Скамейка

    – Охо-хо… – на скамейку рядом с Сашкой плюхнулся Гена со своей вечно-недовольной миной на мордочке. Одет он был в курточку и джинсики, редкие волосики на голове грозно топорщились ёжиком. Курточка то синим отливала, то зеленым, умеют там шмотки делать, на любой вкус – чего уж.

    – Скоро Лёха-то выйдет? Или он как был «опоздун», так и остался?

    – Да он вечно копается… Сам посуди: заведешь себе молодого – надо же и выглядеть соответственно. Он же нас сегодня с ним знакомить собрался, раньше все или не хотел, или не получалось, потом и вовсе не до того стало… Ну, мы не капризные. Подождем. Да и куда нам торопиться-то?

    – Курить охота, сил нет… –  Сашка тяжело вздохнул.

    – Ты же сто раз бросал – считай, что опять бросил и терпи! Затрахал всех, помнишь: «то курю и все болезни по очереди перебираю, а то – не курю и у всех стреляю», – Геночка пожал плечами: ну вот чего зря воздух-то сотрясать? Курить ему, вишь, подавай! Может, еще и пивка – для рывка?

    У Гены и раньше были только два агрегатных состояния: хмурая ироничность и раздраженная язвительность.

    «Природа-мать! когда б таких людей

    Ты иногда не посылала миру,

    То, может быть, ему бы полегчало...»

    Добряк Сашка, уже слегка седоватый, плотненький и очень уравновешенный, редко выходил из себя, исключительно по делу, – и быстро возвращался обратно: в обычное свое, созерцательно-задумчивое состояние. Вот и сейчас он лишь промолчал и опять взглянул в сторону подъезда.

    Тем не менее, они издавна дружили и даже сами спорили – сколько типа лет. Но и в этом вопросе мнения расходились: один вспоминал какую-то лохматую встречу в Сочи, другой – не менее лохматый чей-то день рождения. Сходились только в одном: что целую вечность. Ну и – что тогда они оба были молоды и прекрасны. И всё было впереди.

    – А что Лёшка у матери-то делает? Хотя да, он же с нею привык возиться, по старой памяти, небось, и ходит, хотя теперь-то чего? Сейчас, наверное, наряды перебирает, грустит, все никак не привыкнет, что без толку это всё. Ушёл человек, значит – ушёл, чего кота за яйца тянуть да муку длить? – Сашкина душа требовала рационального и взвешенного подхода, без сопливых сантиментов.

    – Тебе хорошо, твоя матушка далеко жила, где-то на Кубани, помнится, да? Ты, небось, отвыкнуть успел, столько лет в Москве, а ему тяжело всё ещё – всю жизнь бок о бок… 

    – Хм, а я ведь его парня ни разу и не видал, – Сашка помрачнел: напоминание о матери ему не особо понравилось: такие потери время не лечит. – Лёха, как с ним познакомился, так и вообще из общения выпал, никому его не показывал. Ну, дело обычное, конечно, – у всех так, если похвастать в голову не приходит, только такое хвастовство обычно плохо кончается. Да и длилось у них это всего-то с год, что ли… Это теперь нам с тобой стало ясно, что до сих пор длится, надо же!

    – Я видел, – с некоторой гордостью заявил Гена, он любил быть на полкорпуса впереди других. – Сам знаешь, молодняк мне не шибко нравится, особенно такой: «тонкий, звонкий и протяжный», соплей перешибёшь. То ли дело амбал какой-нить здоровенный: хоть есть за что подержаться!

    Сашка усмехнулся в совсем уже седые усы:

     – Ладно заливать-то! За что подержаться чаще как раз у худых доходяг встречается, твоим амбалам до них семь вёрст плыть, хоть чем, хоть в чём.

    – Мать Лёхина вроде на даче должна была быть, а я как раз шёл мимо, дай думаю – зайду, позвонил прям от подъезда, ну он тыр-пыр-восемьдыр, ладно, заходи. Прям в дверях с парнем-то мы и встретились, тот опрометью прошмыгнул, только и видели, даже не поздоровался толком, буркнул что-то среднее между «здрассьте» и «досвидос». Лёха потом сказал, что это парень сам просил его ни с кем из друзей не знакомить, типа мы все очень взрослые и ему, пацану, неловко. Я его, если честно, и разглядеть не успел как следует. Помню только, что длинный, худой и русый. И толстовка с капюшоном. А что типа неловко – так, думаю, – просто скучно таким с нами… Мне вот со старшими, наоборот, всегда интересно было – всё в новинку, заслушаешься, а этим ничего не интересно: уткнутся в смартфон и абзац – морду тяпкой. Я его спросил потом: зачем тебе такой бука? А Леха – ну ты знаешь его, – промямлил, как всегда: «Он такой лапусёныш… Да и возле костей мясо слаще...»

    – Ну, наверно, Лёха ему был интереснее смартфона, если пацан не испарился на третий раз, – Саша по привычке похлопал себя по карманам, ища мифическое курево, и в очередной раз насупился. – Молодые, они же с голодухи на всех бросаются сперва, спермотоксикоз, а потом исчезают, раскаиваются, себя ищут, – страшно же быть «не как все»… У меня такие ломки тоже были когда-то, мощные. Даже жениться хотел, представляешь?

    – Ну не знаю! Я, сколько себя помню, всегда к мужикам тянулся, сперва даже и не понимал – с чего вдруг. А женитьба – это еще ничего не значит, вон – Лёха, помнится, тоже был когда-то женат и что? Где теперь эта жена? Говорил, что ради матушки, а матушка сама потом завыла от «долгожданной сношеньки»: характерами они, видишь ли, не сошлись. Вот зачем надо было всем троим жизнь портить? Да и что мы сейчас это обсуждаем: давно уж всё говорено-переговорено…

    – А я слыхал, что он женился, чтобы квартиру отдельную получить – типа фиктивный брак… Это ж еще при совке было, а мать разменивать квартиру отказалась. Да там тогда в каких-то квадратных сантиметрах по нормам перебор вышел, так и не дали квартиру – у матери его, сам знаешь, жилье-то отменное, просторное, отец крупным начальником был каким-то… Леха ж у нас «из хорошей семьи»!

    – Перебор у него в погонных сантиметрах вышел, это точно! Мне ли не знать: помнишь, какой у нас с ним был кровавый роман? Другие, вон, и с меньшим богатством как надо устроились, с кем надо сошлись: того же Палыча взять! И ничо, живет в своей однушке в центре, ни клят ни мят.

    – Да спился твой Палыч давно: я его как-то в городе видел: не узнаешь. Морда красная, об носопырку прикуривать можно! А был – да, хорош! Ну, хоть успел красотой воспользоваться. Это мы с тобой так ничем и не воспользовались, да особенно и нечем было… Теперь вот сидим тут, застряли как в лифте. И почему Лёха решил с нами у своего дома встретиться? Лучше бы в кафе каком, не находишь? 

    – А не надо обобщать, ишь ты – «нечем было»! – холодно заметил Гена, по-прежнему считающий себя «на пол-корпуса впереди» и получивший квартиру в наследство от родителей. – И что бы мы стали делать в этом твоем кафе, скажи на милость? В ладушки играть?

    Вдруг металлическая дверь распахнулась и на крыльцо вышла сухонькая старушка, по старушечьи довольно тепло одетая, хотя конец сентября был вполне теплым – бабье лето. Впрочем, вот прямо «старушкой» ее назвать было нельзя – скорее уж пожилой дамой, на что указывал берет с брошкой, ярко блеснувшей в лучах осеннего солнышка. А берет с брошкой – это вам не сельский платочек, это уже статус! И, конечно, – осанка, которую ни годы, ни болезни сломить не смогли: супруга крупного начальника, одним словом.

    – Ой, – прошептал Генка, – это же Лёхина мать! Ну вот где он, черт лысый? Сейчас заметит нас, начнет причитать… 

    Сашка покосился на Генку с легким удивлением:

    – Ты что, всё никак не привыкнешь? Не заметит, не боись.

    А старушка осторожно сошла с крыльца, вздохнув, посмотрела на небо: не собирается ли дождь, и двинулась было в ту сторону, где сидели заклятые друзья. 

    Но вдруг растерянно остановилась: никак не могла понять, почему ее так смущает вид пустой скамейки...