Толич

Он нырнул в окошко узкой, лисьей мордочкой к самому рулю. Дыхнул луковыми чипсами: 
— Драссь… Заждались мы вас, ху!.. Че-кого? Вон Толича, у него… Короче: слон!
 
Деловой, расторопный сержантик Пашка.
 
Парень, в сторону кого он ткнул, был не лучше. Недоросток какой-то, все на нем мешком, сапоги по жаре зевают.
 
Михаил знал, впрочем: подставы не будет. Путь наезженный.
 
Кивнул, дверь разблокировал.
 
Этот, «слон» — Толич, что ли — влез назад.
 
Сразу запахло прокуренной формой, ваксяркой, мылом хозяйственным. Горечью мужской нищеты, задушевной такой подневольностью.
 
Михаил ловил запах жадно и весело.
 
Всучил купюры сержантику Пашке, тот пересчитал и еще прытче запрыгал:
 
— Ночь и день, ага! Слышь, Слоняра, везуха тебе!
 
Помахал рукой, растаяв в липкой, как черная грязь, знойной ночи.
 
Ехали молча пока; музон лился мягонький.
 
— Так тебя Толич или Слон? Толич — Толян?
 
Небрежно спросил, нарочно. Свысока: пускай постремается. Себя помнит пусть. Хотя какая там борзость может обнаружиться в таком пирожке?
 
— Анатолич я. А Слон — это ребята так… Николай меня вообще…
 
— Первый раз? — почему-то угадал Михаил.
 
Толич не сразу ответил. Вернее, ответил-то сразу — кивнул — но голос подал позднее. Голос чуть сдавленный.
 
Ехали глухой чернотой. Там, за забором, вяло взлаивали собаки: питомник.
 
Михаил надыбал эту часть на окраине нарочно: переть далеко, да в центре все такие стойбища со звездой на воротах «Конторой» плотно прихвачены. Конечно, перед «Конторой» (хотя б) Михаил чистенький, это шефа дристок пробирает при одном только упоминании. Еще до Михаила его бизнес основной перетрясли себе в карманы. Сейчас шеф, можно сказать, на пенсии. Свалил бы в приличную страну — жить там получше оно, поспокойнее… Но держит его что-то в рашке нашей, ох, держит.
 
Может, и это вот самое…
 
— Кури, если куришь, — разрешил Михаил.
 
— Пасип, нет, — был тихий ответ.
 
Голос у него не так, чтобы слабенький. Этак басок?..
 
— А несет табачищем-то, — начал наводить мосты Михаил.
 
— Все курят, почти… Казарма…
 
— А ты почему ж?
 
Ответа не было. В зеркальце видел: пожал плечом.
 
— Сам откуда?
 
— Ивантеевка.
 
— Почти местный! Родители наезжают?
 
(Это был важный вопрос).
 
— Бабуле… бабушке тяжело ехать.
 
— А…
 
Вовсе везуха! Михаил помнил, как один такой устроил перед родаками истерику, что вот, типа, его СКЛОНЯЮТ. Не в этой части.
 
— Бабуля — старенькая?  — спросилось как-то само собой, хотя почуял: не без подкола вылетело.
 
Михаил холодный был человек. Не то даже, чтобы холодный, а отстраненный малеха: не на себя, типа, работаем.
 
Толич про бабку снова кивнул.
 
— А родаки чего? — вдруг спросил Михаил совсем как-то широко и сердечно. Никак не удавалось в тон попасть с этаким молчуном.
 
— В авто, оба сразу… — кратко ответил Толич.
 
Словно отрезал все вопросы.
 
Ого! Пирожок…
 
Михаил закурил. Не клеился контакт, ну не клеился!
 
Черный пригород спал, вскакивая порой первыми этажами бессонных витрин.
 
— У вас сигареты вкусно пахнут, — сказал вдруг Толич.
 
— Хавай дым, раз катит, — ответил Михаил примирительно, совсем, нарочно по-доброму.
 
— Че, расскажи, как служится? Прессуют «старички»? Пашка этот ваш — ушлый-дошлый. Коршун, видать.
 
— Пашка — хороший пацан, правильный. Сапогами сперва натер, а так ниче. Жизнь!
 
— А что после думаешь?
 
— Посмотрим… Мы ж строители, по-любому специальность получу.
 
— Ай молодца! Шоколадку как?
 
Толич зашуршал фольгой с видимым удовольствием, но не грубо, аккуратненько.
 
Бабулино воспитание. Что за «слон», черт? Явно не говнюк, не хабалка, уютный такой. Пирожок. А «слоника» бы проверить…
 
На предмет фимоза пока, естественно.
 
Выехали за город.
 
— Отлить надо. Слышь, Колян, нам далеко пилить. Давай, что ли, и ты за компанию.
 
Прекратил шуршать шоколадкой и, кажется, понял.
 
Вылезли в черную сушь тишины. Струя Михаила змейкой шуршала в палой от долгой жарищи листве. Толич стоял рядом, на голову ниже, угрюмо сжимал что-то там, струйка не шла.
 
— Прям ты девка, ёксель! — громко рассмеялся Михаил и взял Толича за хобот.
 
Хоботяра был крупный, но вялый. Теплый, живой. Странно, но Толич при всей своей стеснительности развел руки. Бери — не хочу. Трогай, щупай.
 
— Дурак у тя, что надо, только не ссыт, — одобрил Михаил.
 
Пошлепал им по ладони.
 
Хобот дрогнул и чуть затвердел.
 
— Я перед выходом писал, — признался Толич.
 
— Блин, ты, как балерина прям: пописала перед выходом на сцену! — Михаил засмеялся. Толич тоже хихикнул и сразу же бдительно оборвал.
 
— Слышь, Толич, только без обиды, лады? Гляну я на твое, я же медик. Может, фимоз, я те че-нить посоветую, помогу…
 
Михаил достал из кармана фонарик. Голубоватый неестественный свет обозначил параметры. Сэмэ, наверное, двадцать пять в стояке будет.
 
Головка обнажилась легко.
 
— Ты тоже пойми, Толич: едем к челу серьезному, так что и неприятности серьезные нам с тобой ни к чему…
 
— Можно в презике, — предложил Толич.
 
— В презике трахаться, Толич, — как на рояле в шубе играть, — выдал Михаил привычное, лет пятнадцать уже повторенное стольким.
 
А скольким, если уж так?..
 
Головка — башка, темная, с ярким бликом от фонаря — была чистая, а член полувстал. Пальцы Михаила невольно пробежали по хрящикам — ну да, вот именно: как по клавишам.
 
— «Мальчик резвый, кудрявый, влюбленный… Черт, если б я не на мчудака этого жирного горбатился…»
 
— Все ок, — сказал Михаил спокойно, отстраненно. — В путь, воин! Труба зовет…
 
Толич хихикнул и вдруг спросил:
 
— А он… он очень старый?
 
— Запомни, боец: мой шеф выглядит ВСЕГДА ХОРОШО, а платит еще того лучше! Думай об этом, воин!
 
*
И только в гараже, выйдя из машины, Михаил разглядел Толича. Лицо милое, — да, плюшевый такой медвежонок. Есть в нем, в этом юном лице, что-то жутко старательное. Именно — исполнитель.
 
Зачем ему этот дрын?..
 
— У тя женщин — не было? — тихо спросил Михаил, именно что не «баб»: деланно разбитной тон сам собою отпал.
 
Толич покраснел, чуть голову опустил. Помотал ею. Странная манера отвечать жестами.
 
Глаза голубые, но теплые, небольшие, будто полускрыты за складочками. А волосы? Какие волосы будут, когда отрастут?
 
Мех в паху был не черен. Значит, русачок или каштановые волосики.
 
Это слово — «волосики» — Михаил произнес про себя и себе удивился. «Что это я?..»
 
Но Толич именно такое внушал: теплое, заботливое к себе отношение. Бабушкин внучечек…
 
Только руки у него были большие и красные, лопатами, словно от другого человека достались, от рослого взрослого.
 
Петр Семеныч не сразу явился. Такая натура: сперва подглядывал, как Толич робко вошел в гостиную, бело-зеленую, полосатую с белой же   мебелью в стиле «ампир» — облегченно новодельной, естественно. Тешится сейчас и посмеивается самодовольно, пока парень оглядывает все, пораженный пространством.
 
— Жрать хочешь? — почему-то снова Михаил перескочил на пацанский тон.
 
Толич неуверенно кивнул.
 
Михаил вышел из кухни, провел чуть влево по коридору, включил лампочки — целую иллюминацию из меленьких звезд — в туалетной комнате:
 
— Владей!
 
Михаилу была и приятна и немножко противна вся эта настырная роскошь. Словно шеф, не доверяя природе и просто обещанному баблу, набивал себе цену. Этакий пузатый Юпитер в золотых облаках…
 
Впрочем, простодушного изумления от Толича они не добились. Парень, конечно, робел, но был осторожен и как бы ласков со стеклянной столешницей. Ел с аппетитом, но аккуратно, осторожненько — поглядывая на Михаила.
 
Даже не ребенок, а как бы зверек.
 
Но зверек вроде б уже дрессированный.
 
Шеф возник за спиной Толича: всегда неслышно он приближался. Лицо хитрого младенчика, седоватые кучеряшки и тело — не пузан, а волан во все стороны. Бирюзовая рубаха подчеркивала нелепую моложавость, как бы невинность себе на уме…
 
Но Толич спиной почувствовал: в кухне явился новый объект.
 
Главный?..
 
И оглянулся первым.
 
— Драссь… — кокетливо «сконфузился» шеф.
 
Толич чуть помедлил. Полез подняться из-за стола.
 
Шеф махнул ладошкой и сел на другой край, поближе к Михаилу:
 
— Миша, налейте нам ЧТО-НИБУДЬ.
 
Это была манерка шефа: выделять слова, будто в них скрывался особый смысл.
 
— Что именно, Петр Семеныч? Виски, коктейль?
 
— Коктейльчику для разгона. И молодому человеку.
 
Представиться парню Петр Семеныч счел ниже своего достоинства.
 
— «Кровавую Машку», как обычно?
 
— Не ОБЫЧНО, а ЧАЩЕ ВСЕГО! — поправил шеф. — Нет, что-нибудь с апельсинчиком… Или молодой человек хочет МАШКУ?
 
Что за подлая привычка ставить в тупик пацана! А то он со своей бабулей ведает про «Кровавую Мэри»!
 
— А мне «Кровавую Мэри», если можно… — очень басом сказал вдруг Толич.
 
Ого! В курсе, подлец!..
 
Михаил возился с шейкером. Именно теперь — как халдей заделался: сперва шефу, потом этому…
 
Какому?..
 
Михаил сохранял каменное лицо. По опыту знал: шеф в любую минуту опустит. Покажет гостю, кто в доме хозяин — и до какой, между прочим, степени.
 
— Как служится, молодой человек? — продолжил сладко кобениться шеф.
 
В зеркало никелированных поверхностей Михаил видел: парень пожал плечом, одним:
 
— Как всем…
 
— Вы такой молодой, маленький… Вас не обижают?
 
— Нормально, — Толич выдохнул хрипло. И вдруг дерзко спросил. — А можно раздеться? Жарко у вас.
 
— Что?! — шеф отпрянул к Михаилу.
 
— Я разденусь, — Толич упрямо, пьяненький, потянул с себя солдатскую куртку.
 
Вот она уже висит на прозрачной спинке стула.
 
— Ну, и дальше давай! Стесняться тут вроде некого… — вдруг совсем просто, буднично сказал шеф. Васильковые его глазки взблеснули.
 
— Я ноги помою?.. — тревожно вспомнил вдруг Толич.
 
— НЕТ! Начал — так и КОНЧАЙ!..
 
Толич дернул плечом, стал разуваться. Сразу запахло душным горячим сыром.
 
— Видишь, какой ты вонючка? А выдрючиваешься! — шеф укорил гостя как-то очень свойски, по-бабулиному. И скомандовал. — Штаны-трусы вон, сапоги и ремень взад надел.
 
Толич явился во всей красе, спокойный, как бог. Мелкий божок, однако с огромным достоинством.
 
Лицо слегка покраснело, но в целом парень вроде не волновался.
 
Толич вытянулся, отдал честь шутейно и вдруг брякнул:
 
— Фотосессия — плата отдельно.
 
— И в казарме все стены тобой голячком дружочки обклеят. Ты тщеславный, пацан, ОЧЕНЬ ТЩЕСЛАВНЫЙ! Не по чину пока, милок…
 
Толич замялся:
 
— Ну… они же знают про все. Не я ведь только…
 
— Проститутки! Как вам НЕ СТЫДНО?! — пафосно возопил шеф. И вдруг хлопнул в ладоши, весело, тоненько рассмеявшись. — Ладно, будет тебе дудка, будет и свисток, маленький!
 
*
Утро сухое и раннее, небо цвета пепла полосками пролезало в спальню, не в силах бороться с алым ночником в виде пухлых, огромных губ. Ночник продолжал гореть над кроватью, погружая все вокруг в липкую красноватую пелену.
 
Михаил проснулся первым, поднялся. Охая про себя, поволокся в душ. В душевой кабине долго придирчиво мылся. Меж ягодиц саднило, черт! «Черт, черт, дьявол!» — повторял про себя Михаил. Выполз из кабины и, оставляя мокрые пятна на черном полу, пошлепал к зеркальному шкафику. Промазывал себя и думал с горечью: «Вот я и снова разъ*ба!..»
 
Такое, чтоб его в зад, давненько с ним не случалось. Еще студентом-медиком, едва вступив в эскорт[1], — да, получал. Но с тех пор, как сошелся с Семенычем, всегда был «наверху положения». Солдатиков трахал при шефе аккуратно, помня былые собственные обиды.
 
Кто ж думал, что этот вот Толич, этот вот «пирожок»? Фиг ли ему Семеныч «колеса»[2] скормил?..
 
Ночь прошла, как одно беспробудное безобразие. Толич фырчал и плевался, лез со своим дурнем на Михаила. Почему не на шефа? Чуял, что боль доставлять этому вот нельзя? Скормил Семеныч — скормил Михаила Толичу!
 
С-сука безразмерная…
 
Толич и не влез всем хозяйством своим. Не поместился, да и умения нет — тупой, глупый напор… Михаил драл зубами подушку, Семеныч шустрил вокруг ложа с фотиком. Хотя итак камеры всё запомнили, — весь его, Мишкин, позор на сегодня.
 
Толич выполз на кухню. Поразило: небо в окошке серое от дыма торфяников, а ветка на липе яркая, точно солнце на ней. Откуда?.. Вдруг понял: желтая ветка-то. Не солнце — ВРЕМЯ! Через полтора месяца осень реальная, как ни жарь сейчас.
 
Эх!.. Ох…
 
Михаил возился машинально и зло. Кашку для барина, омлет для себя и для этого пирата, для урода для этого…
 
Явился шеф, неумытым поросенком. На щеке — белое пятно. Чей след — кто теперь вспомнит?..
 
Семеныч сел к столу вялый, задумчивый, странно, как детка, трогательный. Сопел.
 
Вдруг вскинул кудлатую голову, честно глянул в глаза Михаилу:
 
— Прощаешь?..
 
Михаил кивнул равнодушно.
 
— Не ревнуешь ты меня, Мишулец! — укорил сразу шеф. — По хер тебе всё, кроме бабосиков.
 
— Зарасту, может; тогда… — Миша поставил тарелочку перед Семенычем.
 
— И масла не полОжил! — капризничал шеф. — Безлюбый ты стал какой-то, Миша. Все без души! Не то, что этот… цвэток душистых прэрий…
 
— ОЧЕНЬ душистых, — намекнул Миша про ноги Толича. — Будить сокровище?
 
— Пускай поспит, самородок-то наш. Солдат спит — служба идет…
 
— На хер.
 
— И грубый! Бездушный и грубый ты, Михуил! Оскотинился; избаловал я тебя…
 
И Семеныч добавил совершенно уже мрачно-раздумчиво:
 
— Уронили Мишку на хер… Все равно его не кину… А в асфальт его заброшу, закатаю прям всего…. И пусть душа его, как трава, пробивается к солнцу. Душа должна себя в муках родить; душа должна трудиться и день, и ночь.   И ночью особенно! Понял, Мишель?
 
Шеф любил причудливые сравненья, цитаты.
 
— В четыре должен его везти, — Михаил жевал энергично: этим протестовал. — Там пробки начнутся, все с дач попрут.
 
— Че ты о нем думаешь, почеснаку, Михуил?
 
— Че мне о нем думать? Я его — пока — ЧУВСТВУЮ!
 
Шеф притянул ложку к глазам, чуть наклонил. Каша поползла вниз пегой тяжелой соплей.
 
Шеф вздохнул:
 
— Типа не карьерный он, думаешь?
 
Миша пожевал, тяня с ответом:
 
— По-моему, «пограничник». Стремный от афродизиака делается. Глаза красные, пена на губах… Эпилептик, что ли?
 
— Н-да?.. — Каша в ложке иссякла. — Думаешь, в дупляк вгонит и ну биться в падучей? И замкнется круг, и приедет неотложка… И вас, как одно лицо, увезут, на общих носилках. И как сиамских близнецов, разделят ножиком. И ты останешься без хера, мой  дорогой…
 
Михаил хмыкнул.
 
— Вот нахер ты сдался мне? — продолжал шеф мять кашку в тарелке. — Злобный, черствый. Противный! Солдат таскаешь — только с тебя и радости.
 
— Хозяйство, — скучно подсказал Миша. Опять двадцать пять! Достал шеф своей депрессухой…
 
— Хозяйство — да! Ведешь, не грабишь, — кивнул Семеныч. — Трахать, бывает, трахаешь, а любить-то не любишь. Уйду я от вас!..
 
Михаил взял кофейник.
 
— Кофе жрешь мой вон тоннами! Нехороший ты человек!
 
— Не водку же…
 
— «Не водку»! Не хватало еще… И нету, нету в тебе души! Не русскай ты, понял? Не патриот!
 
— «Понеслась п*зда по кочкам!» — подумал Михаил. Припадки хозяйской дурашливости пополам с измывательством почти всегда кончались койкой. А Мише никак сейчас не хотелось и не моглось: болело ж всё.
 
— Старый ты пидр! — нанес последний удар Семеныч. — А он — колокольчик, самый сок. Заведу его, а тебя — на хер.
 
— Я еще вчера, на нем был… — напомнил Миша.
 
— Мало он тебя драл! Пощадил зачем-то…
 
И тихо-тихо сказал:
 
— Иди ко мне…
 
Что делал Семеныч лучше, чем кто-либо еще — сосал. Нежненько, как кормильца, заглатывал.
 
— Че на половине шестого? — шеф сердился, сопел, снова заглатывал. Пасть у него, казалось, была бескрайняя, без зубов. Вульва подвижно скользкая.
 
Миша равнодушно двигал бедрами и смотрел на желтую ветку в окне.
 
Смотрел на ветку, а представлял волны ночного прибоя между склизких камней.
 
У Миши были свои, до-Семенычевы дорогие воспоминанья…
 
В последний миг он запрокинул голову. Шеф заглохтал глоткой, словно пузыри из нее пошли, и выплюнул член:
 
— Ему оставим…
 
И в этот миг похожие глохчущие звуки раздались из «гостевой».
 
Михаил рванул туда, шеф колобком покатился следом, да на пороге застыл и сразу исчез.
 
— Черт, ёоо!.. — страшно ругаясь, Михаил ринулся к кровати.
 
Парнишка сидел посреди блевотной лужи, растекшейся, по подушке, по стеганому (прощай!..) изголовью. Толич даже не пробовал защититься, голову не прикрыл. Смотрел горестно, жутко — прямо перед собой.
 
Михаил скатал одеяло, а Толич снова затрясся в приступе желтой рвоты.
 
*
Обратно ехали молча. Толич на заднем был мрачен. Музон навевал безмятежье, любимый «Релакс». Мише было легко и даже жалко немножко парня:
 
— Не мучься, — сказал, на подъезде. — Значит, не твое. Определился — уже хорошо! Он тебе сверху дал, за моральный ущерб.
 
— Пидарасы, — тихо, сквозь зубы, выдавил Толич.
 
— Бабки верни прежде, чем ругаться.
 
Толич затих.
 
— «То-то ж!..» — подумал Миша.
 
Уже свернул под мост, когда в темноте что-то прошуршало мимо лица.
 
Михаил понял:
 
— Не дури! Жизнь вся ведь такая, Толич, сейчас. Давай без обид!
 
Парень молчал. Может, прислушивался?
 
— Там кровать после тебя хоть выбрасывай, а она стОит, сколько ты и за год никогда не увидишь.
 
Он тормознул, собрал купюры, протянул, не оглядываясь, назад. Толич неуверенно как-то взял.
 
Михаилу стало совсем жалко пацана, конкретно. Он хотел сказать ему еще что-то утешительное и важное. Но впереди уже алели звезды на широких воротах и махал рукой Пашка.
 
— Я никому ничего, и ты, — пообещал Михаил.
 
Пашка сунулся в окошко:
 
— Че как?
 
— Зашибись! — в тон ему ответил Михаил.
 
Узкая Пашкина рожица, и в жару бледноватая, просияла:
 
— Ну!
 
3.10.2010