Сорок пять

Мы встречаемся с ним у трамвайного круга, когда уже почти совсем темно. Он - в шортах и босоножках, как-то слишком уж коротко стрижен, что делает его чуть моложе. Из-за этого я его сначала даже не узнаю: что это за парень направляется ко мне, лыбясь? Улыбка из серии “моя пре-е-елесть”. Я после работы, поэтому до шорт не осмелел. На мне - лёгкие летние джинсы и лоферы на босу ногу. 

- Боже, какая жара! - немного жеманно стонет он.

- И в Сочи ехать не надо!

- Спасибо! Был я в ваших Сочах - Больше не хочу. 

Он из тех, кто во всех смыслах “болеет не за нашу команду”. Но я это терплю: он уж очень хорошо делает минет. Поэтому сегодня я согласился даже на экстрим, тем более, август такой жаркий, какого я, наверное, никогда не помню. Как только мы сворачиваем в сельский переулок с палисадниками и козырьками крыш, он жадно хватает меня за задницу.

- Гош, совесть имей! Тут церковь рядом…

- Да ебал я вашу церковь!..

- Чшш!

Нам попадается женщина с коляской, затем компания старушек, и вот мы выходим к небольшой деревенской церквушке, за которой начинается лес. 

- Ты прямо такой верующий-преверующий! - жеманничает Гоша.

- Никаким местом я не верующий. Просто не привык, чтобы меня так бесцеремонно хватали за задницу!

- Ой ты ж божечки! - начинает Гоша.

- Чшш!

От него немного разит. Он говорит, что вот на днях стукнуло сорок пять, и в былые времена они “со своим” всегда ходили в какой-нибудь ресторан или куда-то ездили - даже, бывало, в Москву или Питер. Но теперь “свой” должен съехать, “потому что всё”. 

- Я вот тоже думаю: развестись уже, наконец, с женой или нет, потом смотрю на детей и думаю: куда ты, дебил, денешься? 

- Ну, у меня детей нет… - он будто закусывает губу, и мы некоторое время идём молча. 

Почти сразу за церквушкой начинается лес - настоящий, негородской, с тропинками и оврагами, с еловыми лапами, “что дрожат на весу”, с шишками под ногами и, возможно, медвежьими берлогами, потому что это точно не окопы - война до наших краёв не докатилась. Гоша набрасывается на меня, как на резиновую куклу, и начинает щекотать и целовать взасос.

- От тебя разит! - выкручиваюсь я, - Ты бы сразу предупредил, что будешь подшофе!

- Ну да, выпил! - тараторит Гоша, - Выпил малость. Говорю же, сорок пять недавно стукнуло… Боже, как я тебя хочу! До одурения!..

Мы, наконец, находим удобную ложбину с бревном, и тут уж он проявляет все свои таланты: искусно обходится с моим членом и ногами, покусывает пальцы и при этом почти рычит.

- Тише ты, старый алкоголик!

- И вовсе не старый!.. - закусив губу, Гоша отстраняется и отползает к берёзе.

- Иди сюда, пожалею, поглажу!

Гоша молчит и пыхтит, а потом всё же выдавливает:

- Попить дай. 

Я протягиваю ему припасённую впрок бутылку воды, которую он выхлёбывает залпом, глажу его по щеке, как маленького мальчика, целую в шею, и он, наконец, возвращается в своё озабоченно-восторженное состояние, и принимается за меня ещё более рьяно. Ощущая его стриженый затылок у живота, я смотрю на верхушки елей, на звёздное августовское небо, на ровные и чёрные стволы, на сучья, похожие на спицы велосипеда, и понимаю, что, возможно, когда-нибудь отнесу эти воспоминания к лучшим моментам жизни. Ведь чаще всего понимаешь это, когда тот самый момент уже прошёл. 

- Поцелуй меня, гадёныш! - Гоша впивается мне в губы, и через несколько секунд мы оба кончаем, чуть не свалившись с бревна. 

Я затыкаю ему ладонью рот, чтобы он часом не испугал каких-нибудь ночных сов. Как жаль уходящего лета, но как ярко оно уходит! Как тепло! Как хорошо! Сколько звёзд вокруг!.. Всё это я кричу про себя, обуваясь и наблюдая, как Гоша застёгивает ширинку. Обратно мы выбираемся, словно подбитые партизаны. 

- Сено! - вдруг говорит Гоша, - Это же запах моего детства!

- Да? Ты вроде бы городской-прегородской?

- Да, но на лето меня всё время отправляли к тёте, за Светлояр, и вот там мы с отцом, на сеновале…

- Так-так-так…

- Чего тебе “так-так-так”? Извращуга! Мы просто любили спать на сеновале. И это, может, были лучшие моменты в жизни!.. И пахло сеном, а снаружи было так свежо!..

- А я своего отца биологического не видел ни разу в жизни…

Мы неожиданно выходим к реке. Она широкая, с большими заводями, и до берега, конечно, добраться сложно, но мы слышим лёгкий шорох скользящей воды и чувствуем её свежий запах. 

- Разве тут выйдем в город? - спрашивает Гоша.

- Выйдем вот тут, - указываю я на едва приметную в темноте дорогу. Тут каких-то минут десять-пятнадцать - и будем снова у трамвайного круга. 

Мы опять находим какое-то подобие бревна. Река шуршит где-то у темечка, за сучьями, вдали, на дачных улицах, слышится собачий лай, а ещё мотор заходящего на посадку самолёта. Аэропорт здесь рукой подать - за лесом и дачами. Лайнер проплывает у нас над головами, сверкая бортовыми огнями.

- Из Москвы, небось, - многозначительно говорит Гоша.

- Из Сочи, - толкаю я его в бок. 

- Я когда-то пилотом хотел стать… 

- А я - машинистом метро…

- Уехать бы куда-нибудь… Я бы давно уехал, да мой не хочет…

- Ну, теперь-то тебе фиолетово? - хехекаю я.

- Фиолетово! - зло сплёвавыет он, - Ладно тебе тридцать восемь. А вот когда тебе уже сорок пять, вот тогда задумаешься, поднимать ли тебе свой зад.

- Всегда лучше задумайся, прежде, чем поднять зад, и перед кем! - поднимаю я палец.

- Говнюк! - сплёвывает Гоша и поднимается с бревна, - Вот почему мы должны жамкаться по каким-то лесам и канавам? Почему должны всю жизнь скрываться, прятаться, кому-то врать? Прежде всего, самому себе?

- И в чём же ты врёшь самому себе?

- В том, что меня вроде бы всё устраивает… А я хочу пройти с любимым по улице в обнимку. Открыто! Хочу целоваться с ним, как эти ебучие натуралы…

- Ну, ебучие не только натуралы…

- Потому что в этой стране всегда будет! - не унимается Гошка, - Как я завидую тем, кто свалил…

- Легче всего во всём винить страну, - я тоже поднимаюсь и потягиваюсь, разминая уставшую от лежания на бревне спину, - Хочешь валить - кто мешает? Вон, даже убежище получить можно, если ты докажешь, что гей.

- Так там же надо доказать, что тебя преследуют. А тут хуй ещё докажешь…

- Так значит, не всё так плохо? - подмигиваю я.

- Карик, мне сорок пять лет… - он достаёт сигареты и закуривает.

- Не дыми только на меня!

- Да уж я помню, что Ваше Превосходительство терпеть ненавидит запах табаку…

Он затягивается и смотрит наверх. Там, где пару минут назад пролетел самолёт, горит какая-то яркая звезда. Если бы я хоть немного в этом разбирался, я бы непременно рассказал Гоше о том, что это за звезда, в каком созвездии и сколько до неё световых лет. Я вижу его тридцатилетним, ещё совсем без седых волос, но в той же позе и тоже с сигаретой, в обнимку со “своим”. Я вижу его восемнадцатилетним, он залихватски курит беломорину и сплёвывает в кусты. Улыбка у него - до ушей, а на ногах тоже сандалии, шорты чуть выше колена. Я вижу его восьмилетним. Он засыпает на сеновале под боком у отца. Отец у него большой, как дворовый дуб. И вот он храпит себе, а Гоша вдыхает запах сена и думает о том, что когда вырастет, непременно станет пилотом. 

- Ты отца любил? - спрашиваю я.

Он вздрагивает.

- Не то слово.

- А мать?

Он молчит. 

- И мать тоже.