Снежный роман

Глава 8

Я пил второй стакан глинтвейна возле входа в «Пухляк» и докуривал сигарету. Меня редко тянуло на перекуры, а тут что-то захотелось, и я стрельнул у вечно дымящего Серёги из его запаса. Он в основном пользовался электронной, но и обычные таскал — для удовольствия, как он выражался. Как и ожидалось, наверху сырой туман из низких облаков сворачивал обзор так, что видимость падала уже на расстоянии вытянутой руки и катать было неприятно — того и гляди кого-нибудь срубишь. Дашка не выдержала и начала поднывать, что замёрзла и устала, и мы решили пообедать и подумать, что делать дальше. Можно было спуститься пониже, но катать в толпе хотелось ещё меньше. У меня неотвратимо портилось настроение, и я знал — почему.

Весь день я ловил себя на мысли, что жалею о том, что Ромки не было с нами сегодня, хотя Анка с Игорем и Шарифом посидели с нами за обедом, а потом умчались куда-то на фрирайд. Тридцати минут, проведённых с ним утром, мне было мало. Я позвонил ему днём, и он ответил сонным голосом, что у него всё в порядке и он отсыпается, а я представлял его лицо, как он говорит с закрытыми глазами, вытянувшись среди подушек под одеялом, и гадал, что же он думает о случившемся и что мне делать дальше. Одна ночь ни к чему нас не обязывала. Мы могли не продолжать. Остановиться. Я прикидывал для себя — нужно ли мне это? Те отношения, спокойные и ненавязчивые, меня вполне устраивали. Я не собирался ничего менять в своей жизни. Это было неразумно и даже опасно. Мне нравилась моя работа. Я был в ней успешен и независим. Вот эту независимость свою я ценил, наверное, больше всего. И были ещё другие обстоятельства, вынуждающие меня жить осторожно, с оглядкой. Но почему-то сейчас мне совершенно не хотелось вспоминать о Максе. Как будто он внезапно стал лишним, кем-то незначительным, кого можно легко оставить за бортом и не задумываться больше о его судьбе. Наверное, вот так и уходят чувства. Да и были ли они вообще?

Звонок прервал мои размышления. Отец, по обыкновению, говорил резко и отрывисто. Спросил, когда я возвращаюсь.

— Скоро. А что? — я аж зубами скрипнул. Даже здесь и сейчас он стремился контролировать меня, хотя я ясно сказал ему, когда приезжаю.

— Вернёшься, набери меня сразу. Клиента тебе подгоню, — хмуро ответил он. — До Нового года надо проверить кое-что, быстро и качественно.

— Хорошо. Как мама и Динка?

— Мать на корпоратив собирается, а Динка в подвале своём, как всегда. Из школы вернулась и там закрылась. Рисует. Сказала, ужинать не будет. Позвони ей.

— Позвоню. — Настроение ещё больше испортилось. Лучше бы я не поднимал трубку.

Я уже давно не жил с семьёй. С тех самых пор, как меня отчислили из универа. Мой отец, подполковник, второй замначальника отдела уголовного розыска, никак не хотел смириться с тем, что единственный сын, его гордость и надежда, совершенно не собирается пополнять ряды не то что гражданских юристов, но даже полиции, куда он мог меня пристроить при самом худшем раскладе. Скандал был грандиозный. Но на фоне другого скандала, в котором я оказался замешан как раз после перевода отца из Кущёвского района, где его отдел расследовал и вёл дело одной из бандитских группировок, это были сущие мелочи.

Я жалел только об одном, что подставился глупейшим образом, напившись в клубе до невменяемого состояния, и едва не подставил отца, которому показали изъятые при моём задержании интересные предметы и вещества. Понятное дело, всё это никуда дальше нужных людей не пошло, но урок был усвоен.

Учиться дальше я отказался наотрез, и был отчислен с четвёртого курса по собственному желанию, похерив все свои немалые усилия в освоении специальности и надежды родителей на моё светлое будущее в сфере гражданского права. Отец рвал и метал, мать, только устроившаяся на работу в администрацию района, билась в истерике, и только Дина, которой было тогда почти девять лет, приходила ко мне в комнату и устраивалась рисовать в большом кресле. При ней отец орать и скандалить не решался.

Я съехал от них сразу же, как только нашёл работу и получил первые деньги. Двухкомнатная квартира на окраине Краснодара досталась нам с сестрой от бабушки со стороны матери, которая перед смертью написала завещание, сделав нас единственными наследниками. А в доме родителей, по словам Динки, после моего отъезда стало спокойно, но как-то тоскливо. Зато я наслаждался даже такой, весьма относительной, свободой.

Остатки глинтвейна в стакане стали холодными, и я выкинул его в урну, предварительно затушив в нём сигарету, натянул на замёрзшие руки перчатки. День неумолимо клонился к вечеру, и видимость только ухудшалась. Да ещё и ветер поднялся. Теперь уже выбора не оставалось — надо было спускаться ниже, а то и вовсе идти куда-нибудь досиживать вечер и отдыхать.

Ребята занимали номер напротив моего, и он был как две капли воды похож на тот, где жил Ромка с друзьями. Большая гостиная с кухонной зоной и баром, мягкий просторный диван перед большой плазмой на стене, электрокамин с имитацией живого огня. Решение зависнуть у них на этот вечер было принято единогласно ещё с обеда — в людное место идти не хотелось. Всё-таки усталость к концу второго дня брала своё. Роллы, пиццу и картошку фри заказали с доставкой в номер, и пока мы с Артуром и Серёгой ходили за пивом, вином и вискарём, девчонки накрывали на стол. Вечер после напряжённого дня, проведённого на склоне, обещал быть тихим, спокойным и чуть ли не по-семейному уютным.

— Я ж сказал, что за два дня Дашка у меня поедет! — гордо заявил Серёга, обняв свою девушку за плечи, притянул её к себе и поцеловал в висок. — Умница моя.

Дашка сегодня впервые спустилась по синей трассе с самого верха и научилась слезать с подъёмника, не цепляясь за соседей и не заваливаясь вместе с ними под радостный хохот зрителей, собиравшихся возле выката, и теперь смущённо улыбалась, прижималась к нему и делала нам страшные глаза. Ни я с Лёлькой и Артуром, ни она не стали говорить Серёге, что пока он зависал на фрирайде вместе с Ромкиными друзьями, мы поймали катящегося мимо инструктора и вручили ему Дашку с наказом вернуть в целости и сохранности через три часа, что он и сделал. Вид у неё был уставший, но счастливый.

— Да, не зря в перерыве между спусками друг друга на хрен посылали, — не удержался Артур, накалывая вилкой ролл. Он принципиально никогда не брал палочки, и говорил, что суши это вообще не еда, а мозгоёбство какое-то, которое можно есть только с закрытыми глазами, запивая чем-нибудь крепким. Желательно вискарём, ну или ромом на крайняк.

— Главное, результат! — заявил Серёга, разливая по стаканам янтарную жидкость. — БДСМ на природе укрепляет отношения.

Артур с Лёлькой смеялись, а я был способен только на то, чтобы натянуто улыбаться за компанию, не особо вслушиваясь в разговор. Голова была занята совсем другими мыслями. Я всё время посматривал на экран телефона, который оставался тёмным, и меня это почему-то беспокоило. Мне хотелось, чтобы Ромка написал мне. Хоть полслова. Чем, интересно, этот пацан сейчас занимается? Рвётся так же, как я? Так же смотрит на телефон, раздумывая, позвонить или нет? Или забыл уже про меня?


— Слышал, Эд? Тебе надо было в прошлом году не дилетанта того нанимать, а Серёгу! Он у нас инструктор от бога! — Артур подвинул ко мне стакан, и я отвлёкся, выпадая из своих мыслей, чтобы хоть как-то участвовать в разговоре.

— Нет уж, обойдусь. Под лежачий камень я всегда успею. — Я сделал глоток — отличный вискарь, но пить мне почему-то расхотелось и есть тоже. Настроение моё стремительно ухудшалось непонятно из-за чего, и я ушёл к себе в номер, чтобы не мешать ребятам отдыхать. Но и там мне не лежалось. Причём чем гуще за окном становились сумерки, тем сильнее меня накрывало странное беспокойство, и какая-то смутная тоска и разочарование копились в глубине души, не находя выхода. Недавние события вспыхивали перед внутренним взглядом яркими картинками и моментами будто выбивали меня из реальности. Я вдруг вспомнил, что обещал отцу позвонить Динке, и до сих пор не собрался, и набрал номер сестры, вслушиваясь в длинные гудки.

— Динусь, привет, — я постарался говорить весело в ответ на её тихое «да» в трубку. — Ты там голодовку объявила, отец пожаловался.

— Э-э-эд, — голос в трубке оживился. — Ты зачем звонишь? Папа просил?

— Сказал, что ты отказываешься ужинать. С чего это? Влюбилась, что ли?

— Ага, — она тихонько рассмеялась в трубку. — Давно, ты же знаешь.

Я знал — предметом её обожания был учитель рисования в художке, где она занималась вот уже десятый год. Напоминал он слегка постаревшего Ксавье Долана из фильма «Том на ферме», был светловолосый, кудрявый, насмешливый и совершенно не обращал внимания на женщин. Я понимал — почему. Мы оба с ним понимали.

Дина была натурой тонкой, чувствительной, легко впадала в истерику. И заикаться начала ещё с детского садика, когда особо рьяная воспитательница голосом иерихонской трубы внушала плачущим по углам и под стенкой общей спальни шестилеткам, как им надо было вести себя на последней экскурсии в зоопарк. Динка на ту экскурсию не попала, а вот под общую раздачу ей прилетело наравне со всеми. Мать таскала её после по врачам — психологам и логопедам, бабкам-шептуньям и местным колдуньям, но безуспешно. Динка предпочитала молчать, а не говорить, даже на уроках, хотя училась неплохо. Учителя относились к нашей проблеме с пониманием, тщательно поощряемым родителями. Заикаться она переставала только в разговорах со мной, котом Люськой, когда он снисходил до общения с ней в перерывах между забегами к своему гарему, ну и ещё с Валерой «Ксавье Доланом». От нас троих, как она говорила, исходила какая-то магия.

— Динусь, ну чего ты?

— Меня на Новый год не пригласили.

— Кто не пригласил?

— Никто не пригласил. Буду одна отмечать. Мама с папой собираются к Ковалёвым.

— Не будешь ты одна. Я тебя приглашаю, понятно?

— Понятно, — я будто увидел, как она стоит посреди своей мастерской в подвале, послушно кивает, убирая за ухо прямую блестящую прядь тёмных, коротко обрезанных волос, и поправляет лямку комбинезона, заляпанного цветными разводами краски.

Иногда мне становилось до слез её жаль. Последний год в школе давался Динке особенно тяжело. Обижать сестру никто не рисковал из-за отца и меня, но и дружить у неё ни с кем не получалось. И тут я ничем не мог ей помочь. Прошлый Новый год она встречала со мной и с моими ребятами, которые удивлённо поглядывали на тоненькую фигурку в драных джинсах и белой футболке, устроившуюся на диване с ноутбуком и планшетом, не обращавшую на нас никакого внимания, пока не пришло время пить шампанское под бой курантов. Тогда она равнодушно отпила глоток, поковырялась в салате и снова засела за свою картинку, расцветающую на мониторе причудливыми переливами форм и красок.

И позапрошлый Новый год она провела в обнимку с альбомом и карандашом, воткнув в уши вставочки наушников, никому не мешая, ни с кем не заговаривая. Только весёлая кудрявая Лёлька иногда приставала к ней с расспросами, надеясь растормошить. Но Дина смотрела куда-то вглубь себя прозрачными серыми глазами под тонкими стрелками бровей, кажущимися огромными на остром, худеньком личике, вежливо улыбалась и отмалчивалась. Пробиться к ней удавалось только мне.

Она обещала мне подняться и поужинать вместе с отцом, а я обещал ей, что скоро приеду, и просил, чтобы она сильно не скучала.

Я сбросил вызов и встал возле окна. На площади мигала разноцветными огнями ёлка, откуда-то из близкого ресторана доносилась музыка, и мягким светом сияли витрины магазинчиков. Там на площади и узких улочках городка гуляли, веселились, пили глинтвейн и смеялись отдыхающие, и от этого моё одиночество ощущалось мной как-то особенно остро и безнадёжно, как никогда раньше. Снова пошёл снег, и налетающий с гор ветер закручивал белые косматые перья-снежинки на плитке и брусчатке тротуаров в маленькие смерчи, мерцающие колючими искрами в жёлтом свете уличных фонарей. Я крутил в руках телефон, пытаясь собраться с мыслями, подыскивая подходящие слова, а потом не выдержал и набрал номер.

Глава 9

Решение продолжить знакомство с Ромкой пришло внезапно, как удар. Я не смог отмахнуться от заманчивого азарта, охватывающего меня при мысли о нём. Как будто он был зверем — диким, свободным и сильным, которого мне хотелось приручить, сделать своим. Прошлой ночью, когда я вслушивался в его стоны и довольное затихающее дыхание, в отголоски дрожи в крепких мышцах его тела, становившегося таким послушным в моих руках, мне казалось, что сам я улетаю от этого ощущения его покорности. И, возможно, именно это чувство опасности, прикосновение к силе, не поддающейся всем остальным в привычной жизни, так остро меня в нём зацепило. Я не хотел, чтобы он забыл обо мне, как о случайном эпизоде, и сам не мог и не хотел забывать.

Я насчитал три долгих гудка, прежде чем услышал в трубке весёлый Ромкин голос, и после его короткого «привет!» со странным для себя чувством расслабленной нежности понял, что надо было сделать это раньше, а не терпеть накрывшее меня ещё на горе гадское настроение, причины которого я сам для себя не мог толком объяснить.

— Как дела у тебя? — спросил я, прислушиваясь к звукам на заднем фоне. Там явственно бубнил телевизор, слышался звон, рёв, крики.

— Хорошо. А у тебя? Как покатался?

— Тоже. Наверху нулевая видимость, а внизу народу до хренища. Посидел немного с ребятами в их номере, и разошлись. Точнее, я ушёл. В общем, сегодня решили отдохнуть без приключений.

Шуршание в трубке затихло, затем снова повторилось, а я пытался догадаться по звукам, что он сейчас делает. Представлял его таким, каким оставил утром, — в шортах и футболке в жаркой гостиной. Вспоминал резковатый, свежий запах его парфюма, и от этого в теле возникало томительное и тянущее напряжение.

— Мы тоже немного посидели, и ребята спать пошли, так что холодильник и телевизор полностью мои. Смотрю какое-то старое кино про ирландского боксёра. — Ромка сделал глоток явно чего-то горячего — отчётливо было слышно, как он дует в чашку или в ложку.

— Счастливый! — Я глянул на часы. Те показывали начало первого ночи. — Почему не спишь?

— Днём выспался, кроме этого, ни на что не был способен. Пирожные твои доесть хотел — вкусные, заразы. Особенно йогуртовые. А мне нельзя. Так их Анка слопала и спасибо тебе передавала.

Я отошёл от окна, сел на край кровати, потом снова вскочил, испытывая острое, почти болезненное желание оказаться сейчас с ним рядом, вот так, как сегодняшним утром. Сердце пропускало удары от непонятного волнения. Мне не лежалось и не сиделось спокойно. Что со мной происходит? Переживаю, будто подросток перед первым свиданием.

— Хотел бы знать о тебе больше, — слова, крутящиеся в голове назойливой шарманкой, вырвались сами собой, и я на мгновение испугался. Чёрт его знает, как он воспримет моё любопытство.

— Я бы тоже хотел… — немного помолчав, отозвался Ромка, убавил громкость на телевизоре. — Сначала ты.

— Хорошо. Давай сначала я. — Горло у меня пересохло от волнения, и я потянулся за бутылкой минералки, сделал большой глоток прямо из горла. Ромка на другом конце тихо дышал в ожидании.

— Мне особо нечего рассказывать. Работаю в риэлтерском агентстве, самом крупном в городе. С родителями не живу давно. Учёбу бросил — надоело и неинтересно стало.

— У тебя кто-то есть там, дома? Ну в смысле — встречаешься с кем-то? — Ромка спросил прямо и решительно как раз в тот момент, когда я делал ещё один глоток, чтобы промочить пересохшую от волнения глотку, заставив меня едва ли не подавиться от осознания того, что я не смогу признаться. Да и в чём признаваться? У меня свободные отношения. И Макс, я уверен, тоже так считает.

— Нет, — я изо всех сил старался, чтобы мой голос прозвучал как можно спокойнее. Тем более если посмотреть с другой стороны, то вроде и не соврал. Просто не договорил. Да какая разница вообще, если у нас есть здесь и сейчас? Он тоже не был невинной незабудкой. Прошлой ночью я мог только радоваться этому. Но сейчас меня почему-то кольнула ревность. Хотя он тоже сказал, что у него никого нет, а так ли это на самом деле?

— Теперь ты. Почему бокс? Как это тебя угораздило? — я перевёл разговор на него. О себе я мог и в другой раз рассказать, на все его вопросы ответить. А сейчас мне было интересно знать про него всё.

— В школе… — он помолчал, посопел в трубку как-то напряжённо, и мне казалось, я вижу, как у него ноздри раздуваются и глаза темнеют в злом прищуре. — Мы в Грозном жили тогда. Дружил там с пацаном одним, и на нас коситься стали. Кто-то пошутил неудачно. Потом проходу не давали. Его родители забрали из школы и уехали. Тогда многие уезжали. А меня отец отдал в клуб. Там тренером друг его был, взял меня, хотя я уже по возрасту не совсем подходил.

Ромка говорил, а я вдруг понял, что точно не усну, если прямо сейчас не увижу его. Куда я собирался, не знаю. К нему в номер? Нет, на такое я бы не решился. Проще было пригласить его ко мне, но и это казалось мне неосторожным шагом. И всё равно я торопливо одевался, прижимая телефон щекой к плечу и продолжая разговор.

— Родители знают о тебе? — Я неуклюже натягивал на голову шапку и влезал в ботинки, и едва не упал, услышав его ответ.

— Да. Знают оба — и мать, и отец. Отец надеялся, что из меня там дурь выбьют, настоящего мужчину сделают.

— А сейчас?

Я тихонько прикрыл за собой входную дверь и двинулся к лестничному пролёту.

— А сейчас молчит. Гордится и молчит. Сказал мне как-то: «Ты взрослый человек, всё понимаешь. Чем сможем, мы с матерью поможем. А как тебе жить, сам решай». Мы когда в Адлер переехали, меня сразу в местный клуб пригласили. Я вещи не успел распаковать, а мне уже из Сочи позвонили, что через месяц в Москву на соревнования ехать.

— А в Грозный вас каким ветром занесло? Или ты чеченец?

— Нет. Отец и мать русские. И с одной, и с другой стороны почти все русские были. Дед со стороны отца — военный врач, хирург. Работал там. Женился на бабке моей. Вот она чеченка была. На их село нападение было — какие-то разборки местные. Перестреляли там всех в горах этих, а она выжила, и её раненую к деду в госпиталь привезли. Он сначала вылечил, потом женился на ней. У неё из родни почти никого не оставалось. Дальние какие-то были, так она про них и слышать ничего не хотела. Отец и дядя в Грозном родились. Отец, как и дед, — врач, только по другому профилю, и дядя тоже военный, полковник уже вроде, преподаёт в Рязани, в училище.

Он рассказывал мне про себя спокойным негромким голосом, явно не желая разбудить своих друзей, а я шёл тихими кварталами и улочками к его отелю и слушал. Ветер то затихал, и тогда в свете фонарей и мигающих гирлянд снег падал сплошной завесой; то задувал резкими порывами из-за углов, и тогда снежный хаос закручивался вокруг меня живым коконом и устремлялся дальше, вдоль тротуаров и домов.


— Снег такой идёт. Завтра все на фрирайде взрывать будут. — Я мучительно придумывал повод, как бы пересечься с ним, хотя бы на горе, а потом всеми правдами и неправдами опять заманить к себе в номер. И сам понимал безнадёжность ситуации. Мы оба были слишком на виду, а дни отдыха стремительно истекали. И как продолжить наше знакомство, я не знал. Да и захочет ли он продолжать?

— Завтра катнём, — мне послышалась лёгкая заминка в голосе. — Люблю по свежему снегу вальнуть.

— А хочешь, я тебя на борде научу? Пробовал?

— Не. Времени не было. Я сюда еле вырвался. С тренером воевал. У меня бой в январе. А потом в феврале. Готовиться надо. Вот только под присмотром Шарифа и отпустили. Он мой спарринг-партнёр.

— Ну так там не сложнее, чем на лыжах.

— Да знаю я. Встану за пару часов, если захочу, и поеду. Мне лыжи легко дались.

— За пару не встанешь — это точно. — Я вспомнил свой многострадальный копчик.

— Спорим, через два часа с горы спущусь? — в его голосе вдруг послышался весёлый азарт, от которого у меня потеплело на сердце.

Значит, завтра мы встретимся. Значит, завтра я буду учить его становиться на борд, хватать за руки, за бока, смотреть в смеющиеся карие с золотом глаза и на обветренные губы, которые мне хотелось смять и прикусить поцелуем, ощутить их жёсткость и лёгкую колючесть подбородка, смеяться вместе с ним, сочувствовать, говорить обо всём. С Максом у меня редко получалось говорить о том, что интересно мне. Он и про себя не любил особо рассказывать. Так, могли обсудить что-то под настроение — фильмы, клиентов, порнушку интересную. Но дистанцию никогда не сокращали. А с Ромкой мне вдруг захотелось делиться мыслями, рассказывать смешные истории и показывать всё, что я любил и ценил, смотреть его глазами и слушать, как он смеётся. Я рассказывал бы ему случаи из детства, например, как меня едва не поймала сторожиха заброшенной швейной фабрики, которая жила рядом. Ромка хохотал бы и хрустел яблоком, и интересовался бы — не попала ли моя задница под раздачу. А я говорил бы, что самый лучший приём — это изматывание противника бегом.

Этот его бокс меня и увлекал, и вызвал странное чувство беспокойства. Всё-таки его там били, тот же Шариф наверняка. И сам он бил. Травмы, кровь, крики болельщиков, и рефери считает сначала до восьми, потом до десяти… Мне даже странно было, что он — гей. Но видно, в обычной жизни радости у него было поменьше, чем у меня, раз Анка с Игорем знали и прикрывали его на людях.

— На желание! — не унимался раззадоренный Ромка. Вот же упрямый! — Или проиграть боишься?

Я помнил, что окна их гостиной выходят во внутренний дворик, который полукругом огибали здания отеля. Туда можно было попасть через слабо подсвеченную гирляндой арку. Внутри было тихо и светло. Три фонаря вокруг заваленного снегом фонтана рассеивали темноту, и в этом золотистом свете небо казалось свинцово-серым и очень низким.

— Чего мне бояться? — возмутился я, отыскивая взглядом среди тёмных окон его окно на втором этаже. Оно одно там светилось голубоватым сиянием от экрана телевизора. Снежные хлопья гладили моё лицо мягкими прохладными прикосновениями, таяли на щеках, залепляли глаза и заставляли невольно щуриться. Я смахивал снег с ресниц и бровей и думал — почувствует он, что я торчу тут, как влюблённый Ромео под его балконом, или нет, и не спешил сообщать ему, что я здесь, так близко от него.

— Ну, если ты так уверен в том, что я не справлюсь, что тебя останавливает? — насмешливо подначивал Ромка и мне даже в трубку было слышно, как он довольно улыбается в этот момент. Ах ты ж, провокатор хренов!

— Просто я всё ещё хорошо помню свой первый день на сноуборде, и мой копчик, кстати, тоже помнит этот прекрасный день. — Что ж, желания у меня были, и не одно. Я стоял и улыбался, подставляя лицо снегу, и не чувствовал холода. — Если ты так хочешь воплотить в жизнь одно из моих желаний, то я только за. Парочку я уже себе наметил. Правда, пока не знаю, какое выбрать.

— Ну-ну… — усмехнулся Ромка и зевнул прямо в трубку. — Завтра посмотрим ещё, кто чьё желание будет выполнять. А сейчас давай спать ложиться, а то у меня глаза закрываются. Перед победой надо выспаться.

— Не могу. — Я сгрёб снег с ближайшей скамьи, слепил снежок. Снег был такой как надо — не сухой, не мокрый, лепился хорошо, и окно его невысоко было. Легко добросить можно.

— Почему? — Короткий смешок, звон чайной ложечки об стенку чашки. Я видел его так ясно там, в глубине комнаты на диване, и знание того, что он и не подозревает, как близко я от него, наполняло меня какой-то буйной, нетерпеливой радостью.

— Пока тебя не увижу — не усну. — Я представлял его удивление, и глаза в тёмных ресницах, и улыбку, и западинки на щеках, и изломанно вскинутую бровь. Я кинул снежком в окно. Глухой звук удара о стекло в ночной тишине двора показался мне едва ли не грохотом. — Подойди к окну.

Он молчал и чем-то там шуршал, очевидно, выбираясь из-под одеяла или пледа, зацепил коленом стол — мне было слышно, как зазвенела посуда. Плотная ткань шторы отодвинулась, и в оконном проёме нарисовался силуэт. Голова, плечи, лицо, слабо освещённое голубоватым светом от экрана телевизора, белая футболка. Он всматривался в полутьму двора сквозь стекло и замер, встретившись со мной взглядом.

— Ты свихнулся, да? Давно там стоишь?

— Нет, не очень. Не мог заснуть, гулял. Хотел тебя увидеть.

— Замёрз?

— Есть немного, — я передёрнул плечами. Все-таки мороз к ночи ощутимо крепчал. — Ну вот увидел тебя, теперь домой пойду греться. Смотри, завтра разбужу рано. В прокат сначала надо бы.

— Точно ненормальный, — он засмеялся в трубку и прижал ладонь к стеклу, а я внезапно пожалел, что до завтра оставалось ещё так много времени.

— Спокойной ночи, ёжик, — я помахал ему рукой и направился к арке, продолжая держать трубку возле уха и слушая его дыхание.

— И тебе спокойной ночи.

Он стоял у окна, пока я не зашёл в темноту арки. Я видел его, когда не выдержал и оглянулся. И, наверное, он стоял там и дальше, смотрел на снег, засыпающий мои следы там, где я топтался под фонарём и возле скамьи, и думал обо мне. В том, что обо мне, — я не сомневался.

— Эд…

— Что?

Он не ответил. А я спрятал телефон в карман и заторопился домой. Мне до смерти хотелось, чтобы побыстрее наступило завтра, и от этого нетерпения у меня приятно давило в груди, словно именно там под ударами сердца сжималось и сокращалось время, укорачивая эту долгую декабрьскую ночь, отделявшую меня от Ромки.

Глава 10

— Итак, наш курс обучения состоит из трёх разделов: пристегнуться к доске, спуститься с горы… — Я махнул рукой хохочущим рядом Артуру с Лёлькой — мол, валите отсюда, не мешайте мне с «чайником» работать. Мне хотелось поскорее остаться с ним наедине.

— …Освоить костыли. Я помню этот «баян».

Ромка сидел на снегу, встегнувшись в крепы прокатной доски после, наверное, десятой уже попытки подняться и поехать, и смотрел на меня таким взглядом, что мне хотелось или воткнуть его носом в сугроб, или зацеловать, или совместить приятное с полезным. Не зря говорят — никогда, ни при каких обстоятельствах бордер не имеет права учить чайника дольше полутора часов, даже если это крутая девчонка, бабушка бордера, платёжеспособный клиент, Иисус, гёрлфренд, бойфренд и так далее.

Мимо пронёсся ребёнок лет десяти — не поймёшь, девочка или мальчик, но шапка смешная — с двумя ушами и мордахой покемона над румяной рожицей. Он притормозил возле нас с пронзительным шуршанием, лихо перекантовался и усвистел дальше вниз.

— Допускается не любить детей, которые катаются круче тебя, не переживай. — Я смотрел на его хмурое, напряжённое лицо и вспоминал сегодняшнее утро.

Снег валил всю ночь, а наутро сочно-синяя поверхность неба опрокинулась над вершинами гор, и мягкие волны нетронутых сугробов переливались и искрили в лучах яркого утреннего солнца так, что глазам было больно смотреть.

Ромка позвонил мне рано утром, сообщил, что они уже позавтракали и выходят, что лыжи он бросил в номере и будет ждать меня с кофе возле проката, если я не забыл о вчерашнем предложении поработать инструктором, потому что желание он уже загадал.

Я не забыл — забудешь про него, как же. И желание тоже загадал. Такое, о котором мучительно сладко было думать, и под одеялом в трусах становилось совсем уже неприлично. Я подскочил с кровати и активно засобирался.

Кофе в бургерной возле проката был горячим и крепким. Пахло свежей выпечкой и корицей, и солнце врывалось в широкие окна потоками, рисуя квадраты на серых досках пола и золотистых деревянных столешницах. Ромка сидел напротив меня, пристроив шлем и рюкзак на соседний стул, и вгрызался в большой бургер, убрав верхнюю булку, оставив только котлету и салат.

— Твои не спрашивали, чего это тебя переклинило на борд встать?  

Я смотрел на него и не мог насмотреться — так мне нравилось, как он ест. Передо мной истекала острым ароматным паром тарелка с хинкалами, от одного вида которых у меня голодно урчало в желудке, а я всё тянул время. Мне хотелось задержаться подольше и задержать его. Да и Ромка был совсем не против. Видно было, что он никуда особо не торопится.

— Шариф сказал, если мне нравится трамбовать собой склоны, это моё личное дело, но его жизнь будет на моей совести. Саня не простит, если со мной что-то случится. 

В кафе было жарко, и я видел, как его лоб у корней волос стал влажным. Он расстегнул ворот белой флиски, так красиво оттенявшей матовую смуглость его лица и шеи, и я невольно цеплялся взглядом то за тень в ямке у него под гортанью, то за чёрную точку серьги в мочке уха.

— Это тренер ваш? — Я подцепил хинкал палочками. Бульон внутри оказался обжигающим и пряным, таким острым, что перехватывало дыхание и на глаза наворачивались слёзы.

— Да. Только из-за него и не ухожу. Так бы давно бросил. — Ромка доел свой бургер и принялся за кофе.

— Почему хочешь бросить? — спросил я, отдышавшись. Конечно, я читал о нём. Порылся в интернете, но информации было немного. Он стремительно поднимался в рейтинге, его хвалили, ему прочили чемпионство в будущих сезонах. Столичная спортивная пресса писала о нём как о восходящей звезде отечественного бокса. Впереди было несколько значимых боев, от которых многого ждали. И оказывается, всё это не имело для него значения, если он так стремился уйти.

— Свободным хочу быть. Хочу ходить в гей-клуб, когда захочу, и встречаться с людьми. У нас есть там в Сочи такой — «Зеркала» называется. Хочу на пляж поехать со своим парнем. На наш пляж, на «Спутник», и не думать о том, что будет, если кто-то увидит, как я с ним целуюсь. В обычные клубы с Анкой хожу иногда. Девушка Игоря думает, что мы встречаемся. Шариф тоже. Но тут у нас с Анкой взаимовыгодное сотрудничество. Она не хочет ухаживаний Шарифа, а тот скорее умрёт, чем отобьёт девушку у друга.

— Я тоже не могу жить открыто.

— Почему?

— У меня хорошая работа. Отец на должности. Да и вообще моя семья — это отдельный разговор.

— Я знаю, у нас нельзя жить таким, как мы, и я не рвусь свою жизнь напоказ выставлять, но если Саня узнает, то кирдык. Всему. Его карьере, связям, планам.

— А твоим планам?

— У меня к боксу сердце не лежит. Я откажусь. Вот добью сезон и уйду.

Я не знал, почему у меня возникло тогда это странное предчувствие. Есть люди, от которых прямо веет свободой и силой. Они рождены свободными и не выносят никаких посягательств на то, кем они являются, как живут, что думают. И хочется тогда быть рядом с ними и именно у них учиться быть свободным. Быть собой.

Потом мы выбирали в прокате доску ему по росту, и чтобы скользяк был не самый убитый, прикручивали крепления под ботинки. Выражение лица у него было насторожённое, и я понимал почему. Он не любил проигрывать, а двух часов всё-таки было маловато для того, чтобы нормально спуститься с горы.

Сначала в «лягушатнике» учились ездить с одной невстёгнутой ногой. Без этого навыка нельзя зайти на подъёмник. Он оказался «регуляром» — ему удобнее было толкаться правой ногой и ехать левой стороной вперёд. Потом осваивали задний кант. Я видел, как он стискивает зубы и сдерживает злость, когда в очередной раз падает. Но упрямства ему было не занимать, и надо отдать должное — схватывал он быстро. Через час я понял, что поспешил с желаниями. Задумок у меня было много, но что-то подсказывало мне, что этот упёртый пацан спустится по красной трассе ещё до конца оговорённого времени.

— Ты не знаешь, зачем я с тобой поспорил, а? Как можно ехать, когда у тебя обе ноги связаны? — ворчал он, в который раз поднимаясь и вытряхивая снег из-под полы крутки и из перчаток.

— Вот так только и можно. Пальцами ног работай — вверх-вниз — и равновесие лови.

— Я умею только руками. Видел как?

— Руками любой дурак сможет, а ты ногами пробуй.

— Ботинки у вас…

— Да уж получше, чем у вас.

— Да уж…

Поражение моё было безусловным — он поехал вниз с Артуром и Лёлькой без меня, сказав, чтобы я ждал наверху, потому что победу по правилам и по чести должны фиксировать независимые судьи. Но я почему-то не расстроился. Его желание тоже вызывало во мне любопытство, и что-то подсказывало мне, что думали мы в одном направлении.

Я пил глинтвейн на смотровой площадке возле кафе, поджидая ребят, пока они поднимутся после спуска. Вид открывался такой, что горло невольно перехватывало восторженным спазмом. Мир отсюда виделся бескрайним, первозданным в величественной красоте сурового серого камня горных хребтов, испещрённых пятнами снега и льда. И далеко вдали в серо-голубой дымке терялась граница между землёй и небом. В той стороне было море.


Ко мне, громко стуча тяжёлыми лыжными ботинками по деревянному настилу, подошла Анка, встала рядом со мной, опёрлась о перила, пристроила на них высокий стакан с парующим на холоде глинтвейном. Я искоса взглянул на неё и встретился с внимательным, изучающим взглядом. Впервые она смотрела на меня так пристально и настойчиво. В прямом солнечном свете её глаза отражали небо и казались совсем голубыми. Светлые прядки волос выбивались из-под яркого, в разноцветных разводах шлема и прилипали ко лбу и разрумянившимся щекам. На переносице розовел след от лыжной маски. Она сдвинула ярко-красный бафф на шею, и по её губам и напряжённому, какому-то отчаянному выражению лица я увидел — она хочет мне что-то сказать. Но сам я не хотел подталкивать, ощущая исходящую от неё полувраждебность, полуугрозу. Хотя угроза казалась смешной от маленькой девушки, едва достающей мне до плеча.

— У тебя с ним как — серьёзно? Или просто потрахаться на курорте? — слова прозвучали так резко и грубо, что я не сразу понял смысл. А когда сообразил, неожиданно разозлился.

— А тебе-то что?

— А то, что я вижу, как он на тебя смотрит. Я давно у него такого взгляда не видела.

— Какое твоё дело? Он взрослый мальчик и сам решает, как ему смотреть, когда, как и с кем ему трахаться.

Она куснула губу, прищурилась, всем своим видом напоминая рассерженную кошку. Двинулась, резко повернувшись, едва не опрокинув стакан.

— У него талант. Он — боксёр. Прирождённый. И бросить хочет, я знаю. Из-за тебя вся карьера его накрыться может. Если узнают, что он — гей, его у нас со свету сживут. С ним никто не то что на ринг не выйдет — на тренировку не придёт.

— Это его выбор. Ты-то чего так заботишься о нём? — Я до конца не понимал ещё, о чём она говорит, но внутри меня поднимался не то протест, не то возражение. Она не зря затеяла этот разговор.

— Мы с ним учились вместе. — Анка дёрнула плечом, отвернулась от меня, сняла перчатку и заправила волосы под шлем. — Он пришёл к нам в десятый класс. Маленький, смуглый. Наши пацаны его сразу абреком обозвали. Он оскорблялся ужасно. У него же отец русский, мать тоже, а он в бабку пошёл. Я её видела — старая чеченская ведьма.

Про бабку я помнил из вчерашнего разговора. Именно поэтому он казался мне таким тёплым и янтарно-загорелым с этими своими тёмными глазами в густом веере ресниц.

— У нас физра как раз была, мальчишки переодевались в раздевалке, — продолжала Анка глуховатым тихим голосом. — Мы только вопли услышали и улюлюканье. Потом всё стихло. Ребята начали выходить, физрука позвали, кто-то за медсестрой рванул. Мы с девчонками в открытую дверь смотрели, а там Веталь Хамин — гордость футбола нашего — на полу без сознания валяется, и Ромка на лавочке сидит в одних трусах. Пацаны ж увидели — занимался парень. Он весь жилистый, сухой, хоть и мелкий. Спросили — чем занимался. Он говорит — боксом. Ну Веталь и полез проверять, хорошо ли он подготовлен к большой жизни. Проверил.

Анка помолчала. Я пододвинул к ней стакан с глинтвейном. Видел, что она нервничает. Словно сомневается, рассказывать дальше или нет. Она обхватила его тонкими пальцами, посмотрела вниз, туда, где далеко внизу по склону горы раскинулся реликтовый лес. Цветастые перчатки болтались на карабинах на рукавах куртки. Заговорила негромко, так, чтобы только мне было слышно.

— Родители его потом дальше Сочи учиться не пустили. Слишком взрывной пацан. На любую обиду огрызался и кидался. Тренер в нем души не чаял, ставил со всеми, даже с теми, кто больше его по весу, по стажу. Он вытягивал. Со всеми работать становился, перенимал приёмы, технику. Его не калечили, младший всё-таки. Но он рос и начал побеждать. Мы с Игорем ходим болеть за него. За меня он как-то в ночном клубе вступился. Навалял там одному в компании, который руки распускал, когда я уже визжать начала. Ну а в городе его уже знали — чемпион же местный. После этого меня не трогали. Думали, что я с ним.

— А тебе бы хотелось? — я смотрел на её расстроенное лицо и понимал, что своим рассказом она сделала только хуже. Меня и без того тянуло к нему сильнее, чем к кому бы то ни было. А после её рассказа Ромка все чётче и яснее проступал перед моим внутренним взглядом. Мне вдруг захотелось увидеть, каким он был в детстве, как он тренируется. Сходить поболеть за него и гордиться тем, что он — мой. Пусть даже это будет тайна для всех остальных. И когда Анка ответила, мне стало её жаль, хотя я и не был виноват перед ней ни в чём.

— Хотелось. — Она отхлебнула глинтвейна. Над верхней губой остался красный след от вина, а я подумал, что она ведь очень красивая, и не зря Шариф смотрит на неё таким восторженным влюблённым взглядом. — Но я знаю, что он не по девушкам. Он настоящий гей, не из тех, кто просто попробовать решил, как это с мальчиком.

— Говорила ему?

— Пробовала, — она грустно усмехнулась. — Он честный. Объяснил так, чтобы я поняла и чтобы не обидеть. Я думала, у него есть кто-то или в Грозном остался.

— И что? Кто-то остался?

— Остался. — Она замялась, будто не хотела говорить. Покривилась от явно неприятной мысли. — Могила осталась. Его одноклассника родичи с балкона сбросили. «Позор семьи» смывали.

— Как? Они что?.. Встречались там, что ли? — Сказать, что я был в шоке, ничего не сказать. Нет, я слышал кое-что о том, что там происходило несколько лет назад и вот недавно совсем. Макс рассказывал, и слухи доходили окольными путями, через сайты, через приложения, из анонимных источников. Даже в прессу просачивались, несмотря на все усилия властей скрыть трагедию.

— Я не знаю точно. Он не захотел рассказывать. Но у них там на Кавказе всё это есть. Секса же раньше хочется, чем жениться можно. А там у них адаты — обычаи. И найти с кем — не проблема. Но там давно уже зачистки начались. Он тогда малой ещё был. А когда следующая волна пошла, его отец собрался и увёз семью в Адлер. У них там родичи какие-то живут со стороны матери. Помогли перебраться.

Она поёжилась, хотя солнце здесь, наверху, и пригревало так, что хотелось расстегнуть куртку. Снег подтаивал, и сосульки горели жаркой переливчатой бахромой, свисая с карниза остроконечной крыши киоска с глинтвейном, возле которого мы стояли. К окошку скопилась весёлая шумная очередь, а мне казалось, что тишина звенит у меня в ушах — пронзительная в своей невысказанности, нестерпимости, такой, что хотелось крикнуть и услышать эхо своего голоса, только бы не слушать эту тишину.

— Ты хороший парень, Эд, но ты — случайный прохожий, и он для тебя — тоже. Не порти ему жизнь. Ему и так нелегко.

Анка увидела подкативших к краю трассы Игоря и Шарифа, помахала им и пошла к стойке за лыжами, а я стоял, пытаясь сообразить, что мне делать дальше. В одном она была права — мне надо было понять, насколько далеко я могу зайти в этом своём курортном романе. Что это для меня — просто потрахаться? Не без того. Я хотел бы повторить. Очень. С Ромкой мне было настолько невозможно остро и ярко, что я не мог не хотеть ещё, не стремиться к нему. И в то же время я не мог забыть и о другой стороне его жизни. Мне не хотелось его подставлять. Ромка прикрывался Анкой, и у меня в моей жизни тоже были девушки. А с Максом таких проблем не возникало. Он свою жизнь чётко планировал и рассчитывал. Я не был уверен, что у него кроме меня нет никого, но то, что он, возможно, специально не привязывается и не подпускает меня близко, казалось правильным решением. Взаимное равнодушие и безопасное расстояние, чтобы не поддаваться чувству и не разочаровываться потом. Но к Ромке я испытывал нечто другое — что-то похожее на шёпот или даже просто намёк на шорох замирающего шёпота в груди. Что-то правильное и трогающее настолько, что я не мог отказаться. Потому что, наверное, именно этого и ждёшь всю жизнь, отодвигая в сторону неважное, расставаясь с ним без сомнений и сожалений. И пускай сто раз была права эта синеглазая строгая девчонка, так преданно платившая своей дружбой за его дружбу, но отказываться от Ромки я не собирался.


Он позвонил мне с подъёмника, когда я вышел на край трассы и сел на снег, собираясь пристёгиваться.

— Я должен как-то рассчитаться с тобой за работу, — в голосе явственно слышался сдерживаемый смех и удовольствие.

— Какую работу?

— Ну ты же со мной инструктором два часа бился.

— Да брось, — я улыбался в ответ, высматривая его среди сходящих с подъёмника людей.

— Я заказал хамам.

— Что? — переспросил я, не поверив своим ушам. Сегодня я что-то отчаянно тупил и всё время всех переспрашивал.

— Да. Здесь при аквапарке есть, и можно там хоть всю ночь сидеть. Бассейн, ужин заказать. Всё в нашем распоряжении. После этой чёртовой доски надо расслабить мышцы.

— Ты только меня зовёшь или?..

— Нет. Только тебя и твою бабушку… Позови её, наверняка милейшая женщина.

Я рассмеялся, не в силах справиться с нахлынувшей радостью и удивлением.

— Это и есть твоё желание?

— Нет. Желание я тебе потом скажу, когда подходящий момент будет. А это моя благодарность, ну или считай, я тебя приглашаю на романтическое свидание. Ты против?

Я был не против. Даже слишком не против.

— Видели старых знакомых, — сообщил мне затормозивший возле меня Серёга. Остановился, поджидая Дашку, которая осторожно ехала к нам поперёк склона, огибая особо высокие бугры. — Ну тех, помнишь, алкорайдеров из паба. Что-то они там вякнули Рому и свалили на другую трассу, когда он в их сторону оглянулся.

— Что говорили?

— Не расслышал. Что-то про бокс. Он же боксёр. Они с Лёлькой и Артуром позади нас продвигались. Сейчас подъедут — спросишь.

Я хмыкнул насмешливо и недоумевающе. Но в голове у меня крутился рассказ Анки и Ромкины слова, и предстоящую встречу я предвкушал настолько жарко и нетерпеливо, что мысли мои переключились исключительно на вечер и хамам и на раздумья о том, как бы мне незаметно свалить от друзей и как объяснить потом причину своего отсутствия.

Я смотрел, как он подкатывается ко мне, немного напряжённо раскинув в стороны руки, и вдруг подумал — нет, это действительно серьёзнее, чем мне казалось ещё вчера. И мне нужно, просто необходимо поговорить с ним о том, что происходит между нами. Что-то, чего я не мог уже игнорировать. Не мог и не хотел.

Глава 11

В бассейне тихонько журчала и переливалась по пёстрой мозаике вода. Из комнаты отдыха в купальню и центральный зал с нишами-парилками вела полупрозрачная дверь. Стены до самого сводчатого потолка и плавные изгибы тянущейся вдоль них скамьи, были выложены цветными мозаичными панно.

Ромка встретил меня в холле здания перед входом в аквапарк, провёл по стрелке в какой-то коридор, где за поворотом обнаружилась дверь с магнитным замком. И теперь я оглядывался, не в силах сдержать восхищения. Здесь действительно было красиво, удобно и дорого.

— Слушай, как тебе удалось? Я и подумать не мог, что тут такое может быть. Откуда ты узнал про это место? — Я рассматривал купол потолка и голубую воду в бассейне и думал, что это всё недёшево ему обошлось. Неужели только для того, чтобы порадовать меня? Ну и себя заодно.

— Одна птичка из администрации чирикнула, — рассмеялся Ромка. — Да не волнуйся, тут приваты — обычное дело. Я его за два месяца заказывал.

— А что администратору сказал?

— Сказал, что жду друзей, но они будут поздно. Ещё не доехали.

— А твои тебя куда отпустили?

— Сюда и отпустили. Шариф думает, мы с Анкой поссорились, остался её развлекать. Игорь завалился спать. А я люблю иногда один побыть. Они знают. А твои?

— Сказал, что спать пошёл и чтобы до утра не будили. Да им и не до меня особо. Они в карты сели играть два на два. Я там лишний.

Я рассматривал накрытый в комнате отдыха стол. Да уж — он действительно подготовился, заказав сюда ужин на четверых из ресторана. Осилить всю эту гору еды мы, конечно, не сможем, но такой рибай на кости я точно никому не отдам. Разве что с Ромкой напополам слопаю.

Мы устроились в центральном зале на тёплой скамье, прогреваясь и медленно потягивая вино, отливающее в приглушённом свете горячим рубином, и я думал, что никогда в жизни у меня не было такого отдыха. И не будет, наверное. Потому что теперь каждый раз, приезжая сюда, я буду искать среди прохожих знакомое лицо, высматривать яркую куртку в толпе лыжников и бордеров на трассах, вглядываться в пассажиров подъёмников. И что мне с этим делать, я не знал, колебался и думал. Непривычно много я думал о нём и о себе.

Ромка заглянул за угол одной из ниш и присвистнул.

— Иди сюда.

Обложенная мозаикой полукруглая комнатка. Широкая мраморная скамья, повторяющая плавные контуры углубления. Свет попадал снаружи через проём входа, но в изгибе ниши было почти темно, и так тепло, что мышцы начинали мягко ныть, расслабляясь.

— Смотри, как здорово!

— Да-а... 

Я шагнул за ним, мимолётно коснувшись влажного тёплого плеча, кинул на скамью полотенце, сел в глубине ниши, откинулся затылком на округлую выпуклость спинки, блаженно прикрыл глаза. Ромка устроился рядом, вытянув ноги в проход. Простыня распахнулась, открывая колени, задралась до середины бёдер. Капли воды после душа ещё блестели на смуглой коже груди, и пахло от него тем самым островатым запахом шампуня, от которого у меня мурашки бежали по телу и покалывало в кончиках пальцев. Хотелось погладить его руки и длинное смуглое бедро, почти прижавшееся к моему. Сейчас его можно было рассматривать в подробностях, медленно смакуя, не опасаясь наткнуться на насторожённый взгляд. Я сравнивал его с собой. В моих жилах не было кавказской крови, и кожа была светлее, а Ромка весь казался загорелым и гладким. И на груди волос не было, и на ногах.

После рассказа Анки я смотрел на него иначе. С какой-то гордостью от того, что завоевал, приблизился, приручил. На эти пять дней он стал моим, а дальше… Было ли для нас это «дальше»? Можно ли что-то удержать в этой жизни? Нужно ли удерживать?

Ромка поёрзал на жёсткой скамье, чертыхнулся.

— Нет, борд — это, конечно, хорошо, но сидеть после него… Мучение.

Я его хорошо понимал. Всё-таки падал он сегодня, несмотря на всю свою подготовку, достаточно. С лыж переучиваться оказалось сложновато, и я мог только посочувствовать. Потянул его за плечи, укладывая голову к себе на колени.

— Ложись лучше. Так легче будет. Жаль, подушек нет.

Ромка лежал, смотрел на меня снизу вверх почти чёрными в полумраке глазами и молчал. Тёплый воздух расслаблял, размаривал. Там, снаружи, холодный ветер гнал перед собой морозную декабрьскую ночь, а здесь знойный сумрак окутывал умиротворённым тягучим спокойствием.

Он протянул руку и осторожно обвёл кончиками пальцев моё лицо, щекотно трогал губы, шею, плечо. И я в ответ так же обрисовывал ровные линии его бровей, спускался по скуле к уху с чёрной точкой серьги. Вспоминал металлический привкус во рту, когда прикусывал мочку той ночью, запрокидывая ему голову назад, и прижимался губами к шее, и тянулся к его губам. Он повернулся на бок и поцеловал меня в живот, удерживая за поясницу, поглаживая в том самом чувствительном месте, от прикосновения к которому меня скручивало, будто от разряда тока. Тут же куснул легонько и лизнул горячим языком. Под кожей у меня растекался жар сильнее, чем тот, который нагнетался в этой парилке. Я видел, как Ромка довольно заулыбался, почувствовав щекой моё возбуждение под простыней на бёдрах.

От одного взгляда на него у меня сбивалось дыхание. Конечно, я знал, что возьму его здесь. Что он не зря позвал меня. Что он хочет этого так же сильно, как и я, и тянется ко мне трогать и смотреть уже с совсем другим ощущением, чем в ту первую ночь, когда безумие накрывало нас с головой.

Он отодвинул край простыни, коснулся и погладил ямку у меня в паху горячими пальцами, потёрся щекой о стремительно твердеющий член под моей простынёй, опаляя дыханием низ живота. Сердце у меня колотилось, когда я потянул его на себя, чтобы усадить, подхватывая под ягодицы, стискивая их, отчего Ромка сдавленно охнул и рассмеялся, сжал мои бёдра коленями, устраиваясь поудобнее, схватился за мои плечи. Он медленно, едва заметно поёрзывал на мне, прижимался твёрдым горячим членом теснее, ближе, кожа к коже, и целовал меня напористо и жадно, сталкиваясь со мной зубами и языком. Мучительно сладко застонал мне в губы, когда я погладил тёплую влажную ложбинку между ягодицами, обвёл там по кругу ласковым прикосновением и проник в него кончиком пальца. Спешить не хотелось. Дверь в хамам запиралась изнутри, и нас никто не потревожил бы, а грубости сейчас не нужно было. Та ночь ещё отзывалась в его теле, я это чувствовал. Я придержал его за ягодицу, когда он дёрнулся от моего проникновения, и вошёл уже двумя пальцами, бережно растягивая и выглаживая, преодолевая тугое сопротивление, и одновременно прижимал его к своему животу, вылизывал ключицы, прикусывал твёрдые соски, гладкую упругую кожу на груди, оставляя на нём следы зубов и зализывая их.

Молчание между нами становилось невидимым покрывалом, знаком согласия на всё, и Ромкино прерывистое стонущее дыхание и моё биение сердца о рёбра были теми сигналами, которые мы с ним понимали лучше любых слов.

Ромка потянулся куда-то вбок, едва не соскользнув с моих пальцев, которыми я нежно трахал его, достал тюбик и презерватив. Запасливый ты мой!


Он всё сделал сам — выдавил гель, размазывал его по мне, сжимая ствол и поглаживая головку, в то время как я проникал с этим гелем в него.

Его искажённое желанием лицо, заломленные брови и напрягшееся в ожидании меня тело сводили с ума. Он умел терпеть боль, и это ещё больше заводило. Его горячая нетерпеливая кровь разматывала во мне что-то, от чего я слетал с тормозов. И страх того, что я, сам того не желая, могу раскрыться из-за него, из-за того, как он действовал на меня, тоже возбуждал меня невероятно.

Он впускал меня медленно и сразу до конца, затаив дыхание и вцепившись пальцами в волосы на затылке, запрокидывая мне голову. И мне нравилось подчиняться ему. Как будто брал я, но в то же время и он. Вот это ощущение, что тебя так сильно хотят, было сейчас для меня каким-то особенным, оглушающе новым. С Максом было не так. Ему нравилось, что я добивался его. Я добивался, он уступал. И это была наша с ним игра, которая устраивала обоих. А здесь непривычность настойчивого напора этого гибкого, упругого, словно пружина, тела была потрясающей. Как будто держишь в руках леопарда — сильного, гладкого, урчащего от удовольствия.

Движения его были сильными и частыми, уверенно плавными, и от этого у меня окончательно срывался разум. Я вслушивался в нарастающий темп шлепков, впивался пальцами в его поясницу и твёрдые бока, придерживая и помогая ему двигаться, глотал пересохшими губами горячий воздух, ловя золотистый лихорадочный отсвет в тёмных глазах. Наслаждение нарастало во мне неудержимо, подступало и грозило хлынуть через край, как бы я ни сдерживался, чтобы продлить это счастье. Но в этот миг Ромка вздрогнул отчаянно и судорожно, упираясь лбом мне в лоб, до боли стиснув мои плечи сильными пальцами, выдыхая мне в лицо рвущийся из груди крик, и кончил, обильно залив мой живот спермой. Он смотрел прямо мне в глаза безумным влажным взглядом, когда я толкнулся в него до отказа, вжимаясь как можно глубже, ощущая в глубине его содрогания, и сам переполнился доверху накрывшей меня взрывной волной, которая откинула меня на спинку скамьи в последнем рывке внутрь его. А после — то ли он держал меня и шептал что-то мне в губы, то ли сам хватался за мои плечи, и я держал его, боясь выпустить из рук, но в тот момент мне казалось, что сейчас мы вместе удерживали наш мир, в темноте которого становились одним, единым и неразделимым, именно так, как и должны были быть от начала веков. И это было наше общее с ним на двоих потрясение и сотрясение в застывшем коконе времени, превратившем мгновения в блаженную бесконечность.

— Твоя подруга предупредила, чтобы я держался от тебя подальше, — пошутил я, обводя и трогая пальцами гладкую выпуклость мышц у него на груди, когда, наплававшись в бассейне и ещё раз прогревшись в парилке, мы лежали вдвоём на диване, вслушиваясь в томительную расслабленность тел, сражаясь с полудрёмой, накрывающей нас в уже поздний час.

— Анка? — Он усмехнулся, не открывая глаз. — Она всегда беспокоится о чём-то неважном. Не обращай внимания.

— О твоей карьере. Говорит — ты талантливый. Боксёр от бога.

— Шариф тоже талантливый. Без меня бокс не пропадёт. Другие таланты найдутся. Мне просто не хочется подводить Саню — он много вложил в меня. Но дальше я не пойду.

— Она рассказала мне, что у тебя там в Грозном одноклассник…

Ромка нахмурился и заворочался, но я обнял его, не собираясь отпускать, придавил ногами его ноги, прижался губами к коротким волосам на виске, и он затих, успокоенный моей немой лаской.

— Если ты думаешь, что у меня с ним что-то было, то нет. Это Анка придумала себе историю, что я храню верность. — Он помолчал, потёрся колючей щекой о мою щёку, поцеловал легонько, куда дотянулся. — Мы ж не дураки там совсем, чтобы у себя светиться, да ещё в школе. Я знал о нём, он обо мне, но мы с ним не пересекались. Но тогда вдруг начали охоту. Менты кого-то взяли и начали по номерам телефонов вычислять, гребли всех подряд, потом родичам отдавали за деньги. Ну а родные сами решали, что со своими детьми делать. Отец меня после смерти Мусы сразу спросил — могут меня забрать? Я сказал — могут. Он в ту же ночь вывез меня к родственникам в Адлер. Потом уже документы из школы передал, вещи. И сами они с мамой и бабушкой перебрались почти сразу. Он попросил о переводе, и ему тогда знакомые эмчеэсники помогли. Там в управлении работали как раз те, кто деда ещё помнил.

— И как ты потом? С кем-то встречался?

— Поначалу нет. Долго ни с кем не был. Потом в институт уже поступил и познакомился с парнем. Мы встречались.

Он молчал довольно долго, а я не настаивал. Сам не знал, хотел слышать о ком-то другом или нет. Но он продолжил, и я чувствовал, как он, повернув голову, прижимается щекой к моей щеке с ответной нежностью и тихо дышит. А мне почему-то становилось страшно. Впервые я испытывал такой страх. Не за себя даже, не за свою любовь. Но за его будущее, то, с которым я совершенно не понимал, что делать, с которым я мог, хотел и одновременно боялся сделать что-то.

— Он потом уехал в Штаты. Работать. И остался там. Врач. У отца интернатуру проходил.

— Тебя с собой не позвал?

— Нет. Хотя мы переписывались с ним в чате какое-то время, говорили по скайпу. Потом он написал: «Мои чувства к тебе изменились».

— Ты тогда не боялся, что тебя раскроют?

— Нет. Он и сам не хотел раскрываться, и меня бы не стал подставлять.

— Как же ты потом?.. Тебя же знали уже в Сочи. Анка сказала.

— Ого!.. — Ромка приподнялся на локте, взглянул на меня с любопытством и насмешкой. — Вот же чутьё у неё! Что ещё она тебе сказала?

— Что ты её в клубе спас и чтобы я не портил тебе жизнь. И что ты на меня смотришь как-то по-особенному…

— У меня были связи, но в городе я не светился. Сам знаешь — в гей-тусовке информация молниеносно распространяется. И я всегда сам выбирал территорию, где встречаться.

— А если бы кто-то решил на тебя стукнуть?

— Я бы всё отрицал и смеялся ему в лицо. — Голос у него казался таким же спокойным, но я отчётливо услышал в нём жёсткость, которая неприятно кольнула меня. — А Саня поднял бы на уши своих друзей и знакомых, и этой гниде стало бы тесно жить.

— Если ты уйдёшь из бокса, тебе придётся переехать. Ты всё равно не сможешь жить открыто в Сочи своём.

— Да, уеду. Хотел бы подальше. Лучше вообще из страны.

Я задумался. Да, это был вариант для него. А для меня? Смог бы я бросить всё — работу, семью, Динку, которая останется совсем одна, и уехать в другую страну по какой-нибудь легальной или нелегальной визе. Кем я там буду? Без образования, без языка. Я даже не стал дальше об этом размышлять. Ни денег, ни возможности такой у меня не было. Да и желания особого. Но он мог бы переехать ко мне в Краснодар… И быть… Кем? Таким же, как Макс? Но Ромка для меня точно уж не был бы, как Макс, про которого я если и вспоминал, то мельком.

— У меня сегодня день рождения. — Он взглянул на меня из-под ресниц, и западинки на щеках обозначили улыбку, а я не сразу понял, что это не шутка.


— Как?

— Серьёзно. — Ромка зажмурился и страдальчески свёл домиком брови. — Двадцать пять. Юбилей, блин.

— Хоть бы сказал. — Я склонился над ним, тронул языком сомкнутые губы, лизнул резкий изгиб верхней, наблюдая с безотчётной радостью, как смешно он морщит переносицу от этого мокрого прикосновения, провёл пальцами по влажным волосам. — Я без подарка.

— Ты и есть мой подарок. — Он ответил на поцелуй, настойчиво и нежно притянул меня за затылок, и я не мог удержаться. Навалился на него, крепко вжимая в обивку дивана, разматывая и отбрасывая в сторону полотенце с его бёдер, целуя голодно и безудержно, словно успел истосковаться по нему за это короткое время передышки. С языка моего всё рвались и никак не могли сорваться слова о том, что мне хотелось бы быть с ним и дальше, если он позволит, но в том, что я буду стремиться к нему любой ценой, я уже не сомневался. Он был для меня тем самым. Одним-единственным, тем, кого невозможно не узнать.

Глава 12

Разлёживаться утром я не стал. День обещал быть насыщенным. С утра собрались на фрирайд. Снега опять навалило за ночь чуть ли не полметра. Ромкин день рождения договорились отметить вечерним катанием с фаерами, а потом пойти оторваться в казино или ночной клуб. Своим я сказал, что пробегусь по торговому центру — обещал Динке сувениров привезти — и подтянусь к ним на фрирайд. И вот это был уже третий по счёту ювелирный магазин, куда я заглянул в надежде хотя бы здесь подобрать что-нибудь подходящее для Ромки. Мне очень хотелось что-то ему подарить. Что-то более вещественное, чем ночь в хамаме. Я ломал голову и всё никак не мог придумать что, но точно знал — мой подарок не будет какой-нибудь ненужной ерундой, которую только и можно что закинуть в дальний угол и оставить там покрываться пылью. Подарок ему должен был быть особенным, запоминающимся. Возможно даже, со скрытым смыслом, который будет понятен только нам. Можно было, конечно, поступить проще и вручить Ромке конверт с деньгами, как я обычно и поступал, не делая исключения ни для кого из друзей, но в этот раз хотелось выбрать именно вещь. Я испытывал непривычное удовольствие оттого, что уже битый час в мучительных сомнениях топтался у витрин. Впервые в жизни я так заморочился, и мне нравилось это новое для меня ощущение — думать о ком-то больше, чем о себе.

— Добрый день. Я могу вам чем-нибудь помочь? — с приветливой улыбкой обратилась ко мне девушка в строгой белой блузке, повернувшись от подсвеченных стеллажей, где матовым блеском сиял драгоценный металл колец, браслетов, цепочек и высверкивали, переливались разноцветными искрами, камни в серьгах и ожерельях.

— Добрый день. Да, я думаю, мне нужна ваша помощь. — Я сам не знал, что ищу. Печатку? Медальон? Цепочку? Всё это казалось мне либо банальным, либо слишком интимным и неуместным, либо чересчур пафосным. Утренний свет до боли резко отсекал полумрак прошедшей ночи. Хамам казался сном. Прекрасным воспоминанием. Слишком нереальным для наступившей реальности. Непроизнесённые слова жгли мне язык, и я терзался сомнениями. Мы были знакомы три дня, но я выбирал ему подарок так, будто он был самым дорогим для меня человеком. А я для него? Ромка тоже молчал. И в нашем общем молчании чувствовалась осторожность. Словно каждый из нас понимал, что после произнесённых слов мы переступим границу и назад к прежним отношениям, к лёгкой беззаботности бытия, к жизни, безответственной и ни к чему не обязывающей, вернуться уже не сможем. И вот это понимание ночью удерживало нас обоих от признаний. Мне было и обидно, и в то же время я испытывал радостное облегчение и благодарность за то, что он не ставил меня перед выбором. Одно слово могло бы сковать меня и тем самым оттолкнуть. И то, что возникло между нами, лопнуло бы, оборвалось, как тонкая серебряная паутинка в камыше.

— Ищу подарок для друга. Хотелось бы что-то такое… Эм… Не знаю…

— Благородное, — подсказала девушка.

— Да. — Я кивнул, пробегая взглядом по витринам. — И достойное.

— Что ж… Давайте подберём что-нибудь подходящее для вашего друга.  

Она принялась доставать коробочки, выкладывая их на бархат густого сапфирового цвета, демонстрируя мне одно ювелирное изделие за другим, рассказывая завораживающим, гипнотическим голосом о металле, его достоинствах и стиле. Среди особых, авторских вещиц я заприметил массивный браслет, собранный из широких плоских звеньев. Подержал, покрутил его в пальцах, приложил на своё запястье и щёлкнул замком. Прохладный металл плотно обхватил руку.

— Хороший выбор, — похвалила девушка. Гладкие вставки на серебристых звеньях браслета отбрасывали золотые блики. С учётом того, что запястье Рома немного уже, чем моё, он должен был сесть на нём идеально.

Я глянул на бирку с ценником, слегка обалдел, поблагодарил девушку и вышел из магазина. В маленьком кафе напротив заказал себе кофе. На телефоне было уже пять пропущенных звонков от Артура и Серёги и один от Ромки. Я набрал его. После сегодняшней ночи домой мы попали только под утро, и мне не хотелось будить его слишком рано. Я представлял, как все его поздравляют. Как телефон разрывается от звонков родных, близких, друзей. Тренер наверняка звонит и ребята из команды, и ещё куча народу. Я вспомнил свой двадцать пятый юбилей и мысленно ему посочувствовал. Тогда мне почему-то казалось, что мне всё ещё пятнадцать и одновременно сорок пять. Напился я тогда знатно и половину вечера в клубе не помнил совсем.

Ромка ответил тут же, едва я набрал номер.

— Я выдвигаюсь уже наверх. Где ты?

— Соскучился? — Я улыбался в трубку, чувствуя, как в груди у меня растекается давящее тепло.

— Я — да. А ты? — Он засмеялся. Я не видел его всего несколько часов и сейчас представлял так ясно и чётко, так сильно мне захотелось оказаться рядом с ним и, урвав случай, поцеловать первый раз за утро. В ёлках или среди деревьев в зоне фрирайда это можно было сделать, так что ответил, не задумываясь, а потом не спеша осознавал то, что только что произнёс:

— Я очень соскучился по тебе, детка.

Ромка вдруг затаился на другом конце, дышал так тихо, что я даже подумал, что он отключился. Но он был там — стоял, наверное, и улыбался, и проговаривал про себя это слово, примеряя его к себе. И я мог сказать ему со всей своей честностью, что оно было только для него. Ничьим больше. А когда он ответил, то в звуке севшего, словно внезапно охрипшего голоса было что-то такое, от чего все мои сомнения и колебания испарились бесследно. Иногда достаточно услышать — голос, слово, увидеть жест или улыбку, и много раз сказанные громкие слова о любви покажутся бессмысленными и дешёвыми в своей банальности и привычности. Но одно вот такое слово, или взгляд, или учащённое, замирающее дыхание в трубке скажет тебе больше, чем тысячи слов «люблю», написанные, произнесённые и ставшие мёртвыми в своей обыденности и повторяемости.

Он откашлялся и ответил:

— Я подожду тебя возле «Энерджи».

— Жди. Я скоро. 

Я вышел из кафе, глянул на часы. Было почти двенадцать. Холодный диск солнца стоял высоко в бледном зимнем небе. На севере над иззубренной линией хребта висели серые тучи. Наверняка под вечер опять пойдёт снег. Удивительно снежный в этом году оказался декабрь, и это тоже показалось мне символичным — своего рода признаком удачи и невероятного везения.

Я немного постоял, полной грудью вдыхая колючую свежесть морозного воздуха, прислушиваясь к волне острого, почти невыносимого счастья, затапливающего меня от пяток до макушки, и, едва сдерживаясь, чтобы не побежать, направился в ювелирный, из которого вышел пятнадцать минут назад.

На горе возле ресторана Анка окатила меня взглядом, полным ледяного неодобрения. Я выдержал — посмотрел ей в глаза, давая понять, что принял решение. И она поняла. Нахмурилась и отвернулась, увидев, как Ромка машет мне рукой, подзывая. Что ж, я благодарен был за её дружбу с ним, за её помощь, благодаря которой мы уже провели с ним две ночи, сотрясающие меня и его воспоминаниями и желанием продолжения. Но спроси она меня ещё раз — серьёзно у меня или нет, я бы уже не сомневался, знал бы, что ей ответить, так чтобы у неё тоже никаких сомнений не осталось.


Возле входа в ресторан в сугробе сидели и лежали шесть собак, запряжённые в лёгкие санки. Ромка присел на корточки и гладил одну из них за ушами, а она медленно и сосредоточенно вылизывала ему лицо. Глаза у хаски были голубые, как зимнее небо. Намного прекраснее человеческих.

— Хотел бы я быть на его месте. 

Ромка в ответ рассмеялся, посмотрел на меня снизу вверх, подмигнул. Губы у него были припухшие. Понятно, почему Анка так злилась.

— Как его зовут? — Я присел рядом. Протянул руку. Собака ткнулась в ладонь мордой, обнюхала и отвернулась к Ромке, снова лизнув его прямо в нос.

— Грэй. Сапиенс. Всё понимает на четырёх языках — трёх европейских и китайском. Почему на китайском — не спрашивай. Так сказал хозяин. Но шерсти от него… — Он показал мне перчатки и засмеялся, когда пёс положил голову ему на плечо и зажмурился.

Он выпрямился, осторожно отпуская от себя собаку, которая посмотрела на него разочарованным взглядом и улеглась на живот прямо в снег, достал из внутреннего кармана фляжку, протянул мне.

— Отметим? Потом везде на людях будем. Сейчас Шариф с Игорем подойдут и поедем реликтовый лес раскатывать.

Во фляжке был совсем не чай. Там был ром. Он обжёг мне горло крепким, свежим, каким-то солнечным вкусом, и запах был такой, что мне стало жарко под курткой. Низко, почти до бровей надвинутый яркий бафф вместо шапки, со свисающим до плеча концом, придавал Ромке какой-то совсем несерьёзный вид. Мне казалось, что именно здесь ему хорошо и свободно, и поэтому он так уверенно ведёт себя со мной. Как будто точно знает, чего хочет, что потом последует, и готов отвечать за каждое своё слово и поступок. Меня восхищала эта уверенность — настолько сильно она контрастировала с моей обычной и привычной осторожностью.

— Я бы, кажется, уехал на Аляску. Когда книги про север читал, прям подвывал от восторга. — Ромка обвёл взглядом вершины гор в снежных шапках и тоже сделал пару глотков из фляжки, а я снова удивился.

— Когда ты читать успевал с тренировками своими?

— Не знаю. Отец всё время книги подкидывал. Думаешь, боксёры все отбитые?

— Нет, конечно…

— Да так и есть. Я ж тоже не очень умный. Школу тяжело тянул. У меня сотрясов было — военкомат даже не вякнул, когда я медкомиссию проходил.

— Я читал, что у вас… Ну, такие травмы… Подрезов вон в Штатах со сломанной рукой последний бой провёл. А есть же случаи, когда вообще мозги выносят.

— Бывает, конечно. Травмы… Родригес когда умер после боя, его семья дала разрешение на использование его органов для трансплантации. Отдали всё, что понадобилось, — лёгкие, почки, сердце. Я бы тоже отдал. Отцу так и сказал. Чего добру пропадать?

У меня мороз по коже прошёл от его слов. Я не понимал, как можно было так равнодушно говорить о смерти. У кого другого это могла быть бравада или просто трёп, но я смотрел на Ромку и понимал — он о многом думал и думает, несмотря ни на что. Сам я вдруг поймал себя на мысли, что хотел бы, чтобы он ушёл из бокса. Потому что боюсь за него. Потому что не смог бы смотреть, как он выступает и получает удар за ударом, не смог бы выдержать его отчаяние, когда он проигрывает. А ведь он проигрывал, я читал. Представлял себе его бешенство и ярость и думал о том, что хотел бы быть рядом с ним в такой момент и помочь хотя бы молчанием, немым пониманием его отчаяния, спокойствием и одобрением любых поступков. Словом, тем, чего так не хватало мне в моей жизни.

— Ты хочешь бросить бокс. А что дальше? — Я осторожно прощупывал его и проклинал себя за излишнюю подозрительность, привитую отцом, за свой слишком рациональный ум. Но я не мог легкомысленно отнестись к нему. Я держал в ладонях горячую шаровую молнию, потрескивающую, опаляющую жаром, и всё же мою, и должен был, просто обязан был быть осторожным. Анка была права — я мог испортить ему жизнь. — Зачем ты тогда живёшь, детка?

Он глянул на меня и улыбнулся одними глазами, взмахнул ресницами, показывая, что понимает и рад. Наверное, в прошлый раз подумал, что не так понял, услышав, как я назвал его. Но сейчас, кроме собак, нас никто не подслушивал, и мне хотелось снова сказать ему, что я успел соскучиться.

— Вот я и хочу понять — зачем я живу. Учиться хочу. Что это за образование — институт физкультуры и заочка на факультете, названия которого я даже не помню? Фигня такая. Поэтому и думаю, что же дальше. — Он смотрел на меня внимательно, словно выжидая, что́ я скажу, а потом увидел у меня за спиной ребят и кивнул. — Пойдём. Твои вон уже тоже ждут.

Никогда не забыть мне этот день — как улучив момент, я всё-таки перехватил его в густых зарослях еловой рощи и долго, со вкусом целовал влажные губы и холодные обветренные щёки, сталкиваясь с ним стеклом масок и допытываясь, что за желание он загадал. Он смеялся, говорил мне «потом» и уносился вниз, чуть ли не по колено зарываясь в пухляке. А вечером, уже перед закрытием подъёмников, наверху трассы мы пили горячий грог из термосов, готовились к спуску и смотрели, как широкий склон расцветает разноцветными огнями фаеров в руках у бордеров и на концах палок у закладывающих широкие дуги лыжников. Эта весёлая и звонкая вереница голосистых огней устремлялась вниз, повторяя изгибы трассы, то исчезая среди деревьев, то вновь вытекая из них на открытые участки, и настроение моё не испортила даже прожжённая в первую же минуту перчатка, куда капнул огонь с моего фаера.

Ромка с ребятами уехали вперёд и, подкатывая к станции нижнего подъёмника, я увидел его, выстегнувшегося из лыж, стоящего вместе с Шарифом перед несколькими парнями, что-то выяснявшими в не совсем мирных, я бы сказал, тонах. Мы с Серёгой и Артуром подошли ближе, но услышали только конец разговора. Шариф с Ромкой отвернулись от пацанов и подошли к нам. Анка с девчонками и Игорем спускались последними, и мы ещё ждали их, подбирая и запаковывая снарягу.

— Я тебя запомнил, боксёр недоделанный! — крикнули нам в спину.

— Лучше запиши, — ответил Ромка через плечо. — А то амнезию после сотряса я тебе легко гарантирую.

— Вот же сыны шайтана, — выругался Шариф. — Мало им. Ногами помахать охота и морды почесать. А ведь они тебя узнали, Ром. Не знаю как. Ты вроде ещё не звезда у нас, Якимов.

— А хрен их разберёшь, может, ставки делают. — Ромка пожал плечами. — Я ж и не звездю вроде.

Это инцидент хоть и оставил неприятный осадок, но общего настроя не испортил. Девчонки хотели в клуб на всю ночь. В последний вечер перед отъездом решено было релаксировать в аквапарке, а сегодня висеть до посинения, курить кальян, танцевать и перепробовать все коктейли на баре.

Ромка от коктейлей отказывался, Шариф его поддерживал, а я пытался придумать, как бы мне вручить ему подарок. Я же не зря возвращался тогда в ювелирку, а потом ещё звонил гравёру, чтобы успеть забрать браслет, теперь уже с надписью, перед тем, как он закроет мастерскую. И ничего кроме туалета придумать не мог. Но сама мысль о столь «романтическом» месте вызывала во мне брезгливость, и я потихоньку впадал в отчаяние.


Ромка ушёл танцевать с Анкой. Мне с дивана их не было видно, и я что-то совсем пал духом. Я не знал, как мне утащить его отсюда незаметно для других. Нужно было ждать, когда все основательно перепьются, но оставался же ещё Шариф. Вот в этот момент мне вдруг стало понятно Ромкино решение уйти из спорта и его обида на такую несвободу. Меня словно давило это ощущение несправедливости жизни, которая не давала мне возможности быть рядом с человеком, который мне больше чем просто понравился. Впервые меня вдруг так задел этот вопрос. Я слушал долбящую в уши музыку и думал — что бы сказал отец, а мать, а Динка?.. Впрочем, в Динке я никогда не сомневался.

Анка села напротив рядом с Шарифом, который тут же подвинулся и потянулся за бутылкой вина, чтобы плеснуть ей в бокал. Я заметил, он всё-таки незаметно и мягко ухаживал за ней, особенно когда рядом не было Ромки.

— На улице. — Она потянулась ко мне за трубкой кальяна, и её слова, совсем тихие, были предназначены только мне. Я передал ей мундштук и благодарно погладил длинные пальцы. Она стряхнула мою руку, поднесла трубку к ярким губам, затянулась сильно и глубоко. В глаза смотреть не хотела. Ну и понятно почему. Я выбрался из-за стола и потихоньку стал пробираться к выходу, молясь только об одном, чтобы не наткнуться ни на кого из своих и не нарваться на лишние вопросы.

Глава 13

В эту ночь, вслушиваясь в тихое размеренное дыхание заснувшего рядом со мной Ромки, всматриваясь в чёткие контуры теней и светлых пятен на стенах, я думал, что, скорее всего, завтра вечером мы все будем в сборах, уставшие от отдыха и всё-таки не желающие возвращения домой. Дорога назад почему-то всегда кажется длиннее. Ромка через час-полтора уже будет дома. Ему здесь близко, а нам ехать и ехать среди унылых зимних пейзажей, оставляя позади горы, праздник свободы от трудовых будней и всё то, что так радовало нас с первого дня приезда.

Он спал рядом крепко и спокойно. Я смотрел на его запрокинутое лицо с тенями усталости под глазами, с вертикальной складкой между нахмуренных бровей и припухшими от поцелуев губами, и мне было до боли жалко его будить. Я плохо представлял себе, что скажу ребятам про своё исчезновение и как оправдается он. Опять будет врать Шарифу, что поссорился с Анкой. А мне придётся что-то придумывать — заболел, отравился. Но в эту ночь и ему, и мне хотелось во что бы то ни стало быть как можно ближе, переплестись тесно руками и ногами, прижаться животами и грудью в безнадёжной попытке соединиться в одно целое, неделимое, чувствовать биение сердца в сердце, ловить губами дыхание, стоны и слова. И сейчас я ревновал его ко сну, который отбирал у меня драгоценные минуты близости. Я не знал, как мне жить теперь вдали от него и думать о том, что где-то там он живёт, ходит по улицам города, смеётся. И всё это не со мной. Я не мог допустить этого. Я склонился над ним, прикоснулся тихонько к губам, почувствовал, как он улыбается мне, не просыпаясь.

На полу в коробке валялись остатки торта, который мы добыли в последнем открытом магазине возле моего отеля, когда шли из клуба по затихающим в этот поздний час улицам. Вокруг фонарей на краю тротуара плыли в бархатистой темноте дрожащие оранжевые нимбы. Всё уже закрывалось в такой поздний час, и людей на улочках городка становилось всё меньше и меньше. Откуда-то из приоткрытых окон заведений доносилась музыка и звуки веселья, тянуло дымком шашлыка из ресторанов, где-то в стороне Верхнего города в проясневшем бархатисто-чёрном небе рассыпа́лся цветными искрами фейерверк.

 — Расскажи о себе. А то всё я да я. — Ромка глянул искоса, коснулся пальцами моей ладони, но за руку не взял, хотя ему явно хотелось. — Почему дальше не стал учиться? Юридический — это же престижно. Или ты в Гарвард хотел?
 — В Гарварде хером груши не пооколачиваешь и водки не побухаешь. Там три года придётся в библиотеке жить. Какой там Гарвард, — отмахнулся я. Самому смешно стало. Действительно — чего мне не хватало? Учись — не хочу. Отец тогда выразился жёстко: «Хочешь, иди в органы, только там работать надо, а не хуйнёй страдать».

Он знал, о чём говорил, мой заслуженный героический отец, которым я гордился с раннего детства. Когда мне было три года, он, вооружённый одним пистолетом, остановил перестрелку между двумя группировками, в которой участвовало более семидесяти человек, работал в Тольятти, когда там вовсю шуровали бандиты, пережил два покушения. Его приглашали в межрегиональные следственные группы, потому что интуиция у него была феноменальная, как и память. По малейшим штрихам он восстанавливал картину убийств, вспоминал те, что происходили раньше, находил привязки к прошлым событиям и преступлениям. Он был легендой уголовного розыска. Я гордился, что мой отец — Дмитрий Ольшанский. И всё это время понимал, что мне никогда не стать таким, как он, и чувство вины, заставившее меня бросить учёбу, преследовало меня до сих пор, неотвязно, тянуще, до зубовного скрежета при малейшем напоминании. И если он простил мне мою несостоятельность, то сам себя я не прощал.

Я почти закончил четвёртый курс и понимал уже, что пополнять ряды идейных борцов за справедливость не собираюсь. Нашему курсу за время обучения и практики живительных профессиональных пиздюлей давали знатно, поэтому иллюзий о дальнейшей своей деятельности я не строил.

По-хорошему мне надо было уезжать из города и жить своей жизнью, подальше от родителей, там, где меня не связывали бы так плотно с моим отцом, но его имя играло мне на пользу. Клиенты мне доверяли. Я мог бы открыть свой бизнес и быть успешным. Скорее всего, мне даже дали бы денег и подпихнули в нужном направлении. Связи такие были. Но я не торопился. Это тоже была обуза, которую я не спешил на себя взваливать. Моя жизнь меня устраивала. Вплоть до этой поездки.

Всё это я рассказывал Ромке, пока мы неторопливо шли через все кварталы по улицам Горок к отелю. Он слушал внимательно, передавал мне фляжку с ромом. Мы почти его допили, когда добрались до отеля. До закрытия магазина напротив, через дорогу, оставалось пятнадцать минут, и мы ворвались туда, придерживая тяжёлую дверь, толкаясь и смеясь. Купили сразу бутылку «Гаваны», а тортов почти не было. Стоял какой-то один с примятыми розами и цукатами. Ромка равнодушно пожал плечами:
— На кой хрен он нам такой страшный нужен?
— Как это — день рождения и без торта? — возмутился я. — С закрытыми глазами есть будем.
— Ну разве что. — Он с сомнением покосился на продавщицу, которую мы уже явно раздражали. Время было позднее, и ей не терпелось закрыть магазин, а вместо этого приходилось рыться в поисках коробки для торта и откуда-то с дальнего стеллажа доставать свечи.

Коробочка с браслетом уютно грелась во внутреннем кармане куртки. Я всё ждал подходящего момента, чтобы вручить подарок. Представлял себе, как он удивится и обрадуется и мы вместе будем читать надпись внутри, как потемнеют у него глаза и он потянется поцеловать меня. Как я буду гладить его руки и плечи и задирать футболку, чтобы пройтись языком вдоль живота до самого паха. И позову его тихонько: «Детка-а». И когда он выгнется в моих руках в сладкой судороге, я скажу ему, что люблю его, и увижу его взгляд — как откровение для себя. Никогда я не забуду его лицо. Не забуду то его самое первое, страстное, почти дикое, голодное выражение, и мне не нужно будет вслушиваться в его ответный шёпот, потому что я и так буду знать, что́ он хочет сказать мне пересохшими от сорванного дыхания губами.

— Я с тебя его слизывать буду. — Я отогнал видение и получил ощутимый толчок в плечо заодно с диагнозом «извращенец».

Всё это время мне не давал покоя мобильник. Кто-то пытался до меня дозвониться, и телефон настойчиво вибрировал во внутреннем кармане куртки, отчаянно умоляя ответить на звонок. А я намеренно его игнорировал. Не хотел, чтобы кто-то непрошеный врывался со своей реальностью и нарушал лёгкую праздничную непринуждённость этого вечера. Но телефон не умолкал, и когда я всё-таки достал его из кармана, решив, что дело может быть действительно неотложным, то мне захотелось убить Андрюху Кирсанова, чью фамилию я увидел на экране. Мой друг и сотрудник, прикрывающий мне задницу на время моего отсутствия, отличался большой ответственностью и редким занудством и собирался свалить на новогодние праздники в тёплые края. Что ему было от меня нужно так поздно, я даже не догадывался, и о делах мне хотелось думать меньше всего. Увидев, что Ромка повернулся к кассе, я, нашаривая в кармане бумажник, сбросил вызов и сунул трубку ему в руку, чтобы подхватить покачнувшийся на прилавке пакет с бутылками рома и минералки, грозивший обрушиться на драгоценный торт.


Пока я рассчитывался, он так тихо стоял рядом, что на миг мне показалось, будто он вообще ушёл, но когда я обернулся, он весело подмигнул мне, кивнув на коробку:
— Не забудь. У меня на него планы. — Он вернул мне телефон, и на секунду какое-то напряжённое, растерянное выражение тенью мелькнуло у него в глазах, словно он внезапно вспомнил о чём-то неприятном. А может, это мне показалось, потому что он продолжал улыбаться так же безмятежно и спокойно, пропуская меня вперёд.

— Торт я сам понесу, а то ты у нас человек-катастрофа. А он мне дорог как память. И так последний отхватили.
Зря я это сказал, потому что в ту же секунду моя нога со ступеньки ушла в куда-то вбок, и я красиво, как бывает только в кино, ногами вверх, провожая взглядом воспарившую в воздух и чертящую правильную дугу надо мной коробку с тортом, приземлился прямо в сугроб возле крыльца. Хорошо хоть не на брусчатку задницей. Несчастному торту повезло меньше. Ромка издал задушенный возглас и кинулся мне на помощь. Так я не смеялся очень давно. До слёз, всхлипов и спазмов в животе. Ромка хохотал рядом, мешая мне подняться и рискуя грохнуть рядом со мной на тротуар пакет с бутылками.

— Низко пошёл, — сквозь смех выдавил он из себя, подбирая и рассматривая сквозь прозрачную крышку то, что пару минут называлось тортом. — К дождю…
Я выбрался из сугроба, чувствуя, что снег заваливается мне за пояс джинсов, тает там, и край футболки под курткой намок и неприятно холодил спину, но хохот сгибал меня в три погибели, так что я едва держался на ногах. Мы ворвались в номер, оглашая лифт и коридор взрывами смеха, и, бросив пакеты на пол, долго целовались в коридоре, запуская холодные руки под одежду, вздрагивая и согревая друг друга. А потом сидели прямо на полу, на сдёрнутом с кровати покрывале, и я втыкал в изуродованный падением кусок бисквита с кремом разноцветные свечки.

— Эд, ну серьёзно… Давай не будем. Мне же не пять лет! — Ромка смеялся, наблюдая за тем, как я отскребаю розовый крем от помятой пластиковой крышки. Несчастный торт выглядел страшновато, но это не могло испортить нам праздник.
— Вот чёрт! — выругался я, облизывая испачканные в креме пальцы и рассматривая похожий на ежа кусок бисквита.
— Что? — Ромка скрутил крышку с бутылки «Гаваны» и разлил ром по стаканам.
— Свечек всего двадцать. И почему я сразу не посмотрел, сколько в пачке штук?! Надо было две брать.
— Да ладно, поджигай уже те, что есть. — Ромка передал мне стакан, и мы звякнули стеклом над изувеченным кондитерским шедевром, утыканным горящими свечками. Он смотрел на золотистые огоньки. Они отражались у него в глазах, подрагивая и колеблясь, отбрасывая неверные тени, отодвигая действительность куда-то далеко, на задворки сознания, и выражение лица у него было задумчивым и каким-то странно размягчённым, когда он медленно и тихо произнёс:
— Знаешь, это, наверное, самый красивый торт в моей жизни.

Я не нашёлся, что ответить, а только думал о том, что все эти дни его присутствие делало меня счастливым, и завтрашний день был последним нашим днём вместе, и мне невыносимо трудно было смириться с тем, что моё счастье закончится здесь безвозвратно и навсегда.

Ромка заворочался, просыпаясь и отвечая мне движением губ и языка. Никогда раньше я не придавал особого значения поцелуям. Никогда и ни с кем мне не нравилось целоваться так, как с ним, — долго, вдумчиво, растянуто. Словно поцелуй сам по себе был искусством, словно через него мы говорили друг с другом, и этот разговор был понятен только нам двоим. Я перехватил его руки, наваливаясь и вжимая его в матрас всем весом, отчего он сдавленно протестующе застонал, приоткрыл глаза. Ресницы у него никак не хотели размыкаться после сна, и я держал его крепко, чувствуя, какой он горячий под одеялом, вдыхая его запах в ямке на плече и возле ключиц. Прикусил легонько за мочку уха с серьгой. Он охнул и засмеялся, раздвигая ноги, подчиняясь моему настойчивому движению, обнимая меня коленями за бёдра. Я завёл ему локти за голову, прошёлся кончиком языка по нежной внутренней стороне от подмышек почти до ладони на правой руке и застегнул у него на запястье браслет.

— Что это? — Он недоумённо распахнул глаза. — Наручники?
— Почти, — я рассмеялся. — Это моё предложение.
— Чего-о-о?! — он не понял, смотрел на меня, удивлённо улыбаясь. Поднёс руку к глазам. Гладкий металл мягко сверкнул в луче света от фонаря, проникающего с улицы в комнату.
— Я хотел бы быть с тобой… — голос мой прозвучал глухо, и он положил ладонь мне на затылок и медленно поглаживал шею, запуская твёрдые сильные пальцы мне в волосы. — Я хотел бы быть с тобой и дальше, когда мы уедем отсюда… Я хотел бы, чтобы ты остался со мной…


Как много можно было бы сказать, но именно сейчас я не мог подобрать нужных слов. Слова о любви казались слишком пафосными, излишне громкими. Четыре дня для того, чтобы полюбить на всю жизнь, — достаточно ли? Или с первого вздоха кому-то становится понятно, что вот с этим человеком ты готов прожить всё отпущенное тебе время? Правда ли это, или всё-таки человеческая жизнь действительно слишком длинна для одной любви и кто-то обязательно устаёт, а второй остаётся ждать возвращения. Возвращаются ли чувства, или уходят в беспамятство? Раньше я об этом ничего не знал, и сейчас не мог бы с уверенностью сказать, как же оно есть на самом деле. Но в этот момент я был уверен в том, что всё, что я говорю и делаю, — правильно, и именно так должно быть. И что он всё поймёт как надо, несмотря на бессвязность и неуклюжесть моих слов.

Он смотрел мне в глаза, и то, что я читал в его лице, в подрагивании изогнутой верхней губы, в затаённой темноте зрачков и в прикосновении его рук, гладящих мне шею и плечи, наполняло меня надеждой и едва сдерживаемой радостью. И поэтому я не сразу понял, о чём он меня спрашивает.
— Расскажи мне сначала — кто такой Макс?