На пленэре

— Володька! Володька, дорогой ты мой!.. Чёртушка!..
 
Свиридов растерянно оглянулся. Господи, неужели это он — Щедрин?! Детина с русой, вздыбленною копной, с рыжеватой неопрятной бородкой, в холстинной рубахе и седых от пыли сапожищах — мужик мужиком — рвался к нему сквозь приезжих через перрон. Как же он опростился…
 
— Володька! — Щедрин настиг Свиридова и сграбастал его в потную, душную охапку.
 
— Эк ты, черт, франтом каким!.. — восторженно возопил Щедрин, отступив на миг, но Свиридова из объятий не выпуская. — На бал к губернатору хоть сейчас, а не ко мне в берлогу. Ох, Во-олодюшка…
 
Свиридов тоже растрогался: столько не виделись. В Пажеском так их и звали: Володька Большой и Володька Маленький. Большим был яркий «скиф и сармат» Щедрин. Черненький, на жучка похожий нервный Свиридов был Маленьким.
 
Но как, однако ж, Щедрин изменился…
 
— Тебя такого, право, и во второй класс на вокзале тут не пустят… — смущенно пошутил Свиридов.
 
— Да-а, — здесь все всех знаем! — беззаботно отмахнулся Щедрин. И, словно в подтверждение его слов, некий чиновник при виде его приложил руку к фуражке, льстиво осклабясь,.
 
— Знакомься: мой воспитанник Жуков Иван, — двинул к Свиридову Володька Большой русого паренька, одетого, как и барин, но в розовую ситцевую рубаху. — Я тебе про него писал…
 
И словно чуть озадачившись, добавил:
 
— Живем вот — не тужим…
 
Парнишка неловко клюнул полупоклоном и, залившись краской, тотчас, будто прячась в дело, подхватил Свиридовский громоздкий, с мольбертом, багаж.
 
Все трое вышли на привокзальную площадь. Городовой отдал им честь.
 
Коляска у Щедрина оказалась вполне щегольская. Ваня сел на козлы. Лошади резво тронулись. Щедрин никак не мог успокоиться, его тянуло облапить Свиридова снова, прижать к себе, будто глазам не верилось: ну вот же и впрямь он перед ним теперь — Володька, чертяка, Маленький!..
 
Может, за бурным восторгом и скрывал стеснение за себя нынешнего. Но вольная натура не подсказала Щедрину хотя б для друга чуть приодеться. Одичал.
 
— Это у сапожника в Москве ты его выскреб? — спросил по-французски Свиридов, указав глазами на спину Вани.
 
— Спас, считай, — буркнул довольный собой Щедрин. И добавил тихо, но почему-то по-русски:
 
— Попробуешь.
 
— Все для друга, ничего для себя, — по-французски ответил, усмехнувшись, Свиридов.
 
Щедрин сжал колено Свиридову нежно-нетерпеливо. У того заныло в копчике. Здесь, в коляске, прижатые друг к другу, Володя Большой и Володя Маленький почувствовали удивительное прежнее телесное родство. Такое родство, от которого в Пажеском даже в строю у них порой захватывало дыхание, а у Свиридова и слезы выступали попервости.
 
— «Как мы могли два года и — врозь? — подумалось Свиридову. — Я в Париже учился, он здесь, со своим имением… И будто б этих двух лет — не было…» 
 
Уже выехали за город. По обе стороны тянулись серебристо-зеленые еще, июньские поля. Иногда набегали тени деревьев. Коляску на ухабах подбрасывало.
 
— Вот не знаю, куда сунуть тебя в моем Софьине. Сам-то внизу живу, там сейчас прохладно, но мрачно, темно… Наверху будешь! Тебе ведь всякие редкости барские старые интересны?
 
— Да, ты знаешь, это новое веяние пошло. Ездим по старым усадьбам, запечатлеваем для потомков вот: Сомов Костя, сам Бенуа и я. Сколько осталось им, бедным нашим гнездам дворянским, стоять?
 
— Прет мужик, прет! — Щедрин жестко шорхнул бородой в кулаке. — И чем кончится, бес один ведает… Так это мода такая теперь, на старое?
 
— Мода — слишком легко сказано. Нет, Володя, это веяние, умонастроение — и вроде б глубокое.
 
— Ну-ну, — загадочно и почему-то с угрозой буркнул Щедрин. Он снова дернул себя за бородку.
 
Свиридов, гоня его мрачные мысли, оглянулся, провел пальцем Щедрину по уху, пощекотал мочку. Тот вздрогнул, ноздри расширились.
 
— По-омнишь… — одними губами шепнул-усмехнулся Володя Большой.
 
Лошади бежали ходко, розовым парусом ветер вздувал на спине Ванину рубаху. Лес покато чернел у самого горизонта. В знойном мареве раздавалось чуть насмешливое однообразно сонное свиристение жаворонка.
 
— Скоро ль?.. — спросил тихо Володя Маленький.
 
Вместо ответа Володя Большой снова сжал колено ему.
 
Софьино оказалось великолепно. Прямая, лучом, аллея через рослый старинный парк; в конце ее белела высокая колоннада, весь лепной гордо высился бирюзовый цоколь первого этажа.
 
Свиридов приподнялся в коляске:
 
— Растрелли?.. Ринальди?..
 
— Я же писал тебе: теткино Софьино — чистый музей, уездный Версаль. Перед зимой Хренников хотел красным стены крыть, я не дал. Помню с Корпуса твой завет: елизаветинское барокко — только лазурь, зелень и бирюза!
 
Слева, от конюшни, раздался сиплый лающий тенорок:
 
— Я тебе, аспиду, анафеме, что велел?!.. — и дальше понеслось, оборотцами нарастая, совсем непечатное.
 
— Вот и Хренников! — усмехнулся, подмигнул другу Володя Большой. — Хам, конечно, но дело знает…
 
Свиридов засмеялся:
 
— Только я размечтался тут, на этой вот лестнице, фигуры в баутах и фижмах а ля Лонги изобразить, карнавал венецьянский — и здрасьте вам: мать-мать-перемать! Прямо наш Мосолов на строевой…
 
— Русь-матушка! — развел руками Володя Большой.
 
Друзья — и Ваня тоже — расхохотались.
 
*
В доме лишь несколько комнат сохранили свой елизаветинский сказочный, но грустно ветхий теперь декор. Остальное все — «второе рококо»[1], цветастое, бессмысленно пышное.
 
— Тетка была красавица, любовница Наполеона лё Пти[2], с самой Кастильоне[3] соперничала. Прозывалась тогда «Венерою татарской», Венюс татар[4]…
 
На большом овальном портрете — явно ловкой кисти Ксавье Винтерхальтера[5] — из дымки батиста и кружев на Свиридова смотрело широкоскулое, но прекрасное лицо, одновременно доброе и своенравное — и свежее, словно льдинкой умытое. То, что называется «русская красавица», но облагороженная и изнеженная аристократическим апломбом и ореолом жизнерадостной, легкокрылой какой-то, порхающей роскоши.
 
— Жила, как бабочка, а помирала тяжко, — задумчиво пояснил Щедрин. — Вся иссохла. Но лежала какая-то странная. Что-то было в лице у ней просветленное, будто в глазах отсвет зимнего солнца — знаешь ли, желтого, среди размывов облаков, в оттепель. Смешно, но скажу: такое солнце, как посередь зимы — весны обещанье… Будто она уже видела нечто иное совсем, не нашенское. Что ли, бог ей рай показал в ее забытьи…
 
— Вовсе не dame de pique[6]?
 
— Скорее, червовая. Однако ж, как видишь, и с  т а й н о ю. Ну что, Ванюшка, готова ли банька?
 
Свиридов не особенно жаловал банные все дела. Но здесь не он выбирал, да и ясно было: баня — предлог.
 
Ваня, ухмыляясь смущенно, последовал за ними. Щедрин парился от души: охал, вопил; об Ваню, об Свиридова исколошматил три веника. После сидели голые в простынях, как греки. Ванечка приволок запотевший кувшин с квасом и блюдо с «особыми» (по лукавому уверенью Щедрина) бубличками.
 
— Ну, Ванюша, попотчуй гостюшку.
 
Пунцовый то ли от смущенья, то ли еще от жара Ванька взял бубличек, подлез на коленях к Свиридову. Тот протянул, было, руку — но ах: парень нежно-просительно, осторожно потянул его за уд.
 
— А ты как думал? Только у вас в столицах искуснички?.. — захохотал, откинувшись на спинку скамьи, Щедрин. Вид у него был сейчас варвара, что тогу римскую в бою отхватил. Такие вот чисто русские порывы щедринской души смущали всегда Свиридова, но и восхищали по-своему.
 
— Третий бублик уже! Хорош, Ванька! Теперь угощайся сам! — командовал с видом хлебосольного Кончака хозяин.
 
Ваня прильнул. Чавкая «шашлыком», водил нежно — несколько все-таки робко — ладонями Свиридову по ступням, забираясь затем выше, все выше. Руки у парня были грубоваты, Свиридов чуть вздрагивал, но и грубость эта волновала как-то особенно.
 
— Феодал! — одними губами кинул Володя Маленький Володе Большому. Тот озорно подмигнул, сейчас властный здесь дьяболо.
 
В сущности, ничего особенного: обычный русский банный развратик — но крепостным чем-то, подневольным, да, сильно припахивало…
 
Свиридов откинулся к стене, прикрыл глаза, отдаваясь сложным, причудливо сладостным ощущениям.
 
— «Россия!» — беспомощно снова подумалось.
 
*
При всей оставшейся наверху от тетки роскоши быт Щедрина был самый что ни на есть холостяцкий. Три его комнаты в цокольном этаже походили на казематы, с маленькими круглыми окошками и тяжелыми, низкими сводами, с безалаберной сборной мебелью, где грубая скамейка, изделие местного столяра, приткнулась к изящному ломберному столику. Стены беленые, голые.
 
— Застеночек однако ж тут у тебя, Володька! — заметил Свиридов.
 
— Застенок и был. Знал бы ты, что тут при прабабке творилось! Вторая Салтычиха. Здесь и пытала.
 
— Мне казалось, у вас порода легкая.
 
— Она не наша была, не щедринская: княжна Бекбулатова. В восемнадцать лет овдовела — и вот: с цепи сорвалась. Говорят, кто помер под кнутом ее, тех в стены замуровывала. Видишь, толстенные?
 
— Кровью по ночам не сочатся?
 
— Бог миловал!.. — засмеялся Щедрин. — Как тебе мой Хренников показался?
 
— Больно льстив сперва сделался, а после, как мольберт увидал, половина угодливости долой.
 
— Гнус! Но полезный. Я ужо внушу ему, что ты не просто маляр, а внук адмирала.
 
— Все же как это смешно и странно в России у нас…
 
— Н-да-с, невесело. Вань, давай-ка постельку стелить. Мы, грешным делом, вот здесь на диване ночуем. Колдовской, Володька, доложу я тебе, диванище! Как на него приляжешь — через полчаса в объятьях Морфея уже. Всегда — хоть кофе жбан перед этим выдуй. И главное,  н и к а к и х  снов. Просто в тьму — бух, и капут. Да, Иван?
 
— Так точно-с.
 
— Что-то ты «сякать» стал, как сиделец в мелочной лавочке. Что за ландринное поведение?..
 
Щедрин взял Свиридова за лацкан, притянул к себе, зашептал:
 
— Володь, только не смейся, но этот гаденыш приучил, чтоб он мне пятки чесал перед сном. Исполняет божественно! Хочешь?..
 
— Вот печенеги-то!..
 
— Попробуй! Советую от души.
 
— Неудобно: он  т в о й   миньон.
 
— Общий уже! — строго поправил Щедрин и засопел, опуская руку Свиридову на «самое главное».
 
— Я тут вовсе развращусь с вами, в «берлоге» в вашей… — Свиридов почувствовал, что краснеет и впрямь.
 
— Да ты посмелее с ним, — прогудел губами Щедрин, ухмыляясь не без коварства.
 
— «Надоел ему Ванька, что ли? — подумал гость озадаченно. — Мне перекинуть его решил?..»
 
*
Наверх к себе он отправился за полночь. Ваня впереди нес свечку, ступал осторожно, словно крадучись. Пахло мышами, лавандой, прокисшей рухлядью. В зеркалах, мимо которых они шли длинною анфиладой, отсвет огонька плыл, как ведьмин зрак в омуте. Пыльная поверхность их отливала порой пламенною испариной. Свиридов поежился.
 
— А страшненько тут у вас, — вырвалось у него.
 
— Тьма-с, — ответил сквозь зубы Ваня, не повернув головы.
 
Тьма стояла в окнах, густая, тревожная, влажная. А ведь вроде б луна была, когда в дом заходили…
 
— Дождик-с пошел, — словно прочтя мысли Свиридова, заметил Иван.
 
Вот розовая гостиная, здесь во всю стену — портрет этой «Венюс татар».
 
— Стой, Ваня! Посмотрю еще…
 
Большой, какой-то бальный овал картины теперь вовсе не излучал света, как днем, и лицо «Венеры татарской» казалось иным: надменным и злым. Она словно щурилась на Ванину свечу веще, недобро.
 
— Разбудили вас? Простите, мадам, — гоня неприятное впечатление, сказал по-французски Свиридов, шутовски, криво раскланиваясь.
 
— Барин, не злите ее, — глухо, строго изрек Иван. — Оне-с шуток-с не любят… Наши говорят: живая она.
 
— Ночами по дому бродит?
 
— Не бродит, а всё живая… Давеча господин Хренников высморкались при них, так оне брови сдвинули, истинный крест. И он, значит, господин Хренников, ногу тотчас и подвернул.
 
— Знаешь, Ваня, у меня чувство сейчас, будто нас в сундук с привидениями заперли. Душный такой, тесный-тесный сундук. И нету воздуха — роятся одни какие-то призраки.
 
— Так, может, оно и есть?.. — хмыкнул Иван. — Мы ночами поверху не ходим. Зачем будить?
 
— Что ж Владимир Кириллыч про то молчал?!
 
— Барин сказывал, вы это дело любите…
 
— «Черт знает что!» — Свиридов почти вбежал в отведенную ему комнату, метнулся к окну, распахнул его. Шумно ворвался влажный ветер, свеча погасла.
 
— Ой, барин, как я без свечки назад пойду?.. — заныл Ваня.
 
— «Ах, дьявол! Я ж не курю, и спичек нет…» — подумал Володя Маленький.
 
— Ну, здесь ночуй! Рассвет скоро…
 
— Как скажете-с…
 
Свиридов разделся и бросился, как в реку, в холодную постель. Ветер гулял по комнате, темные шторы двигались, словно в их толстых складках беспокойно бродили прыгучие лилипуты.
 
Ваня мялся возле кровати.
 
— «Что за притча! — подумалось. — Деваться-то некуда…»
 
— Давай, показывай искусство свое! — сказал Свиридов и раздраженно, и деланно весело.
 
— А вы хочете-с?
 
— А куда денешься?
 
— Я дверьку-с замкну на ключ?
 
— Да что вы все, с ума посходили тут?!.. — вскричал Свиридов, но вовсе неискренне, а как-то жалко, истошно почти.
 
Щелкнул замок. Ваня светлым привидением метнулся к постели. Дождь свежо, бурно шорхал жирную молодую листву, ветер гонял-завывал по стреле аллеи, и где-то поблизости тяжко плескал волной, что ли, пруд.
 
— «Завтра ж уеду!» — подумал, пообещал Свиридов себе.
 
Ваня присел на край постели, запустил руки под одеяло. Пальцы его с коротко, но неровно остриженными ногтями легли на ступни Свиридова. Тот почему-то хотел говорить, говорить сейчас, говорить без умолку — молчанья боялся.
 
— Странно, Иван, у вас! Людей вроде внизу пытали, а всякое непонятно что в парадных комнатах мается.
 
Ваня издал неопределенный, урчащий звук.
 
— И что это воет, плещет, Ваня, у вас? Что плещет-то так?!
 
— Пруд-с. Над ним завсегда, коли ветер, воет-с.
 
— Хорош плезир!
 
— Там которые иные топилися. Вот и воют-с без погребения.
 
— Что ж, их не вытаскивали?
 
— Зачем-с? — и Ваня снова издал влажный хлюпающий почти что стон.
 
Коготки его споро бегали по подошвам Свиридова.
 
— Тебя барин заждался.
 
— Оне спят-с уже. Диван у нас такой —  н е о б н а к а в е н н ы й.
 
— Тебя не хватится, меня не хватится. Володька хоть сам-то знает, в какой яме живет?!
 
— Оне-с привыкши-с. Полизать ножки-с вам?
 
— Что?!..
 
— Я и лизать люблю-с оченно. Когда особливо солененькие… Я солененькое оченно уважаю-с, да…
 
— Володька тебя приучил?
 
— Всяко бывало-с. Оне не первые-с.
 
— А кто же первым был у тебя?
 
— Сапожник-с, Аляхин. А после вот господин также Хренников.
 
— Ты и с ним?!
 
— Оне-с и нашли меня у сапожника. А то вовсе я там помирал-с. Спасители-с.
 
— Что-то согреться я не могу. Окошко прикрой.
 
— Не боитеся?
 
— Чего?!..
 
Иван не ответил. Закрыл окно. Но дождь в стекло застучал тревожно, настойчиво.
 
Ваня издал свой странный хлюпающий стон и снова взялся за дело.
 
— Кем ты стать-то хочешь, Иван?
 
— Палкувводцем.
 
— Кем?!
 
— Палкувводцем, как Суворов-князь. Чтоб на лошади-с.
 
— Ты итак можешь верхом кататься, сколько угодно.
 
Ваня приостановил чесание. Голова его вдруг оказалась совсем у горла Свиридова. Тяжело, хрипло Ваня выдохнул:
 
— А людей-то подо мною нету пока!
 
— Что тебе люди? — обомлел Володя Маленький.
 
— А командувать! — сердито, требовательно разъяснил Иван. Он сейчас почти лежал на Свиридове. Дышал хрипло, брызгая изо рта слюной.
 
— Тебе командовать нравится?
 
— Оченно! Командувать — чтобы потрох с них со всех вон!
 
— Для этого учиться надо, и много ведь, — лепетнул Свиридов.
 
— Знамо дело. Не дураки-с.
 
*
Он повозился на Володе Маленьком, удобней укладываясь. И вдруг, хлюпнув и носом и ртом, впился Свиридову в горло.
 
Свиридов на миг онемел. Но тотчас напрягся всем телом, стал с себя сдирать извивавшееся жесткое тело. Они упали с кровати и, опрокидывая стулья, покатились по полу. Ванька не очень сопротивлялся. Он хлюпал и чавкал кровью Свиридова, быстро хмелея и впадая в сонное, осоловелое состояние. Наконец, охнул и замер в положении эмбриона.
 
Свиридов отбросил его, как неуклюжую ветошь, попытался встать, но уцепившись в постель, лишь сорвал простыню.
 
— «Холодно! Холодно! — стучало в голове. — Он много выпил крови моей…»
 
Володя Маленький застонал и грудью навалился на сиденье большого стула. Свиридов был весь липкий от крови, к тому же и Ванька обмарал его какой-то вонючей слизью.
 
Ванька лежал в углу, не подавая признаков жизни.
 
— Володя! Володька-а!.. — напрягая грудь и шею, закричал что было сил Свиридов. Кровь фонтанчиком рванула из прокушенной шеи.
 
— Володька-а-у!..
 
Свиридов не кричал — он выл, весь теперь мучительно выгибаясь. Зажимал рану пальцами и орал — как казалось ему. На самом деле звуки вылетали из него со свистом, как из продырявленного, раздавленного мяча.
 
Он вдруг понял это и замер от ужаса своего открытия. В парке гудел ветер, тяжко плескала волна пруда. За дверью, по всему дому, раздавались странные звуки, словно острым по паркету постукивали. «Идут! Идут!» — пронеслось в голове.
 
Володя Маленький в тоске блуждал взглядом по комнате. Вдруг открылось ему овальное зеркало большого, раззолоченного трюмо в самом углу. В нем, как в распахнувшейся двери, увидел он оранжевый отсвет. Огненная испарина покрывало все пространство до потолка. Вот неясные очертания комнат. Тени вылезают из стен, и на их темном фоне явственно, как живые, движутся две фигуры. Одна, впереди, в белом картузе и широком пыльнике — Свиридов тотчас узнал рябое плутоватое лицо управителя Хренникова с рваным шрамом на левой щеке. Володя Большой с неподвижным, словно мертвым, лицом следовал за ним в широкой ночной рубахе до пят, точно заранее облаченный в саван.
 
— Володька… — просипел Свиридов. И вдруг догадался. — Ты был мертвым уже?..
 
О. господи…
 
В углу Ваня зашевелился и тупо, еще не очнувшись, сел.
 
В замочной скважине там, снаружи, нечто, проворачиваясь, заскрежетало.
 
Словно костью вскрывали непослушный замок.
 
— «Кончено!» — понял Свиридов и уронил голову на сиденье стула, точно на плаху.
 
В парке тоскливо, по-волчьи завыла собака.
 
— «Каштанка?.. Муму?..» — мелькнуло в гаснувшем уж сознаньи.
 
12.01.2020