Голубые купола

С самого утра, которое у Федора Фомича начиналось ближе к полудню, если не позже, настроение не задалось. Завтраки он любил плотные: расстегаи с осетринкой, борщ с пампушками, украинскую селянскую колбасу с солеными огурцами, блины с икрой, пироги на худой конец. Федор Фомич от души презирал «европейский завтрак» с его тостами, конфитюрами, йогуртами, соками и убогой чашечкой кофе. Жена его, Татьяна, замороченная на диетах, давно сдалась в семейно-кулинарном споре, и ничего ему не навязывала. Да и как она могла, если с утра подрывалась в свою библиотеку, едва хватив кофе с серым диетическим хлебцом. Сын Петька тоже уходил рано в институт. К моменту пробуждения Федора Фомича лишь домработница Варвара обычно хлопотала на кухне, гремя кастрюлями.

Но сегодня Федор проснулся мрачный. Голова была тяжелой после ночного виски, как свинцовые тучи за окном, во рту была неприятная горечь. Тьфу! Но самое главное это то, что неслышно было Варвариной возни из кухни. Федор не без труда вспомнил, что вчера отпустил ее в церковь. А зачем? Ах, да, сегодня же пасха, будь она неладна! Нет, пасха, конечно, светлый праздник, а Федор Фомич самый что ни на есть православный и русский, соль земли, как говорится, но Варвара сука. Бросить благодетеля после пианства без завтрака, даже без рассольчику - это гнусность, и даром ей это не пройдет. Потом Федор придумает, как наказать неверную челядь, а пока придется самому тащиться на кухню, разыскивать рассол и разогревать в микроволновке что-нибудь вчерашнее.

Тьфу еще раз на Варвару! Ее вчерашние отбивнушки и так не отличались нежностью, а уж после разогрева и в рот взять будет невозможно. Распахнув дверцу холодильника, Федор по привычке пододвинул свой личный мягкий стул, уселся напротив, удобно расположил живот на коленях и стал привередливо изучать содержимое, передвигая банки, лотки и свертки. Наконец, он нашел оставшуюся с ужина нарезку из чавычи и кеты, шматок сала, квашеную капусту и моченый чеснок. Ну, можно ли к такой закуске подавать кофий? Смех один. И Федор достал бутылку «Немировки».

Стоп. Вечор, тоже за водовкой, разговор был тяжелый. Вспомнить бы, о чем… Про пиндосов? Про либерастов? Про жидов? Оп-па, вспомнил! Этот гнойный пидор, гастарбайтер с Украины, раскопал-таки в интернете про Слонимкеров. На каком-то израильском сайтишке. Там среди знаменитых евреев – а они ох как любят пиарить своих! – матушка. Так ведь до чего жиды хитрые: нет чтоб славную фамилию поставить – Удальцовы, звучит-то как гордо! – матушкину девичью вспомнили – Слонимкер. Уж на скольких порталах постирали по его слезной просьбе. Уж сколько сайтиков грохнули хакеры за его счет. Так нет же, не все корни еще, оказывается, повыкорчевал. Кто-то целенаправленно хочет опорочить благородное православное имя!

Мать Федора Фомича была народной артисткой. По молодости пела на сцене. Поскольку в оперу не взяли из-за узковатого диапазона, выступала в хоре ансамбля песни и пляски. Голос был грубый, но сильный. Вышла в солистки. Крашеной блондинке в сарафане с кокошником аплодировали на правительственных концертах – точное попадание во вкус тогдашней номенклатуры. Быстро попала в списки награждаемых и выездных. Ненадолго сходила замуж за танцора из театра «Ромэн». Появились Феденька, затем квартира в престижном доме и домработница.

Рос Федя в гримерке. Мамкины румяна с белилами знал наизусть. Очень любил проводить досуг в реквизиторской, наряжаться в пыльные дамские платья и обвешиваться стеклярусом. На десятилетие потребовал себе куклу. Мама привезла с гастролей немецкую дурочку с закатывающимися глазами. Федя полюбил ее страстно и стал рисовать для куклы наряды. Главный художник ансамбля посоветовал отдать мальчика в художественную школу. Так Федор определился с профессией.

Рисовать любил церкви. Особенно хорошо удавались голубые маковки с золотыми звездами. И ведь как в струю попал с церковным возрождением! Попы, правда, не брали, разве что какой периферийной попадье на именины, но мода среди нуворишей средней руки приносила неплохой доход. Через маму завелись полезные знакомства. Творческой вершиной стал задник для ансамбля песни и пляски: голубые купола со звездами и березки, конечно, русские. По просьбе директора дорисовал плакучие ивы, за дополнительную плату.

Потом настало время интернета. Умные люди подсказали, что для гешефтов не худшее место. Федя освоил нехитрые тонкости: сайт завел, купола установил, ивы плакучие развесил, творческую автобиографию сочинил. Истинно православный художник, хранитель традиций, мастер. Правда, враги народа стали появляться и гадости писать, но Федя не дремал. Кого надо блокировал, кому-то червей и троянских парнокопытных подсылал, на кого-то писал доносы. Особо ретивых наказывал публикацией их домашних телефонов и номеров школ, где учатся их отпрыски. Знай наших! Увлекательное это дело – мочить в сортире, как говаривал кумир. Сидит Федор Фомич на унитазе с ноутбуком на коленях и мочит завистников и прочих гадов. Под это дело в стояке за трубами у Феди и заначка всегда имелась – бутылка «Ахтамара».

Была у Фомича и тайная страсть в интернете: картинки разглядывать. Не совсем живопись. Так, обнаженная натура, желательно в движении и групповая. «Тьфу, мерзость!», - говаривал Федя и кликал следующую. Да все как-то мужские тела попадались, гениталии крупным планом. «Тьфу, мерзость!» Это сатана искушал, подсмотрев эротические сны художника.

Покончив с «Немировкой», художник вспомнил о заначке и захромал в сортир, опираясь на палочку с золоченой ручкой из слоновой кости. Перед зеркалом остановился, погладил изрядное брюхо, потом длинную жидкую бороду. В зеркало Федя смотрелся всегда анфас, строго не поворачивая головы. Он терпеть не мог свой крючковатый еврейско-цыганистый профиль. Затем расческой поправил пробор посередине, разметав жирные пряди редеющих волос.

Проблемы в колене появились после третьей аварии. Ездить Фомич и так еле умел, а после стопочки и вовсе приключались частые неприятности. Но матушкины связи обычно выручали. Несколько звонков, и Федор ехал в ГАИ забирать права, везя пухлый конверт или ящик дорогих напитков. В последний же раз, когда его мерин поцеловался со столбом, а железяки больно въехали в коленку, матушка взбеленилась, и позвоночное право закончилось для Феди навсегда. Права не отдали, и сердце успокоилось, увы, унизительным штрафом. От переживаний Фомич удвоил суточную дозу спиртного.
Хлопнула входная дверь.

- Танька, ты че, с работы сбежала? – крикнул Фомич командным голосом из туалета в коридор.
- Феденька, проспись! Какая работа в пасхальное воскресенье? - Ответила жена, сбрасывая пальто.
- Ах, да... А где ж тогда была?
- В церкви, конечно. И тебе не мешало хотя бы в пасху…
- Расхворался я что-то, – сменил тон на жалобный Фомич, выходя из сортира.
- То-то снова лекарством несет за версту, – фыркнула Татьяна и ушла на кухню. – Вот тебе яичко пасхальное на закуску. А то совсем отощал за время поста, - съязвила, как обычно, женушка.

Федя молча насупился и красное со свекольным оттенком яйцо положил в карман халата.
Женат был Федор Фомич в третий раз. Обе прежние были танцовщицами из матушкиного ансамбля. Любил Фомич по молодости их маленькие грудки, мальчиковые балетные фигурки и узкие шелковые трусики. Только после того, как побросали его неверные бывшие, балетных он не переносит. Татьяна у него филолог, из бедной семьи, правда. Хоть филолог и не профессия, по разумению Фомича, но для женщины сгодится. К тому же, кандидат наук, о чем Фомич недавно не без гордости написал на своем сайте.

О сыне Петре написал, что пошел, мол, по стопам отца, окончил художественное училище, теперь студент, уже готовит персональную выставку. Яблоко от яблони, мол, недалеко падает, семья талантливых людей все же, с дворянскими корнями.

С мыслями о сыне Фомич проследовал в Петькину комнату. Достал пасхальное яйцо и положил на его письменный стол. Сына Фомич любил. От баб-то какой прок? Чтоб сыновей рожали, правильно. О прочем женском «проке» Федор несколько лет уж как не вспоминал.

Взгляд его упал на этюдник, к которому был приколот лист с карандашным наброском обнаженного юноши. «Красиво, - подумал художник, - только мерзость». Однако залюбовался. А вскоре увидел стопку листов на краю стола, присел и стал жадно разглядывать рисунки. Все тот же юноша в разных позах, потом двое парней в обнимку и, наконец, то, что он подспудно искал: два юных фавна целуются взасос. «Ка-кая мер-зость!» - воскликнул он в голос и скомкал рисунок. Потом развернул, поднялся и с рисунком в руке поковылял на кухню.

- Мерзавец! Пидор! Как тебе это нравится?! Гляди на плоды своего воспитания! – Федя швырнул лист на разделочный стол.
- Ну и что? – спокойно ответила Татьяна, лишь мельком взглянув на рисунок. - Мало ли что они там на своих уроках рисуют.
- Ты мне будешь сказки рассказывать? Два целующихся мужика? Это натурщиков заставили в институте так позировать? Постой, постой… А не напоминает ли тебе этот сопляк на картинке пацана, которого он приволакивал пару раз в наш дом? В фитнес-клубе якобы познакомились.
- Не нахожу ничего общего, – ответила Татьяна, деловито глотая кофе.

Она из опыта знала, что если тему не развивать, он наберется к вечеру и все забудет. Но не предполагала, что тема окажется столь больной. Федя распалился и порвал рисунок в клочья, изрыгая ругательства.

- Откуда напасть такая? Я его так воспитывал?! – Переходя на дискант. – Это все ты, филолог сраный, книжки пархатых писак ему подсовывала. Помнишь, я его в футбольную секцию отправлял? А ты все фитнес-х*итнес… Да там пацаны только кривляются друг перед дружкой да на мускулы заглядываются, да на кое-что еще! Футбол – вот настоящий мужской спорт. Бл*дское твое отродье! И родня твоя очкастая…

Татьяна выплеснула стакан воды Федору в лицо. Он осекся, присел на свой мягкий стул, отерся. Потом вскочил и ударил жену тростью по спине. Она даже не ойкнула. Только, не поворачиваясь, глухо сказала:
- Устала я от тебя, Федя, – и с грохотом бросила в мойку тарелки.

Потом быстро оделась и, ни слова не говоря, выскользнула за дверь. Федор продолжил бить посуду, потом допил из горла «Ахтамар» и стал есть холодные отбивные руками, не чувствуя вкуса. Затем свалился на любимую козетку и захрапел.

Уж начало смеркаться, когда он проснулся. «Мой сын – пидор» - первая связная мысль, больно уколовшая его распаленные извилины. Он схватил мобильник и набрал номер матери.

- Мама, ты представляешь, мой сын – пидор, а жена шлюха!... да я спокоен… уже проспался… Как у тебя? Оба?...Ты что, с ними заодно? Мама!... Как не вернутся? А Петька?...Не хочет меня знать?... Да будь они прокляты! Без них проживу, так и передай!

Федор запустил мобильником в неповинный в его горе и позоре холодильник. Хотя почему неповинный? Выпивки ж сволочь больше не дает. Он проковылял в кабинет и плюхнулся перед мольбертом, на котором сияли очередные голубые купола и зеленели бесконечные березки. Как же он их ненавидел.