1
Экран погас.
На секунду стало темно, а потом вспыхнул прямоугольник белого шума. Большой плоский настенный телевизор с больничной яркостью освещает темную комнату.
Блять.
Я опускаю руку с кровати, попадаю пальцами в пепельницу.
Да, блять.
Беру пепельницу и ставлю себе на живот. Болтаю рукой по сложной траектории над полом, нахожу пульт, ощупываю – по форме не тот, шевелю рукой еще, другой рукой вдавливаю пепельницу в живот, свешиваюсь с края кровати с мыслью, что просто прижимать пепельницу, даже очень крепко, недостаточно – если я наклонюсь достаточно сильно, пепел и мятые окурки красиво рассыплются по ковру. И можно будет гадать, как, наверное, гадали по внутренностям животных в Древнем Риме.
Я возьму пульт, очерчу жестом гадателя произвольный квадрат и буду искать знаки в искривлениях сигаретных окурков, их взаимном расположении и насыщенности пепельного градиента.
Нужно держать ее так, думаю я, чтобы не просыпалась. Горизонтально полу. И держать лучше на весу. Может быть, поднять вверх. Но вместо этого просто накрываю пепельницу ладонью, свешиваюсь сильнее и смотрю на пол. Вот! Нахожу пульт. Возвращаюсь на кровать, устраиваюсь. Перематываю немного назад и нажимаю на «плэй».
Он хватает ее за руку и тащит в башню. Она сопротивляется, с ее ноги соскальзывает лаковая лодочка и падает в темноту колодца со спиралью лестницы. Снаружи, кстати, башня не выглядит такой высокой. Изображение замирает и гаснет.
Блять.
Экран загорается белым.
Я спускаю руку снова и нахожу сигареты ровно в том месте, где я их оставил. Встряхиваю пачку, что-то в ней еще есть. Открываю одной рукой, большим пальцем выдвигаю одну, хватаю губами. Откладываю пачку и щелкаю зажигалкой. Синяя призма огня шумит, пружина накаливания – красная, желтая, белая. Я с силой затягиваюсь, и сигарета слегка потрескивает, дым с приятным сопротивлением через горло втягивается в легкие, заполняет их. В темной спальне, когда такой яркий белый свет, дым красивыми слоями колышется в такт моему дыханию. Тушу сигарету, сделав две затяжки.
Витька пошевелился: плотнее лег на живот, засунул руки глубже под подушку и слегка вздрогнул, значит, уснул минут пять назад. Он всегда вздрагивает, как заснет, а потом всю ночь спит спокойно. Я где-то читал, что это мозг проверяет, не умирает ли тело. Для мозга умирать и засыпать очень похоже. Он с трудом их различает и поэтому запускает судорогу, спазм, если тело отозвалось, значит, все в порядке.
Где-то под кроватью лежит телефон. Я опускаю руку и тыкаюсь в него кончиками пальцев. Экран загорается. Ее номер последний, который я набирал.
«Алло, Маш? Привет… – я говорю тихо, но внятно, – да, я знаю… Еще дома. Маш, послушай… Перестань… Я собираюсь… Перестань. Послушай. Послу… послушай меня. Ты в курсе, чем заканчивается головокружение? Нет, я не об этом… Не про тошноту… Не про обморок. „Головокружение“ Хичкока. Нет?.. Да?.. У меня, похоже, интернет отрубился, а он не до конца скачался. Они поднимаются в башню, он заставил ее перекрасится, одеться, как другая, и потащил в башню. Они поднимались, и фильм неожиданно кончился… Нет, Хичкок, насколько я помню, не страдал такими вещами… Ну, если бы это был открытый финал, должны были титры пойти… Короче, скажи честно, ты видела? Помнишь? Нет, малыш, „все умерли“ – это какой-то так себе ответ, про любой фильм можно так сказать. А в финале „Техасской резни“ все умерли. И в финале „Красотки“. Все остались живы только в финале „Династии“… Нет, короче, да? Я так и знал. Что делать-то?.. Да, я собираюсь. Да… Приму душ, оденусь и приеду к тебе. Кстати, какая форма одежды?.. Ну, костюм – это понятно… Ага… Галстук, ага… Мастрояни в „8 ½“. Ладно, посмотрю, короче, рубашка, галстук, костюм. Скоро буду».
Я нажимаю отбой. На экране остался след моей щеки. Я смотрю на экран, потом тру телефон о простынь. Ищу в пепельнице сигарету, прикуриваю, снова делаю две затяжки и вкручиваю в дно, рассыпая искры.
Смотрю на Витьку. Этот яркий белый свет по-новому освещает его. Он лежит на животе, отвернувшись от меня, обе руки под подушкой, одна нога согнута в колене. Я смотрю на его ровный короткостриженый затылок. Вижу плечи и трицепсы. Как свет и тень образуют крылья. И как крылья переходят в мелкие волны ребер. Как изогнута талия. Как столбы вдоль позвоночника образуют ложбинку и уходят под резинку трусов, где переходят в ягодицы. Его накаченные ноги, тонкое колено и мясистые, плотные икры. Пятки.
В дешевых детективных гей-романах, которые он привез из Италии в огромном количестве для языковой практики и которые теперь вслух переводит мне иногда, о нем пишут что-то вроде «отлитый из бронзы», «античный образ», «модель, достойная самого Праксителя». Переводит он обычно разные порнографическое сцены, которых почему-то всегда очень много в дешевых детективах, поэтому теперь у меня очень специфическое представление об итальянской полиции.
Я поднимаюсь взглядом вверх и смотрю на его ягодицы под шелковой тканью боксеров. Потом представляю себе его член: короткий, толстый и упругий. Но я думаю не про сам член, а про то, как он сейчас лежит. Мне не видно, поэтому я думаю, что он, наверное, прижат к бедру, указывает куда-то вправо.
«Хы, – думаю я, – по направлению к Свану».
Я выключаю телевизор. Беру телефон и включаю музыку.
Это Бах, «Air».
Он звучит четко, но так, чтобы не вмешиваться в чужой сон. Я слушаю музыку и его дыхание. Я представляю, что мы с ним вдвоем лежим на кровати посреди бескрайнего пространства воды. Это не океан, а скорее вселенский бассейн, в котором прохладно, темно и гладкая слегка хлорированная вода. Здесь нет ничего и никого, кроме нас. Мы лежим на кровати где-то в центре этого прохладного черного спокойствия.
Он живет у меня уже второй год. Кажется, второй. Может, меньше. Когда четыре года назад мама умерла и я стал жить один, я был рад тому, что он переехал ко мне. Трехкомнатная квартира – это не то место, где стоит в одиночестве переживать смерть.
В центре города.
За окном мигают вывески, бесконечно гудят машины. Люди идут в обе стороны занятые или делающие вид, что у них есть дела. На бегу глотают горячий кофе из стаканчиков навынос, откусывают сэндвичи из бумажных пакетов, говорят по телефонам, слушают музыку. Никто не гуляет, не слоняется без дела, не прогуливается. Все идут по направлению куда-то. Все хотят денег, успеха, славы, внимания, счастья, нежности и любви.
Все умирают в одиночестве.
Стеклопакет задерживает все лишние звуки, все лишние неврозы, все лишние тревоги, сомнения и неуверенности в себе, травмы и комплексы. Кондиционер создает приятную прохладу отчужденности. У меня есть круглосуточная доставка еды. У меня есть оплаченный интернет. У меня есть книги. У меня есть моя память. Мои фотографии. Мамины фотографии. Мамина одежда, которая хранит ее тепло и запах. Мамина чашка. Мамино вязание, которое так и лежит со спицами, как она их воткнула. С этим недовязанным прямоугольником. Мамины духи, почти пустые. Мамины сигареты. Мамин кофе, недопитый пакет молотого.
Через полгода такой жизни мне стало казаться, что жизнь уходит из меня, проходит сквозь меня. С таким звуком, когда ссыпают песок с ладони. Я хожу по музею человека, из которого не могу выбраться, и ничего не могу сделать. Я в музее, и я сам музей. Каждую секунду я на экскурсии по «до слез дорогим местам».
Поэтому, когда Витька переехал ко мне, я был ему благодарен. И за то, что он сам принял это решение, и за то, что с самого начала между нами установилась своеобразная тишина, в которой обоим было комфортно и спокойно. И за то, как он незаметно вносил разнообразие в раз оставленные вещи. Как будто на «Марии Селесте» вдруг появился живой человек.
Так же как я благодарен Машке за то, что она не приехала ни на похороны, ни на «проведать, как ты тут»… Она самая лучшая, потому что понимает все правильно. Мы оба знаем и про ритуалы, и про социально приемлемое поведение. И мы оба понимаем, что если бы она приехала проявлять вот эту заботу и участие, оказать дружескую поддержку, показать другим, какой она хороший друг – это было бы так фальшиво и некрасиво.
Она не звонила мне, не писала, никаким образом себя не проявляла, я по старинке покупал журналы в супермаркете, видел ее фото в разделах моды и светской хронике, ставил лайки в инстаграме… То есть был примерно в курсе, но это другое.
Она как-то сказала мне, что я человек, который знает о своей голове все, а значит, что бы ни случилось, я рано или поздно справлюсь, и она просто будет ждать меня на том берегу.
Примерно через полгода после смерти я понял, что надо выбираться из депрессии. Из состояния замороженности. Я вдруг увидел себя как в кино. Вот я иду по улице, вот я сижу дома и смотрю кино, вот я готовлю что-то простое. Вот я плаваю в два часа ночи в бассейне со стеклянной крышей, и, кроме меня, в зале никого, даже инструктор ушел куда-то. Самого этого взгляда на себя, осознания себя, как оказалось, было уже много, чтобы понять, что со мной что-то не так и что мне надо что-то делать. Я вдруг понял, что почти полгода не видел себя, а просто переживал. Тело, как черный кокон, внутри которого есть какая-то жизнь, но ничего не пробивается за его пределы. Все взгляды, все слова, все мысли в границах этого тела и только. Тотальная сосредоточенность на своей ране, зажимание ее руками, попытка всего себя обернуть вокруг этой боли, чтобы ее успокоить. Обернуть свое раздробленное тело, похожее на старую резиновую грелку, из которой слили всю горячую воду, вокруг железного ледяного шара. Но чем больше ты пытаешься, тем больше шар, тем тоньше ты, тем ледянее.
А через полгода, когда силы зажимать рану кончились, когда тепла больше не осталось, когда боль стала некой частью, я вдруг понял, что я все еще есть и что с этим ничего нельзя сделать, а только смириться. Эта боль меня не убила, как мне казалось, и теперь эта боль – это я, просто я. Сейчас она большая, но со временем, рано или поздно, она станет просто частью меня. Будет что-то большее, что определенно уменьшит боль не в объеме, но в масштабе. Сейчас моя боль огромная, как дом, но насколько этот дом большой на фоне небоскреба?
И тогда первое, что я сделал – написал ей смс: «Спасибо». На что она ответила: «Доктор Ливингстон, я полагаю».
Иногда я думаю – а если бы я не справился? Мы бы расстались?
И понимаю, что ответ только да. Очевидно, что она дала бы мне шанс и, возможно, не один, но я бы первый замечал этот взгляд, эту холодность, эту оторопь. Наши встречи становились бы все реже, причины, почему мы не можем встретиться, становились бы все банальнее и невнятнее. Через некоторое время она прекратила бы всякие контакты. А если бы я попытался проявить настойчивость, упорствовал в своем нытье – перестала бы отвечать на звонки.
Но скорее всего, я бы просто не показал ей себя таким. Вот это сломанное и жалкое нечто. Зачем ей знать, какие бывают финалы.
Слабая женщина – это красивая поза. Это пространство соблазна и эротики. Это красота жеста. Слабая женщина – это упоительная манипуляция. Как же приятно быть сильным мужчиной, которым крутит слабая женщина. Что за невероятная сексуальная игра – обещание интимности без всяких гарантий.
Но слабый мужчина?
Женщина, которая давит пальцами тараканов о металлический прилавок. Крупная такая продавщица в провинциальном магазине. С агрессивным красным ртом и в несвежем халате. Вот во что превратит женщину слабый мужчина.
И Витька.
Мы познакомились с ним еще в институте. Он учился на параллельном факультете. Был крепкий, высокий спортсмен, с телом пловца и жестами гориллы. В его красивых крупных ладонях пропадали мелкие предметы. Кожа всегда была смуглой. Где-то в Италии жила его мать, к которой он летал почти каждый месяц. Зубы ослепительно белые, улыбка широкая, а ногти по-детски розовые. Мы были с ним одногодки, но совершенно разные. Он учился на юриста, я на филолога.
Я помню, я сидел на скамейке перед институтом и читал какой-то китайский роман. У меня всегда с собой большая сумка, набитая книгами, и там всегда есть старинный китайский роман. Он толстый, он надежный. Он повышает базовое чувство безопасности. Я чувствую себя увереннее, когда у меня под рукой «Сон в красном тереме». Рядом торчал куст с первыми мелкими листочками. Светило солнце. Была вторая половина дня. Занятия к тому моменту же кончились. Моя группа уже разошлась, а я же сидел и ждал Машку. Она должна была за мной заехать, и мы бы отправились обедать. Я пытался читать, но никак не мог сконцентрироваться на книге, я все смотрел на него. Он стоял в окружении своих одногруппников. Он курил. Я видел, как девочки заглядывали ему в глаза откуда-то снизу и старались его коснуться. Взять за руку или приобнять за талию. Он тоже все видел и принимал их спокойно.
Вокруг него всегда крутились стайки девочек. Сколько он учился, с ним рядом всегда шла какая-нибудь студенточка с вечным предложением сходить вечером в кафе или кино. Вначале это были одногруппницы, потом младшие потоки, когда он поступил в аспирантуру и стал преподавать, то на его лекциях было не продохнуть, так много было у него поклонниц.
Когда мы встречались в коридорах института, я понимал, почему они за ним ходят.
Он смотрел всегда прямо и смело. Открыто и без агрессии. В нем было что-то, что давало уверенность и тебе. Просто, когда он смотрел на тебя, ты сам становился выше и лучше.
Улыбался он редко, но очень обаятельно.
Но при всем этом он всегда держал дистанцию. Тоже для этого не предпринимая никаких особых усилий. Просто ты всегда понимал, где граница его личного пространства и что ее не следует нарушать. Некоторые считали это высокомерием.
И вот я сидел и ждал Машку, которая, как обычно, немного опаздывала из-за этих пробок, и посматривал на него поверх темных очков, а когда он замечал мой взгляд, я делал вид, что читаю. Всегда свободный в выборе пристрастий и не стесняющийся желаний, я мог легко подойти к понравившейся девушке или парню и дать свой номер телефона, объяснив, что, вот, ты мне нравишься, давай как-нибудь куда-нибудь сходим. Это было легко и естественно, потому что это самое важное. Естественность, с которой ты общаешься, легкость, с которой ты завязываешь контакт, как первый знак того, что все остальное общение будет простым и легким.
Они или перезванивали, или нет, или звонили через полгода, поборов что-то внутри себя, это не важно. Он был тем, рядом с которым я терял дар речи. Мне было трудно говорить с ним. Всегда знающий, что сказать, глядя на него, я забывал все. Меня как будто вырезали из фото, и за мной был грязный серый фон. Вот стоит он, вот стоят наши общие знакомые, мы стоим перед аудиторией, или в очереди в столовую, или где-то у деканата – не важно, все что-то говорят, кто-то смеется, кто-то рассказывает, это такая живая картинка из слов и жестов, поз и сцен. Хор в духе Кейджа. Кто-то с кем-то флиртует, кто-то смеется, кто-то игнорирует. А вот это серое грязное пятно, по форме напоминающее человека, этот силуэт – знакомьтесь, это я.
Все слова, мысли, все мои навыки, все, что делало меня человеком, как будто было написано мелом на доске, и вот пришел он и стер все влажной тряпкой. Остались невнятные круговые разводы.
И всегда. Вместо того чтобы посмотреть ему в глаза и хотя бы улыбнуться, я глупо прятался за книгу. Смотрел на страницу, на строчку, которую пытался прочесть уже который раз, и не только прочесть, но и понять, а сам в этот момент думал о том, что вот сейчас я вновь посмотрю на него, и когда он посмотрит на меня, улыбнусь, я снова смотрел и снова прятался. Очки, книга, черный пиджак, черная футболка под пиджаком.
В конце концов, мне это даже надоело.

– Подавайте чай и сжигайте деньги, – отрывисто приказала Фын-цзе. 
Раздались удары в гонг, заиграла музыка. Фын-цзе опустилась на круглый стул, заранее поставленный для нее перед гробом, и во весь голос заплакала. Следом за нею заголосили слуги. 
 
На страницу легла черная тень, я посмотрел – он протянул мне листок бумаги с номером телефона и сказал что-то вроде: «Позвони мне, как-нибудь вечером куда-нибудь сходим вместе».
Я позвонил ему через полчаса, из Машкиной машины из очередной пробки, судорожно придумав повод. Машка косилась на меня с удивлением. Я сидел в ее «Мерседесе SL300» и чудовищно лажал. Я пытался быть спокойным и уверенным, но мой голос дрожал, срывался, я давал петуха, повторял одни и те же слова снова и снова и смеялся таким странным смехом, что после второго раза Машка достала мобильный, нажала на диктофон и приготовилась записывать. «Если бы ты снова это сделал, – сказала она потом, – я бы записала и поставила звук на сообщения от тебя». Но я больше не смеялся.
Когда позже я их познакомил, она сказала, что поняла, о чем была речь.
И тем же вечером мы сидели в ресторане «Красное дерево», и я медленно напивался. Я понимал, что делаю что-то не то, пытался спастись едой, заказал стейк. Мол, чтобы алкоголь сильно не сбивал с ног, надо съесть что-нибудь жирное. Когда стейк принесли, он оказался таким большим и сочным, что я расслабился, решил, что теперь не напьюсь, и выпил еще столько же. В финале я напился так, что ему пришлось принести меня домой и уложить спать. Я не помню, как предложил ему остаться, но он остался.
Утром я обнаружил его и маму, которая, надо заметить, не часто брала выходной, но именно сегодня решила поработать из дома, мирно пьющими чай на кухне. Мама сделала мне очень сладкого чаю и пожарила яичницу с ветчиной, и они стали троллить: обсуждать, как я вчера напился и как я себя вел, как будто меня не было в комнате. Это продолжалось до тех пор, пока мне не стало так стыдно, что я убежал в ванную, где просидел почти два часа в тщетных попытках привести себя в божеский вид, хотя на самом деле ждал, когда все разойдутся. Когда я вышел, мама сказала, что Витька ушел почти сразу, как я сбежал.
Я был в отчаянии. Теперь он будет думать, что я алкоголик, придурок и черт те что. Но, к моему удивлению, он перезвонил вечером и сказал, что все было прекрасно и что у меня чудесная мама, с которой они завтра собрались в театр, а я могу присоединиться, тем более что билеты он уже купил.
Примерно так все и началось.
Потом мы пару месяцев встречались. У нас был хороший взаимный секс и те первые моменты, когда двое узнают друг друга, очень осторожно стараясь не задеть ничего хрупкого. Когда мы первый раз пошли вместе в кино, когда он показал мне любимый зал в музее, а я купил ему шарф, и мы пошли гулять, взяли кофе в бумажных стаканчиках, а потом два часа ходили по книжному, каждый по своим отделам, и, встретившись на кассе, с любопытством рассматривали, кто что выбрал, и прикидывали, что из этого можно было бы взять почитать.
Со временем я понял, что он не умел, да и сейчас не умеет говорить о своих чувствах. Как юрист он формулирует очень скупые и логичные фразы. Пытается рационализировать чувство, облечь свое отношение ко мне во что-то, напоминающее договор. И мне иногда кажется, что словами нежности, мелочами внимания он выплачивает дивиденды.
И каждый раз, когда он это делает, я очень удивляюсь. Потому что мне вдруг открывается, что его нежность ко мне со временем не проходит, и ценность наших отношений в его глазах все так же высока.
Сейчас и тогда.
Но тогда он уехал на стажировку за границу.
А у меня умерла мама.
Мы почти не общались в тот момент. Я не был уверен, что ему это нужно, мне не хотелось быть навязчивым, тем более что всех разговоров у меня было снова и снова обсуждать, как мне больно. Никто не может снова и снова слушать про смерть. Только материнская любовь безоговорочная и полная и принимает тебя любым, а всякая другая хочет получать что-то взамен. Во всяком случае, не стоит начинать с требований. Не стоит навязывать человеку свой долг ему.
Как оказалось, он думал примерно так же, тоже не хотел быть навязчивым и связывать меня какими-то обязательствами. Но когда он вернулся, он позвонил, и мы встретились.
Мне было любопытно увидеть его лицо, первый взгляд на меня. Что он увидит? Как сильно он удивится? Что я прочту.
Я волновался, как в тот первый раз. Ноги подгибались. Живот сводило судорогой. Мне казалось, что меня стошнит. И я готовился к тому, что он скажет. Скажет, что он рад меня видеть. Что я отлично выгляжу. Что сочувствует мне. Еще несколько дежурных фраз. Потом он скажет, что у него кто-то есть. Что он рад меня видеть, но давай останемся друзьями. Или даже без вот этих всех объяснений. Я ловил намеки вежливого отказа.
Но он был таким искренним. Его радость от встречи была такой простой и понятной, что мы даже не закончили ужин. Уже через два часа мы лежали потные, голые, я рассказывал, как жил все это время, слова лились потоком, а он молчал и обнимал меня.
С тех пор уже больше года он живет у меня. Со мной.
Я открываю окно, чтобы проветрить комнату. Улица шумит, я смотрю в окно, как в иллюминатор. Город понемногу, как многоэтажный круизный лайнер, вплывает в субботнюю ночь. Все портовые кабаки уже открыты и ждут моряков и туристов.
Теперь свет неоновых реклам на противоположном здании освещает комнату. Видно стену, на которой висит большая картина площадью пять или шесть квадратных метров – койот из мультфильма «Warner Bros». Он стоит на фоне железнодорожного тоннеля с плакатом «STOP In the name of humanity». Выполнено все акрилом в кислотных цветах. Работа очень тщательная, не такая грубая, как у Уорхола, но и не такая формалистская, как у Лихтенштейна.
Я иду в душ. Осторожно и зажмурившись открываю дверь. Яркий свет, блестящий белый кафель, стекло и хром. Заходить в ванную из темного коридора больно. Глаза привыкают медленно. Теплые полы, синие и красные полотенца, темно-бордовый деревянный комод с ароматизатором в стеклянной банке. Тягучая, маслянистая, медового цвета жидкость пахнет чем-то средним между древесными грибами и ладаном. Журналы и разные мелочи. Несессер с приспособлениями для ухода за ногтями. Мягкие халаты на вешалке. Душевая за стеклянной перегородкой. Шуршит стиральная машина, там не моя спортивная форма.
В ванной музыка звучит громче и увереннее. Хотя, возможно, это из-за яркого света и кафеля такой эффект. Теперь это Шуберт, «Piano Trio In E Flat Op. 100». Я оставляю колонку и телефон на комоде.
Я смотрю на себя в зеркало в полный рост.
У меня не плохое, но и не лучшее тело. Пресс очерчен, но без кубиков, руки имеют форму, но если сделать плечи – они будут выглядеть эффектней. Ноги у меня были красивыми всегда, мне даже ничего не нужно было делать, тут я выиграл в лотерею. Но я прекрасно помню своего отца, когда ему было почти сорок, и мне очевидно, что нельзя распускать себя, не стоит забывать о себе.
И да. Я бы хотел выглядеть иначе. Чуть шире плечи и чуть уже задницу, более рельефный пресс. Быть более поджарым, с тонкой костью. Хотя, как говорят окружающие, худее быть нельзя.
Я не идеален. То есть, конечно, я часто слышу, что я красив. А иногда даже что идеален. И Маша, чье мнение для меня очень ценно, говорит, что все эти разговоры о том, чтобы выглядеть лучше, сделать еще что-то с собой – полная херня. «Ты красивый парень, – говорит она, – не парься, в мире всегда будет кто-то лучше тебя и кто-то уродливее. Но какая разница. Если то, что он красивее тебя или уродливее, видишь только ты сам».
Но на это я и не обращаю внимание. Внутри меня есть четкое представление о том, каким должен быть красивый мужчина. И этот идеальный образ, сидящий внутри меня, много для меня значит.
В некотором большом смысле я хочу быть похожим на тех порноактеров из любимых фильмов, которые я иногда смотрю. Да, у меня отличная сексуальная жизнь, но я смотрю порно. Я люблю порно. Еще и потому, что там видно, каким красивым может быть человеческое тело. Какими красивыми могут быть люди во время секса. Какими радостными.
Иногда я думаю о том, чтобы записать наш секс на видео. Но видеокамеры у меня нет, а использовать телефон или компьютер для этого мешает моя паранойя. Если есть хотя бы самый маленький шанс, что это видео попадет в интернет… что я тогда буду делать? Что будет, если однажды я открою «Pornhub» и увижу там себя?
Я думаю, что, скорее всего, мне не понравится. Хотя я и понимаю, что это будет исключительно потому, что я сам себе не нравлюсь. Я не люблю себя. Это мое внутреннее чувство вины, мое мелкое наказание самого себя. Мои родители не были счастливыми людьми, и хотя они научили меня многому, но вот любить себя и радоваться тому, какой ты есть – этому они меня не научили.
Поэтому теперь вот этот поиск дисбаланса, готовность к разрушению, ожидание поворота к худшему, небольшая дисгармония – это что-то, что всегда есть во мне. Иногда я думаю, что не стоит снова и снова усложнять себе жизнь, и, возможно, все может быть проще. Но потом инстинктом зверя я нахожу тонкое место и рву цепь.
И да, это важно. Смысл не в том, чтобы сохранить цепь. Сила цепи проверяется ее самым слабым звеном, но смысл в том, чтобы ее разорвать. Когда ты можешь найти слабое место и разорвать последовательность – ты готов к переменам, открыт возможностям, ты их ищешь. Ты можешь выйти за пределы ожидаемого, контролируемого, предсказуемого. Ты можешь увидеть все с такой стороны, с которой никто бы и не подумал. Цепь должна быть разорвана.
Если все будет предсказуемо и ожидаемо, если твоя жизнь превратиться в вечное «да» – жить дальше незачем. «Мыслить» значит говорить «нет». Поэтому я смотрю на себя критически. На свое тело.
Второй слой моего тела – мои татуировки. Первый слой – мышцы и кожа, второй слой – знаки. Перевернутая звезда и свастика на груди – Машин подарок на двадцатиоднолетие. Иероглиф «смерть» на правом запястье – сделал через два дня после похорон. И число XVI на левом предплечье.
XVI – это из Джойса. Шестнадцатая глава «Улисса», в которой герои добираются до портового кабака. У них четыре часа ночи, глаза слипаются, они устали, разговор не клеится. Уже очевидно, что Телемах не опознал Одиссея, да и Одиссей оказался не таким уж героическим, как мы надеялись в начале. Everyone man. Всего лишь.
И вот в этом портовом дешевом кабаке появляется моряк, который говорит, что-то говорит, рассказывает какие-то истории, кружит эту речь, сваливает ее, комкает месиво из слов. И у него есть татуировка – XVI.
В комментариях к этой главе переводчик пишет, что в XIX веке такая татуировка была знаком гомосексуалистов, и таким образом этот герой, очевидно, гей. Плеть, ром и содомия – единственные традиции Королевского флота. Но мне кажется, что переводчик не прав. Это число шестнадцать, вытатуированное у моряка, просто обозначает, что он и есть рассказчик этой главы. Он ее тело. Глава эта странная, слова путаются, никак между собой не складываются. Это глава, как пишет переводчик, с анти-речью, с анти-текстом. Чем же тогда этот косноязычный моряк плох как рассказчик? Как раз такой и нужен – говорит с трудом, формулирует без логики и правил. Почему бы всей этой главе не быть татуировкой на его теле? Синей, расползшейся, неграмотной татуировкой, набитой во время шторма в пьяном угаре.
В общем, когда я делал свою XVI, я превращал себя в хороший текст.
А когда меня спрашивают про перевернутую звезду и свастику, я чаще всего отвечаю, что это знак свободы. Вот вам два самых страшных символа западной цивилизации на моей груди. Фашистская свастика и звезда антихриста. Одна про идеологию, другая про религию. Одна про очищение крови путем уничтожениях всех, кто тебе не близок (возлюби же ближнего, как самого себя, а если не можешь, уничтожь и возлюби тех, кто остался), другая про подчинение без сомнения, про умножение вины. Обе про машину по созданию виновности. Ты виноват по рождению.
И я их смешиваю в красивом узоре. Но удивительно, они не дают плюса, хотя, казалось бы, минус на минус должны давать плюс, а эти два обращаются в пустоту. Это такая дыра у меня на груди, которую большинство не хочет замечать. Люди видят этот знак и отворачиваются. Когда я прихожу на пляж или переодеваюсь в бассейне – люди не видят меня. Эта пустота распространяется на все мое тело. Не замечая знака, им приходится не замечать и моего существования – и тогда я могу делать все, что хочу. Вообще все.
Я стою под струями теплой воды и при помощи геля смываю с себя Витькин запах. На самом деле я не пахну им, это исключительно работа мозга – слышать везде его запах. Я помню, как однажды я обедал, и там сидела пара, и он наклонился к ней так, что я вдруг увидел себя на его месте, как я наклоняюсь к Витьке, и тут же почувствовал его запах.
Вода теплая и приятная, напор такой, что я чувствую свое тело – оно ясное, как стекло. Я поднимаюсь на пальцах максимально высоко и не боюсь поскользнуться. Так крепко я чувствую кафель, так уверенно распределен вес. Есть во всем этом какое-то изначальное ощущение цельности.
Я вспоминаю свой сегодняшний сон. Мне снилось море. Я плавал в море где-то далеко от берега, берег тянулся тонкой желтой полоской по краю синевы, а над ним возвышались серо-зеленые скалы с деревьями, кажется, соснами. Похоже было на расческу с выломанными зубьями.
Было очень тепло. Яркое солнце слепило. Соленая вода пахла йодом и затекала в рот. Ощущение какой-то безграничной свободы под ногами. У меня было чувство, что я знаю, как глубоко подо мной дно и как широко вокруг меня море. Я был радаром или сонаром, который видит все вокруг. Я выныривал из-под воды на поверхность, переворачивался и снова нырял куда-то вниз глубоко-глубоко, а потом, когда воздух кончался совсем и легкие начинали гореть, стремительно мчался вверх к тонкой пленке, которая отделяла меня от воздуха. И вдруг рядом со мной из воды вынырнули дельфины. Четыре или пять. Они плавали вокруг меня, позволяли себя гладить и чесать им языки, я почему-то помнил во сне, что им это нравится, мы играли с ними, и они болтали о чем-то своем, и мне казалось, что я разбираю за этими звуками радостный смех. Я проснулся от того, что плакал.
Последний раз до этого я плакал за день до похорон. Мне приснилась мама. Она попросила меня не ругаться с ее бизнес-партнерами, которых я ненавидел. Мама знала о моих чувствах, и перед, и после просила не превращать ее похороны в скандал. Хотя мне очень хотелось. Ни один человек не заслуживает такого. Чтобы о нем после смерти говорили такие пустые и глупые слова. Это было так противно – вот эти пустые, ничего не значащие, шаблонные слова. Весь этот пустой ритуал. Бессмысленный, но так четко выполняемый. Как будто это что-то значит. Как будто это зачем-то нужно.
Мне очень хотелось что-то с этим сделать, но ничего, кроме насилия: пойти закрыть дверь в ресторан, забаррикадировать все выходы, а потом методично убить их всех, тем что попадет под руку – в голову как-то не приходило.
Поэтому я отсидел положенные час или полтора, а когда все выпили достаточно – ушел.
Был прохладный вечер, и я не стал брать такси, а немного прогулялся. Я шел, и вместо ярости лились слезы. Когда на улице никого, кто бы меня увидел, не было – я тихо скулил.
Потом я думал о том, как возникает ощущение унижения и почему я его терпел.
Это было унизительно. Но что в этом было унизительного, ведь, похоже, никто, кроме, меня этого не чувствовал. И почему тогда я это терпел? Чем оправдывал свое вот это терпение? Чем объяснял?
Как я сам себя оправдал в своих глазах?
Я думал о Маше. О том, как хорошо, что она не видела меня таким.
И о том, что она не оценила, если бы я рассказал ей эту историю. «Я понимаю, что я тебе дорога, – сказала бы она, – но постарайся впредь избавить меня от подобных признаний».
Я стою под душем. На лице очищающая маска, которая сужает поры, а сам я чищу зубы. Черная зубная паста и электрическая зубная щетка. Мне очень радостно, когда я чищу зубы всем этим. Мне кажется это очень забавным – черная зубная паста и жужжащая и кружащая зубная щетка. Я иногда, глядя на себя в зеркало, после того как почищу зубы, выпускаю эту черную массу, которая получается, пока чистишь зубы, изо рта. Она, смешанная со слюной, вытекает на подбородок, капает на грудь, а я в этот момент представляю себя героем из фильмов про зомби, которого вот только что укусили, и он еще минуту назад был спокойным, а теперь превратился в агрессивного мертвеца. Сначала изо рта пошла пена, потом налились глаза кровью, потом он распахивает ярко-красный рот и кидается в сторону камеры.
Я бреюсь. Под подбородком есть два труднодоступных места, приходиться выворачивать руки, оттягивать кожу, чтобы быть чисто выбритым. Протираю лицо тоником и наношу легкий увлажняющий крем с витамином Е и всякими антиоксидантами. Косметика – это то, чем занимается Маша, у нее есть супердисконтная сверхнакопительная карта самого большого косметическо-парфюмерного супермаркета мира и вселенной, и она закупает сразу на все и сразу на всех. За это ей выдают подарки, бонусы, презенты. Она тестирует на себе разные штуки, а потом объясняет Витьке, как этим пользоваться и в каких случаях. Если что, все вопросы к нему.
Выбор парфюма. Я стою голый на теплом кафеле и украдкой рассматриваю себя в зеркало. Но на самом деле я выбираю парфюм. Сейчас уже вечер. Который по нашим планам плавно перетечет в ночь и завершится, скорее всего, утром. Если и наносить парфюм, то такой, который бы выдержал всю ночь и еще немного следующего дня. Надо брать что-то убойное.
Kenzo, Miyake или даже Comme des Garçons точно не подойдут. При всей моей любви к вам, дорогие японцы, вы не справитесь. Я знаю. От вас не останется и следа на середине этого пути.
Я выбираю между Sahara Noir Тома Форда и Opium Black Ива Сен-Лорана. Они оба женские, но какая разница. Машка почти каждый день ходит в Чернилах Lalique, а более мужского парфюма в мире нет. Кто вообще, кроме Фрейда, думает, что анатомия – это судьба?
В конце концов, через пять минут колебаний, я выбираю стандартный Fahrenheit Dior. Пусть будет кожа и бензин.
Я знаю, что у мужчин обоняние хуже, чем у женщин – и нет ничего хуже, чем мужчина, который этого не знает. А «Фаренгейт» сделан так, что, даже когда его много, слух он не режет. Да и лето еще, чтобы переходить на тяжелые зимние запахи.
Я возвращаюсь в комнату, в коридоре горит свет, и этого света достаточно, чтобы найти одежду. Черные боксеры. Тонкие серые носки. Я нахожу белую рубаху, сшитую на заказ. Достаю темно-серый, почти черный, костюм: приталенный пиджак с лацканами, как у смокинга, и одной пуговицей, несколько галстуков, тонкие и средней толщины, различные оттенки серого. Есть блестящие, как змеиная кожа, есть матовые. Простой черный ремень. Долго выбираю запонки. У меня есть серебряные запонки с красивым геометрическим узором, есть винтажные, тусклые, оставшиеся от отца. Массивные, круглые, похожие на греческую камею с фигурой белки посередине. Подумав, беру одну с белкой, вторую с узором.
Я вспоминаю, как ходил по городу в поисках ткани для этого костюма. Я точно знал, что я хочу, но нигде не мог найти нужного качества и цвета. Она должна быть темно-серой, но не черной. Она должна быть тонкая и достаточно легкая, но не из тех, про которые продавцы с придыханием рассказывают, что-то вроде: «Что вы, что вы – это же Super 100, – или как правильно это называется? – эта ткань производится только в одном месте в Италии из супершерсти суперспециальных суперовец, которые пьют росу и питаются тысячелетним папоротником в цвету». Вот эта тупая легендарная маркетинговая херня. Нет.
И она должна быть матовая – потому что ничто так не дешевит, как искра в мужском костюме.
Я ходил несколько месяцев и обошел все, что только можно, когда я отчаялся найти, Витька привез мне из Италии. Причем именно то, что было нужно, благо я рассказал ему про эту ткань все.
С красным подкладом было легче. Хотя и здесь пришлось потратить время. Хороший «викторианский красный» или как у японских кимоно середины XIX века.
Совсем легко было сделать пуговицы. Мастерская сделала мне комплект пуговиц из кости, покрытых красным (с легкой рыжинкой) лаком, за три дня. Ну а дальше дело техники. Через две недели, три примерки и бутылки «Вдовы Клико» Саша сшила мне отличный костюм.
Она великая портниха (и не очень удачливый дизайнер, будем честными), и если ее заинтересовать, то можно получить прекрасную вещь. Но как только ей надоедает – можно опускать руки, она больше не возьмется.
Галстук. Я выбираю черный шелковый в широкую темно-серую полоску наискось. Серый на тон темнее костюма. Настолько темный, что галстук почти муаровый.
Туфли с круглым носком. Черные. Кожаные. Со шнурками. Протираю их мягкой тряпочкой. Смотрю на себя в зеркало.
Я осторожно, чтобы ничего не задеть, пробираюсь в спальню. Оперевшись коленом на кровать, наклоняюсь над Витькой и целую его в то нежное место, где шея уже кончилась, а ключица только-только началась. Он шевелится и произносит что-то невнятное. От него пахнет немного потом: кожей, солью, морем, ванилью. Я нюхаю его за ухом. Там тепло и запах чуть ярче. Я запоминаю.
В прихожей я смотрю на себя в зеркало, беру ключи, телефон, вытаскиваю из портмоне небольшую сумму наличкой и несколько карт, перекладываю все в картхолдер, протираю темные очки и осторожно выхожу за дверь.
Меня зовут Константин. Мне двадцать пять лет.

 2

Звонит Тема.
– Ты где? Не занят? Приезжай, мне, кажется, нужна помощь.
Тема сидит в «Макдоналдсе» напротив вокзала. Это отдельно стоящее двухэтажное здание. Построенное где-то после нулевых в турецко-римском стиле: вроде с колоннами и портиками, но какое-то все поддельное и дешевое. На втором этаже панорамные окна. Мокрый темный асфальт отражает свет этих окон, желтое пятно вывески и красных автомобильных фонарей. Группами расположены подростки в модных полуспортивных костюмах. Пара бомжей полулежит на ступеньках.
В некотором смысле это напоминает картину из жизни древнего Рима, как его представляли себе французы до импрессионизма. «Клятва Горациев» Давида, может быть.
Я вижу Тему. Он сидит у окна за столиком. Один. Я поднимаюсь к нему по изогнутой лестнице. На стенах какие-то нелепые картинки с арлекинами, гимнастами, девочками на шарах и лошадками с такими штуками из перьев на голове. Выполненные эти рисунки уже как раз в духе Тулуз-Лотрека. Но не такие интересные. Как будто это такой кастрированный Тулуз-Лотрек, смирившийся с судьбой. Лавирую между некрасивых людей, ловлю на себе взгляды. Заинтересованные у девочек-подростков и злые у их мальчиков.
На столе перед Темой стоит поднос, на подносе картошка, гамбургер, какие-то кусочки чего-то жареного и большой стакан с кока-колой.
От кока-колы пахнет алкоголем.
Гамбургер, картошка и кусочки не тронуты. Соусы в индивидуальной упаковке все раскрыты, но тоже целые.
– Что ты здесь делаешь? Что случилось? – я очень удивлен. «Макдоналдс» – это последнее место, где можно встретить Тему. Это последнее место, куда он может зайти по собственной воле. Его отвращение к «Макдоналдсу» настолько сильное, что он даже в туалет сюда не заходит.
Тема журналист. Причем очень хороший. Во всяком случае, он единственный, кого я знаю, кто зарабатывает только письмом. У него острый ум и хороший вкус в одежде, еде и девушках; встреча в «Макдоналдсе» – это сигнал о том, что что-то случилось.
– Что случилось? Что ты здесь делаешь?
– Хочешь? – он двигает бумажный пакет с картошкой мне навстречу. Картошка уже увяла и начинает как будто растекаться внутри себя. – Или гамбургер, – он двигает весь поднос. Я сажусь и, взяв его колу, принюхиваюсь, делаю глоток. Если там и была кола, то теперь там явно только виски из фляжки.
Он не алкоголик, это жест, поза. Он как-то сказал, что чувствует себя уродом. Все, у кого он учился, были из того поколения журналистов, которые очень много пьют. Это традиция. А если к тридцати не добиваются успеха – спиваются. Поэтому он всегда носит с собой фляжку с вискарем. Но при этом употребляет его только в исключительных случаях.
– Но мне же совсем не хочется спиваться. Я пытался, но это не весело, – говорил он, – все это выглядит весело только в кино с Бегбедером или в книжках Минаева. Ну и то… знаешь… все зависит от того, что именно ты называешь «весело».
И при условии, конечно, что ты смог прочесть книжку Бегбедера или посмотреть фильм Минаева.
Я не смог.
Я хочу сказать: я хочу быть молодым и здоровым как можно дольше, – говорил он, – девушкам нравятся молодые, худые, злые журналисты, которые еще и хорошо зарабатывают.
То есть что может быть лучше секса?
Только писать.
– Ну, это, скорее всего, должны быть очень особенные девушки. Ты не думал? – я достаю сигарету и закуриваю. Но потом по взглядам окружающих понимаю, что делаю что-то не то, и тушу ее в кисло-сладком соусе.
– У меня сегодня было интервью с N, – он называет имя музыканта, которого мы считали главным, когда нам было по шестнадцать. Певца отчаяния и хрустальной нежности, как рекомендовала его «Афиша», когда нам было шестнадцать.
– Он сказал, что всю жизнь хотел быть модным музыкантом.
Тема отпивает из стакана. Я молчу. Я хочу курить.
– То есть, понимаешь, я всю дорогу думал, что он такой альтернативный, что это его неудобность, какая-то неправильность, неспособность сделать «два притопа, три прихлопа» – это сознательный жест. Как если бы он сочинил песню, послушал и вдруг услышал, что она может легко быть спета в караоке, но песня хорошая, и тогда он делает ее сложнее, рифму коверкает или какой-то такой ритм добавляет. Делает так, чтобы это не стало поп-хитом, потому что он серьезный и ему важно говорить и писать, проговаривать, то что его волнует.
А сегодня из интервью выяснилось, что он просто бездарность, которая просто не умеет делать модную музыку – но всегда этого хотела.
Пауза. Длинная пауза, я осматриваюсь – я никогда не был в «Макдоналдсе». Это полукруглый или круглый, мне полностью не видно, а вначале не рассмотрел, зал. Вдоль стен расставлены столы. В центре зала стоит что-то вроде ярмарочной карусели с лошадками, в ней тоже стоят столики и сидят люди. Вот откуда на стенах арлекины, и клоуны, и вся эта шапитошная атрибутика.
Мне кто-то говорил, что «Макдоналдс», в определенном смысле, статусная вещь, что какие-то подростки приезжают на машинах и проводят время – что это модное место. Не этот конкретный, а вообще. Они были правы, вокруг меня очень много модно одетых подростков, в модных вещах: спортивные ветровки «color blocking», бомберы с вышивкой, золотые кроссовки, ремни с большими бляхами, рваные джинсы. Под окнами много машин, какие-то очереди к кассам. Они едят, улыбаются. Очевидно, что их жизнь полна интересными событиями и забавными случаями, которыми они охотно делятся с друзьями при помощи социальных сетей.
У меня, кажется, начинается приступ паники и паранойи.
Дышу медленно, кручу в пальцах зажигалку.
– Я всегда знал, что общаться с автором нельзя. Нельзя у него спрашивать, что он имел в виду. Потому что там, где ты видишь лес, и горы, и море, замок на скале и даль в розовой дымке, автор, оказывается, выпиливал фанеру, а все, что ты видишь – это просто сверху накапало, когда фанера лежала на чердаке. А он просто выпиливал углы в девяносто градусов, он к этому лесу и дымке никакого отношения не имеет.
На меня тихо накатывает тошнота и страх. Я вдруг перестаю себя контролировать, и все тело покрывается холодным потом. Мне кажется, что все вокруг смотрят на меня внимательно и осуждающе, агрессивно. Я знаю, что мне все это кажется, но паника сильнее. Я пытаюсь замаскироваться под своего. Для этого я замираю, уставившись пустым взглядом в стол и много раз повторяю про себя «ясвойясвойясвой». Но уже через секунду следующая волна паники и паранойи приносит мысль, что так я выгляжу еще подозрительнее и надо вести себя непринужденно.
Чтобы вернуть происходящему непринужденность я говорю:
– Мы с Машкой собираемся в «Фэрбенкс». Ты там сегодня будешь?
В этот момент в голове мелькает не мысль, а ощущение, что холодный едкий пот, которым я весь покрылся, испортит мой так тщательно собранный костюм, что мне сейчас нужно будет ехать и менять рубашку, а лучше вообще принять душ. Из-за всего сразу я перестаю себя контролировать и говорю вот эту чушь про «Фэрбенкс». Зачем я это говорю? Это пустая, бессмысленная фраза, которой могли бы обменяться все здесь присутствующие, но только не мы с Темой. Потому что нет ничего хуже бессмысленных и пустых фраз. Это правило, которое нельзя нарушать. Нельзя говорить бессмысленных ритуальных фраз о погоде, тем более, когда ему, я вижу, плохо.
Тема внимательно смотрит на меня. Где-то в глубине глаз мелькает понимание. На секунду. Потом эта искра тухнет. Он немного пьян и тоже не контролирует себя.
Не хочет контролировать. Иногда друзья нужны именно для того, чтобы ты мог побыть хотя бы пару секунд в отключке.
– Нет. Сегодня нет. Я завтра иду в посольство Австралии, я хочу визу, чтобы уехать отсюда. Навсегда. Я не хочу тут жить. Мне надоело. Я хочу океан, солнце, девчонок в купальниках. Мне надо выспаться. Хочешь? – он протягивает мне фляжку.
– Тем, пойдем покурим. То есть нет. Тем, пойдем отсюда.
Тема оглядывается кругом. В его глазах последовательно мелькает ужас маленького мальчика и отчаяние осознавшего свое бессилие старика. Потом лицо собирается, взгляд становится холодным и презрительным. Он выпрямляет спину, берет салфетку и вытирает руки.
– Да. Ты прав. Пойдем.
Мы идем. Хорошие кожаные сандалии. Мешковатые штаны цвета хаки из хлопка, темная гавайская рубаха с коротким рукавом. Рубаха винтажная, сделанная в пятидесятые на Гавайях по оригинальным технологиям. Кожаная сумка на заказ. На сумке значок «I love shopping».
Все очень аккуратно. Все цвета правильные. Хороший силуэт. Он выглядит так, как будто специально ничего не делал, надел первое, что было, но если начать вглядываться, то нет ни одной ошибки.
Аккуратная короткая прическа, сделанная в модном месте.
Удивительно, как в его возрасте может быть такой хороший вкус. То, чему другие учатся годами, ходят по музеям, слушают лекции, советуются со специалистами и читают в книгах, Тема просто знает.
И очень хорошее чувство юмора.
Хотя, возможно, об этом я думаю прямо сейчас, эти вещи должны быть связаны. Ирония по отношению к самому себе, абсолютное знание, что ты при любом раскладе, с точки зрения вселенной, смешное насекомое, которое становится еще смешнее с каждой оторванной лапкой, и есть, видимо, залог хорошего вкуса. На похороны надо надевать самое лучшее.
Хотя и слово «вкус» тут явно не то. Но я немного хлебнул из фляжки, и наступил тот момент, когда слова вдруг пропали. Слово «вкус» не то, которое мне нужно. Но другого сейчас у меня нет.
И Тема это знает. А я знаю, что он знает. А он знает, что я знаю, что он знает. И мы можем молчать и молча все знать. Поэтому я с ним и общаюсь.
По улице, освещенной только светом окон жилых домов, мы дошли до набережной. Всегда удивляла эта манера: яркие и переливающиеся всеми огнями центральные улицы, с которых лучше не сворачивать, потому что тут же в темноте сломаешь голову.
Сзади нас прозвенел трамвай, и мне кажется, я слышал голос, который объявил следующую остановку, или мне показалось. Как будто эхо пронеслось над водой. Из трамвая высыпали люди. В такой обстановке, как сейчас – теплый летне-осенний вечер, набережная, дым сигарет – голос из трамвая звучит, как голос из вчерашнего дня.
Мы закурили. В воде отражаются огни заведений через реку. Первая линия – стриптиз-бар, выше храм, выше реклама сотового оператора.
– Почему в Австралию?
– Там спокойно.
Я чувствую, что ему легче. Мимо проносится машина, из нее раздается ровный бит какого-то дешевого русского рэпа. Это такая музыка, где мужик со словечками из тюремного сленга рассказывает, как он хочет, чтобы телочка вышла за него замуж, родила ему детей. И там обязательно есть какая-нибудь игра слов, что, мол, он будет ее ебать до старости, но слово «ебать» не произносится, а как-то закручивается, но все понимают, что имелось в виду. А девушка в припеве поет какой-то набор слов без рифмы, который должен производить впечатление глубокого, сильного и необычного поэтического образа. Правда в клипе эта девушка всегда выглядит, как стиптизерша из заведения через реку, которой выпал джек-пот, и в ее смену в клуб пришел дикий инвестор.
Меня передергивает. Машина уезжает дальше по улице, бит постепенно затихает, как будто его оборачивают войлоком. Над водой вообще все звуки звучат так, как будто их оборачивают войлоком.
– Я где-то читал, – говорит Тема, – что жители Мельбурна, или как там называется их второй город, не любят жителей Сиднея. Или наоборот. В общем, кто-то из них утром до работы едет к океану и катается час на доске, а потом едут на работу. Камбера? Нет? То есть мне совершенно не важно, кто к кому как относится, я просто тоже хочу утром с восьми до девяти кататься на доске, а потом ехать на работу. Мне почему-то кажется, что если я буду так делать – это будет правильно, если буду так жить, я буду гораздо счастливее – есть в этом какая-то справедливость. Такая – вселенская. Да и не происходит там ничего, недавно только впервые за сто или сколько лет какие-то волнения, и снова никаких новостей. Австралия – самая спокойная страна. И я все узнал, там квартиру стоит снимать шестьсот долларов, а разнорабочий в кафе без знания языка зарабатывает тысячу двести долларов. Что, я не смогу быть разнорабочим? Ты же помнишь, я же даже плитку класть могу.
Мы все помнили эту историю, когда Тема решил порвать с журналистикой и устроился управляющим в ресторан. Мы все, конечно, ему помогали с рекламой и связями, и через полгода под его руководством заведение стало приносить прибыль на семьдесят процентов больше. Однажды у Темы случился какой-то форс-мажор, то ли рабочие не приехали, то ли еще что-то, и нужно было срочно приводить пол в туалете в порядок (он почему-то был сломан), и Тема сам клал плитку, разводил плиточный клей, или цемент, или что там разводят, резал плитку плиткорезом. Предварительно, надо заметить, посмотрев видео на «Youtube».
Пусть он положил меньше квадратного метра, но это был лучший квадратный метр этого заведения, как мы все шутили. А Тема гордился тем, что он тоже умеет работать руками. Он, человек, который даже гвоздя правильно вбить не мог.
– А чтобы уехать, надо примерно три с половиной тысячи, ну там всякие экзамены, документы. В общем, деньги, ты сам знаешь, это не проблема, но они еще и не всех пускают, там жесткий фэйс-контроль.
– А еще, мне кажется, там нет восьмидесятых, – очень тихо, после паузы, говорит он.
– Что? Чего нет? – я сомневаюсь, что правильно расслышал.
– Восьмидесятых.
Я посмотрел на него, возникла пауза, и мне кажется, я понял, что он хочет сказать.
– Понимаешь, я у него спросил, почему ваш новый альбом так звучит, вот откуда этот звук в стиле восьмидесятых, то есть я-то думал, что это такой концептуальный ход, а он мне говорит, что это актуально. Я говорю: «В смысле, это дань моде?» «Какой моде?» – говорит он. Я говорю: «Ну вот сейчас все кругом в восьмидесятых, одеваются в стиле восьмидесятых, разговаривают, кино снимают, эта дискотека с этими оплывшими кумирами забытыми, которые в эту страну приезжают, и тут их помнят и любят, а там они на автобусах за пенсионным пособием добираются через весь город к назначенному им мелким чиновником часу, в телевизоре этот вечный новый тысяча девятьсот восемьдесят второй год. И так далее». А он вот тут как раз и говорит, что типа всегда хотел писать актуальную музыку. И меня, знаешь, тут накрыло. То есть я как бы увидел масштабы происходящего, то есть вот с высоты птичьего полета. Это, вот как объяснить, понимаешь, представь себе пространство, в котором даже самый какой ни на есть альтернативный музыкант, который всю жизнь был независимым и никогда ни под кого не прогибался, когда даже он считает, что, чтобы быть актуальным, надо копаться во всяком старье. И все, что он может как музыкант сказать – это процитировать какое-нибудь говно. И это естественно. Люди это обсуждают на полном серьезе, статьи пишут, аналитику. Кто-то хвалит, кто аргументированно ругает. Вот представь себе вот это пространство. Оно окружает тебя со всех сторон – все лучшее в прошлом. Никому даже в голову не приходит, что восьмидесятые не могут быть актуальными. Как это вообще возможно? Как может быть будущее в прошлом? Настоящее – в тридцати годах езды назад? Я бы даже понял, если бы он сказал «деньги». Хорошо. Это я могу понять. Революция – шлюха, я предпочитаю деньги. В конце концов, вот этот цинизм, эта прагматичность, она тоже может быть авангардом. Но вот это. Это какой-то глобальный знак. Молния в дерево. То есть, я думал, это в одежде и музыке. Это игра. Это прикол. Это пощечина общественному вкусу. Вот вам восьмидесятые – жирные и вонючие. Жрите. А это в голове. Я думал, это прикол, а это серьезно. Этот весь застой и эта культура пищеварительная.
– Что?
– Они, понимаешь, они ведь там у себя в восьмидесятых ничего нового не придумали. Это было первый раз в восьмидесятые, когда появился слоган, что мода возвращается каждые двадцать лет. До этого момента все шло вперед, и только в восьмидесятые ничего нового не появилось, и надо было как-то придумать причину жить дальше, рационализировать вот это все. И они переваривали кризис предыдущего десятилетия. Там как бы была такая яма, что с ней за десять лет никто справиться не мог, ни осмыслить, ни перепрыгнуть, ни засыпать и похоронить, им только переварить ее и оставалось, и вся эта музыка, вся это одежда, пластиковая бижутерия, все это кино дебильное. Это все, если посмотреть вот так с высоты – это работа желудка по перевариванию. Это что-то физиологическое. А они ностальгируют, им кажется, это прикольно. А это ошибка выжившего. Все, кто не вынес этого – умер, а те, кто выжил – пришли к нам сюда и живут так, как будто они победили. То, что ты выжил, еще не означает, что ты победил. То, что ты выжил, не означает, что ты выиграл. То, что ты сейчас можешь говорить, означает, что ты просто не захлебнулся этим дерьмом. Когда у всех был забит рот, кто-то проглотил и пошел дальше, а кто-то не смог и умер. Что лучше характеризует эпоху – записки самоубийц или надписи на стенах придорожных туалетов?
А до нового витка еще лет семь. То есть они через пару лет устанут, потом наступит момент тишины года на три, и потом еще года через два накопится нормальный запас тоски по чему-то настоящему – и вернутся малиновые пиджаки. Так у меня уже есть пиджак, а ждать еще семь лет я не хочу, мне неприятно все это. Это была свинская эпоха, и я не хочу возвращаться в нее, а меня упорно возвращают, куда ни кинь, всюду девочки в леггинсах химического цвета и мальчики в пиджаках до локтя подвернутых. Меня тошнит.
Тема, отвернувшись, начал блевать. Я закурил новую сигарету.
Справа от нас горбатый мостик через реку, дальше какой-то центральный проспект. Туман и мягкость реки завораживают. Проспект мигает и переливается, как в кино, когда открывается портал в параллельный сказочный мир. Мостик слегка не в фокусе. Мне кажется, что чем дольше мы будем тут стоять, тем больше промокнем, станем аморфными, бесформенными. Мне хочется движения и ветра.
– Ну вот, – Тема провел языком по верхним зубам, – в «Фэрбенкс» собираетесь. Я, может, загляну, вы там долго будете?
– Ну, в общем, у нас сегодня съемка. Так что я пока ничего сказать не могу, как позвонят, так и поедем.
– Съемка? Та идея, с которой вы носитесь уже два года? Вы все-таки хотите это сделать?
Тема замолчал. Облокотился на перила рядом со мной, достал сигарету и, прикусив зубами фильтр, как он это обычно делал, закурил.
Мы смотрим на реку.

 3

Дверь открывает Маша.
Я слышу «Pet Shop Boys», «Go west». Зная Машу, можно предположить, что песня на повторе играет последние часа четыре.
«I love you, – поет хор. – I know you love me», – отвечает солист.
«I want you – how could I disagree?»
В прихожей стоит круглый стол с вазой, лакированными коробочками под ключи и мелочи, лежат журналы, повсюду раскидана обувь. Напротив двери висит портрет Майкла Кейна, его нарисовал Пашка, перерисовал из какого-то фильма прямо с телевизора, когда у нас было всеобщее помешательство на теме «Страх и отвращение в Лас-Вегасе». В правом верхнем углу портрета горит значок паузы.
Майкл Кейн, молодой, в пиджаке и модных квадратных очках в толстой оправе, встречает гостей. У него серо-зеленый костюм и серо-синий фон, цветовое решение на фоне светлых бежевых обоев и темно-коричневой мебели, дверей и пола очень контрастное, но гармоничное.
Небольшая, но яркая хрустальная люстра свисает низко и почти касается цветов. Сквозь музыку не слышно, но я знаю, что эта люстра звучит. Легкий такой звон, как от музыки ветра.
Пока я снимаю обувь, Маша пару раз проносится мимо меня. Пришла, взяла туфли, ушла. Пришла, принесла летнее пальто, повесила в шкаф, убежала.
На ней длинный черный шелковый халат. С вышивкой на груди и по подолу. Черная широкая квадратная буква «М» на груди и стаи золотых птицы. С каждым ее шагом кажется, что птицы взмахивают крыльями. Пояс завязан крепко и держит халат закрытым, но одно плечо оголено и, кажется, под халатом ничего нет. Во всяком случае, я вижу ее грудь.
Грудь хорошо очерченная, крепкая, небольшая, но в сочетании с узкой талией и плавной линией бедра выглядит очень гармонично. Бедра у Маши на пару сантиметров шире. Длинные гладкие ноги. Даже когда она босиком, кажется, что она на каблуках. Шелк все время скользит по телу, даже когда она стоит. Он течет по ней. Белая кожа на фоне этого блестящего скользкого черного кажется того молочного оттенка, который так любили модные фотографы в девяностые, когда героиновый шик был на подъеме. Я вижу это и завожусь, она видит, что я вижу. Ей двадцать три года, она любит игры.
Красивое лицо с тонкими бровями, правильным носом, розовыми губами и узким подбородком, черные волосы подстрижены под каре. Сейчас волосы убраны назад несколькими заколками, но позже она сделает пробор ровно посередине.
На лице маска из белой глины, Маша показывает мне жестами, что не может говорить, и снова убегает куда-то вглубь ее необъятной квартиры.
Мы одни.
Мать, как обычно, по работе в Азии, отец, как обычно, в Европе.
Я снимаю обувь и надеваю кожаные тапочки.
Я вспоминаю, как однажды мы сидели в кафе в каком-то молле. У Машки там были съемки, но сейчас она была не занята, поэтому мы пили кофе. Там была сеть кофеен. Они были по всему городу, подражание «Starbucks», а Ира делала для них рекламу. В финале что-то у них там случилось, они попытались ее кинуть. Ира сказала: «Да ладно? Серьезно? Решили мне не платить? Ну-ну».
После чего взяла их макеты для акции: талончики на кофе – купи пять, получи шестой бесплатно. Ну, вот это традиционное бездушное маркетинговое дерьмо. Она взяла и на всю недоплаченную сумму напечатала этих талончиков. Слегка больше, чем несколько сотен. И все с уже проштампованными чашками. И раздала всем. Просто ходила по городу и раздавала. И теперь мы пили кофе в этой сети бесплатно всегда еще и потому, что на один талончик полагалось две чашки кофе.
Мы тогда спрашивали Иру, не жалко ли было тратить деньги на вот это? Ира сказала, что она лучше заплатит, чем будет ждать, когда это блюдо остынет. Потому что на карму, конечно, полагайся, но и сам не будь жертвой.
И вот мы сидели в кофейне и медленно воплощали Ирину месть.
На Маше была красная пижама, в прическу были фигурно вплетены бигуди, и все это должно было стать рекламой какого-то магазина дорогих постельных принадлежностей и матрасов. У нее было выбелено лицо и густо подведены глаза. Она сидела, сняв обувь и подтянув колени к груди, в мягком кресле. Брала с тарелки тонкими пальцами с черными блестящими острыми ногтями какое-то тягучее пирожное и ела. Пальцы были в креме, и она иногда слизывала крем языком. Редкая порнография выглядит так непристойно, как выглядела она.
Проходящие мимо нас женщины в пуховиках и зимних сапогах на толстой подошве, с бешеными детьми и вялыми мужьями смотрели на нее с ненавистью. Был выходной, покупателей становилось все больше, эта агрессия в конце концов мне надоела, и я сел к ним спиной.
Мы как бы завтракали.
Это, конечно, все знают, что настоящая модель встает в полпятого утра, ест листик салата и целый день на ногах, но Маша не настоящая модель. Она пришла, потому что ее попросил Андрей-фотограф. Она иногда с ним спала, но жаловалась, что он хороший фотограф, который секс умеет только снимать. Собственно потому она с ним и спала – он снимал так, что ее хотели все.
– У меня есть два аргумента. Даже три, если точнее. Третий – это идите на хуй, вот почему. Это мое тело, и я буду распоряжаться им так, как я хочу, вас я не спрашивала, с кем мне и почему спать. Но есть еще два. Во-первых, это социальная валюта. Все эти фото я обменяю на социальную инстаграм-фэйсбук-валюту, которую потом обменяю на деньги. И не надо меня осуждать. На самом деле «все хотят быть на нашем месте». А во-вторых, помнишь, что говорила Оксана? Мы все состаримся и умрем. Я хочу помнить это тело и этого человека. Вот это тело – двадцатитрехлетняя я. Вот такой я была.
Было часа четыре, но утро. Я два часа как выбрался из-под одеяла, под ее настойчивые звонки с требованием приехать составить компанию. Был помятый, в черном, мягком и безразмерном. Мы сидели, болтали, обсуждали последние сплетни; вдруг Маша посмотрела куда-то мне за спину и сказала: «Мы завтракаем с видом на бриллианты».
Я оглянулся. За нами располагался какой-то дисконт, где рекламным лицом был фотошоп Филиппа Киркорова, а баннер сообщал, что если сегодня купить на сумму три тысячи рублей, в подарок подвеска с бриллиантами. Эти бриллианты были даже нарисованы, но, судя по всему, размер там был одна сотая карата? Одна тысячная? Такие есть вообще?
Но даже это не помогало. Сквозь витрину была видна одинокая вялая продавщица, которая что-то объясняла одинокому молодому человеку. Было видно, что молодому человеку жарко, но он не снимал пуховик, потому что наверняка был насквозь мокрый. А на пороге сидел маленький щуплый пожилой охранник в очках. Пиджак был ему велик, плечи поднялись к ушам, на спине образовался горб, а рукава пришлось немного подвернуть. Из-за этого всего он выглядел еще меньше.
Я на секунду представил его голым. С седыми волосами по телу. Очень худым и крепким телом дачника, лыжника и грибника. И, возможно, синей расплывшейся армейской татуировкой.
Удивительно, как иногда плохо сделанная и криво сидящая одежда заставляет думать о том теле, что она скрывает. Странный эффект, но всегда кажется, что под этим ворохом, сложившимся в странные складки, как будто на тебе чехол от дивана, должно скрываться красивое тело.
И наоборот. Когда ты видишь толстую жопу, обтянутую лосинами, и не важно, мужская это жопа или женская, ты думаешь о том, что некоторые люди совсем не смотрят на себя критически. Нет, милая, ты не прекрасна вся, какая есть. Нет, худые злые подтянутые бабы тебе не завидуют.
Красота в сокрытом?
Охранник листал какой-то журнал. Даже отсюда было видно, что это один из тех журналов, которые в огромных количествах раздают в таких магазинах. Главным редактором в них обычно жена владельца торгового центра: крупная блондинка с жирным слоем красной помады, непрокрашеными корнями и выдающейся грудью. Вот такой журнал. Там обязательно есть самая тупая рубрика «Мастхэв». И пишут еще так «Мастхэв осени». Еще есть светская хроника на эскалаторе ТЦ и рассказ про Коко Шанель.
В общем, если бы кто-то взялся придумать что-то максимально непохожее на «Завтрак у Тиффани», то это было именно оно.
– Ты собираешься пропасть в Африке? – спросил я.
– Ну, главную фразу я уже знаю.
– Какую же?
– Доктор Ливингстон, я полагаю?
 
Самая большая достопримечательность Машиной квартиры – это мебель из дворца последнего китайского императора. Мебель из дуба, покрытая аутентичным черным лаком, за эти годы ее ни разу не реставрировали, только перетянули и подновили диван. Но этого и не требуется – все в идеальном состоянии. Мебель вывезла ее мать еще в советское время, она купила ее, как дрова и, оформив все документы, поставила у себя дома. Мне иногда кажется, что моя любовь к Китаю началась с секса на этом диване.
Я закуриваю и иду на кухню. В раковине стерильная чистота. Я проверяю пальцем кран – он высох до дна. Заглядываю в холодильник. Пока взрослые в отъезде, Маша дома не ест. В холодильнике охлаждающая маска для глаз, три бутылки «Мондоро», «Эвиан», «Перье» для коктейлей вместо содовой, куча апельсинов и сыр с плесенью, в отделении для яиц таблетки.
– Как обычно, да. Ты все так же на строгой диете – кофе и сигареты.
Маша заходит на кухню и наливает из турки через ситечко кофе в белые фарфоровые китайские чашки. Чашки тоже императорские, они уже старые, и это видно по слегка истершемуся рисунку, по мелким сколам. Они тонкие, почти прозрачные с пейзажем из сосен, гор, облаков. Маша долго хлопает дверцами шкафов и в конце концов находит чистые серебряные ложки и сахарницу.
Я курю. Пью кофе.
Маша варит отличный кофе, она сама обжаривает зерна, которые привозит отец, так, чтобы появился жженый привкус. У нее есть специальная ручная кофемолка, в которой я мелю кофе иногда вечерами, когда мы проводим дни у нее. Кофейный сервиз и все другое.
– Тему встретил, когда к тебе ехал. Сидит в макдаке и пьет. У него уныние. Хочет переехать в Австралию. Обнаружил, что люди не хотят жить в настоящем. Хотят жить в прошлом, некоторые в будущем, но в настоящем никто не хочет жить. Слишком телесно, слишком натуралистично.
И при этом сам тоже не хочет жить с этими людьми. Говорит, что настоящее есть в Австралии. Описывает вполне правдоподобно. Но сам факт. Аргумент слабый.
А я потом, пока к тебе ехал, подумал, что метафору про то, что кино – главное, что структурирует нашу жизнь, надо читать и в обратную сторону.
То есть. Если мы можем сказать, что кино – это такая штука, которая научает нас, как вести себя, как дружить, как флиртовать, как жениться и как разводиться, то и в обратную сторону это должно работать.
Возьмем… Например… Вот! Возьмем, например, «Солярис» Содерберга.
Да, я знаю – я последний в мире, кто его посмотрел. И, в целом, чего? Годное кино. Крепкое, ладное. Упругое. Белозубое. Очень американское, но это и хорошо. Без претензии. Мне даже понравилось. Хорошее такое приближение к Тарковскому. Я подумал: «О, здорово, надо пересмотреть Тарковского». Давно его не видел. Прямо так давно, что можно сказать, что вообще не видел. Посмотрел Тарковского. Последний раз мы его вместе смотрели, помнишь? Потом задумался и пересмотрел «Космическую одиссею».
Маша молчит. Она осторожно отпивает кофе и я замечаю, как легкой пыльцой в чашку осыпается глина с ее лица.
– С Кубриком все понятно – человеконенавистничество, смерть, бога нет. Прекрасная же совершенно метафора: обезьяна бросает кость, монтажный стык – корабль летит к Луне. Культура, искусство, история, философия, десять тысяч лет истории – все умещается в один монтажный стык. Все, что создало человечество годного – это «Весна» Вивальди. Это красиво. Знаешь, так… Без раздумий. Финал, конечно дурацкий – когда там зародыш в капсуле летит в будущее. Ну, то есть, я понимаю, что это история про жизнь живет. Но вот без этого можно было и обойтись. Такое расшаркивание, несколько гуманистическое. Не мне советовать Кубрику, как лучше, но, по мне, так зря. Можно было обойтись и без этого. Было бы жестче. Если уж бить, то наотмашь, нет?
Но Тарковский! Но греки!
Слушай, ну это же какая-то лажа. Вот это нытье. Все эти паузы многозначительные.
Меня, знаешь, раньше, когда я смотрел «Иваново детство», интересовал один вопрос. Там у главного героя, мальчика, когда он возвращается к нашим, ему выдают дубленку. Это такая рабоче-крестьянская дубленка без изысков, но она ему по размеру. Она пошита прямо на него. Я ее когда увидел первый раз, даже на паузу поставил и подробно рассмотрел. Это очень хорошая дубленка на мальчика. И я на нее смотрю и думаю – а откуда, собственно?
Я перемотал и стал смотреть с начала. И там знаешь – все герои одеты очень хорошо. У всех вот эта военная их форма – она сделана, прямо видно, что на них пошита. Я не настаиваю, но мне казалось, что на войне люди ходили в том, что было. Если оно было чуть больше или чуть меньше, то выбора-то не было. Где-то у Тэффи в воспоминаниях был момент, когда она описывала какого-то красноармейца, у которого была очень большая не по размеру шуба, и он все ходил, и она все удивлялась, а финал заканчивался тем, что он как-то оборачивался, и она видела дырку от пули и запекшуюся кровь на спине этой огромной не по размеру шубы.
Понимаешь, да. Вот это про войну.
Когда у тебя армейская форма у каждого бойца приталенная, хорошо посаженная. Это что? И волосы. Там в фильме все время что-то сыпется с потолка, какие-то самолеты пролетают, какие-то бомбы, и все такое трясется, и с потолка сыплется труха, все выбегают из землянки встревоженные, и у всех чистые волосы и красивые прически.
И «Солярис» – он такой же. Он какой-то, знаешь, изначально бедный, советский, и поэтому там внимание к быту с одной стороны очень серьезное, все мелочи прямо упиханы в кадр, не продохнуть.
Но с другой стороны, режиссеру не хочется быть мещанином, он про большое, про главное, он ходит, размышляет, задается вопросом, где Бог. А сам все время оглядывает комнату – правильно ли все расставлено, достаточно ли.
Помнишь, у Гринуэя Просперо долго идет вдоль комнат, и там тоже много-много вещей? Но Просперо проходит, потому что все это не имеет значения, это такая метафора, что вот как богата материальная жизнь, но все это ему не нужно, есть более важные вещи. А герои Тарковского тоже так хотят, они тоже хотят про большое и главное, но никак не могут пройти мимо, заворачивают в эти комнаты и начинают эти вещи щупать и смотреть.
У Кубрика этого нет. У него есть дизайн, но потому что это будущее, и там очевидно. У Содерберга этого нет. Все ровно. А у Тарковского есть.
Там, где у Антониони герои идут на пафосную вечеринку и сидят в шезлонгах естественно и органично, у Тарковского все имитируют богемную жизнь по рассказам Мопассана.
Краем глаза я ловлю телевизор – передают новости.
– Боже, какое же… блять, говно.
Екатерина Андреева рассказывает что-то про встречу президента. Кадры выступления. Президент стоит на трибуне, за ним какие-то красивые надписи, в зале сидят люди, проходы уставлены цветами, блестящий паркет и дорожки. Дорожки такие чистые и ворсистые, как будто их постелили после того, как все сели.
Президент что-то говорит. Свет выставлен так, что лицо совсем не контрастное, оно большое, круглое, белое и похоже на переваренный пельмень. Но потом камера поворачивается в зал. Сначала дают общую панораму, а потом показывают некоторые лица отдельно. Лица сидящих в зале еще хуже. Очень старые и очень усталые люди. Камера добавляет им веса, возраста, морщин, портит цвет кожи.
Мы молча смотрим в экран некоторое время. Звука нет.
– У меня ощущение, что политики становится все меньше, а разговоров о ней все больше. Когда ничего не происходит – говори. Говори, что ты что-то делаешь.
Помнишь «Автокатастрофу»? После аварии он сидел на балконе, смотрел в бинокль и говорил жене, что машин стало в два раза больше, ему так казалось. Есть, наверное, какое-то объяснение этому эффекту. Насилие должно порождать такое ощущение, будто его все больше и больше. А здесь этого нет. Здесь есть разговоры о насилии, а самого насилия нет. Это так странно.
Маша уходит в ванну и смывает маску.
Я открываю шкаф и достаю вечную бутылку абсента, готовлю себе коктейль «Сьюзен Зонтаг». То есть это мы его так называем. Это абсент, мед и лимонный сок. Лимонный я меняю на апельсиновый, более-менее размешиваю, благо мед хорошо растворяется в абсенте, и ставлю в микроволновку на тридцать секунд. По квартире распространяется запах абсента и меда. Рюмка горячая, приходится брать ее прихваткой. Вынимаю и смотрю на это странное сочетание прихватки и шота с абсентом. Ставлю на стол и жду, пока стекло остынет. Периодически трогаю пальцем край, и, в конце концов, палец привыкает к тому, что горячо.
Выпиваю осторожно полрюмки и обжигаюсь.
Затягиваюсь сигаретой. Она потрескивает. На вкус дым сладкий и тягучий.
Абсент делают Машины друзья. Раньше торговали на бирже, а потом, когда увидели приближение пиздеца, перевели все деньги в доллары и вложились в пару фондов за границей. Когда цены на недвижимость начали падать – купили себе здание в центре и открыли на первом этаже не то бар, не то что. Туда можно прийти посидеть и выпить, вечером играет диджей, смотрят кино. Бар у них специфический, сами что-то все время гонят, варят, настаивают. И делают абсент. Едут в поля, собирают полынь, разные травы. Устраивают этнографические экспедиции. Есть какие-то старики в каких-то деревнях, у которых они покупают самогон. Но у них и самих есть какой-то перегонный аппарат с рецептами. Абсент, естественно, не всегда получается семидесятиградусным. Чаще получается немного больше. Гонят они его исключительно для себя, а Машке он перепадает по знакомству.
Я пересекался пару раз с этими самогонщиками. Знал, что одного зовут Артур, а другого Футболист. Когда они пили, то становились очень агрессивными, и это в них мне очень не нравилось, но трезвыми – они были милейшими людьми.
Маша возвращается с салфеткой, пропитанной увлажняющим кремом.
– Господи, – говорит она, – зачем тебе все это старье. Вот же иллюстрация лучше. Помнишь эту фразу, которую говорят все эти говно-патриоты, про то, что Россия – это такая пьяная изнасилованная женщина, которая одновременно и мать, и девственница, лежит во мху, среди берез в цветном платке на плечи брошенном.
Они потому такие уродливые и ничего не делают. Это и есть работа в обратную сторону. Мы же знаем, что дочь алкоголика любого нормального мужика доведет до алкоголизма. Нормальная работа психики. Если всем говорить вот эту херню про пьяную женщину-Родину, то через некоторое время ты сам превращаешься в мужика, который пьет и бьет свою бабу, потому что сама напросилась.
Или говорит, что бьет.
Маша достает из стола новую пачку сигарет и закуривает:
– Что будем делать? – спрашивает она.
– Сейчас. Секунду.
Я делаю новости громче. Передают репортаж из аэропорта, уже пошел пятый час, как самолет с террористами и заложниками на борту приземлился, им не дают вылететь, они угрожают начать расстреливать заложников, какой-то военный чиновник говорит, что ситуация под контролем. Говорит он это в помещении, но не аэропорта. Это какой-то ангар, в котором развернули оперативный штаб. Мы молча внимательно смотрим.
Когда репортаж заканчивается, я убираю звук. Потом, помедлив, выключаю телевизор совсем.
– Что делать? Так. Нам нужно заехать в супермаркет, купить сигарет, а то у меня заканчиваются, и бутылку, потом заехать в «Фэрбенкс», забрать Жеку и уже оттуда двинуть. Но сначала я предлагаю поесть. То есть первым делом куда-нибудь в «Сунь-цзы», например, или, если хочешь, можем поехать в «Le Corbusier»?
– Ясно. Тогда я надену платье с вырезом на спине.
Маша уходит. Где-то в глубине квартиры мелодия наконец-то сменяется. Теперь это Дэвид Боуи.
«I’m an alligator, I’m a mama-papa coming for you…»
Я допиваю свой абсент и хочу сделать еще.
– Сделай мне тоже, – кричит Маша.
Мне иногда кажется, что она знает все, что я делаю.
Я делаю еще две порции. Маша возвращается, в руках у нее туфли. На ней черное платье из плотного шелка с серебряной фурнитурой. Спереди платье полностью закрыто – это просто кусок ткани, от плеч начинаются красивые складки. Сзади глубокий разрез, такой, что спина полностью голая, и разрез сбоку почти до бедра. Когда она садится, разрез раскрывается и оголяет длинную гладкую ногу. Спина молочно-белая, кожа нежная. Маша знает, что любое давление оставляет след, поэтому держит спину прямо и не касается спинки стула. На шее пара длинных ниток черного жемчуга. Слегка наклонившись вперед, одной рукой она надевает туфлю и пытается застегнуть ремешок, а другой прижимает часы к ноге, чтобы не соскользнули с запястья. Небольшие, круглые, с перламутровым циферблатом и специальным замком. Я ставлю рюмки на стол и помогаю застегнуть ремешок часов, она крутит рукой, чтобы выровнять часы, и надевает вторую туфлю.
Встает. Расправляет платье. Пару раз притоптывает, чтобы туфли не скользили. На каблуках она выглядит выше, стройнее и еще сексуальнее. Сквозь платье слегка обозначается нижнее белье. Мне хочется погладить ее бедро, но она ускользает, даже не заметив моего движения.
Она выходит в коридор и занимается прической. Расчесывает каре на прямой пробор, слегка закрепляет все лаком.
Длинные черные жемчужные нити теперь висят на спине, спереди это похоже на строгий ошейник, я наблюдаю за ней в зеркале. Это старинное венецианское зеркало в более молодой раме. Раме лет сто, тогда как зеркалу уже, наверное, лет триста. На мгновение она замирает, взгляд уходит куда-то в себя, и в ней появляется что-то вермееровское. Не в ней самой, а в ее отражении. Вот рама, вот свет, вот она. Это длится всего мгновение, потом взгляд проясняется. Чуть поворачивается, проверяет, не слишком ли глубокий разрез на спине, не видно ли лямку. Снова оглядывает себя с некоторым сомнением, поджимает губы, а потом, как будто приняв решение, уверенно кивает и отворачивается от зеркала.
Она возвращается в кухню и отпивает из рюмки.
Берет маленькую черную сумочку-конверт и начинает последовательно складывать: ключи от квартиры, зажигалку, сигареты, телефон, кредитки, по всей квартире в самых неожиданных местах валяются наличные деньги. Она собирает их и тоже прячет в сумку.
Я скалюсь в зеркало, висящее в коридоре, и тем же жестом, что и Тема, провожу языком по верхним зубам.
Маша достает из сумочки помаду. Это вся ее косметика. Еще она берет с собой матирующие салфетки.
– Выпиши такси, – говорит она и женским движением как бы целует саму себя, цвет по губам, – все взял? Где мои перчатки?
Я подтверждаю заказ в приложении. Пишут, что через две минуты за нами приедет Таймир, значит, можно спускаться. Маша берет перчатки, одним круговым движением накидывает на плечи блестящий жакет, и мы выходим. Я вызываю лифт, она звенит ключами, закрывая дверь. Жакет слегка оверсайз, она в нем немного теряется, ее плечи кажутся меньше и нежнее, и сама она кажется как-то беззащитнее. Когда двери лифта открываются на первом этаже, она берет меня под руку, и мы, чеканя шаг, проходим по сумеречному вестибюлю. Она кивает охраннику на входе.
Он сидит за канцелярским столом. На столе стекло, под стеклом разные записки с телефонами, горит лампа, пара газет, книга, телевизор, который он убавляет, когда мы приближаемся, по телевизору передают новости. Показывают самолет.
– Мы уходим, солнышко, – говорит ему Маша, она слегка повисает на мне, запускает руку мне под пиджак, гладит по животу и спускается ниже под ремень брюк, но не глубоко, а слегка обозначая, – кстати, Костик, познакомься, это Славик. Славик, мы будем поздно вечером или рано-рано утром. Или вообще не будем, не скучай без нас, – все, что она делает рукой под моим ремнем, она делает так, чтобы охранник это видел.
Мы выходим из подъезда.
– Зачем? – спрашиваю я.
Она улыбается: «Прости, не удержалась».

4 

– Я знаю, знаю. Не говори мне, – она смеется в такси.
Черная блестящая иномарка, похожая одновременно на дорогой чемодан и флакон духов лимитированной серии. Тонированные стекла добавляют сумрака. Я вдруг как бы оглядываюсь по сторонам и замечаю, как ярко светят фонари сквозь лобовое стекло и как этот свет практически не проникает к нам на заднее сидение, где мы оба в черном кажемся призраками. Если мы перестанем дышать, то, возможно, нас не смогут зафиксировать даже камеры. Сидения широкие, эргономичные. В салоне пахнет кожей и ванилью. Платье у Маши немного отражает свет. Иногда фары встречных автомобилей заглядывают в салон, и тогда колено или рука, там, где кожа оголена, как бы вспыхивает холодным белым искусственным светом. Я провожу пальцем по шву сидения. Там, где кожа переходит в твердый винил, пролегает граница от теплоты к холоду.
Мы сидим на заднем сиденье и Маша, как это обычно она умеет, пытается одновременно сделать несколько вещей: она сняла часы и кольцо, на коленях у нее клатч, она надевает перчатку на левую руку. Перчатка длинная, выше локтя. Потом застегивает часы, потом надевает кольцо. Вторая рука – голая, чтобы пользоваться телефоном. Я наблюдаю за всем этим действием и думаю о том, что это ее способ переживать реальность. Она, раскладывая вещи по салону, как будто обживается в комнате. Как будто переносит сюда часть своего дома. Делает это пространство своим. Присваивает его, завоевывает путем экспансии вещей. Такой круговорот вещей в машине. Она вытряхивает все из клатча, потом складывает обратно, потом снова начинает что-то искать и снова вытряхивает. Это не заемная машина, куда она села по случаю – это ее машина и ее водитель, и они едут по ее делам.
Я спрашиваю у водителя разрешение и закуриваю.
– Что ты почувствовал?
– Хм… Я почему-то представил себя героем «Карточного домика». Флирт с охранником. Секс втроем. Помнишь. Мне показалось, что ему неловко.
– Ему неловко?
– Нет. Это не история про то, что у меня есть друг, а у друга есть проблема. Я не чувствую неловкости. Но его это смутило, мне кажется.
– Заметил, да. Это удивительно. Когда мальчик флиртует с официанткой – это нормально. Когда девочка флиртует с официанткой – это странно. Когда мальчик флиртует с официантом – это странно, но бог с ним, но когда девочка флиртует с официантом – это неловко.
Они говорят, что девочке так вести себя нельзя. Это неприлично. Это непристойно. Но непристойно не потому, что девочка не может «проявлять сексуальный интерес». Это непристойно потому, что мужчина не может быть объектом активного сексуального интереса со стороны девочки. Чувствуешь?
Если девочка себя так ведет – не инициирует секс, но расценивает мужчину как объект, то она, скорее всего, испорчена. С ней что-то не то. Он лесбиянка. Она развратная. Испорченная. Вульгарная. Сколько славных слов сразу, да?
Можно сколько угодно говорить о толерантности и феминизме. Ты можешь ходить и говорить, что женщины ущемлены в правах, что на каждый мужской доллар приходится шестьдесят женских центов и так далее. Женщина имеет право быть тем, кем она захочет. Если она хочет быть стриптизершей – я не буду ее осуждать. Если она выберет быть домохозяйкой – это ее выбор.
Но когда речь заходит о настоящем проявлении власти. Когда речь заходит о том, чтобы рассматривать мужчину как объект, объ-ек-ти-вировать – вся толерантность чаще всего здесь и заканчивается.
И девочка сразу становится распутной и непристойной, плохо воспитанной. Вульгарной. Где твои манеры, девочка? Кто тебя воспитал?
Они даже готовы признать наличие яиц у взрослой бабы, как они говорят: «Она такая сорокалетняя тетка с яйцами», и там сразу образ контрол-фрика и корпоративной стервы, у которой есть эти мальчики по вызову, но девочка нет. Никогда.
Можно флиртовать только в строго отведенных для этого местах и по строго составленному плану. По строгому пассивно-агрессивному плану. Дисциплина и власть.
Маша, справившись с перчатками, забирает у меня сигарету. Поразмыслив немного, я решаю курить одну на двоих.
– Там, наверное, проблема немного в ином. Просто понимаешь, чтобы девочка могла объективировать мальчика, у нее должен быть сексуальный опыт. То есть – она должна понимать, как это делается и зачем. Зачем ты собираешься его использовать? А, за этим? Ну, тогда очевидно, что ты распутная.
А второе – это насилие. Для мальчика насилие – это часть программы, это нормально. А объективация – это насилие. А для девочки насилие – это не часть ее программы. Считается, что девочка может научиться насилию, только когда к ней его применяют. То есть, когда ты кого-то объективируешь – ты, скорее всего, жертва насилия, в тебе что-то сломано, и это делает тебя неправильной, а затем распутной, непристойной и вульгарной. Во всяком случае, мне кажется, логика рассуждений должна быть такой.
Ты как девочка не можешь проявлять интереса к сексу, если тебя в детстве не развратили. Вот пространство, в котором ты пытаешься быть собой.
Маша, чуть выдвинув нижнюю челюсть вперед, внимательно смотрит в окно.
Мы оба в черных очках, хотя на улице уже темно. У меня полупрозрачные полицейские капли со слегка зеленоватым оттенком, у Маши рэйбэновские винтажные кошачьи глаза. Нашла в Амстердаме на блошином рынке. Я в очках, потому что не выношу яркого солнечного света, не выношу стробоскопов, не выношу ламп искусственного освещения, автомобильных фар, фонарей, неона – я практически всегда в очках.
В мире найдется очень мало людей, которые видели мои глаза.
Маша носит очки как средство защиты от всех сразу. Ее ни для кого нет.
Я, в общем, тоже.
Мы, в общем, не любим людей. Но не потому, что мы злые. Нет. Мы не любим людей потому, что знаем, что они могут очень легко и походя разрушить все на своем пути. А наш маленький и хрупкий внутренний мир нам дорог. Мы не хотим обрастать толстой кожей, которую ничто не берет. Чувствовать – это важно.
– Знаешь, что забавно? – говорит Маша, выдыхая дым, – то, что мальчики сами не готовы играть в эту игру. Они, с одной стороны, стоят и ждут, когда девочка проявит интерес, потому что для них это вызывает трудность. Но как девочка должна проявить интерес? Пассивно. Она должна быть активной, но не показывать эту активность. Она должна проявлять интерес, но так, чтобы дать возможность мальчику чувствовать себя главным.
– Знаешь, чего я хочу от мужчины? – спрашивает Маша, переходя на английский. Меня это немного удивляет, но я не спрашиваю.
– Я хочу двух вещей: желания и амбиций. Я хочу, чтобы парень меня хотел. Чтобы у парня на меня стоял. Я хочу, чтобы, занимаясь со мной сексом, он получал кайф. Я хочу видеть этот кайф, это желание. Это повышает мою самооценку. Не сам секс, а желание секса со мной.
И я хочу, чтобы парень хотел еще и весь мир. Я хочу, чтобы он был амбициозным, чтобы он хотел большего, больше того, что у него есть сейчас. Я хочу жадности. Я хочу алчности. Я хочу, чтобы у него было два желания: я и завоевать мир.
Но этого, к сожалению, практически не встречается. Те, с которыми можно заниматься сексом – хорошим, горячим, долгим сексом – не амбициозны. Даже не инициативны. Парни, которых мне надо брать за руку и тащить в постель, и там они будут лежать и все.
А если у парня есть амбиции, он говорит, что хочет чего-то добиться, хочет что-то сделать, то как только доходит до действия – оказывается, что все это миф, а амбиции взяты взаймы. У родителей, у героев фильма, на курсах пикаперов.
Единственная страсть, на которую они способны – это страсть к имитации. Что они точно умеют – это имитировать.
Ты этого не знаешь, ты с этим не встречаешься. Не только потому, что ты парень, но ты даже не понимаешь, что это такое – разделять эти два желания. Из всех парней, с которыми я занималась сексом, ты пока единственный, кто не делит эти вещи, не разводит их. Ты – парень, который не видит, что это не два разных желания, а одно. Жажда секса и жажда амбиций.
Собственно, я поэтому тебе и говорю это все так откровенно. Ты и понять можешь, о чем это вообще.
Маша отдает мне сигарету.
Я понимаю, о чем она. И понимаю, почему она перешла на английский. Я рассматриваю водителя в зеркало заднего вида. Есть ли в нем то, о чем она говорит?
Он примерно одного с нами возраста, у него темные короткие волосы, он небрит. Вид помятый и усталый – такого вида в молодости добиться очень трудно, а если добился, выглядишь очень сексуально. На нем спортивные брюки и футболка с надписью.
Маша смотрит в навигатор.
– О, проедем мимо экрана. Узнаю, что сегодня звезды сулят.
– Ты не пробовала читать гороскопы? – спрашиваю я.
Рядом с выездом из парка N стоит большой монитор, по которому все время показывают социальную рекламу МЧС. Маша уже пару лет, сколько он стоит, пользуется им как гаданием. Она мысленно задает вопрос и смотрит, что показывают на этом мониторе, когда проезжает мимо.
– Это банально. Экран гораздо веселее. Тем более, всегда есть элемент неожиданности, я еще ни разу не видела двух одинаковых роликов.
Я затягиваюсь, приоткрываю окно и выпускаю дым изо рта, он лентой вытягивается в щель.
Маша что-то говорит, я делаю усилие над собой и начинаю ее слушать.
– Я купила винил Боуи, – Маша рассматривает глаз в маленьком зеркальце, – Честно, никогда не слушала подробно. Обложка понравилась, и название милое – «Язычник». Он сидит на обложке с такими белыми глазами и рвет книгу. Мне понравилась обложка, и я купила. Включила и болтаюсь по дому, занимаюсь своими делами. И так, знаешь – не вставляет. Ну не радует. Ну, что-то там происходит, но где вот этот вот все – величайший музыкант всех времен и народов. Нету. Я, значит, слушаю, слушаю – думаю – зря купила. Дохожу до четвёртой песни, а там такой есть момент в припеве – его голос – просто у меня аж… не знаю, мурашки побежали. Он как-то так делает. Голосом. Какой-то такой переход. Я была в восторге. Поставила снова эту песню. Раз пять. Стою у проигрывателя и снова и снова слушаю одно и то же. Поставила с самого начала. Прослушала. Пошла в интернет искать – все, что вы хотели знать о Боуи. Смотрела, смотрела, нашла кучу рецензий. Все рецензии того времени, все пишут примерно одно – Боуи исписался, все последующие альбомы – это, мол, типа перепев первой работы.
Мы тормозим на пешеходном перекрестке, дорогу переходит старуха в свалявшейся искусственной шубе и мокрой меховой мужской шапке.
По радио передают новости. Мы замолкаем.
Ведущая с нейтральной интонацией рассказывает о ситуации в аэропорту. Самолет с правительственной делегацией захвачен террористами. Пока не известно, какие у них требования. Они не выходят на связь. Известно, что на борту находятся депутаты Государственной думы, несколько членов Cовета Федерации и администрации президента. Ведущая называет несколько фамилий предположительно находящихся на борту людей.
«К другим новостям», – говорит ведущая.
– Короче, – продолжает Маша, закуривая новую сигарету, – я иду на следующий день в «Пушкин-тау», я там видела этого «Зигги Стардаст и какие-то пауки». Ну, помню, что прошлый раз видела. Нахожу, покупаю. И у меня срывает крышу. Не потому что это так круто. Совсем нет. Это круто, но я все это уже слышала раз пятьсот в разных вариантах. Просто я вдруг нахожу исток. Там в этом альбоме все. Вся музыка семидесятых и начала восьмидесятых. Там даже «Мэри Поппинс, до свидания». Все эти «Сны, где сказка живет среди чудес» и «Леди совершенство». Ну то есть я слышу их куски там. То есть я реально понимаю, почему его называют величиной. Один альбом, который сформировал как минимум два десятилетия. О!
Мы останавливаемся на светофоре, Маша замолкает и внимательно смотрит на экран. На экране спидометр зашкаливает за сто восемьдесят и фраза «Не делай ошибок».
Я смотрю в другую сторону. На автобусной остановке стоят люди, мужчины пьют пиво и ждут автобус.
– Когда ты последний раз пользовалась общественным транспортом? – задумчиво спрашиваю я.
– В моей обуви? – Маша смотрит на меня с удивлением. Потом смотрит на остановку.
Я поворачиваюсь к ней, – нет. Почему? Я очень серьезен. Что говорит табло?
– Не рекомендует превышать скорость.
– А ты уже знаешь, что подразумевается под скоростью?
– Видимо, не торопить события. Или не злоупотреблять алкоголем.
– В определенном смысле, это не лишено зерна. Что будем есть? Ты уже думала?
– Я буду рыбу и красное вино, – говорит Маша, заглядывая в сумочку: она пытается в ней что-то найти.
– Чудовищная смесь. Тебя мама в детстве не учила, что к рыбе нужно выбирать белое вино?
– Учила, – Маша усмехается, – поэтому теперь я пью красное.
– Ясно, – я улыбаюсь, и с интересом поглядываю на Машу, которая все глубже внедряется в сумочку.
Неожиданно она достает штопор, который чисто физически не может там поместиться.
– Штопор, – Маша с удивлением его разглядывает, – а я его искала.
Отложив штопор в сторону, она начинает с каким-то странным остервенением вытряхивать из сумочки все остальное.
Мы пару минут проводим в тишине, я с интересом наблюдаю за происходящим.
– Что ты там ищешь? – спрашиваю я наконец.
– А ты совершенно случайно не видел, – Маша перестает заглядывать в сумочку и поворачивается ко мне, – не видел? Я таблетки от аллергии с собой брала?
Я молча смотрю на нее.
– Кстати, о непереносимости. Ты видела Лену?
– О, да! Она бросила принимать наркотики и потолстела на пять килограмм, – Маша пытается все, что вытащила, а именно штопор, денежные купюры, сигареты, две зажигалки, ключи, кредитные карты, телефон и презервативы, затолкать обратно в сумочку.
– Это к ее-то сотне. Представляешь? И как-то странно постарела что ли. В ее случае пять лишних кило добавили лет десять лишних лет.
Что странно вдвойне, потому что обычно лишний вес стирает возраст. Ты вся такая пухлая, румяная, морщинки почти разгладились.
– В смысле? – последнее заявление ставит меня в тупик. Я даже не знал, что Лена принимает наркотики.
– Ну, я ей всегда говорила, – начинает Маша таким тоном, как будто речь идет о каком-то пустяке, – что если она бросит принимать наркотики, то это добром не кончится.
– Подожди. Что это?
Но Маша не обращает на меня внимание.
– Я тут случайно оказалась с ней на одном общем квартирнике. Сама не знаю, как это получилось. И всегда удивляюсь, когда у нас вдруг оказываются общие друзья. Ты такой расслабленный и нежный, не человек, а улитка без панциря, входишь в чужое частное пространство, личное и интимное, рассчитываешь, что о тебе позаботятся, гостеприимство без условий и ограничений – тотальное, а там Лена. И ты такой «о, блять!».
И конечно, сразу начинаешь думать об этих общих знакомых плохо. Может, они котят топят? Купят в переходе коробку и вечером топят в розовом тазике.
Не важно. Я снова с ней встретилась и снова поразилась, насколько все-таки она… не соответствует своему виртуальному образу. А потом поразилась своей способности поражаться. Ну, то есть в инстаграме – это же мимими, все эти цветочки, собачки, цитатки про мир любовь и добро, весь этот кич, а в жизни циничное и лицемерное дерьмо. Железный закон ленагархии – ничем не насыщаемое стремление потреблять, унижать и власти.
Вот, послушай, – Маша достает обратно телефон, несколько раз трогает пальцем экран, а потом зачитывает пост в инстаграме: «Доброе утро, мир! Вчера задумалась о том, что мы разучились видеть красоту вокруг за ежедневной суетой! Разучились радоваться простым вещам – солнцу, улыбкам людей вокруг, первому снегу и чашке кофе в красивой чашке!»
Представляешь?
А потом все эти бесконечные истории про то, как она хамила продавщице или подчиненной, как кого-то вынудила уволиться, потому что идиотка, как подставила кого-то, сама накосячила и свалила вину на другого.
Но меня больше не это удивляет. Меня поражает вот эта тупость. Вот ей сколько лет? Ну, не больше, чем тебе. Мы с ней примерно ровесники. То есть все начинали примерно с одинаковых стартовых позиций. Ни у тебя родители, ни у меня, ни у нее – я это знаю – не были богатыми людьми, номенклатурными работниками, заведующими в «Березке».
Не было вот этих машин, суперджетов и летних лагерей в Швейцарии.
Вот откуда, скажи мне, берутся эти девочки, которые так старательно пишут в инстаграме, что они жили в этом всегда. Что она всегда ездила на «Мерседесах» S-класса, что она всегда жила летом в Лондоне, зимой в Милане, что она вся такая воздушная и космополитичная, и для счастья ей нужен бокал вина в Палермо и загранпаспорт в походной сумочке «Gucci».
Ну это же не правда. И что самое главное – ну это же смешно. Вот кому ты это рассказываешь? На кого ты хочешь произвести впечатление?
И вся вот эта бесконечная бессмысленная позитивная чушь: «Доброе утро, мир! Ах, моя любимая Ницца, ах, мой ласковый Лазурный берег. Как я люблю Париж в это время года». Ты была в Париже два раза, оба раза не в сезон и оба раза по горячей путевке.
Почему, как только такая девочка покупает себе кашемировый свитер, так сразу начинает учить жизни. У меня есть сумка «Louis Vuitton» – сейчас я вам расскажу, как быть счастливой. Как будто она, знаешь, сакральное знание открыла. Веру, блять, обрела.
Я понимаю, что у нас мало способов выразить себя, а вещи – это, чего уж, хороший способ. Но надо знать меру. Видеть границы. Нельзя всю себя вкладывать в сумку. Ты ее даже не спроектировала. Ты ее просто купила. И то не сама, а очередной твой ебарь. В чем твоя заслуга?
В том, что ты нажрала себе жопу, как у Ким Кардашьян?
– Давай серьезно. У нее пятнадцать тысяч подписчиков в инстаграме. С точки зрения этики – ты права, а с точки зрения экономики – нет.
– Знаешь, я рада, что мы живем в мире, в котором подобное может быть аргументом. С этим хотя бы можно бороться. Это такая штука, которая и в обратную сторону тоже работает. Если я нагоню себе подписчиков до пятидесяти тысяч, то буду более права.
– Нет, – говорю я, – нет. Я знаю, что это, про наркотики и пять килограмм. Это цитата. Ты будешь суп.
Я вспоминаю старый фильм Араки, в котором звучала эта фраза. В финале фильма один из второстепенных героев убивал какого-то случайного персонажа банкой томатного супа «Кэмпбелл». Разбивал голову в приступе ярости. Он тоже был такой образцовый, шаблонный пластиковый хулиган. И приступ ярости тоже был шаблонный и пластиковый. И орудие убийства было поп-культурной иконой.
Нам было лет восемнадцать или младше, мы смотрели всю ночь фильмы Араки: смеялись, переживали, сочувствовали, пили мартини, курили траву и занимались сексом. У нас тогда не было своих слов, и мы использовали чужие. Разбирали любимые фильмы и книги на цитаты и потом говорили ими. Это стало нашей формой тайного языка. Со временем он мутировал и стал чем-то большим. Нашим общим дискурсом. А теперь это стало формой общения. Такая словесная шизофрения. Разговорный импрессионизм. Это одно из самых любимых наших тайных развлечений – сыпать цитатами в как можно более сложном для дешифровки варианте и говорить невпопад совершенно несвязанные вещи или возвращаться к уже сказанному после нескольких реплик. Мы как будто ведем несколько разговоров сразу. Разговор движется по спирали, с каждым витком обретая новый оттенок смысла. Мы очень любим эту игру.
– Уже пол-одиннадцатого, солнышко, – смеется Маша и красноречиво, поверх очков и приподняв брови, смотрит на меня, – какой суп?
– Не забывай, солнышко, это у нормальных людей пол-одиннадцатого, а у тебя доброе утро, – я говорю тоном учителя младших классов, – ты когда проснулась? Часа два назад?
– Нет, кстати, – Маша оживает, – я сегодня совершила подвиг и встала в двенадцать и много чего успела сделать. Была в банке, зашла оплатила счета всякие, прошлась по магазинам. Видела очень даже ничего костюм. Думаю, завтра пойду куплю. В «Пушкин-тау» была, провела там пару часов. Купила разного винила, пару альбомов по искусству, смешные открытки, книжку себе купила и что еще?.. а, Эко, вот, – Маша вдруг начинает тараторить.
– Эко? Эко-то тебе зачем? Он же нудный.
– Ну, на вкус и цвет. Я, например, твоего Деррида уже видеть не могу.
– Ну-у-у, – тяну я, – не скажи. Деррида полезный и актуальный. И еще долго будет таковым. А тебе тем более. Все эти вещи о гибели книжной цивилизации и разбухании библиотек. Теория коммуникации. Мне, кстати, вообще нравится эта мысль о гибели гуттенберговой вселенной, разрушение ренессансного проекта под тяжестью грехов наших. Что еще?
– Барт, Сонтаг, – Маша начинает перечислять, – «Маленькая жизнь». Биография Куросавы, «Мертвец». Я его наконец-то купила. Что-то еще. Рембо.
– Сколько он стоит?
– Стандартно, десять долларов. Или двадцать… Блин, а сколько я заплатила? – она морщит лоб и пытается вспомнить.
– Я про костюм.
– А. Нет. Не знаю, я же такими вещами не интересуюсь. Вроде штуку или полторы. Но он такой милый. Натуральный, черный, асимметричный. С необработанными краями. Вроде на первый взгляд смотришь – бомж и ужас, а потом приглядываешься – супер-стайл. И главное – мягкий-мягкий. Страшно удобный. Что еще надо?
– И куда ты в нем пойдешь?
– На работу пойду. Я подумала, что мне надоело вот это вот все.
Мы въезжаем на подъездную дорожку перед рестораном. Маша шуршит в сумке, потом, найдя несколько купюр, отдает их водителю со словами: «Вот, солнышко, сдачи не надо».
Парень смотрит на нас взглядом, в котором читается: «Но я все равно лучше вас», – и мне кажется, я вижу, как он придумывает историю, в которой объясняется, почему мы на самом деле очень плохие люди, которые совершают такие поступки, которые очень плохие с его точки зрения. И все, что мы из себя представляем в этой истории – это внешний блеск и внутренняя гниль. Я представляю себе, как он рационализирует свое желание быть нами, быть на нашем месте. Всю эту зависть. Я думаю обо всех тех разных ограничениях, которые ему навязаны внешним и которые и заставляют его придумывать, почему мы так отвратительны.
«Ну что за глупости, Андреа. Все хотят быть на нашем месте». Я улыбаюсь, думая, что никогда не узнаю, насколько все это правда. Вот эти мои догадки.
Мы выходим из машины и идем ко входу. На голом бетонном фасаде висит серебристая вывеска, выполненная в виде подписи Корбюзье. Дверь открывает швейцар.

5

– Спорим, он поставит нам низкие оценки, и теперь за мной будут приезжать самые отчаявшиеся, – говорю я, – лихачи на виражах.
Мы сидим на диванах в темном углу.
– Это все твоя вина, – говорю я.
Квадратный деревянный стол выкрашен красным лаком. Шоколадные салфетки. Белый звонкий фарфор с золотой каймой, резные бокалы под вино и тяжелые приборы с пузатыми ручками. Над нами неярко горит изящное бра.
Ресторан находится на первом этаже блочного семиэтажного жилого дома. Здесь раньше располагался магазин «Европа», в котором продавались различные деликатесы: устрицы на льду, живые осьминоги, тайские фрукты, маринованный сладкий бамбук. Потом магазин закрылся, и помещение купила Света, они вдвоем с подругой, китаянкой Леной Ши, придумали устроить тут что-нибудь, а из-за того, что это блочный дом – обязательно назвать «Le Corbusier». Тема, большой любитель таких каламбуров, тут же сказал, что, мол, это будет визуализация стихотворения Бродского: «У Корбюзье то общее с Люфтваффе, что оба потрудились от души над измененьем облика Европы, и то, что в ярости оставили циклопы, то трезво завершат карандаши».
Света и Лена – не обижались.
В ресторане несколько комнат. Первая проходная, здесь вас встречает хостес – иногда это Света или Лена, иногда незнакомая нам девушка. Отсюда можно пойти вперед и выйти в большой зал с баром, небольшой сценой и открытой кухней, в которой за стеклом суетятся повара в черном. Стены в зале бетонные, по стенам расставлены комоды, покрытые красным лаком и расписанные золотыми и голубыми цветами с хозяйственными мелочами: тарелками, салфетками, приборами. Пол черный и глянцевый. Столики небольшие, чаще всего для двоих, хотя все очень мобильно и быстро составляется для большой компании. Но сюда редко ходят большими компаниями.
А если от входа пойти налево, то можно попасть в галерею из четырех комнат. Они проходные, перетекают одна в другую. В каждой комнате два-три столика: диванчики у витринного окна – за ними обычно сидят девочки и мальчики, у которых не много денег. Точнее так – мальчик приглашает девочку в ресторан и выгодным местом у окна пытается компенсировать недостаток бюджета. И еще столик у противоположной окну стены. Стены здесь обшиты полированной мореной доской. Стены почти черные, стол красный, кресла мягкие с резными подлокотниками. На стене абстракция в духе Франца Клайна. Выглядит странно эклектично, как будто в Эрмитаже, в той его части, где воспроизведены оригинальные интерьеры, разместили выставку чего-то современного: Джефа Кунса или Луизы Буржуа.
Само пространство комнат не очень удобное: комнаты слишком маленькие для трех столиков, но слишком большие для двух. Если попросить официанта, то он может принести вам черно-золотую ширму и отгородить вас от чужих взглядов.
По утрам здесь любят завтракать, пить кофе и читать новости экспаты.
Если пройти комнаты насквозь, например, в поисках туалета, то можно снова выйти в большой зал. Здесь тоже есть окна во всю стену, но они занавешены красным полотном, как в «Твин Пиксе». Эти окна выходят во внутренний двор. Там гуляют мамы с детьми, собачники, там самая обыденная жизнь. Первое время эти окна были открыты, но все время возникала странная ситуация. Как у Гитлера с солдатами, когда поезд Гитлера, сверкающий огнями хрустальных люстр и серебряных приборов, остановился напротив другого поезда, в котором везли грязных и раненых солдат с фронта. Говорят, что Гитлер, когда их увидел, приказал задернуть шторы.
Сейчас в этом дворе на фоне этих окон обычно снимают какие-нибудь фотосессии про угар ночной жизни: героиновый шик, шубы на голое тело, блестящий слегка размытый макияж. Пайетки и каблуки. Смесь токийских школьниц и раннего Альмодовара.
Только утром, когда идет уборка, эти шторы раздвигают и пускают солнечный свет. В утреннем свете «Le Corbusier» выглядит совершенно иначе. Он становится прозрачным и чистым. Видна эта пресловутая корбюзьешность пространства с прямыми четкими линиями и благородной серостью бетона (если о бетоне вообще можно говорить «благородный»). Но сейчас с этими красными шторами и людьми в дорогих костюмах и платьях с прическами и украшениями зал выглядит немного избыточно. Как фильм Питера Гринуэя.
Ресторан приносит хорошие деньги, и Света с Леной осуществляют следующий пункт своего плана: они хотят выкупить все квартиры в этом доме и сдать их в аренду друзьям, но с условием, чтобы те даже мусор выносили, как на праздник. Тогда окна можно будет держать открытыми, и если там появятся люди, то не менее красивые, чем те, которые сидят в ресторане.
В большом зале есть небольшая сцена. Там в выходные выступает «Кабаре Европа» – ребята поют блюзовые каверы песен Мадонны или Бритни Спирс. Очень грустно, с надрывом. У девушки приятный низкий голос со слезой и интересная манера делать паузы. Ребята из группы тоже удивительно чувствуют отчаяние. Как будто им не двадцать, а ближе к сорока, и жизнь не сложилась. Хотя, наверное, когда тебе ближе к сорока, и жизнь не сложилась – для тебя это обыденность. Когда еще чувствовать отчаяние, как не в двадцать.
И здесь же находится бар. В баре работает Ваня – лучший бармен в этом городе. У него какие-то феноменальные способности к математике и невероятная память. В институте, где он учится, уже готовят памятную доску с его именем, потому что уверены, что его диплом уже будет иметь значение для науки. А Ваня, не пренебрегая учебой, подрабатывает барменом и применяет свои знания в таком неожиданном месте. Он не просто экспериментирует со смесями, но экспериментирует с ними как ученый и математик. Знакомых он угощает собственными сочинениями.
Ваня – достопримечательность этого ресторана. В других ресторанах – это повар, но в этом – бармен. Мне иногда кажется, что на самом деле план Светы и Лены состоит в том, чтобы собрать все самое удивительное в этом городе в коллекцию. Иногда этот ресторан – шкатулка с сокровищами.
Мы занимаем столик в большом зале у стены. Звучит необязательная музыка и гул голосов. Пока официанты готовят стол, Маша изучает меню.
– Что ты будешь?
Я открываю меню. Это небольшая, удивительно легкая картонная папка с золотыми буквами на обложке. Внутри листочки тонкой белой бумаги с простым некрупным шрифтом. Позиций немного. Цены очень строгие.
– Салат, вот… наверное… с сыром.
Маша снова берет меню:
– Твердый, желтый, терпкий?
– Да, пожалуй.
– Не люблю его.
– Потом филе форели с рисом, – говорю я, перелистывая дальше, – чизкейк лимонный… И кофе, американо с молоком, потом, пожалуйста, лимонада графин и, пожалуй, все. Ты выбрала?
Маша смотрит в меню:
– Мне салат с индейкой, овощи с рыбой на пару, и скажи Ване, чтобы сделал своего «Кузнечика», как он делает. И ягодный сорбет.
– Два «Кузнечика», – уточняю я, – и можно к лимонаду два стакана, а кофе и сорбет вместе в конце.
– Да, конечно, – говорит официант. Потом повторяет заказ, мы киваем, и он уходит.
– Ну, – после секундного замешательства говорит Маша, – что ты собираешься делать с этой неловкой паузой.
– Которая повисла между нами, как летняя ливневая туча?
– Ага. Такое дерьмо.
– Собираюсь пролить ее разговором о костюме. Ты собиралась что-то сказать, когда мы подъезжали.
– Умница. Люблю последовательных парней.
Маша говорит и одновременно обживает пространство. Пиджак, сумочка, телефон, зажигалка и сигареты – все занимает свое место. Каким-то внутренним чутьем Маша находит всему именно то место, которое оказывается идеальным. Если смотреть со стороны, то складывается впечатление, что мы пришли как бы со своим столом, стульями, со своим куском ресторана, своими квадратными метрами вокруг.
– Как ты помнишь, – говорит Маша, – слышал в старинных песнях, узнал из легенд – у меня на работе свободный дресс-код. Все это, естественно, понимают как: джинсы, футболки и кеды.
Ибо зачем все эти трудности с деловым стилем, если мы живем в эпоху горизонтальных связей. То есть никто, конечно, не запрещает тебе ходить на работу в пиджаке, но выглядеть ты будешь странно. Все вокруг на самокатах катаются, segway на зарядках, у всех опенспейс и бла-бла-бла, а ты такой офисный планктон.
Логика в этом была. Когда все вокруг ходят в костюме по указке, в плохом, надо заметить, костюме, купленном в недорогом магазине из недорогих материалов, возможность ходить на работу в футболке типа повышает ценность работы, а наличие костюма в этом рабочем пространстве дешевит и рабочее пространство, и тебя как работника. Что недопустимо. Мы же тут впечатление производим.
Кстати, вот подумала – во фразе «мы тут впечатление производим» слово «производим» надо понимать как «производим продукт»:
«Чем вы занимаетесь, что производит ваша компания? – Наша компания производит „впечатление“», – Маша разыгрывает сценку на разные голоса.
– Мне это тоже вначале нравилось. Мне нравилось ходить на деловые встречи в кедах. Приходишь в дорогой ресторан вся такая креативная, в неброской, но дорогой футболке, заказываешь себе бизнес-ланч с чем-нибудь из основного меню. Ну типа бизнес-ланч на пятьсот рублей и десерт и кофе на полторы тыщи. Достаешь из заднего кармана черную платиновую карточку и вся такая: «Отсосите, офисные крысы».
А потом наступил кризис, и креативные индустрии подобосрались. Я тут походила немного и вдруг поняла, что никому дела нет, что у меня крутая дорогая футболка и джинсы культового бренда. Потому что это просто джинсы. Потому что «Зара» делает такие же, а никто не в состоянии их отличить. Все те, кто раньше «сек фишку», – Маша показывает кавычки руками, – их уволили, потому что они ничего, кроме как разбираться в малоизвестных культовых брендах, в общем-то, и не умеют.
А это, сам понимаешь, так себе преимущество.
Стало понятно, что пора переходить к более жирным знакам. Если мне надо производить впечатление, то это должно быть что-то внятно-понятное.
Но проблема в том, что просто «офисным дресс-кодом» никакого особого впечатления ты не произведешь. Даже хорошим: сбалансированным, как правильное питание. Просто потому, что все можно купить в каком-нибудь ТЦ за небольшие деньги. А из твоих коллег и партнеров один на тысячу определит на глаз, что ты одеваешься не в «H&M».
В реальности люди так плохо разбираются в одежде, а условная «Зара» все так хорошо имитирует, что никто ничего уже не понимает.
В общем, я немного пошукала и нашла.
Щас расскажу.
Знаешь, что сегодня значит быть одетым дорого? Три вещи: сложный крой, ручная работа и непрактичность. Ну там белый цвет или необработанный край. Все, что «Зара» не может повторить в массовом своем производстве – то есть буквально все, что не футболка – все это выглядит дорого.
Потому что. Когда ты входишь в незнакомое пространство к незнакомым людям, то эти люди склонны делать выводы при первом взгляде на тебя, а потом – что бы ты ни сказал – просто подтверждать их. Люди склонны придерживаться принятого мнения. Искать ему подтверждение, а все, что не укладывается в их схему – игнорировать. Ну ты знаешь: ошибка атрибуции. Вот это вот.
Ну или твоя любимая история про «мышление нарративами»: мол, любое событие должно укладываться в линейную схему.
А при условии, что мы вступаем (мы – люди) в коммуникации друг с другом только для того, чтобы поиметь какую-то выгоду. Рациональная это выгода или иррациональная, неважно. То и получается, что ой-ой «у вас никогда не будет второго шанса произвести первое впечатление».
Но я пошла дальше. Я же занимаюсь коммуникациями. Я подумала – а что, если самого человека не существует. Что, если существует только одежда. Как вот у Энн Холандер – на картинах нет голых людей.
Что, если одежда – это вся информация, которую люди используют. Что, если они не только делают выводы о тебе, как о человеке, но еще и придумывают тебе биографию, характер и пороки.
Как меня одна спросила, я пришла на встречу одетая… хм… назовем это «несколько эклектично». У меня был вон тот «цвета пальто из верблюжей шерсти» вельветовый спортивный костюм, лисья шуба и черные кожаные кроссовки. Помнишь, да?
Я ж не буду объяснять свои резоны? Что я вчера была в зале и потянула слегка мышцу на ноге, что мне больно, что вообще у «Gucci» это уже который год показывают, и я хочу произвести впечатление: я вроде такая и за ЗОЖ, и за лакшери, и свободный художник.
Хотя именно такое впечатление я и хотела произвести.
В общем, я пришла, а она так смотрит на меня и говорит: «Вы, наверное, Дева?»
Я такая: «Ой, а как вы догадались?»
А она такая загадочная, типа: «Я немного увлекаюсь астрологией и знаю, что Девы любят комфорт, но не готовы отказаться от внимания мужчин».
Короче, бред какой-то несла полчаса. Я отошла в туалет, намазала губы розовым блеском и сидела, слегка приоткрыв рот. Встреча прошла невероятно.
И вот я после этого сидела, курила в машине и думала.
Слушай, а вот если ничего, кроме одежды, не существует, то что? Можно ли стереть себя, вымарать вот то, что в книжках по самопомощи и в рекламе называется «личность», «будь собой» и оставить набор легко считываемых штампов, складывающихся в линейную понятную историю, легко считываемую, узнаваемую. Хочешь сойти за своего парня – надевай узкие джинсы и балетки – будешь простая и нормальная, как гвоздь. Хочешь, чтобы тебя просили принести кофе – вот тебе узкая юбка, каблуки и белая блузка.
И вот ты не поверишь. Помнишь у меня отрез китайского шелка столетний? Я все придумала. Сходила сшила себе невероятную блузку. Просто – Раф Симонс плачет. Ну тот Раф Симонс, когда он у Жиль Сандер работал. То есть, если знать, что это столетний шелк, антикварная фурнитура, что это все ручная работа и так далее и далее, короче, что это не блузка, а квартира в центре. Ну или полквартиры точно. То конечно. А если не знать – то в тебе видят что-то среднее между официанткой и «старшим кассиром отделения банка в провинции».
В общем. Я сейчас провожу полевые исследования, насколько вообще коммуникации и одежда имеют связь. То, что одежда – это код, это мы знали. То, что одежда – это униформа, тоже. Мы читали Фуко, мы все знаем про «власть». Меня интересует, как это использовать в быту. В повседневных манипуляциях.
Это раз. А во-вторых, я потихоньку прихожу к выводу, что работает не четко прописанное предложение типа «вот блузка с глубоким декольте, я пришла вас соблазнять».
Нет. Работает что-то другое. Какое-то представление о норме. Вот, например, есть группа людей – инвесторов и банкиров. У них есть свое представление о дресс-коде. О том, что такое нормальная одежда. Что такое «корпоративная униформа». И чтобы войти в этот круг – нужно просто «нормально одеваться». Если ты соответствуешь их внутреннему неартикулированному представлению о норме, то они станут с тобой общаться.
При этом у этой же группы есть очень мифологичное, почерпнутое большей частью из фильмов про Кремниевую долину, представление о том, что такое «ненормальная одежда». И в каких-то ситуациях они готовы тебя впустить в свое пространство – типа если ты программист, или, если шире, как-то связан с интернетом, то рваные джинсы, кроссовки и свитер даже больше сработает в твою пользу, чем если ты придешь в костюме.
Но. Самой выигрышной позицией будет, если ты совместишь их представление о норме и добавишь своего местного очарования. Типа придешь в джинсах, кроссовках и дорогом спортивном пиджаке. Тогда они сделают вывод, что ты принимаешь их игру.
Все же чувствуют себя ущербными. Всем же кажется, что настоящая жизнь где-то там, но не там, где они. И тут входишь ты и говоришь: «Чуваки, я специально для вас постарался и надел пиджак».
В общем, это какое-то такое интуитивное ощущение, которое я сейчас пытаюсь проверить на практике. И костюм мне для этого и нужен. Асимметрия, как ты помнишь, это всегда был признак чего-то иного, чего-то авангардного. Типа хочешь произвести впечатление «космоса и будущего» – надень ассиметричную блузку на одно плечо.
Так что я сейчас буду строить образ. Куплю костюм со странным кроем, который, он, знаешь, он вроде как все оставляет на месте – там талия есть, грудь, бедра. Все так, как надо, и там, где надо, но он добивается этого эффекта каким-то другим образом. Не таким, как все привыкли. Там, где должны быть вытачки под грудь – просто складка, там, где должна быть задница – много складок. Что-то есть в нем – нелогичное. Вроде должно бы вот так, а тут раз и эдак.
Но при этом все остальное хочу, чтобы было очень симметрично. Прямо выкладываю симметрию поверх. Ну и все остальные вещи – золото, меха, сумки, часы.
Смотрю на реакцию и количество валюты, которое мне это приносит. Фиатной, социальной. Не важно.
Ну и, конечно, самое ужасное, что я, кажется, что-то такое нащупала, потому что начинаю уже наглеть и вообще с потолка беру ценник, а люди соглашаются и преданно смотрят в глаза, – Маша делает паузу.
– Просто я думала, что все-таки все не так просто. Не настолько. Что люди хотя бы иногда думают. Что оценивают мою игру. Понимают, что я хочу сказать.
Я молчу. Жду продолжения.
– Просто мне кажется, что люди в некрасивой одежде делают свою работу плохо.
Маша смотрит куда-то в сторону. Кажется, обдумывает мысль, как продолжить. Покусывает нижнюю губу. Я наблюдаю за ней.
Она целовалась?
Когда она так покусывает нижнюю губу – это значит, что она вспоминает поцелуй.
– Ты не ночевала дома?
– Что? – она даже слегка покраснела. Похоже, я застал ее врасплох. – А, ты об этом, – она улыбается, – да, была у Игоря.
О, Игорь – это не совсем удачная Машина любовь. Я не очень в курсе, что между ними произошло, но в один прекрасный момент она пропала из виду, а через месяц сидела у меня и разливала из серебряного чайника разведенный медицинский спирт, в котором плавали апельсины, гвоздика и еще какие-то травки (почему-то мы в тот раз пили как-то так) по чашкам через ситечко и рассказывала, что с ней было в этот месяц, как она жила у Игоря, попутно выскребая ложкой травки из ситечка обратно в чайник.
– Удивительный опыт, должна я заметить, – говорила она с легкой бравадой, за которой скрывалась усталость.
– У нас был невероятный секс. Очень классный. Он сильный, уверенный, наглый. Знаешь, когда мужчина ведет себя так – это расслабляет. Хорошее ощущение. Не всегда, конечно, но иногда этого очень не хватает. Но потом он начинал говорить, и все, что мне нравилось в сексе: уверенность, наглость и сила – оказывались раздутым самомнением, тупостью и какой-то ограниченностью. Какой-то реально тихий ужас. Но самое главное – он искренне уверен, что он идеален. Я как-то этого не замечала, а когда заметила, все разом как-то потускнело. Все, что мне нравилось, начало сначала раздражать, а потом реально бесить. Даже в сексе. Я попробовала сделать что-то другое – оказалось, что он по-другому и не умеет. Это собака, которая знает всего один трюк.
Потом, подумав, она добавила: «Нет, не идеален, он искренне уверен, что ему должны, так, наверное, правильней. Он живет с мыслью, что вокруг, раз он так хорош собой, все только и думают, как бы его осчастливить. Поэтому, когда я заявила, что он, конечно, лучше многих, но есть еще куда расти, это серьезно подломило наши отношения».
– И как все прошло? – спрашиваю я.
– Знаешь, очень странно. Я бы даже сказала, мучительно. Когда два человека занимаются сексом, чтобы повторить давние ощущения, но при этом оба друг друга не хотят… То есть вот совсем. Ни капельки. Я лежала и думала: «Вот он бы с удовольствием сейчас бы спал. Да и я с большим удовольствием сейчас бы просто забралась в свою постель, под свое одеяло и спала бы». Он меня трахает, а я думаю, что надо вызвать такси, потом ехать. Потом дома надо в душ, а уже поздно. И будет еще позднее. Вот это вот все. А какие у меня планы на завтра. А не записаться ли мне на маникюр. Вот такое. Очень страшное ощущение. Мне кажется, я коснулась старости. И смерти.
Смерть – это ведь когда все становится одинаково безразличным. А он был мне безразличен, так, знаешь… – она замолчала, подбирая сравнение, – не знаю… В общем, просто безразличен и все. И я ему.
Принесли салаты, пока официант расставлял тарелки и прочее, Маша сидела неподвижно и смотрела на меня, не отрываясь, странно сигнализируя глазами. Я даже подумал, что, может, у меня ширинка расстегнута или что-то такое, но я сидел, и, в общем, я не придумал вразумительного объяснения ее немного странному поведению.
– Приятного аппетита, – сказал официант и ушел.
Маша наклонилась ко мне и громко зашептала:
– Слушай, а это будет очень странно, если я не сниму перчатки?
Со всей серьезностью, на которую я был способен, я ответил:
– Да.
Маша расстелила на коленях салфетку и, сказав «отлично!», начала перемешивать салат, попутно запуская вилку в мою тарелку, чтобы выловить тот самый сыр.
Дальше, напротив нас, сидит Пашик, он пьет вино в одиночестве и читает «New Yorker».
Я набираю его номер.
Посмотрев на дисплей, он нажал на кнопку и поднес аппарат к уху.
– Алло, – сначала увидел, а потом услышал я.
– Привет, дорогой, что делаешь?
Маша оторвалась от салата и посмотрела на меня, я подбородком указал на Пашика, который нас не видел и включил громкую связь.
– Сижу, пью кофе.
– Ты в Лондоне?
– Да, – ответил Пашик, не задумываясь.
Маша прыснула в салфетку.
– Здорово, как там погода?
– Солнечно, – он врал, не краснея.
– Слушай, – вдруг спохватился я, – сделай одолжение, зайди, я дам тебе адрес, забери мои рубашки у портного.
– Я, вообще-то, немного занят, – ответил он, – я немного не один сейчас.
– Ладно, Пашик, не ломайся, я тебе с выставкой помогу.
– Правда? – он немного подскочил и скрестил ноги под столом.
– Конечно, мы же друзья. Только есть одно условие.
– Какое? – голос стал подозрительным.
– Маша купила себе хрустальный шар, и мы сейчас гадаем. Шар говорит, что ты прямо сейчас читаешь журнал, я думаю, что это «New Yorker», только мы не уверены, за какой год, ты не подскажешь?
Небольшая пауза в трубке, Пашик стал оглядываться и, наконец-то, меня заметил. Раздался хохот и гудки. Он направлялся к нам.
– Вот сволочи же, – сказал он. Поставил свой бокал на наш столик, положил телефон и крутанул к себе стул от соседей, – так что там с выставкой?
– Вот, ты видишь, – сказал я Маше, как будто Пашика рядом не было, – неблагодарная бездарность.
– Ну-ну-ну, – запротестовал Пашик, – неблагодарный – это всегда, но насчет бездарности – это вы погорячились.
– Поразительно, – сказала Маша, точно так же игнорируя Пашика.
– Эх, вы, – сказал Пашик, притворно понурясь, – а я-то думал, мы друзья.
– Ох, солнышко, – сказала Маша и погладила Пашика по щеке рукой в перчатке, – у нас не может быть друзей. Или любовники, или враги.
Взгляд Паши на секунду как-то остекленел.
Принесли второе. Пока официант сервировал стол, мы молчали.
– Где вы предпочитаете выставляться в это время суток, – спросил я, – или лучше так – где бы хотели?
Паша молчал и смотрел на меня с недоверием.
– Чувак, ты чего? Расслабься.
Но момент явно был утерян.
Я посмотрел на Машу, она закатила глаза.
– Вот и шути после этого с автором, – сказал я.
Паша встал и улыбнулся:
– Рад был увидеться.
Ушел.
Я посмотрел на Машу:
– Что это было?
– Как! Ты не знаешь? – она была удивлена.
– Не знаю чего?
– У-у-у-у, там дивная история. За десертом расскажу.
Зная Машу, можно было даже не начинать. Дальше на все мои вопросы она максимум, что сказала бы – «когда я ем, я глух и нем». Пришлось ждать десерта. В ответ я на все ее сигналы как-то завязать разговор красноречиво поднимал брови, но стоически молчал.
Это даже стало в какой-то момент весело. Маша задавала мне какие-нибудь дурацкие вопросы, а я мимикой изображал ответ. Абсурдность и абстрактность вопросов нарастала с каждым кругом, и ближе к концу мне приходилось азбукой Морзе выдавать последовательность лиц, которые складывались во фразу.
Принесли десерт и мой кофе.
– Ну? – потребовал я.
– Какой ты, однако… нетерпеливый, – Маша тянет свой «Кузнечик» через черную короткую трубочку. Ваня сегодня приготовил его в стакане для виски с широким дном, – ну, слушай. Пашик встречался с девушкой.
– Я ее знаю? – перебиваю я.
– Не перебивай… Нет, не знаешь. А может, и знаешь – Катя, такая светленькая, раньше все с Антоном зажигала.
– С каким Антоном?
– С этим, с ведущим в телевизоре.
Я задумался:
– Нет, похоже, Катю я не знаю.
Маша облизала ложку с сорбетом.
– Вот и не перебивай.
Пашик встречался с Катей. Ну, ты же его знаешь, какой он. Блин, ты только что его видел. Истинный человек искусства. Художник. Все клево, только слишком серьезно все воспринимает. Ну, в общем, у них все хорошо, жизнь бьет ключом, он рисует пятьсот миллионов тысяч набросков: обнаженная Катя у окна, обнаженная Катя у зеркала, обнаженная Катя так, обнаженная Катя эдак. Чисто Шиле. Вся вот эта тошнотворная романтика. Так проходит месяц. Мы пьем вино при крупных летних звездах, и тут Катя взбрыкивает. Говорит нашему Пашику, что уходит от него обратно к Антону.
Пашик в непонятках – все так классно, все так шоколадно, и тут такое. Устраивает истерики, бьет посуду, валяется в ногах. Мол, как так. Все же так супер. Я не пойму, в чем дело. А она же дело не хитрое, на голубом глазу ему и выкладывает что, мол, так и так, Антон, мол, двустволка, мол, я, Катя, хочу еще одного мужика в постель.
Пашик запивает – смерть и ужас мы приносим людям. Неделю не просыхает. Мало спит. Почти не ест. Думает. Представляет себе, как это возможно брать другого парня за член. Потом думает, что, наверное, придется брать не только рукой. Ночами снятся тревожные сны, как другой парень берет его за член. А у Пашика в этот момент стоит.
– Ты не знаешь, о чем он думает, – я уже хохочу в голос.
– Ну, я могу представить. Как будто это трудно – представить себе, о чем думает парень. Тоже мне «Форт Боярд».
Не важно.
Короче. Он приходит к Кате и говорит что-то типа «зовииии своееего Аааантона». Она его в ванну, отмачивает, бреет, приводит в порядок, душит парфюмом, наливает коньяка и вызывает такси.
И они проводят ночь любви и страсти.
После всего этого Пашика, видимо, тошнит, и мы все знаем чем, и он рвет все отношения с Катей.
А потом еще через месяц его видят в гей-клубе. Трам-пам-пам, и еще пару раз, и еще разок. Танцующим полуголым на столе. Обнимающимся с каким-то уебком на прожженных диванах.
Короче, теперь у Пашика комплекс. И куча рисунков с голыми парнями.
Голые парни на подоконнике, голые парни у зеркала. Художник рисует голого парня, спящего в его постели.
– Подожди, – говорю я, – то есть он попробовал, и ему понравилось? Боже, какая мерзкая история. Ты на «Life» в фейсбуке подписана?
– Именно. Это теперь шутка года, везде, куда приходит Пашик, ему или предлагают секс втроем, или еще как-нибудь намекают. Причем он думает, что никто не знает. А знают все! Вот просто все и все. И всем, в целом-то, плевать, господи-боже, это секс, всего лишь секс. Но для Пашика это все страшно серьезно, и как теперь людям в глаза смотреть.
Вот такая грустная история.
– Однако, – говорю я, – обходя окрестности и не обнаружив оголенной Ольги, отец Онуфрий озадачился.
– В смысле?
– В смысле по грехам нашим нам воздастся… наверное.
Маша, скривив рот набок, с сомнением смотрит на меня. Берет перчатки сумочку, сигареты, зажигалку и телефон (причем, все это каким-то образом зажимает в одной руке), в другую берет пустой коктейль, – все, я пошла флиртовать с Ваней, – целует меня в щеку и уходит.
Я провожаю ее взглядом и остаюсь один. Оглядываюсь и вижу, как у входа, уже почти на улице, мелькает знакомый силуэт Пашика, беру сигареты и иду к выходу.
Пашик стоит на крыльце и пытается прикурить, укрыв огонек от ветра в ладонь. Зажигалка у него старенькая, почти выдохлась. Я подхожу и протягиваю свою.
Пашик прикуривает и собирается уходить, но делает это немного нерешительно. Неуверенный шаг в сторону, взгляд на меня.
– Пашик, – говорю я, – в чем проблема?
Он в нерешительности проходит еще два шага, кажется, что мой голос придал ему уверенности, но потом, что-то передумав, возвращается ко мне.
– Ты тоже знаешь? – говорит он с вызовом, потом сам же этого вызова пугается. – Она тебе рассказала?
– Я задал прямой вопрос, ты вспылил, мне стало интересно. Да, Маша мне все рассказала.
– То есть теперь знают все? – в его голосе мне послышалась надежда. Но я отогнал от себя эту мысль. На что он надеялся?
– Это для тебя просто, – говорит он, – это у тебя все просто. Ты сидишь в своей башне, у тебя там парень живет, и все это знают. И Машка. С которой у вас тоже. И вопросы у тебя прямые. Легко быть смелым, когда все так. Когда это ты.
То, как он говорит сейчас, больше напоминает пьяную исповедь, но Пашик не пьян. Значит, это истерика. Я вдруг понял, в каком напряжении он был все это время. Это становилось даже интересно.
– А я не ты. Мне трудно. То есть я пытаюсь идти и жить дальше. Но вы все вокруг… все люди, которых я считал друзьями. Все стали смеяться, – последние слова он договорил почти шепотом, истерика прошла быстрее, чем летний дождь, значит, не так сильно и маялся.
– Пашик, – сказал я, беря его под руку и ведя в темноту, мы проходим пару метров и оказываемся в полутьме, которая кажется гуще, когда выходишь из света вывески, – не заморачивайся. Через пару недель позвони старой подруге и узнай, как может быть прекрасен секс с девушкой после секса с парнем. Поверь мне – ты будешь в восторге. Да и она тоже.
Он смотрит на меня с удивлением. Он стоит боком к свету, и освещена только половина его тела. Он похож на рекламу дорогого парфюма, когда модель как бы выныривает из маслянистой жидкости, но не полностью, а только наполовину. Граница света и тьмы очень резкая, и все тени четко очерчены. Лицо как будто вырезано острым инструментом: гладкое и угловатое.
Я улыбаюсь, думая об этом.
Он оглядывается с некоторой опаской, облизывает губы, наклоняется и пытается меня поцеловать. Тыкается мокрыми губами, но не попадает. Получается как-то смешно, неловко и по-детски.
– Иди, – говорю я и улыбаюсь ему.
Я докуриваю и думаю о насилии. Я читал где-то версию, что мужчины в России так гомофобны, потому что боятся, что с ними поступят так, как они поступают с женщинами. Я думаю обо всем насилии, что разлито в воздухе, как запах сирени весной. И думаю о том, как, должно быть, все ломается внутри парня, который вдруг чувствует этот аромат, это насилие, разлитое в воздухе. Весь этот джаз. Но чувствует не как рыба воду, а как рыба воздух. Весь этот разлитый в воздухе аромат, который не защищает тебя пузырем правоты, а наоборот, как кислота, разъедает тебя. Делает твою кожу тонкой и прозрачной. Беззащитной. Оголяет тебя. Выставляет. Все взгляды направлены на тебя, все слова только о тебе. Весь смех – злой. Должно быть, это интересный опыт.
И почему ничего этого не случилось со мной? Как это я все это пропустил?
Швейцар с невозмутимым видом открывает дверь.
Маша раскуривает сигару. Она сидит на барном стуле со всеми своими вещами, разложенными по всей барной стойке, и втягивает быстрыми короткими вдохами дым в рот, скосив глаза к кончику, контролируя интенсивность розжига на другом конце. Вторую сигару уже курит Ваня.
– Ты думаешь, что эта работа приносит доход? – спрашивает он, выдыхая облако густого дыма. – Если бы я жил на то, что здесь получаю, я бы давно по миру пошел.
Интимно склонившись, пока разжигали сигары, они так и остались в личном пространстве друг друга, не замечая, что я подошел.
– И на что же ты живешь? – спрашивает Маша. Она сидит нога на ногу, с голой спиной, одновременно элегантно и комично держа сигару в одной руке и сложно устроенный коктейль в тазике на высокой ножке в другой. Край коктейля украшен, как стеклярусом, крупицами цветного сахара.
– Я торгую на форексе. Часов с двенадцати до шести вечера сижу за компьютером, читаю новостные ленты, смотрю котировки. Что-то покупаю, что-то продаю. Ты помнишь, что я по образованию математик?
Понятно, что, если посвятить этому все свободное время, можно нехило подняться, но мне лень. Я поэтому занимаюсь медленными потоками. Зарабатываю не сто долларов в день, а пятьдесят копеек. С этих пятидесяти копеек и живу. Уже вторую квартиру купил, сейчас ее сдаю, еще немного наличности. На мартини, Готье и «пошли, мальчики» хватает. А чего еще надо? – он поднял бокал с сухим мартини, чтобы выпить с Машей.
Бокалы издают звук колокольчика при соприкосновении. Сделав по глотку, они замечают меня.
– Привет, мальчики, – говорю я, – comment ça va?

6

– Нам нужно в «Набережный», – говорю я водителю, – мы там купим шампанского, а потом в «Фэрбенкс».
– Дак это ж совершенно разные концы города! – крякает водитель. – Что, ближе шампанского нигде нет?
Пауза.
Мы удивленно смотрим друг на друга.
– «Набережный», – говорит Маша, – это единственное место в городе, где можно купить шампанское «Fattoria della Aiola».
– А что это за шампанское такое? Какое-то особенное? – в его голосе слышится доброе, эдакое стариковско-деревенское подтрунивание с хитрым прищуром. Мы одновременно вскипаем. Не потому, что это подтрунивание и деревенский говорок – плохо, а потому что это удивительно фальшиво, неуместно. Если спросить нас, мы, скорее всего, не сможем объяснить, что именно нам кажется фальшивым, но мы оба это чувствуем. И то, что мы это чувствуем, так синхронно убеждает нас в нашей правоте.
– Это шампанское, – говорю я самым холодным и серьезным тоном, – с виноградников, принадлежащих премьер-министру России Дмитрию Медведеву. Мы русские патриоты. Хотим выразить таким образом поддержку нашему премьеру.
– Вы любите Россию? – спрашивает Маша.
В салоне повисает пауза. Водитель как будто леденеет.
Мы переглядываемся. Мозг работает быстро, и я уже представляю, как мы выйдем из машины и будем наперебой рассказывать, как видели, прямо глазами видели, как медленно и скрипя водитель анализирует информацию и пытается найти наиболее адекватный ответ.
Он уже не молод. Крепкий такой мужик, еще не старик, но уже не испытывает сексуального желания. С крестьянскими морщинами, но без бляшек на руках. Он думает, что повидал жизнь и теперь знает, как выживать. Но мы видим, что жизнь его сломала. Он боится сказать что-то, что может повлечь за собой последствия. Он не знает, какие это будут последствия, но боится, что они могут настать. Это выученная беспомощность
Мы замолкаем.
Я думаю о том, почему мы ненавидим вот это. Вот эти шаблоны, эти схемы, эти решения. Списки реакций в той или иной ситуации. Варианты готовых ответов на стандартные вопросы.
Почему мы не говорим о погоде? Почему мы не говорим банальных фраз? Почему каждое сказанное слово должно быть осмысленно, а не заполнять паузу, потому что в тишине так невыносимо.
Я думаю о том, что вот эти шаблоны – это своего рода девиация.
Я мысленно возвращаюсь к тому, что Маша говорила о норме. О том, что норма помогает отделить своих от чужих, помогает упростить жизнь. Все ритуалы, все правила приличия, все этические коды – все это помогает упростить жизнь.
Не важно, каково содержание ритуала, важно, что он выполняет социальную функцию. Он создает общество, помогает его склеить. Но склеить во что? В нечто цельное? В нечто одинаковое. Чтобы в любую сторону: вправо, влево, вверх и вниз – каждый, кто составляет это общество, был похожим на соседа?
Мы и ненавидим-то эти ритуалы и коды только потому, что знаем, как это работает. Знаем, как этим пользоваться. Знаем, как их использовать в своих целях. Когда ты знаешь, как манипулировать людьми при помощи ими же самими принятых правил, ими же самими придуманных установок, то что может быть скучнее.
А люди не хотят думать.
Но думать – это собственно единственное, что у людей и есть. Если ты не думаешь, то ты «идешь против природы». Человек, который не думает, это как волк, который питается травой. Наверняка и такие есть, но это явно что-то физиологически неправильное.
И это не отклонение от нормы. Норма – придуманная, искусственная вещь. Нам кажется, что она незыблема, но это исключительно потому, что наша жизнь слишком коротка, чтобы увидеть, как стремительно, иногда на сто восемьдесят градусов, норма меняется. В природе не существует нормы.
И вот это приятие ритуалов – это отказ от своей природы. Это отказ от человеческого.
И именно поэтому мы молчим. Нас душит гнев.
Я смотрю на Машу, она не знает, куда деть руки, автоматически стягивает перчатки, находит в сумочке пачку, закуривает, начинает снова натягивать перчатки на руки.
– Полный пиздец, – шипит она сквозь зубы и фильтр.
– О том, как наступает чудовищная тьма? – я смотрю в окно на горящий огнями город, мы въезжаем на эстакаду, дома плавно с ходом автомобиля опускаются куда-то вниз. Отсюда виден центр города. Он переливается искрами, весь сверкает, как хрустальная многоярусная люстра, как если бы ты смотрел изнутри этой люстры. Цветная реклама, небо прорезают прожектора, – вся эта история о том, как наступает чудовищная тьма.
Некоторое время мы едем молча.
– Кстати, – Маша затягивается и замолкает, – о Набокове, – выдыхает она, – я тут на досуге поняла, в чем смысл твоего любимого выражения.
– Какого?
– Ну, того, китайского, – Маша постепенно возвращается, – о том, что тот, кто может написать стихотворение о снеге, разберется со всякой бумажной волокитой. Помнишь?
– Ну, конечно, помню, – отзываюсь я.
– Помнишь, как пишутся китайские стихи?
Я задумываюсь:
– Напомни.
– Ну, старая история о том, как спросили одного японского мастера, как писать китайские стихи, он сказал, что оно должно состоять из четырех строф: первая называет предмет, вторая его раскрывает, третья рассказывает о чем-то постороннем, а четвертая все их связывает.
– У одного торговца из Киото было две дочери, – перебиваю я, – одной восемнадцать, другой двадцать два…
– Ей было не двадцать два.
– Это я для рифмы.
– Рифмы?
– А ты бы как хотела?
– У них вообще нет рифмы, у них иероглифические горизонты, какая там может быть рифма?
– Мечом людей воин убивает, а эти девы убивают взглядом. И видно это из народной японской песни.
– Правильно, – пепел падает куда-то на сиденье, Маша этого не видит, я начинаю думать, не прожгла ли она себе платье, – вот смотри, – продолжает она, – ты всегда говорил, что человек, который может описать красоты снега, способен разобраться с делами просто потому, что достаточно эстетического. Оно такое все самооправдывающее. Правильно?
– Ну?
– А вот и не ну. Фишка в чем? Человек, способный понять красоту мира, это еще не факт, что он может в этом мире жить, но человек, знающий правила, схему, как написать стихотворение, и какая разница, о чем: о снеге, снегирях или невыносимой легкости – он способен разбираться с делами. То есть совсем грубо говоря, филологическое образование дает возможность понять, как мир функционирует, ты же помнишь, до двадцатых годов прошлого века все писали книги о людях, теперь пишут книги о книгах о людях. Короче, тот, кто может написать роман, организовать мир, так сказать, по правилам языка, тот способен это делать не только на бумаге, но и в жизни. Понял?
– Интересная теория… Никогда не думал в таком контексте, – хотя, на самом деле, только что именно об этом и думал.
Мы въезжаем на парковку перед «Набережным». Машина останавливается.
– Подождите нас, – говорю я, протягивая водителю деньги и открывая дверь, – мы недолго.
Идем в сторону супермаркета.
– Удивительно, правда? – говорит Маша, затягиваясь последний раз и выбрасывая сигарету.
Мы входим через крутящиеся двери в торговый центр.
Как и все другие торговые центры – это здание в несколько этажей, которое одновременно пытается быть минималистичным и космическим, как архитектура Захи Хадид, но деньги на него давал не интеллектуал с тонким вкусом, а отдел маркетинга – поэтому то тут, то там встречаются золотые виноградные гроздья, какие-то уродливые скульптуры и прочие излишества. То ли дворец, со стен которого не все очистили, то ли, наоборот, музей современного искусства, в котором финальную отделку проводили сумасшедшие турки.
На первом этаже располагается гигантский сетевой супермаркет. Три кассирши вяло переругиваются со слегка нетрезвым покупателем. На удивление пусто.
Двое охранников сидят на посту и смотрят телевизор. Передают новости. Девушка с микрофоном стоит на фоне ярко освещенного самолета и что-то говорит. «Ситуация критическая…», успеваю прочитать я внизу экрана на бегущей строке.
Мы проходим мимо овощей и фруктов, журналов, чашек и разной кухонной утвари, неожиданного стеллажа с книгами, витрин с нарезками, сырами, огибаем пространство по широкой дуге, направляясь к винному отделу. Остается примерно пятнадцать минут до одиннадцати, и отдел уже понемногу перегораживают.
Маша идет чуть впереди, не оборачиваясь, твердой походкой и с высоко поднятым подбородком.
– Именно так выглядят современные коммуникационные технологии, – говорю я.
– В смысле?
– Чтобы добраться до сути, тебе приходится пройти по запутанному лабиринту. Все очень красиво, блестит, манит, расставлено в соответствии со строгими правилами и оплаченными условиями размещения. Все, чтобы создать впечатления выбора и смысла. Тогда как за каждой красивой упаковкой: сделана ли она креативным и модным дизайнерским бюро или, наоборот, так, чтобы ни в коем случае не выделиться среди других таких же – скрывается один и тот же продукт с одним и тем же набором свойств. В некотором смысле сегодня нет разницы не только между двумя видами консервированного горошка, у которых цена за банку назначается не по критериям качества самого горошка, а чем-то совершенно другим, но и между консервированным горошком и порошком для стирки.
Мы проскальзываем между рядов, находим нужную нам бутылку и идем к кассе.
Маша показывает подбородком куда-то вперед – Руслан.
– Руслан, – говорю я и расплываюсь в улыбке, – вечер добре.
– Привет, – говорит Руслан и немного смущается, – а вы чего такие нарядные?
Ему немного за тридцать. Он невысокий брюнет с фигурой «водитель со стажем»: тонкие ручки, тонкие ножки, пивной животик и бока на пояснице, которые больше, чем плоская задница. Он работает арт-директором в самом модном заведении города – «Фэрбенксе».
– Вот. Собираемся к тебе. Берем шампанское. Заедем, отметимся и поедем дальше. А ты что тут?
– А я? Да, вот… продуктов домой купить надо, – говорит он, продолжая смущаться, – так, по мелочи.
Маша заглядывает к нему в корзину – бананы, фисташки, ягнятина и шампиньоны. «Эвиан», «Вог», текила. Нехило.
– Ну ладно, – говорю я, делая шаг в сторону от него, – рады были тебя видеть. Увидимся. Пока.
Мы идем дальше, даже не выслушав его прощания.
– По-моему, он пидор, – говорит после паузы Маша.
– Ты тоже так думаешь? Даже несмотря на жену?
– Нет. Не в этом смысле. Он не тот пидор, который спит с мужиками, просто пидор в жизни.
– Мудак?
– Нет. Мудак – это тот, который вредит. А безвредный мудак – пидор.
Не оглядываясь по сторонам, а как само собой разумеющееся, Маша засовывает в сумочку шоколадку.
– Пакетик нужен? – спрашивает нас сонная девушка на кассе.
– Нет, – отвечает Маша, – мы заботимся о природе.
Мы снова в такси.
Я снова курю.
– Не в том смысле, – говорю я, опуская зажигалку в карман, – совсем не в том. Смотри, любой диалог начинается с первой фразы, я начинаю – даю тебе что-то, очерчиваю пространство и обещаю, что нам будет хорошо, ты, если тебе интересно, если видишь в этом смысл – подхватываешь. И пошло-поехало. В процессе что-нибудь общее находится. Нашли общее – стали ближе. Не нашли – разошлись.
Поэтому основная задача рекламы – подбрасывать поленья в разговор между потребителем и компанией.
Проблемы начинаются в тот момент, когда компания решает, а, как мы понимаем, решает она это исключительно силами одного человека, что удовольствие от коммуникаций должна получать только она. В этот момент компания забывает о потребителе и начинает производить искусство ради искусства. Контент ради контента. Производство ради производства.
Коммуникации, они же как секс. Другому всегда должно быть лучше, чем тебе. Естественно, ты не забываешь и о своем удовольствие, иначе зачем это все. Но если хорошо только тебе, то ты плохой любовник.
Смысл же всегда в том, чтобы находить слова, которыми твой потребитель воспользуется. Которые он возьмет примерит на себя и скажет – вот, это то, что выражает меня лучше всего. Это то, что я сам бы хотел сказать, если бы мог, если бы знал как. А вы не только нашли слова, но еще и дали мне шанс сказать это вместе с вами. Своим весом, весом бренда усилили высказывание. Сделали его весомее. Сделали его громче.
Но кто об этом думает? Кто вообще думает о других?
– Какой бред.
– В смысле, бред? – не понимаю я.
– Ну, не в смысле того, что ты говоришь. Ты прав, я имею в виду, почему люди с годами все более и более отупляются. То есть как вот эти люди находят работу? Почему их кто-то берет?
– Потому что это пространство без четких критериев качества. Если ты сам не умеешь общаться, как ты оценишь чужие навыки?
Маша достает из сумки шоколадку, недолго смотрит на нее, потом открывает окно и выбрасывает.
– Изначально, – продолжаю я, – ну как изначально, после ницшеанской «Смерти Бога», когда ренессансный проект дал первый сбой, что началось – начались и первые проблемы с коммуникациями. Все, что было до этого, строилось внутри замкнутой системы с четкой иерархией. И Бог в этой системе присутствовал как главное означающее, как смысл всех действий. Понятно, что действия могли быть какими угодно. Действия по модусу. Но само присутствие Бога было важным.
Под этим взглядом Большого Другого все объединялись. То, что называлось «Christian Dome». Царство Христово. Грубо говоря – не нужно было придумывать, зачем нам продолжать разговор.
После «Смерти», эта цель – продолжать разговор – потеряла смысл. А зачем, если Бога нет. Зачем, если смысл выветрился.
Но важно понимать, что выветрился он не как запах старушки из комнаты. Не так, что открыли окна и впустили свежий воздух. Хотя, наверное, модернисты так это и ощущали. Весь этот тяжелый ладан и горячий воск. Все это золото и тягучее пение под сводами.
Нет. «Смерть Бога» у Ницше – это пробоина в этом куполе. В которую вдруг хлынул ледяной космос.
А это страшно. Что-то было и вдруг не стало. Как дальше? Что делать? Поэтому-то кто во что горазд пытались заполнить пространство чем-то своим. Самые яркие попытки типа Фрейда и Маркса вошли даже в учебники.
Но у меня есть теория, что реклама сегодня – это то, что нам стоит называть Богом. Потому что современный человек обращается к трансцендентному, к космосу, к универсуму сквозь рекламу.
Все эти классические истории про то, как девушка моет голову новым шампунем, выходит на улицу и встречает того самого парня. Что это? О чем? А это о любви. О том, что она существует. Что она есть и она рядом с тобой. И только небольшая трата отделяет тебя от этого.
Вот зачем общаться. И как это делать.
Ты понимаешь?
– Кажется, да, – Маша усмехается, – мне иногда кажется, что мы с тобой приходим к одинаковым выводам одновременно, но с разных концов.
Помнишь, у Витгенштейна, кажется. Да? Или кто это был? Та история, что беспокойство – это нормальное состояние современного горожанина. А беспокойство как тотальная неуверенность. Сомнение во всем.
И все воспринимают беспокойство и неуверенность как что-то плохое. Мы же знаем из фильмов, что надо быть уверенным. Позитивным. Успешным.
А беспокойство, учит нас психоанализ, это такая штука, которая тратит энергию впустую. Что, кстати, если прочесть в обратную сторону, означает, что тратить энергию нужно только по делу. Обогревать космос – не хорошо.
Но что плохого в сомнении? Ты из этого места, где ты стоишь и сомневаешься, задаешь ведь вопросы. Ну, если ты, конечно, способен их задавать. Ты спрашиваешь, а значит, общаешься. Даже если ты говоришь с самим собой. Твое сомнение – это повод говорить.
Я знаю, что я не совершенна. Я знаю, что я могу ошибаться. Обсуди со мной мои резоны.
– Да-да. Травма как лучшее, что с нами происходит. О чем можно говорить с человеком, который не знает сомнений. А сомнений он не знает, потому что никогда не испытывал боли. Это же ты как-то сказала, что тебе не интересно общаться с человеком, у которого не было трагедии?
Маша начинает смеяться.
– Ужас какой. Я так сказала?
– Да.
– Какой пафос. Ха-ха.
Машина тормозит у тротуара. Чуть впереди виден вход в клуб.
Я расплачиваюсь с водителем. Маша уже вышла, и я решаю выйти через ту же дверь.
Мы проходим немного вперед, все еще улыбаясь общей шутке. Я несу шампанское, Маша, зажав сумочку под мышкой, подтягивает перчатки.
Мы идем в сторону VIP-входа, но нас останавливает охранник.
– Вы не можете войти в клуб со своей выпивкой, – говорит он, преграждая мне путь рукой.
Я смотрю на Машу. Маша смотрит на руку охранника так, будто это не человеческая рука, а, может быть, ветка. Что-то совершенно странное и неуместное.
– Что? – удивленно переспрашиваю я, глядя на его руку.
– Со своей бутылкой нельзя.
Мы переглядываемся с Машей.
– Ты недавно работаешь, да? – аккуратно спрашивает она.
– Пожалуйста, отойдите от входа. Вы мешаете работе клуба.
Я внимательно смотрю в его лицо. Вижу всю его простую и незамысловатую жизнь. Вижу его жену в спортивных штанах, бледную, худую, ненакрашенную, с бесцветными волосами, собранными в хвостик. Вижу его съемное жилье на окраине, если не в области. Дешевые, в темных пятнах, обои. Вижу ванну, завешанную пеленками, и вижу, как он моется, слегка пригнувшись, чтобы не касаться влажных холодных пеленок спиной. Вижу его быстрый и жесткий секс, и жену, которая тихо плачет, когда он засыпает, отвернувшись после того, как кончил. Вижу его друзей и его с пивом на лавочке в парке. Вижу его прошлое, его настоящее и его будущее.
Вижу его неудачные попытки заниматься бизнесом.
Мы отходим немного в сторону. Маша достает из сумочки телефон и ищет нужный номер.
– Оксана, – кокетливо говорит она в трубку, – привет-привет, солнышко.
– Нет.
– Нет.
– Перестань, – Маша расплывается в улыбке и розовеет.
– Нет.
– Я не за этим тебе звоню.
– Да, зайка.
– Да, – Маша хохочет.
– Оксан, – она переходит на серьезный тон, – нас не пускают. Охранник говорит, что со своим нельзя. Оксана, скажи мне честно, какими должны быть обстоятельства, чтобы я в твоем клубе пила принесенное с собой? Ты же знаешь, зачем эта бутылка. Так. Стой! Ты где сейчас?
Последние слова она произносит с нескрываемым любопытством.
В дверях клуба появляется Оксана. Ей почти тридцать. У нее длинные рыжие волосы, ухоженные руки и красивые бедра. На ней темные бриджи, подчеркивающие эти бедра самым лучшим образом, красные босоножки и прозрачная блузка из черной мелкой сетки с каким-то синтетическим, но очень красивым блеском. Кожа под блузкой загорелая, темная, кажется, что блузка плотнее, чем она есть на самом деле, но я все равно вижу ее грудь. Хотя, скорее всего, так и должно быть. В руках телефон.
Маша нажимает отбой и, слегка приобняв Оксану за талию, целует ее в губы более чем лично.
– Это Ромочка, – говорит Оксана извиняющимся тоном и проводит свободной рукой по его плечу, вторая рука лежит на талии у Маши, – вы должны его извинить. Он еще новенький и пока не знает всех в лицо.
Взяв Машу под руку, Оксана уводит ее внутрь. Охранник провожает их взглядом. Хлопнув его тыльной стороной ладони по груди, я отдаю ему бутылку.
– Первое, – говорю я, оставшись с Ромочкой один на один, говорю зло и с ненавистью, – никогда не ври. Если тебя спрашивают: «Ты новенький?» – подумай, почему тебя об этом спрашивают. Второе – запомни нас в лицо. Третье – бутылка пусть будет у тебя. Мы на выходе заберем.

7  

Добравшись до чилаута, Маша тут же с ногами забирается в chaise longue model No. B306.
Я сижу в кресле Людвига Миса ван дер Роэ «Model No. MR90». Напротив меня большая фотография Дугласа Фэрбенкса, в профиль под ним несколько низких кожаных диванов, обтянутых телячьей кожей. Справа от меня еще несколько кресел из немецкого павильона на выставке в Барселоне и пара низких квадратных столиков из тех, что нужны не для еды или напитков, а для того, чтобы слушать сидящего напротив; у стены стоит длинный низкий прямоугольный комод из светлого дерева, на котором стоят бутылки с алкоголем, стаканы, чаша, полная льда, и разные барные принадлежности: ложки с длинными ручками, стейнеры – лопатки, чтобы сливать лишнюю воду, шейкеры. Это бар. Над баром висит картина в стиле Ива Кляйна. Угадывается голое женское тело. Все знают, что это Оксана.
«Когда-нибудь, когда я стану старой, – говорила Оксана, когда вешала эту картину на стену, – я буду смотреть на нее и вспоминать, что не всегда была такой».
Напротив меня в другом углу комнаты стоит низкий квадратный стол, в центре которого под стеклянным колпаком стоит авторская копия надувного зайца Джеффа Кунса. Цена этого зайца равна первому взносу в новостройке, а здесь он просто стоит для красоты. Рядом три черных кресла «Grand Confort Model No. LC3». Там сидят несколько японцев в черном. Один из них похож на Ямамото. Судя по смазливым лицам спутников – это он и есть. В другом углу диджей заводит микс, в котором слышится Филип Гласс.
Стены выкрашены в золотой цвет с темно-коричневыми деревянными вставками. Освещение дают несколько бра на стенах. Длинные, из черно-фиолетового стекла, похожие на ядовитых медуз люстры, висящие над столами и практически касающиеся поверхности (в проходах и углах они висят до пола). Эти длинные люстры не столько дают свет, сколько пересекают пространство по типу ширм. Каждый оказывается в своем интимном и частном, но все друг друга видят.
Полы укрыты мягкими коврами, поэтому акустика в комнате очень нежная.
Это чилаут «Фэрбенкса».
За сорок минут до этого мы вошли в клуб.
Играет что-то похожее на Skrillex. Музыка грязная и веселая. Над танцполом вращаются прожекторы.
Маша с Оксаной куда-то пропадают, улыбнувшись мне на прощание и я пробираюсь сквозь потоки людей в бар на втором этаже. Весь клуб сделан в эстетической программе Пита Мондриана: когда есть основные цвета (красный, синий и желтый для обозначения чего-то важного: мебель, предметы и знаки навигации) и не-цвета (черный и белый – для стен, полов и пустого пространства). В основе всех решений лежит квадрат. Много гладких блестящих черных поверхностей в отделке. Белый, хотя, точнее, не белый, а такой с бежевым оттенком слоновой кости, в мягкой обивке.
Оксана шутит, что если раскрасить «План эвакуации при пожаре», можно получить «Композицию с красным, желтым, синим и черным» 1921 года.
В баре, как мы и договаривались, сидит Жекуня. Крепкая, потому что много и профессионально бегает, коротко стриженная блондинка. Ей всего 24, но она уже признанный фотограф. Безумно талантливая, смешливая и очень открытая. На ней мешковатые штаны из хлопка и белая майка-алкоголичка. Она пьет безалкогольный мохито с энергетиком, потому что за рулем, и страдает.
Рядом с ней стоит причина страдания – Кирилл. Он, как обычно, что-то говорит, пытаясь одновременно развести девушку на выпивку и секс. Это его стандартное занятие – развести кого-нибудь. Почти два метра ростом, без трех сантиметров, очень худой, он являет собой эталон неудачника. Это человек, про которого можно сказать «Удачно вышел замуж». Его жена, дочь состоятельных родителей, по глупости залетела от Кирилла, и родители из старообрядческих принципов заставили их расписаться. Теперь Кирилл живет в купленной родителями жены квартире, ездит на подаренной машине и пытается вести подаренный бизнес. Получается у него плохо. Так же плохо, как и попытки завести интрижку на стороне, которые он из странного упорства никак не оставит. Вот и сейчас он пытается обольстить Жеку.
Жека держится за голову. Пальцами пытается массировать виски.
Я подхожу и, приобняв ее за талию со спины, говорю ей:
– Здравствуй, сестра. Что? Сановитый бык Маллиган одолел?
Она оглядывается, узнает меня, и выражение лица вмиг меняется с утомленного на радостное.
– Наконец-то, – выдыхает она, даже громче, чем нужно, – ты представить себе не можешь, как я рада тебя видеть.
Она обнимает меня. Я слышу запах ее тела. Она горячая и немного вспотевшая. Я представляю себе, что она была на танцполе и именно там встретила Кирилла, попыталась сбежать, долго блуждала по клубу, путая следы, осела в баре, и тут он ее нашел.
– А, так вы знакомы, – разочарованно говорит Кирилл. Он говорит это, скорее, себе, и если бы я не прочел эту фразу по губам, я, наверно, и не услышал ее. Жекуня точно не услышала.
Разочарование Кирилла понятно – он знает, как я к нему отношусь. И знает, что значит моя рекомендация.
Я располагаюсь с другой стороны, напротив Кирилла. Жекуня между нами, но тут же поворачивается к нему спиной, ставит между нами стакан, от которого пахнет чем-то травянисто-лекарственным, передвигает поближе телефон, блюдце со сдачей и начинает рассказывать.
Я думаю об этом жесте. На блюдце всего пара сотен, и, зная Жеку, могу представить, что она оставит их на чай бармену. Но то, что она их передвигает ближе к нам каким-то автоматическим, нерефлексированным жестом – это что-то вроде жеста недоверия. Как будто она боится, что Кирилл присвоит эти деньги.
Кирилл видит, что на него больше не обращают внимания. Он стоит и переминается с ноги на ногу. Он не совсем понимает, что ему делать. Я украдкой через очки поглядываю на него.
– У меня ощущение, что сегодня был худший день моей жизни, – говорит Жекуня тем временем, она говорит это не столько для меня, сколько для того, чтобы просто говорить. Ей очень хочется избавиться от Кирилла, она смотрит на меня, как утопающий на спасательный круг, который всего в паре метров, но сил плыть уже не осталось, и руки, кажется, вот-вот ослабеют, и ты, даже с некоторым облегчением, пойдешь ко дну. Если вдруг я сейчас по каким-то причинам уйду: в туалет, замечу кого-то в толпе и пойду поздороваться, даже просто отвечу на звонок – и Кирилл снова, воспользовавшись ситуацией, начнет пытаться с ней общаться, у нее, судя по всему, случится приступ.
– У меня ощущение, что сегодня был худший день моей жизни, – говорит Жекуня, – и он все никак не кончится.
Я поднимаю руку, и ко мне подскакивает бармен: «Maker’s Mark, полсотни со льдом».
После чего поворачиваюсь к Жеке и слегка наклоняюсь к ней: я очень внимательно тебя слушаю, Жека, мне очень интересно, что ты говоришь, я очень хочу с тобой пообщаться – говорю я этим жестом.
– Вначале у меня сломалась машина, – Жека вздыхает с облегчением и начинает говорить немного медленней, – я заехала по дороге, куда смогла, и весь день проторчала в мастерской. У меня случился приступ паранойи, и я боялась уйти, следила, чтобы с машиной ничего не сделали. А там было жарко, влажно и воняло всей этой резиной. Душно, и эти рабочие. Один из них строил мне глазки и все пытался взять «телефончик». Слово-то какое неприятное – «Девушка, а не дадите ваш телефончик». Я потом поняла, что он правда думал, что это я так проявляю внимание. Пока я думала, что они обчистят мне машину, они думали, что я хочу с ним… обменяться телефончиками… Насмотрятся своего «Ленинграда» и фантазируют. Убила бы!
Бармен приносит мои полсотни. Я отдаю ему купюру.
Кирилл делает вид, что увидел кого-то из знакомых, он машет им и делает жест рукой – мол, я сейчас подойду. Оборачивается к Жеке и говорит: «Ну, ладно, пока. Созвонимся», – трогает ее за плечо и уходит.
Жека оборачивается и ждет, когда он отойдет хоть немного. Потом поворачивается ко мне и, слегка закатив глаза, облегченно, с намеком на усталое раздражение выдыхает:
– Господи! Ну, какой же мудак.
Она снова смотрит вслед Кириллу, на лоб ложится вертикальная складка.
– А потом я приехала сюда, – продолжает она после паузы, – и он прицепился. Он рассказывал мне про то, как он был за кулисами на каком-то показе – «Модели пьют водку из горла и едят палочками салаты из древесных грибов из пластиковых контейнеров – в общем полный fashion» – это он так сказал. Я сижу и думаю – каким надо быть недочеловеком, чтобы так. Блять. Это что вообще значит? Посмотрите, как я близок миру фэшн? Я вращаюсь среди вот таких людей? Или этот налет презрительности и пренебрежения должен произвести на меня впечатление? Чувак! Блять! Я фотограф! Я их всех по именам знаю. Они мне звонят и просят приехать.
Меня чуть не вырвало. Я все хотела спросить, чей был показ, набрать потом и спросить – какого хуя.
Я улыбаюсь Жеке тепло и нежно. Мне очень нравиться ее непосредственность, она одна из немногих, кто умеет говорить так просто. Она очень искренняя и, если ей что-то не нравится или ее что-то раздражает, она практически никогда не сдерживает себя.
Это, конечно, иногда доставляет ей массу неудобств, пару месяцев назад она даже разошлась с хорошим парнем из-за этого. Но, с другой стороны, подобный стиль поведения очень легко отделяет зерна от плевел, и если рядом с этой искренностью остаются люди, значит, они ее любят не за что-то, а просто любят такой. Я очень ценю в ней это качество. По большому счету она практически единственный человек – исключая Машу, – который скажет тебе все в лицо. Плюс ко всему она профессиональный фотограф – и от этого ее мнение в некоторых вопросах становится кратно ценнее.
– Жека, – говорю я и хитро улыбаюсь, глядя на нее немного искоса, – сегодня тот день.
Жека тоже начинает улыбаться, все проблемы стекают, как вода, и смотрит на меня точно так же как и я:
– Я жду звонка, – отвечает она.
Мы замолкаем на секунду. Я поднимаю голову и оглядываю клуб. Вокруг много красивых и нарядных людей. Но лица, которые я вижу, и взгляды – напряженные. Как будто никто не веселится просто так. Все веселятся с целью и поминутно сверяются – все ли видят, как им весело, все ли понимают.
Или это мне это просто кажется, потому что я сам напряжен?
Меня снова мутит, как тогда. На танцполе мигают стробоскопы, вокруг жарко, запахи парфюмов и пота смешиваются, и если раньше меня эта смесь соблазняла, то теперь кажется вонью, горячее тело слегка наваливается на меня сзади, пытаясь пробиться к бару, привлечь внимание бармена. Я покрываюсь холодным потом. В животе вдруг образуется точка черной кислоты. Меня скручивает спазм.
Я оглядываюсь по сторонам, крепко держась за барную стойку. Жека что-то говорит мне, но я не слышу ее. Я глубоко вдыхаю и пытаюсь сосредоточиться на ее губах. Спазм проходит. Наступает вторая стадия – лихорадка. Меня знобит.
– Что? – спрашивает Жека, поймав, видимо, мое состояние.
– Мне надо в туалет. Прости, зайка, если что, мы в чилауте, подгребай.
Как только я отворачиваюсь, улыбка сходит с моего лица. Мне физически трудно улыбаться. На лбу выступает мелкая испарина – ваш лоб как бисерный. Мне реально хреново.
Я спускаюсь со второго этажа и иду в сторону туалета. Здесь прохладней, и я чувствую недолгое облегчение.
Мне навстречу движется Алла. Я не успеваю от нее спрятаться: свернуть некуда, мы как будто входим в пространство, специально освобожденное для нас, как в центр хоровода или око торнадо. Здесь даже, кажется, тише, чем вокруг.
Я на секунду представляю себе, что сейчас мы начнем разговаривать в центре круга, а все повернутся к нам лицом и будут ладонями задавать ритм. Что-то среднее между проповедью в афроамериканской церкви и песней из «Танцующей в темноте». И я бы отказался, но приходится идти вперед не сворачивая.
– Костик, – скалится она.
Алла из тех девушек, которые не замечают тебя, пока не узнают, сколько ты зарабатываешь. Тебя не существует, если ты не соответствуешь ее представлениям о том, как должно и правильно. Она молодая, здоровая, хотя лицо уже складывается в ту маску, с которой она встретит первые морщины: маску глупости, презрительности и высокомерия.
Слово «телочка» в своем самом изначальном смысле – молодая корова с выменем – описывает Аллу более, чем полностью.
При этом, и все это знают, Алла – это удивительная смесь снобизма и глупости. Она всегда позитивно настроена, она всегда улыбается, она всегда одета в последнюю коллекцию. И она всегда готова переступить любого, кто вдруг окажется на ее пути к цели, которую она считает важной. Включая даже тех, кого она зовет «настоящими подругами». Грубо говоря, если бы у нее был шанс, переспав с мужем лучшей подруги, развести их и самой выйти замуж – она бы это сделала.
При этом она искренне гордится этими своими качествами. Гордится тем, что, как она это описывает, она «всего в этой жизни добилась сама».
Эта гротескная версия социал-дарвинизма: перегрызть глотку любому, но не ради выживания, а ради более престижного места на пляже, ради зонтика и лежака, ради полотенца с головой медузы, ради пластиковых сланцев с логотипом LV.
Иногда это даже забавно. Возможно, поэтому ее подруги – скучающие жены богатых людей, которым ничего нельзя, – продолжают с ней общаться. Есть что-то зловещее в том, как Алла, как танк, сминает все на своем пути. Эта энергичность и неразборчивость производят впечатление.
Зарабатывает она тем, что, грубо говоря, челночит – возит баулы с дизайнерской одеждой из Милана и Парижа своим «подружкам». Глядя на то, как она одета – вся в «знаковых» вещах модных домов без учета фигуры, цвета и уместности – я вспоминаю, как она почти в самом начале нашего знакомства сказала что-то вроде: «Я с двенадцати лет читаю VOGUE. Я все знаю о том, как правильно одеваться».
– Костик, – скалится Алла, – я так рада. Как ты?
– Спасибо, хорошо, – я замолкаю, но при этом не делаю попыток уйти, а просто смотрю на Аллу, по-моему, даже не моргая. Голос мой не интонирован, выражение лица – совершенно пустое.
Алла механически поворачивает голову, как будто кто-то, подсказывающий ей слова, перешел к другому плечу.
– У меня тоже все хорошо, – говорит Алла, после небольшой паузы. Мне кажется, я слышал, как в ее голове звякнул колокольчик в тот момент, когда мозг преодолел провал в разговоре.
Пытаясь сгладить неловкость, которую, как ей кажется, она допустила, Алла начинает тараторить.
– А мы с Артурчиком расписываемся. У меня сегодня девичник, – тараторит она первое, что приходит на ум, одновременно пытаясь втянуть меня в свое частное. Очередная манипуляция. Как будто это сделает нас ближе – ведь она поделилась таким важным и интимным со мной.
Зная Аллу, я думаю, на что ей пришлось пойти, чтобы довести хотя бы до «помолвки», как она завтра назовет это в инстаграме. Какое-то тотальное отсутствие рефлексии, непонимание, что, возможно, ты что-то делаешь не так. И эти манеры танка, с которыми она уже который год пытается завести хоть какие-то отношения, совершенно ее не смущают. Нет. Это они все не правы. А я всего добилась сама.
Но каким нужно быть парнем, чтобы это терпеть?
Я начинаю думать о том, что такого делает Алла, что Артур решился даже не на помолвку, а на то, чтобы вот объявить об этом. Зная его. Зная ее.
Сходила на курсы глубокого минета?
– У нас с ним такие волшебные отношения… он такой милый, мы даже уже выбрали породу собаки, которую заведем… правда, он милый? – не дожидаясь моего ответа, продолжает она.
Бедная собака, думаю я. Маленькое беззащитное существо, которое будут использовать только для того, чтобы разжиться социальной валютой среди подруг и подписчиков.
Я перестаю ее слушать и начинаю думать о том, почему она мне все это рассказывает. Мне кажется, что это все какая-то гиперреалистическая (и немного сюрреалистическая, если оглянуться вокруг) иллюстрация к Ролану Барту – то самое «Покажите мне, кого желать». Сама, того не осознавая, Алла всю жизнь находится в поисках мужа. Хотя какая может быть «вся жизнь», она не старше меня. И каким-то, видимо, интуитивным образом, методом проб и ошибок, она пришла к бартовской стратегии соблазнения – покажите мне, кого желать. Теперь она, пытаясь произвести на меня впечатление, рассказывает мне, как ее хочет другой мужчина, чтобы я не знаю… проассоциировал себя с ним, отождествил или приревновал – выбери любой вариант, и, например, решил отбить Аллу у Артура с ощущением – раз ее кто-то хочет, значит, что-то в ней есть. Эта простота и незатейливость мысли, прямота желания умиляет меня в Алле. Но всего пару мгновений. Видя, что я не убегаю, Алла приближается ко мне все ближе, переходит границу частного, вторгается уже в мое личное.
Меня спасает Маша. Она подходит откуда-то сзади, кладет по-хозяйски руку мне на плечо и приветливо улыбается:
– Ой, Алла. Ты так хорошо выглядишь – поправилась?
Я вдруг явственно вижу Аллу в окружении ее подружек-клонов, которая что-то говорит о Маше, но я не могу разобрать слов, до меня долетает только: «Сука!» После чего подруги синхронно качают головами: «Да».
Алла ненавидит Машу, как и большинство девушек, пришедших в клуб познакомиться с будущим мужем – не потому, что Маша может спокойно заполучить любого из них, а потому, что она не хочет замуж. Это нарушение программы вызывает отторжение на гендерном уровне: большинство слухов о Маше – это что она нечто среднее между шлюхой, лесбиянкой и трансвеститом.
Я помню: когда Маша узнала об одной крайне непристойной сплетне с ее участием у нее случился приступ детского веселья. Она пару дней подряд звонила мне в самый неподходящий момент – как чувствовала – и, хохоча, спрашивала что-то вроде: «Слушай, а ты не знаешь, почему они не рассказывают, что я алкоголичка и лежу в клинике? Скажи, я что, недостаточно много, пью?»
– А это там Артур у бара? С твоей сестрой, – говорит Маша.
Алла оборачивается и быстро, но пытаясь сохранить достоинство, убегает, пустив на прощание короткую очередь из автомата: «Ну ладно, до встречи, звони».
– У нее нет сестры, – говорю я Маше.
– Я знаю. Ты в туалет? Пошли, составлю компанию, чтобы больше не нападали, – она берет меня под руку, и мы идем в туалет.
Большое, белое, прохладное помещение. Мне хочется сесть на корточки и прислониться горячим лбом к кафелю. Слышится звук спускаемой воды. Я физически ощущаю ее прохладу.
Закурив и оперевшись плечом на стену, Маша, никого не стесняясь, начинает разглядывать парней у писсуаров. Она стоит таким образом, что ей видно, что конкретно у них в штанах. По ее собственным наблюдениям: ровно одна половина парней стесняется своих размеров, и поэтому каждый раз, когда она так делает, они отклячивают зад, встают чуть боком, в общем, делают все, чтобы она ничего не увидела, тогда как вторая половина ведет себя с точностью до наоборот. И есть только один на сто – которому совершенно безразлично, смотрит она или нет. Именно с ним она и уезжает из клуба впоследствии.
Я жду, когда освободится писсуар, хотя и не люблю ими пользоваться. На счастье, за моей спиной кто-то выходит из кабинки. Я спешу ее занять и успеваю увидеть глаза парня, когда он видит Машу.
Из-за стенки слышится характерный звук – человек шумно вдыхает в себя воздух носом.
Застегнув ширинку и одернув пиджак, я выхожу. Из соседней кабинки выходит Тема.
– О! – говорит он. – А я вас искал.
Его левая ноздря слегка испачкана белым. Я протягиваю руку и стираю следы. Маша радостно улыбается Теме, бросает сигарету в писсуар, и мы вместе выходим.
Теперь играет ремикс на Chemical Brothers, что, по-моему, само по себе странно.
Мы сидим в баре, перед нами танцпол. Над танцполом висит сложная инсталляция из экранов и проекторов. Под разными углами на белые плоскости проецируется закольцованный полет Дэйва из «Космической одиссеи» отсюда и в бесконечность. Это моя просьба.
Тема пьет текилу, перед ним стоит блюдце с ломтиками лайма. Маша заказала виски. Я пью кофе.
– Ты не должен так к этому относиться. Он всегда так разговаривает, – говорит Маша. Она пританцовывает в такт музыки, качает бедрами, переступает с ноги на ногу. Иногда кружится вокруг себя, позвякивая кусочками льда в бокале.
Тема, пока готовили наш заказ, успел пересказать ей историю про интервью.
– У него на сайте общение с фанатами так же происходит. Вся его вербализация – из цикла «отъебитесь от меня», – свободной рукой она поглаживает свое тело. Проходящие мимо парни смотрят на нее с интересом, пытаются заглянуть ей в глаза, чтобы, установив первый контакт, подмигнуть, потом через десять-двадцать минут после этого они обычно подходят и угощают девушку коктейлем. Маша в темных очках и даже не замечает их.
– Это понятно, – говорит Тема, слизнув соль с руки и опрокинув шот, – это и так все понятно.
Он кончиками пальцев перебирает кусочки лайма, откусывает и морщится.
– Речь-то не об этом. Речь о презрении. Он очень-очень честно сказал, что ему до пизды все эти вопросы, что он презирает всех, кто его слушает, что его фанаты говно и он один майский ландыш. То есть он, конечно, этого не сказал прямо, но это именно так и выглядело. А меня именно это и задело – вот это презрение. Я, в конце концов, покупаю его альбомы и иду на его концерты. Он за счет моей любви-то и живет. И он меня презирает за то, что отдаю ему свои деньги – это какое-то запредельное, по-моему, отношение.
– А чего бы ты хотел? – спрашивает Маша. – То есть я его не защищаю. Я тоже думаю, что ты прав, но просто ты как-то очень близко это принимаешь – мне кажется.
– Маша, твою мать, да кто он такой, чтобы так себя вести! Я бы понял, если бы он был звездой мирового уровня, и причем действительно какая-нибудь Бритни Спирс. Такая знаешь – Я Звезда! Я легенда! А вы все тут насрано. Но ведь это не так. Он ведь достаточно локален. Но даже бог с ним – локален. Он же еще и вторичен. Ты не можешь сказать про него – он повлиял на мировоззрение целого поколения. Он сформировал эпоху. Можешь? Нет. То есть это какое-то тупическое несовпадение. Выдавание желаемого за действительное.
Это знаешь, как девочка, которая считает, что она разбирается в моде и отношениях, потому что с двенадцати лет читала VOGUE.
– О! Кстати о Винтур, прости, дорогой. – Маша касается руки Темы и поворачивается ко мне: – Ты видел Жеку?
– Ага, она где-то здесь, я сказал, что мы будем в чилауте.
Я рассматриваю танцующих и почти не участвую в разговоре.
– А причем тут Винтур? – не понял Тема.
– Демаршелье и фото на загранпаспорт.
– Что? – Тема поднимает брови.
К нам подходит парень в рваных джинсах и белой футболке и, старательно делая вид, что нас с Темой нет, обращается к Маше: Привет, мне кажется, мы с тобой классно зажгли в прошлом году на Ибице.
Маша останавливается, смотрит на парня поверх очков сверху вниз, после чего, повернувшись к Теме, трогает его руку.
– Я тебе потом расскажу про Винтур, дорогой. Только напомни мне, – Маша одним глотком опрокидывает виски, ставит стакан на стойку и берет сумочку. – Все, пошли отсюда, здесь скучно.
Мы встаем и начинаем пробираться сквозь толпу в сторону чилаута. Меня кто-то хватает за руку. Я оборачиваюсь, это Надя.
Надя – довольно известная модель. Когда-то у нас была недолгая связь, которая была обоим не в тягость, но быстро сошла на нет, и теперь мы просто хорошие друзья.
– Я вас догоню, – говорю я Маше и возвращаюсь к Наде, обнимаю ее и целую в щеку, от нее пахнет персиками.
Рядом с ней стоит японец в черном костюме.
– Конбан ва, – говорю я, – Икага дес ка?
Это все, что я знаю по-японски. Наши отношения с Надей завершились, когда она в очередной раз уехала на полгода в Токио, где она была очень популярна в тот момент. Мы некоторое время общались через интернет, и она меня научила нескольким словам вежливого поддержания разговора.
Японец что-то отвечает, а Надя начинает весело, с японским привкусом, смеяться. Японец сбивается и что-то спрашивает у Нади, она, видимо, объясняет ему что-то, что я сказал – это все, что я знаю по-японски, и, в общем, в данный момент я его совершенно не понимаю.
Я улыбаюсь японцу. Он тоже начинает смеяться. Я жму его руку. Он кланяется мне. От него пахнет пивом.
– Как дела, дорогой?
– Как обычно, глядя на тебя, понимаю, что мир не безнадежное место, – отвечаю я. Надя снова начинает смеяться.
У Нади очень интересные отношения с окружающим ее миром. Вся ее жизненная философия описывается одной фразой – Бог в мелочах. Но со временем эта фраза обретает новые смыслы. Если в начале она была «христианкой» и говорила, что в мелочах Бог, то потом она изменила позицию на прямо противоположную – в мелочах дьявол. Теперь же стала язычницей, и фраза звучит – молиться богу мелочей. Она читает Сей Сёнагон в подлиннике, собирает винтажные платья пятидесятых годов и виниловые пластинки с американской музыкой тридцатых.
Японец касается Нади и что-то говорит ей. Она улыбается ему и, обернувшись ко мне, пожимает плечами: «Прости, дорогой, долг. Была рада тебя увидеть. Напиши как-нибудь письмо. У тебя еще сохранилась та бумага, которую я тебе подарила?»
Не дождавшись ответа, она скрывается в толпе.
Я смотрю на танцпол, на Дэйва, как он летит сквозь вселенную, бит проходит сквозь меня волнами. Мне кажется, что еще пара мгновений и этот бит унесет все мои мысли в космос: холодный и бесчувственный космос. Во мне поднимается волна нежности и любви. Как счастлив я мог бы быть в этом холоде и бесчувственности. Потом я беру себя в руки и, повернувшись ко всему этому спиной, твердой походкой иду в чилаут.

8

Добравшись до чилаута, Маша тут же с ногами забирается в chaise longue model No. B306.
Я сижу в кресле Людвига Мис ван дер Роэ.
Оксана, Жека и Тема сидят на диване.
Перед нами низкий прямоугольный столик из тех, что нужны не для еды, напитков, а чтобы слушать того, кто говорит с тобой. Но на нем все равно стоят напитки, вазы с орехами, тарелка с запеченными на вишневых углях улитками, какие-то мелкие бутербродики. Напитки здесь наливают сами, поэтому, взяв на себя обязанности бармена, я сделал пару смесей на основе кюрасао.
Тема говорит.
– Книжка 78 года. Или около того. Называется «Антиискусство и… буржуазная действительность», что ли… наверно… или как-то так. В общем, такая классическая пропагандистская книжка. О том, что неправильное буржуазное искусство нифига не отражает действительность в отличие от правильного социалистического реализма. В конце есть репродукции неправильного буржуазного искусства. И написано художник Э точка Уорел «Мерлин Монро», Р точка Раушенберг «Буйвол». Д. Кунинг. Все это плохого качества, очень плохого качества. Даже очень-очень плохого качества. Черно-белое. Очень страшное. Разглядеть что-то практически невозможно. Глядя на это, действительно понимаешь, какое же страшное это буржуазное искусство.
Маша тонкой двузубой вилкой выковыривает из ракушки мясо. Я внимательно слежу, чтобы она не накапала на себя маслом.
– В тексте применены все классические стратегии убеждения, там противопоставления, тропы, ирония, бла-бла-бла, все жирно и зримо. Цитаты из Маркса, Энгельса, Ленина и этого… блин… ну этого – какого хрена все животное в бровях – Брежнева. О! Ну и с таким, типа, мол, марксизм уже все давно объяснил, учение Маркса верно, потому что верно, но в связи с тем, что капиталистам не выгодно, чтобы рабочий класс организовался в протест, они вот поэтому поддерживают некоммуникабельное искусство. 78 год, напомню. Там Ионеско с Беккетом обсуждаются. В общем, суперская книжка. Я ее читаю в диком восторге.
Но штука не в этом. Там, как бы этого можно было ожидать, все же описывается с таких позиций, что, мол, как все это глупо. То есть откуда, например, тот же Бретон взял свое «автоматическое письмо»? Он, оказывается, это я из книжки узнал, в молодости работал в психиатрической лечебнице или где-то там и заинтересовался фрейдизмом, а что такое фрейдизм? А я вам сейчас объясню, говорит автор; фрейдизм – это просто: человек ложится на кушетку, врач садится в изголовье, и человек быстро, именно быстро, начинает говорить первое, что придет ему на ум, а врач интерпретирует. И, соответственно, Бретон подумал – почему бы этот метод не применить к искусству? Звучит, конечно, более чем по-идиотски. Ну и дальше – вот, мол, из этого-то бреда и вышел сюрреализм. Причем о Дали такие слова, мол, типа, его вынудили стать сюрреалистом, мол, пока он писал реализм – ему приходилось голодать, а он был гениальным реалистом, но реализм не востребован, и вот, наступив на горло песне, он стал рисовать мягкие часы. И тут же стал жутко богат, вот как пальцами щелкнуть, – Тема щелкает пальцами, – но одновременно стал страшно несчастен и одинок, ибо счастье женщины – в труде.
– Мне же что интересно. Вот они берут и объясняют мне фрейдизм и его методы. То есть они берут чистый формализм и немного его еще и усугубляют каким-то бредовым пояснением про «быстрое говорение». Но мы-то знаем, что фрейдизм – это не это. Причем там дальше есть вполне нормальное объяснение про подавленные желания и про Эроса с Танатосом, в том контексте, что нормальный человек, человек, живущий под знаменем марксизма-ленинизма, не страдает от подавленных комплексов, желаний и не стремится к саморазрушению. Нет у него неврозов и травм. Понимаешь, да?
А я сижу и думаю. Вот они так серьезно (а книжка очень серьезная) подошли к вопросу, чтобы объяснить большую часть мировых течений в искусстве и жизни. Причем там тираж такой, нехилый – тыщ двести. То есть они предполагали, что большая часть советских людей, во-первых, неплохо разбирается в диалектике, при этом нифига не понимая даже в формальной логике, которой автор периодически противоречит. А, во-вторых, они, эти простые люди, читатели книги – как бы, в общем, единое массовое тело, которое разделяет умонастроение автора и тоже вместе с ним живет и исповедует те же ценности, как один человек. И, в-третьих и самых главных, автор исходит из того, что существует жесткая оппозиция – то есть вот автор реально пишет так, что создается ощущение, что империалисты, они тоже где-то у себя на западе печатают такие серьезные книги – «Антиискусство и социалистическая действительность», например.
То есть, это такая позиция наблюдателя, который предполагает, что в комнате есть двое и они общаются. Но проблема в том, что западное, буржуазное искусство, ему наплевать на социализм. Они с 1953 по 1968 с ним разобрались и пошли дальше. А что там за океаном происходит – да плевать. Тот же Уорел, прости господи, он, что сидит себе в своей Фабрике и думает – а что, если коммунизм победит?
Там, кстати, про Уорела так смешно написано, типа он поселился на своем «заводе», – Тема руками показывает кавычки, – The Factory, и окружил себя cover girl, нимфоманками и наркоманами-пидарасами. Там так и написано, я запомнил, и они все вместе закрашивали его Монро, или супы. То есть он тупо вообще ничего не делал, а все кругом сидели и раскрашивали бесконечные полосы ткани с одним и тем же рисунком. Причем раскрашивали в одни и те же цвета. Вьетнамцы какие-то.
В общем, это все к чему? У меня есть идея. И это, Костя, тебе вопрос. Мне кажется, что страна проиграла еще и потому, что в один прекрасный момент пропала конкуренция. То, что называется внешним локусом контроля. Мы тут внутри делали вид, что конкурируем с внешним миром. А внешний мир тем временем нас игнорировал. Ну, понятно, что они есть, и даже можно как-то что-то на этом заработать, поднять каких-то политических очков, но в целом все это мало кому интересно. А теперь давайте взглянем на цифры – вот мы, а вот они. Цифры говорят, что никакой коммунистической угрозы не может быть, потому что не может быть и все. Но мы всегда можем сказать, что страх как никогда велик. И пока это выгодно, так можно говорить до бесконечности. А мы с нашей стороны, не зная обо всем этом, правда были искренне уверены, что если о нас говорят, значит, мы что-то из себя представляем. Не могут же люди говорить не для того, чтобы сказать правду, а только потому, что сейчас эта модная тема. А завтра будет другая.
И, собственно, все сегодняшние попытки – это та же стратегия. Но такая – с приглашением поучаствовать. Мы тут экономно подбрасываем поленья в костер, потому что их немного, и все зовем. А мир, ему и в прошлый раз это было скучно, теперь смотрит на нас с веранды освещенной электричеством, пьет вино и немного недоумевает – зачем бы? Раньше это работало, некоторое время, вот и занимались. А сейчас так вообще не интересно. Есть вещи поинтереснее: Марс колонизировать. Автомобили без водителей запускать. Так?
Я, сидя, выпрямляюсь и потягиваюсь.
– А что ты хочешь услышать? – спрашиваю я. – О том, что конкуренция в мире исчезает? И вместо больших батлов все расходятся маленькими группами и живут в своем пузыре, не очень интересуясь окружающими? Ну, да.
Сама эта стратегия – создание нового и революционного, противостояние, битва тысячелетия… Это еще где-то используется. Иногда видишь и думаешь – о! Ну вот как Marvel против DC. Как будто реально кто-то их различает.
Ну то есть некоторые да, используют. Но работает это все хуже. Противостояния подверглись инфляции и коррозии.
Я оглядываюсь по сторонам. Весь мой невроз, все мои проблемы ушли. Я чувствую себя в безопасности. Вот здесь, сейчас. Меня наполняет тепло. Я чувствую жизнь. Эти кресла Миса ван дер Роэ. Улитки. Филип Гласс. Эти люди, которых я так люблю. Сквозь меня протекает полноводная река чистого света. У меня ощущение, что я вновь в теплом море, как в сегодняшнем сне. Беспокойство ушло, остался чистый свет. Мне кажется, что еще секунда и меня поднимет в воздух – от избытка – такой я легкий, спокойный и счастливый. Маша смотрит на меня и, кажется, все понимает, она протягивает руку и жмет мою ладонь. Ее рука теплая, сухая и нежная.
Дверь открывается, и входят Андрей и Юля. Он успешный архитектор, а она хозяйка магазина дорогих аксессуаров «Нет»; несмотря на свой возраст (она младшая среди нас всех) и миниатюрное сложение, Юля не по годам взрослая, умная и рассудительная. Других объяснений, как Андрей, который спал со всеми девушками, которых видел, вот уже пару лет не отходит от Юли ни на шаг, у нас нет. Конечно, это все она.
Когда Юля открывала магазин, Андрей с Машкой придумали ей рекламу, а Жека выступила как продюсер. Я играл парня, который хочет познакомиться с девушкой на улице, Жека выдала мне какой-то дурацкий casual: джинсы, футболку, свитшот, модные белые кроссовки (их еще долго снимали, как я боюсь наступить ими в лужу – мудаковатый такой персонаж), и я должен был подойти к Маше на улице и спросить что-то вроде: «У вас такое знакомое лицо, мы не встречались в прошлом году на Ибице?». Я все спрашивал, откуда это – а Андрей объяснял, что однажды ходил на курсы пикаперов и там это было такое упражнение.
Маша презрительно смотрела на меня, надевала темные очки, говорила: «Нет» – и отворачивалась. Ну и дальше слоган – пошли их на хуй. Не такой, конечно, но по смыслу было именно так. В магазине продавались зонтики на одного, перчатки, очки, в общем, куча всяких таких вещей. Мы ходили к ним в магазин, там лежал красивый ковер, стоял диванчик, а на стене висела плазма. Мы сидели на диванчике, пили кофе с миндальным печеньем, которое пекла Юля, и смотрели черно-белый нуар с Викторией Лейк, к примеру, или Джоан Кроуфорд.
Каждый раз, когда мы видели эту рекламу в интернете или инстаграме, Маша упрекала меня, что я не придумал смешную шутку.
– «Мыслить значит говорить нет», – ругалась Маша, – это же твой любимый Деррида, это один из его курсов, где он там работал. Почему ты не придумал смешную шутку?
Андрей и Юля подходят к нам. Юля садится рядом со мной, а Андрей уходит делать напитки.
Жека достает телефон и набирает номер: «Алло? Пап? Да это я. … Что делаю? Сижу в Интернете. Ага, в контакте. … Ага, ну давай, до завтра».
– Все хорошо, – говорит Жека, гасит телефон и хитро улыбается, – мы сможем проехать. Вы, кстати, отлично выглядите. Давно хотела сказать. Я думаю, все будет супер.
– Куда-то собрались? – спрашивает Андрей, подавая Юле коктейль. – Неужели в этом городе есть более интересное место, о котором вы знаете, но никому не говорите.
– Не так чтобы и интересное. Так… дела… – Маша потягивается, выгнувшись дугой, и каким-то невероятно пустым и ничего не значащим жестом флиртует с Андреем. Она просто проводит рукой перед собой, но все, кто видит, считывают этот жест как сексуальный. Я пытаюсь понять, как из ничего может возникнуть сексуальное напряжение и как она это делает. Маша же, получив ухмылку от Андрея, по-кошачьи щурится. Она знает, что никогда не будет конкурировать с Юлей, все знают об их отношениях, но все равно не упускает случая проверить его на прочность. Юля, потому что она умная, смотрит на это все с доброй улыбкой.
– Кстати, да, – говорит Оксана, – вы все-таки хотите это сделать? По-моему, вы сраные больные ублюдки, мать вашу. Не в обиду будет сказано.
– Я знаю, – говорит Маша, резко сев и уставившись в одну точку, сейчас она изображает аутистку, ее пальцы перебирают складку платья, – этому есть очень простое объяснение. Их просто в восьмидесятые искусственно прервали. То есть пусть уродливо, но эволюция двигалась своим путем. А потом настала революция, в девяностые всех немного потрясло, а теперь, когда старое поколение, которое было недовольно, отошло от дел, пришло поколение, которое тогда начинало, но они постарели и хотят вернуть молодость, что совсем логично, я ж вонт ту би форева янг. Вот они и восстанавливают эпоху, когда им было хорошо.
– Помнишь эту картинку? – спрашивает она, обращаясь ко мне. – Мужик лежит на кушетке у психиатра и говорит: «Но доктор, мне нравится жить в прошлом. Я в нем вырос». Такая своеобразная форма шизофрении.
– Оксана, у тебя прекрасный повар, передай нашу благодарность, – говорю я, жуя улитку.
– Это не шизофрения, – говорит Юля, которая на самом деле редко говорит, и потому что она застенчивая, хотя и поэтому тоже, и потому что она не любит болтать впустую; это тип замедления общения – не говорить на важные темы.
Все смотрят на нее, она улыбается. Маша в восхищении поднимает свой стакан в воздух. Все понимают, что Юля только что в двух словах объяснила всю нашу игру. За это Андрей ее и любит. А мы все без вопросов принимаем в нашу компанию. Потому что ей даже не надо объяснять правила.
– Меня знаешь, что удивляет, – говорю я Оксане, – вот ты вроде милая девушка, управляешь ночным клубом, спишь периодически с другими милыми девушками, потребляешь легкие наркотики, занимаешься спортом, много читаешь, путешествуешь четыре раза в год в разные интересные места. Действительно интересные. Не идиотка. У тебя высшее образование. Ты умна, начитана, интересна во многих смыслах и подсмыслах этого слова. Мужчины свистят тебе вслед, женщины хотят быть такой как ты. И прочее, прочее. И вот ты – сидишь и выдаешь нам оценку, даешь нам определение. А как это у тебя получилось? С чего это ты решила, что тебе дано судить и оценивать, – финал этой фразы звучит даже слишком серьезно, со стороны может показаться, что назревает ссора.
– Все, все, перестань. Я пошутила, – Оксана, смеется, поднимая руки над головой.
Я смотрю на часы.
– Пора? – спрашиваю я у Жекуни. – Если я правильно представляю себе логику их мысли, то напряжение такое, что скоро начнется штурм. Нам надо успеть до. Пока доберемся. Пока то, се, они уже начнут.
– Да, наверно, – отвечает она.
Маша рывком садится, отыскивает клатч, берет телефон. Каким-то присущим только ей жестом собирает сразу все вещи в сумку, и пространство вокруг становится как будто немного пустым. Озонированным. Общественным. Пропадает что-то личное. То золотистое покрывало, что окружало нас, как будто растворяется, и мы снова оказываемся в большой комнате. Оксана и Жекуня встают. Тема допивает свой стакан и съедает кусочек льда. Я раскладываю по карманам мелочи.
Я пожимаю руки Андрею и Теме, Маша целует Юлю в щеку.
На выходе из клуба я забираю бутылку у охранника.
Мы прощаемся с Оксаной, которая выходит нас проводить.
– У вас бокалы есть? – спрашивает Оксана. – Вы из чего пить собираетесь? Вам надо? Я организую.
– Жек? – говорю я.
– Я обо всем позаботилась, – говорит она.
– Люблю вас, – говорит Оксана, обнимая нас обоих.
Мы курим и поэтому, пока она нас обнимает, стоим в дурацких позах, отодвинув руки с сигаретами далеко назад, чтобы ничего нигде не прожечь.
– Я хочу сказать, – говорит Оксана, – я выберу что-нибудь для клуба. На стену повесить.
У входа в «Фэрбенкс» все еще толпятся люди. Красивые и молодые переминаются с ноги на ногу. Смотрят на нас со смесью презрения и зависти. Много скрытой зависти и показного презрения.
Город не спит.

9

Дорога в аэропорт.
Полчаса назад начался первый осенний дождь. Жека подняла крышу, и я слышу, как дождь тихо стучит по ткани. Нам навстречу все время едут машины, поэтому Жека не включает дальний свет – видно только на несколько метров вперед. Дорога мокрая и черная.
В машине тихо играет какая-то плавная музыка. Нежная Анни Ленокс, кажется, самая грустная песня. Мы сосредоточенно молчим.
Маша курит на заднем сиденье. Она проверяла телефон, читала новости, но потом отвлеклась и теперь загипнотизирована пролетающим за окном пейзажем. За горизонтом виден свет – но я никак не могу понять, то ли это не ушедший еще закат, то ли уже приближающийся рассвет. Наверно, рассвет. Должен быть рассвет.
Я смотрю вперед, на дорогу, исчезающую под капотом автомобиля.
В голове звучит бит из «Фэрбенкса».
Непонятно почему, я начинаю вспоминать лето. Я на пляже, лежу на каком-то покрывале. Рассматриваю сосновые иголки в желтом песке. Мне жарко, я думаю о том, чтобы пойти в воду, но мне лень шевелится. Передо мной «Бессмертие» Кундеры, открытое на первой странице. За те несколько часов, что я пытаюсь читать, эти страницы уже пожелтели, между ними нападал песок и иголки.
Я все думаю про эту историю с жестом. История про немолодую женщину, которая вдруг оборачивается и каким-то очень юным жестом машет кому-то. И как автор долго и подробно описывает каждого участника этого жеста: как сама женщина видит себя, как ее видит тот, кому она машет, как ее видит тот, кто наблюдает за ними обоими.
Я думаю о том, что для автора эта деталь так заметна именно в силу огромной разницы между той юной девушкой, которой принадлежит этот жест, и той женщиной, которая сейчас его вдруг воспроизвела. Именно эта разница дала автору возможность увидеть и написать.
Написать так, как будто это что-то невероятное, вот эта память себя. Вот это несоответствие себе настоящему.
Но ведь мы всегда такие. Сквозь нас всегда проступает другой. Другой ты, моложе и глупее. Другой Другой.
Иногда я замечаю, как сквозь меня проступает мама. Ее жесты. Ее смех. Иногда я вижу Витьку. Иногда это Маша или Тема. Как будто я – это странное зеркало, которое показывает всех, кто перед ним когда-то стоял, но не сразу, а по своему усмотрению.
Я думаю о том, что я и кто я. Можно ли тогда вообще говорить обо мне? О каком-то настоящем мне?
Несколько лет назад я прочел у Фуко в «Истории сексуальности» о том, что в Риме был период, когда вся жизнь человека была подчинена формуле «Заботиться о себе». И пусть это звучит как рекламный слоган, но это было время, когда человек уделял очень много времени самому себе: он основательно ел, правильно спал, занимался спортом, отводил несколько часов дня, чтобы размышлять, читать, слушать музыку в одиночестве. Отвечал на письма. Занимался хозяйственными делами, потом перед сном обдумывал свой день – все ли он сделал правильно, не сказал ли он чего-то, что могло навредить или задеть. Это было время расцвета Рима. Это был такой своеобразный «национальный проект», если говорить в терминах современности.
Каждый занимался только своим делом, каждый думал только о своих делах.
Я думаю о том, что мы сейчас, те, кто едет в этой машине, те, кто остался в «Фэрбенксе», те, кого я считаю своими друзьями – мы все живем в рамках какого-то очень похожего проекта.
Если верно то, что «Другой» – близкий Другой или «Большой другой» – организовывает мой мир, то кто мой «Другой»?
И если я – это зеркало. То, возможно, мой Другой, тот, кто делает мир вокруг меня терпимым – это все мои друзья. Мы отражаемся друг в друге и тем самым и поддерживаем друг друга.
То, как мы покупаем, то, как мы едим и пьем, своими правилами и своими ритуалами, всей своей жизнью мы сделали так, чтобы никакой другой «Другой» не касался нас. Мы очень медленно, но неостановимо, последовательно удаляем любой вариант организации нашей жизни извне. Мы смогли огородить свой сад неприступной и каменной стеной и теперь возделываем его в меру своих сил.
Я думаю о том – кто я сейчас. Кто тот человек, что едет в машине в аэропорт.
Колеса как старый катушечный магнитофон перематывают меня назад.
В то время, когда трагедии еще не было.
Маша однажды сказала, и это стало одним из главных правил: «Мне не интересны люди без трагедии». Это всегда звучало излишне пафосно для третьего уха. Уха, привыкшего к иронии с нашей стороны. Ничего серьезного, ничего взаправду, игра в цитаты, смена интонации. Но когда этого третьего уха, настроенного так, рядом нет, что остается от слова «пафос», чем оно оборачивается? Мне кажется, мы оба это понимаем, что это такая предельная степень серьезности. А серьезность – предельная степень доверия.
Это то, что делает нас людьми. Осознание боли, ее масштабности, ее бесконечности, ее абсолютности, ее серьезности.
И осознание, что эту боль можно если не разделить, то хотя бы понять.
Вся история про принципиальную непрозрачность чужих чувств может быть разрушена вот этой серьезностью.
Именно эту боль Маша и называет «трагедией». Возможно, это не самое верное слово. Кто говорит «трагедия», подразумевая греческий смысл? Но именно это принятие бессмысленности и неостановимости, это принятие и понимание она считает проявлением настоящего человеческого. Именно это она ищет в людях.
Но кто же тогда я?
И нет, это не глубокий философский или психоаналитический вопрос. Кто тот, кто спрашивает «Кто я»? Или что-то такое. Что за место, в котором звучит этот вопрос? Бога ради.
Я – это мое сознание. Со всеми его ошибками, логическими нестыковками и иррациональными поступками. А мое сознание неотделимо от моего тела. Я – это тело, которое умеет видеть, слышать, чувствовать и думать.
Думать.
Вот что такое я.
Я – это процесс размышления. Процесс неровный, процесс, который невозможно вытянуть в линию, процесс, который не всегда поддается дешифровке. Процесс, который не всегда описывается словами, не разделяется на внятные утверждения: я – это сын, я – это любовник, я – это друг. Но это важный процесс. Возможно даже, единственный из всех.
Я не отрицаю всех этих определений. И это тоже я. Но все эти вещи: сын, любовник и друг – не существуют сами по себе. Я чей-то сын, а сын – это часть семьи и весь тот круг понятий и определений, который следует за этим. Я чей-то любовник, а любовник – это часть отношений и все, что это может значить, и даже больше, потому что кто вообще знает, что это значит быть в отношениях с другим на самом деле. Я кому-то друг. Но все эти определения как бы встраивают меня в круг взаимоотношений. Они работают только в паре. Нельзя быть сыном самому себе.
И это те самые взаимные отражения друг в друге. Но отражения плоские. Из множества отражений можно попробовать составить полноценную картинку, почти трехмерную, но это тоже не я. Их можно вытянуть в линию – собрать фильм. Но почти. Все равно каждое из этих отражений – плоское.
И все равно – каждое из этих отражений не я.
Для меня быть собой – сознавать себя, думать, принимать решение, основанное на том анализе, который мне доступен. Вот что значит быть мной.
Отбери у меня способность мыслить, и меня не станет.
И тогда не станет ни сына, ни любовника.
Эта способность и делает меня человеком, способным действовать. Способным принимать решения. Эти решения складываются в цепочку событий. Каждое из этих событий имеет свои последствия и каждое из этих последствий – только моя вина и только моя заслуга.
Способность мыслить, принимать решения и принимать последствия своих решений – вот что такое человек, про которого уже и можно говорить: друг, любовник и сын.
Но это еще и память.
Я – это память.
Иногда я замираю и смотрю вокруг себя, чтобы точно зафиксировать, сделать трехмерное фото мгновения. Все, что сейчас снаружи, и все, что я сейчас испытываю. Запомни, говорю я себе – сейчас ты счастлив. Запомни. Когда тебе будет очень больно, вспомни этот момент – он поможет тебе выжить.
Запомни, говорю я себе. Сейчас тебе очень больно. Когда ты будешь счастлив, вспомни этот момент. Помни, что когда-то тебе было так невыносимо больно, что ты думал, что это и есть смерть. А это не было смертью. Ничто не смерть – кроме смерти.
Помни, каким ты был. Помни, как ты думал. Помни, что с тобой случалось. Помни все. Человек без памяти обречен бродить в пустоте и одиночестве. Мы все обречены бродить в пустоте и одиночестве, но у тебя хотя бы будет другой ты. Тот маленький мальчик, который бежал, и упал, и разодрал ладони и колени в кровь, и теперь ты видишь, как сквозь тонкую ободранную кожу набухает кровь и прилипли мелкие камешки. Ты смотришь своими глазами на эту кровь и эти камешки – как все блестит на солнце этим июльским прохладным утром. У тебя сегодня день рождения и тебе двенадцать лет. Ты этими руками чувствуешь ту режущую боль. Этот мальчик всегда рядом с тобой. Это всегда – ты.
Помни, какой ты сын. Помни, какой ты друг. Помни себя влюбленным и любимым.
Думай.
Зачем бы еще все это?

10 

Машина с выключенными фарами въезжает на взлетно-посадочную полосу.
Здание аэропорта освещено. Напротив стоит одинокий самолет. Он выделен прожекторами. Позади – черная, четкая длинная тень. Вдоль бока тянется красное набранное псевдостаринным шрифтом слово «Россия» с завитками и крендельками. Вокруг невероятная тишина. Невероятная еще и потому, что аэропорт всегда звучит, тут всегда шум моторов, двигатели набирают высоту, шасси касаются асфальта. Сейчас ничего этого нет. Такая тишина бывает в заброшенных зданиях заводов. Ты идешь по цеху и слышишь звук всех станков, что тут были. Так и здесь. Тело подсказывает звук самолета. Но его нет, и голова от этого немного кружится.
Все остальные самолеты убраны. Вокруг стоит предрассветная дымка. Темнота, как будто запылилась.
В самолете пятьдесят человек заложников и десять террористов. Самолет, по их утверждениям, заминирован. Я вижу спецназовцев, сидящих у шасси самолета. Они пробрались туда, когда подъезжала машина заправки.
Дождь перестал. В воздухе тонкий запах осени: немного бензина, сухой травы и мокрого асфальта. Зябко.
Жека открывает багажник и вынимает сумку. В сумке фотоаппарат, объективы, вспышки. Она бросает сумку на заднее сиденье и достает фотоаппарат. Мы с Машей курим чуть в сторону. Где-то в траве свербит цикада.
– Никогда не мог понять, с какой стороны идет звук, – говорю я, выдыхая дым, – когда они стрекочут, всегда кажется, что с другой стороны, а потом у тебя из-под ног выпрыгивает такое чудовище размером с комнатную собаку, и звук прекращается, и оказывается, что ты шел прямо на него, хотя думал, что специально идешь в другую сторону. Ты не замечала такого?
Маша молчит.
– Может, поедем потом в караоке? Ты как? Еще не устала?
Мы курим. Молчим. Слушаем цикад. Аэропорт и самолет кажутся заброшенными. Только электрический свет, который запутался в проводах и все никак не погаснет. Последний затянувшийся спазм электричества. Такой момент бывает в фильмах про конец света: цивилизация погибла, а мы последние люди на земле.
Хотя нет. Я вижу, как спецназовцы под самолетом начинают шевелиться. Один из них приоткрыл люк в дне и втекает внутрь. Свет такой яркий, что это похоже на театр теней. Одни черные силуэты вместо людей. Я считаю – один, второй, третий.
Жека сует мне в руку бутылку шампанского и смотрит в фотоаппарат, настраивая.
Я ставлю бутылку на асфальт и, взяв Машу за подбородок, поворачиваю ее лицо к свету.
– Давай я помогу, – говорю я.
Посмотрев в сумочке, Маша находит матирующие салфетки. Я беру одну и провожу по лбу, носу и подбородку. Она находит помаду и проводит ею по губам. Втягивает губы, как бы целуя саму себя.
Я беру бутылку, снимаю фольгу, начинаю раскручивать все эти бесконечные пружины, в руках у Маши бокалы.
Из самолета слышится глухой хлопок, долгое мгновение, очень долгое мгновение спустя со стороны аэропорта к самолету бегут темные тени. Они больше похожи на горбатых карликов в готических плащах. В фильме «Фантазм» были такие. Слышится автоматная очередь. Приглушенная обшивкой, она звучит, как новогодние петарды в соседнем дворе или дальше: мягко и безопасно.
Я выстреливаю пробкой. Струя бьет вверх.
Маша подставляет бокалы. Шампанское пенится, заливает нам руки. Маша инстинктивно выгибается назад, не забывая при этом, что на снимке должно получиться красиво.
Жека начинает щелкать фотоаппаратом.
На здании аэропорта зажигаются дополнительные прожектора. Спецназовцы бегут, уже не пригибаясь, с оружием наперевес. Одна из дверей самолета распахивается, и оттуда вырывается сноп огня и дыма. Из двери выпадает женская фигурка, кажется, это стюардесса, она падает на асфальт и замирает.
Шампанское выдыхается. На стеклах наших очков отражаются фотовспышки, мы улыбаемся. Я держу Машу за талию, со спины нас освещает пламя пожара в самолете.
С характерным шипением распускается оранжевый спасательный трап. Он накрывает стюардессу так, что видны только лодыжки, одетые в практичные черные туфли на невысоком каблуке.
Жека продолжает щелкать фотоаппаратом. Мы делаем по глотку шампанского.
По оранжевому трапу начинают съезжать люди. В воздухе слышится перестук автоматов и визгливые крики. За нашей спиной взрывается хвост самолета. Его как будто срезает ножом, он с грохотом падает. Шуму добавляет бронетранспортер, выехавший на поле, за которым укрылись еще спецназовцы. Вокруг нас осыпается мелкий мусор: кусочки металла, немного стекла, ручка от женской сумочки, в воздухе кружатся какие-то бумаги – нет, мне не видно, но я думаю, что это розовые странички загранпаспорта.
Цепочка взрывов разрывает весь ствол самолета. Нам в спину ударяет горячая волна. Маша поворачивает лицо ко мне. Подбородок высоко поднят, нежный персиковый пушок на щеках, губы полуоткрыты. Свет от взрыва такой яркий, что я вижу ее глаза через стекла очков. Горячий ветер треплет ее волосы, они перекрывают половину лица. Пара длинных волос увязает в помаде.
Я кладу одну руку ей на затылок, а другой притягиваю к себе за талию. Она выгибается назад, шампанское – льется через край, изящным жестом она прижимает жемчуг к груди. Я целую ее долгим поцелуем.
Около моей ноги падает обгоревший женский палец с розовым нарощенным ногтем.

Мы возвращаемся в город.
За окном начался рассвет, теперь уже точно. Я всегда узнаю рассвет по рези в глазах. Даже очки не помогают.
– Вы сейчас куда? – спрашивает Жека.
– Завези нас к «Илоне», – говорю я.
Маша согласно кивает и улыбается. Она курит. Она немного устала и поэтому говорит с неохотой.
Мы едем в караоке-бар «Илона Давыдова».
– Как приедешь, сразу фотографии вышли, хорошо? – спрашиваю я Жеку.
– Ну, конечно, – улыбается она, – с вас же станет, еще припретесь ранним утром, когда я спать буду, и потребуете показать, что получилось. Я уж лучше сама.
На улице светло. Часы показывают пять утра. По улицам уже снуют первые прохожие. Трамваи и автобусы спешат развести всех по рабочим местам.
Мы выходим из Жекиной машины.
– Ну все, удачи, сейчас до дома доберусь, душ приму и все отправлю. Хорошо? Вы долго тут будете?
– До закрытия, – говорит Маша.
– Ну, тогда я точно успею.
Жека улыбается нам, дергает переключатель скоростей и срывается с места. Мы идем к двери в бар.
Вдоль красных кирпичных стен стоят мягкие диваны и столики. Вся мебель ярко красного цвета.
В баре темно и уже почти пусто. За одним из столиков догуливает компания из среднего возраста толстых мужчин в выпростанных рубашках, с распущенными галстуками, и их жен, которые выглядят как рубашки их мужей. Еще один столик занят какими-то девушками, похожими на елочную мишуру.
Усталая официантка убирает посуду. Диджей с анемичным лицом смотрит в одну точку. Доигрывает какой-то шансон.
Мы садимся за один из столиков. К нам подходит официант, и мы заказываем мартини с водкой. Пока заказ готовят, Маша решает спеть.
Она встает и мягкой кошачьей походкой идет к диджею. Мужчины замечают ее и даже слегка смолкают. Маша недолго о чем-то беседует с парнем, а потом идет к микрофону.
Выглядит она роскошно. Черное подогнанное по фигуре простое шелковое платье, перчатки, длинный жемчуг, каре, красные губы, белая кожа, разрез и туфли. За ее спиной стена, выкрашенная в черный цвет, перед ней блестящий микрофон и красный поребрик сцены.
Звучат первые аккорды. Это Sway.
«When marimba rhythms start to play,
Dance with me, make me sway».
Маша поет почти без интонации, глубоким и сильным голосом. Ее лицо ничего не выражает.
«Like a lazy ocean hugs the shore
Hold me close, sway me more».
Маше не нужен экран, она знает текст наизусть.
Мужчины за столиком, не отрываясь, смотрят на нее. Она плавно качает бедрами. Руки безвольно висят вдоль тела. Смотрит не в зал, а куда-то дальше, сквозь стены. То как она поет – отстраненно, холодно, но при этом глубоко и чувственно, похоже, вызывает у присутствующих оторопь, и Маша знает об этом. Она немного поглаживает тело руками и продолжает петь. Ее голос заполняет зал. Ощущение, что это не песня, а голый секс. Даже если бы она занялась сексом прямо на сцене, это было бы не так непристойно, как то, что она делает сейчас.
Женщины, видя, как реагируют их мужья, начинают громко обсуждать какие-то дела, но мужья шикают на них. Женщины смотрят на Машу с ненавистью. А Маша продолжает петь.
Я закрываю глаза и снова вижу море. Чувствую пустоту у себя под ногами. Официант, приносит мартини, но стоит с подносом, замерев у столика. Он тоже смотрит на Машу, хотя видел ее поющей уже несколько раз.
Маша видит, что принесли заказ, улыбается диджею, и, оставив песню на полуслове, идет к столику. Мужчины в голос разочарованно выдыхают, кто-то пытается аплодировать, но женщины его заглушают.
Мы пьем Мартини, стоя у столика. Sway звучит уже без слов.
Я стираю капельку крови у Маши со щеки, которую раньше не видел.
 
Дома я смотрю фотографии. Играет Nabucco «Chorus of hebrew slaves».
Я слышу, что Витька проснулся и пошел в ванную. Слышу звук спускаемой воды.
Он приходит ко мне. На нем мягкие спортивные штаны, белого цвета. Он целует меня в шею.
– Доброе утро, – говорит Витька, – как съездили?
Я подбородком указываю на экран.
На экране фотография, на ней я и Маша, мы пьем шампанское, за нашей спиной распускается цветок взрыва в хвосте самолета.
– Хорошая фотография, – немного помолчав, говорит Витька и идет на кухню готовить завтрак.