Она села напротив и стала печальна

Так получилось, что лучше всего я знала ее профиль - нос с горбинкой, дужка очков, прячущаяся за маленьким ухом, изогнутый уголочек губ. Когда она смеялась, от уголков глаз брызгали вниз три узкие проворные морщинки. Так получилось, что почти всё наше время мы проводили в ее машине, в жирных московских пробках, она за рулем, я справа. И хотя она иногда поворачивалась и смотрела на меня, я всё-таки смотрела на нее чаще, мне ведь не надо было следить за дорогой. Поэтому сегодня, дождавшись ее в кафе, я с жадностью следила, как она на ходу выползает из какой-то роскошной французской тряпочки и швыряет ее на спинку стула. Она села напротив и стала печальна. Мысленно я расстегивала пуговки на ее груди. Думаю, ее печалило именно это. Наверное, из дома напротив было видно, что с нами происходит. Более того, у каждого прохожего, случайно заглянувшего в окно, и на секунду выхватившего из контекста эту картину, должно было разорваться сердце. Мне хотелось небрежным жестом смахнуть в сторону все эти чашки, пепельницы и солонки, и проползти по столу до ее губ. Наверное, ей хотелось, чтобы я это сделала. Но я только трогала ее глазами, а она только гладила рукой край стола.
Месяц назад она заглохла в 500 метрах от заправки, позвонила мне и предположила, что мы вдвоем легко дотолкаем несколько тонн очень красивого, но всё-таки железа, до бензиновой кормушки. Что характерно, я вполне разделила ее мнение. Я вообще с готовностью поддерживала любую бредовую идею, приходящую в ее голову. Получался такой цирк с конями и цыганочка с выходом - вероятно, это и называется "быть на одной волне". Я пришла, мы впряглись, как две пристяжных лошадки в очках, справа и слева - она, вся прекрасная и в юпках, и я, в белой майке, и помчали. В какой-то момент я поняла, что эти несколько тонн красивого железа едут безо всякого нашего усилия, под уклон. И две пристяжные лошадки уже просто плещутся, как флаги, по бокам автомобиля, который всё быстрей и быстрей собирается воссоединиться бампером с бордюром. Я отчаянно висла на двери, являя из себя мощную тормозную систему весом в 55 кг. Она же, как настоящая девочка в юпках, кричала: "Помогите!!! Помогите!!!" Я даже слышала топот каких-то бородатых доцентов, которые бежали за нами с портфелями. В такие моменты мозг работает быстро, то есть, я за какие-то доли секунды посчитала, сколько будет стоить ремонт, пережила момент грусти, представила, как мы выглядим со стороны, поржала, и даже составила какую-то математическую формулу нашего, учитывая доцентов, веса, относительно веса машины. И тут она, как будто всю жизнь занималась цирковой ездой, ловко запрыгнула в салон через окно, и практически грудью нажала на ручной тормоз. Машина встала - в метре от бордюра. Такие моменты невероятно сближают. Отдышавшись и отсмеявшись, мы ждали "эвакуатор", а по салону полыхали маленькие шаровые молнии. В тот вечер я ехала домой аккуратно, боясь взорваться от нежности, и забрызгать людей в метро.
Я давно уже влюбилась в нее. Когда она молчала, мне хотелось пойти и разбить зеркало в приемной у шефа, когда говорила - мое сердце превращалось в медовые соты. Но самое главное, что каждое ее движение было мне сладко - как будто однажды я уже любила ее, потом потеряла в каком-то хаосе, и вот нашла, нашла. И нашла её, конечно же, бегающей за тоннами железа в юбке от Жербо. "Хочешь, я сделаю так, что на тебя обрушится любовное счастье? - спросила она в сентябре, - это проще простого, надо только выбрать тактику". В ноябре я сорок минут ждала ее под дождем, и в машине она залепила мой поток возмущения экстренным поцелуем. На губы минуту назад был нанесен порядочный слой гигиенической помады. "Ты хотела любовного счастья? - напомнила она, - так вот, опоздать на сорок минут и обмазать чем-то липким - это оно и есть!" Пытаясь однажды как-нибудь небанально признаться ей в любви, я рассказала ей историю про компьютерную стойку.
Когда мне пришлось жить в чужой крошечной квартире на птичьих правах, я оборудовала себе рабочее место в буквальном смысле за дверью. "А кто это у вас за дверью живет?" "А там у нас Аня работает". В крошечный зазор между стеной и дверью влезала только маленькая компьютерная стойка, которую мы с папой приобрели в мебельном магазине в Электростали.
Стойку мне выдали в разобранном виде: множество разновеликих дощечек с дырочками. Папа решил применить тот же метод, который он применил, когда научил меня плавать. Тогда он просто бросил меня в пруд, а сейчас с неубедительной ностальгией в голосе сказал: "Помнишь, деточка, как ты любила в детстве собирать конструктор?" - и уехал восвояси. Я осталась наедине с грудой штакетника. Я собирала его полдня. Стойка получилась кривой и кособокой, как моя жизнь. Она кренилась под тяжестью компьютера, а подставка для клавиатуры выдвигалась просто-таки с зубовным скрежетом. Я жалела её, жалкую и несуразную, страдала от неудобства, и проклинала её неопохмелившихся создателей. Пока, опять-таки, не приехал папа, который, мельком взглянув на кособокого уродца, поменял местами две дощечки и нашел в пакетике "лишних запчастей" роликовое устройство для клавиатуры. Стойка молодцевато выпрямилась и стала выщелкивать клавиатуру, как бильярдный шар.
С моей жизнью произошло то же самое, просто ты поменяла дощечки, сказала я, гладя её по руке и чувствуя, как из уголка левого глаза выползает предательская слеза и катится прямо в ухо. Как уже было подмечено одной талантливой барышней, "если плакать лёжа, то капли смешно шевелятся по ушам". Так вот, глупо с полными ушами слёз пытаться негнущимися словами объяснять, что я безумно, несносно, обморочно счастлива, потому что ее голова лежит у меня на плече.
Итак, она села напротив и стала печальна. Она всё знала, она только притворялась трусихой - панически боялась собак и страшных историй, а сама каждый день совершала подвиги. Моя любимая, моя дорогая девочка, приехавшая, чтобы сказать мне, что она никогда не сможет быть со мной.