Ранний Пьер Гийота: без иллюзий?..

(Гийота П. Эшби. Роман. — Тверь: KOLONNA Publications, 2006. — 256 с.)
 
Слова: «последний классик 20 века», «один из крупнейших писателей современности», — пустые слова. Они не ответят нам, а ЗАЧЕМ? И даже О ЧЕМ?
 
Итак, зачем миру был нужен Пьер Гийота, этот странный носатый француз полупреклонного возраста с бритым черепом и жестокими тонкими губами корсара? И о чем он, собственно, писал (говорил этому самому миру)?
 
Кажется, писателя несколько заедало, что геи как-то задушевно вовлекли его тексты в радужные тенета голубой субкультуры. «В своих текстах я просто пытаюсь устранить различие между полами, уничтожить понятие пола как такового», — настаивал Гийота.
 
Впрочем, они, эти тексты, так сексильны и в них так много эротического экстрима…
 
«В корабельном трюме стонут рабы, они шевелятся в просоленной мгле, заламывают руки, дрожат от голода и страха. Теперь они — одно тело, одна плоть, одна голова. Юнга спускается к люку, открывает его; он видит в ржавой тьме неподвижное тысячеглазое тело, бросает краюху хлеба и тут же закрывает люк. Лежа на палубе, он слышит протяжный вой, ощущает, как на его горле смыкаются челюсти рабов, он кричит… Матросы поднимают его могучими руками, он прекращает кричать, блюет, потом кричит снова… Мальчик кричит, лицо залито солнцем, он пьян могуществом и нежностью, глаза омыты воспоминаниями, лодыжки сведены судорогами, бедра налиты жаром».
 
Гийота утверждал, что его тексты нужно понимать широко. Они — о рабстве. О современном рабстве, которое вовсе не непременно облекается в форму социального угнетения. «Это не политическое порабощение, а, в первую очередь, психологическое и телесное — ведь в супружеских парах, например, тоже происходит порабощение одного партнера другим».
 
Пьер Гийота происходил из чрезвычайно религиозной семьи. И это объясняет, конечно, его такую настойчивую привязку к теме телесного и сексуального рабства. Христианская мораль строится на репрессии сексуальности. Однако жизненный опыт писателя вошел в клинч с его воспитанием. В семь лет он испытал насилие. Возможно, память о нем навеяла и этот вот эпизод в «Эшби»:
 
«Мои братья ненавидят меня. Я завидую их силе, наглости и красоте, я завидую даже пятнам на их одежде. Я прячусь за бабушку, я стыжусь своих узких плеч и мягких волос, стыжусь своей чистоты, своих тайных слез… Ночью они вытаскивают меня из кровати и выталкивают на мощеный камнями двор. Они мажут меня навозом, иногда даже принуждают есть его. Я не кричу, мне стыдно».
 
Впечатления военной службы (война в Алжире) напрочь лишили его иллюзий насчет «цены человеческой жизни», так сказать, уже в обобщающем, итожащем плане: «Представьте себе, что вы сидите в траншее и через секунду вашему товарищу отрывает голову, которая катится на землю, и на нее тут же набрасываются крысы. Что вы после этого будете думать о человечестве?»
 
Первые страницы «Эшби» Гийота написал в таких вот примерно уютных «полевых» условиях. Но если вы подумаете, что перед нами — очередная фронтовая «чернуха», то глубоко, очень глубоко ошибетесь. Мера дарования позволила видеть Гийота гораздо шире и дальше того, что отпущено бывает литераторствующему представителю «потерянного», «рассерженного» и прочего рано изверившегося в жизни очередного «поколения». Те обычно кончают отчаянием и апатией, то есть просто утратой традиционных ценностей. Парадокс Гийота в том, что он сквозь кровь и срам войны пришел к новым ценностям. Он в полном смысле автор постхристианской культуры. «Верить в бога — значит оскопить себя и мир, набросить покрывало на половину человека и земли, значит совершить измену».
 
(К слову, Тертуллиан и Августин Блаженный, эти подвижники христианства, так и поступили: оскопили себя; еще забавней, что церковь посчитала это грехом и не причислила их к лику святых).
 
Герои «Эшби» выбрали другой путь. Граф Эшби и Друзилла погрузились в поток жизни телесной, природной, — единственно вроде бы естественной. Голые и счастливые, носились они по парку и замку, — и «принималась в расчет лишь одержимость поступков и душ» (звучит почти из «Арманс» изысканного Стендаля).
 
«Эшби» — это повествование о непрестанной вакханалии, которую творят два английских аристократа и их слуги в родовом замке, это одновременно экстатический, жадный «Пир во время чумы» и легкий, естественный, поэтичный «Сон в летнюю ночь».
 
Самозабвенные сатурналии справляет с героями романа, кажется, вся европейская культура. Автор использует аллюзии с Шекспиром и Г. Джеймсом, Б. Констаном и сестрами Бронте. Изящное, отточенное, рафинированное искусство Европы облекается здесь в свои самые светлые и «разумные» «аполлонические» одежды, чтобы тем глубже упасть в бездны дионисийства, которое преодолевает тенета разума и сливается с космосом: «ты находишь дорогу там, где я упаду, разум оставил тебя».
 
О, Гийота и его герои слишком хорошо знают, что свет и тьма, разум и инстинкт — две стороны одной медали, что, вопреки христианской моральной установке, они просто нерасторжимы. Это знает даже такая во всех смыслах «аполлоническая» дама, как героиня романа леди Пистилл. Мужа этой дамы убил негр в Южной Африке. За это денщик и солдаты выкололи ему глаза и развлекались тем, что вырезали непристойности на его «эбеновом» теле, а в конце концов скормили беднягу стае гавиалов. Вот с этим-то негром леди Пистилл (торговля дисками с классикой: Брамс-Бах-Бетховен) мысленно и ложится во вдовью свою уютненькую постель каждый вечер… Чем не всеобъемлющая метафора современной сознательно-подсознательной жизни и конкретной отдельно взятой вдовицы, и всего вместе с ней разнообразно пристойного человечества?!..
 
Впрочем, оставим мораль педантам и окунемся в очаровательно вакхическую свежесть парка Эшби, в котором Пьер Гийота как бы распрощался с прежней «высокочеловечной», но узкоморальной литературой «с ее тайнами, оторванностью от реальности, изяществом и надуманностью».