Аномальное явление

Я – существо, активно мимикрирующее. Каждый день, преодолевая расстояние от дома до офиса, равняющееся двум Мухосранскам, я попадаю в общество семидесяти абсолютно нормальных теток и мужиков. Каждый день я иду сначала до маршрутки, в которой происходит моё первое – неизменно бурное – свидание с социумом, потом плющусь в метро, делаю одну пересадку, выхожу на брутальную, отсвечивающую плевками и засоренную окурками, площадь и еще десять минут иду до особняка бордельно – розового цвета. Он упрятан от посторонних глаз в глубине одного из крошечных московских переулков.
Этот переулок побивает все рекорды московских закорючек - всего четыре дома, один из которых недавно снесли, а четвертый реконструировали, что странно, учитывая, что в нем располагается вытрезвитель.
В бордельно - розовом особняке, если верить преданиям, раньше была богадельня. Я - охотно верю. Уж больно нехорош воздух в этом наспех отреставрированном здании. Даже если я прихожу в лучезарном настроении и не с похмелья, к четырем дня у меня начинается приступ удушья и немилосердно болит голова. Открытые окна не спасают. Зимой какой-то сумасшедший истопник доводит температуру в офисе до плюс 33. Я развлекаюсь тем, что выставляю самоклеющийся термометр за окно и наблюдаю, как столбик стремительно ползет на пятьдесят градусов вниз. Представляю, что при этом испытывают мои сосуды, и содрогаюсь.
Летом плохо работают кондиционеры. А если даже работают хорошо - в этом богоспасаемом заведении находится одна, страдающая насморками и почками, немолодая девушка, которая клянчит, чтобы убавили холода – и тогда весь офис обильно обливается потом. Приток холода, как и подача тепла, осуществляется централизованно.
Тотальная централизованность – одна из милых особенностей этого места.
Все вокруг – повально нормальны. Отдел продаж, в полном составе, занят поиском мужиков. Если кто-то выезжает на переговоры, первый вопрос, который зададут вернувшейся с партийного задания менеджерице, будет неизменно таким: «Ну что?! мужики были?»
Краснея и бледнея, счастливица сообщает, что да, был один, без кольца на пальце, симпатичный, и смотрел с интересом.
Все замирают и требуют подробностей.
Тут обязательно встрепенется начальница. А как же, животрепещущий вопрос: «А он не алкоголик?!»
-Да нееееет, - тянет партизанка, - выглядит хорошо…
- А чего тогда без кольца? – сомневается общество (и оно где-то право).
- Ну мало ли, - с надеждой опровергают другие членки комнаты, - ну мало ли что бывает!
На этом месте я не выдерживаю, наливаю себе остывшего чаю и выхожу.
Если бы кто-нибудь из них знал хотя бы малую часть того, чем живу я – они бы просто охуели.

Но я молчу. Молчу целенаправленно, хотя мне пытаются иногда влезть в душу. Я отшучиваюсь и хохмлю. Когда мне снятся эротические сны, я во всеуслышание рассказываю об этом за обедом, блюдя чутким ухом, не просекли ли они чего. Нет, они не просекли – они осторожно спрашивают у меня, не беременна ли я. А одна из самых продвинутых выражает опасение, не повредит ли моя открывшаяся НИЖНЯЯ чакра ВЕРХНЕЙ, которой, я, собственно, здесь работаю.
На самом деле, они чрезвычайно хорошие, я их всех нежно люблю. Особенно – ту продвинутую, она делает такие маринованные помидоры, за которые я бы на ней немедленно женилась.
Но они – нормальные, а я – нет.
Они не видят в эротических снах Ренату Литвинову. Они ее вообще, поголовно, терпеть не могут. Они не ходят ежедневно по нескольку километров в стремлении освежить тухлый фарш в голове и устать физически. Наконец, они не пьют (за исключением опять же той, продвинутой), и моя забота, как удержаться в рамках двухсот граммов коньяка, лежит от них так же далеко, как от меня – их стремление заловить себе неокольцованного самца…
Я – существо мимикрирующее, аномальное. Аномальна даже моя кошка. Кошкам положено жрать сметану и спать на печке. Моё же полосатое чудовище ведет себя так, как будто беспрерывно нюхает кокаин…
Я ненормальна. Мне неловко в социуме… Они сидят на диетах, я – прусь пешком под дождем и снегом. Они ищут мужчин, а я скрупулезно учусь быть одна – я знаю, что не могу никому принести счастья. Мои друзья - отщепенцы и придурки. Они ездят в Крым, забираются там на гору и лечатся от цивилизации нестерпимо красивой природой, безобразно дешевой чачей и совершенной тишиной.
И при таком херовом раскладе однажды на исходе февраля я решила чуть-чуть влюбиться - в человека из социума.
 
Надо сказать, что этому предшествовал не лучший период моей жизни. Речь о том, чтобы влюбиться, не то чтобы не шла. В любви разочаровалась не я. Это любовь разочаровалась во мне. Летом я рассталась с женщиной, с которой, наверное, могла бы прожить всю жизнь. Не «ха-ха-ха», а всю жизнь… Ей досталось далеко не лучшее – разбитое жизнью, разочарованное, депрессивное существо с проблемами на почве неприкосновенности. Она же, в свою очередь, не упускала случая пошвыряться посудой и поскандалить. Но что-то близкое было между нами, что-то откровенно и чрезвычайно интимное, хотя мы и трепали друг другу нервы до полного изнеможения.
Наверное, это было оно. Моё стойло, которого я так жаждала и которое в одночасье проебала. Я так тряслась за свою свободу, что, в конце концов, ее и получила. Свободу приезжать тогда, когда захочу, и засыпать одной в идиотически убранной квартире.

Переболев ужасно осень, переломавшись кое-как зимой, я почувствовала, что боль уходит. Я завела кошку. Подукрасила квартиру. Научилась приходить домой, где меня не ждет ни одно говорящее существо. Разобралась с самой собой. Мне, реально, стало легче, но одно осталось нетронутым – меня тошнило от любви. Даже ее мимолетное присутствие, в виде обнимающихся и целующихся влюбленных на эскалаторе, вызывало во мне чувство, близкое с боязнью высоты, охватившее меня на Ай-Петри. Тогда даже мысль о том, чтобы подойти к краю смотровой площадке, вызывало мутный ужас и гаденькую, мерзкую, мокрую дрожь в коленках…

Я разучилась влюбляться.

Она – о, она была совершенно, гладко безопасна. Пятилетний ребенок, муж, престижная работа. Она работала на небольшой, но постоянно мелькающей передаче в телеке. Красивая и, судя по глазам, которых гулял дымчатый сквозняк, не слишком счастливая женщина, она сначала вызвала во мне то же чувство инакомыслия, что и все остальные тетки с моей работы.
Но красота её, какая-то осмысленная, необычная, нешаблонная, зацепила меня за плавничок души. К тому же, мы постоянно общались по работе, она дала мне свой номер аськи, и там, в аське, писала такие фразы с многоточиями, что я начала волноваться. Ко всему прочему, она ужасно трогательно просила меня посмотреть эфир и ЗАЦЕНИТЬ. Я бежала домой заценивать, а потом писала ей смс-ки о том, как она невозможно прекрасна. Это была правда.
Мне нравилось то, что я оживаю. Что из мутного и серого февраля образуется нечто изначально совершенно эфемерное, но придающее малюсенький смысл моим поездкам на расстояние, равное двум Мухосранскам. Я начала волноваться, если она не выходила в он-лайн, и отчаянно стыдилась этого.
А потом произошла неприятность.
Асечный разговор в этот день не клеился. Я по натуре Юлий Цезарь и могу делать несколько дел одновременно. Хотя я злостная перфекционистка, это делу не мешает. Склонна объяснять эту особенность своим радикальным левшизмом и путаницей в полушариях. Правой рукой я только коряво пишу, и то все хуже и хуже.
Она же была в цейтноте и цепенела над сценарием.
Меня, тем временем, вынесло на какой-то астрологический сайт. Некоторое время я хихикала, обнаружив, что все Анны большие рукодельницы. Потом набрала ее имя и захихикала пуще – ей по гороскопу предписывался неуживчивый характер и склонность к полноте.
О чем я немедленно ей и сообщила.
Она некоторое время молчала. Потом рассеянно спросила - как-то наотмашь:
- А что, всю работу ты уже переделала?

Острая обида и паника, круто замешанные на фазе полной луны, (в тот вечер было полнолуние), провернулись в сердце тупой шестеренкой. Таково мое психическое устройство - нет ничего проще, чем меня отпугнуть, оттолкнуть неосторожным жестом, может быть, и не относящимся ко мне. Каким-то глубоким пещерным сознанием, задней частью мозга, я чую малейшую неловкость, связанную с прикосновением к другому человеку.
И этот другой человек только что дал мне понять, что я подошла несколько ближе, чем можно.
Я похолодела. Помертвела. Десять раз подносила руки к клавиатуре – и убирала их…
Потом неловко извинилась и что-то соврала. Через мучительные 10 минут она, более чем милосердно, ответила: "Смеюсь..."
А, я, затыкая сердце трепыхающейся пробкой, закрыла аську и ушла. В горле снова заныла горькая тошнота...

- Господи, - взмолилась я на улице, унимая сердцебиение и привычно запрокинув лицо, - смута и боль, боль и смута. Уже истратила все сердце, уже езжу зайцем, боюсь контролеров, придут, покажут пальцем, поволокут в темноту… Неужели я так и буду, Господи?

И тут увидела, что из черного неба на землю огромными хлопьями медленно и беспечально валится совершенно немыслимый снег. Во мне тяжело и сладко шевельнулась душа. Я остро почувствовала, какую феноменальную дуру я сейчас пойду прогуливать по Москве. И двинула наматывать свои привычные километры.