Про кожу на роже и рожу под кожей

Начну издалека и, конечно, с мата. Ох уж этот навязанный нам речевой этикет! Мат микшируй на письме всеми возможными способами. А ведь, в скобках заметим, мат играет совершенно особую роль в контексте любой национальной культуры. Например, русская мать может крикнуть сыну «засранец!» — но немка ни в жисть, ибо для немца все копрослова — неизмеримо более грубые и низовые, чем, скажем, народные обозначения половых органов и игр с их вольным или невольным участием. Если немецкие солдаты в окопах срывали нервное напряжение бесконечными вариациями на тему естественных отправлений, то русские богатыри предпочитали касаться в этом случае темы близко-родственных отношений: так оно им душевней, теплей.
 
Кроме того, меняется со временем и степень преемственности для обихода и для лит-ры отдельных слов. Англичане, родившиеся после войны, не упадут теперь в обморок от «фака», услышанного даже в эфире. Да и французское «мерд» совершенно не так грубо выглядит сейчас в устах самого галантного народа мира (теперь вроде как «шьёрт побери!»), чем, скажем… chier с тем же вроде скатологическим значением. А ведь так ПРИНЦИПИАЛЬНО важно знать вогнанному в азарт читателю трижды «Эдема…», КАКОЕ из этих слов употребляет в своем романе классик Пьер Гийота с такой чарующей непосредственностью!.. В конце концов, голубое у него там небо или иссиня-черное?..  
 
Как говаривал непереводимый, увы, наш самый великий «негр» русской словесности А. С. П.: «Ты бы то же самое, да не так бы молвил…»
 
Ну, а теперь к книжке «Эдем…». На ее обложке три бесспорных авторитета (М. Лейрис, Р. Барт и Ф. Соллерс) берут читателя за бока, уверяя, что перед ним — чуть ли не поворотный пункт не только в истории французской, но и всей мировой культуры. Поверив им на слово, читатель погружается в вязкую трясину из кала, крови, спермы, насекомых, грязных волос, камней, соплей, солдат, младенцев, арабов, изнасилованных влагалищ и прочих дыр, тряпок, травы и иных атрибутов «дикой», но единственно достоверной натуры, — и безо всяких вам там бабски-пидарских, понимаешь, закосов в «сю-сю» и «ни-ни-ни, только по очереди»… Короче, снял боец сапоги — и рядом ставим лишь взрыв немирного атома!..
 
Вообще-то и для меня остается загадкой культ де Сада (но отвратно у нас переводимого) в среде французских интеллектуалов левого толка. Что за откровение заключено в его опусах — для нас, северных варваров, остается и посейчас загадкой. Честнее было бы сказать, что основа французской ментальности — чувственность, «вкус голодный» — находит в раскрепощенных текстах и маркиза, и бывшего вояки (таким когда-то был ушедший от нас два года уже назад П. Гийота) некий субстрат того, что волнует корневые рецепторы галльского национального чувства. Причем и де Сад, и Гийота ценятся именно за то, что (все же «якобы»?) они максимально близки к природной подлинности, не затемняя ее привнесенными культурой досужими «смыслами». Об этом откровенно пишут и Барт, и Лейрис, весьма тонко объясняя троекратное «Эдем» в заглавии романа тем, что перед нами и впрямь мироздание до (или за чертой) грехопадения: «…ибо для этой свалки театром является мир без морали и иерархии, где всем правит желание и ничто не может быть признано мерзким либо отталкивающим» (М. Лейрис). Еще один авторитет уверяет: «Гийота написал книгу на ошеломляюще новом языке. Я никогда не читал ничего подобного, никто еще не говорил так, как он говорит в этом романе». (Мишель Фуко)
 
Послушать их, Пьер Гийота лишь подвел итог исканиям французской словесности в области передачи чувственной правды жизни: «…совпадения,  которые мы постепенно начинаем понимать – от Сада до Жене, от Малларме до Арто — наконец-то собираются воедино, перемещаются, очищаются от обстоятельств эпохи; нет больше ни Повествования, ни Заблуждения (ясно ведь, что это одно и то же), остается лишь желание и язык. Причем не желание, выражающееся в языке, а они оба соединяются во взаимную нераздельную метонимию» (Р. Барт).
 
Далее Барт говорит о неуловимом очаровании текста П. Гийота. Я тоже буду его почитывать и подрочивать, а также ума-разума набираться.
 
Хотя за всем этим мне очень будет «мстится» интеллигентское впадение в ступор перед навязчиво прямолинейно зафиксированной витальностью «простой» (якобы) жизни. Что ж, хоть через книжку дорваться, — да оно ж ведь и безопаснее, так-то, а?..
 
Стоит упомянуть о Ф. Соллерсе, эссе которого заставляет думать, что в год его написания автор был молодой человек, у которого при ходьбе трусы гремели от засохшей спермы. Бог мой, чего тут только нет! Маркс, Французская революция, Парижская Коммуна, выпады против буржуазных цензуры (запрета на показ грязной правды жизни) и контрцензуры (то есть показа всего этого, но в кокетливой форме недосказанности, под вуалеткой слащавого эротизма).
 
Это гремучее эссе, сопроводившее «Эдем…», сразу расставляет все точки над i. Время написания романа — 1969-й, пик левых выступлений и сексуальной революции. Когда через 10 лет запрет на роман будет снят, Гийота впадет чуть не в кому на нервной почве. Было и отчего: все, что выглядело «Песней Буревестника» в 1970-м, в 1980-м стало похоже на крики жирного пингвина из насиженной и наперженной щели в утесах. Во всяком случае, чисто психологически автор поторопился уподобиться именно этому персонажу М. Горького…
 
Или мы врем? Нагло брешем? 8 миллионов афганцев. 5 миллионов кампучийцев, наша Чечня, «ихние» хуту с тутси, опять же и югославы с албанцами, — все это состоялось уж много после выхода в свет «Эдема…». И то ли еще будет, — ой-ёй-ёй!.. «Солдаты в касках, напрягая мышцы и широко расставляя ноги, топчут завернутых в пурпурные, фиолетовые шали младенцев; дети выскальзывают из рук женщин, сидящих на корточках на изрешеченных пулями кусках жести от General Motors; шофер свободной рукой выталкивает заскочившую в кабину козу… У подножия Феркуса, за отрогом, на котором сгрудились: обгоревшие кедры, ячмень, пшеница, пасеки, могилы, водопой, школа… заляпанные ошметками мозгов стены, алеющие фруктовые сады, трепещущие от огня пальмы, — полыхают: цветы, пыльца, колосья, ветви, очистки, перья, обрывки бумаги, тряпья, испачканные молоком, дерьмом, кровью, — все это колышется на ветру, раздувающем все новые и новые костры…»
 
В этом мире нет ни бога, ни надежды, ни лирики. В этом мире есть процессы зачатия, жизни и уничтожения, лишенные сентиментального флера религии и культуры… Так что бесконечный трах в романе Гийота — лишь суровая неизбежность. И поэтому даже не столь важно, в какой степени он также и достоверность.
 
Отсюда и вызывающий прием автора: весь роман состоит… из одного предложения, одна лишь фраза на двести с лишним страниц! По сюжету это как бы репортаж из прифронтового борделя, где местная шваль плюс всякое солдатье, не успев кровь из-под ногтей выковырять, облегчается телесно в шлюх и всякую «собачатину» — одуревших от спариваний голых и юных Ваззага и Хамсиеха, да и хозяин там не дурак, чтобы сотрудникам на выручку не придти или с сотрудниками, скажем, пошалить. В конце романа автор выходит из тесных стен бардака и окидывает взглядом пустыню вокруг, где тоже все, от животных до растений, разнообразно бездумно спариваются. Так сказать, «жизнь «завсегда» продолжается» — по-Пьеру Гийота. 
 
Короче, хотя роман Гийота имеет выраженную национально-культурную и временнУю привязку, ставить точку в его осмыслении не приходится.
 
Может, и правы парижские наши умники, которые начинают свой день с нескольких страничек «Эдема…» (вместо зарядки и вместе с ней): П. Гийота сковырнул родинку на теле человечества, и кровь бежит, все бежит неостановимо — в наше сознание.
 
Время, возможно, трагически покажет, в какой мере изменяя его,  это наше — скажем пошлость — «сознание»…

Роман Пьера Гийота «Эдем, Эдем, Эдем» можно читать здесь.