинка происходящего все сильнее плывет перед глазами. - Это не я не могу уйти, это ты не можешь меня простить.
- Я пытался, - признаюсь абсолютно искренне. - Но тому, что ты сделал, нет прощения.
- Да брось! - фыркает возмущенно и одним изящным движением садится на стол, подогнув под себя ноги. Взгляд против воли притягивается к его впалому животу и открытой груди... Сколько бы ему ни было лет, он не меняется, разве что россыпь морщинок в уголках глаз да тень боли во взгляде, а так все такой же балбес, каким я его в универе встретил. - Что стоит моя жизнь по отношению к твоей?
- Для меня все.
- А если бы тебя не стало вместо меня? Тогда с твоим исчезновением цена моей жизни для тебя перестала бы иметь важность. - Я заткнулся, он рассмеялся. - За эти три года ты с того света более сорока человек вытащил. Сорок - больше одного, не находишь?
- Неравный обмен. - Уйдя слишком глубоко в себя, забываю о сигарете и обжигаю пальцы о фильтр. Быстро тушу в пепельнице. Курю в кабинете, совсем распустился.
- Это если смотреть с твоей точки зрения, - не унимается он, в ответ с не меньшим интересом разглядывая меня. - Они - те, кто под твоей рукой к жизни возвращались, - тоже были для кого-то частью вселенной, а некоторые - и самой вселенной. Так что все честно. Один против многих... которых станет еще больше, если ты немного поспишь.
- Я не хочу спать. - По-детски хочется покапризничать или закатить истерику.
- Придется. У тебя завтра смена.
- Ты придешь? - Порядком тошнит от этого вопроса. Порядком...
- Не сомневайся. Я же сказал, пока ты меня не простишь, я не смогу уйти. Ты держишь меня. Твое чувство вины.
- Глупо. Ты спас меня, и я же не даю тебе покоя.
- Ты мне и в универе мозг выносил. И практику всю изговнял. 
- Когда это? - усмехаюсь сквозь грусть. Воспоминания молодости все еще свежи в памяти.
- А кто меня в морг затащил и на столе разложил? Кто чуть не изнасиловал на корпоративе в Новый год? Кто на практике все углы в лаборатории мной пометил? Кто мне проходу не давал?
- Это был ты. - Не выходит оставаться серьезным, глядя, как он откровенно изгаляется над моими воспоминаниями. Садист мелкий. Ни дня с ним спокойно не прошло. И до сих пор как на пороховой бочке. - И пьяного меня в койку затащил тоже ты.
- Да? Точно? - смеется негромко, спрыгивая со стола, и, в два прыжка оказавшись возле меня, заваливает нас на диван.
Спина тут же кричит "спасибо". По плоскости буквально размазывает. Веки свинцом наливаются. И усталость смертельная, а глаз закрыть не могу. Не усну. Боюсь проснуться один. Не проснуться вовсе - не страшно, а одному - для меня личная смерть.
- Угу. - Подмяв его к себе под бок, встречаюсь лицом к лицу. Сейчас, как будто время и не лечило раны, я помню все, что было раньше. Помню, как рвался в медицину, потом бросить хотел, были на то личные причины. Даже как его встретил - помню. А еще помню, как только взяли в штаб, как второго хирурга дали в небольшой районной больнице... и диагноз свой смертельный тоже помню. 
- Спи, - шепчет ласково, заботливо укрывая одеялом и целуя в уголок губ, сам я шевельнуться уже не смогу. - Когда проснешься, я буду с тобой. Всегда буду... и завтра, и послезавтра, потому что простить ты все равно не сможешь. И в старости, когда тебя встретят тремор, импотенция и жопа покроется морщинами, и даже когда...
- Заткнись, сволочь...
Утро не будит радужным пением птиц, оно лупит прямо по вискам с размаху молотком и дарит головную боль. 
Умываюсь, переодеваюсь в чистое, измятый и мокрый халат летит в стирку.
Пью кофе. Курю по-партизански в форточку, сверяюсь с планами на день. Не так много, слава всем - выходные, да и пациентов опасных в городскую забрали.
Выйдя в коридор, даже не удивляюсь. Все стены раскрашены радужными флагами, на полу сердечки и поцелуйчики, осыпанные блеском, а на моей двери во всю площадь красуется жопа единорога. Хочу думать, что это ракурс такой, а не конь-мальчик, я все еще верю в чудеса. Больные бродят с опасением, спрашивая, не слышали ли, что было ночью, пока штат из двух санитарок отмывает этот пестрый звиздец.
На окнах вырезанные из туалетной бумаги снежинки, мужики из инфекционки с любовью сдирают их с окон и прячут по карманам. Празднично, конечно, но до Нового года еще полгода, так что мужиков не останавливаю, им нужнее.
Они копошатся кучками, не помня, что было вчера. И даже так любившая Андрюшку медсестра не вспомнит, что встречалась с ним ночью. Утро всегда забирает воспоминания о нем.
Ему было двадцать шесть. Мне - немногим больше. Мне поставили диагноз кардиомиопатия... с тяжелой застойной сердечной недостаточностью... даже вспоминать не хочу. Единственный выход - пересадка. Я не знал, откуда взялись донор и деньги, почему так быстро, ведь вероятность так скоро решить проблему сводилась к нулю. А после пропал Андрюха, и почему-то так тяжело на душе стало, не вытерпеть, хоть на стену лезь. Ответы пришли позже. И как этот врач-переучка себя подставил, как добился полной остановки работы мозга, как вынудил врачей спасать хотя бы одного из нас, ввязав в это всех имеющихся знакомых, которые до сих пор не могут спокойно смотреть мне в глаза, ведь подонок даже документы заранее все оформил... Я когда пришел в себя после недельной комы, он как ни в чем не бывало сидел у меня в ногах на больничной койке, вырезал мне снежинки, лепил из капельниц кукол вуду и расклеивал по палате, щедро делясь правдой. 
Я плакал. 
Он смеялся.
Сначала думал - спятил. Съехал крышей от горя, когда правду рассказали. Даже выписываться не хотел, ведь за пределы больницы он выйти со мной не мог, таял на глазах, меня страхом сковывало, и я ни черта не мог поделать, боялся, что он вот-вот исчезнет. А после я его потерял, и чтобы найти... и начать жить заново, у меня ушло больше года.
Та самая больница в Хуево-Кукуево, где мы проходили первую практику. Он бродил по коридорам, как и по молодости, изводил больных, спаивал санитаров, курил по-партизански в вытяжку и ждал меня. А я уже не мог доказывать себе, что так не бывает. Что невозможно, лишившись сердца... Я остался.
Что с ним стало "после", я не знал, мне хватало и моего убитого состояния на тот момент, но теперь он всегда рядом, пускай и не совсем живой, пускай и не понимаю, как это возможно, а про случившееся напоминают только одинаковые шрамы у нас на груди. Да, его забывают уже наутро, ему больно это видеть, хотя старается и не показывать своих слабостей, но никто не запрещает ему вновь накосячить так, что, слава всем, люди его не помнят. Это не проклятье, это высший дар, который мы вряд ли заслужили. И даже несмотря на то, что в моей груди бьется его сердце, даже им я люблю невыносимо сильно, чтобы отказаться от этого создания, пусть этот полтергейст-переросток и разнесет мою больницу к чертям собачьим! Вот где он опять?!
О, с приемного орут... 
На лестнице шухер... 
Пойду налаживать контакт с потусторонним миром!