На краю земли

Выргыргылеле уже и не помнил, сколько времени находился в пути. Снегоход сломался через несколько километров от очередной вешки, прямо на склоне сопки, и он пошёл на лыжах, закинув за плечи тяжёлый мешок с нерпичьим мясом, продуктами и драгоценным пакетиком с цветными коробочками. По его расчётам до дома оставалось три дня пути, но он всё равно торопился.

Наверное, всё-таки зря он не стал шаманом, когда его так просили об этом в посёлке, а захотел быть простым охотником. Жил бы среди людей, сидел бы сейчас в тёплой яранге, слушал завывания ветра снаружи, гладил волосы Лелекая, рассыпавшиеся у него по коленям, похожие на солнечные лучи в перекатах пушистых сугробов. Тем самым чутьём, доставшимся ему от деда Млеткына, узнавал Выргыргылеле в порывах и остром запахе ветра едва уловимую, но от этого ещё более грозную перемену в погоде. Надвигалась пурга.

Но если бы не стал охотником, продолжал думать Выргыргылеле, ускоряя бег, то и не нашёл бы тогда Лелекая на берегу залива. Он в тот день большого кеглючина-моржа среди камней выцеливал, а Лелекай вдруг возник совсем рядом, стоял один на обрыве, густо заросшем низкими, по колено, берёзками и дубками, слушал шорох волн, смотрел по сторонам удивлёнными, невидящими глазами, словно не понимал и не помнил даже, откуда он взялся здесь в своей слишком лёгкой для полярного лета одежде. Рассказывал после — одну короткую вспышку увидел, удар и недолгий полёт в черноту. А больше ничего...

Это к нему так спешил Выргыргылеле, неся заветные коробочки, моржовое и нерпичье мясо из ямы этого лета. Прошлогоднюю трогать не стал — мясо там на его вкус хоть и лучше, но Лелекай, скорее всего, поморщится и отвернётся, даже если он хорошенько прожарит нерпятину или выварит в кипятке. А он не любит, когда Лелекай хмурится. Он любит, когда тот улыбается и оборачивается на звук его шагов, вскидывая на него глаза цвета сизых ягод голубики, со светлыми невидящими зрачками. Выргыргылеле любит эти глаза. Когда он смотрит в них, то видит мать с решетом и гребёнкой в руках и себя маленького, ползающего на четвереньках между сырых кочек в тундре ясным летним деньком, губами собирающего тёмно-синюю мелкую ягоду с жёстких остролистных кустиков.

— Кильвей — оленёнок, — смеётся мать, откидывая за спину тонкую чёрную косу, змеящуюся по расшитой разноцветной шерстью летней кухлянке…

Быть застигнутым в тундре пургой — верная смерть обычно, только не для настоящего человека. Все чувства отказывают. Не поймёшь — где верх, где низ в беспросветной почти круглосуточной мгле. Выргыргылеле знал — он не сбился с пути, но дальше идти не мог. Слишком сильный ветер, слишком большой холод. Тундра не прощает ошибок, а он должен выжить. Тогда выживет и Лелекай.

— Близко я уже, дождись, — молил Выргыргылеле, выкапывая яму в наметённом в низинке сугробе. Рукавицы затвердели от холода, будто лопаты. Он забрался в получившуюся пещерку, уминая и утаптывая снег вокруг себя. Комьями завалил вход. Зажёг спичку, осветил получившуюся берлогу. Умкяа был бы доволен. Хорошо, что в эти места Умкяа не приходит, а то может и выкопать. У Выргыргылеле ружьё хорошее, но всё равно жалко снежного духа.

Он подышал на часы, прислушался к едва уловимому тиканью. Холода Выргыргылеле не боялся. В пургу холод не такой свирепый, а под снегом и подавно. Да и одежда у него зимняя, как у всех настоящих людей: нижняя шелковистым мехом пыжика внутрь, верхняя — длинным ворсом вниз и наружу. И торбаса у него двойные, тёплые, сухим ягелем внутри по подошве проложены и мехом медвежьим подбиты. И мяса в мешке достаточно, и запаса сухарей ему хватит. За себя Выргыргылеле не волновался. Другое беспокоило: если пурга не уйдёт к утру, выживет ли Лелекай?

Он оставил его в яранге кашляющим и слабым, но под надёжным присмотром. Впервые не взял с собой ни Хурту, ни Тымныы. На два дня всего собирался — в посёлок за лекарством съездить и к ямам с запасами наведаться. Прогноз по радио слушать не стал — он сам себе прогноз, получше многих. Полярный лис послушно привалился к боку лежащего под шкурами горячего от жара Лелекая, щурился тёмными раскосыми глазами на полоски огня, проникающие через щели в неплотно прикрытой дверце железной печурки. Хурта провожала до снегохода. Выргыргылеле потрепал лайку по загривку и ушам, потёрся о мокрый нос, заглянул в голубые глаза. Оттуда на него дух дедушки Млеткына смотрел и улыбался ласково — мол, иди, не бойся. Присмотрю.

Выргыргылеле не боялся. До самой пурги не боялся, и теперь уговаривал себя не трусить. Лелекай сможет сам, хоть и на ощупь, и печку растопить, и сухари с олениной найти, и воду добудет, и чаю напьётся. Двое же с ним. Хурта и Тымныы помогут. А там и соседи, может, проведать приедут. Выргыргылеле по рации бригаду оленеводов-соседей предупредил, что в Эгвекинот собирается за лекарством, но всё-таки их стоянка совсем на отшибе. То, что раньше преимуществом казалось, сейчас оборачивалось бедой. Когда приехать соберутся? В пургу по рации связь плохая. А по телефону её и вовсе нет.

Выргыргылеле слушал сухой треск из динамика. Нет связи, бесполезно. Усталость навалилась тяжело и безнадёжно. Сколько ему ещё сидеть в сугробе? Снаружи воет и метёт так, что не видно ни зги. Белое безмолвие. Великий холод. Необъятная тундра, занесённая снегом, от края и до края мира. Да есть ли вообще что-то снаружи? Или мир — это только пустая нерпичья шкура среди суровых камней на берегу холодного моря?

Выргыргылеле закрыл глаза. Лучше он про Лелекая думать будет. Думать и смотреть, как тот сидит возле печки со своими странными книгами с выпуклыми точками. Тонкими чуткими пальцами водит неторопливо по выбитым строчкам на страницах, будто и вправду видит. Выргыргылеле ему много таких книжек из Анадыря осенью привёз. Сначала на снегоходе в Эгвекинот добирался, а оттуда уже самолётом в Анадырь. А в Анадыре ему дальние родственники помогли, которые ещё дедушку Млеткына помнили. Там, в квартире у городских родичей, он с невозмутимым, как ему казалось, лицом разговаривал по видеосвязи с какими-то весёлыми людьми, которые смеялись с экрана большого монитора, скучали по снегу и передавали приветы сопкам, тундре и белухам в Беринговом море. В столице почему-то все скучают по снегу, так понял Выргыргылеле. Надо будет их в гости пригласить, пускай порадуются. Здесь этого добра…

Они же ему целый ящик книжек и передали каким-то срочным правительственным бортом. Выргыргылеле ждал всего три дня и назад к Лелекаю заторопился, гнал снегоход, как сумасшедший, и не пожалел. У Лелекая глаза как звёзды сияли, и бледное обычно лицо румянцем разгорелось, когда на шее повис и в ухо, и в волосы, и в щёки, и в губы своими губами тыкался.

Выргыргылеле тогда на шкуры его опрокинул, кожаный шнурок оборвал, который штаны меховые на узкой талии держал, отшвырнул в сторону, огладил напрягшиеся длинные бёдра ладонями, вжимаясь лицом в пах, по-звериному втягивая ставший таким родным запах, языком припадая к напрягшемуся члену. Стиснул ягодицу жёсткими пальцами, наваливаясь, сгребая в горсть светлые волосы на затылке, запрокидывая счастливо улыбающееся лицо, вслушиваясь в сдавленный стон. И жадные руки так же охватывали его и раздевали, обрывая завязки на штанах, стаскивая нетерпеливо через голову верхнюю кухлянку, потом нижнюю, и прижималось, стремилось к нему изголодавшееся, соскучившееся тело. И светлая кожа мягко мерцала в проникающем сверху свете, будто мягкая шерсть Тымныы, и становилась шёлково-горячей под нетерпеливыми руками.


Выргыргылеле редко тянул с проникновением, всегда хотел и брал так, будто боялся, что Лелекай передумает и оттолкнёт, но масла не жалел и бережен оставался, даже когда ничего уже не видел, кроме расширенных светлых зрачков, и ничего не слышал, кроме частых шлепков и надрывных вскриков, в которых мешались боль и наслаждение. Сколько угодно готов был ждать, только бы увидеть, как Лелекай изгибается в сладкой судороге перед тем, как излиться себе на живот густым семенем, которое Выргыргылеле жадно слижет с него после, когда сам толкнётся в последний отчаянный раз в нежную глубину, содрогаясь и рыча невысказанными словами. Нет таких слов у него, но Лелекай и без слов понимает и принимает всё.

— Ты самый красивый, amore… 

Выргыргелеле знает, что это означает, и улыбается в тёплую влажную шею.

— Ты никогда меня не видел.

— Я всегда тебя вижу, даже когда сплю. Я знаю, о чём говорю. — Лелекай прижимается ближе и вздрагивает от холода, Выргыргылеле тянется за одеялами, чтобы укрыться, и слушает тихий шёпот, от которого тревожно ноет сердце. — Ты только возвращайся скорее. Я тебя очень жду… Я отправил тебе навстречу Хурту и Тымныы… Без тебя мне ничего не нужно…

Печка потухла, и надо разжечь огонь… Выргыргылеле потянулся к дверце и проснулся. В ушах стоял тихий звон. Он потряс головой и сощурился на проникающий откуда-то сверху, со стороны входа в его берлогу, призрачный розоватый свет и понял: так звенела тишина. Пурга снаружи утихла.

А потом ему в лицо посыпался снег, и радостное тявканье в две собачьих глотки оглушало с непривычки. Хурта копала торопливо, с подвыванием, Тымныы огрызался на летящие в его сторону снежные комья, но тоже продолжал рыть с другой стороны наметившегося лаза.

Выргыргылеле потоптался на месте, утрамбовывая лыжами снег, покрутился, разминая затёкшие суставы. Красный диск солнца, едва взошедшего над горизонтом, готов был снова утонуть за краем далёких сопок. Лайка беспокоилась, хватала за штаны, тянула в дорогу.

— Потерпи немного, ладно? — Выргыргылеле жадно следил за мигающим огоньком на рации, легко набирая ход на скрипящем сухом снегу. За ним в быстро наступающих полярных сумерках по широкой лыжне неутомимо стелились животами серая лайка и белый лис.

— Я жду… — тихо прошуршало в ответ и смолкло. Выргыргылеле верил, что ему не послышалось.

***

«Однажды на берегу залива охотник увидел, как кеглючин — большой хищный морж — преследует молодую нерпу. Пожалел охотник нерпу и застрелил злого кеглючина. Нерпа вернулась в море, но не забыла того, кто спас её. Поплыла она к чернолицему Кереткуну — хозяину всех морских зверей — и попросила обернуть её человеком, чтобы могла она жить среди людей. Кереткун долго сердился, но всё же исполнил желание. И плату взял дорогую…» (чукотская сказка)

Нерпа, оборачивающаяся в парня или девушку, — частый персонаж в северных сказках.