Третий лишний

    Имя у него банальное до невозможности: Альфред. Так в этих краях зовут если не каждого второго, то уж точно в любом среднестатистическом школьном классе можно откопать какого-нибудь Альфреда. Вот и в моём нашёлся: высокий, довольно худой, густые русые волосы и какие-то совершенно взрослые глаза. Серо-голубые и большие, подходящие скорее к женскому лицу, чем к мужскому. В первый же день он, улыбаясь, позвал меня сесть рядом с собой на библиотечный диван: огромный, красный, под какой-то пальмой - не пальмой… 

    В те дни мне казалось, что я обалдел навсегда… Улица с чёрным-пречёрным, ровным, как лист бумаги, асфальтом и плиточным тротуаром, на который падают гладкие, сверкающие на солнце, комья каштанов, стеклянные автобусные остановки… Тротуар упирается в ворота школы, рядом с которой - огромная велосипедная стоянка. Уже октябрь, но тепло, как летом. В этих краях всегда тепло… Я, двенадцатилетний иммигрант, внешне ничем не отличаюсь от тех, что меня окружают. Но внутри у меня - слякоть, запах пыли из подъезда вперемешку с запахом кошачьей мочи, просёлочная дорога, начинающаяся за трамвайным кругом… 

    Альфред утыкается в книгу, и я тоже утыкаюсь, правда, моего немецкого пока хватает лишь на то, чтобы вычленить из текста существительные, благо все они начинаются с заглавных букв. Я спрашиваю Альфреда чуть ли не каждое слово, и он объясняет мне, терпеливо показывая жестами и выискивая в книге нужные картинки. Эра не то что смартфонов - мобильных телефонов - ещё не наступила. 

    Огромный платан за широким библиотечным окном во всю стену напоминает мне о том, что слякоть только внутри меня. И хотя листья как две капли воды похожи на кленовые, зимой они не пожелтеют и не покраснеют, а станут сразу коричневыми, будто гнилое яблоко… Слова, которые объясняет мне Альфред, видятся эдакими многоликими монстрами, сросшимися, будто сиамские близнецы: Sozialpflegerin, Kopfsteinpflaster, Fremdsprachenkurse… К концу своего первого школьного дня я так выматываю Альфреда, что в последующие полгода он практически меня не замечает и никогда не здоровается первым. 

Вечером, пытаясь заснуть, я вижу перед собой глаза Альфреда и его немного грустный, задумчивый взгляд. “Хочу с ним дружить…” - думает мой почти ещё детский мозг, не осознавая, что платоническое уже начинает вытесняться плотским, но это лишь самые первые капли. И там, в этом сне, я всё исправляю: сажусь рядом с Альфредом и спрашиваю его всего о паре-тройке незнакомых слов. А потом, плохо вчитываясь в чужестранный тяжёлый текст, наблюдаю за своим соседом исподлобья: вот он поправляет чёлку, спадающую ему на глаза, вот перелистывает страницу, закидывает ногу на ногу… Мог ли у меня быть такой же хорошенький, выхолощенный друг, в таких вот красно-белых кроссовках, там, в подъезде с осенними паутинками, во дворе с продолговатыми лужами, присыпанными битым кирпичом?..

    Осень в этих краях поздняя-препоздняя. Где-то к концу ноября начинаются дожди. Капли скатываются по гладким листьям вечнозелёных самшитов, словно покрытым лаком. Ручьи бегут по канавкам вдоль бордюров и низвергаются в зарешеченные люки. Мои ботинки шлёпают по мокрому тротуару и совсем не пачкаются. Наоборот, подошва такая чистая, будто я только что вымыл их под душем. Альфред по-прежнему ходит в красно-белых кроссовках… В отличие от меня, у него есть друг. И зовут его так же просто, как только можно себе представить: Петер. Примерно такого же роста, только глаза, наоборот, маленькие и совершенно невыразительные. Волосы светлее, чем у Альфреда. А кроссовки оранжевые с чёрным… Оба друга - воплощение абсолютного спокойствия. Никогда не видел, чтобы они о громко смеялись, о чём-то оживлённо спорили или, тем более, дрались… Впрочем, это как раз тот возраст, когда ежедневные ребяческие драки уже практически в прошлом, а пубертат ещё не разыгрался как следует. Вот они и ходят вдвоём: один с грустными глазами и другой - со светлыми волосами. За спинами - большие рюкзаки. Сидят они тоже чаще всего вместе: и на математике, и на немецком, на истории, географии, даже на музыке, прости господи, где все по очереди дудят в пластиковые дудки. Альфред дудит грустно, беря всё больше минорные ноты, Петер дудит как-то несуразно, совершенно не попадая в такт, и учитель, здоровяк, кладущий в начале урока на пианино свой мотоциклетный шлем, качает головой и цокает языком.

    У меня так и нет друга. Всеобщий интерес ко мне, от которого я готов был зарыться под землю в первые дни своей школьной иммигрантской жизни, схлынул так же быстро, как и возник. Впрочем, я немного лукавлю: одна хорошенькая девочка вроде бы взялась меня опекать. Мия… Она делает это так, будто выгуливает своего маленького братика: улыбается широко-широко, демонстрируя ямочки на щеках, отводит меня в компьютерный класс, в игровую с шашками и монополиями, показывает спортзал… При этом иногда берёт за руку, и мы идём через гигантскую школьную площадку, отчего я чувствую себя словно закутанным в пелёнки… 

    Если бы всё происходило во дворе с продолговатыми лужами, присыпанными битым кирпичом, нам бы вслед орали: “А оса шевелится, Мия скоро женится!..” Можно ли хотя бы теоретически перенести Мию из этих бордюрно-каштановых декораций в подорожник и битое стекло? Пытаюсь перенести, и у меня не получается… 

    У Мии есть подруга - Керстин. Они ходят вместе, иногда вокруг них собираются шумные девичьи компании. Керстин чуть повыше Мии, с короткой стрижкой, как у парня. Их пара не вызывает у меня особого интереса. 

Поэтому, возвращаясь после уроков домой, я иногда иду позади Альфреда и Петера. Но буквально на первом перекрёстке наши пути расходятся. Они идут дальше вместе. А я иду один, пытаюсь поставить себя на место Петера. Как давно они дружат? С чего всё началось? Как это было, когда они первый раз увидели друг друга в классе? Или на стадионе с идеально выстриженной травой? На тротуаре, усыпанном каштанами? Кто из них сказал “давай дружить?”

Когда я засыпаю, за окном идёт дождь. Здесь вся зима такая, и дожди будут идти ещё месяца два, пока, наконец, в феврале всё не начнёт цвести под весенним солнцем… Слушая дождь, я переношусь в далёкое-предалёкое будущее. Альфред вырос и теперь носит аккуратную эспаньолку, взгляд всё такой же глубокий, но уже не грустный, а, скорее, задумчивый. Он идёт рядом со мной, и мы оба в какой-то совсем чужой стране, чужой нам обоим. Вот мы заходим в дом, открываем дверь комнаты… Альфред, как же классно, что ты живёшь со мной! Вот теперь мы сможем по-настоящему дружить! Мы можем всё время быть вдвоём, и нам больше никто не нужен! Я смогу полюбить тебя, как родного брата, которого у меня никогда не было! И мы проживём с тобой много-много лет. Мы будем дружить, и я каждый день буду смотреть в твои глаза, не боясь, что ты это заметишь…

    Я просыпаюсь с эрекцией, всё ещё думая, что это оттого, что “пися полная, надо сходить в туалет”, как в раннем детстве говорила мама. До открытия онанизма остаются считанные месяцы, но пока я настолько невинен, что всеми силами пытаюсь унять взбунтовавшийся орган, прижимая его пижамой. В туалете я щурюсь на яркий свет, писаю совсем чуть-чуть и ложусь снова, убеждённый в том, что скоро всё совершенно точно должно пройти, потому что ведь мальчику нельзя влюбиться в мальчика, как нельзя родить. 

    Ближе к Рождеству я, наконец, улучаю момент, когда оказываюсь с Альфредом один на один. Это совсем ранний час: где-нибудь без двадцати восемь. Велопарковка у ворот только начинает заполняться и фигура дежурного привратника пока ещё почти одинока в блёклых рассветных сумерках. Альфред одет в тёплую куртку и крепкие зимние ботинки. По местным меркам, холодно, но снега всё равно нет. 

- Привет, - говорю и, кажется, улыбаюсь как-то глупо.

- Привет, - улыбается он в ответ. Почти как в самый первый день, когда позвал меня сесть рядом на красный диван. 

    Я совсем не знаю, о чём говорить. Поэтому судорожно пытаюсь придумать какой-нибудь вопрос.

- А где Петер? - выдавливаю я из себя.

- Не пришёл ещё, - задумчиво произносит Альфред.

    До самого школьного фойе, где окна упираются прямо в пол - даже не окна вовсе, а гигантские стеклянные стены - мы идём молча. Я так и не придумываю, о чём бы поговорить. Вскоре всё становится понятно: они поссорились. Петер появляется перед самым звонком и, войдя в класс, не садится на своё место рядом с Альфредом, а уходит на самую дальнюю заднюю парту, где обычно никто не сидит. После урока он подходит к Мии и что-то говорит ей, улыбаясь. Они стоят какое-то время втроём - Петер, Мия и Керстин, а потом последние две уходят. Мия улыбается, показывая ямочки на щеках.

Потом я слышу какие-то невнятные шепотки: “Петер влюбился в Мию после того, как в неё же влюбился этот русский…”

Рождество здесь всё такое же бесснежное, солнечное и почти сухое. Опавшие каштаны давно убрали с тротуаров. По утрам на стриженой траве, на бордюрах, на бамперах машин, на листьях кустов и решётках изгородей выпадает иней. Тогда я пою про себя песню “синий-синий иней” и переношусь за две с половиной тысячи километров, где сугробы и заснеженные провода и ночной поезд идёт через белое-белое поле… Я ещё не знаю, что песня - “импортная”, как пепси-кола, и не про иней вовсе, а про “билет в одну сторону”. 

    Во время каникул я не расстаюсь с Альфредом ни на день. Всё время таскаю его в своей голове, представляя то другом детства, то соседом, то братом-близнецом. Мия постоянно ошивается где-то рядом. Её кукольная чистенькая улыбочка с этими ебучими ямочками начинает выводить из себя. За Мией, как прицеп, повсюду таскается Петер. От этого глаза у Альфреда ещё грустнее, чем обычно: глубокие, даже не голубые, а какие-то тёмно-синие глаза: заглянешь - и провалишься. На несколько мгновений я вновь состариваю его: вокруг рта появляются усы и борода, по всему лицу ползут морщины, и только глаза остаются такими, какими были… Альфред, ты никогда не состаришься! Нам с тобой всё время будет двенадцать. Я заберу тебя с собой и отвезу во двор с продолговатыми лужами, с тропинкой, вдоль которой ползёт извилистая труба теплотрассы! Знал бы ты, как круто по ней бегать! Сколько там поворотов, подъёмов и спусков! А оттуда можно спуститься в овраг и идти по нему до самой Оки! А там, на берегу, есть заброшенные бетонные колодцы, и летом в них водятся головастики…

Но, как и Мия, Альфред ни в какую не соглашается ловить головастиков. Он, как и прежде, почти не обращает на меня внимания, зато всё враждебнее смотрит на Петера. И вот, когда тот выходит на школьный двор вслед за Мией, подбегает к нему и ударяет в челюсть со всего размаха. Петер закрывает лицо руками, а Альфред продолжает его мутузить. Лупит и лупит, пока Петер не забивается в угол и не сдаётся, поднимая обе руки, как настоящий пленный. Мия всё это время стоит рядом и смеётся, словно Барби. 

    В этот момент я то ли просыпаюсь, то ли выныриваю из состояния глубокой задумчивости. Мир, сконструированный в моей голове, обрушивается на пол. Почти все оставшиеся каникулы я провожу за телевизором, потому что на улице льёт, как у нас в начале ноября. 

    Когда я возвращаюсь в школу, снова вижу Альфреда и Петера вместе. Один в красно-белых кроссовках, другой - в оранжево-чёрных. Они вместе идут в столовую, стоят в очереди, двигают подносы, ставя на них тарелки с кусками мяса и картошкой-фри, затем вместе же идут в игровую, на урок, а потом, как обычно, домой. И на первом перекрёстке наши пути расходятся… 

- А где Мия? - спрашиваю я через пару дней у Керстин.

- Уехала, - пожимает она плечами и грустно улыбается, - У неё родители развелись, и она теперь будет жить с мамой в другом городе. 

    И после этого я выдыхаю, чувствуя, что в воздухе вдруг веет теплом. Весна в этих краях приходит рано, а вскоре за ней - и лето. Но я его не дождусь, потому что наша стихийная эмиграция подходит к концу, и я тоже уезжаю, возвращаясь к щербатым бордюрам, паутинкам между рам с выбитыми стёклами и головастикам. 

2022