Жизнь за царя

Жизнь за царя[1]
С первым залпом оркестра багровый, как бы весь раскаленный занавес вздрогнул. При втором — распался надвое и медленно потянулся в стороны. За ним открылось стройно-подвижное мерцающее пространство бала.
 
Лев Гурыч напрягся. Вон он, вон он, в пятой паре полонеза, со смешными, как у кота, наклеенными «шляхетскими» усишками. Лицо круглое, сейчас гордое и удалое, забавное.
 
Милый, милый Пашулечка…
 
И этот напыщенный глупый спектакль, и этот сонно помпезный театр, и этот громадный, заносимый сейчас снегами всегда неуютный, нелепый город были лишь рамой для портрета одного — его, Пашулечки.
 
В краковяке Пашуле предстояло четыре раза подхватить и поднять над сценой его барышню. Четыре раза! Грыжу ведь наживет… И вечно забывает надеть бандаж. А он ведь нужен же там, под его черно-золотистыми «бархатными» одежками…
 
И в прошлый раз забыл!
 
Лев Гурыч разволновался, ладони вспотели. Он любовался Пашулей в лихом и изящном старинном плясе, но томился, томился дальнейшим. Искренним Пашуля бывает лишь там, на сцене. Что ж, Лев Гурыч принял доставшуюся на долю ему неискренность — принял с мудростью и смирением человека, три четверти жизни которого позади. И какие три четверти!..
 
Даже при мимолетной мысли об этом Лев Гурыч скорбно сжимает губы. Свои считают его занудой и чудаком. А он, всемогущий Лев Гурыч, просто всегда, всю свою жизнь ПРОБОЯЛСЯ. Давеча в журнальчике прочитал про знаменитого Ришелье. Тот, страшась покушения, каждый вечер обшаривал свою спальню. Как-то нашел окорок под кроватью — и велел слуге его съесть. Лакей с удовольствием сожрал припрятанный им же, а великий человек, повелитель Европы, стоя рядом, сверлил обжору глазами — вот-вот тот помрет и очередной провалится заговор!..
 
ПошлО, пошлО! Вот Пашуля впервой подхватил свою дурочку, вот второй…
 
Лев Гурыч почувствовал тяжесть под ложечкой, будто сам оскоромился давно ему запрещенным окороком. После четвертого взлета лицо Пашули воспылало гневом и на миг стало серьезным уж, наконец.
 
Лев Гурыч задвигал коленями. Сейчас, после этого бала, враз без Пашули ставшего утомительным, они уедут.
 
Там, за Москвою — елки, снега. Там прирученная, расчесанная, умытая, вечно почивает страна. Там и отметят они старый Новый 1982-й год под молчаливым все понимающим призором обслуги.
 
Пашуля-Пашуля! Пушистый и неистовый мальчик мой…
 
Отчего всемогущий, прихотливо капризный в выборе Лев Гурыч запал именно на Пашулю с милым, но простым круглым лицом недотепы — вечного школьника? Все удивлялись. И сам себе удивлялся Лев Гурыч, своему отеческому — увы, уже и дедулиному — СТРАШКУ потерять этого милого… По приказу Льва Гурыча за Пашулей послеживали. Случись потасовка, на которые, выпив, Пашуля почему-то был очень горазд, надежных два «доброхота» его бы от льва отбили — не то, что от пьяной богемной сволочи.
 
Пашуля-Пашулечка!..
 
Через три четверти часа они неслись в громадном, как склеп, правительственном авто, сквозь буран — неимоверно густой и назойливо праздничный.
 
Пашуля отходил от спектакля. Сперва он смотрел безотрывно в окно, на мельтешение оранжевых от света фонарей искорок.
 
«Яко во огненной во пещи», — пришло из детства Льву Гурычу. Дед любил читать внукам вслух «божественное». Эх, Пашуля-Пашуля! Ведомо ли тебе, что такое вековая северная бревенчатая изба, ее кислый уютный запах, миганье керосиновой лампы, вой вьюги, которая, кажется, заполонила весь свет навсегда, дЕдов полупонятный окающий бубнеж?.. Мыши, тараканы и блохи как члены семьи — а зимою особенно…
 
Н-да, шагнула страна вперед… Лев Гурыч не спешил одарить Пашулю квартирой: пускай НАДЕЕТСЯ, балетный Кот в сапогах. Сейчас Пашуля обитал с мамашей корректоршей на окраине в одной комнате, с соседом за стенкой…
 
— «Соседу уж помереть пора б…» — подумал Лев Гурыч, но сейчас не стал углубляться. Зло причинять народу — неправильно. Настрадался итак народ…
 
Лев Гурыч взял Пашулину руку: только дотронулся. Пашуля неожиданно для обоих вздрогнул.
 
— «Терпишь меня… — горько подумалось. — Только терпишь!..»
 
Беспощадная, беспомощная, суеверная нежность затопила вдруг. Лев Гурыч убрал пальцами влагу с глаза. Всю жизнь почему-то слезился лишь левый глаз. Надо б в Кремлевке провериться…
 
Лев Гурыч вспомнил, как еще молодым говорил речь о смерти Вождя — великого, как ни крути теперь, как ни молчи о нем — Сталина. Рыдания были в тонком, высоком и несколько наставительно злом его голосе, но моросил только левый глаз. Для пристальных недоброжелателей зрелище, должно, и комичное, и примечательное.
 
Лев Гурыч справлялся у знатоков. Пашуля никогда высоко не поднимется. В лучшем случае — корифей[2], и то не сейчас, попозже. А ведь он надеется все еще…
 
Это знание за другого его судьбы Льва Гурыча умиляло. В этом знании — и сочувствии — была его скрытая сила, стыдливо-ласковая. Перед судьбой Пашуля был, пожалуй, еще беспомощнее, чем он, почти уж старик. Это тайное ясное знание о Пашуле, это глубокое о Пашуле к Пашуле сочувствие было той непонятной силой, силой все-таки притяжения, которой молодой подчинялся не без смущения. Он-то думает, что карьеру делает. Нет, тут другое, Пашулечка — ты потом, когда-нибудь после поймешь…
 
Начался черный загород. Столбики по сторонам Барвихинского шоссе вспыхивали на миг под светом фар. А дальше — спала в снегах и вьюгах Империя.
 
Пашуля понял: надо поговорить, и заговорил о своем, о балетном. Лев Гурыч тепло — с интересом вроде б — поддакивал.
 
Дача встретила их глубокой заснеженной тишиной, громадными белыми от инея елями. Лев Гурыч не любил лишней роскоши. Мебель с казенными бирками, безлико-добротная.
 
Они сидели у камина, у живого огня. В пляске его сверкало на столе, что полагается.
 
— Угощайся, дружок! Натаскался ты колобашки-то… — ворковал Лев Гурыч.
 
Как все балетные, Пашуля был не дурак полопать. Налег на все, в том числе, на напитки, раскраснелся, распарился.
 
Лев Гурыч с грустной тревогой предвидел: на положенной ранней пенсии Пашуля отдастся всецело Бахусу. Эта тревога трогала Льва Гурыча в нем самом: она была своеобразным чистым, святым, законным мостиком к «мальчику».
 
— А усишки тебе идут! Отпустил бы свои, Пашуль, а то наклеенные отвалятся! — косолапо польстил-пошутил Лев Гурыч.
 
— А «Коппелия»? А «Жизель»?.. — Пашуля развалился в кресле, стал как бы и снисходительным.
 
— «Жизель» — мамзель, — сварливо подумалось Льву Гурычу. — мой ты кордебалетненький!..»
 
Жалкая Пашулина участь, вся тяжкая, каторжная эфемерность его профессии заставили Льва Гурыча опять и опять промокнуть настойчивый левый глаз.
 
Лев Гурыч изменил вдруг себе: не воду, а бокал недозволенного врачами вина налил. Багряная, как кровь, живая, тяжелая влага. Поднял в тот вечер, так сказать, и он свою девушку…
 
В голове тотчас зашумела овация, но Лев Гурыч не всполошился.
 
— Милый, милый, — сказал вдруг, глядя на Пашулю. Пашуля смутился. Приспустил ресницы. — Миленька-ай…
 
Волнуясь, он начинал говорить, как деревенский дедок.
 
Лев Гурыч поднялся громоздко; его шатнуло.
 
Пашуля подскочил:
 
— Помочь?..
 
— Ми-иленькай… — липкими от вина губами Лев Гурыч покрывал круглое зажмуренное лицо. — Уж ты прости-и…
 
— В спальню, в спальню пойдемте… — Пашуля крепко, чуть отстраняясь, сжал его локоть, обхватил за ходуном ходившую непослушную талию.
 
— Ми-иленька-ай! — проблеял жалобно Лев Гурыч, вытянув шею. И хотел добавить: «Что тебя ждет?..» — но осекся.
 
Отдавался крепким, умелым движениям. Только мелькнуло в мозгу: «Расквасился…»
 
На огромной белой постели лежал — на холодных простынях, как в снегу.
 
Пашуля рядом прилег, впрочем, не раздеваясь.
 
Снег за окном, полускрытый тяжелой портьерой и подсвеченный зеленоватым фонарем, валил, валил. Он завораживал. Казалось, в широкой вертикальной полосе несется в звездах и бурунах дорога все вверх. Мчится бесконечно, безостановочно…
 
Как всегда после спектакля, Пашуля чувствовал странный, чреватый дракой подъем. И все ему тогда казалось легко достижимым, отважно праздничным.
 
И хорошо б в кабак…
 
Пашуля усмехнулся себе, усмехнулся судьбе, оторвал взгляд от бесконечно длящейся вверх кипящей зеленоватой снежной дороги в окне.
 
Лев Гурыч лежал рядом, тихий и тоже весь беленький.
 
Пашуля сразу понял. 
 
Тошнота подступила . Надо позвать кого-то… И следом: «ВСЁ!»
 
Что именно?..
 
Пашуля взял ледяную, еще мягкую руку.
 
Вдруг распахнулась дверь. Влетел человек в скучно темном большом костюме. По твердому, брезгливо бесстрастному его лицу Пашуля понял: они ТАМ все видят. И раньше — ВСЕ ВИДЕЛИ!..
 
Человек отобрал у Пашули руку Льва Гурыча и сквозь зубы сцедил:
 
— Вон!
 
21.10.2016