Регги, мля!..

…А то, что Сашка отдыхал в Португалии, причем в самом глухом углу, где лишь океан, сети и рыбаки, это восхитило своей идилличностью. Воображаю: сети, я в них и — РЫБАКИ!.. Впрочем, Сашка сказал, что они там тупые, почти как южные испанцы, потому что северные испанцы умны почти как французы. Ну, евреи не в счет: они вообще всех смышленей на этом свете. Кто против евреев, тот против бога, по-моему. Потому что и бог — это всё еврейские штучки.
 
Лично Сашка Гроссбух, можно сказать, еврей без пяти минут, потому что он хоть и Гроссбух, и бабушка его училась в одной гимназии с Голдой Меир, но это всё по отцу, который к тому же и помер … лет назад, на исходе старого века, а по матушке там один диабет. Но всё равно я не могу представить себе, что бы я спал с Сашкой Гроссбухом, хотя мы и дружим по-своему.
 
То есть, как «дружим»? Вспоминаем об этом два раза в год.
 
А когда-то он не то, чтобы за мной ухаживал, но я у него ночевал, тогда были лихие 90-е, он еще не стал магнатом. Выставив попу, он ползал по старинному бабкиному буфету и извлек, наконец, оттуда фамильную какую-то фигню, альбом к 300-летию Дома Романовых. Там на обложке должна была находиться серебряная блямба, но блямбу проели в голодный год.
 
То, что он так хвастался передо мной, человеком культуры, фамильными драгоценностями, полупроеденными, говорит, конечно, об уважухе с элементами нежности или интима: мелькнуло там нечто теплое, детское. Правда, однажды, и очень скоро, Гроссбух категорически грубо заявил, почти приказал, что я-де в эту такую непростую, но судьбоносную для него пору буду пускай даже и пирожками торговать, чтобы выжить, ничего не попишешь:
 
— Будешь торговать, как миленький!
 
Тогда меня возмутил самый тон, почему это ему карьера и бизнес, а мне какие-то пирожки с дохлятиной? С какой, млять, в шизду, стати? И еще он в жестком восхищении, похожем на пароксизм нетерпимости, грил всегда о Гайдаре. Но теперь Гайдар помер, перепил перепел, так что мои пирожки на его несостоявшейся совести.
 
Но если вы думаете, что я против того, чтобы спать с евреями, то вы глубоко заблуждаетесь. Как раз в те лихие года у меня был один превосходный любовник-еврей, звали его Сашей. Саша был статный и страстный в постели, я до сих пор помню его медовую смуглую спину в легком ореоле испарины, и когда я лизнул его в жопу (Саша чистил ПОСЛЕ из осторожности зубы), он замер и сдавленно прокричал: «Ты что, хочешь, чтобы у меня сердце разорвалось?»
 
Хер у него был малость крупноват, но очень политкорректен, то есть отлично вставал и тотчас сочился. Не хер, а смоква, причем толстая (повторю теперь даже не без удальства!)
 
Он пребывал как бы всё время в теплом и влажном чехле желанья. Я имею в виду всего Сашу, в целом, а не только часть его, пусть даже и самую для нас важную. Но при этом очки, кандидатская степень и вечный страх разоблачений, похожий на ослиное упрямство, ей-богу!..
 
Потом Саша стал ходить в бани, еще не в комфортабельные сауны, а с советским лабудянским таким душком: то ли больница, то ли казарма. Однажды он повел и меня туда. Там был свой ритуал, свой дресс-код для голых: где в парилке сидеть, на какой конкретной скамейке. Скамейка определяла характер чаяний.
 
Мне запомнился прикольный в дупель пьяный мужик с огромным крестом на мосластой «фанере», с кудрявой, как у пуделя, шевелюрой. Он сидел в своей кабинке, чуть съехав вбок. Ждал счастья, естественно.
 
Саша свинтил с кем-то, оставив меня в парной длани судьбы, и тотчас в мой закуток продрался какой-то пучеглазый мчудак. Хотя он походил на кадушку, но был жутко деятельным, тыкал мне в нос херок свой, дескать, чистый я, чистый! Я спросил его имя, он испугался.
 
И когда мы с Шуриком уходили, смотритель проводил меня подозрительным взглядом: не шпиён ли?
 
Люди боялись даже тени своей: вот из какой страшной жизни нас вывел Гайдар! И тень его теперь всюду с нами.
 
Вай, я только что въехал, что Шурик и Сашка Гроссбух — тезки. Надо же! Рифмы, рифмы… А в мозгу на разных полках… Но вы всё равно ведь мне не поверите.
 
*
А хорошо быть даже и женщиной (девушкой, они помечтательней). Представляю себя: я миленькая тугая блондинка, чуть пухленькая, глазастенькая, на узко скромной тахте, плед зеленый ее покрывает, я в своей комнатке. Такая мечтательная белочка на свежезеленой мохнатой полянке, а в окне – зима, от снега пушистые ветки, серое небо, мерзло каркают галки. На мне – короткий стеганый халатик, такой, знаете ли, колокольчиком, с перламутровыми пуговками. Песенка теплая греет воздух вокруг. Старая песенка про медведей, которые трутся спиной об ось  Я, конечно, мечтательно рукой под халатик — хлоп.
 
И думаю: мужчины — КАКИЕ ОНИ?..
 
Вдруг страшненькие?..
 
И тут вдруг хлоп – входит Элка Дван, Дванина мы ее называем, джинсы заляпаны кашей, морда порвана. И хорошо, если рукой (мужчины бывают разные!)
 
И на тахту возле — хлоп! Я, конечно, ноги под себя убираю, а она: ты че, дурра толстая, Бондаренко, сука-млядь!
 
Я: Элла, ты пришла в гости сказать мне ЭТО? Сегодня же Новый год!
 
Она станет ржать и потянется рукой мне под халатик. Караул просто, короче.
 
И тут вдруг — хлоп, открывается дверь и влетает мужчина. Лучше всего пожарный. Типа как шкаф и пахнет серой, и чумазый. И лицо у него простое, решительное, немного смущенное.
 
Дванина ржет, мне делается неловко, и мужчина уходит.
 
Он обознался, пожар не у нас.
 
Но нет! Он не сразу ушел! Если бы сразу, то какой прок ему появляться в моем рассказе? Он скажет, что пожар в соседнем подъезде. И ему нужно проверить мусоропровод. И мы все трое пойдем на кухню, и он станет лезть каким-то длинным тонким шестом в шахту, а Элка потрется передком об его штаны сзади, и он не заметит, а у нее будет на джинсах такая темная полоса. И по этой полосе он догадается, что его изнасиловали. И он смутится, и скажет упавшим голосом:
 
— Всё в порядке.
 
И посмотрит с укором не на Элку, а на меня. И я стану от смущенья вся красная. И потом, когда (если) он уйдет, я скажу Элке: Ты че, дурра?
 
А она:
 
— У него такие штаны мешком, не въедешь, какая жопа. А мужика нужно по жопе отгадывать. Бондаренко.
 
Я возмущусь, а Элка:
 
— А ты как же думала? Жопа в мужчине — всё! Как паспорт и как анкета.
 
Я сделаю вид, что сильно возмущена. А она заржет, точно лошадь:
 
— У этого ниче вроде, но хочется поотточеннее рельеф.
 
Мне станет жалко его и я скажу:
 
— Какая же ты испорченная, Дванина!
 
А она скажет:
 
— Пошла на фуй! — скажет она.
 
Или скажет еще:
 
— Пошла в шизду!
 
(Она может). 
 
Не знаю, соглашусь ли я на это последнее. Уже вряд ли, мне кажется…
 
*
Вы, может, скажете: да он совсем, он вконец ведь баба! И ошибетесь, естественно: Элка хер у себя оставила, она, между прочим, не сумасшедшая. Буфера да, четвертый номер, но кран от природы тоже немаленький.
 
А познакомились мы с Дваниной совершенно случайно. Мне велели взять интервью у транссекси. Искать долго не пришлось, спасибо Гайдару за Интернет! Конечно, Элка стала почти сразу на «-ла» меня называть, раз я не клиент, а просто интересуюсь. Но ей польстило вниманье прессы, к тому ж реклама, которая в ее профессии совершенно нелишняя.
 
До сих пор помню: глухая майская ночь, кухонька, мы с Эллочкой за столом, нот-бук раскрытый, мы пиво пьем, а ей еще и клиенты названивают. И я всё слышу, потому что у нее очень хороший мобильник тогда был. И она решительно, равнодушно почти, со звонившими обращалась:
 
— Мужчина, не тяните кота за хвост, я проститутка, какой же торг между близкими? Я назвала вам цену, мужчина… ЗА НОЧЬ?!! Мужчина, свободны! Думайте!
 
Отключается, мне теперь:
 
— Млядь, сколько у меня см? 15 у меня см, пят-над-цать! Интересно, у него сколько у самого?
 
— Спросила бы…
 
— Да фули, мазох… Может, еще позвонит. Бондаренко, ты даже не представляешь: у вас в Москве все такие козлины! Ко мне один попик таскается, я его е*у и в сраку и в рот, а потом он мне между сисек спускает.
 
Закуривает, мечтательно:
 
— Представляешь, когда я была еще «он», то служила в Петрозаводске, я была поваренком. И ничего у меня тогда с мужиками не было! А столько вокруг самцов тусовалось!
 
— А потом?
 
— А потом суп с котом. Тебе нравятся мои сисечки? Ну потрогай, потрогай, пощекочи. Ах!
 
(Закатывает глаза).
 
— Щас покажу такой, лядь, топик!..
 
Черный топик с искрами люрекса на груди. Сегодня днем купленный.
 
— Не люблю люрекс, — говорю. — Торгашество.
 
— Дурра, это самое то сейчас!.. Нет, но почему мужики такие? Любят, чтобы их бабы е*али. А придти именно к мужику — мужику неприлично считается!
 
Убегает в сортир. В ту нашу ночь Элка бегала отлить каждые полчаса.
 
И жизнь частями свою поведала, хотя по телефону беспрерывно деловое общение:
 
— Шнурки у меня в Саратове, я ведь, кажется, говорила? Отец сперва залупался, а я: ша, кто тут выступает? Кто семью кормит, млядь? Теперь молчит… Да, мужчина, час столько. Нет, я сейчас одна, можете подъезжать. Что-что?! Кыззел!.. А мама до сих пор не смирилась. Провожает, кричит: «Сынок! Звони!» А я в шубе, в косметике, в шляпке и вокруг пассажиры, мне с ними лететь… Представляешь? Да, мужчина, я это делаю… Нет, мужчина… Хорошо, думайте!
 
И мечтательно, окну, где ночь незримо раскатывает по ветру свежую листву на ветвях:
 
— Понимаешь, это профессия! А люблю я только солдат. Понимаешь?..
 
*
Солдаты! Но ведь они ужасные. У меня было несколько штук солдат, однако все они худые халявщики, пускай и гладят по голове в самый ТАКОЙ момент.
 
И вообще, причем здесь солдаты? Да тьфу на них! Это Элка им платит, дурра безбашенная, тайком спившаяся уже, а мне траты глупые не с руки. И вообще, на повестке дня теперь — Гайдар и всё такое же социальное.
 
Сашка вот отдыхал в Португалии. Я ему: Ты видел музей карет? А он: чё я там позабыл? И начинает перечислять, что он жрал в их рыбацкой деревне, подробно, будто бы я голодный.
 
А мне важнее музей карет, мне пока важнее прекрасное. Потому что Красота и Любовь — это то, что у нас на Земле есть от Бога и что после нас и от нас всем останется. А что останется после обедов Сашки в смутной, как сон, Португалии?
 
Потом они плавали на корабле, Марокко-Алжир-Тунис. Тунис им очень понравился, люди живут в прохладных пещерах, а у самих перед входом по мерсу и в пещерах есть Интернет. А в портах Алжира все ходят грязные, вонючие, хуже, чем даже мы.
 
И еще Сашка жалуется на прислугу в их коттеджном поселке: воруют все поголовно, потому что «вшивые молдаванки» и нет пока почтения к социальному расслоению.
 
А социальное расслоение — это закон природы.
 
И еще он шугает таджиков, потому что они всё время просятся снег у него во дворе почистить. А чистит за деньги его сын-студент, прямо как это принято в богатых домах в Америке. Скоро у нас будет и всё, как в Америке (спасибо Гайдару, люблю его!). Или завернут нам фашизм, потому что при нем цветет капитал, уважают жесткое расслоение, и таджики тогда уже не посмеют лезть со своими лопатами в нашу страну снегов и других субполярных прикольчиков!
 
И вообще, я считаю, что на повестке дня — да, ну конечно же, он, ФАШИЗМ! Представляю: все мужчины наденут военную форму, а Элку скрутят и отправят в солдатский бордель, о чем она, собственно, и мечтает. К ней будут ходить и ходить, ходить и ходить, гремя мерзлыми сапожищами, а мы в сторонке — локти грызи (или ногти?) и на улицу ни ногой. Потому что взгляд меня выдаст тотчас же, с головой, и тогда, наверно, со мной за всё расквитаются. Поэтому лучше, конечно, остаться у телевизора.
 
*
А кстати, о телевизоре. Недавно я посмотрел фильм про юных наших фашиков, которые, вообще говоря, попросту пригородная шпана, и она всегда была, млядь, такая. Максу нравится, и Илье, особенно, если ноги воняют и хер не мыт. Один из их платных друзей нарочно не моет, и у Ильи после рожа пахнет, будто он сыром себя натер.
 
Я об этом Элке сказал, она сразу завела пропаганду: а солдаты, типа, вот аккуратные. А мне кажется, что дурра просто завидует. А может, и пресыщение. Потому что солдаты, когда вдвоем, ее в оба дупла дерут, но если порознь, тет-а-тет, то и сосут ей всегда, и один просил себя трахать аж. Только видимость эта форма. Да и фашизма толком не будет, я думаю.
 
Мы до него просто не доживем.
 
Вот я часто думаю о китайцах: какие они? Они ведь не вьетнамские вечные полудети, много там и рослых и даже немножечко с бородой. Я часто смотрю на фотки монахов в Шаолинском монастыре. Ничуть не хуже фашизма, мне кажется!
 
Представляю, я в буддийском монастыре. Всюду в полумраке мерцает золото, во всех углах благовония понапиханы  Масса молоденьких бритоголовеньких, спортивненьких и покорненьких. Можно так, можно сяк, можно по-всяк. И это даже поощряется, потому что буддизм шире смотрит на мир, чем мрачное христианство.
 
(Но и в наших монастырях — будто не знаем мы…)
 
Однако буддисты еще ведь и очень выносливые, и тайны Востока в сексе интересней, чем у нашенских дураков. Я даже толстых китайцев люблю, они, как игрушки, прикольные.
 
Главное, не быть зашоренным в этой жизни и с надеждой встретить любое грядущее!
 
Представляю: широкий пляж, океан до самого горизонта, откуда-то регги летит с ветерком, а навстречу мне в одних плавках шлепает Сашка Гроссбух, чем-то похожий на сытого Дуремара, но не с сачком, а, скажем там, с аквалангом. И ухмыляется, дрянь носастая.
 
— Ну че, говорю ему, выжил, сцуко? УСПЕЛ?
 
А он, тоже довольный, радостный:
 
— А ты?
 
А я молчу.
 
Не знаю снова, как оправдаться…
 
3.01.2010