Немного хлорки в солёной воде

И однажды в твоей жизни

Появится новое имя,
Которое превратит
Предыдущее в пыль.

Ф.М. Достоевский

…Жарко… Жарко и душно… Всего девять утра, а здесь, на пляже, даже в густой тени зонтика и нависающей скалы уже нечем дышать. Воздух горячий и плотный, такой, что невольно делаешь усилие, чтобы заставить себя вдохнуть. Надо было оставаться в комнате, под кондиционером или рядом с бассейном. Хотя вода в бассейне настолько тёплая, что, кажется, ты в ней варишься заживо — медленно, но верно. Сидишь и дышишь испаряющейся хлоркой. В море получше. Море есть море, даже если оно такое, как здесь, — лениво-шевелящееся, ослепляющее блеском снаружи, потрясающее красотой в глубине. Не бывает таких морей. Не у нас. Не на этой планете, не в этом измерении. А всё-таки оно — есть.
— Иди поплавай, я пока закажу нам завтрак, — говоришь ты, и я снова невольно отмечаю эту твою особенную интонацию. Что ни фраза, то приказ или распоряжение. Ты умеешь говорить только так, а я пока не могу привыкнуть к такой манере. Она не сильно беспокоила меня раньше, когда ты был от меня на безопасном расстоянии, но вот уже почти месяц я всё время ощущаю твоё близкое присутствие. Границы мои сузились, сжались до предела, и я ещё не понял — хорошо это или плохо. Там, в моём прошлом мире, было всё иначе. Слишком далеко, слишком просто, слишком свободно. Так, что я даже не заметил, как всё закончилось. А когда заметил, оказалось слишком поздно. Бывает, что сколько бы ты ни гнался за человеком, мечтой, целью, расстояние никогда не уменьшится, как бы ты ни старался. Не все мечты исполняются.

В море, действительно, легче и свежее, хотя вода ненамного прохладнее, чем в бассейне. Хлоркой не пахнет, но солёная до рези в носу и в глазах. У меня от неё першит в горле ещё со вчера.

Мы здесь всего на три дня. Три — дня совсем мало для отдыха и недостаточно для нашего сближения. Но они все-таки есть у нас — эти дни и ночи, и я, наверное, должен радоваться. А ты… Ты и так долго ждал. Почти год…

Я ныряю с края скалы в пронизанный солнцем тёмно-голубой провал. Здесь риф обрывается в воду почти отвесно, и нет риска зацепиться ногами или животом за камни или кораллы. Кораллов тут бесконечное разнообразие. Куда там Средиземному морю. Разноцветные рыбки летят мне навстречу. Любопытные. Подплывают прямо к маске. Иногда даже удаётся дотронуться. Сегодня мой восторг поутих. Это вчера, когда я вылез из воды с ошалевшими глазами, ты вдруг перестал смеяться и потащил меня в номер, не дав ни смыть соль, ни даже обсохнуть. Мы вломились в комнату, наощупь запирая двери на задвижку, сталкиваясь лбами, носами, губами, оттаптывая друг другу ноги.

После жары снаружи прохлада комнаты кажется почти морозной, и меня знобит. Зато от твоего тела веет тем же жаром, что и на пляже, сухим ветром из близкой пустыни. Ты, на самом деле, такой же — упорный, сильный и безжалостный. Мне ни разу не удалось отказать тебе. Никаких отговорок, никаких причин для того, чтобы не быть со мной, ты не признавал с тех самых пор, как мы вместе. В этом есть своеобразная жестокость, пугающая и притягивающая одновременно. Ты знаешь, я всё равно сдамся, поведусь на силу и настойчивость. Тело легко предаёт. Как и сердце, оно слабо, как и всё человеческое. Благодарно отзывается на ласку, даже на грубую и нетерпеливую, а на утешающую нежность — особенно. Вот эти моменты я люблю больше всего — смотреть на тебя, когда ты уже на грани, но ещё держишься, намеренно замедляясь во мне перед тем, как окончательно ускориться. Раскачиваешься сверху плавной, жгучей, чуть саднящей на входе волной, с накрепко сведёнными бровями, с взмокшими тёмными прядями волос на лбу, с перекатывающимися под смуглой кожей крепкими мускулами на плечах и груди. Мы вообще с тобой похожи. Как братья — старший и младший, оба длинные, и худые, и почти одного роста. Только волосы у тебя тёмные и прямые, и брови, и ресницы. Тебе тоже нравится смотреть на меня, и я гадаю, каким ты меня видишь. Покорным? Послушным? Сдавшимся? Ставшим твоим хотя бы на эти короткие мгновения? Соколиная татуировка двигается надо мной, и птица косит злыми глазами, распахивая клюв в беззвучном нетерпеливом клёкоте. Зато так тебе удаётся изгонять затаившееся во мне чёрное небо. Сначала резкими и оттого болезненными толчками, от которых я шиплю и дёргаюсь в бесполезной попытке вырваться, потом удовольствием, когда ты вынуждаешь меня кончить первым и после догонять. Тебе нравится так — поймать меня на самом пике, уже сводимого судорогой, и размашисто вбиться, размазывая мне по животу мою же горячую липкость, выпуская меня из ладони, перехватывая губами замершее дыхание, заглушая возглас своим рычанием, почти воем. Мне же нравится, когда ты пьёшь меня вот так, до последней капли. Пускай во мне станет совсем пусто и гулко…

Когда всё закончилось, я лежал, упираясь горячим лбом тебе в плечо, и вспоминал сквозь полудрёму, как ты помогал вытаскивать меня на маршруте где-то под Солнечногорском. «Ёж»* тогда глубоко и надёжно, как у нас говорится — по самые яйца, насадился задним мостом на корягу в бездонной луже, а основная команда уже уехала вперёд к карьерам. Ребятам по рации я сказал, что справлюсь сам, и, действительно, справлялся до определённого момента, но коряга оказалась мне не по силам. Ты вернулся на своём «Раме», но даже с тобой и с лебёдкой мы разнимали «Ежа» и корягу часа два. А потом ещё выкатывали машину на более-менее твёрдое место, поднимали хайджеками, взрывали и ставили назад колесо после разборта. Изгваздались в этом болоте так, что мне казалось — даже в трусах у меня головастики или кое-кто похуже. Ты был в грязи по самую макушку, вытирал лицо рукавом, но только размазывал её, и на твоём весёлом загорелом лице глаза казались совсем голубыми, как очень холодное майское небо в просветах низких дождевых туч, проглядывающее сквозь верхушки деревьев.

По своим машинам садились, застелив сиденья плёнкой, иначе их потом только в химчистку сдавать. Когда доехали до стоянки, пацаны из команды уже жарили шашлык и резали колбасу и помидоры. А мы первым делом разделись догола под всеобщее ржание и предложения запилить новый учебно-патриотический видос для Порнхаба про секс «человеков» в машине в экстремальных условиях на сильно пересечённой местности и полезли в озеро отмываться. Ты двигался где-то позади по илистому мелководью, заросшему прошлогодним сухим камышом и осокой, и внезапно резко и очень ощутимо шлёпнул меня по заднице, так что я едва не подпрыгнул.

— Если бы не народ кругом, взял бы тебя прямо здесь. — Ты растирал грязь, смывая её холодной водой, и скалил зубы так намеренно, что смысл сказанного не сразу дошёл до меня. Я больше на татуировку пялился. На груди у тебя нарисован был раскидывающий крылья сокол. «Рарог» — так называлась твоя компания, с которой мы работали вот уже почти год. Ты тоже, оказывается, из наших ебанутых реконструкторов.


— Любишь грязный секс? — ответ нашёлся не сразу. Лицо у меня горело и шея тоже. Ты заметил и продолжал смеяться:

— С тобой бы полюбил…

Насчёт грязного секса ты, конечно, шутил, хотя потом у нас с тобой всякое бывало. А вчера вообще я был чист, как стекло ещё с ночи. Часа два провёл в ванной после перелёта…

В тот день ты подвёз меня домой. «Ёжик» мой после коряги совсем забастовал, и ты дотянул меня на тросе до базы и СТО. После всей этой возни в холодной воде и прочих радостей оффроуда у меня к вечеру тряслись руки и ноги, так что никакой романтики у нас с тобой тогда не получилось. Мне хотелось завалиться в горячую ванну, а оттуда переползти в кровать. Да и ты был не в лучшей форме после всех наших купаний в лужах и в озере. Я вообще думал, что слягу как минимум с ангиной, но слёг как раз ты, и не с банальной простудой, а с настоящей ковидной пневмонией, о чём и сообщил мне день на четвёртый после наших покатушек. Я благополучно переболел ещё в апреле, отделавшись лёгким испугом, так что мог стать для тебя волонтёром. Мне было нетрудно. Наоборот — хотелось себя чем-то занять. Отвлечься от моего умирающего прошлого мира, который я никак не мог оживить. Не было у меня живой воды. Ни в каком виде. А смотреть спокойно на то, что умирает, я не мог.

Может, ещё поэтому я мотался к тебе до и после работы с продуктами и лекарствами. Ты болел дома, и рядом с тобой почему-то никого не было. Ни жены, ни любовницы. Я знал, что ты не женат и детей у тебя нет, отчего испытывал какое-то злорадное удовольствие. Двое моих бывших имели эти смягчающие обстоятельства в лице разновозрастных потомков, о которых они трепетно рассказывали, хвастались успехами, на них же съезжали в случае каких-то нестыковок. «Малыш, извини, но своему ребёнку я тоже нужен». Черт его знает, лично мне это никогда не казалось сексуальным, но в лицо же не скажешь. Сиди, кивай, изображай понимание. А родители твои были где-то очень далеко. В Томске или в Новосибирске, я никак не запомню.

Ты выздоровел, вышел на работу и однажды не дал мне уехать домой. А я… Я в тот момент, как оказалось, был уже один и свободен.

— Где ж ты был раньше? — спросил я, когда у нас всё случилось в первый раз, не особо рассчитывая на ответ. Отчего-то никак не мог отделаться от мысли, что всё это происходит не со мной. Что это не я лежу сейчас лицом и животом в подушках, не ты придавливаешь меня всем своим немалым весом, заполняя меня до надрывного предела, и держишь меня за сцепленные запястья. Невозможное какое-то, пугающее ощущение незнакомого тела и члена. И сам я — как чужой.

— Раньше ты был занят, а я уже слишком взрослый для случайных связей. Да и ты тоже.

— Откуда узнал? — Конечно, глупо было бы рассчитывать на то, что кто-то будет вечно держать язык за зубами. Друзья предают, те, кого ты любил, становятся врагами, близкие отдаляются так внезапно, что ты не успеваешь опомниться.

— От верблюда. — Ты посерьёзнел, заметив, как я напрягся. — Про тебя давно знал. От Акима. Мы вместе работали одно время. А то, что ты с кем-то, и так было ясно. На мои подкаты ты не вёлся. Вот я и оценил… И верность, и общую ситуацию.

От твоего ответа у меня тогда мороз по коже прошёл. Целый год ты всё знал про меня и наблюдал, почти не приближаясь. Было отчего впасть в панику.

У нас с тобой, вообще, с самого начала всё не заладилось по работе. Ты не подписывал мне с первого раза ни одну смету, ни один расчёт, ни один эскиз, ни одну программу. И даже со второго раза не подписывал. По каждому пункту докапывался так, что я сатанел, ругался матом, начиная от дверей твоего кабинета и заканчивая приездом домой. Чудовищно не высыпался и нервничал из-за того, что приходилось всё переделывать, и перерисовывать, и пересчитывать чуть ли не с нуля. От злости разбил сначала один телефон, потом ноутбук, потом ещё один телефон. А когда понял, что от жизни моей остаются только искорёженные запчасти, из которых ничего хорошего больше не собирается, написал заявление об увольнении, но так и не отнёс его в отдел кадров. Уже незачем было. Ты мне потом сказал, что меня и так никто бы не отпустил. Таких на сторону не отдают. Только через трупы директоров под прицелом «Ремингтона». Но стрелять ты тоже умеешь. И, обидно, лучше меня…

Я выбираюсь на риф под палящее солнце. Здесь неглубоко. Пёстрые рыбки разлетаются стайками из-под ног, и краб кидается в сторону по скале к ближайшей расщелине, озабочено шурша и скрипя клешнями. Большая разноцветная рыба крутится рядом, как собака, трогает яркие коралки и ловит сухие розовые цветы в мелкой волне под обрывом. Под зонтиком для нас уже поставили столик, и официант — чернокожий парень в белой рубашке, идеально выглаженных черных штанах, с широкой, будто приклеенной на эбеновом лице, улыбкой — расставляет тарелки из ресторанного бокса. Здесь что-то вроде вип-пляжа. Лежаки и зонтики далеко друг от друга, и никто ни на кого не обращает внимания. Кроме нас в отеле ещё несколько таких пар, так что тут, видимо, всё очень френдли, несмотря на заповеди ислама, но мне всё равно непривычно. Совсем недавно, незадолго до поездки, я неожиданно послал всё и всех нахер, совершив почти полный камин-аут перед семьёй и частью друзей. Почти, потому что, как мне показалось, никто ничего не понял и всерьёз мои слова не воспринял, да и хрен с ними. Так или иначе мне однозначно стало легче. От каких-то своих страхов я избавился, и для меня это важный шаг. Хотя бы потому, что я приехал сюда с тобой.

— Тебе кто-то звонил. — Ты кидаешь мне телефон на лежак. На экране несколько всплывших сообщений. Ты их наверняка уже читал, но мне нечего волноваться, потому что ничего там особенного нет. Приветы от матери, от отца. С проекта интересовались, буду ли я у них в понедельник. Те сообщения, из-за которых я мог дёргаться, уже давно не приходят. Тот, с кем я был до тебя, давно не пишет мне, не звонит, и я больше не жду. Совесть моя чиста, и на душе тихо. Дыряво. Прострелено… Так же, как в тот день, когда ты нагрянул ко мне домой без предупреждения, а мне не хотелось никуда, никого и ничего. Я был сонный, вялый, безразличный ко всему и уже несколько дней выпавших мне выходных бесцельно валялся на диване в таком бардаке из коробок от пиццы, пустых бутылок, окурков и смятого нечистого белья, что, когда ты вернулся из командировки, то присвистнул:

— Я не знал, что ты так умеешь.

Я и сам не знал.

— Соскучился?

Что тебе сказать?..

— Ты что-то совсем раскис. Давай поедем к морю… На три дня тебя отпустят.

Что-то ты заметил. Несказанное мною «не по тебе»? Может, поэтому сказал это так, что я даже не подумал отказаться? Да с тобой и невозможно спорить. Проверено многократно. Эти дни, пока ты был в отъезде, стали для меня рубежом, после которого мне уже некуда было отступать. А ещё — возможностью спросить себя: что же я делаю? И слушать в ответ текучую равнодушную тишину.

— Поешь. Устрицы у них роскошные.

Я сажусь напротив тебя. Солнце бьёт по глазам в разлом между зонтиками, и я тянусь за очками. Официант ставит перед нами коктейли, широко улыбается белыми зубами и, наконец-то, уходит с чаевыми. Здесь я пью сок с водкой и со льдом, но никак не могу напиться — из-за тебя, из-за жары. Тут даже есть не хочется, и мы заказываем себе только морепродукты и фрукты. Ты, оказывается, тоже ценитель. Это сближает. Нас с тобой многое сближает и связывает — интересы, работа, схожее образование. Всё то, чего у меня не было с тем, кто больше не говорит со мной и живёт теперь своей жизнью. Без меня. Вот этого я никак не могу понять и даже если бы понял, то и тогда не простил бы. Как это он смог — без меня? У него получилось, а у меня почему-то нет. Зато теперь есть ты. Ты выбиваешь из меня того, другого, и за одно это я благодарен тебе до солнца и обратно…


— Я знаю, что ты не мой. — И всё-таки я вздрагиваю от этих слов. Ты садишься рядом и придавливаешь меня к лежаку, крепкими ладонями растирая по моим плечам и пояснице масло от загара. — Но я подожду…

Вот за это я тебе тоже благодарен. Я не жду, а ты ждёшь. Ты умеешь, а я… наверное, нет.

Жара становится невыносимой, а глубина светится тёмной тянущей синевой, прохладным фиолетовым покоем. Ты не любишь плавать долго, и я остаюсь в море один. Зависаю в прозрачном кристалле, как мошка в янтаре. Там, наверху, на раскалённых камнях пляжа сгорает под жгучим солнцем мой прошлый мир, из которого мне мало что удалось спасти. Осталось только самое важное. Если бы мог, то и сам остался бы здесь. Достаточно просто нырнуть поглубже, как в книжке, не вспомню какой. Но на это я не способен. К тому же там, на рифе, по колено в воде стоишь ты и ждёшь меня, а я не могу сказать тебе — уходи. Да и не хочу, потому что рано или поздно я всё-таки забуду, отболею и избавлюсь наконец от дурацкой привычки смотреть на экран телефона при каждом звуке сообщения. Рано или поздно я смогу идти рядом с тобой, а не за. Рано или поздно появится наш мир, и на этот раз у меня всё получится. Просто для этого мне нужно наконец собраться, сделать усилие и снова начать мой затяжной бросок из прошлого в будущее. От него — к тебе…