Трах с богом: итоги встречи

(Костенко К. Совокупляясь с богом: повесть, пьеса. — М.: ООО «Квир», 2006. — (Темные аллеи)
 
Кощунственное по нынешним временам название повести и всей книги К. Костенко — кощунственно вдвойне. Мало того, что ее герой трахнулся с небесами. Оказывается, сам автор, по его собственному признанию, — не гей и даже женатый НЕ-гей, так что голубые отношения он описывает, так сказать, «на голубом глазу».
 
Тем любопытней узнать, как нас видит человек посторонний, или скажем вежливее — со стороны.
 
Судя по повести «Совокупляясь с богом», Костенко — автор концептуальный, то есть ему важно не просто отобразить жизнь, но и непременно подогнать изображение под свое мнение и даже круче — высказать его. У него жесткая мужская рука, и чем бы там наш брат ни вихлял, автор попытается ухватить его за самую суть. Имею в виду — вывести на чистую воду.
 
Итак, сперва о повести «Совокупляясь с богом».
 
Это тонко, пластично, со множеством гомоэротических сцен и деталей рассказанная история двух геев из глубокой провинции. Юный Ромео тянется всей душой к киноведу К. Киновед К. также не против.
 
Но между любящими сердцами непреодолимой преградой встает… хвост Ромео, — вернее, не в меру разросшийся копчик. Ромео трезво расценивает это не как достоинство: хвост — не второй член и полюбить за него может вас разве что какой-нибудь зверовод.
 
Устав от терзаний Ромео, киновед К. находит себе безунывного сивоглазого дружка 16-ти мальчишеских лет, некоего В. Мухоедова. Этот-то В. Мухоедов (так в повести, как в заявлении, — инициал имени и фамилия) и дарит взыскательно-изысканному, хотя и малость потасканному К. дивное мгновение слияния с божеством в почти мистическом и тем не менее вполне развратном экстазе.
 
Вы только представьте: киновед К. трахает В. Мухоедова в рот, а сам в то же время, перегнувшись через подоконник, подставляет ротешник дождику, совокупляясь, так сказать, с самим вседержителем!..
 
Сквозь эту игривую и ядовитую вязь образов К. Костенко прорывается со своим открытым авторским словом. Ибо постмодернистская бесстрастность кажется здесь ему неуместной. Вдруг заподозрят, что он все это дело смакует?..
 
Прямое слово автора безысходно: «…На самом деле человеческая жизнь полностью безнадежна, построена по законам трагедии, но думать об этом запрещено, более того, об этом невозможно думать, так как внутри человеческого организма установлены специальные барьеры…»
 
Впрочем, не подумайте, ради бога, что «Совокупляясь с богом» — это всенепременно без умолку и продыху резонерство на тему трагизма жизни и всего мироздания. О, нет — Костенко заполняет свою повесть массой всякой «вкуснятинки»: замечательными бытовыми детальками, лирическими и отнюдь не банально выписанными пейзажами, эротически глубоко прочувствованными сценами, тонкими психологическими наблюдениями. Я уж не говорю о даре Костенко-юмориста (ирониста и ерника, если уж быть совсем точным).
 
Вот, например, В. Мухоедов впервые делает киноведу К. минет: «Мухоедов, не вынимая изо рта того, что у него там было, посмотрел на К. Вид у него был самый дурацкий: удивление с хером во рту (была даже секундная мысль: почему у него во рту хер, а не, допустим, стая мух, и почему у него, в связи с последним, такая, а не другая фамилия?»
 
Повесть кончается чудовищным постмодернистским «прорубо»[1], столь кровожадным, что только черный юмор автора мирит читателя со всем этим — и, в сущности, никого тут не жаль…
 
Но все-таки жаль: СЕБЯ. Потому что настоящий герой повести К. Костенко — это ее читатель, любой, кто жил тогда (действие происходит в самые разудалые ранние 90-е) на просторах нашей родины чудесной в любой ее точке. Персонажи Костенко маргинальны (в их существовании есть какая-то необязательность, факультативность) и провинциальны. Они постоянно, настойчиво трандят нам о своей провинциальности. Но провинциальность — это не просто убогость быта и жалкость попыток вырваться из него. Мне показалось, автор ощущает всю нашу страну такой исторической густопсовой провинцией, из которой хоть три года скачи, ни до какой столичной заграницы не доберешься.
 
В этом есть своя горькая, но правда обо всех нас, независимо от местожительства…
 
Поэтому тема жизни-клетки закономерно возникает и в пьесе Костенко «Клаустрофобия». Она в еще гораздо большей, просто наглядно-символической степени, концептуальна.
 
В камере КПЗ трое: матерый урка Прищепа, шаромыжник из интеллигентов Гарин и немой парнишка беспризорник, бомбивший киоски.
 
Честно: пьеса при чтении оставила у меня неоднозначное впечатление. Сыграть в ней убедительно смогут только ну ОЧЕНЬ хорошие актеры. Рядовому профи вряд ли будут под силу очень длинные (хоть и весьма занимательные житейски) излияния того же Гарина.
 
В пьесе автор остается верен своему жесткому (быть может, чуть слишком жесткому) концептуализму: эротические и кровожадные бредогрезы бесхитростного Прищепы, «правильные» (но тоже с мощным гомоэротическим подтекстом) речи Гарина и совершенно природное молчание немого парнишки — потенциальной жертвы обоих старших товарищей и реальной — одного из них.
 
Самая яркая сцена — это когда молчун среди словесных потоков взрослых вдруг со всего размаха уродует себе о шконку лицо. О, он слишком понимает, что его ждет если не здесь, то уж точно на зоне. В конце пьесы совершается неожиданное для читателя и зрителя, но абсолютно закономерное для авторского замысла убийство. 
 
И все же эта мрачная, как тюремная камера, пьеса несет в себе надежду на человеческое. Она, эта надежда, промелькнула в лепете Прищепы, ужаснувшемуся зверю в человеке.
 
Пьеса «Клаустрофобия» символична, имеет большой смысловой подтекст и заслуженный успех у зрителя.       
 
Ну, а подводя общий итог, поздравим друг друга с тем, как мастерски сумел натурал Костенко изнасиловать себя вездесущей отмычкой гомоэротики. Похоже, она ключ к любому реалу сегодняшней нашей жизни…