Книга о прошлом

Глава 1. Заявка в Небесную Канцелярию

В темноте в чужой спальне найти спросонья сигареты практически невозможно. А по здравом размышлении и не нужно. Потому что самое правильное сейчас – тихо собрать свою одежду и неслышно выйти, чтобы – не дай Бог! – не разбудить своё очередное разочарование.

Торопливо натягивая в тесной прихожей брюки, мажор и ловелас Викентий Радзинский с содроганием вспоминал, как в самый пикантный момент лицо его новой знакомой неуловимо изменилось, и вместо соблазнительной улыбки блеснул острыми клыками хищный оскал. Сморгнув, Радзинский понял, что это было очередное наваждение, но неприятный осадок остался. А когда, мгновение спустя, сумерки вокруг прелестницы полыхнули алым, пришлось признать, что, как бы ни назывались эти странные видения и откуда бы они ни брались, содержание их всегда удивительно точно отражало суть людей и явлений, к которым они относились. В данном случае неведомые силы сигнализировали Радзинскому, что женщина, в чьей постели он оказался сегодня – хищница. А красный цвет, как показала практика, являлся признаком натур низменных и, можно даже сказать, животных.

Мартовская ночь встретила его свежестью и тишиной – прозрачной, хрустящей. Звонко крошился под ногами лёд, тонкой корочкой затянувший глубокие тёмные лужи. Пока грелся мотор нежно любимого «Москвича», Радзинский, наконец, закурил. Терпкий дым сигареты успокаивал, расслаблял, казалось даже – прояснял мысли. А мысли эти вполне ожидаемо крутились вокруг проблемы фатального внутреннего одиночества, которое в последнее время давало о себе знать необычайно остро. Пусть по советским меркам он счастливчик: квартира, машина, заграничные командировки, шикарные шмотки… И это помимо того, что и умом и внешностью природа его не обделила. Длинный список побывавших в его постели красавиц мог, наверное, заставить кого-то подавиться от зависти. Плюс к тому кандидатская степень (а, можно не сомневаться, будет и докторская) и три языка в активе. Но что все эти обывательские радости против остро-тоскливого ощущения, что жизнь проходит зря? И эти жутковатые приветы из другого мира… Радзинский сам не знал, что ему с собой делать – с этими странными видениями, звериным чутьём, сверхъестественной властью над людьми… «Господи, пошли мне человека, который бы меня ПОНИМАЛ!» – мысленно возопил Радзинский. Понимание казалось сейчас важнее всего – важнее любви. Этот крик души почему-то разом истощил все его силы: думать расхотелось, проблемы стали казаться мелкими, мир резко съёжился и потерял свою глубину и многомерность – плоская, картонная декорация. Все помыслы сосредоточились на естественном стремлении поскорее добраться до дома, принять душ и уснуть в надежде, что новый день будет лучше прежнего – Радзинский был оптимистом…


***
В маленькой, тускло освещённой кухне было тесно и очень жарко. Дым стоял коромыслом, причём, отнюдь не метафорически – четверо курящих мужиков надымили так, что теперь с трудом могли различить лица друг друга. Правда, этому немало способствовали также три успешно освоенных бутылки водки и четвёртая – початая – стоящая на столе.

Радзинский, подпирая широким мощным плечом стену, и вытянув свои длинные ноги под столом, едва помещался на отведённом ему клочке пространства. Прислонившись спиной к холодильнику, он неспешно затягивался сигаретой. Месторасположение позволяло спокойно разглядывать собеседников. Двое сидели напротив (один из них хозяин квартиры), ещё один с торца небольшого прямоугольного стола, а того, кто сидел рядом по левую руку, рассматривать не было необходимости – этого человека Радзинский прекрасно знал, поскольку вырос с ним в одном дворе и, как говорится, съел с ним уже не один пуд соли. Собственно, этот товарищ – Олег Покровский – и привёл его сюда, в эту компанию.

Беседа складывалась причудливо, ответы не совпадали с вопросами – непонятно было, слышат ли собутыльники друг друга вообще. Впрочем, никого это особо не смущало, поскольку ни один из присутствующих не был настолько трезв, чтобы эту странность осознать.

– Что такое это самое просветление? – вальяжно рассуждал полноватый блондин с растрепавшимися жидкими волосами и красным от жары и выпитой водки лицом. – Исключительно субъективная вещь! Или патология. У меня таких «просветлённых» – целый этаж! Всё отделение забито искателями Истины!

– Но ведь существуют необъяснимые вещи, – вежливо вставил своё слово Олег. Он был пьян чисто «по-медицински» и самоконтроля не терял. – Когда я работал на «Скорой», был такой случай. Женщина гуляла с ребёнком во дворе, и туда въехал автомобиль. Она увидела, что машина едет прямо на малыша, подскочила, схватилась за бампер и перевернула «жигулёнок» кверху колёсами. Потом она и сама была в шоке – особой силой девушка не отличалась и ничего подобного повторить, конечно, не могла. Есть свидетели…

Блондин не ответил, потому что, высказавшись, сразу потянулся к банке с солёными огурцами и с тех пор безуспешно под разными углами пытался выковырять коварный овощ из крутобокой стеклянной тары.

– Нет, настоящие Мастера всё-таки есть, – прервал затянувшееся молчание хозяин квартиры – чернявый, жилистый парень с опасно блестящими, как у маньяка, глазами. – Я точно знаю. Только живут они в такой глуши и безвестности, что до них Контора добраться не может.

– И чем же они занимаются – эти твои «мастера»? – снова встрял утирающий пот с лица блондинчик. – Грибы галлюциногенные жрут? У меня такие знакомые тоже были. Магами себя называли. Так они все от наркоты уже подохли! А те, которые медитируют, или через одну ноздрю дышат – они все ко мне в дурку попадают!

– Так уж и все? – усмехнулся Радзинский.

– Может, и не все, – блондинчик агрессивно развернулся к собеседнику. – Только те, которые по этим книжечкам самиздатовским особо упорно занимались. Книжечкам, которые такие, как ты, «востоковеды» в народ пускают. Тоже чего-нибудь напереводил, переводчик?! – Толстый пупырчатый огурец в его руке грозно нацелился на оппонента.

Радзинский опёрся локтями о стол, спокойно затянулся и выпустил дым в лицо блондинчику, но так расслабленно и задумчиво, что расценить это, как акт агрессии, у того не получилось бы при всём желании.

– Я стихи перевожу, – ласково ответил он психиатру, внимательно изучая при этом каждую чёрточку его лоснящегося от пота лица. Радзинский сильно сомневался, что каббалистический трактат «Шиур кома», который он вместе с научным руководителем перевёл ещё в бытность свою аспирантом, мог, хоть сколько-нибудь, повредить искателям Истины, ввиду исключительной специфичности, туманности и невнятности текста. Зачем этот перевод понадобился тогда старому еврею, он до сих пор так и не понял.

– Стихи – это хорошо, – с трудом фокусируя мутный взгляд, уставился на Радзинского щуплый, растрёпанный парень, сидевший сбоку от стола – он, похоже, набрался больше всех. Покачиваясь, доходяга распрямился, и вдруг начал декламировать с такой страстью, с таким вдохновением, что у присутствующих мурашки дружно протопотали по спине:

Уже достигло высшей точки
Всё то, что двигаться могло.
И расцвели вокруг цветочки,
И всё вокруг заволокло.

И соловьи вокруг запели,
И зачирикали щеглы,
А попугаи не успели,
И канарейки не смогли…

Уже прошло, уже пропало,
Уже рассеялось, как дым.
И крик Бальмонта «Мало! Мало!»
Не сделает меня седым.

И всё пошло по прежним рельсам,
И всё попало в колею,
И адмирал великий Нельсон
Мурлычет песенку мою…


Судя по всему, именно великой силы искусства не хватало присутствующим для тотального катарсиса. По окончании декламации сначала воцарилась гробовая тишина, так что можно было решить, что все разом вдруг протрезвели. Но тут, очнувшись, пытливые молодые люди заговорили одновременно. Дружно налили, дружно выпили. Принялись обниматься, утирая пьяные слёзы, в чём-то клясться друг другу и самим себе…

– Пора нам, Олежек, – тихо заметил товарищу Радзинский и незаметно подпихнул друга к двери.

Так они и ушли – элегантно, по-английски.

И снова бодрящая свежесть прозрачной мартовской ночи. И похрустывание льда под каблуками. И сигарета – какая-то слишком горькая на вкус в этот раз. И тошно также, как и вчера. А, может быть, ещё противнее.

– А какой способ самоубийства самый простой? – отрешённо интересуется Радзинский, рассеянно наблюдая, как растворяется в ночном воздухе сизый табачный дым.

– Живи, живи себе, и рано или поздно помрёшь – вот самый простой способ самоубийства, – неохотно откликается Покровский, старательно борясь с тошнотой.

Радзинский пристально глядит на своего всегда подтянутого, дисциплинированного приятеля, который даже сейчас аккуратно застёгнут на все пуговицы, и шагает ровно, и выражается корректно – полное впечатление, что и в мыслях у него такой же порядок. Это производит впечатление. Заставляет прислушаться.

– А яду у тебя нет? – Почему-то хочется плакать и Радзинский торопливо затягивается сигаретой, чтобы скрыть свою постыдную слабость.

– Яду мы с тобой только что приняли в достаточном количестве. Или тебе мало? – недовольно морщится Покровский.

– Олежек, для чего мы живём? Ты знаешь? – отрывисто спрашивает Радзинский и невольно ускоряет шаг, чтобы хоть таким образом приглушить странное возбуждение, растущее в груди и сдавливающее сердце. – Эти твои знакомые – они знают?... Почему мне так хочется сдохнуть?!...

– Потому что ты надрался, как последняя скотина, и теперь сам себе противен, – бесстрастно отвечает друг детства. – Впрочем, я не лучше… – покаянно вздыхает он.

Радзинский останавливается и швыряет окурок на лёд, придавливая его носком ботинка. Поворачивается к другу лицом.

– А я могу сделать так, что ты мигом протрезвеешь. – Он разминает кисти рук и поддёргивает рукава, как будто собирается показать фокус. – Веришь? Я знаю, что если уберу вот это сиреневое мерцание вокруг твоей головы, – он широко поводит рукой, – хмель из твоих мозгов разом улетучится. Я псих?

– Нет, ты феномен, – успокаивающе похлопывает его по руке Покровский и снова страдальчески морщится от подступающей дурноты. – И я буду очень тебе благодарен, каким бы загадочным способом ты не избавил мой организм от симптомов алкогольного отравления. – Он выжидательно смотрит на Радзинского. Тот сосредоточенно проводит рукой над его макушкой и с интересом наблюдает, как ошарашенный друг недоверчиво трясёт головой, трезвея. И непостижимым образом трезвеет сам.

Они молчат. Радзинский мрачнеет и прикуривает новую сигарету. Покровский, не находя слов от переполняющих его эмоций, сконфуженно тычет его кулаком в плечо:

– А, может, ты просто волшебник? И мы не там ищем?

– А где надо? – Радзинский поднимает воротник, ощущая озноб и слабость, как от внезапно приключившейся простуды. Кроме всяких шуток у него начинает болеть голова и першит в горле.

– Ну, как в сказках бывает? – радостно смеётся Олег. – Тебя найдут. Например, старичок какой-нибудь попросит через дорогу перевести, а потом обернётся могучим колдуном, который научит тебя управлять стихиями!.. Представляешь, – добавляет Олег удивлённо, чутко прислушиваясь к чему-то внутри себя. – А у меня, кажется, простуда прошла после твоих манипуляций…

Радзинский озадаченно смотрит на него несколько секунд, а потом начинает дико хохотать.

– Я не волшебник. Я только учусь… – всхлипывает он в промежутках между приступами истерического смеха. Горло саднит всё сильнее, уже больно глотать и – самое противное – свербит в носу. – Пойдём. – Он хлопает Покровского по спине своей могучей рукой так, что тот едва не клюёт носом асфальт. Затягивается сигаретой и одновременно мычит от смеха. – А, может, психиатру этому сдаться – для опытов? Человек диссертацию напишет – хоть кому-то от моей «патологии» польза! Он, по крайней мере, более вменяемый, чем тот тип, который с помощью звуковых вибраций нам чакры открывал! Слушай! – Радзинский заходится в новом приступе смеха. – А вдруг я уже «просветлённый»? Другие стараются, через одну ноздрю дышат, чтобы что-то там обрести, а у меня уже всё есть! Так это меня должны искать! Ну! Взять тебя в ученики?

Стенать и всхлипывать от смеха они продолжают уже вместе, и так – дружески пихая друг друга локтями – идут домой.

Во дворе перед тем, как разойтись по подъездам, Радзинский устало произносит:

– Ладно, Олежек. Я думаю, хватит нам уже дурью маяться. По тридцатнику скоро обоим стукнет. Ты как хочешь, а я больше по таким компаниям не ходок.

– И правильно, – сосредоточенно кивает Покровский, но в глазах его сомнение, и неуспокоенность, и жажда. Радзинский пристально всматривается в его простое, честное лицо и хмуро качает головой. Они прощаются и оба знают, что, как только на их горизонте нарисуется новая компания «ищущих», «знающих» или «просветлённых», любопытство перевесит все мудрые соображения, и они непременно потащатся туда снова. Как два доверчивых дурака.


***
– Ну, как – ты понял что-нибудь? – Покровский с интересом утыкается в «слепой» машинописный текст.

– П-ф-ф, – словно сдувается Радзинский и трёт ладонями лицо, крепко прижимает их к векам, таращит осоловевшие глаза. – Я уже пробовал. «Медитировать».

– Да? – удивлённо вскидывается Олег. – Ты не рассказывал.

Радзинский усмехается про себя – он много чего не рассказывал. Например, что прошлым летом в Баку, куда ездил на конференцию, познакомился с человеком, который назвал себя суфием. Общение с ним остро напоминало Радзинскому засасывание в аэродинамическую трубу – и страшно, и сопротивление не поможет. Он провёл у бакинского знакомого в Гяндже две недели, и за это время всё в мозгах его сдвинулось настолько, что о возвращении в прежнее сонно-дремотное состояние сознания не могло быть и речи. Рафик дал координаты одного человека в Подмосковье, который занимался тем же, что и он. Наведавшись по указанному адресу, Радзинский почувствовал, что влип ещё больше – Эльгиз заворожил его настолько, что первые полгода знакомства он каждые выходные мотался в посёлок, где тот живёт, и, открыв рот, ловил всякое его слово, и ходил за ним, как привязанный. Но перед Новым годом Эльгиз поставил условие: Радзинский всё бросает и перебирается в его избушку – только тогда он станет полноценно его учить. И всё оборвалось – Радзинскому словно кто-то сказал «не надо» и он не смог через это своё внутреннее отторжение переступить. Всё происходило, конечно, в страшном секрете. Пришлось пообещать, что ни одна живая душа об этих контактах не узнает. А Радзинский слово держал, потому и не обмолвился лучшему другу о своём приключении.

– Ну, как же! – раздражённо хмурится он. – Ты же сам меня с ним познакомил – с этим типом с Алтая!..

– Не помню… Ладно – и что?

– Что… Сосредоточился я на этой самой «кундалини» и увидел, как из основания позвоночника выпорхнула белая птица и по позвоночному столбу начинает подниматься голубое пламя…

– Ух ты! – не отрываясь от чтения, восхищается Покровский и вонзает зубы в кусок пирога с черничным вареньем.

– «Ух» – да не «ух», – морщится Радзинский. – Когда я рассказал об этом тому парню, он жутко испугался и горячо посоветовал это самое пламя «затушить». Во избежание непредсказуемых последствий…

– И ты затушил? – ахает Покровский, на мгновение вскидывая на собеседника глаза.

– Конечно. Я что – камикадзе? – Радзинский заглядывает в свою опустевшую чашку, вздыхает и идёт варить новую порцию кофе. – Понимаешь, Олежек, – продолжает он, снова усаживаясь за стол с дымящейся туркой в руке. – Это вещь сугубо практическая. Ты углубляешься, углубляешься, углубляешься в себя, постепенно отбрасываешь всё ложное, слой за слоем снимаешь с себя стружку… И в итоге доходишь до самой сердцевины. А там ничего нет – пустота… Это то, как я понял цель предпринимаемых усилий. Может, я не прав?.. Ты, вообще, меня слушаешь?!

– М-м-м… Да! – с видом пай-мальчика кивает Покровский, поспешно откладывая изрядно помятые листки в сторону. И преданно глядит Радзинскому в глаза.

Тот оценивающе прищуривается и неторопливо делает глоток кофе.

– Вот тобою что движет? Ради чего ты носом землю роешь?

– Ну… Я врач. Мне просто любопытно всё выходящее за рамки обыденного представления о мире и человеке. Я надеюсь найти всем этим невероятным фактам исчерпывающее научное объяснение, – твёрдо, без запинки, отвечает Олег.

– То есть, цели у тебя нет, – безжалостно подытоживает Радзинский.

Покровский возмущённо открывает рот и тут же захлопывает его обратно – получается, что цели, по большому счёту, действительно, нет. Так – увлечение процессом. Хобби.

– А у всех этих «оздоровительных» упражнений цель есть. Понимаешь, Олежек? И как-то она не сильно меня вдохновляет…

– Ты что?! – обижается вдруг Олег. – Это же древнее знание о человеческом организме! Наука только сейчас к этому подходит!

– Дубина, – ласково произносит Радзинский. – Цель всех этих занятий – за пределами этого мира. Ты бы ещё сказал, что христиане для оздоровления организма постятся… – Он прикуривает и задумчиво гоняет по столу зажигалку. – У меня такое ощущение, – вздыхает он, наконец, – Что мне чего-то не хватает – волшебного слова, ключа… Я стою, скажем, перед иконой и знаю, что она должна быть живой, отвечать мне. А она – не отвечает. Хоть головой об стенку бейся. Ну, как тебе ещё объяснить! – почти с отчаянием восклицает он, видя искреннее недоумение на лице Покровского. – Я чувствую, что где-то там – за стенкой – другая жизнь, другая реальность. А входа туда нет – никак не доцарапаешься…

Покровский глядит виновато, ему неловко. Он слышит это уже не в первый раз, но – не понимает. И чем помочь – не знает. Радзинский устало машет в его сторону рукой, подталкивает к нему потрёпанную рукопись:

– Иди-ка ты домой, эскулап. Обогащай науку о человеческом теле…

Тоска, снедающая Радзинского изнутри, становится почти невыносимой. Бокал вина ведь не повредит? И даже два бокала вина, выпитых в одиночестве под тягучие восточные мелодии с подаренной Рафиком пластинки…


========== Глава 2. "Москвич", судьба и мокрые ботинки ==========

Лихо рассекая зеркальную гладь безбрежных мартовских луж, Радзинский мчался на своём «Москвиче» как ветер. Но не потому, что куда-то опаздывал, нет – просто наслаждался ощущением праздника, которое источала ликующая вокруг природа. К тому же нагрудный карман его кожаной куртки приятно согревал листочек с номером телефона – номерок принадлежал очарованной утром на кафедре симпатичной рыженькой аспирантке, которая так мило заливалась жарким румянцем по любому поводу.

Сворачивая во двор, Радзинский и не подумал сбросить скорость. Талая вода сверкающей стеклянной стеной взметнулась вверх – к невероятно яркому голубому небу – и обрушилась на тротуар, окатывая с головы до ног ни в чём не повинного прохожего, которого – честное слово! – не было там секунду назад. Разве что из-за фонарного столба выскочил…

Радзинский чертыхнулся и резко сдал назад. Бросил на сиденье солнечные очки, поспешно выпрыгнул из автомобиля, немедленно погружаясь в воду чуть ли не по колено.

– Простите, ради Бога! – выбираясь на тротуар, умоляюще пророкотал он своим чувственным баритоном, и сделал широкий шаг к растерянному парню, с чьих светлых волос – вот ужас-то! – капала вода. И осёкся: нет, не от того, что жертва его лихачества так лучезарно улыбалась ему во все свои тридцать два белоснежных зуба. Просто такого слепящего радужного сияния, которое светлым искрящимся облаком окружало силуэт этого человека, Радзинский не видел ещё никогда.

Сердце сразу забилось часто-часто. Мир сделался резче, ярче. Дыхание вдруг перехватило от сладкого предвкушения чуда.

– Ничего страшного, – мягко заверил его между тем молодой человек, стряхивая воду с пальцев. – Пустяки… – Красиво очерченные губы сложились в приветливую улыбку.

Радзинский усилием воли заставил себя отвести взгляд и принялся лихорадочно рыться в карманах в поисках носового платка. Платок, к счастью, нашёлся – чистый, тщательно отглаженный.

– Спасибо… – снова так мягко, деликатно. Радзинский вдруг ощутил стихийный прилив немотивированной нежности. Отцовский инстинкт, что ли, прорезался к тридцати годам? Паренёк был таким юным, тоненьким, хрупким. И ростом невелик – Радзинскому он едва доставал до плеча. А ещё эти светлые волосы, которые постоянно падают ему на лоб, и длинные, девчоночьи ресницы… «Маленький принц», – мысленно умилился Радзинский.

– Куда ты в таком виде? – сочувственно пробасил он. – У тебя же пальто насквозь мокрое! Снимай. Я тебя отвезу…

– Я, вообще-то, в библиотеку хотел… в Ленинскую… Но теперь, как видно… – парень, улыбаясь, вздохнул и красноречиво развёл руками.

– Давай ко мне, – великодушно предложил Радзинский. – Я здесь буквально в двух шагах живу. Приведёшь себя в порядок и поедешь в свою библиотеку! – Не дожидаясь ответа, он решительно шагнул к молодому человеку и мигом расстегнул его пальто, едва не оборвав пуговицы, поскольку петли, прорубленные в грубой колючей ткани, оказались ужасно тугими. Не ожидая такого натиска, тот машинально повернулся спиной, позволяя незнакомому человеку раздеть себя прямо посреди улицы.

– Студент? – Пальто отправилось на заднее сиденье.

– Аспирант. – Молодой человек бесстрашно шагнул в лужу, не дожидаясь, пока машину отгонят на сухое место. То же пришлось сделать и Радзинскому – больше до машины добраться было никак нельзя.

– Как зовут?

– Николай.

– А меня – Викентий. – Радзинский протянул своему новому знакомому руку и осторожно пожал его хрупкую на вид кисть. На безымянном пальце Николая блеснуло золотое обручальное кольцо. «Неужто он женат?» – поразился Радзинский. – «Ребёнок ведь совсем!».

В мокрых ботинках было на редкость неуютно, но это было мелочью по сравнению с тем чувством неловкости, которое Радзинский испытал, поймав на себе изучающий взгляд сверкающих стальных глаз юного аспиранта: неприятная щекотка пробежала по позвоночнику и исчезла, когда Николай отвернулся.

Нервно щёлкнув зажигалкой, Радзинский закурил, надеясь таким образом отвлечься от мыслей о свалившемся на него из ниоткуда радужном мальчике, но, заметив, как тот украдкой отмахивается от табачного дыма, смутился окончательно и, сделав пару затяжек, вышвырнул окурок в окно.


***
Аспирант ушёл мыть голову и пропал. Радзинский уже извёлся – безумно хотелось с ним пообщаться. Непонятно, правда, на что он надеялся – ждать откровений от дежурного разговора за чашкой чая довольно глупо. Но Радзинский был уверен, что сумеет «зацепить» аспиранта – не было ещё случая, чтобы человек, от которого ему что-нибудь было нужно, сорвался с крючка. Обычно люди, в которых Радзинский был заинтересован, легко попадали под его влияние и охотно делали то, что он им предлагал. А здесь и корысти-то никакой не было – просто познакомиться поближе.

Своим видениям, своему чутью Радзинский доверял безоговорочно, и упускать такого необычного человека, как этот парень, не разобравшись, в чём суть его феномена, не собирался. Может быть, вот оно – то, что он столько лет искал! Вот потенциальный единомышленник и соратник! Ну, и пусть это всего лишь мальчишка! Никогда не знаешь, кто перед тобой на самом деле – в этом за годы скитаний по миру российской эзотерики и оккультизма Радзинский успел убедиться.

Времени, между тем, прошло уже немало. Даже если гость мыл отдельно каждый волосок, он бы, ей Богу, уже управился! Радзинский двинулся на поиски. В ванной аспиранта, конечно же, не оказалось – только небрежно заткнутое за батарею полотенце напоминало о его пребывании здесь. Тонкий мальчишеский силуэт мелькнул за приоткрытой дверью кабинета.

– Так вот где ты пропал! А я на кухне тебя жду… – хмыкнул Радзинский, неслышно входя в комнату.

Его низкий бархатный голос заставил Николая вздрогнуть. Тот нервно обернулся, и Радзинский снова невольно залюбовался: окружающее нового знакомого сияние полыхнуло в полумраке кабинета, широкими волнами распространяя вокруг мягкие радужные переливы и нежное, ласковое свечение.

– Я… заблудился немного, – сдержанно улыбнулся Николай и снова заворожено уставился на книжный шкаф. Его светлые, свежевымытые волосы распушились и теперь золотились на солнце, тонким лучом скользнувшим меж неплотно задёрнутых гардин. Казалось, вокруг его головы сияет нимб.

Радзинский ухмыльнулся. Небрежно стряхнул пепел сигареты в чугунную пепельницу, которая уже не один десяток лет стояла здесь, на зелёном сукне старинного письменного стола. Квартира досталась ему от деда. Вместе с антикварной мебелью, бронзовыми люстрами и роскошной библиотекой. Здесь было на что посмотреть. И, похоже, благодаря этому обстоятельству, не нужно больше ломать голову, как продолжить неожиданное знакомство – аспирант без книги отсюда не уйдёт. А если так – значит, вернётся…

– Вы… позволите мне взять несколько книг? – в ту же секунду подал голос Николай, как будто почуял молчаливое одобрение своих намерений со стороны владельца. – Для работы… Мне тогда и в библиотеку было бы не надо… – Он пристально посмотрел Радзинскому в глаза. – Я верну, - серьёзно добавил он.

– Не вопрос, – усмехнулся Радзинский, неторопливо затягиваясь и тонкой струйкой выпуская дым изо рта. Он протянул руку и, словно фокусник, вытащил из-за шкафа передвижную лесенку. – Буду рад искупить таким образом свою вину – ведь ты из-за меня не попал сегодня в Ленинку.

Восторг и обожание в глазах аспиранта стоили того, чтобы проявить щедрость…


***
– Ты на ниве какой науки пашешь, Николай? – поинтересовался Радзинский, прикуривая очередную сигарету. Он безо всякого стеснения жадно разглядывал своего гостя, подмечая множество новых деталей – например, что глаза у аспиранта всё-таки серые, а не голубые, как показалось в самом начале. Что рубашка его выглажена не слишком умело – об этом свидетельствовали наспех разглаженные «стрелки» – случайно пришпаренные утюгом складки на ткани.

Гость тихо звякнул чашкой, аккуратно опуская её на блюдечко.

– Исторической. А что? – взгляд слишком пронзительный и жёсткий для такого хорошенького мальчика.

– Был бы ты филологом, я бы тебе помог.

– Вы… филолог? – вежливо удивился Николай.

– Разве мы не на «ты»? – почему-то оскорбился Радзинский. Он с удивлением замечал, что последние полчаса балансирует на грани совершенно безобразной и недостойной истерики. Источником душевного дискомфорта, вне всякого сомнения, являлся аспирант. Как Радзинский ни старался «зацепить» мальчишку – не получалось. Это выводило из себя. Ощущения были такие, будто запихали в тесную бочку и законопатили там – как не запаниковать?

Радзинский мог смело называть себя самородком – до многих вещей он дошёл сам, своим умом, чисто интуитивно. В частности он практиковал весьма действенный, «авторский» способ управления другими людьми – как ни странно, поглощение и усыпление чужой воли достигалось искренним расположением к собеседнику, дружелюбием и лаской. Радзинский овладел этой техникой без особых усилий, настолько идеально она совпала с его собственным темпераментом. Он и раньше практиковал такой способ общения – особенно с теми, в ком был заинтересован – оплести, убаюкать, нашептать. Только теперь Радзинский ясно видел, как жертва, словно муха в меду, «тонет» в его энергетическом поле, как насыщается его вибрациями и начинает резонировать в унисон с его желаниями. Однако у Николая, судя по всему, был к подобным фокусам стойкий иммунитет – сознательно или нет, но он не давал втянуть себя внутрь чужой светящейся оболочки.

– Мы с вами на брудершафт не пили, – с лёгкой усмешкой пробормотал дерзкий аспирант.

– Так давай выпьем, – мгновенно вспылил Радзинский. Он просто физически чувствовал, что его сказочное «обаяние» заперто внутри и не находит выхода – ни единой щёлочки. Это раздражало невероятно. Он злился и терял контроль над собой. В какой-то момент напряжение стало критическим и вдруг стихийно выплеснулось наружу жгучим солнечным протуберанцем. Но…

– Ненавижу состояние опьянения, – спокойно заметил на его щедрое предложение гость и тут же поднялся. – Спасибо за чай. Мне пора.

В глазах у Радзинского на мгновение потемнело – как от удара по голове. Как будто его страстное желание «привязать» к себе аспиранта вернулась к нему тяжёлым, твёрдым бумерангом.

– Эй! Твои ботинки ещё не высохли! – с неожиданной для самого себя злостью крикнул он гостю вслед, всё ещё не веря, что тот, несмотря на все предпринятые усилия, ускользает.

– Они могут сохнуть до утра, – бесстрастно отозвался Николай из прихожей. – Как-нибудь доберусь.

– Ну и катись, – сквозь зубы тихо прошипел Радзинский.

Однако правила приличия требовали оторвать свою задницу от стула и проводить гостя до порога.

– Спасибо вам огромное. Я позвоню. – Николай вдруг замолчал, и взгляд его сделался очень виноватым – видимо, свою обиду и злость Радзинский скрывал не слишком хорошо. – Я позвоню, – повторил Николай, преданно глядя в глаза гостеприимному хозяину. – И мой телефон не потеряйте. Я там, на листочке, ещё и адрес написал – всё-таки книги очень ценные…


***
Гора окурков в хрустальной пепельнице достигла рекордной величины – столько за один раз Радзинский обычно не выкуривал даже когда садился за какую-нибудь срочную, занимающую всю ночь работу.

– Думаешь, я сумасшедший? – в десятый раз спрашивал он у замученного беседой Покровского.

– Нет. Ты не сумасшедший, – вздыхал покладистый друг. – Это я сейчас с ума сойду.

– И что ты посоветуешь? – не унимался Радзинский.

– Я посоветую тебе пойти домой и лечь спать. Утро вечера мудренее. Проснёшься завтра и с удивлением сам себя спросишь: «А что такого случилось-то? Из-за чего я вчера так переживал?».

– То есть ты считаешь, что это всё-таки просто моя фантазия? Да?

Покровский застонал и впечатался лицом в стол, вцепившись пальцами в свои коротко остриженные волосы. Его слегка вздёрнутый славянский нос сплющился о столешницу.

– Если бы речь шла не о мальчике, а о девочке, я бы решил, что ты влюбился, – мстительно заявил он. – Потому что столько бреда про прекрасные глаза, неземную чистоту и неприступность я никогда от тебя не слышал.

– Сволочь ты, Олежек, – серьёзно сказал Радзинский, сосредоточенно стряхивая пепел с сигареты в кружку с чаем. – Я перед тобой тут душу наизнанку выворачиваю, а ты в неё прицельно так наплевал…

– Радзинский, пошёл вон! – простонал Олег. Во взгляде его была искренняя мольба. – Ты всю кухню уже прокурил. Мать ругаться будет.

– Не свисти, Олежек. Женщины меня любят.

– Так тебе она и слова не скажет, а пилить после твоего ухода будет меня!

– Бедняжка… – без капли сочувствия поцокал языком Радзинский.

– Кеш, ну чего тебе от меня надо, а? – с тоской возопил Олег. – Я же этого твоего аспиранта не видел! А даже если б и видел, всё равно ничем не смог бы тебе помочь! Это ты у нас чародей и кудесник! А я могу только слушать, какое ты там на этот раз сияние увидел, и кивать с умным видом!

Радзинский помрачнел и долго, тщательно ввинчивал окурок в блюдечко из-под сыра, поскольку пепельница была уже полна, что называется, под завязку.

– Не прибедняйся, родной, – прищурился он недобро. – Ты всё прекрасно понимаешь. И видишь, когда тебе надо. – Он поднялся из-за стола. – Спасибо за чай. Пойду, лягу спать – последую твоему совету…

– Ну, ты и наглец, Радзинский! – возмутился Олег. – Я тут битых два часа выслушиваю его бессвязные восторженные восклицания, сочувствую изо всех сил, и я же после этого ещё и плохой! Скотина ты неблагодарная – вот ты кто!

– Только не говори, что только сейчас об этом догадался, – ухмыльнулся нисколько не смущённый Радзинский. – Ладно, проводи меня…

В прихожей Радзинский, вздыхая, остановился перед небольшим зеркалом в массивной бронзовой раме. Собрался застегнуть куртку и застыл в задумчивости, рассеянно созерцая отражение пряжки своего брючного ремня. Покровский подождал деликатно, потом не выдержал и посоветовал с ехидцей:

– Хватит страдать. Позвони ему – этому своему аспиранту. Пригласи на свидание. Давай, как ты умеешь – цветы, шампанское, комплименты. Может, чего и обломится… – И ловко увернулся от обувной щётки, которая прицельно полетела ему прямо в лоб.


***
Проснулся Радзинский под чьим-то внимательным взглядом. Настороженно приоткрыв глаза, он увидел, что на краю кровати сидит его новый знакомый Николай. Аспирант молчал и задумчиво разглядывал Радзинского, словно пытался прочитать очень важную для себя надпись на незнакомом языке.

На сон это было мало похоже: ни один предмет в комнате не был искажён, сам гость выглядел вполне обычно. Радзинский даже разглядел маленькое пятнышко от варенья на его голубой рубашке – вишнёвого, судя по всему.

Николай по-прежнему молчал и хмурился, а потом вдруг потянулся к затаившему дыхание Радзинскому и тот ощутил явственное прикосновение его прохладных пальцев к своему горлу. В следующую секунду Радзинский поперхнулся и закашлялся, выплёвывая на одеяло малоприятный по виду сгусток. Николай, страдальчески морщась, убрал своим платком эту гадость и ободряюще улыбнулся.

Радзинский приподнялся, намереваясь сесть – по постели скользнул яркий луч света. Пока сновидец соображал, что свет идёт из его собственного лба, будто там приклеен фонарь, Николай исчез – растворился в воздухе. А, может, просто вышел?

Радзинский рывком сел в постели и испытал мучительное чувство дежа вю: это второе пробуждение до мелочей повторяло предыдущее, только теперь в комнате он был один. Даже освещение совпадало: бледный утренний свет едва пробивался сквозь плотные шторы.

Потянувшись по привычке за сигаретой, Радзинский заметил на прикроватной тумбочке незнакомый потрёпанный фолиант. Он был раскрыт на середине. Радзинский успел понять, что текст на латыни и даже прочесть первую фразу «In principio erat Verbum», прежде чем том бесследно исчез. Курить резко расхотелось. Холодный душ в этой ситуации показался намного желаннее…


***
– Николай?

Хриплый, смачный кашель на том конце телефонного провода:

– Да, я слушаю, – по голосу легко догадаться, что аспирант жестоко простужен.

– Ты оставил у меня свой читательский билет. Наверно, выронил, когда чистил пальто.

– Спасибо. Я уж думал, что потерял…

– Я буду сегодня в том районе, где ты живёшь. Днём. Могу я зайти?

– Не хотелось бы доставлять вам беспокойство, – заволновался Николай.

– Мне не трудно, – хмыкнул Радзинский. – До встречи.

Сердце колотилось как сумасшедшее, когда он парковался у ничем не примечательной пятиэтажки. Честно говоря, он не знал, как себя вести. Спросить в лоб: «Ты пришелец?». Радзинский был вполне на это способен. Конечно, он не думал, что его новый знакомый – гуманоид. Просто не знал, как серьёзно заговорить о том, что видит и не выглядеть при этом идиотом. «Дорогой, ты мне снился сегодня…». Пожалуй, после такого вступления аспирант закроется в ванной и не выйдет оттуда, пока не прибудет подкрепление. А в том, что Николай – особенный, Радзинский больше не сомневался. Вон сколько людей идёт по улице, и никто из них не сияет, как утреннее солнце. За всю свою жизнь Радзинский не встречал ещё человека, который бы так притягивал его. И так безоговорочно соответствовал критериям его мистического поиска. Упустить? Отступиться? А жить-то после этого зачем?..

– Вы всё-таки приехали! Из-за билета… – Похоже, измождённый болезнью Николай расстроен тем, что доставляет кому-то беспокойство. – Я могу вас заразить, – хрипит он и красноречиво показывает на замотанное шарфом горло. Но взгляд Радзинского упирается в крохотное пятнышко от вишнёвого варенья на его голубой рубашке и рука сама тянется за сигаретой. – Нет! Пожалуйста, не курите – в доме ребёнок! – Николай начинает кашлять так надрывно, что Радзинский, не раздумывая, скидывает с себя куртку и подталкивает страдальца в сторону кухни.

– А ты поменьше в мокрых ботинках по улице бегай! Здоровее будешь. – Это справедливое замечание аспирант игнорирует…

– Чаю? – обречённо спрашивает Николай – ясно, что бесцеремонный гость так просто не уйдёт. – Я работал, – кивает он на книжные завалы на столе.

– Тебе лежать надо, герой! – Радзинский встряхивает чайник – воды на донышке – и уверенно шагает к мойке, чтобы наполнить его. Потом решительно закрывает одну за другой все книги и тетради, громоздящиеся на столе, и складывает их аккуратной стопкой. Аспирант следит за ним потрясённым взглядом, который, видимо, задуман, как испепеляющий. «Сказать ему, что при такой смазливой физиономии это, скорее, умиляет, чем пугает?» – размышляет Радзинский, усмехаясь про себя. – Температуру мерил? – он фамильярно кладёт ему на лоб свою внушительную ладонь. – Где градусник?

Всё-таки у хлипкого аспиранта огромный запас терпения – или воспитан так хорошо. Он делает над собой усилие и тычет пальцем в сторону шкафчика:

– Там.

– Отлично… – Радзинский заодно перебирает лекарства и выкладывает на стол аспирин и фурацилин. – Ложись в постель, – он встряхивает градусник и протягивает его Николаю. – А я через десять минут приду и проверю, сколько намерилось.

– В этом нет необходимости. – Вот так вот – аспирант только с виду белый и пушистый, а внутри – стальной. Вон каким ледяным взглядом окатил! Он спокойно берёт градусник, садится у стены и, расстегнув пару пуговиц, суёт его под мышку.

– Ладно, – хмыкает Радзинский и отворачивается к плите. Проверив наличие заварки, он открывает посудный шкафчик и окидывает взглядом чашки. – Эта твоя? – рука сама тянется к тонкой фарфоровой чашечке с полустёршейся позолотой и, едва пальцы касаются гладкой поверхности, внутри словно открываются невидимые шлюзы. На Радзинского обрушивается лавина информации о хозяине этого предмета. Он видит, он знает, он чувствует, что Николай расколот внутри ещё больше, чем он сам. Что тихий книжный мальчик живёт в другой Вселенной. Послушный, правильный, скромный – а внутри такая сила, что непонятно, как он ещё не взорвался. – У тебя есть дочь? – хрипло спрашивает Радзинский, чтобы что-то спросить. – Катя. Ей одиннадцать месяцев. На тебя похожа… – Он поворачивается – аспирант равнодушно смотрит в стену.

– Я сам справлюсь. Идите, – холодно произносит он. – Дверь просто захлопните – её не надо запирать.

И Радзинский послушно удаляется. Даже не попрощавшись. И приходит в себя только на улице, столкнувшись с прохожим, выгуливающим огромного дога.

С ума сойти! Этот парень выставил его за дверь! Как игрушечного солдатика. Просто приказал. Тошно-то как… Анализировать то, что произошло – (Как он это сделал? Ладно, потом разберёмся…) – совсем не хочется. Обидно – ужасно. Зато предельно ясно, что на этот раз Радзинский не ошибся – этот мальчик настоящий Подарок Судьбы. Возможно даже, он представитель живой традиции. И он действительно многое может. А вот что он при этом знает – это вопрос. Но – шёлк не рвётся, булат не гнётся, Викентий Радзинский не сдаётся! Боишься, аспирант? Не боялся бы – не прогнал бы. Вот и рычаг давления… Разоблачим тебя – не отвертишься. А после этого никуда уже и не денешься, потому что того, кто много о тебе знает, надо держать к себе поближе. Подождём – пока ты книжки дочитаешь. А уж тогда – добро пожаловать!..


***
Кофе остывал. Молчание становилось тягостным. Покровскому сегодня совсем не хотелось шутить, а Радзинский с отвращением глядел на сигареты. Он бесцельно вертел в руках зажигалку и периодически чиркал ею, задумчиво созерцая похожий на лепесток крохотный язычок пламени.

– А чего ты хотел? – хмурился Олег. – Допустим, он чем-то таким, действительно, занимается. Зачем ты ему нужен?

– А зачем он ко мне приходил?

– Возможно, он не контролирует эту свою способность. А может быть, это был просто сон.

– Твою мать!!! – взорвался Радзинский и запустил в стену своей чашкой с недопитым кофе. Коричневые подтёки поползли вниз по выложенной кафелем стене. – Я в своём уме! Ясно тебе?! Ещё раз так скажешь, и я вышвырну тебя на хрен из своей жизни! Навсегда!!!

Покровский притих и, хотя был заметно обижен, проглотил оскорбление совершенно безропотно.

А Радзинский и не думал извиняться. Он достал, наконец, сигарету и некоторое время молча курил, мрачно глядя на безобразное коричневое пятно на стене своей кухни.

– Я первый раз в жизни встретил человека, который не ищет, как я, а уже нашёл и прожил это своё знание. Который знает, куда идёт. Который что-то может. – Про своих азербайджанских друзей Радзинский благоразумно упоминать не стал. – Этот мальчик не треплется о том, чего не знает, не из книжек что-то там вычитал, а реально может, – зло процедил он, щелчком отправляя зажигалку на другой конец стола. – И я хочу знать, чем он дышит. И что он видит. Потому что в моём описании мира зияют огромные дыры. И я не могу так жить дальше. Мне казалось, что и тебе это важно – узнать Истину, какой бы она ни была. Кого мы встречали до сих пор? Маньяков, одержимых стремлением обрести сверхспособности? Так они у меня и так есть. Поверь мне, Олежек, суперспособности не приближают меня к ответу на вопрос «зачем я живу». А этот мальчик одним своим присутствием – приближает. И я не псих – или что ты там ещё про меня подумал…

– Второе, – обиженно отозвался Покровский и поспешно пригнулся, спасаясь от летящего в него блюдца от уже разбитой чашки. – И псих тоже, – хмуро резюмировал он…


========== Глава 3. Раз наставник, два наставник... ==========

Эльгиз неожиданно позвонил и предложил встретиться. Теперь они сидели в какой-то подозрительной — тесной и тёмной — шашлычной, где их приняли, правда, как дорогих гостей и накормили действительно вкусно и щедро — по-кавказски.
Радзинский за последнее время довольно бойко научился изъясняться на фарси, но Эльгиз почему-то предпочёл беседовать с ним по-русски — возможно, чтобы не привлекать к себе лишнего внимания.

— У меня есть учитель, — веско сказал он, поднимая на Радзинского испытующий взгляд. Его тонкий нос с горбинкой, длинные ресницы и чувственный рот могли бы показаться излишне слащавыми, если бы не строгая седина в чёрных волосах и не серьёзный пронзительный взгляд тёмных глаз. — Ему уже много лет и он никуда не выезжает из Шеки. Он хочет с тобой встретиться. — Чёрная кожаная куртка Эльгиза слегка скрипнула, откликаясь на движение хозяина. — Оптимально, если ты навестишь его летом. Выкроишь пару недель — хорошо, нет — не смертельно. Хватит и одного дня. Настоятельно рекомендую тебе не отказываться. Если бы ты знал, сколько народу обивает порог его дома в надежде увидеться с ним, ты бы понял, какая честь тебе оказана. Когда будешь готов — позвони. Поедем вместе.

— Спасибо, — сосредоточенно кивнул изумлённый Радзинский, который был уверен, что после его решительного отказа от ученичества азербайджанские друзья навсегда вычеркнули его из своей жизни. — Сделаю всё, от меня зависящее, чтобы эта поездка состоялась, — заверил он.

Эльгиз не смог удержаться от улыбки:

— Как ты теперь осторожно выражаешься…

— А как же! — ухмыльнулся Радзинский. — Я теперь тёртый калач…

Эльгиз был настоящим мастером по части выбивания всяческой дури из головы. Пообщавшись с ним, любой начинал чувствовать себя голым, беспомощным и жалким. Радзинского в начале их знакомства он высмеивал и унижал совершенно беспощадно, но тот был живуч и рассудителен, и как-то умудрялся извлекать из этого пользу, становясь с каждым разом всё более недосягаемым для эльгизовых атак. Так что зловредный кавказец довольно быстро оставил в покое его самомнение и только изредка позволял себе резкие выпады в сторону «противника» — так, чтобы тот не расслаблялся…

— Тебя что-то беспокоит, — неожиданно нахмурился Эльгиз. — Ты просто весь вибрируешь…

Радзинский сразу помрачнел и потянулся за спасительной сигаретой.

— Не знаю даже, как сказать… — Он как-то так неловко чиркнул зажигалкой, что она выскользнула из пальцев и чувствительно обожгла мизинец. Эльгиз, наблюдая, как Радзинский с досадой шипит какие-то ругательства сквозь зубы и дует на ожог, заметно оживился. Откинулся на спинку стула и с огромным интересом уставился на Радзинского, которого этот факт заставил напрячься ещё больше. Однако он сделал над собой усилие и мужественно закончил, — В общем, столкнулся я с одним человеком — крепко он меня зацепил… А он, похоже, не хочет со мной общаться…

— И чем же он тебя зацепил? — вежливо поинтересовался Эльгиз. Благородная осанка, величавый наклон головы — натуральный шейх. Поневоле начнёшь заикаться от страха под пристальным взглядом такой царственной особы.

Что он там спросил — чем? Вот это сюрприз! Оказывается, Радзинский и сам не знает — чем. Теперь-то он понял, какими бредовыми, с точки зрения Покровского, должны были выглядеть его восторженные дифирамбы в адрес аспиранта.

Однако тянуть с ответом бесконечно — невозможно. Поэтому приходится нащупывать верные слова прямо в процессе.

— Это я и пытаюсь выяснить, — небрежно бросает Радзинский, всё ещё морщась от боли и посасывая обожжённое место на злосчастном мизинце.

— Занятно, — усмехается Эльгиз. — Может, вместе попробуем? Очень хочется знать, на кого ты меня променял…

Радзинский удивлённо вскидывает брови, пристально всматривается в лицо собеседника, потом с облегчением выдыхает — Эльгиз шутит.

— Меня всё устраивало, — хмыкает он. — Ты сам меня выпер.

— Не меняй тему, — ласково напоминает Эльгиз.

— Ладно. Не обижайся потом, что ничего не понял, — нахально заявляет Радзинский и, наконец, закуривает. Эльгиз терпеливо ждёт. Пыхая сигаретой, Радзинский мычит невнятно, — В общем, он весь такой нездешний: сияющий нимб, белоснежные крылья, всё такое… Но когда я к нему сунулся, он просто сказал открытым текстом: «Пошёл вон». И я пошёл…

— Это всё? — снисходительно смотрит на него Эльгиз.

Радзинский снова затягивается сигаретой и пожимает плечами.

— Я предупреждал…

— Попытайся ещё раз, — сочувственно кивает ему Эльгиз, и Радзинский чувствует себя последним идиотом.

— Хорошо. — Он подвигает к себе пустое блюдце и долго, обстоятельно стряхивает туда сигаретный пепел. — Он меня поднимает. Над землёй. Так понятнее? — ехидно интересуется он.

— Намного, — Эльгиз насмешливо блестит глазами. — Поподробнее об этом, пожалуйста…

Радзинский несколько секунд возмущённо смотрит на него. Затем качает головой.

— Надеюсь, ты не издеваешься. В противном случае ты рискуешь сильно подпортить в моём благодарном сердце светлую память о тебе.

Похоже, Эльгиз в восторге.

— Как витиевато ты обхамил меня, Викентий! — умиляется он, складывая перед собой ладони. — Нет, я не издеваюсь. Мне действительно интересно. Судя по всему, этот человек — Проводник. Кроме того, его духовный уровень должно быть очень высок, если одно его присутствие оказывает на тебя такое мощное воздействие.

— Проводник? — настораживается Радзинский. — Это что ещё такое?

— На этот вопрос, я полагаю, ты и сам в состоянии ответить.

Радзинский озабоченно хмурится, потом вдруг решительно гасит сигарету.

— Спасибо. Ты мне очень помог, — серьёзно говорит он, вставая. «Боже мой! — стучит в голове. — Проводник — вот оно нужное слово! Рядом с ним ведь сердце из груди выпрыгивает, так резко меняется частота вибраций! Он точно тот, кто мне нужен!» — Насчёт поездки — созвонимся. Передай Учителю от меня низкий поклон и скажи, что я искренне благодарен ему за приглашение.

— Викентий! — окликает его Эльгиз, когда, не дожидаясь ответа, Радзинский, наклонившись, торопливо сжимает его в объятиях и широкими шагами направляется к выходу. Тот останавливается и глядит вопросительно. — Познакомишь? — хитро улыбается Эльгиз.

Радзинский, подозрительно прищурившись, замирает. Затем что-то, видимо, сообразив, раскланивается церемонно:

— Я передам Его Величеству вашу просьбу об аудиенции… — И спрашивает жёстко, — Так ты за этим меня и позвал?

— Может быть… — Эльгиз делает неопределённый жест своей изящной рукой. По глазам видно — Радзинский понял всё правильно. — Но насчёт приглашения — это не шутка…

— Ещё бы это была и шутка… — Радзинский раздосадован и встревожен своим открытием — у него есть конкуренты! Аспирантом интересуется не он один! Непостижимым образом о нём знает Эльгиз, а, значит, и те, кто с ним связан… Кто ещё? Он пару секунд пристально рассматривает коварного кавказца, потом резко разворачивается и, уже не прощаясь, выходит на свежий воздух — к слепящему солнечному свету и оглушительному птичьему гомону.

«Прости, аспирант», — мысленно обращается он к Николаю. — «Обещаю, что через меня до тебя никто не доберётся». И, подумав, уверенно добавляет: «Но от меня ты никуда не денешься. Дочитывай свои книжки»…

***
В родном институте было пустынно. Пахло нагретым на солнце деревом, старыми книгами, пылью. Радзинский, одетый с заграничным шиком, выглядел в этом замшелом интерьере совсем не академично и уж абсолютно не по-советски.

— Викеша, если текста не будет до конца недели — я с вами больше не работаю, — любезно сообщил ловко схвативший его за локоток Мюнцер. Его живые чёрные глаза смотрели на Радзинского с юмором, и этот факт позволял надеяться, что хитрый старый еврей только пугает его суровыми крайними мерами.

— Исаак Израилевич, вы же знаете, что я не подведу! — горячо заверил Радзинский, столкнувшийся с Мюнцером почти у самого выхода из института — сбегая по лестнице, он едва не сбил с ног щуплую птичью фигурку уважаемого коллеги.

Мюнцер склонил голову набок, ужасно напоминая какую-нибудь большеносую тропическую птицу — попугая или тукана — и ехидно заметил:

— Вы уж постарайтесь, Викентий Сигизмундович. Довольно уже на аспиранток распыляться. Помните у Толстого — Алексея Константиновича: «У курицы один и тот же вкус, Что с чёрным ли хохлом она, что с белым!»…

Радзинский от души расхохотался, глядя на Мюнцера с искренней признательностью — умел старый плут в двух словах обрисовать суть проблемы, которая состояла в том, что старший научный сотрудник Радзинский — шалопай и бабник. И выезжает только на врождённых способностях, природном очаровании и редкостном везении — баловень судьбы.

— Я работаю над этим. Честное слово, — ухмыльнулся Радзинский. — Но согласитесь, что один только вид красивой женщины парализует работу мозга — шансов устоять практически нет.

— Вы серьёзно полагаете, что человек думает мозгом? — снисходительно поинтересовался Мюнцер. И похлопал своими пушистыми ресницами — что ни говори, а глаза у него, действительно, были красивые.

Эти слова, скорее всего, были шуткой, но для Радзинского вопрос о степени свободы человеческих существ был больной темой, поэтому он, не задумываясь, ответил:

— У меня на этот счёт есть большие сомнения. Большинство людей — марионетки — сами не знают, что и зачем делают. Потянешь за ниточку и…

Мюнцер взглянул на него с интересом:

— Вы вольнодумец. Как я и предполагал.

— Так это была провокация? — расхохотался Радзинский.

— В некотором роде, — охотно согласился Мюнцер. — И в связи с этим я посоветовал бы вам быть осторожнее. — Улыбка внезапно исчезла с его лица, а взгляд стал непривычно жёстким. — Вы слишком много говорите — не там, где надо и не с теми. Вы меня понимаете? — нахмурился он.

Радзинский помрачнел.

— Даже так? — Он помолчал, переваривая эту неприятную информацию. — И на сколько же я наговорил?

— На парочку доносов хватило. Скажите спасибо, что с начальником первого отдела меня связывают давние дружеские отношения, а та склочная особа, которая эти пасквили настрочила, давно уже имеет стойкую репутацию человека не совсем психически здорового…

— Просто не знаю, как вас благодарить! — с чувством выдохнул Радзинский, осознав, наконец, степень катастрофичности ситуации. — Спасибо огромное! — Он порывисто прижал ладонь к сердцу и страстно заверил, — Я ваш должник…

— Пустяки, юноша, — отмахнулся Мюнцер. — Научный руководитель не бывает бывшим…

— Боюсь, что вы скорее исключение из правила, — горько усмехнулся Радзинский. — И кому же я обязан столь пристальным вниманием к своей скромной персоне?

— А вы приглядитесь к тем бойким дамам, которые работают с вами в одном секторе, — добросердечно посоветовал Мюнцер. — К тем особам бальзаковского возраста, которые в силу действия возрастного фактора не вызывают у вас резкий паралич головного мозга одним своим присутствием…

— Ясно, — коротко хохотнул Радзинский. Он смотрел теперь на Мюнцера с некоторой опаской. — Я приму меры…

— Какие, позвольте узнать? — насторожился Мюнцер.

— Хм… нестандартные… — Радзинский прикусил было язык, но — слово не воробей…

— Викеша, — прокашлявшись, вежливо начал Мюнцер. — Я уже давно хотел поговорить с вами на эту деликатную тему. Желательно, конечно, не в этих стенах, но раз уж к слову пришлось… — Мюнцер поджал губы, с сомнением оглядывая атлетическую фигуру своего ученика. Надо сказать, что эта самая фигура соответствовала самым высоким античным скульптурным образцам. — К вашей завидной активности не мешало бы приложить хотя бы немного благоразумия, — наконец, решился он. — В определённых кругах вы уже стали знаменитостью. Вас это не пугает?

— Я не совсем понимаю… — пробормотал Радзинский, отказываясь верить, что, казавшийся абсолютно погружённым в науку, академичный, суховатый Мюнцер говорит с ним об этом! Впечатление такое, будто ходил до сих пор по заколдованному замку, и вот — чары спали. Все, кто находился вокруг, явились в своём подлинном и весьма неожиданном облике.

— Всё вы прекрасно понимаете, — безжалостно гнул свою линию Мюнцер. — Вы хоть отдаёте себе отчёт в том, насколько вы заметный?! С вашими способностями, с вашим напором, с вашими внешними данными, в конце-то концов!.. — Он сердито ткнул Радзинского указательным пальцем в грудь. — А вы осознаёте, как сильна зависть в этой среде?! И какими ужасными последствиями это может быть для вас чревато?.. Нет, конечно, ваша искренность в стремлении приобщиться к истинному знанию делает вам честь, но зачем так откровенно подставляться под удар?! Самоуверенность — та же глупость, — горячился Мюнцер, насколько возможно сдержанно помахивая рукой перед носом онемевшего от изумления Радзинского. — Как умно вы себя вели, когда были аспирантом! Я просто нарадоваться не мог, видя, как ловко вы обходите все подводные камни на вашем пути, как трезво, тонко — дипломатично, но при этом безжалостно — ведёте дискуссию. Как не даёте не малейшего шанса вашим недоброжелателям неподдельным стремлением выполнить свою работу безупречно… Вы серьёзно полагаете, что, распив с кем-то пару бутылок водки, а затем снисходительно сообщив собеседникам, мол «лажа всё это — то, чем вы, ребята, занимаетесь», что, таким образом, вы приобретаете себе союзников?!

— Я вообще не рассуждал об этом в таком ключе, — нахмурился Радзинский.

— Ну, да! Вы решили, что попали на другую планету, населённую честными и благородными искателями Истины, — ехидно заметил Мюнцер, склоняя голову набок.

— Уф-ф-ф… — Радзинский провёл по лицу рукой. — Поверить не могу… — Конкретизировать свои сомнения он не решился — всё-таки и у стен есть уши…

— Викеша… — Мюнцер взглянул на него умоляюще, уморительно сморщив при этом нос. — Успокойте меня — вы ведь нашли, что искали? — Он смерил весёлым взглядом окончательно ошалевшего Радзинского и снисходительно пояснил, — Ваша, хм… светская активность в последнее время заметно снизилась. Напрашивается вывод, что вы таки обрели свой Грааль. Я сейчас не имею в виду ваши успехи в фарси… — многозначительно добавил он.

Потерявший дар речи Радзинский автоматически кивнул и Мюнцер со вздохом облегчения деликатно потрепал его по плечу.

— Рад за вас. Надеюсь, мои предостережения не пропадут даром… — Он вопросительно выгнул бровь и, дождавшись от собеседника повторного кивка, бодро попрощался, — Так вы обещали, Викентий! Чтоб к концу недели текст был…

***
К Покровскому Радзинский в этот раз не пошёл. Купил пива, разложил по тарелочкам закуску и устроился в мягком кресле у журнального столика в библиотеке. Сидел, смотрел, и ничего перед собой не видел. Осушая очередной бокал, он пытался унять внутреннюю дрожь, от которой самым натуральным образом тряслись руки. Боялся подумать и страшился поверить, что достиг желанной цели. Мюнцер — старый, добрый Мюнцер, ненавязчиво опекающий его почти уже десять лет оказался частью того мира, куда Радзинский так настойчиво пытался проникнуть — получается, что с чёрного хода. У парадного все эти годы его терпеливо ждал Исаак Израилевич.

И Эльгиз… Интересно, они с Мюнцером знакомы?

Обида на этих двоих довольно быстро преобразовалась в ярость, и Радзинский кинулся к телефону. Он в бешенстве накручивал телефонный диск — то один, то другой номер — но снова и снова слышал в трубке только ровные, бесстрастные гудки. Это привело его в совершеннейшее неистовство, и он со злостью шваркнул телефонный аппарат об стену — тот с тихим звоном брякнулся на пол. Красный пластиковый корпус обзавёлся очередной внушительной трещиной — ну, да, Радзинский порой был крайне несдержан и это был далеко не первый случай, когда он терял над собой контроль и начинал швыряться вещами.

Осознав, что уровень освещения вдруг резко изменился, и теперь всё вокруг обволакивают блёклые сумерки, Радзинский чертыхнулся и пробежался по квартире, щёлкая выключателями — света нигде не было, значит, снова выбило пробки. Чувство вины заставило его присмиреть — опять психанул, и оставил весь подъезд без электричества. Вздыхая, Радзинский поднял с пола телефон, убедился, что тот работает, и набрал номер диспетчерской.

— Здравствуйте, девушка, — елейным голоском проговорил он. Перед его мысленным взором медленно проявился облик полной, крикливой дамы с короткими, пережжёнными перекисью волосами. Её неспешно поглощало вязкое, медовое облако. — Срочно нужен электрик. Конечно, записывайте адрес…

***
Пурпур рассвета медленно разливался за окном, когда Радзинский с хрустом потянулся и встал, наконец, из-за стола. Он не спал всю ночь. Попросту не ложился, чтобы к утру закончить работу. Зато теперь у него на руках был веский — на сотню машинописных страниц — повод посетить своего бывшего научного руководителя.

Но сперва нужно вытряхнуть из пепельницы окурки. Сварить себе кофе покрепче. От привычных монотонных движений ещё больше хочется спать. Крутые бока медной турки жарко горят на солнце — это зрелище тоже почему-то усыпляет. Кофе поднимается шапкой — так медленно, медленно… Чёрт! Едва не убежал…

Горечь обжигающего напитка бодрила, но не прогоняла сон окончательно. Радзинский подумал немного и добавил в кофе молотого чёрного перца — этот рецепт он позаимствовал у одного итальянца. Вкусно не было, зато сон как рукой сняло. Тем не менее, сесть за руль он не решился. Поехал на метро и задремал-таки под перестук колёс так сладко, что едва не пропустил нужную остановку…

Мюнцер жил в старом доме дореволюционной постройки — жёлтом, с обшарпанной белой лепниной по фасаду. Кажется, здесь обитали ещё родители Исаака Израилевича. Во всяком случае, часть мебели в квартире была антикварной и выглядела так, словно вросла в обжитое пространство всеми своими оббитыми углами и резными завитушками.

— Викентий, как вы не вовремя! — Мюнцер встретил его на пороге, запихивая в вырез уже застёгнутого пальто полосатый мохеровый шарф и зажимая портфель под мышкой. Прихожая за его спиной была погружена во мрак. Только из приоткрытой двери в конце коридора просачивалась полоска света, позволяя разглядеть ворох одежды на вешалке и изящные женские сапоги у стены, свесившиеся набок высокими голенищами.

— Я пытался до вас дозвониться. Вчера, — мрачно сверкнул глазами Радзинский. Похоже, разговор откладывался — это раздражало его не на шутку.

— Как жаль! — сокрушённо завздыхал Мюнцер. Впрочем, сожаления в его взгляде при этом не было ни капли. — Сара, я ушёл! — крикнул он куда-то вглубь квартиры.

— Хорошо, — приглушённо донеслось в ответ.

Самое интересное, что жену Исаака Израилевича звали совсем не Сара, а Лидия Матвеевна. Но никак иначе Мюнцер свою супругу никогда не называл. Это было частью какой-то игры, в суть которой бывший ученик посвящён не был.

— Я принёс текст. — Радзинский хмуро протянул Мюнцеру картонную папку.

— Викентьюшка! — Исаак Израилевич, казалось, был растроган. — Какое похвальное рвение! Кладите сюда — я по дороге как раз посмотрю. — Он раскрыл перед молодым коллегой свой портфель.

— Когда мы сможем поговорить? — угрюмо поинтересовался Радзинский, неотступно следуя за бодро сбегающим вниз по лестнице Мюнцером — стук мюнцеровских каблуков рассыпался по подъезду горохом, в то время как шаги Радзинского напоминали тяжёлую поступь Каменного гостя.

— Да хоть сейчас! — Исаак Израилевич радушно улыбнулся, толкая ведущую на улицу массивную дверь подъезда. — Что с вашим лицом? — изумился он, разглядев, наконец, при дневном свете помятую физиономию своего протеже.

— Неважно. — Радзинский зачем-то пригладил свои роскошные русые волосы. — Я хочу спросить, зачем вам понадобилось дурачить меня десять лет. Ведь вы, получается, знали, чем я интересуюсь, и даже не попытались помочь.

— Викентий, — Мюнцер остановился и укоризненно поглядел в покрасневшие после бессонной ночи глаза Радзинского. — За эти десять лет вы не задали мне ни одного вопроса, в ответ на который я мог бы сказать вам что-то существенное на интересующую вас тему. Из чего я делаю вывод, что не я должен наставлять вас на путь истинный.

— Вот как… — У Радзинского как-то внезапно кончились все аргументы. И гневный запал улетучился, оставляя после себя звенящую пустоту в голове. Тогда он просто повернулся и пошёл прочь прямо по щедро разлившейся по тротуару сверкающей талой воде, перемежающейся островками почерневшего снега.

Незнакомый человек с чеховской бородкой и кроткими оленьими глазами неожиданно преградил ему путь. Хлипкое интеллигентское телосложение не помешало ему вцепиться в рукав изумлённого Радзинского так, что не оторвать.

— Викентий! — Сзади налетел запыхавшийся Мюнцер. — Вы что — обиделись?! Почему вы ведёте себя как ребёнок?! Митенька, отпустите его, — велел он незнакомцу. Тот послушно разжал пальцы, но продолжал глядеть на Радзинского настороженно, готовый в любой момент снова схватить объект при попытке к бегству.

— Эх, Викентий… Зря я вам навязался вчера со своими советами… — тяжело вздохнул Исаак Израилевич, жалостливо глядя на своего великовозрастного питомца. — Садитесь в машину. — Он подтолкнул Радзинского в спину. — Будем исходить из того, что случайностей не бывает. Особенно в духовной жизни. Вы явно не принадлежите к нашей традиции, но судьба почему-то упорно нас сталкивает. Пора разобраться в этом вопросе…

***
В машине Радзинский уснул.

— Посидите пока тихонько. Я Вашу работу полистаю… — Мюнцер зашуршал страницами. Этой паузы было достаточно, чтобы крепкий сон мгновенно сморил Радзинского, как пригревшегося у материнской груди младенца.

«Коль доди, дофэк: питхи ли, ахоти, раэйати, йонати, таммати…»{?}[ «Голос возлюбленного моего, который стучится (в дверь): отвори мне, сестра моя, возлюбленная моя, голубица моя, чистая моя…» — (древнеевр.). Песнь Песней, 5,2.]. Слова звучали, как заклинание. И голос произносящего их напряжённо звенел со всё возрастающим накалом. «Им тимцу эт доди, ма таггиду ло? Шэхолат ахава ани…»{?}[«Если встретите возлюбленного моего, что скажете ему? Что я больна любовью…» — (древнеевр.). Песнь Песней, 5,8.].

Перед глазами возвышалась колесница. Она была такой огромной, что Радзинский не мог охватить её одним взглядом. Он чувствовал себя букашкой, которая упёрлась усиками в спицу колеса и для неё это — целый мир. Само колесо для неё не существует. Как, впрочем, и колесница.

«Рошо — кетэм паз, кевцотав тальталим, шехорот каорэв, эйнав — кейоним…»{?}[«Голова его — чистое золото, кудри его волнистые, чёрные, как ворон, глаза его — как голуби…» (древнеевр.). Песнь песней 5, 11-12.]. Почему-то было ощущение, что все части колесницы состоят из букв, как материя — из атомов. И каждая буква — отдельная вселенная. Радзинский почувствовал себя лёгким, как воздушный шарик. Он летел сквозь пространство и маленькие, большие, огненные, влажно мерцающие и льдисто поблёскивающие буквы неслись ему навстречу. Алеф, далет, мем{?}[Буквы древнееврейского алфавита, из которых состоит слово «адам» — человек.]. Йод, Хей, Вав, Хей…{?}[Буквы Тетраграмматона — непроизносимого Имени Божьего.] Перед ним вырисовывался силуэт гигантского человека, восседающего на троне. Позвоночник этого существа напоминал дерево. Голову его венчала корона. Сердце Радзинского размягчилось от внезапно нахлынувшей жгучей любви к царственному незнакомцу и растаяло как воск. Он растворился в сиянии прекрасного венца и исчез в бесконечности. Эйн Соф…{?}[«Ничто», «бесконечность» (буквально — нет конца) — (древнеевр.). Последняя из сфирот в Каббале.]

***
Открыв глаза, Радзинский долго не мог понять, почему Исаак Израилевич Мюнцер выглядит так неправильно. Он помнил, что тот должен быть одет в светлую льняную хламиду и расшитый камнями нагрудник, а с пальцев его должно капать благоуханное масло. Сидевший сейчас перед ним щуплый человечек в неброском сером костюме был карикатурно носат, подвижен и весел. И ничем не напоминал ту величественную фигуру, которая упорно возникала перед мысленным взором Радзинского.

Об этом вопиющем несоответствии пытливый востоковед напряжённо размышлял и в тот момент, когда садился, озираясь, под заинтересованным взглядом Исаака Израилевича на диване в собственной гостиной, (где непонятно как оказался). И когда шёл на кухню, куда Мюнцер молча его за собой поманил. И когда пил крепкий, заваренный старшим товарищем чай, утоляя неожиданно зверский голод заботливо приготовленными уважаемым коллегой бутербродами.

В памяти всплывали мифические, никогда в реальности не происходившие события. Незнакомые люди, чинно сидящие за столом. Во главе стола — Мюнцер, которого все присутствующие слушают с глубочайшим вниманием.

Радзинский откуда-то знает, что они собираются несколько раз в неделю — примерно в два-три часа ночи — и занимаются до утра — изучают Каббалу.

И что такое Каббала Радзинский тоже теперь знает — это Карта для тех, кто хочет вернуться домой.

— Я не вписался в вашу компанию? — отрывисто спрашивает Радзинский. Мюнцер неопределённо пожимает плечами и ободряюще улыбается. — Я помню, что сам отказался, — хмурится Радзинский. — Заявил, что у меня другая… — Он замялся — ему было неловко от этого высокопарного слова, но он всё-таки с усилием произнёс, — миссия… Узнать бы ещё, что я имел в виду, — опуская голову, уныло пробормотал он себе под нос.

Исаак Израилевич неожиданно оживился.

— О-о-о! Вы очень скоро это поймёте! Если, конечно, сумеете расположить к себе одного ранимого, замкнутого молодого человека…

========== Глава 4. Брудершафт ==========

Несколько часов без перерыва молотить языком — утомительное занятие. Однако Радзинский сильно покривил бы душой, если бы сказал, что переводческое ремесло ему не нравится. Приятная усталость и чувство выполненного долга — вот что он сейчас испытывал.

Благоухая коньяком и заграничным парфюмом, он поднимался по лестнице в квартиру, неспешно развязывая по пути галстук, и почти не удивился, когда навстречу ему из-за поворота вышел Николай. Аспирант печально пересчитывал взглядом ступеньки, обеими руками придерживая на плече тяжёлую даже на вид сумку.

— Привет, — бархатисто мурлыкнул Радзинский. И расхохотался, когда тот в испуге отпрянул. — Что ж ты нервный такой, Николай Аверин? Книги хочешь вернуть? — он скользнул взглядом по сумке. — А чего ж не позвонил?

Николай ничего не ответил, только неопределённо пожал плечами, и полез в сумку, явно намереваясь рассчитаться с Радзинским прямо в подъезде.

— Ну уж нет! — громогласно возмутился тот, перехватывая аспиранта за тонкое запястье. — Только в квартире и только под протокол! — Он развернул Аверина за плечи и подтолкнул вверх по лестнице.

Тому ничего не оставалось, как подчиниться грубой физической силе. Однако в прихожей он снова замер, явно не собираясь проходить дальше.

— Ну, что ты стоишь?! Раздевайся, давай! Или ты замёрз? — Радзинский со смехом завернул Николая в своё чёрное пальто — оно полностью скрыло его фигуру вместе с ботинками.

— Я спешу, — сухо сообщил Николай.

— Ой, ну вот только не надо врать! — отмахнулся Радзинский, сморщившись при этом так, будто съел лимон. — У тебя же на лбу крупными буквами написано: «Я никуда не спешу!». — Он забрал аверинскую сумку и унёс её в комнату.

Расчёт его оказался верен: через некоторое время следом за ним в гостиную вошёл Николай — без пальто и ботинок. Радзинский отвлёкся на секунду от раскладывания приборов на покрытом хрустящей крахмальной скатертью столе и удивлённо поднял бровь:

— А тапки?

— Сваливаются, — лаконично пояснил Аверин.

Радзинский снова согнулся от хохота, в изнеможении опираясь на стол.

— Присядь. Я сейчас. — Вытирая слезящиеся от смеха глаза, он подтолкнул гостя к дивану и вышел.

Вернулся Радзинский с шерстяными носками в руках.

— Надевай.

— Зачем? — осторожно отодвинулся Николай.

— Давно ли ты выздоровел? — сурово прикрикнул на него Радзинский. — Двух недель не прошло, как простыл! И не долечился, небось, студент…

— Аспирант, — вежливо поправил тот.

— Какая разница! Одно слово — ребёнок…

Николай прикусил губу, чтобы не рассмеяться и забрал у Радзинского носки. Наблюдая, как он зажигает на столе свечи, Аверин поинтересовался:

— Вы ждёте гостей?

Радзинский подмигнул ему и многозначительно усмехнулся:

— У меня сегодня свидание…

— Значит, мне лучше уйти? — с надеждой спросил Николай.

— Интересно получается! — возмутился Радзинский. — У меня же с тобой свидание!..

— Вы… пьяны… — наконец, догадался Аверин.

— Что?! — искренне развеселился Радзинский. — Пьян — это когда ноги не держат. А я могу хоть сейчас польку станцевать! — и он выпрямился, гордо задрав свой мужественный подбородок и уперев руки в бока. Чёрный костюм идеально облегал его атлетическую фигуру и даже болтающийся на шее развязанный галстук не портил впечатление.

Николай смотрел на него скептически, и улыбка его становилась всё шире и шире.

— Хорошо — я пьян, — сдался Радзинский, опуская руки. — Но не сильно. И это ничего не меняет. — Он согнулся в галантном поклоне. — Прошу к столу…

***
Идеи, которые рождает вдохновение, всегда удачны. В самом деле — что Викентий Радзинский делает, если ему кто-то приглянулся? Правильно — действует. Жертву нужно очаровать, обаять, расположить, если надо подпоить, приручить и… получать дивиденды. Неужели проверенная на барышнях тактика не сработает в отношении упрямого аспиранта?

— Я не пью.

— Брось! Это же не дрянь какая-нибудь — это французский коньяк!

— Слишком крепкий для меня… Нет.

— Тогда немного вина. Вот — совсем лёгкое! Оно не креплёное даже! Его из Греции один епископ привёз — с Афона. Попробуешь?

— Правда, с Афона?

— Он так сказал, когда дарил — меня как-то командировали к нему переводчиком. С Ближнего Востока целая делегация церковников приезжала… Так, я наливаю?

— Совсем немного.

— Лехайим{?}[ За жизнь! (иврит) — традиционный еврейский тост.]!

— Это иврит?

— Усвоил, аспирант… Быстро схватываешь! Отличник, наверняка?

— Стараюсь.

— И скромный такой… На брудершафт?

— В смысле?.. Я всё равно не смогу вас на «ты» называть.

— Глупости, Коля. Конечно, сможешь! Ну, давай, скажи: «Кеша, ты отличный парень!»

— Нет, Кеша, никакой ты не отличный парень. Ты манипулятор и бабник.

— О-о-о! Как ты заговорил-то студент!

— Аспирант.

— Какая к чёрту разница?! …И, вообще, откуда такие выводы?..

— Что вижу, то и говорю. Осторожно, вы подожжёте скатерть.

— И что же ты видишь?

— Гипноз, чёрная магия, чрезмерная активность нижних центров.

— Гипноз?!

— Хорошо — настойчивые попытки ввести собеседника в изменённое состояние сознания с целью дальнейшей манипуляции.

— Пойду, повешусь. Благо, потолки высокие.

— Вы… с ума сошли?! Оставьте в покое галстук! Викентий!!! Хорошо, я выпью с вами на брудершафт! Слезьте со стола! Кеша! Прекрати паясничать, ради Бога! Где твой бокал?

— Ты льёшь в эту огромную посудину коньяк.

— Какая к чёрту разница?!..

***
Радзинский, казалось, никак не мог поверить, что в ответ на его бодрое «до дна!», раздавленный стрессом аспирант отчаянно опрокинет в себя бокал коньяка — наверное, две полных рюмки разом. И замрёт, зажмурившись и прижимая руку ко рту.

— Лимончик?

Аверин лихорадочно закивал, с благодарностью принимая посыпанный молотым кофе лимонный ломтик. Отдышавшись, он принялся рассматривать своего новоиспечённого «брата». Впервые лицо Радзинского было так близко, и он разглядел, наконец, его янтарные, кошачьи глаза — красивые, нахальные, светящиеся опасным хищным огнём.

— Ты похож на льва, — не слишком трезво усмехнулся Аверин. Действительно, тёмно-русые волосы Радзинского напоминали львиную гриву, да и во всей его внешности было что-то такое породистое, благородное. Ещё глаза эти…

Радзинский наклонился и осторожно поцеловал удивлённого аспиранта в плечо.

— Ритуал, — пояснил он. — Сплетаем руки, когда пьём, потом целуемся.

Аверин покосился на него недоверчиво, а затем приподнялся на цыпочки и чмокнул Радзинского в щёчку.

— И теперь мы братья? — усмехнулся он.

— Да, — торжественно подтвердил Радзинский. — Теперь мы братья.

— Здорово. — Аверин слегка покачнулся. — У меня никогда не было братьев.

— Бедный мальчик. — Радзинский поддержал его за локоть. — Может, лучше в кресло?

— Давай, — покладисто кивнул захмелевший аспирант. — А то я что-то устал…

До кресла Радзинский его не довёл — повинуясь внезапному порыву, повернул к дивану. Как оказалось, внутреннее чутьё его не обмануло. Едва затылок Аверина коснулся диванной спинки, Николай закрыл глаза и резко обмяк, бессильно уронив руки. Радзинский обратил внимание, какие синяки красуются у него под глазами.

— Не высыпаешься, аспирант, — хмыкнул он себе под нос.

Несколько минут спустя, Аверин уже крепко спал, уткнувшись носом в принесённую Радзинским подушку. Кружева, которыми был оторочен пододеяльник, невесомо касаясь аверинских щёк, очень трогательно оттеняли его нежный младенческий румянец.

Радзинский снял ботинки, чтобы не топать, и принялся неслышно убирать со стола. Покончив с этим занятием, он погасил ярко освещающую комнату двухъярусную люстру и включил стоящий в дальнем углу рядом с креслом торшер — чтобы названый брат, не дай Бог, не испугался, проснувшись посреди ночи в незнакомом месте.

***
— Олежек, я его напоил…

— Кого? — голос Покровского в телефонной трубке спокоен, но неприветлив.

— Нашего аспиранта… — Радзинский хохотнул и покосился на плотно прикрытую дверь кухни. — Олежек, он мне прямо в лоб ляпнул, что я, дескать, манипулятор, бабник и чёрный маг. Нет, ну, ты скажи, это нормально?..

— Отрадно слышать, что хоть кто-то не стесняется говорить тебе правду в лицо… Кстати, что значит «напоил»?

— Это значит, что я довёл его до белого каления, он опрокинул в себя разом двести граммов коньяку и отрубился.

— Ну, ты и сволочь!

— Не отрицаю…

— И ты полагаешь, что это станет прологом вашей крепкой дружбы?

Слышно было, как Радзинский чиркает зажигалкой, прикуривая.

— Да ничего я не думаю. Так получилось. Зато я хоть чего-то от него добился. Неприятно, конечно, такое о себе слышать… Никогда бы не подумал, что я чёрный маг! Как тебе такое заявление?!..

— И почему я не удивляюсь?.. Но, если серьёзно — никакой ты не чёрный. Даже если и маг. Просто ты беспринципный, наглый и настырный…

— У нас сегодня вечер критики товарища Радзинского?

— Товарища Радзинского полезно иногда попинать, чтобы в чувство его привести. А то уж больно ты избалован фортуной. Это сильно тебя дезориентирует, Викентий. И ты теряешь чувство реальности.

— Которой реальности? — Радзинский зловеще усмехнулся. — Когда я вижу, за какую ниточку потянуть, чтобы человек нужную бумажку подписал — в самом деле вижу — это реальность? Когда я тяну, и он подписывает?

— Ты опять? Сколько раз мы это уже обсуждали!..

— Вот именно. А мне надоело обсуждать. Надеюсь, теперь у меня появится шанс разобраться.

— Ну, надейся…

— Обиделся?

— Ну, обиделся — ну, и что?

— Зря. Ты ведь тоже всегда хотел разобраться? Так? И чего ты теперь бухтишь?

— Ничего. Не нравится мне, как ты с людьми обращаешься. Прав твой аспирант. Надеюсь, он тебе хвост прижмёт…

— Да, я ведь не против, Олежек! Лишь бы толк был…

— Ну, тогда — удачи! Аспиранту…

***
Завтрак давно остыл, а Николай всё не просыпался. Радзинский уже несколько раз заглядывал в гостиную, но каждый раз видел только взъерошенную макушку укутанного одеялом аспиранта. Когда стрелки часов подобрались к полудню, Радзинский решил, что пятнадцати часов сна довольно даже для хронически невысыпающегося человека и отправился гостя будить.

Он присел на диван и мягко положил свою могучую руку на выступающее под одеялом худое мальчишеское плечо: Аверин лежал к нему спиной, свернувшись калачиком, и укрывшись чуть ли не с головой.

— Коля, просыпайся — день на дворе, — насмешливо пропел Радзинский своим умопомрачительно чувственным баритоном. Но оценить красоту его глубокого бархатного голоса было некому — аспирант продолжал спать, как будто все его сенсорные системы были полностью отключены и в данный момент попросту не функционировали.

— Коля, пора вставать! — Радзинский осторожно потряс аспиранта за плечо и развернул немного к себе, чтобы заглянуть ему в лицо. — Николай, ты в порядке? — встревожился он, заметив его неестественную бледность и подозрительно посиневшие губы. Пощупав аверинский лоб, Радзинский в ужасе отдёрнул руку — таким холодным он оказался. — Коля, очнись! — Радзинский легонько похлопал гостя по щеке. В голове метались мысли одна другой страшнее: может, у аспиранта больное сердце и нужно было вызвать «скорую» несколько часов назад? Или аллергия на алкоголь? Он дышит, вообще?! Попытавшись нащупать его пульс, Радзинский впал в ещё большую панику — пульса не было!!!

Неизвестно, каких бы дров он наломал, но в самый критический момент Радзинский увидел в изголовье постели фигуру пожилого благообразного священника: в чёрном подряснике и с крестом на груди. Почему-то это было не страшно. Радзинский давно заметил, что, так называемые, видения, воспринимаются только рациональной частью его существа, не вызывая абсолютно никаких эмоций, зато принося невероятную ясность рассудку. В такие моменты ему не нужны были никакие объяснения — он просто знал, что видит и как это следует оценивать.

Убедившись, что Радзинский его заметил и внимательно за ним следит, священник молча показал рукой на грудь Николая — мерцая и переливаясь, внутри его тела светился яркий голубой шар. Повинуясь внутреннему импульсу, Радзинский прикрыл этот шар ладонью, чувствуя под ней живое, горячее биение такой интенсивности, что хотелось заорать от восторга, как это бывает от ощущения полноты бытия, когда вынырнешь где-нибудь на солнечном морском берегу — здоровый, счастливый, беззаботный. Он ясно понял, что соприкоснулся сейчас с самой сердцевиной аверинского существа. Вне всяких сомнений, Николай жив-здоров, просто находится в данный момент очень далеко и надо позвать его обратно. Плавно отстраняя ладонь, Радзинский принялся настойчиво выманивать упрямого аспиранта из глубины — голубой свет вытягивался следом за его рукой яркой сияющей нитью — и в какой-то момент почувствовал отклик. Николай сразу распахнул невидящие глаза и сел. Лицо его было покрыто испариной, руки дрожали. Не лучше выглядел и Радзинский. Несколько секунд он прожигал отчаянным взглядом своего злополучного гостя, а потом согнулся в изнеможении — словно переломился — и ткнулся лбом в укрытые одеялом колени аспиранта, которые тот машинально подтянул к груди.

— Господи! Как же ты меня напугал! — глухо простонал он. — Так бы и придушил, честное слово!

***
— Мой дедушка был священником, — отрешённо уставившись в пространство, рассказывал Аверин, задумчиво поглощая последние дольки шоколада. Измождённый, как после долгой болезни, взъерошенный, в помятой голубой рубашке — он ссутулился над столом и грел о чашку свои хрупкие, холодные пальцы. — Я был маленький, но прекрасно его помню. Как он вёл меня по улице за руку, а все прохожие на нас оглядывались, как на инопланетян. Он не считал нужным скрываться и повсюду ходил в рясе и с наперсным крестом. Мне так нравилось его слушать! Сидеть у него на коленях, обнимать его… А с отцом моим у него были натянутые отношения. Но тот покорно терпел его визиты — не знаю, почему. Может, всё-таки — воспитание… Дедушка умер, когда я пошёл в школу. Помню — взрослые бродят по дому, суетятся, разговаривают, а в красном углу под иконами стоит дедушка и улыбается мне. И больше никто его не видит. Только я… — Аверин глотнул чаю и смял в кулаке серебристую фольгу шоколадной обёртки. — Викентий, прекратите… — вдруг страдальчески поморщился он, — прекрати рвать меня взглядом на мелкие кусочки. Меня это, мягко говоря, нервирует.

Радзинский, нахмурившись, сконфуженно уткнулся в свою тарелку.

— Извини, студент, никак не могу успокоиться.

— Ас… — начал было Аверин, но быстро махнул рукой. — А, не важно…

Радзинский усмехнулся, скользнув по его фигуре одобрительным взглядом. Теперь Николай мало напоминал маленького принца: лицо его осунулось, скулы заострились. Глаза сверкали сталью — в них не было даже намёка на улыбку. Это отрезвляло. Для пущего эффекта Радзинский ещё и напоминал себе, как хладнокровно и с какой лёгкостью аспирант выставил его вон из своей квартиры — чтобы не расслабляться…

Николай между тем прикусил губу, о чём-то напряжённо размышляя, и, вздыхая, продолжил:

— В общем, отец был принципиальным атеистом — сознательным. Но способности-то никуда не денешь… Мне объяснили, — Николай выразительно указал рукой вверх, — что целительский дар чаще всего передаётся по наследству. Ну, он и придумал себе теорию, что человек, как вид, продолжает эволюционировать. Он постоянно мне втолковывал, что скрытые ресурсы организма просто ещё до конца не изучены и настанет время, когда каждый сможет управлять ими. И чем дальше, тем больше я убеждаюсь, что в этом он был прав. Все устроены одинаково, а, значит, все призваны быть святыми — понимаешь?

Радзинский отложил в сторону вилку и во все глаза увлечённо смотрел на вдохновенное лицо Аверина, вокруг головы которого полыхало яркое фиолетовое пламя.

— Понимаю. Это многое бы объяснило. А ещё это… воодушевляет…

Николай несколько секунд напряжённо всматривался в медовые глаза Радзинского, а потом вдруг улыбнулся — широко, открыто.

— Правда?

— Правда.

Очарование момента было грубо нарушено резким телефонным звонком.

— Это твоя жена, — нахмурился Радзинский. И пожал плечами в ответ на немой вопрос аспиранта. — Я всегда знаю, кто звонит. — И выкрикнул, уже в спину, сорвавшемуся с места Николаю, — Я позвонил тебе домой вчера вечером и сказал, что у нас с тобой срочная работа, и мы будем сидеть над ней всю ночь…

========== Глава 5. Пророк в своём Отечестве ==========

Наташа Аверина оказалась довольно милой миниатюрной шатенкой с хриплым, прокуренным голосом. Она, в отличие от Николая, позволила Радзинскому курить в кухне и задымила сама.

— Удивительно, — надменно изогнув бровь, проговорила она. — Не ожидала от моего недотёпы. До сих пор я была уверена, что у него нет друзей.

— Недотёпы? — спокойно прищурился Радзинский.

— А как ещё назвать человека, абсолютно не приспособленного к жизни? — Наташа брезгливо скривила аккуратно накрашенные губы. — Единственное, что у него хорошо получается, так это нянчиться с ребёнком: варить кашки, стирать пелёнки и тетёшкаться с ней с утра до вечера. Так что я со спокойной душой смогла выйти на работу — и на том спасибо… Я побегу, — спохватилась она, бросая окурок в мойку. — Хорошо, что меня сегодня согласились подменить.

Процокали каблучки, хлопнула входная дверь, и Радзинский от души затянулся сигаретой. От общения с аверинской женой у него остался очень неприятный осадок — особой любви к супругу он в ней не заметил, и это почему-то остро резануло по сердцу. «Как же тебя угораздило-то, аспирант?» — с тоской подумал он, прикидывая, что Наташа, судя по всему, лет на пять старше своего мужа. Вздохнув, он затушил сигарету и направился на поиски Николая.

Квартирка была крохотной — две небольших комнаты — и Радзинский без труда отыскал своего нового приятеля. Комнаты оказались смежными, поэтому пришлось пройти через спальню. Там всё было безупречно: ни единой складочки на покрывале, ни одной лишней вещи, в воздухе витает аромат духов и едва заметный запах табака. Зато во второй комнате просто глаза разбегались от обилия раскиданных повсюду пёстрых, ярких предметов. За балконной дверью полоскались на ветру разноцветные ползунки и пелёнки с забавными котятами и утятами, на широкой, низкой тахте поверх небрежно расстеленного розового атласного одеяла набросаны резиновые зайчики с обгрызенными ушами, кубики и погремушки. В деревянной детской кроватке, прижимая к себе потрёпанного, но, судя по всему, горячо любимого плюшевого медведя, сидела хорошенькая малышка с пухлыми розовыми щёчками и сосредоточенно глядела на вошедшего блестящими серыми глазами.

Николай, закатав рукава, энергично орудовал утюгом. Стопка отглаженных детских вещей уже опасно покачивалась на краю гладильной доски. Заметив Радзинского, аспирант широко улыбнулся и поставил утюг на пол. Выдернув штепсель из розетки, он перешагнул через стоящие посреди комнаты крохотные красные ботиночки и подошёл к кроватке.

— Папа! — пролепетала девочка, потянувшись к Аверину. Счастливый аспирант, подхватив малышку на руки, понёс её навстречу Радзинскому.
— Давай познакомимся с дядей Кешей. Смотри, какой он большой…

Девочка нерешительно потрогала «дядю» своими тёплыми, пухлыми пальчиками за кончик носа. Её маленькая ладошка трогательно пахла молоком. Радзинский перехватил эту ручку и почтительно поцеловал. Девочка сразу застеснялась и прижалась к отцу, обвив его шею руками. При этом она так кокетливо стреляла глазками в сторону незнакомца, что Радзинский невольно восхитился.

— Екатерина Николаевна? Рад с вами познакомиться, — проворковал он сладким, бархатным голосом. — Вы очаровательны… — И он склонился в почтительном поклоне, чем, похоже, покорил сердце аспиранта окончательно и бесповоротно. В увлажнившихся глазах Аверина явственно читались восторг и благодарность.

— Папа должен сварить тебе кашу, — отстранив от себя малышку, доверительно сообщил он ребёнку.

— Касю, — с готовностью повторила девочка.

— Да, «касю», — усмехнулся Аверин. — И поэтому мы все сейчас идём на кухню. Викентий, не могли бы вы… — он засмеялся и поправился, — ты захватить с собой детский стул? — Он показал на высокий стульчик с деревянными бортиками и подставкой для посуды.

— Конечно, — Радзинский легко поднял стульчик и понёс его в кухню.

Пока Аверин гремел кастрюлями и сосредоточенно отмерял ложкой крупу, Радзинский тихо возился с малышкой. Когда со стульчика она перекочевала к «дяде Кеше» на колени, аспирант поначалу нахмурился, но, убедившись, что дочери нравится бесхитростная игра в «козу рогатую» и она радостно повизгивает, когда «коза» пытается её забодать, перестал отвлекаться на шум у себя за спиной. В результате возвращаться обратно на стульчик ребёнок не пожелал, и кормить её пришлось прямо на руках у Радзинского. Аспирант был недоволен — то ли ревновал дочь к чужому дяде, то ли просто не любил подобных нарушений протокола.

— Открывай ротик, — строго потребовал он, поднося ложку к губам девочки. Та проворно отвернулась, уткнувшись «дяде Кеше» куда-то в подмышку, и с любопытством выглядывая оттуда. Николай бессильно опустил руки. Направленные в этот момент на него взгляды были подозрительно похожи — хитрющие, лукавые и по-щенячьи игривые.

— А, может, меня тогда покормим? — весело подмигнул Радзинский, искренне сочувствуя аспиранту.

Аверин смерил его задумчивым взглядом, потом вздохнул, достал из ящика вторую ложку, и, зачерпнув каши, серьёзно скормил её своему находчивому товарищу.

— А можно ещё? — у Радзинского от смеха блестели глаза. — Честное слово, ничего вкуснее в жизни не пробовал, — облизываясь, чистосердечно признался он. — Когда в следующий раз у меня заночуешь, готовить завтрак будешь ты!.. — Новая порция каши, которую Аверин с чувством затолкал ему в рот, заставила его замолчать.

Катюша заволновалась.

— Тебе тоже дать? — сурово спросил её отец, и она усердно закивала.

Следующие десять минут Аверин усиленно работал ложкой, пихая дочери в рот кашу так сосредоточенно и усердно, словно проводил сложнейшую хирургическую операцию в полевых условиях. Когда тарелка опустела, он вытер пот со лба и выдохнул с облегчением.

— Спасибо, — с благодарностью кивнул он Радзинскому.

Тот расхохотался.

— Что дальше?

— Дальше на горшок и спать, — устало сообщил Аверин и с удивлением уставился на Радзинского, который зашёлся в припадке истерического смеха. — Ну, и балбес ты, Викентий, — покачал он головой, когда сообразил, в чём дело. — Нет, в этом случае показывать пример от тебя не потребуется…

***
— Нет на свете прекраснее зрелища, чем мирно спящий ребёнок, — тихо произнёс Николай, зачарованно глядя на спящую дочь. — Я бы сказал, что это универсальный символ нашего мира. — Он поднял глаза на Радзинского и у того аж мурашки пробежали по спине от этого взгляда — такое в нём светилось вдохновение. Как будто не в человеческие глаза довелось заглянуть, а в бездонные туннели, через которые лился свет иной реальности. От этого ощущения просто дух захватывало, и Радзинский, чтобы скрыть волнение, машинально потянулся за сигаретой.

— Викентий… — устало пристыдил его Аверин.

— Извини, — смущённо пробасил Радзинский. — Задумался…

— Чаю? — учтиво предложил аспирант.

— Не откажусь, — оживился Радзинский и, следуя за Авериным по коридору, жизнерадостно добавил, — Если ты собираешься готовить обед, с удовольствием помогу.

Аверин остановился и резко развернулся. Он глядел на гостя с искренним изумлением.

— Я не собираюсь готовить обед, — вежливо сообщил он после некоторой паузы. — Обычно я использую это время, чтобы немного поработать. Наташа обедает на работе с подругами… И потом — у меня и так ощущение, что я целыми днями только и делаю, что стою у плиты. Кашки, кисельки и протёртые супчики у меня уже в печёнках, если честно, сидят…

Радзинский, конечно же, обратил внимание, что Николай упомянул в своей речи всех, кроме себя. Напрашивался вывод, что для себя он принципиально не готовил и никто другой, судя по всему, этого тоже не делал. Но Радзинский, когда ему было нужно, умел быть деликатным и эту тему благоразумно решил не развивать.

— Когда же ты диссертацию-то пишешь? — сочувственно поинтересовался он, выводя, таким образом, разговор на более безопасную тропу.

— Лучше не спрашивай! — нахмурился аспирант, снова направляясь в сторону кухни. — В основном, в библиотеке. — Он поставил на огонь чайник, разлил по чашкам заварку. — Моя бы воля — сутками бы оттуда не вылезал! А печатать готовые куски вообще приходится урывками. Ночью стучать на машинке я не могу, днём, когда ребёнок спит, тоже…

— Ну, с этим могу помочь, — не раздумывая, заявил Радзинский. — Я подобными условиями не стеснён, машинка у меня имеется и скорость у меня приличная… Если у тебя есть сейчас готовый текст, могу забрать и вернуть уже в отпечатанном виде.

Аверин заметно напрягся и некоторое время молчал, неспешно помешивая чай в своей белой фарфоровой чашке, похожей на цветок — водяную лилию, или распустившийся лотос.

— Викентий, что вам от меня надо? — наконец, с видимым усилием произнёс он.

— А я уже думал, что не спросишь… — усмехнулся Радзинский. — А на «вы» — это потому что я снова впал в немилость?

Николай глянул на него с тоской:

— Нет. Потому, что мне надоел этот балаган. Я вас совсем не знаю, но почему-то должен делать вид, что мы друзья. Совместное распитие спиртных напитков не делает людей ближе друг другу.

— А вот здесь ты ошибаешься, аспирант, — ухмыльнулся Радзинский. Уже не спрашивая разрешения, он достал из пачки сигарету и щёлкнул зажигалкой, прикуривая. — Алкоголь весьма способствует раскрепощению и, как следствие, сближению малознакомых людей.

— Допустим, — поморщился Аверин. — Однако к нашему разговору это имеет лишь косвенное отношение. Я задал вам конкретный вопрос.

Радзинский внутренне съёжился и даже движения его замедлились, как будто ему требовались неимоверные усилия, чтобы поднести сигарету к губам.

— Понимаешь, так всё достало — сил нет! — честно признался он, наконец. — Если продолжить и дальше так жить, как сейчас, впереди только более или менее торжественные похороны и больше ничего… Ну, что я тебе рассказываю!.. — Радзинский нахмурился и глубоко затянулся терпким, смолистым дымом. — У меня долгие годы уже такое ощущение, будто я провалился в какой-то нескончаемый кошмар и не могу проснуться. И все вокруг спят с открытыми глазами. Я раньше думал — за границей по-другому. Всё то же!.. — Радзинский нервно взмахнул рукой — сигаретный дым призрачным шлейфом повторил рваную траекторию. — А теперь представь, что в этих условиях ты вдруг встречаешься с трезвым, осознанным взглядом бодрствующего человека. Ты мимо пройдёшь? Или побежишь следом? И как ты этому человеку объяснишь, что тебе от него надо? — Поскольку Аверин молчал, не поднимая на собеседника глаз, Радзинский некоторое время усиленно дымил, не находя в себе мужества первым прервать затянувшуюся паузу. Наконец, сделав ещё одну затяжку, он вдруг решительно утопил окурок в чашке с чаем, вдохновенно встряхнул кистями рук и прямо из пальцев вытянул светящуюся розовую ленточку. Разложив её кольцом на ладони, аккуратными движениями придал ей форму цветка и протянул Николаю. — Давай дружить, аспирант, — через силу усмехнулся Радзинский.

Аверин с интересом взглянул на раскрытую ладонь, затем — внимательно — на гостя.

— Вы отдаёте мне свою энергию. Фактически, дарите мне себя. Я правильно понимаю?

— Ну, теперь хоть буду знать, как это называется, — жёстко ответил тот, не сводя с Николая напряжённого взгляда.

Аверин, похоже, сжалился, понимая, что сидеть так — с протянутой рукой — довольно унизительно. Он обеими руками — одной сверху, другой снизу — обхватил ладонь Радзинского и перевернул тыльной стороной вверх. Цветок остался в руке у Николая. Он крепко сжал его в кулаке. Заулыбался, взгляд его сразу потеплел. Когда Аверин разжал пальцы, цветка уже не было.

— Не делайте так больше, — доброжелательно посоветовал он. — По крайней мере, без особой надобности. Я смотрю, вы часто этим пользуетесь, и это вас истощает.

— Я по большей части из других ниточки тяну, — откровенно сознался Радзинский. — Очень помогает в жизни.

Аверин сразу нахмурился.

— Это мне и не нравится.

— И?

— Что — и?

— Я не должен больше так делать? Это твоё условие?

Аверин опешил.

— Я не собираюсь выставлять вам условия. За кого вы, вообще, меня принимаете?

— Ну, как сказать… За человека, который знает больше, чем я?..

— М-м-м… Вы ставите меня в тупик… — Глаза Николая заблестели от тщательно сдерживаемого смеха. — Честно говоря, я ничего не знаю. И о чём вы говорите, не понимаю.

— Ой, ли? — неприязненно сощурился Радзинский. — Когда ты чёрным магом меня обозвал, ощущение было такое, что ты знаешь, о чём говоришь…

— А-а-а, вы об этом, — скромно потупился Николай. — Ну, это я погорячился. — Он улыбался при этом так лучезарно и светло, словно ангел. Если ангелы улыбаются, конечно… — Просто то, что вы делаете — это магия. А любая магия — это насилие. Насильственное вмешательство. Даже в целительстве есть этот элемент. Например, прежде чем работать с пациентом, целитель включает его в свою ауру — понимаете, да?

— И?

— Что — и?

— Есть альтернатива?

Николай сразу занервничал — даже румянец обозначился на скулах.

— Конечно, есть, — сухо ответил он, надолго припадая к чашке с чаем.

— Какая? — терпеливо поинтересовался Радзинский, когда молчание затянулось.

Вместо ответа Аверин принялся бессмысленно переставлять располагавшиеся на столе предметы, пока потерявший терпение гость не отнял у него сахарницу и не отодвинул от него чашку. И ложку.

— Вы Евангелие читали? — собравшись с духом, спросил тогда Николай. И даже решился поднять на собеседника затравленный взгляд. Было очевидно, что он заговорил сейчас о чём-то очень интимном, и что подобная откровенность для него мучительна.

— Нет, — успокоил его Радзинский, расслабляясь и приготовившись слушать: он прислонился спиной к стене и вынул из пачки сигарету — курение, как он искренне полагал, всегда помогало ему яснее воспринимать информацию. Но тут Аверин внезапно наклонился через стол и выхватил из рук Радзинского сигарету и зажигалку. Вид у него при этом был торжествующий. — Отомстил, аспирант? — усмехнулся Радзинский. — Ладно. — Он примиряющим жестом поднял кверху руки. — Принимаю. Сижу смирно, внимательно слушаю.

— А слушать нечего, — Аверин раздвинул губы в любезной улыбке. — Когда прочитаете, тогда и поговорим.

— Хорошо, — ошалел Радзинский. — Только где я его возьму?!

Николай снова отвёл взгляд. Он судорожно сцепил пальцы, хрустнув при этом суставами.

— У меня есть, — наконец, выдохнул он. — Только книга очень старая — от дедушки осталась…

— Мне ты можешь доверять, — слегка обиделся Радзинский. — Верну твою реликвию в целости и сохранности.

— Тогда подождите. — Аверин встал из-за стола и исчез за дверью. Через пару минут перед Радзинским лежал обёрнутый в пожелтевшую и протёршуюся на сгибах бумагу фолиант. — Вот. Читайте. — И помявшись немного, деликатно добавил, — А теперь я могу немного поработать? Ребёнок скоро проснётся…

— Намёк понял, — хмыкнул довольный Радзинский, забирая книгу.

Натягивая в прихожей куртку, он придирчиво оглядел Аверина с головы до ног.

— Не пропадай, аспирант. Звони. И насчёт перепечатки подумай. Я ведь серьёзно предлагаю. И если уж ты так стесняешься использовать чужой труд — приходи и печатай сам. У меня будить некого…

========== Глава 6. Тонкое искусство приручения светлячков ==========

Взяв в руки Евангелие, Радзинский как-то сразу почувствовал, что читать эту книгу, дымя сигаретой, кощунственно. Именно так.

Приступая к чтению, он настолько сильно боялся, что книга не затронет в его душе никаких особо чувствительных струн, что готов был покривить душой, лишь бы не дать аспиранту ускользнуть. Он не остановился бы и перед тем, чтобы притвориться заинтересованным, дабы не упустить свой единственный шанс сблизиться с этим невероятным существом по имени Николай Аверин. К счастью и огромному облегчению Радзинского врать самому себе не пришлось. Ощущение, как растворяется в воздухе и бесследно исчезает так раздражавшая его глухая стена, о которой Радзинский говорил когда-то Олегу, посетило пытливого востоковеда практически сразу, едва он углубился в чтение. Вот — только что — был снаружи и изнывал от жгучего желания проникнуть сквозь преграду, а мгновение спустя — уже находился внутри и видел всё именно таким, как грезилось в мучительно долгие минуты томительного ожидания.

Радзинский очень живо ощущал себя евангельским персонажем. Он практически не сомневался в том, что нашёл своего Учителя. Вот так вот — две тысячи лет спустя, почувствовал на себе его взгляд и услышал: «Следуй за мной».

Восприятие текста было абсолютно некритичным. Как в моменты видения. Радзинский просто знал, что всё, написанное в Евангелии — правда. Ему не нужны были доказательства. Хотелось только ещё больше подробностей, продолжения, новых свидетельств от тех, кто причастен к этой реальности… Он даже уснул в обнимку с Евангелием — прилёг, чтобы дать глазам немного отдохнуть, с наслаждением вытянулся на покрывале и мгновенно отключился, прижимая книгу к груди.

Снилось что-то светлое, грандиозное, вдохновляющее. И рядом был Николай — взволнованный и счастливый. С пробуждением все подробности из памяти стёрлись, однако душа всё равно пела, как будто в раю побывал…

— Здравствуй, аспирант. Приезжай в гости, а? — Радзинский едва дотерпел до десяти часов. Внутреннее чутьё подсказывало ему, что звонить раньше ни к чему.

— Мне ребёнка не с кем оставить…

— Вместе с ребёнком приезжай.

Пауза.

— Хорошо…

Только увидев на пороге квартиры запыхавшегося аспиранта, одной рукой прижимающего к себе малышку, которая сосредоточенно тянула на себя его чёлку, а другой рукой вцепившегося в тяжёлую неповоротливую коляску, из которой с одной стороны свесилось одеяло, а с другой — уже знакомый плюшевый медведь, только тогда Радзинский сообразил, что упустил нечто важное.

— Коля… — страдальчески простонал он, с силой стукнув себя по лбу. — Ну, что ж ты не сказал! Я б за вами заехал…

Аверин искренне удивился:

— Зачем? Мне по дороге все помогали. И в метро, и в автобусе…

— Ещё и в автобусе?!.. — Радзинский почувствовал себя совсем гадко. — Проходи. — Он втащил в прихожую коляску, куда Аверин со вздохом облегчения сгрузил дочь. Та возмущённо взвизгнула и приготовилась заплакать, но Радзинский поспешно сунул ей в руки свои золотые наручные часы, которые так кстати валялись на полочке рядом с зеркалом.

— Дядя, — переведя с Радзинского на отца пытливый взгляд, констатировал смышлёный ребёнок.

— Да. Дядя Кеша. Он вчера приходил к нам в гости… — Аверин скинул на руки Радзинского своё пальто и принялся расшнуровывать ботинки.

— Тиси. — Девочка подняла свою новую игрушку повыше.

— Правильно — часы. Тик-так, тик-так… — серьёзно подтвердил Николай, стаскивая обувь. — Нам надо умыться. — Он выжидательно глянул на хозяина квартиры.

— Сначала тапки. — Радзинский кинул выразительный взгляд на ноги аспиранта. — Или опять носки принести?

Николай замер удивлённо, но через секунду понимающе рассмеялся:

— Давайте носки…

— Надо будет завести тапочки твоего размера… — Пока Николай возился с толстыми шерстяными носками, Радзинский перевернул его ботинок, чтобы узнать размер обуви миниатюрного аспиранта. — Тридцать восьмой? — изумился он. — Я в начальной школе такие носил…

— Это не повод для гордости, — ехидно заметил на это Аверин.

Радзинский одобрительно расхохотался…

***
— Вы прочитали, как я понимаю? — аккуратно поинтересовался Николай, рассеянно наблюдая, как сидящая у него на коленях Катюша слюнявит зефир и всё больше размазывает сладкую белую массу по своей довольной мордочке — её пальчики сразу стали невозможно липкими, также как и розовые щёчки — до самых ушей. — Мне показали, что вы почти всё прочли — закладка лежала в самом конце, — негромко добавил он.

— Верно. — Радзинский пристально посмотрел в яркие, сверкающие сталью аверинские глаза. — Я Апокалипсис не осилил…

— Теперь вы поняли, о чём я говорил?

— Кажется, понял, — с готовностью закивал Радзинский. — Но у меня куча вопросов…

— Почему вы не зададите их своему учителю? — сразу перебил его Николай.

Радзинский изумлённо распахнул глаза.

— Учителю?

— Да. — Аверин кинул быстрый взгляд за его плечо. — Он стоит сейчас у вас за спиной. Человек с Востока. У него иранские или персидские корни. Красивый. — Сдержанно отметил он. — Волосы с проседью. Около пятидесяти лет. Он говорит, что его зовут… Эль… Эльман? — Николай, напряжённо прислушался. — Нет — Эльгиз…

Радзинский, потеряв от подобного откровения дар речи, бессильно откинулся на спинку стула. Он испытывал острое желание закурить, но при ребёнке не мог себе этого позволить.

— Почему ты решил, что Эльгиз мой учитель? — сухо откликнулся он после некоторой паузы. На душе было гадкое чувство, что коварный кавказец зачем-то дурачит мальчишку. Бессилие и тревога за судьбу беззащитного, доверчивого — пусть только на вид — Николая смешались в крепкий коктейль, который здорово шибал в голову — Эльгиза хотелось растерзать за его штучки.

— Я вижу, что вы с ним связаны, — аспирант коснулся своего лба кончиками пальцев, поясняя, что за «видение» он имеет в виду. — И это тесная связь — почти как кровная. Но вы ему точно не сын. Вы не соединены пуповиной. Значит, он может быть только вашим наставником.

Можно ли создать подобную иллюзию? Пределов возможностей «наставника» Радзинский не знал и эта неопределённость до скрежета зубовного его раздражала.

— Это ближе к истине, — вынужден был признать Радзинский. — Эльгизу я, действительно, многим обязан — в плане духовного, так сказать, образования… — Не зная, правильно ли поступает, он вдруг рубанул откровенно. — Должен предупредить — ему что-то от тебя надо. Эльгиз спрашивал меня о тебе…

— Правда? — без особого выражения переспросил Аверин.

— Правда, — раздражённо бросил в ответ Радзинский, в сердцах швыряя на стол зажигалку, которую машинально вынул из кармана. Безучастный тон Николая показался почему-то обидным — как будто аспирант ему не доверял и зачем-то скрывал свои подлинные мысли и чувства. — Эльгиз сказал, что ты проводник, — добавил он неизвестно зачем. Наверное, чтобы вывести Николая из равновесия.

— Ну, сказал и сказал… — Аверин с показным равнодушием пожал по-мальчишески худыми плечами, избегая встречаться с Радзинским взглядом. И сразу переключил своё внимание на ребёнка. — Боже мой! Что за поросёнок! — воскликнул он, разглядывая перепачканную зефиром малышку. — Немедленно умываться!..

Он резко поднялся. Радзинский тоже вскочил и предупредительно шагнул вперёд, проходя в коридор первым и распахивая дверь в ванную. Аверин слегка замешкался, не зная, как реагировать на подобную заботу, но послушно последовал за ним.

Мрачно глядя, как Николай энергично вытирает ладошки и личико умытого ребёнка, Радзинский поинтересовался:

— Зачем ты пришёл, аспирант? Если не хочешь разговаривать со мной откровенно?

Николай замер. Губы его обиженно дёрнулись.

— Это неправда, — тихо, но непреклонно ответил он.

— Что — неправда? — нахмурился Радзинский. — Я, например, готов тебе всё, как на духу, про себя рассказать. И на все вопросы твои ответить. А ты всё время боишься чего-то. И на каждую мою попытку хоть что-нибудь прояснить, отступаешь всё дальше в тень.

— Очень поэтично, — попытался улыбнуться Аверин.

— А главное — глубоко верно, — с вызовом заметил Радзинский, скрещивая руки на груди.

— А почему я должен вам доверять?! — не выдержал аспирант. Впрочем, сорваться на крик он себе не позволил — просто заметно было, как он занервничал, бессмысленно теребя краешек кофточки ребёнка.

Радзинскому стало не по себе — он кожей чувствовал, как накатывает волна излучаемой аспирантом паники и пронзительной, чёрной тоски. Он осторожно забрал у Аверина полотенце.

— Ну, извини, — с искренним сожалением произнёс он. Хотелось Николая как-то успокоить — по голове погладить что ли… — Давай, ребёнка покормим, спать уложим и поговорим, наконец, нормально, — примирительно предложил он заметно напрягшемуся аспиранту и, не дожидаясь ответа, решительно направился в кухню. — Сегодня готовить буду я, — бодро заявил Радзинский покорно бредущему за ним Николаю. — Уверяю, леди, — страстно шепнул он, наклоняясь к девочке. — Вы оцените моё кулинарное искусство…

Аверин прыснул от смеха, и Радзинский сразу вздохнул с облегчением — плохое настроение аспиранта почему-то камнем ложилось на сердце и становилось так тошно — хоть вешайся…

***
— Ну, как вы не понимаете?! — громким шёпотом возмущался Николай. — Она проснётся, попытается слезть и упадёт!

— Мы кресла придвинем, — миролюбиво отвечал Радзинский.

— Со всех трёх сторон огромной двуспальной кровати?! Сколько в вашем доме кресел?!..

— Хорошо. Что ты предлагаешь? — смиренно вздыхал гостеприимный хозяин квартиры.

— Безопаснее всего уложить её спать в коляске. — Аверин половчее перехватил девочку, сладко посапывающую у него на руках.

— Но это же неудобно, — мягко возразил Радзинский. — Там тесно. К тому же из коляски, на мой взгляд, выпасть ещё проще… Давай — без ссору, без спору — положим её на диване. Смотри: тут спинка, высокие подлокотники, с этой стороны придвинем два кресла — она, даже если очень постарается, не сможет оттуда вылезти!

— Хорошо, — сдался Аверин. — Стелите на диване… Что вы делаете?! — сдавленным шёпотом заорал он пару минут спустя, заметив, как Радзинский, вытянув из груди девочки голубую ниточку, наматывает её себе на палец. Тот даже вздрогнул от неожиданности.

— Так я сразу узнаю, если она проснётся, — растерянно пояснил он. — Мы же на кухне будем…

— Я и без вас это узнаю! — всё также шёпотом рявкнул аспирант. — Немедленно отцепитесь от ребёнка!!!

— Ну, Коля… — покачал головой Радзинский, стряхивая с пальца светящееся волоконце. — Ну, ты и скандалист…

— Я… КТО?!.. — задохнулся от возмущения Аверин.

— Барышня капризная, — усмехнулся Радзинский. И потянул онемевшего от гнева аспиранта за рукав. — Пошли. На кухне продолжим.

— Продолжим что?!

— Препираться. Студент…

— Я не студент! Сколько вам говорить?!

— А мне без разницы, — развязно подмигнул Радзинский и вышел из комнаты, не оглядываясь. Он и так знал, что Аверин никуда от него не денется.

Через пару минут тот обиженно притопал на кухню. Забился в самый дальний угол.

Радзинский только посмеивался, помешивая греющееся на плите жаркое.

— Хватит дуться, — примирительно, сказал он, выставляя перед Николаем тарелку. — Ешь.

— Спасибо, не хочу, — сдержанно ответил аспирант, сцепляя на коленях пальцы в замок.

— Не привередничай, — вкрадчиво предупредил его Радзинский. — Иначе мне придётся насильно в тебя еду запихивать. Я это сделаю — не сомневайся…

Аверин возмущённо поднял брови, но за вилку всё-таки взялся — видимо, поверил в серьёзность намерений своего нового знакомого.

— Очень на вас похоже, — язвительно пробурчал он себе под нос. — Если не манипуляция, то прямое насилие…

— Ты такой вывод насчёт меня сделал? — с интересом глянул на него Радзинский, садясь со своей порцией напротив. — Ты поэтому так старательно меня избегаешь?

Николай ответил не сразу.

— Я вас не избегаю — это во-первых… — бесстрастно заметил он, методично обводя кончиком вилки розовый цветочек на покрывающей стол клеёнке. — А, во-вторых, если бы я сделал относительно вас такие однозначные нелестные выводы, я бы даже в машину к вам не сел. Да, вы, скорее всего, и не остановились бы…

— Ну, так что же ты в итоге решил насчёт меня? — полюбопытствовал Радзинский, отламывая кусочек хлеба и отправляя его в рот.

Аверин помолчал ещё немного, выписывая вилкой узоры по столу.

— Вы не такой как все, — неожиданно выдал он, поднимая голову и смело встречаясь глазами с обалдевшим от подобного отзыва Радзинским, который поинтересовался осторожно:

— Что ты имеешь в виду?

Николай ожёг собеседника пытливым взглядом и честно постарался объяснить:

— Мне периодически попадаются по жизни люди с определёнными способностями — ну, вы понимаете… — Аверин вздохнул и снова потупился, так что Радзинскому оставалось только разглядывать его светлую чёлку, мягкой волной ниспадающую на лоб. — Но… можно владеть гипнозом, какими-то техниками, позволяющими лечить, переживать невероятные состояния, или спать на гвоздях, уметь останавливать сердцебиение, закусывать стаканами и при этом быть… плохим человеком. Или несознательным. Не иметь в себе Любви. Быть неспособным воспринимать духовное знание. Короче, магов и йогов — много, а людей мало-мальски высокого духовного уровня среди них — единицы.

— С ума сойти! — простодушно воскликнул Радзинский. — Ты озвучиваешь мои мысли!

— Я знаю, — усмехнулся Аверин, бросая на него быстрый взгляд и снова опуская глаза. — В общем… не хочется ошибиться… — Николай окончательно сник и даже вилку тихо опустил на клеёнку.

— Было? — понимающе спросил Радзинский, сочувственно оглядывая хрупкую фигурку аспиранта.

— Конечно, — слабо улыбнулся Николай.

— Кушай, Коля, — подбодрил его Радзинский. — А то ты совсем загрустил. В таком настроении ты ничего путного мне сообщить не сможешь. А у меня уйма вопросов! — захохотал он. — А насчёт промахов — я тебе столько могу порассказать!.. — развеселился он. — Вот недавно… Мы с Олегом — друг у меня есть — раздобыли адрес некоего УЧИТЕЛЯ — большими буквами такого учителя… Он нам с порога: «За водкой сгоняйте, ребята». Но у меня-то за плечами уже о-го-го какой опыт! Я с видом великого волшебника из каждого кармана по бутылке достаю — он меня сразу зауважал. Сидим, пьём. Он водку стаканами глушит — даже не закусывает — Великий Учитель — ты же понимаешь… При этом говорит что-то про осознавание себя, про выход за пределы разума… Олежек приуныл. Он врач и столько пить не может — у него сразу в голове начинает прокручиваться всё, что он знает об алкогольном отравлении. На работу опять же завтра… Но я-то на всё готов закрыть глаза, лишь бы до сути добраться. Я этого мужика с энтузиазмом расспрашиваю. А у него всё сводится к какой-то игре, к созданию экстремальных или, как минимум, некомфортных ситуаций, которые вытряхнут тебя из обыденности… И всё, мол, для этого годится — и водка тоже. Я мягко так ему возражаю, что в жизни и так проблем хватает, да и результат таких встрясок неустойчивый — не приближает он к Истине. И тут этот тип хрясь пустую бутылку об стенку и оставшуюся в руке «розочку» — Олегу к горлу. К стенке его прижал. С совершенно зверским выражением лица. Продемонстрировать, видно, решил свою систему обучения в действии. Не понравилось мне это — ну, ладно бы на меня бросился! Я бы потерпел такие эксперименты. В общем, соорудил я быстренько удавку, на шею ему накинул — он на пол упал, хрипит. При этом видит, что я к нему и пальцем не прикоснулся. Отдышался и злобно так заорал, какого хрена, мол, ты ко мне припёрся? У тебя и так всё есть и пошёл, мол, на… Не красней так, аспирант! — расхохотался Радзинский, заметив, что Николай, услышав нецензурное слово, заливается жарким румянцем.

Аверин поспешно опустил глаза. Рассказ увлёк его настолько, что, сам того не замечая, он почти опустошил свою тарелку. Радзинский в течение всей своей речи имел возможность — не без удовольствия, надо сказать — наблюдать, как широко распахиваются доверчивые глаза аспиранта и как растерянно он моргает, полностью погружаясь в описываемую ситуацию.

— Я бы попросил… — с достоинством выпрямляясь, сухо начал Николай, но Радзинский его перебил.

— Понял, понял… Не материться. Что ещё? Не курить? Излишества всякие нехорошие оставить… — веселился он.

Аверин взглянул на него с укоризной и Радзинский, покатываясь со смеху, прижал руки к сердцу и горячо воскликнул:

— Да я на всё готов! Честно! Вот всё, что скажешь, аспирант! Если ты и вправду просветить меня сумеешь, да я же буду тебе ботинки целовать!..

Аверин испуганно втянул ноги под стул, чем окончательно добил Радзинского — он просто побагровел от смеха.

— Ко-о-ля… Ну, какая же ты лапочка!..

***
— Я в принципе понимаю, почему я после твоего визита Евангелие возле кровати увидел. Но вот почему текст был на латыни… — Радзинский сделал пару глотков чая и подвинул поближе к Аверину вазочку с конфетами, которые тот, увлекшись разговором, поглощал в каких-то невероятных количествах.

— С этим как раз всё ясно, — отмахнулся Николай, запихивая в рот шоколадное лакомство. Глаза его возбуждённо блестели, он весь лучился невероятной энергией, и Радзинский рядом с ним чувствовал себя в сотни раз более живым, чем когда-либо до этого. — В этой квартире жил ваш дедушка? Ну, вот… Он был католиком. У вас же польские корни?.. И это была не какая-то абстрактная книга, а реальный том, который когда-то лежал там, действительно, в спальне…

— Потрясающе… — задумчиво протянул Радзинский. И осторожно поинтересовался, — Коля, а что для тебя главное… Ну… что ты извлёк в первую очередь… из своего опыта?..

— То, что смерти нет, — не задумываясь, уверенно ответил Николай. Он одним глотком допил чай и решительно отодвинул от себя чашку. Определённо, аспирант расслабился и почувствовал себя свободнее. Откинувшись на спинку стула, он удовлетворённо вздохнул и расстегнул пару пуговиц на рубашке. — Через год после смерти дедушки я оказался в больнице — аппендицит, ничего серьёзного… — Николай, погрузившись в свои мысли, взъерошил пальцами волосы. — Но во время операции что-то пошло не так, в итоге — клиническая смерть… Не переживайте так, Викентий, — развеселился он, заметив, как Радзинский переменился в лице. — Меня очень быстро откачали. — Он снова выпрямился на стуле, принимая более приличную позу — ноги под стул, руки в замочек на столе… — Но я за это время успел выйти из тела, побродить по больнице… Потом хотел пойти в какой-то удивительно светлый мир, но дедушка не пустил. Он очень серьёзно сказал, что теперь я смогу бывать там сколь угодно часто, но умирать мне ещё рано. Тут меня шарахнуло — «умирать»?! А у меня и в мыслях не было, что в данный момент происходит нечто такое драматическое со мной. Поглядел я на своё бедное тщедушное тельце и стало мне его так жаль… — Николай снова глубоко задумался и замолчал, прикусив губу.

— Ещё чаю? — деликатно кашлянул Радзинский.

— Н-нет, — встрепенулся Николай. — Вы извините, мне надо ребёнка проверить. — Он торопливо поднялся.

— Отлично, — покладисто согласился Радзинский. — А я пока посуду вымою…

На кухню Николай не вернулся. «Опять на мои книги облизывается», — усмехнулся про себя Радзинский, вытирая тарелки вышитым полотенцем — бабушка была рукодельницей и после неё осталось множество украшенных её умелыми руками предметов домашнего обихода.

Аверин, в самом деле, стоял возле книжных шкафов в кабинете. Заметив в дверях хозяина интеллектуальных сокровищ, аспирант с улыбкой помахал ему рукой.

— Простите за бесцеремонность. Не смог удержаться… — чистосердечно покаялся он.

— Всё нормально. Не извиняйся, — махнул рукой Радзинский. — Он бухнулся в кресло и закурил.

— Коль, я тебе жутко благодарен. За Евангелие, — осторожно заговорил он после нескольких глубоких затяжек. — У меня давно внутри что-то такое бродило, но я словами выразить не мог… А, главное — за таким учителем я куда угодно пойду… Понимаешь?

— Понимаю, — серьёзно кивнул Николай. Глаза его в этот момент сияли как две звезды. — Я сам такой.

Радзинский пару секунд напряжённо всматривался в лицо аспиранта, а потом вдруг выдал:

— Хочу креститься.

— Что — вот так сразу?! — поразился Аверин, широко распахивая глаза. Он захлопнул книгу, которую держал в руках — в воздух взметнулось лёгкое облачко пыли. Усевшись в соседнее кресло, Николай положил книгу себе на колени и крепко вцепился в неё пальцами, как будто боялся упустить.

— А что — сразу нельзя?

Аверин помолчал немного, подбирая слова — он склонял голову то в одну, то в другую сторону, прикусывал губы.

— Вы понимаете, какой это риск?

— Из института попрут? — нахмурился Радзинский. — Ну, ничего — как-нибудь проживу…

Николай вздохнул сочувственно.

— Есть в Москве пара храмов, где у вас не спросят паспорт… — осторожно сообщил он. — Антиохийское подворье, например. Они не подчиняются Московской патриархии…

— Здорово, — оживился Радзинский. — Я готов, хоть сейчас!..

Николай залился звонким смехом. Он глядел на своего нового друга почти с нежностью.

— Какой вы решительный… — он с улыбкой покачал головой.

— Так что? — настойчиво переспросил Радзинский, тряхнув своей львиной гривой. В этот момент он на редкость живо напоминал царя зверей — янтарные глаза горят жёлтым пламенем, мышцы сильного, гибкого тела напряжены и подтянуты, как перед прыжком.

— А ещё можно дома креститься, — неуверенно добавил зачем-то Николай, заворожено уставившись на горящего решимостью Радзинского.

— Тоже вариант. Но лучше в храме.

— К Крещению нужно готовиться, — серьёзно предупредил Аверин.

— Не вопрос, — упрямо мотнул головой Радзинский, не спуская с аспиранта глаз.

Тот вздохнул, отложил книгу и облокотился на журнальный столик, подперев подбородок сплетёнными в замок пальцами.

— А что вам Эльгиз говорил? — полюбопытствовал он. — Из фундаментальных истин…

Упоминание коварного кавказца подействовало на Радзинского, как красная тряпка на быка.

— Дался тебе этот Эльгиз! — в сердцах воскликнул он, озадачив своей страстной реакцией аспиранта. — Элик почище меня манипулятор будет, — недовольно пробормотал он, с досадой сжимая в зубах сигарету и старательно отводя взгляд. — Он, как сирена… Знал бы ты, как он стихи читает — заслушаешься! Вот я неплохо знаю язык — я сейчас фарси имею в виду — а он им живёт, он его чувствует. Мне никогда до такой степени в эти тексты не вжиться…

Мрачный, как грозовая туча, Радзинский, окружённый клубами сизого дыма, мог бы сойти сейчас за самого громовержца — ещё бы бороду, да волосы подлиннее… Аверин потряс головой, прогоняя это видение.

— А что за стихи? — осторожно поинтересовался он.

— Он особенно Низами любит. Пара его комментариев — и всё с ног на голову переворачивается! Сам читаешь — видишь одно, он читает — как будто тайный узор проявляется. И оказывается, что такие мистические глубины в тексте скрыты!.. — Радзинский сам не заметил, как в голосе его прорезалось вдохновение. — Элик, вообще, как волшебник — самые простые события в его изложении превращаются в мистерию. Он как будто показывает тебе изнанку мира — вот оно, как на самом деле, посмотри… А ещё он меня подкупил тем, как он о Боге говорил. Изо всех тех, кто встречался до сих пор на моём пути, никто не рассуждал о Нём, как о живом — какие-то унылые абсолюты… А Эльгиз говорил с такой страстью, с такой нежностью… Я теперь думаю, что те самозваные учителя, которые мне до Эльгиза попадались, никогда Его и не знали…

— Опыт может быть ложным, — кивнул Аверин. — Но, по большей части, они просто на своём уровне… Извините, я вас перебил…

— Не извиняйся без дела, студент, — усмехнулся Радзинский. — Я уже понял, что ты хорошо воспитан.

— Аспирант, — мягко поправил Аверин.

— Неважно. Так вот. Тот Бог, которого я узнал из Евангелия — это мой Бог. Понимаешь?

— Понимаю.

— Ещё мы говорили о Пути. — Радзинский помолчал немного, мысленно переживая свои встречи с «Наставником» снова. — Я так благодарен ему — за всё. Но… я вот только смотрю на тебя, и мне хочется идти с тобой туда, куда ты идёшь — даже не зная толком, чем конкретно ты занимаешься. А с Эльгизом мне просто интересно… Хамское заявление — да? — усмехнулся он, с иронией взглядывая на аспиранта, но тот рассеянно смотрел перед собой и непонятно было, слышал ли он вообще, что ему рассказывают. — Ко-о-ля… — насмешливо протянул Радзинский.

Николай встрепенулся и покраснел.

— Простите меня, — сокрушённо вздыхая, принялся извиняться он. — Я… мне пора… — Он поспешно поднялся, не забыв, правда, прихватить со стола книгу, которую любовно обнял обеими руками и трепетно прижал к груди.

— Куда?! — изумился Радзинский, вставая вслед за своим гостем. — И ребёнок ещё не проснулся!..

— Ничего, — вежливо улыбнулся Николай. — Она проспит всю дорогу, поверьте мне…

— Хорошо… — Радзинский растерялся, но удерживать Николая не стал. — В таком случае я вас отвезу, и даже не спорь…

========== Глава 7. Особенности неевклидовой геометрии ==========

Выгружая из багажника разобранную коляску, Радзинский обратил внимание на вышедшего из подъезда внешне ничем не примечательного мужчину, за которым вился шлейф необъяснимо неприятного психического аромата. Тот тоже бросил на возящегося с коляской Радзинского цепкий взгляд, поднял воротник и поспешил дальше. Запомнились его холодные, какие-то водянистые, светлые глаза, бледные тонкие губы и бесцветные волосы — словно призрак…

Поднявшись на нужный этаж, Радзинский хотел было уже толкнуть дверь, оставленную для него приоткрытой, но замер, прислушиваясь.

— Я не желаю видеть этого человека в своём доме НИКОГДА. — Голос Аверина звенел от едва сдерживаемых эмоций. Он говорил негромко, но каждое слово как будто выплёвывал с чувством. — Я уже говорил тебе всё, что я о нём думаю.

— И ты никогда не ошибаешься… — язвительно протянула Наташа.

Последовала короткая пауза. Когда Аверин заговорил, голос его звучал на редкость холодно и безжизненно.

— Если ты не доверяешь мне, возможно, тебе следует поискать того, кто станет для тебя авторитетом.

«Дура баба», — однозначно заключил про себя Радзинский и не стал дожидаться, пока аверинская супруга выдаст очередную порцию яда — уверенно вошёл в прихожую, толкая перед собой коляску.

— Что это за тип мне навстречу попался? — весело поинтересовался он у напряжённо застывших друг против друга Николая и Наташи. — Противный такой. На мороженую рыбу похож. Это ваш сосед?

Судя по тому, каким яростным взглядом испепелила его аверинская жена, удар достиг цели.

— Викентий… Простите — как ваше отчество? — брезгливо скривившись, обратилась она к гостю.

— К чему эти формальности? — бархатисто проворковал Радзинский. — Мы ведь с вами ровесники. Я правильно понимаю — вам тоже около тридцати? — с невинной улыбкой полюбопытствовал он. И не давая ей опомниться, сразу добавил, — Коляску здесь оставить?

— Спасибо огромное, Кеш, — серьёзно кивнул ему Аверин. Он потянул громоздкую люльку на колёсах на себя и, протиснувшись в образовавшуюся щель, остановился перед Радзинским. Пристально глядя на него снизу вверх, он твёрдо сказал, — Созвонимся. Ближайшие пару дней я занят, а потом — полностью в твоём распоряжении.

— Отлично. — Радзинский с заговорщицкой улыбкой протянул Николаю руку и, когда тот ответно сжал его ладонь своими холодными пальцами, небрежно прикоснулся левой рукой к пуговице на его рубашке — на груди Аверина осталось розовое волоконце. Радзинский ловко подправил его мизинцем — получился маленький светящийся крестик.

Аверин глянул на подарок и, сверкнув глазами, сдержанно произнёс:

— Я оценил.

— Тогда до встречи, аспирант, — хмыкнул Радзинский. Он поднял голову, чтобы попрощаться с Наташей, и встретил её задумчивый, внимательный взгляд. «А, может, не такая она и дура», — шевельнулась противная мысль. — «Иначе чего она так в мальчишку вцепилась?». — До свидания, Наталья… — слегка поклонился он. И мстительно добавил, — Простите — не знаю вашего отчества… Всех благ… — Он махнул рукой и шагнул за порог, аккуратно прикрыв за собой дверь. Никаких угрызений совести он при этом не испытывал.

***
За свою самоуверенность пришлось расплатиться в ту же ночь. Негодующая Наташа долго трепала Радзинскому нервы, по-хозяйски расположившись у него на кухне и смоля сигарету за сигаретой. Злобно сощурив глаза, она цедила сквозь зубы какие-то жалкие угрозы, а под конец в бешенстве метнула в Радзинского нож, от которого тот с лёгкостью уклонился. Зато сама Наташа, вскочив со стула, поскользнулась на кафельном полу, грохнулась в полный рост и раскроила себе череп. Уставший от её истерики Радзинский равнодушно наблюдал, как растекается по полу из-под головы аверинской супруги лужица тёмной крови, потом развернулся и ушёл.

Нельзя сказать, что этот «визит» как-то особенно смутил Радзинского, но уснуть потом долго не получалось. Пришлось накинуть куртку и выйти с сигаретой на балкон. Только промёрзнув, как следует, Радзинский с удовольствием забрался обратно в тёплую постель и сладко уснул.

Однако на этом кошмары не закончились: едва Радзинский задремал снова, как сразу попал в какую-то злонамеренно созданную иллюзию, из которой никак не мог найти выход — всё бродил по тёмным и узким коридорам. Эти скитания сопровождались гнетущим ощущением, что всё происходит глубоко под землёй. Наконец, одна из дверей поддалась и распахнулась, но в тот же миг на голову Радзинскому обрушилась тяжёлая, пыльная портьера. Выпутываясь, он почувствовал, что задыхается — лёгкие как будто наполнились мелко рублёным волосом. Судорожно хватая ртом воздух, Радзинский мельком заметил фигуру уходящего человека. Тот обернулся и скользнул невыразительным взглядом прозрачных, водянистых глаз по его лицу. Радзинский безумно разозлился, но догнать блёклого блондина, которого он, несомненно, узнал, ему было в тот момент не под силу — багровея от удушья и, теряя сознание, он сползал вниз по стене, за которую в отчаянии цеплялся немеющими пальцами.

Спас задыхающегося приятеля Аверин, который стремительно выдернул его из этого кошмара. Удивительно, как ловко управлялся в сновидении хрупкий аспирант с неподъёмным для него, на самом-то деле, богатырским телом Радзинского. Одним рывком переместив товарища к неглубокому лесному ручью, Николай принялся горстями плескать ему в лицо не просто холодной — стылой, как из подо льда — водой. Радзинский даже на расстоянии кожей ощущал её ледяное дыхание. Но в полной мере прочувствовал, до чего она студёна, когда Николай подтащил его к ручью поближе, перевернул и бестрепетной рукой окунул не ожидающего такой подлости Радзинского с головой в воду.

Это было ни с чем ни сравнимое ощущение — Радзинский словно дышал этой водой. И с каждой минутой его отпускало всё больше, дышать становилось всё легче…

Возвращение на поверхность было таким же резким и неожиданным, как и погружение. Аверин, придерживая тяжёлую голову Радзинского за затылок, провёл рукавом своей голубой рубашки по его лицу. Аспирант явно устал, но глаза его сияли, и улыбался он совершенно счастливой шалой улыбкой.

— Пить? — понимающе спросил он. Радзинский кивнул и Аверин, зачерпнув воды ладонью, помог другу напиться — вода была необыкновенно вкусной.

— Бросал бы ты курить, Викентий, — тихо сказал вдруг Николай, переставая улыбаться. — Он ведь порчу на смерть тебе сделал — загнулся бы ты вскоре от рака лёгких…

Радзинский внутренне содрогнулся и согласно кивнул, не открывая глаз — он наслаждался возможностью спокойно дышать полной грудью, пил лёгкий свежий ветер, растворялся в необыкновенно приятных ощущениях. Через некоторое время он вполне предсказуемо уснул — умиротворённый и счастливый. От рук и одежды Аверина терпко пахло кипарисом…

***
— Ну, и во что ты вляпался? — Это было первое, что Радзинский сказал, плюхнувшись рядом с Николаем на облезлую деревянную скамейку.

Тот напряжённо застыл на мгновенье, но быстро справился с замешательством и величественным жестом сеятеля швырнул очередную горсть крошек в толпу копошащихся у его ног голубей. Ветер взметнул светлые аверинские волосы и уронил обратно на лоб — словно хотел поиграть.

— Здравствуйте, Викентий, — сдержанно поприветствовал Радзинского аспирант, не поворачивая головы. — Вас здороваться не учили?

— Здравствуйте, Николай Николаевич… — Получилось довольно ехидно.
Аверин даже покосился на собеседника с интересом.

— Вас так сильно задевает мой стиль общения?

— А тебе так трудно окончательно перейти на «ты»?

Аверин вздохнул.

— Похоже, проще вам уступить…

— Надеюсь, ты, правда, это понял, — ухмыльнулся Радзинский. Он нагнулся и заглянул под аверинский локоть, где скромно притулилась Катюша. — Катерина Николаевна… Моё почтение… — сладко пропел Радзинский и легонько сплюснул указательным пальцем её носик-кнопочку. В ответ раздался звонкий смешок.

— Гуля! — доверчиво сообщила Радзинскому малышка. Крохотная ручка нетерпеливым хватательным движением потянулась в сторону голубя, который, самозабвенно курлыча, кружился, подобно дервишу, в танце. Его хвост, похожий на раскрытый кружевной веер, старательно подметал пыльный асфальт.

Аверину пришлось придержать дочь, чтобы она не свалилась со скамейки.

— Подумаешь, гуля! — Радзинский весело заглянул в блестящие катюшины глаза и заговорщицки ей подмигнул. — Смотри, что у меня есть… — Он вынул из кармана пальто ярко-жёлтого пластмассового цыплёнка, несколько раз повернул ключик и поставил его на скамейку — тот запрыгал, стуча по деревяшке красным клювом.

Катюша радостно взвизгнула и схватила игрушку:

— Цыпа!

— Надо сказать: «Спасибо, дядя Кеша», — нахмурившись, пробормотал дочери Аверин.

— Пожалуйста, дядя Коля, — расхохотался Радзинский. — Так что вокруг тебя творится — может, объяснишь?

Аверин пожал плечами.

— Просто жизнь. Идёт своим чередом, — довольно холодно заметил он.

— Ты мне зубы-то не заговаривай, аспирант, — ласково проговорил Радзинский. — Давай, рассказывай, что за тип охмуряет твою супругу…

— Что вы имеете в виду? — зловеще уточнил Аверин.

— Коленька, — снисходительно заметил на это Радзинский, — если я буду изъясняться эвфемизмами — делу это не поможет. Давай, будем называть вещи своими именами!

— А с чего вы взяли, что это он «охмуряет» Наташу? — бесстрастно поинтересовался Николай. Не поворачивая к собеседнику головы, он методично швырял комочками хлебного мякиша в прожорливых голубей.

— Ты хочешь сказать… — Радзинский подавился так и не произнесенными словами. В самом деле, с чего он взял, что застал банальный, классический «треугольник»?

— Викентий, не лезьте в это дело, — сдержанно посоветовал Аверин. — Вас это не касается.

— Ошибаешься, Коленька. Ещё как касается! — разозлился Радзинский. — Я достану этого урода! Нельзя безнаказанно такие вещи оставлять!..

— Викентий… — Голос Аверина заметно смягчился. Он глянул на Радзинского сочувственно. — Вы в тысячу раз сильнее моей жены, как маг. Вам даже ничего не пришлось делать, чтобы защититься от её стихийной агрессии — ваша сила сделала это за вас… Но Линас…

— Значит, его зовут Линас?

— Да. Линас, если это вас так интересует. Так вот — на его стороне знание. Этот человек опасен, потому что он не сам по себе — он существует внутри определённой традиции. И владеет весьма действенными техниками… Как вы думаете, почему Наташа так им заинтересовалась?

Радзинский подумал секунду, потом приподнял двумя пальцами прядь светлых аверинских волос и радостно хмыкнул.

— Она просто промахнулась с нужным блондином — в первый раз. А теперь нашла, что искала!..

— Дурак ты, Кеша, — беззлобно огрызнулся Николай, выворачиваясь из-под тяжёлой руки самозабвенно хохочущего Радзинского.

***
Катюша сидела на шее у «дяди Кеши» — такого головокружительно высокого — и радостно взвизгивала, когда тот слегка встряхивал её, заставляя подпрыгивать у себя на плечах. Аверин ревниво косился на них, но молчал, поскольку не хотел быть снова обвинённым в занудстве. Вертя в руках игрушечного цыплёнка, он задумчиво трогал его лапки, которые с глухим щелчком возвращались в исходное положение, стоило сдвинуть их с места.

Солнце припекало почти по-летнему. Даже асфальт высох под его жаркими лучами — только из-под островков почерневшего снега вытекали тёмные, извилистые ручейки.

Изрядно взмокший Радзинский давно уже расстегнул пальто, полы которого эффектно взлетали, когда он пускался вскачь, изображая катюшиного мустанга. У подъезда «дядя Кеша» перешёл на шаг, чтобы отдышаться, и тут же замер, как вкопанный. Небрежно прислонившись спиной к его машине, на тротуаре стоял Эльгиз и скучающе рассматривал свои идеально ровные, ухоженные ногти.

— Викентий! — он вежливо улыбнулся и помахал рукой. — Извини, что без предупреждения… Ты не занят? — И тут же, не дожидаясь ответа, шагнул навстречу аспиранту. — Здравствуйте. Меня зовут Эльгиз.

— Николай.

Чарующая улыбка. Крепкое рукопожатие.

— Хочу поблагодарить вас, Николай. — И минуты не прошло, а этот обаятельный мерзавец уже покровительственно обнимает аспиранта за плечи. — Викентий рассказывал мне о вас, — эльгизова речь звучит так нежно, так вкрадчиво, — Я очень рад, что за ним теперь есть кому приглядывать. Мне кажется, вы положительно на него влияете… — и вот аспиранта уже мягко увлекают к подъезду…

Радзинский отмер только тогда, когда Эльгиз, не оборачиваясь, поднял руку и прищёлкнул пальцами, словно подзывая официанта.

Вся кровь бросилась Радзинскому в голову. Если бы не ребёнок, сидящий у него на плечах, он бы точно сделал в этот момент какую-нибудь глупость. Например, с размаху засветил Эльгизу своим тяжёлым кулаком в челюсть. А так он просто пошёл следом — скрипя зубами и мысленно пиная коварного любителя поэзии носком ботинка в печень.

========== Глава 8. Три монолога о Любви ==========

Ребёнок плакал, Наташа, недовольная нарисовавшейся перспективой прожить две недели под одной крышей со свекровью, мрачно курила в кухне, Николай, словно не понимая, что на поезд можно опоздать, ожесточённо спорил из-за каких-то пустяков — даже безграничное терпение Радзинского начало потихоньку истощаться.

— Ребёнка кто-нибудь успокоит? — вежливо поинтересовался он, аккуратно закрывая чемодан и окидывая оценивающим взглядом груду оставшихся на тахте вещей.

Да — ему пришлось безжалостно вытряхнуть из аверинского чемодана всё его содержимое и собственноручно отсортировать лишнее. Аспирант краснел, когда Радзинский перебирал его нижнее бельё, впадал в панику, когда тот выкидывал из багажа многочисленные книжки и конспекты, злился, когда бесцеремонный знакомый начал рыться в его шкафу в поисках летних рубашек с коротким рукавом. Теперь Николай сидел в углу возле письменного стола взъерошенный, красный, как помидор, и мрачно сверкал глазами.

Замечание насчёт ребёнка заставило его сорваться с места и кинуться утешать младенца. Плач после этого быстро затих, и Аверин вернулся в комнату с зарёванной малышкой на руках.

— Вещи уберите, — неприязненно процедил он, кивком головы указывая Радзинскому на разбросанные по тахте предметы.

— Сию минуту, Ваше Величество, — Радзинский отвесил Николаю шутовской поклон. — Сейчас шнурки поглажу и немедленно выполню ваше распоряжение. Мы на поезд опаздываем — ты в курсе? И мне кажется, твоя жена вполне справится с уборкой.

Аверин вдруг разулыбался, и быстро отвернулся. С неожиданным пылом он принялся обцеловывать ребёнка: и мокрые от слёз румяные щёчки, и блестящие глазки со слипшимися ресничками и маленькие пальчики, вцепившиеся в папину рубашку.

— Папа скоро вернётся, — приговаривал он. — Катюша будет умницей, будет слушаться бабушку и не станет больше плакать. Так ведь? — Он в последний раз чмокнул малышку в носик и посадил её в кроватку. — Пойдёмте уже, — сухим тоном бросил он Радзинскому и, не оборачиваясь, вышел. Тот только головой покачал, но смиренно поднял чемодан и последовал за невыносимым аспирантом.

Однако с полпути Радзинский, стукнув себя по лбу, вернулся. Склонившись над кроваткой, он вынул заботливо припрятанную там и прикрытую одеяльцем коробку, в которой оказалась роскошная фарфоровая кукла немецкого производства.

— Вот. Случайно узнал, что у тебя, Катюха, день рождения скоро намечается, — проворковал он ласково. — Поздравляю, желаю, дарю. Гляди — она глаза закрывать умеет, — Радзинский распаковал и протянул куклу заинтересованной подарком девочке. — Правда, на папу твоего похожа? — он с коротким смешком пригладил шелковистую светлую чёлку фарфоровой игрушки. — И вид такой же недовольный… — пробормотал Радзинский, задумчиво разглядывая плаксиво изогнутые губы куклы. Та, и правда, могла сойти за очень симпатичного мальчика, поскольку одета была в бархатные синие штанишки и такую же курточку с потрясающе красивым кружевным воротником.

— Папа, — послушно повторила Катюша, принимая игрушку, и вопросительно взглянула на дядю Кешу.

— Ага, — хмыкнул Радзинский. — Но это строго между нами. Пусть её зовут Николь. На французский манер. — Он нежно поцеловал ребёнка в макушку и распрямился во весь свой немалый рост — в его присутствии комната казалась раза в два меньше, столько места занимала его атлетическая фигура. — Иду-иду, — отозвался он на гневный возглас аспиранта, донесшийся из прихожей. Подхватив чемодан, он попятился к двери, продолжая давать Катюше последние наставления. — Можешь переодеть её в платье, мне будет приятно. И бантик повязать не забудь. — Он помахал рукой и скрылся, наконец, за дверью.

Катюша отстранила от себя, прижатую было к груди куклу, и потрогала пальчиком длинные реснички — глаза, действительно, открывались и закрывались, совсем как настоящие. — Ляля, — уверенно сказала девочка и, пыхтя, принялась стаскивать с неё одежду.

***
За окном мелькают деревья, деревья, деревья… Фонарные столбы, какие-то домики вдали, и снова — тёмные, шероховатые стволы, густые переплетения ветвей, бурелом…

Аспирант, зябко укутавшись в одеяло, уже, наверное, целую минуту размешивает сахар в стакане: динь, динь, динь — размеренно и мелодично. Наконец, он поднимает голову и нерешительно взглядывает на Радзинского, который, тяжело опираясь локтями о хлипкий столик, сидит со своим стаканом напротив — голова низко опущена, брови сурово сдвинуты, взгляд, направленный в никуда, неподвижен и мрачен.

— Вы обиделись, Викентий? — тихо спрашивает Николай. И тут же прибавляет с досадой, — А ведь это я должен обижаться…

— А, по-моему, ты и не стеснялся, — сразу встряхивается Радзинский. — Ты не только от души пообижался, но и дал мне, как следует, это почувствовать.

— Ну, вы же… вы вели себя бесцеремонно! — аспирант в сердцах швыряет ложку на стол.

— Да-а-а? — деланно изумляется Радзинский. Он с удовольствием потягивается и откидывается на спинку обтянутого дерматином сиденья. — А, по-моему, я вёл себя разумно, предусмотрительно и вполне корректно. И я тебе здорово помог, Коля. Если бы не моё деятельное участие, волок бы ты сейчас с собой целый обоз вещей, которые ни разу — поверь моему опыту — в продолжение всей этой поездки не пригодились бы тебе.

— Я вас не просил, — гордо вскидывает голову аспирант. Но его светлая чёлочка, изогнутые подковкой губы и тень от ресниц на щеках напрочь уничтожают грозный эффект от его впечатляюще ледяного тона.

— А меня и не надо просить, Коленька, — глубоким чувственным баритоном сообщает Радзинский, нагибаясь к Аверину через стол. — Я точно знаю, когда надо вмешаться, а когда умыть руки.

— И чем же вы при этом руководствуетесь? — вежливо интересуется аспирант, делая неспешный глоток всё ещё горячего чая. Взгляд Аверина, ожидающего ответа на свой вопрос, становится жёстким, губы сжимаются, движения делаются резкими, рваными. Густые вечерние тени словно заново вылепливают его лицо — чётко очерчивают острые скулы, гордо вздёрнутый подбородок, заставляют ярче сверкать в темноте отливающие сталью глаза.

— Ну, как тебе объяснить, Николенька… — Радзинский тоже поднимает свой стакан и отпивает немного, беззастенчиво разглядывая своего визави. — Ты про любовь что-нибудь слышал? Так вот — не могу равнодушно смотреть, как человек, благодаря своей… э-э-э… неопытности, делает глупости.

Аспирант молчит, невесомо поглаживая кончиками пальцев гранёные бока стакана.

— Я ответил на твой вопрос? — Радзинскому кажется, что он загнал аспиранта в угол и теперь тот растерян и беззащитен — оттого и молчит. Поэтому спрашивает слегка насмешливо, — А теперь ты мне скажи — если не секрет — чем ты руководствовался, когда пообещал Эльгизу, что безотлагательно приедешь на встречу с его учителем и пробудешь в его гостеприимном доме не менее двух недель? — Необыкновенно приятно наблюдать, как полыхают в полумраке щёки уязвлённого справедливым упрёком аспиранта.

— Он обратился прямо к моему сердцу. И получил то, что хотел, — сдержанно отвечает Николай, с достоинством опуская глаза.

Радзинский едва не давится чаем.

— Ещё раз?! И — прости — с какой частью твоего существа обычно беседую я?..

— Вы? — Аспирант окидывает Радзинского снисходительным взглядом. — Вы постоянно давите на сознание. Сюда. — Аверин приставляет указательный палец к своему лбу. — Причём так настойчиво, что я периодически отключаюсь и чудом успеваю в нужный момент очнуться. — Аверин вдруг наклоняется к Радзинскому близко-близко, и пристально, безотрывно смотрит ему в глаза. — Иначе вы бы полностью меня растворили… — произносит он ровным, бесстрастным голосом.

Радзинскому кажется, что стены и потолок купе сдвигаются, он судорожно хватается за стол, понимая, что аспирант делает с ним сейчас что-то нехорошее, но почему-то не находит в себе сил отвести взгляд. Он чувствует почти осязаемое давление на свой мозг, отчего все мысли разом вышибает из его головы. Какое-то время Радзинский ещё сопротивляется, но с каждой секундой хватка его ослабевает — и вот уже сладкое забвение поглощает сознание. Нирвана…

***
Перестук колёс. Размеренные покачивания. В зеркале проплывают солнечные весенние пейзажи. Кажется, там мелькнуло и что-то зелёное. Неужели первая листва?

Аспирант сидит почему-то на верхней полке — ноги укрыты одеялом, на коленях книга, знакомая голубая рубашка при ярком свете солнца, как кусочек ясного неба…

Вчерашний разговор кажется сном. Содержание его — бредом. А Николай вдруг начинает говорить, не отрывая при этом сосредоточенного взгляда от страницы:

— Простите меня, Викентий. Я не хотел. Вы меня разозлили. Это меня не извиняет, конечно… Но… Я больше так не буду. Я… Мне очень стыдно…

— Не кипишись, студент, — Радзинский лениво прикрывает глаза. — Я давно так не отдыхал. Честное слово, я спал, как младенец! — Радзинский широко зевает, подтягивает повыше свои длинные ноги и садится, обхватив колени. Он щурится на слепящее горячее солнце за окном, переводит взгляд на вцепившегося в книгу аспиранта и усмехается, — Ты завтракал? — Неуверенное отрицательное движение головой. — Тем лучше, составишь мне компанию. — Кажется, в приступе горячей благодарности за проявленное великодушие Николай готов на всё — даже отправиться в вагон-ресторан. Он глядит на Радзинского так преданно, как провинившийся щенок. Сейчас из него можно вить верёвки.

Эта мысль настойчиво возвращается к Радзинскому, когда он наблюдает, как аспирант вяло ковыряет вилкой творожную запеканку.

— Коль, я чудовище? — весело спрашивает он. И ухмыляется, когда Аверин вздрагивает.

— Н-нет… Нет, конечно! — Николай моргает растерянно и откладывает в сторону вилку с гравировкой «МПС». — Когда мы встретились — ну, вот, когда вы из машины вышли — мне показалось, что у меня сердце из воска, и что я сейчас растаю — такое горячее сердечное чувство вы изливали на совершенно незнакомого человека. Вы не представляете себе, сколько безумно талантливых и одарённых людей я встречал на своём пути, но в них не было Любви и… — и всё напрасно, понимаете? Они ничего не достигнут в духовном смысле. Даже, наоборот — их таланты на дно их утянут… — Аверин вдруг прервался и отвлёкся, наконец, от разглядывания тарелки. — Простите меня, Викентий. Я вчера разозлился на вас ужасно. У меня было такое чувство, как будто вы меня предали…

— Стоп-стоп-стоп… — Радзинский поднимает руку в предостерегающем жесте. — Получается, что я должен был вчера промолчать и покорно потащить на своём горбу твой бездарно собранный багаж? Это, по-твоему, любовь?

Аверин тяжело вздыхает и снова опускает глаза.

— Я уже не знаю… Но… Любовь — это дар. Большинство людей просто не подозревают, что это такое, и называют любовью самые разные вещи — влечение, симпатию, страсть. А настоящая Любовь — это присутствие Божественного в человеке. Когда он приносит в жертву своё эго и становится частью Божественного организма — не частью этого мира, главная черта которого — любовь к себе. У вас в сердце горит этот огонь, но вы иногда так поступаете, что я не знаю, что и думать… Викентий, вы простите меня?

Радзинский заслушался и не ожидал такого резкого возврата к прежней теме, поэтому слегка растерялся. Но потом улыбнулся так душевно, как только мог, и радостно ответил:

— Конечно, Коля. Если ты готов окончательно перейти на «ты», считай, что примирение состоялось.

Аверин сперва опешил от такой наглости, но затем, видимо, счёл это требование законным.

— Хорошо… Кеша, — с некоторым усилием произнёс он. — Не жалуйся потом, что я тебе надоел. Ладно?

***
Итак, чувство вины, шоколадка, купе, из которого ещё двое суток никуда не деться — идеальные условия для дальнейшего исследования феномена Николая Аверина. Страсти улеглись, и Радзинский смог, наконец, отдаться этому занятию целиком и полностью.

— Любовь и Истина — это имена Бога. Нет никакой абстрактной истины, потому что Она живая — Он живой. И Любовь — это тоже Он, — увлечённо вещал аспирант, пачкая пальцы тающим на солнце шоколадом. — Как же меня корёжит, когда я слышу: «Он застрелился, потому что любил. Он задушил её, потому что любил». Любил, да — себя, свои страдания, себя в этих страданиях. Вот, допустим, я тебя, Кеша, люблю — значит, мне ничего от тебя не надо! Я счастлив от того, что ты просто есть на этом свете! Если понадобится, я за тебя умру! Вот это — Любовь. Всё остальное — различные проявления любви к себе. Это антилюбовь. Это атрибут зла, ген самоуничтожения человечества.

— Мне от тебя тоже ничего не надо, — усмехается Радзинский, протягивая Николаю полотенце. — И я тоже счастлив просто от того, что ты есть на этом свете, — многозначительно хмыкает он.

— Да-а-а? — В глазах Николая прыгают искорки смеха. — Ничего, что я испачкаю казённое полотенце? — он нерешительно вытирает руки о махровую ткань, которая немедленно превращается в малопривлекательную тряпку. — Это сейчас было признание в любви? — Он с интересом разглядывает своего попутчика. — Я тронут. Ничего, что я странный? Что иногда отрубаюсь на пару суток? Что я полный ноль в житейских делах?

— Ты кашу умеешь варить, — невозмутимо возражает Радзинский. Вальяжно раскинувшись на подушках, он полулежит, упираясь затылком в стену, и лениво следит за хрупким аспирантом.

— И это все мои достоинства? — Николай вдруг таким острым взглядом обводит фигуру сидящего напротив Радзинского — его широкие плечи и могучую грудь, его тяжёлую руку, расслабленно лежащую на одеяле — что тот невольно подбирается, будто почуяв опасность.

А Николай продолжает изучать его лицо. И Радзинскому кажется, что он чувствует аккуратные прикосновения — к своим волосам, ко лбу, и как кто-то словно пальцем проводит, очерчивая выразительно изогнутую бровь, и горячую ладонь на щеке.

— Это довольная простая техника, — улыбается Николай. — Для вас, по крайней мере. Пардон — для тебя, — смеётся он. — Так что можешь освоить. Тот, кому ничего не надо, получает всё! — торжественно воздевает он руки. И вздыхает. — Жаль, что я так мало могу тебе дать. Взамен твоей горячей бескорыстной любви…

***
Аверин спит. Слегка приоткрыв рот, он прижался щекой к подушке — беззащитный и трогательный, как ребёнок. Радзинский проверяет, не дует ли ему от окна, символически поправляет одеяло и садится напротив. Некоторое время он развлекается тем, что разглядывает через стенку, что делают пассажиры в соседнем купе. Аверин оказался очень щедр и весь день показывал своему названому брату, что можно делать взглядом. В частности, учил его смотреть сквозь стены.

Радзинский также довольно быстро освоил технику прикосновения, и некоторое время отрабатывал своё новое умение на Николае. Тот, правда, терпел недолго и уже через пять минут бесстрастно посоветовал Радзинскому поработать над своей сексуальной сферой — мол, его касания слишком чувственные и после них хочется умыться. «Холодной водой?» — съехидничал уязвлённый Радзинский и первый раз в своей жизни получил бесконтактную, но вполне ощутимую пощёчину.

Аспирант потом, конечно, долго извинялся, опять корил себя за несдержанность и наотрез отказался научить Радзинского такому полезному навыку — ведь это плохо.

Вообще, Николай крайне пренебрежительно отзывался о ценности подобных техник, а тех, кто ими увлекается, называл коллекционерами, иногда — циркачами. «Это не делает тебя ближе к Богу» — качал он головой. На что Радзинский соглашался — мол, да, можно быть вообще неверующим и при этом эффектно топтаться голыми пятками по битому стеклу и даже исцелять наложением рук. Он вопросительно смотрел на Аверина, ожидая, что тот продолжит развивать эту тему, но тот всегда ограничивался одним и тем же лаконичным аргументом, после чего отводил взгляд и замолкал. Радзинского посещало при этом знакомое чувство, что он снова упирается в стеклянную на этот раз стену, и искренне не понимал, что от него требуется, чтобы преодолеть эту прозрачную преграду.

М-да, похоже, докапываться до аспиранта придётся очень долго. Вполне возможно, что на это не хватит и целой жизни…

========== Глава 9. Лепесток священного огня ==========

За окном поезда расстилался совершенно фантастический пейзаж: до самого горизонта тянулась лишённая растительности равнина, которая сверкала в розовых лучах восходящего солнца, отражая свет миллионами рассыпанных по её красноватой поверхности кристаллов.

— Это соль, — пояснил Радзинский, заметив, что аспирант практически прилип к стеклу, привлечённый редкой красоты зрелищем.

— Значит, они соль собирают? — Николай с интересом проводил взглядом фигуру бредущего вдоль насыпи человека с ведром в руке. Тот иногда останавливался, поднимал с земли очередной соляной «слиток» и, придирчиво осмотрев его, опускал в свою жестяную тару.

— Совершенно верно, — вздохнул Радзинский, вертя в пальцах зажигалку — и курить хотелось, и выходить не хотелось. Аспирант, конечно, ни слова не скажет, если начать дымить прямо в купе, но дышать при этом будет стараться через раз.

— А это нефтяные вышки? — продолжал любопытствовать Аверин. Вдалеке, на самом краю этой равнины, упирались в небо загадочные конструкции. Словно перекладины гигантских качелей взмывали вверх — в такую высь, что дух захватывало — и размеренно опускались вниз.

— Угу, — промычал в ответ Радзинский, со вздохом убирая зажигалку в карман. — Скоро приедем, — предупредил он, взглянув на часы. — Минут сорок осталось, может чуть больше…

— Жалко, — аспирант отвлёкся, наконец, от разглядывания окрестностей и повернулся к попутчику. — Я бы всю жизнь так ехал, — с обезоруживающей улыбкой признался он. — Ты на редкость приятный сосед.

Радзинский постарался улыбаться в ответ не слишком широко — знал бы Аверин, каких усилий стоил ему этот праздник души. Хотя нет, пусть лучше не знает. Ведь если бы аспирант был в курсе всех махинаций собеседника, он бы, наверное, больше не захотел с ним общаться. А так — Николай доволен, и никаких вопросов, почему, мол, мы почти трое суток трясёмся в поезде, хотя могли полететь в Баку на самолёте? Или — что за чудеса: поезд переполнен, а мы едем в купе вдвоём, но оборотистый проводник никого к нам не подселяет?

Розовый диск над горизонтом между тем давно уже вспыхнул золотом, и ослепительный свет затопил тесное купе с пыльным потёртым ковриком на полу, сверкающим на двери зеркалом и полосатыми колбасами плотно свёрнутых матрасов на аскетичных узких полках.

Радзинский, отгораживаясь от яркого солнца, задёрнул шторку со своей стороны и подвинул Николаю гранёный стакан, крепко сидящий в металлическом подстаканнике с изображением Девичьей Башни.

— Допивай, — вздохнул он.

Аверин глянул на попутчика как-то слишком понимающе и усмехнулся, оплетая стакан своими тонкими пальцами:

— Закуривай.

Радзинский дважды просить себя не заставил, и скоро над столиком поплыли волны сизого дыма.

Они молчали, и, странно, но в этом не было никакой неловкости, напряжения или фальши. Радзинский задумчиво курил. Николай баюкал в ладонях стакан с чаем, в толще которого под горячими солнечными лучами зажглись красные огненные искры. А потом Аверин спросил:

— Ты понимаешь, зачем мы едем?

***
Закинув на плечо спортивную сумку с надписью «СССР» и подхватив аверинский чемодан, Радзинский шагнул на перрон и озабоченно оглянулся — не отстал ли аспирант. Тот смотрел перед собой отрешённо, как будто именно толпа и привокзальная суета помогали ему погрузиться в глубочайшую задумчивость. Тем не менее, поспевал он за Радзинским легко, словно шагал по специально для него расстеленной ковровой дорожке, на которую не смел ступить никто из возбуждённых, издёрганных пассажиров.

Закопчённый бок поезда дрогнул, и состав потихоньку тронулся. В этот момент Радзинский увидел, наконец, черноволосого красавца Эльгиза в заметной издалека белоснежной рубашке — тот внимательно просеивал взглядом толпу. Рядом, вертя на пальце ключи от машины, стоял пузатый, улыбающийся Рафик. Пышные усы придавали ему вид добродушный и мирный, а характерная для кавказца кепка-«аэродром» — даже слегка анекдотичный.

Эльгиз, едва московские гости подошли, сразу же шагнул навстречу, радушно распахивая объятия. Ритуальные похлопывания, потряхивания и смачные поцелуи в обе щеки достались Радзинскому и от него, и от Рафика. Однако Аверину Эльгиз только поклонился, прижимая руку к сердцу и цепко глядя аспиранту прямо в глаза — как дрессировщик, который входит в клетку к тигру.

Эльгиз был скуп на жесты и телодвижения. Наверно поэтому каждое из них было таким выразительным. Глядя на товарища, и Рафик растерянно опустил, протянутую было для рукопожатия ладонь, а потом в точности повторил эльгизово приветствие. От внимания Радзинского не ускользнула эта красноречивая демонстрация иерархической зависимости со стороны Рафика, но виду он не подал. Здесь, на Востоке это было уместно.

— Саламим хардадир{?}[Что-то вроде «почему не здороваешься?». Так обычно говорят детям.]? — сурово сдвинув брови, прикрикнул вдруг Эльгиз на увлёкшегося наблюдением Радзинского. И пальцем погрозил, как ребёнку.

— Салам алейкюм{?}[Мир вам — (араб.). Обычное приветствие для мусульманского мира. Калька с еврейского «шалом алейхем».], Эльгиз-муэллим{?}[Муэллим — учитель. Уважительное обращение к старшему в азербайджанском языке.], — театрально склонил голову Радзинский и Эльгиз снисходительно потрепал его по волосам.

— Ты заставил себя ждать, Кеша-джан{?}[Душа (сердце, жизнь) — (фарси). Обращение к близкому, родному, дорогому человеку.], — усмехнулся Эльгиз. — В глобальном смысле, — пресёк он попытку Радзинского оправдаться. — Поэтому теперь подождёшь ты. Наш гость, — он снова церемонно склонился перед настороженно прислушивающимся к их беседе аспирантом, — в нашем чудесном краю первый раз. Поэтому несколько дней погостите у меня: придёте в себя с дороги, посмотрите город…

***
Эльгиз обитал в роскошной семикомнатной квартире на Самеда Вургуна. Когда Радзинский вошёл внутрь, он расхохотался. «Учитель» всё время их знакомства не переставал третировать своего подопечного за недостаток аскетизма в быту. Его вдохновенным проповедям о воздержанности позавидовал бы даже Саванаролла. Теперь выясняется, что сам он живёт далеко не в пещере. Синяя с золотом лепнина под потолком, вычурные светильники, старинные персидские ковры — вся эта восточная роскошь навязчиво демонстрировала чрезвычайно высокий статус хозяев дома.

Пыхтящий сзади с сумками Рафик понял бурную реакцию Радзинского по-своему и шепнул, предварительно ткнув хохочущего востоковеда слегка под рёбра, чтобы привлечь к себе его внимание:

— У Элика брат — первый секретарь Шекинского обкома. Его называют там Шекин-шах.

— Не делай поспешных выводов, Викентий. — Эльгиз, конечно же, наслаждался произведённым эффектом. — Я могу жить во дворце и оставаться аскетом. А ты — сам понимаешь… — Эльгиз невозмутимо поднял раскрытую ладонь, и Радзинский с размаху звонко по ней шлёпнул, что означало, что он оценил шутку.

Скинув ботинки, и всё ещё похрюкивая от смеха, Радзинский последовал за наставником вглубь квартиры, предоставив на этот раз Рафику возможность подыскать тапочки для Аверина. Нужно было перекинуться с учителем парой слов наедине.

— Элик-джан, — негромко пророкотал Радзинский над самым ухом Эльгиза, когда догнал его в коридоре. От наставника горько пахло каким-то незнакомым парфюмом. — Надеюсь, у тебя найдётся комната, в которой ты мог бы разместить нас обоих. Ты же понимаешь, что я не могу оставить нашего друга без присмотра.

— Желание гостя — закон, — вежливо улыбнулся Эльгиз и распахнул дверь в комнату с двумя аккуратно застеленными кроватями и парой одинаковых письменных столов у окна. — Это спальня моих старших сыновей. Они оба сейчас учатся в столице. Подойдёт?

— Премного благодарен. А курить здесь можно?

— А это ты спрашивай у своего соседа. Сомневаюсь, что ему это понравится. Он же, наверное, и так натерпелся от тебя по дороге? — Эльгиз насмешливо покосился на приближающегося к ним Аверина, вокруг которого, словно вокруг неприступной красавицы, пританцовывал с чемоданами Рафик.

— Ты бы лучше меня пожалел, — Радзинский попытался придать своей физиономии скорбный вид. — Знал бы ты, чего я натерпелся.

— Чего жалеть дурака? — ласково ответил Эльгиз и покровительственно потрепал Радзинского по плечу.

***
— Что случилось? — Эльгиз остановился и внимательно поглядел на Аверина. Тот последние полчаса стал заметно отставать, а теперь, закусив губу, и вовсе прихрамывал с мученическим выражением на лице.

— Ничего страшного. Ногу натёр, — вздыхая, признался аспирант.

— Вай-вай-вай, — сочувственно поджал губы Эльгиз. — Не привык так много ходить? — Он скользнул по лицу и фигуре Аверина изучающим взглядом и сразу отметил испарину на лбу и покрасневшую на открытых для солнца участках кожу. — Ты ещё и обгорел? Так быстро? — тихо изумился он, выразительно приподнимая бровь. — Ничего. Сейчас мы решим все твои проблемы. Обопрись на меня. — Эльгиз подставил Николаю плечо, крепко сжал за запястье обвившуюся вокруг его шеи аверинскую руку и надёжно обхватил аспиранта за талию. Эльгиз был не слишком высоким и по-восточному тонкокостным, но сильным, поэтому Аверин мог смело на нём повиснуть.

Они поковыляли по боковой аллее Нагорного парка прочь от смотровой площадки, где оживлённо беседовали на какие-то научные темы Радзинский и Рафик.

Те нагнали их довольно быстро.

— Коль, что с ногой? Вывихнул? Ударился? — Радзинский тормошил Аверина, не замечая ни усмехающегося Эльгиза, ни недоумевающего Рафика.

— Натёр, — краснея, выдавил вконец смущённый Николай.

— Куда? — сразу переключился на учителя Радзинский.

— Во-о-он к тому ресторанчику, — указал подбородком Эльгиз. И сухо приказал Рафику, — В аптеку сбегай.

Радзинский проводил Рафика взглядом и вдруг нерешительно предложил:

— Может, я донесу?

— Меня?! — запаниковал аспирант.

— Уймись, Викентий, — старательно пряча улыбку, урезонил его Эльгиз. — Ни к чему привлекать к себе лишнее внимание. — И потянул Николая за собой.

Радзинский смиренно пошагал следом к полупустому в это час ресторану, где толстые стены надёжно укрывали от дневного зноя, а постоянный ветер с моря приносил ощутимую свежесть и прохладу.

Эльгиз опять удивил: пошептался с официантом и тот принёс небольшой тазик и кувшин с водой. Опустившись на колени, Эльгиз собственноручно расшнуровал аверинские ботинки, осторожно снял с аспиранта носки и принялся бережно омывать его ступни. Оказалось, что ноги Аверин стёр в кровь.

Сцена вышла совершенно библейской. Учитывая, что перед юным аспирантом стоял на коленях человек далеко не молодой, чьи чёрные волосы украшали довольно заметные седые пряди, происходящее сильно отдавало драматизмом с ощутимым привкусом мистики. А благородная осанка Эльгиза и его неспешные движения придавали акту омовения аверинских ног характер священнодействия.

Радзинский молча наблюдал, понимая, что это уже не просто проявление заботы о госте, что это послание. А ещё, что аспирант опять отдаляется от него. В этот раз усилиями Эльгиза и его таинственного учителя, которые чего-то хотят от Николая Аверина, которого он — Радзинский — лично доставил на древнюю землю огнепоклонников и суфийских учителей.

***
— Так странно. Как во сне… — Аверин, в струнку вытянувшись на кровати и сцепив руки в замочек на груди, отсутствующим взглядом упирался в высокий потолок предоставленной в их с Радзинским распоряжение комнаты.

Действительно, чудно было слышать за распахнутым окном чужую непонятную речь. Непривычно было наблюдать, как незнакомые люди, проходя под балконом, где Эльгиз в красном переднике деловито переворачивал шампуры над мангалом, приветливо спрашивали: «У вас сегодня гости?» и желали приятного аппетита, а не грозились немедленно вызвать пожарных.

В этом городе всё было прихотливо, затейливо, непринуждённо. Типовые на первый взгляд дома были облеплены безо всякого плана пристроенными балкончиками, террасами, даже комнатами. Старый город, где они сегодня побывали, изгибался таким причудливым лабиринтом, как будто целью строителей было запутать врага, а не создать жилое пространство.

Пропахший дымом и специями Радзинский, забежавший в комнату на минутку, поднял голову от сумки, в которой пытался найти привезённый в подарок Эльгизу пакет настоящего арабского кофе.

— Как во сне? — переспросил он. И грустно усмехнулся, — Мне кажется, что во сне тебе привычнее…

Аверин оставался для него всё таким же бесплотным и непостижимым, как в самом начале. И проживание бок о бок не сблизило их так, как Радзинский надеялся. Аспирант умудрялся пребывать в другой вселенной, даже во время самой задушевной беседы. Причём Радзинский ясно видел, как тот «уплывает». Взгляд Николая становился прозрачным и расфокусированным. Он слушал, кивал, отвечал, но настоящего эмоционального контакта при этом не было. Радзинскому очень хотелось вытащить на свет Божий живую, горячую, чувственную суть Аверина, чтобы быть с ним на равных. Заставить его спуститься этажом ниже, чтобы тот, наконец, по-настоящему заметил его. В общем, Радзинский по-прежнему был неудовлетворён и раздосадован отсутствием желанного взаимопонимания.

Николай повернулся на бок и приподнялся на локте.

— А ты уверен, что сейчас ты не спишь? — весело блеснул он глазами.

— Нет, Коля. С тобой я ни в чём не уверен, — вздохнул Радзинский, возвращаясь к поискам и сразу же натыкаясь на упаковку кофе. — Кроме одного: ты в ответе за того, кого приручил…

========== Глава 10. Ковродел ==========

Рафик тоже курит. Собственно с услужливого щелчка зажигалки и началось год назад их с Радзинским знакомство. А сейчас совместный перекур — отличный повод остаться с бакинским коллегой наедине и побеседовать с ним по душам.

Ночь безлунная, тёплая, уютная. Тьма непроглядная вокруг. За пределами жёлтого светового круга возле подъезда словно и нет ничего. Деревья при таком освещении глянцевые, как ненастоящие. Они обступили деревянную скамью наподобие беседки, украсили её резной лиственной тенью.

Слышно, как люди ходят там, в темноте, прогуливаются не спеша, переговариваются негромко. После жаркого дня многим захотелось выйти на свежий воздух из душных квартир. А уж если в квартире собралось человек этак сорок гостей…

Эльгиз устроил роскошный приём в честь своих московских друзей. Явились все его бакинские родственники. И не только родственники, как понял Радзинский. Определённо, среди гостей были и суфийские «братья» Эльгиза.

Радзинский мгновенно со всеми познакомился, обнялся, пошутил и выпил. Обзавелся полезными связями. Получил три солидных деловых предложения с перспективой остаться в Стране Огней навсегда — квартира и внушительный оклад гарантировались сразу. Четыре счастливых отца пообещали без раздумий отдать за него своих дочерей. Они безо всякого стеснения вертели и осматривали Радзинского, похлопывали по спине и восхищённо цокали языками — «красавец»! Тот отшучивался, а когда не помогало, доверительно сообщал, что сердце его с недавних пор занято, и ухмылялся про себя, представляя, как носит на груди портрет аспиранта в медальоне сердечком.

Аверин в этой вакханалии не участвовал. Он ничего не пил (только воду), ничего не ел, молчал, не улыбался и, вообще, сидел на одном месте, не поднимая глаз. Радзинский сначала пытался его растормошить, напоить, накормить, но потом разозлился и бросил эту затею. Тут очень кстати подвернулся Рафик, красноречиво чиркнувший в воздухе зажигалкой и знаками предложивший прогуляться на свежий воздух.

— Не знал, что ты так здорово поёшь, — весело прищуривается Радзинский и затягивается глубоко, неторопливо. Добродушно усмехаясь, он поправляет на груди Рафика рубашку — такой совершенно бессмысленный дружеский жест — но на самом деле тянет в этот момент от рафикова сердца зелёненькую ниточку, незаметно наматывая её себе на палец.

Рафик не маг, он не поймёт, что делает с ним Радзинский. А тому необходимо разобраться, наконец, в ситуации, и вытянуть из Рафика всю информацию, которой тот располагает. Радзинский не испытывает никаких угрызений совести — ему сейчас очень надо знать, поэтому не до сантиментов.

— Ты ещё не видел, как Элик танцует, — смущённо отмахивается Рафик, усиленно дымя сигаретой. — В прошлом году в Шеки на свадьбе племянника он так гайтагы изобразил — все были просто в экстазе! Учитель Элика на два года в Иран отправлял — Элик в торгпредстве работает, поэтому мог выехать без проблем. Там он занимался с наставником, который обучал его особой технике движения. Элик и кружиться может часами, как настоящий дервиш. Ты не смотри, что он такой сдержанный. Он каким хочет, таким и бывает.

— Я понял, — заверяет Радзинский. В его бархатистом голосе столько елея, что будь Рафик повнимательнее, он бы давно сбежал от греха подальше. Но в том-то и дело, что рафиково внимание Радзинский забрал сейчас себе и управляет им по своему усмотрению. — А мне казалось, что учитель у вас с Эликом один на двоих. Нет?

— Мой учитель — Элик. Точнее, наставник. А собственного мюршида я ещё не встретил пока. Вот Эльгиз и руководит мною потихоньку, советы полезные даёт, направляет… Тебя-то он чему учит? — вдруг оживляется Рафик. — Каким-то отдельным техникам или он всерьёз за тебя взялся?

— Правило духовной жизни номер один, — наставительно произносит Радзинский, похлопывая Рафика по коленке. — Никогда ни с кем не говори об этой самой своей духовной жизни, кроме своего наставника, учителя, старца — нужное подчеркнуть.

— Значит, всерьёз — ухмыляется Рафик в свои пышные усы и косится на Радзинского насмешливо, стряхивая пепел в жестянку, стоящую между ними на скамейке.

— Что это мы всё о высоком, да о высоком, — хохочет Радзинский. — Скажи лучше, зачем Элик нас позвал? Что ему от нас надо? — Ниточка тянется, тянется, скручивается. Вот синяя добавилась, вот жёлтая… Со стороны кажется, будто Радзинский просто вертит в пальцах зажигалку.

— Думаешь, я знаю? Прилетел неделю назад — «отпуск бери». Какой отпуск? Конец учебного года, сессия скоро. «Договорись». Пришлось договориться… Потом оказалось, зря. Поторопился. Элик, когда узнал, что вы на поезде поехали, разозлился страшно — вдохнул так глубоко-глубоко и медленно-медленно выдохнул. — Рафик очень живо изобразил дыхательные упражнения разъярённого Эльгиза. — И даже не спрашивай, как он тебя потом обзывал! — живот Рафика начинает колыхаться от беззвучного смеха.

— Да? А чего это он так взбесился? — Радзинский довольно фальшиво изображает наивное удивление.

— Яхши{?}[Хорошо — (азерб.).], часть эпитетов я озвучу. — Рафик кашляет, подавившись дымом, но всё равно продолжает смеяться. — «Стратег недоделанный, баран-самоучка, горилла любознательная, рыцарь круглого нуля, Меджнун доморощенный, осёл ревнивый»… Хватит?

***
Гул голосов, звон бокалов, повсюду люди. В густом и жарком воздухе столько ароматов, что задохнуться можно. Пьяно пахнет вином, удушающе — женскими духами, но возле стола аппетитный шашлычный дух перекрывает всё.

Дохнув табачным перегаром и слегка подразнив свежим запахом улицы, Радзинский навис сзади над Авериным и вкрадчиво поинтересовался:

— А чего это ты пересел? Хочешь к Элику быть поближе?

Николай в ответ смерил его усталым взглядом и с досадой повёл плечами, отворачиваясь. Ему явно не нравилось, что Радзинский стоит у него за спиной. Замер и стоит. Аверин хотел было уже поинтересоваться, в чём дело, как Радзинский крепко обхватил его голову своими горячими ладонями и с чувством чмокнул в светловолосую макушку.

— Детский сад, — с умилением пробормотал нетрезвый востоковед, падая на соседний с Авериным стул. — Был бы ты поумнее, держался бы от Элика подальше. Ты хоть знаешь, что ему от тебя нужно?

— Знаю, — спокойно ответил аспирант, с неодобрением наблюдая, как Радзинский наливает себе ещё вина и как смакует его по глоточку.

Радзинский едва не поперхнулся. Во всяком случае, бокал опустил на скатерть, щедро посыпанную сумахом, и хмуро уставился на Николая.

— Знаешь?

— Я тебе ещё в поезде говорил, — аспирант удивлённо поднял бровь — в глазах недоумение и недоверие.

— Ах, это! — сразу расслабился Радзинский. — «Мы едем, чтобы начать свою работу». Подробнее так и не хочешь мне объяснить? — Он склонил голову набок, снисходительно разглядывая упрямого аспиранта. Но вдруг резко подобрался, схватил Аверина за подбородок и с тревогой заглянул ему в глаза. — Коль, у тебя зрачки огромные. От чего?

— От ковра, — скупо ответил аспирант, высвобождаясь из захвата чужих пальцев. — Я потому и пересел.

— В смысле?

— Там ковёр напротив — синий. Там, где мы раньше сидели. Это ковёр для медитаций. Я от него в транс впадаю. Узор у него специфический, сразу видно, что Мастер делал.

— Да? — Радзинский заинтересовался. Поднялся, обошёл стол, остановился перед неброским настенным ковром над обитым шёлком диваном.

— Тебризский ковёр, — задумчиво констатировал он. — На «Шейх-Сефи» очень похожий орнамент.

Стоило начать путешествовать взглядом по коричневым линиям, сплетающимся в тонкий изысканный узор, как сразу появилось знакомое ощущение давления на мозг. Как будто густая, сладкая патока стекает по затылку, давит на лоб, распирает череп изнутри.

— Нравится? — Рядом остановился Рафик с чашкой чая в руке. — Это мой рисунок, — прихлёбывая чай, просто сказал он. — Я этот ковёр три года делал. Хочешь — научу. У тебя восхитительные узоры выходят. И пальцы такие ловкие — загляденье, как ты ниточки тянешь и сплетаешь.

Радзинский обмер на мгновенье, потом медленно повернулся к простодушно улыбающемуся Рафику, оглядел его с ног до головы, и вдруг оглушительно захохотал. Он стонал, всхлипывал, силился что-то сказать, цеплялся за рафикову рубашку и так хлопал его по плечу, что тот едва не расплескал весь свой чай. Наконец, немного успокоившись, Радзинский выдавил из себя небрежно:

— Может, пойдём ещё покурим?

— Йох{?}[Нет — (азерб.)], пойдём чаю попьём.

***
После ярко освещённых комнат Радзинскому показалось, что здесь совсем темно — только неяркие светильники на стенах. Осмотреться ему не дали — Рафик шагнул следом и плотно прикрыл дверь. Теперь ещё и тихо.

В комнате практически не было мебели, кроме нескольких низеньких чайных столиков, уставленных посудой и подносами со сладостями. Люди сидели прямо на ковре на подушках, в основном возле стен, оставляя середину комнаты свободной. Здесь были все те, кого Радзинский отметил в процессе знакомства с гостями. Этот факт потешил его самолюбие — значит, внутренний локатор работает. Удивило только присутствие женщин. Их было трое, и одна из них — жена Эльгиза, про которую Рафик ещё по приезде шепнул, что она дочь Учителя.

Радзинский чего-то подобного ожидал, поэтому степенно поклонился, внятно произнёс приветствие и невозмутимо уселся возле одного из столиков. Рядом, пыхтя, приземлился Рафик.

— Ну что, Викентий, поучить тебя? — доброжелательно поинтересовался ковродел, разливая чай по пиалам. — У тебя есть свой стиль. Мне с тобой легко будет.

Радзинский бросил быстрый взгляд на присутствующих — никто не обращал на них внимания — и широко улыбнулся, глядя в глаза собеседнику:

— Честно признаюсь, Раф, ты меня удивил. Хочу ли я у тебя поучиться? Конечно, хочу. Я какие-то узоры сплетаю по наитию, но всё это ни в какое сравнение не идёт с тем, что, оказывается, ты можешь. Это ж какая степень концентрации внимания должна быть, чтобы удерживать в голове весь замысел целиком, не смазать при этом детали, и нигде не ошибиться!

Рафик задумчиво жевал печенье и на похвалы никак не реагировал. Тогда Радзинский ехидно поинтересовался:

— А ты не боишься меня натаскивать после сегодняшнего инцидента?

Рафик добродушно усмехнулся — увалень увальнем, только в глазах на этот раз мелькнула глубоко запрятанная жёсткость:

— Теперь, когда рядом с тобой твой аспирант, ты будешь паинькой.

Радзинский промолчал, хотя сердце в предчувствие близкой разгадки ощутимо трепыхнулось. Он снова оглянулся — никто по-прежнему не обращал на него внимания. Но ведь это экзамен. «Чем бы тебя удивить, Рафик? И вас, господа…». После секундного раздумья, он встряхнул кистями обеих рук и быстрыми неуловимыми движениями вытянул из Рафика несколько разноцветных нитей. Из своих пальцев он извлёк ещё несколько и сосредоточенно принялся за работу.

Выходило что-то вроде салфетки — во всяком случае, по размеру — только узор был однозначно ковровый. Виноградная лоза, сплетаясь изящным орнаментом, заполнила своими причудливыми изгибами всё поле, окружая похожий на солнце центральный медальон. Бордюр из виноградных гроздьев опоясал основную композицию выразительной рамкой, повторяемость элементов которой создавала ощущение чёткого быстрого ритма.

— Прими от меня это скромное творение в знак глубочайшей признательности, наставник, — глубоким оперным баритоном, явно рассчитанным на театральный эффект, смиренно произнёс Радзинский, низко склоняя перед Рафиком голову.

Тот цепким внимательным взглядом окинул его работу и удовлетворённо кивнул. Платочек, будучи аккуратно сложенным вчетверо, переместился в нагрудный карман рафиковой рубашки.

— Не думай, что мы с тобой будем таким образом развлекаться, — спокойно заметил при этом Рафик. — Ты у меня будешь часами у станка стоять: учиться основу правильно натягивать, узлы вязать, даже шерсть красить будешь сам.

— У тебя поэтому нет учителя? Этим никто не занимается? — понимающе хмыкнул Радзинский.

— Только на уровне народного промысла, — согласно кивнул свежеиспечённый наставник. — Так, чтобы управлять сознанием с помощью рисунка, здесь таких мастеров нет.

— А ко мне, значит, ты сознательно на конференции подкатил, — весело констатировал Радзинский.

— Не надо было выставляться, — флегматично пожал плечами Рафик.

— Занятно… А чего целый год ждал?

— А это ты у Эльгиза спроси. Я человек подневольный.

— А, может, мы Коленьку Аверина ждали? А, Раф? Не ты ли сказал, что я теперь «буду паинькой». Что ты имел в виду?

— Только то, что сказал, — душевно улыбнулся Рафик и подвинул к себе блюдо с пахлавой.

***
Аспиранта Радзинский нашёл в их общей спальне. Тот лежал на кровати прямо в одежде, отвернувшись к стене, и на появление соседа никак не реагировал.

Радзинский не решился включить свет. Подкрался неслышно, присел на краешек кровати и, вытянув шею, заглянул Аверину в лицо. Глаза аспиранта были ожидаемо открыты — он не спал.

— Коль, ты не заболел? — встревожился Радзинский. Ему показалось, что лоб Николая на ощупь горячий. Тогда он решительно перевернул аспиранта на спину и прижался к его лбу губами. — Температуры нет. Что случилось-то?

— Мне домой надо, — сдавленно прошептал Николай. Губы его кривились, как будто он с трудом сдерживал слёзы.

— Из-за блондина того мерзкого? — грубо спросил Радзинский. Настроение сразу испортилось. — Плакать собрался? — злым голосом вкрадчиво поинтересовался он. — Очень мудрое решение. Особенно когда ты щелчком пальцев можешь превратить его в овощ.

Аверин подскочил так резко, что они с Радзинским больно стукнулись лбами.

— Кто тебе это сказал?! — зашипел аспирант. — Что ты выдумываешь?! Это для тебя люди — марионетки! Это ты готов всех — щелчком… И меня тоже! Я устал постоянно от тебя какой-нибудь пакости ждать! И не лезь, вообще, в мои дела! Тебя они не касаются!!!

— Коль, заткнись. Или я тебя ударю, — бесстрастно пообещал Радзинский.

Аверин осёкся на полуслове и несколько секунд молча хлопал своими длинными ресницами, не находя, видимо, слов от возмущения, чтобы достойно на эту угрозу ответить. Потом оттолкнул Радзинского, вскочил, рывком вытащил из-под кровати чемодан и принялся кидать туда все свои вещи без разбора.

Радзинский Николая не останавливал, следил за его метаниями лениво и разве что только не мурлыкал. Когда чемодан был с трудом и чертыханиями закрыт и аспирант сосредоточенно оглядывался вокруг, соображая, не забыл ли чего, Радзинский неспешно потянулся и вдруг ловко выхватил из-под аверинского носа чемодан и, как мяч в баскетбольную корзину, закинул его на высоченный трёхметровый шкаф.

Аверин аж воздухом подавился от такой наглости. Хотел схватить стул, чтобы с его помощью добраться до чемодана, но стул, отброшенный Радзинским в сторону, улетел в дальний угол.

— Ну? — пакостно ухмыльнулся Радзинский. — Заставь меня. Ты же можешь…

— А не пошёл бы ты, Кеша, — срывающимся голосом начал разгневанный аспирант.

— Куда? — с самым невинным видом поинтересовался Радзинский.

— Чай пить!!! — рявкнул доведённый почти до слёз Аверин.

— Только после вас, — церемонно склонился перед ним Радзинский.

Николай открыл было рот, но сдержался и, гордо прошествовав мимо своего мучителя, громко хлопнул дверью. Радзинский с облегчением выдохнул, прислушался к звуку удаляющихся прочь шагов, и, подставив стул, быстренько стянул чемодан со шкафа. Осторожно выглянув из комнаты, он тихо вышел, прокрался в прихожую и закинул злосчастный чемодан на антресоли, не забыв плотно прикрыть хлипкие дверцы навесного шкафа. Туда Аверину без стремянки точно не добраться — потолки высокие, четыре метра, а Коленька ростом, увы, не вышел…

========== Глава 11. Сказка о рассыпанном ожерелье ==========

Остаток вечера аспирант просидел около Эльгиза, молча прислушиваясь к разговорам хозяина дома с оставшимися гостями. Радзинский же украдкой наблюдал, как позолоченная десертная вилка в его руке деликатно постукивает о тонкое фарфоровое блюдце, а его перемазанные шоколадом губы раз за разом пачкают край белоснежной чашки. Аспирант облизывался, сосредоточенно стирал оставленный на фарфоре след от торта салфеткой и снова принимался за десерт, серьёзно глядя то на Эльгиза, то на его собеседников.

Эльгиз как-то очень быстро подметил любовь Аверина именно к шоколаду. Подвинул к нему щедро политый шоколадной глазурью торт, украшенный шоколадными же листочками и цветочками, и ненавязчиво, не прекращая увлечённо беседовать с сотрапезниками, подкладывал Николаю на тарелку кусочек за кусочком, пока тот не съел в одиночку ровно половину бисквитного лакомства.

— Зубки не боишься испортить? — не выдержал, наконец, Радзинский.
Женщины уже начали убирать со стола посуду, гости — расходиться, Эльгиз пошёл гостей провожать — нежелательных свидетелей не было.

— Не бойся за мои зубки. Бойся за свои. — Аверин демонстративно стащил с торта фигурную шоколадку и с аппетитом её сгрыз.

— Это ты мне сейчас угрожаешь?! — Всё-таки аспирант непредсказуем. Чёлочка детская, глазки невинные, голосок, как колокольчик, а туда же — взрослым грубить.

— Не могу позволить себе такую роскошь, — отвечает.

Радзинский закрыл лицо руками и затрясся от смеха. Всё-таки сегодня он очень устал и на гомерический хохот сил у него уже не оставалось.

— Ты так сильно обиделся? — Радзинский решил, что нужно уже вести дело к примирению, поэтому изобразил на своём лице некую виноватость и голосу постарался придать покаянный оттенок.

— Ты на меня наорал.

— Что?! — Таким безапелляционным тоном и такая наглая ложь. — Я даже голос на тебя не повысил!

Молчание, подозрительное пыхтение, судорожное поедание шоколадных листочков. Дитя дитём.

— Коль, пойдём спать, — это уже умоляюще и с налётом отчаяния.

И неожиданно безразличное, с небрежным пожиманием плечами:

— Пойдём, — в ответ.

***
Тьма в комнате была не плотной — зимней, а почти уже летней — прозрачной, поэтому Радзинский без труда разглядел, что Николай сидит на постели полностью одетым и сосредоточенно застёгивает на груди рубашку.

Глаза никак не желали до конца открываться, но встревоженный Радзинский мужественно их таращил, не позволяя себе провалиться в сладкий сон снова. Он приподнялся на локте и хриплым спросонья голосом поинтересовался:

— Куда собрался?

Николай бросил на взъерошенного соседа мимолётный заинтересованный взгляд, но тут же преспокойно наклонился, чтобы завязать шнурки на ботинках. У Радзинского осталось ощущение, что к нему отнеслись, как к мебели, которая априори говорить не может, поэтому в ответе не нуждается. Это жутко его разозлило и разбудило окончательно. Он отбросил одеяло и сел:

— Я спрашиваю, куда собрался? — внятно повторил он.

Аспирант разогнулся, встал, одёрнул брюки и изучающе уставился на Радзинского.

— Сколько пальцев? — неожиданно спросил он, показывая в темноте растопыренные буквой «V» средний и указательный.

— Два, — уверенно ответил Радзинский, нашаривая у кровати тапочки.

— Ну надо же… — насмешливо протянул аспирант. Его белые зубы блеснули в сумерках, когда он обнажил их в мимолётной улыбке.

Аверин приблизился лёгкими неслышными шагами, взял Радзинского за плечи и заглянул ему в глаза, склонившись так низко, что тот ощутил его тёплое дыхание на своём лице.

— Спи, Кеша, — ласково сказал аспирант. — Спи. Надо спать. — И, как маленького, погладил его по растрёпанным волосам.

Но Радзинский крепко схватил Аверина за предплечье, не давая тому разогнуться, и не менее нежно пропел:

— Я задал тебе вопрос, студент. Куда. Ты. Собрался?

Аверин усмехнулся и с иронией покосился на удерживающую его руку.

— Можешь пойти со мной. Только брюки надень.

Радзинский прищурился недоверчиво, но аверинскую руку всё-таки отпустил. Не сводя с улыбающегося аспиранта глаз, он быстро натянул и застегнул брюки и даже рубашку на свой скульптурный торс накинул.

— Пошли, — скомандовал он.

Аверин весело фыркнул, словно это была ужасно смешная шутка, и шагнул к двери, за которой, как и положено, был коридор, но коридор какой-то подозрительно маленький и тесный. Споткнувшись в темноте о знакомую детскую коляску, Радзинский насторожился — это же аверинская квартира! Почему-то сразу подумалось: «Если это сон, зачем я одевался? Зачем ОН одевался?».

А Николай уже исчез в комнате. Радзинскому очень хотелось свернуть в кухню, откуда раздавались голоса и весёлый смех, но он последовал за аспирантом.

Катюша как будто ждала их — стояла в своей кроватке, вцепившись маленькими пальчиками в толстые деревянные перекладины ограждения. Завидев папу, она начала радостно подпрыгивать и издавать забавные воркующие звуки — что-то среднее между смехом и повизгиванием.

— Катюха, ты как арестант! — не удержался Радзинский. — «Сижу за решёткой в темнице…» э-э-э… сухой, я надеюсь? — Аспирант, видно, был в хорошем настроении, потому что губы кривить от такого низкопробного юмора не стал, а подавился смешком и прикусил губу, чтоб не засмеяться слишком громко.

Потом ребёнок был вынут из кроватки, начались «ути-пуси» и «чей это носик». Радзинский мешать не стал, прошёлся по комнате, остановился возле иконы Спасителя, которая здесь, во сне, светилась и притягивала к себе взгляд с нездешней силой и властью. Казалось, ещё секунда зачарованного созерцания и внутри что-то щёлкнет, поддастся и выйдет наружу — какая-то мысль или знание, озарение или всеобъемлющее вúдение, суть которого не выразить словами…

На тахте кто-то пошевелился. Немолодая тихая женщина с седыми уже, заплетёнными в косу волосами слегка приподняла голову и следила за нежданным гостем без тревоги и даже без особого интереса. Глаза у неё были ясные, голубые — аверинские — но без стального блеска, без «туннельного» эффекта, без силы этой гипнотической, от которой сознание плывёт, и тепло волнами разливается по телу.

Радзинский догадался, что это мама Николая, которую «выписали» посидеть пару недель с внучкой. Он вежливо ей поклонился и поспешил ретироваться на прежнюю позицию, поближе к родному уже тирану-аспиранту.

По пути в руки попалась подаренная перед отъездом кукла. Одежды на ней уже не было, но игрушечное тельце было до подбородка укрыто пелёнкой — видимо, кукла «спала».

— Ляля! — ревниво воскликнула Катюша, сразу же потянувшись за игрушкой.

— Хм… это мальчик или девочка? — принимая из рук Радзинского куклу, озадаченно поинтересовался аспирант. — Волосы коротковаты.

— Это малыш, — нашёлся Радзинский. — Он ещё никто. Ну, или уже всё.

— Глубокомысленно… — В пристальном взгляде Николая столько ехидства, как будто он точно знает, что было у товарища на уме, когда он покупал эту «бесполую» куклу. — Значит, это Ангел?

— Ну… можно сказать и так, — с облегчением согласился Радзинский.

— А ты не боишься, что я превращу тебя в овощ, шутник?

М-да… Похоже, расслабился Радзинский рано…

— Лучше Линаса — в крысу. Это ведь он там, на кухне, сидит? — ловко перевёл стрелки Радзинский.

Николай сразу улыбаться перестал. Взгляд стальной, жёсткий. Потянул Радзинского за рукав и уже через пару мгновений они с Авериным стоят у двери в кухню. Сквозь матовое стекло виден свет и расплывчатые силуэты сидящих за столом людей.

Жаркий шёпот в ухо. Аверину пришлось встать на цыпочки и за могучее плечо Радзинского уцепиться, чтобы до этого самого уха дотянуться:

— Превращать будешь ты. А я погляжу.

Издевается, гад. Но Радзинскому ничего не остаётся, кроме как принять аверинский вызов. Он тщательно застегнул рубашку, заправил её в брюки. Волосы пригладил. Оглянулся на Аверина — тот давится от смеха, аж по стеночке сползает — ехидная сволочь. Радзинский расправил плечи, тихонько нажал на дверь — она распахнулась легко, неслышно — никто не обратил внимания.

Так, за столом семеро. И как они все в такой маленькой кухне поместились? На столе чай, кофе, печенье — всё прилично. И все молчат. Говорит только Линас, который похож сейчас, скорее, на призрака-убийцу, чем на мороженую рыбу — глаза всё такие же прозрачные, но взгляд хищный, лицо надменное, жесты властные. Движения линасовых рук завораживают — у него такие длинные, сильные пальцы, красивые точёные кисти, гибкие запястья…

Это что — лекция? Вслушиваться Радзинский не стал — что-то откровенно гнусное о способах управления чужим сознанием, но свитое в аппетитную лапшу из научных психологических терминов. Первоначальное намерение учинить какую-нибудь шутку, которая должна впечатлить Аверина, улетучилось, когда Радзинский заметил, что все эти люди со-единены между собой какой-то странной красно-коричневой нитью. Эта связь наделяла их силой. У них даже общее свечение образовалось — агрессивное, холодное, злое. Почему-то захотелось это опасное единство разрушить. Взгляд мгновенно нашёл слабое место — вжик — и светлый луч разрезает нить там, где она светится наиболее тускло и безжизненно. Цепь распалась. Ещё парочка быстрых движений — и Линас полностью отрезан от общей связки. Он тут же будто затормозил с разбегу, головой мотает, всё своё красноречие растерял. Остальные тоже начали волноваться, но тут сзади налетел Аверин — злой, трясёт Радзинского, как грушу, шипит, как разъярённая кошка, глаза тоже по-кошачьи сверкают:

— Что ж ты творишь, дубина?! Ты понимаешь, что делаешь?! Прекрати немедленно, идиот!!!

Пришлось зажать ему рот ладонью и спешно оттащить за собой в коридор. А затем проснуться — в гостеприимном эльгизовом доме.

***
Интересно, что следы от зубов на ребре ладони остались. Их-то Радзинский и разглядывал задумчиво, когда проснулся. Вставать не хотелось. Хотя птичий щебет за окном был жизнерадостно бодрым, солнечные пятна на одеяле энергично слепили глаза, а шевелящий штору ветерок обвевал лицо приятной утренней свежестью. Но в постели всё равно было хорошо. Вообще, у Эльгиза было хорошо. Радзинский давно уже заметил, что и запах постельного белья, и вкус приготовленной Эльгизом еды, и вся обстановка в эльгизовом доме до последних мелочей ощущались его телом правильными, уютными, родными. Как будто Радзинский тут родился. Будто Эльгиз вырастил и воспитал его. Словно для него купил этот простой, но из хорошего дерева письменный стол, для него подбирал этот винного цвета ковёр… Кстати, узор самый обычный. Разве только вот эти элементы несут в себе какой-то смысл — поют «люблю, люблю, люблю». Понятно, почему здесь так расслабляешься. Если тебя любят — чего бояться?

Радзинский поймал себя на том, что, свесившись с кровати, водит по ворсу ковра ладонью. С кряхтением разогнулся, потянулся до хруста, снова упал на подушку — нет, надо вставать, идти искать аспиранта. Аверинская постель даже издалека выглядит холодной, хотя она не заправлена (проверено: Коленька никогда не заправляет постель, бросает где попало свои вещи, вытаскиваемые с полок книги и конфетные обёртки).

Умывание, зарядка — всё потом (эх, пробежаться бы сейчас по Парку офицеров, что совсем рядом!). Вжик — брюки застегнуты. Сигарета в зубах, щелчок зажигалки, затяжка — пробирает до самого мозга.

В коридоре тихо, только из кухни доносятся какие-то хозяйственные звуки. Аспирант сидит у окна осунувшийся и бледный. Привалился к стенке, глаза закрыл. На ощупь разворачивает конфету — и в рот. Рядом целая россыпь фантиков и чашка с остывшим чаем. У мойки возится с посудой Эльгиз — полотенце через плечо и что-то восточное, переливчатое тихонько под нос себе напевает.

Радзинский решительно забрал у Эльгиза полотенце, стал рядом, принялся тщательно вытирать вымытые наставником тарелки. Не вынимая сигареты изо рта, пробормотал почему-то «бокер тов» на иврите. Эльгиз только усмехнулся, блеснул весело тёмными глазами. Аверин же сразу подобрался, глаза распахнул, в чашку свою вцепился так, что пальцы побелели.

— Я кофе тебе сварю. Садись, — кивает в сторону стола Эльгиз, когда вся посуда вытерта и убрана.

— Спасибо, — Радзинский падает на стул, с удовольствием вытягивает ноги, подвигает к себе аверинское, очевидно, блюдце и стряхивает туда сигаретный пепел. Эльгиз варит божественный кофе. И турка у него какая-то необычная, штучная, и кофемолка стирает зёрна в пыль, и руки-то золотые…

— Доброе утро, Коль, — выдыхает Радзинский вместе с дымом. И пристально вглядывается в лицо аспиранта: под глазами у того синяки, носик заострился — как будто и не спал парень совсем.

— Для тебя — не слишком доброе, — сухо отвечает аспирант, водя указательным пальцем по золочёному ободку чашки.

— Почему?

— Ты теперь раб лампы. Пока долг не отработаешь — будешь на привязи сидеть.
Сигарета тлеет, прогорает, пепел отваливается и рассыпается сизой пылью. Странные какие-то слова, сказочные, чуждые здравомысленной реальности. Но отчего-то пугающие.

Эльгиз забирает у растерянного Радзинского окурок, приспособленное им под пепельницу блюдце, ставит перед своим подопечным красивую глиняную чашку и наливает туда ароматный кофе.

— Давай я объясню, — дружелюбно предлагает он и садится рядом. Теперь Аверин у него по правую руку, а Радзинский — по левую. Напротив — окно и Эльгиз слегка щурится от яркого света. Солнце играет на его чёрных с проседью волосах. И часы, плотно сидящие у него на запястье, пускают по потолку солнечных зайчиков. — Я тебе сказку расскажу. Или притчу — как хочешь. Ты на звёзды любишь смотреть? И я люблю. Всех нас тянет куда-то туда — в небо. Так вот, говорят, что до того, как мы попали на землю, наши души были соединены с десятками других в единое светило. Потом звёзды упали на землю и рассыпались. Как порванное ожерелье. И мы потеряли своих братьев. У каждого из нас — своя судьба, свой урок, своя задача, но в итоге все мы должны найти части своей «звезды», стать с ними одним целым вновь, добавить к общему свечению свой лепесток очищенного и преумноженного священного огня. Тогда звезда засияет ярче прежнего. Тогда снова поднимется ввысь и перейдёт в новую фазу существования — с новыми перспективами, с запредельными на сегодняшний момент задачами, с невероятными возможностями.

У каждой звезды есть своё сердце. Оно притягивает нас к себе, как магнит. Оно становится лучом, по которому мы, как по мосту, переходим туда, где снова обретаем своих братьев. Вчера ты разрушил связь соединённых свыше людей. Как ты это сделал — я не знаю. Сила есть, ума не надо, наверное. А, может, тебе позволили это сделать. Для чего? — опять не скажу. Во всяком случае, теперь ты сам связан с ними до тех пор, пока не поможешь им снова собраться вместе.

— Если это была звезда, то из антикосмоса. У них очень мерзкое было свечение, — мрачно вставляет Радзинский, допивая кофе.

— Это говорит только о том, что им предстоит длительный путь очищения, а значит, страданий и жертв. Не в последнюю очередь результат будет зависеть от направления духовного развития их центра, которого, как я понял, зовут Линас.

— А наше сердечко Колей зовут? — хмуро поинтересовался Радзинский.

— Колей, — весело согласился Эльгиз.

— Ну, слава Богу. Теперь понятно, чего я к нему так прикипел. А то я уже решил, что просто влюбился.

Аверин вскидывает на Радзинского удивлённые глаза, потом прыскает со смеху, закрывает лицо руками и смеётся — сначала беззвучно, потом, всё громче, и громче. Под конец он хохочет, раскачиваясь над столом и вцепившись в край столешницы онемевшими пальцами. Эльгиз вежливо старается удержаться от смеха. Получается плохо. Тогда он поднимается и похлопывает Радзинского по спине:

— Я на рынок собираюсь пойти. Если хотите, можете присоединиться. — И быстро уходит. Чтобы повеселиться без свидетелей, наверно.

— Кеш, ты мне нравишься всё больше и больше, — всхлипывает обессилевший от смеха Аверин. — Тебя ничто не смущает. Ты делаешь заведомо невозможные вещи. И не паришься по этому поводу. Я тебя тоже люблю. Честно. — Аспирант кашляет, не переставая смеяться, залпом допивает свой холодный чай и сипит, — Тебе побриться надо. А я пойду, оденусь пока…

Радзинский провожает его задумчивым взглядом, поглаживает заросший жёсткой щетиной подбородок. Получается, что Аверин никуда от него деться не может? Раз уж они связаны? Хорошая новость. Можно и на рынок, в самом деле, прогуляться…

========== Глава 12. Сладкий вкус шекинского вина ==========

Дом неожиданно скромный. Такой же, как и остальные, на этой извивающейся змеёй деревенской улочке. Впрочем, за пышной растительностью и глухими заборами — даже не заборами, а каменными стенами — подробностей особо не разглядишь.
Рафик ведёт машину по узкой, заметно уходящей вверх дороге медленно, но, похоже, не из-за боязни раздавить зазевавшуюся курицу — Эльгиз высунулся в окно и напряжённо вглядывается в каждую деталь деревенского пейзажа.

— Бэс! Дидэм-эш!{?}[Стой! Я увидел его! — (фарси).] — неожиданно выкрикивает он. И оживлённо указывает Рафику на детские каракули на белой стене — кто-то углём схематично изобразил четырёх человечков: они держатся за руки и идут по направлению к деревянной калитке.

Рафик облегчённо вздыхает, сдвигает на затылок свою огромную кепку и подруливает к забору.

— Эй, Раф, — любопытствует с заднего сиденья Радзинский, когда Эльгиз выходит из машины и скрывается в саду. — Элик точного адреса не знал, что ли?

Рафик улыбается как-то виновато:

— Учитель Элика вечно заставляет загадки разгадывать. Всех остальных он просто принимает в своём доме в Шеки. А Элик почти каждый раз по всей стране мотается. У них это ещё с тех времён повелось, когда Элик сопливым мальчишкой был и ухаживал за дочерью Фархад-муэллима. Однажды Эльгиз три дня по пустыне ездил, пока не заметил у дороги шест с белым платком, на котором была нарисована шахматная доска с какой-то известной шахматной партией… — закончить рассказ Рафик не успел, потому что у калитки появился Эльгиз и выразительно махнул рукой, приглашая пройти всех в дом.

Рафик сразу заторопился, выскочил наружу, захлопал дверцами машины, которые из-за жаркой погоды все до единой были распахнуты. А Радзинскому пришлось затолкать обратно в блестящую новенькую пачку так и не прикуренную сигарету. Он тоже выбрался из рафиковой «копейки», потянулся, а затем, низко склонившись, заглянул в салон автомобиля:

— Коленька, солнце моё, выходи, нас ждут, — приторно-ласковым голосом сообщил он дремлющему на заднем сидении аспиранту, которого не разбудило до сих пор ни хлопанье дверьми, ни их с Рафиком оживлённые голоса. Разомлевший, порозовевший ото сна аспирант подскочил от неожиданности, да так, что едва не стукнулся головой о потолок. Радзинский невозмутимо подождал, пока Николай проморгается, и галантно подал ему руку.

Аверин спросонья не понял, в чём подвох и с благодарностью ухватился за протянутую ладонь. А Радзинский, когда помог ему выбраться из машины, пальцы свои не разжал, и так вот — за ручку — повёл аспиранта по дорожке к дому. Неизвестно, что ждёт их внутри.

В уютной, убранной жёлто-розовыми коврами комнате их встретил колоритный старик: седая шевелюра кольцами, благообразная борода — как у ассирийского вельможи — волнами, нос, словно орлиный клюв, такой хищной дугой выгибается, будто, и правда, царственная птица в человечьем обличии глядит на тебя, не мигая, пронзительным взором.

— Здравствуйте, друзья мои! — голос ласковый, улыбка радушная, ноги в мягких туфлях ступают неслышно. Двигается старец легко и плавно, как мастера кун-фу в китайских фильмах. Обеими руками каждому гостю ладонь пожимает, в глаза с огромным вниманием заглядывает. — Усаживайтесь, как вам удобно. Зумрат-ханум, чаю гостям принеси!

Старуха — вся в чёрном — проворно составляет с украшенного чеканкой подноса пиалы и сладости на низкий столик между мягкими диванами и исчезает неслышно — только пёстрая портьера на двери колышется, доказывая, что чай принёс не сказочный джин.

— Я думаю, стоит сразу приступить к делу, ради которого мы здесь собрались, — решительно заявляет старец. — Меня зовут Фархад Харази. Без ложной скромности могу сказать, что всю свою сознательную жизнь я посвятил Пути. Как и каждый из вас, — он обводит широким жестом присутствующих. — Ни для кого из нас не секрет, что мы живём в такое время, когда любой верующий, будь то мусульманин или христианин ближе друг другу, чем двое русских или двое азербайджанцев. Потому что неважно, в православный храм ты ходишь, в синагогу или в мечеть, важно, что ты имеешь в своём сердце знание о Боге. И это знание без преувеличения делает нас ближе друг другу, чем кровные родственники. Потому что я скорее ощущаю своё родство с тем, кто верит по-другому, чем с тем, кто не верит, даже если он мой брат, отец или кум. Согласны?

Аверин кивает сдержанно, но Радзинский чувствует, как бешено пульсирует жилка на его запястье, ведь он по-прежнему крепко сжимает под столом холодную аверинскую руку.

— Итак, это не единственное, что нас объединяет. Все мы являемся примерными мусульманами, иудеями, христианами, но каждый из нас в своей религии — изгой.

Аверин вздрагивает и господин Харази чутко улавливает его реакцию.

— Я, наверное, резко выразился? Наверное, правильнее сказать, что все мы не вполне ортодоксальны — так?

Аверин снова кивает, не поднимая глаз, и никак не протестует, когда Радзинский начинает успокаивающе поглаживать большим пальцем тыльную сторону его кисти.

— Мы знаем слишком много, наше знание добыто собственным опытом, и оно несколько отличается от раз и навсегда установленных догматов. Мы слишком дерзки. Мы балансируем на грани ереси, того состояния, что именуется прелестью. С точки зрения официального богословия, мы опасные вольнодумцы. Но никто из нас не возвысит своего голоса против формализованного религиозного учения, поскольку мы твёрдо знаем, что оно истинно и приносит пользу миллионам верующих на каком бы в данный момент уровне духовного развития они ни находились. В этом сила религии: понимаешь ты суть предписаний, обрядов и таинств или не очень хорошо понимаешь, но если ты прибегаешь к ним с верой, ты получаешь результат, получаешь духовную пользу, растёшь.

Пейте чай, друзья мои! — спохватился вдруг господин Фархад. — Сестра всё утро хлопотала, что-то пекла, чтобы вас угостить. У неё потрясающая пахлава получается — просто тает во рту!

Рафика уговаривать было не надо — он сразу потянулся за этой самой пахлавой. Эльгиз просто взял в руки пиалу с чаем. Только Аверин даже не пошевелился. Со стороны могло показаться, что он спит с открытыми глазами. Радзинскому пришлось насильно вложить в его руку пирожок с орехами в надежде, что Николая это расшевелит — ведь такие пирожки очень понравились аспиранту прошлый раз, когда Эльгиз собственноручно испёк их к вечернему чаю. А уж как Аверина очаровал процесс их изготовления! Радзинский тогда помогал: раскладывал ложечкой начинку и наживлял края. А Эльгиз уже особым образом, художественно их заворачивал и щипчиками для сахара делал с внешней стороны пирожка мелкий рельефный узор. Аверин следил за его работой, как заколдованный, а потом съел горячих пирожков сразу целый десяток.

Вот и сейчас: Аверин машинально надкусил тонкое тесто и сразу очнулся — с аппетитом принялся грызть ореховое лакомство, глотнул чаю, огляделся, улыбнулся господину Харази. После этого и Радзинский придвинул к себе пиалу и свернул трубочкой начинённую зеленью лепёшку — тесто было такое тонкое, что на просвет можно было разглядеть внутри фиолетовые листочки рейхана. В местной кулинарной традиции всё было миниатюрное и тонкое — крохотные пельмени из прозрачного, словно рисовая бумага теста, долма размером с каштан…

Господин Харази удовлетворённо оглядел гостей, неспешно опустошил свою пиалу и только после этого продолжил:

— Итак, друзья, я веду свою речь к тому, что нам надо объединяться. В наше время счёт следующих по Пути идёт на единицы. И именно сейчас стало ясно, что мы должны встречать у порога каждого, кто его достиг. Чтобы вести человека, чтобы помочь ему реализоваться. И неважно, к какой традиции он принадлежит. Если мы объединимся, наставник легко найдётся для каждого. Что вы скажете, Николай? Готовы ли вы принять нас под своё начало?

Радзинский едва не поперхнулся на последнем пассаже. Он глянул на кукольное личико аспиранта, на трагический излом его бровей и, понимая, что тот сейчас скажет «да», резко оттолкнул свою пиалу и довольно агрессивно поинтересовался:

— Почему он? Он ребёнок ещё. Не слишком ли много вы от него хотите?

Последовавшая затем немая сцена характеризовалась крайней скупостью выразительных средств. Все замерли столбиками и уставились на Радзинского с выражением беспредельного удивления на лице. Только Рафик немного оживлял картину, поскольку даже в этой мизансцене продолжал задумчиво жевать какую-то выпечку.

— Почему он? — велеречивый старец, похоже, справился с потрясением раньше других. — Встаньте, юноша, — ласково велел он аспиранту и поднялся сам. Выйдя на свободное от мебели пространство, он остановился, спокойно опустив руки вдоль тела. В свободных светлых штанах и такой же просторной рубахе, поверх которой был надет вышитый чёрный жилет, он выглядел персонажем персидской сказки. Только чалмы не хватало.

Николай хрупким силуэтом нерешительно замер напротив. На него явно просился совсем другой сказочный костюм: бархатные панталоны, рубашка с пышными кружевными манжетами, белые чулки и туфли с пряжками. Кажется, так одеваются маленькие принцы?

Господин Харази закрыл глаза и низко опустил голову. Не разжимая губ, он затянул низкую вибрирующую ноту — всё громче и громче. С каждой секундой вокруг него разгоралось яркое красно-оранжевое свечение. Вдруг рядом вспыхнуло зелёное пламя. Внутри сияющей сферы чётко вырисовывалась фигура человека. Через пару мгновений вспыхнул серебряный, лунный свет. Затем фиолетовый, синий и солнечный жёлтый. Очень скоро Николая плотным кольцом окружили светящиеся шары всех цветов и оттенков спектра, а сам он засиял ярче остальных ослепительно-белым нездешним светом. Радужные переливы растворялись в его изначальной бесцветной простоте, а потом снова лучами расходились из сердцевины девственно-белого центра.

Господин Харази умолк совершенно неожиданно. Молитвенно соединив перед собой ладони, он поклонился всем, стоящим в кругу, и тут же разноцветное видение погасло — вернулись обратно птичий щебет за окном, подсвеченные солнцем затейливые узоры настенных ковров и свежий запах весны, приносимый тёплым южным ветром.

— Я ответил на твой вопрос? — устало спросил господин Харази, поворачиваясь к Радзинскому.

— Допустим, — мрачно ответил тот. — Но не могу сказать, что меня это радует.

— Это ещё почему? — изумился старец.

— Ребёнка жалко, — ещё более хмуро ответил Радзинский, поднимаясь, и за рукав притягивая явно впавшего в транс Аверина обратно за стол. — Он такой худенький, слабенький, безотказный. А вы все такие энергичные, опытные, настойчивые…

Господин Харази предпочёл радостно засмеяться, обратив недовольство Радзинского в шутку.

— Зумрат-ханум, принеси нам пару кувшинов вина! — крикнул он в сторону двери. — И плов тоже неси! По советской традиции такое событие следует обмыть, товарищи, — довольно потирая руки, неожиданно выдал он с характерным картавым выговором. И обвёл всех всё тем же узнаваемым взглядом с хитрым вождистским прищуром.

***
— Коль, я за тебя боюсь, — мучительно выдавил из себя Радзинский. Он был пьян. Ноги вроде держали, но вот язык заплетался и не желал выговаривать такие важные слова.

Ещё было очень жарко, горячо внутри, и это душевное пламя тоже рвалось наружу, но также было бессильно принять внятную форму. Поэтому Радзинский просто сграбастал Николая и крепко прижал его к своей могучей груди.

Аверин тоже был пьян. Насколько сильно — непонятно. Уже после второго стакана он просто закрыл глаза и на все вопросы отвечал невнятным мычанием. В надёжные объятия Радзинского он упал с благодарностью и, похоже, собрался на груди товарища сладко уснуть.

Но Радзинскому очень надо было высказаться. Он тормошил несчастного аспиранта, насильно отлеплял от себя и пытливо заглядывал в его порозовевшее от выпитого вина лицо.

— Ты видел сколько их? А ты один. Разве это правильно?

Аверин послушно мотал головой — мол, нет, неправильно, конечно.

— Ты должен уравно…веситься, — с трудом выговорил Радзинский. — Ты понимаешь меня?

Аверин снова кивнул, не открывая глаз.

— Встань ровно. — Радзинский встряхнул Николая за плечи и сделал шаг назад. Аспирант, покачиваясь, остался-таки стоять, не упал. — Слишком… — Радзинский никак не мог подобрать нужное слово и беспомощно крутил в воздухе рукой. — Слишком… низко, — сообразил он наконец.

Аверин на всякий случай опять кивнул.

Радзинский обвёл мутным взглядом комнату, где им постелили на ночь, и радостно качнулся в сторону скамейки для ног. Чудом удержал равновесие, поставил скамеечку перед Николаем.

— Залезай. — Он подал Аверину руку и помог ему вскарабкаться на скамейку. — О! Теперь нормально! — обрадовался он, приближаясь к аспиранту вплотную. Так они были практически одного роста.

Радзинский закрыл глаза и прислонился лбом ко лбу аспиранта.

— Мы целоваться будем? — невнятно прошелестел Николай.

— Хорошая мысль, — искренне одобрил Радзинский. — Только потом. Не сейчас. Сначала надо… — Он крепко взял аспиранта за плечи, набрал в лёгкие побольше воздуха и медленно выдохнул — через кожу, не размыкая губ. Пространство между ними задрожало, словно жаркое марево пустыни, от энергетических центров протянулись тоненькие разноцветные ниточки, соединяя две фигуры яркими радужными мостиками. Радзинский придвинулся ближе, почти впечатал аспиранта в себя, и вот уже нет ниточек, два человека будто срослись, как сиамские близнецы. Даже ауры их слились в одну сферу, такой мощи, что она заполнила собой всё пространство комнаты и, кажется, даже просочилась сквозь стены.

— Радзинский, ты дебил, — слабым голосом отчётливо произнёс вдруг аспирант. — Ты сам-то хоть понял, что сделал?

— Что хотел, то и сделал, — умиротворённо прошептал Радзинский.

А что было дальше, он не запомнил…

***
— Раф, тут слишком темно. Давай эту бандуру во двор вытащим! — Радзинский, прищурившись, ловко закрепил на раме очередную нить основы.

— Это очень старая штука. Она рассыплется, если мы попробуем её с места сдвинуть, — рассудительно ответил Рафик. — И потом, нехорошо в чужом доме хозяйничать. Скажи спасибо, что нам здесь разрешают работать.

— Раф, а на чём я в Москве буду практиковаться? — Радзинский отложил в сторону особый нож с крючком на конце, которым обрезал нитку, и пригляделся, ровно ли натянуты нити.

— Я тебе подарю станок. Элик привезёт. Соберёте его по чертежам. Сумеете ведь?

— Да уж не лаптем щи хлебаем…

— Кстати, о щах. По-моему, давно пора обедать, — озабоченно нахмурился Рафик.

— Да я половины не сделал! Что ты за наставник? — хохотнул басовито Радзинский.

— Не учи меня, презренный, — беззлобно отмахнулся тот и решительно встал с табурета. — Судя по запаху нас ждёт жирный наваристый пити с бараниной.

— Раф, твой мюршид наверное работает где-нибудь поваром экстра-класса. Ты по ресторанам походи, и сразу встретишь своего учителя. Дались тебе эти ковры — они ведь несъедобные! — утирая пот со лба, захохотал Радзинский.

— Тебя забыл спросить. Умывайся давай, и за стол, а то я и твою порцию съем, — невозмутимо ответил добродушный ковродел и бодро потопал в сторону кухни.

Оставшись один в комнатушке, где кроме огромного ткацкого станка больше и не было ничего, Радзинский сразу улыбаться перестал, и устало плюхнулся на табуретку, на которой перед этим сидел Рафик.

Утром он проснулся с чугунной головой, мучимый жутким похмельем и смертельной жаждой, и сразу понял, что Аверина в доме нет. В панике выскочил на крыльцо в одной только наполовину расстёгнутой рубашке, даже без брюк, столкнулся в саду с полусонным Рафиком, несущим от колодца ведро воды на кухню. Принялся трясти его, как грушу, и орать, чтобы немедленно ответил, куда делся аспирант. Рафик сумел как-то вывернуться и сунул Радзинскому в руку мятую бумажку, вынутую из кармана. На тетрадном листочке полудетским аверинским почерком было написано: «Не бей Рафика. И не ори на него. Через несколько дней вернёмся. Фархад Нариманович сказал, что волков здесь давно не видели, а от козлов и баранов они с Эльгизом Гаджиевичем меня как-нибудь защитят. Слушайся наставника и учись, учись, учись, как завещал великий Ленин. Со мной точно ничего не плохого случится. Твой студент». Слово «точно» была дважды подчёркнуто чернилами.

Радзинский несколько раз перечитал записку, забрал у Рафика ведро воды и вылил его себе на голову. Полегчало. Оставляя за собой влажные следы, он вернулся в комнату, содрал с себя мокрую рубашку, завернулся в простыню и пошёл искать что-нибудь вроде душа, ванной, бани, словом помещения, которое было бы приспособлено для того чтобы, мыться, бриться и чистить зубы. По дороге он обещал себе никогда больше не напиваться, не верить Эльгизу и его тестю, а также примерно наказать Аверина за его самонадеянность и дерзость, когда тот вернётся. «От козлов и баранов», значит? Ну, Коля, держись…

========== Глава 13. Иудейский тигр ==========

После обеда Рафика стало неудержимо клонить в сон. Радзинский великодушно оставил его дремать на продавленном диване, а сам, прихватив найденный в чулане ветхий шёлковый килим, вышел в сад, чтобы разглядеть в подробностях старинную вещицу.

Ласковый шёпот весенней природы, казалось, совсем не трогал Радзинского. Он сосредоточенно изучал сдержанные линии геометрического орнамента, разложив килим на дощатом столе, когда сзади раздалось чьё-то тихое хихиканье.

— Салям алейкюм. — На пороге беседки стоял старик примерно одного возраста с господином Харази. Глаза хитрющие, вокруг глаз — лучистые морщинки от постоянного лукавого прищура. В седой бороде кое-где пробивается рыжина, так же как и в спутанной курчавой шевелюре, прикрытой на макушке чем-то вроде тюбетейки. — Я гляжу, у Фарика гости?

— Его сейчас нет, — вежливо ответил Радзинский, — искоса наблюдая, как незваный гость уверенно проходит и садится на скамью напротив.

— Значит, с тобой поболтаем, — без тени смущения заявил тот, с интересом оглядываясь вокруг и подцепляя пальцами нежные виноградные листья, свисающие между деревянных планок, заменяющих беседке стены. — Меня зовут Тигран Галеви, — спохватился он вдруг. Проворно подскочил, отвесил глубокий поклон и снова плюхнулся на скамейку — всё это так быстро, что Радзинский только моргнуть успел.

— Левин, значит? — не удержался от ехидного замечания Радзинский. Поведение старичка к вежливости не располагало.

— Викентий Сигизмундович! — Галеви с наигранным возмущением поднял мохнатые брови и жестом смертельно раненого прижал руку к сердцу. — Что ж вы мне прямо с порога пятым пунктом-то в нос тычете…

— Стало быть, будем знакомы? — ухмыльнулся Радзинский. Кто бы сомневался — его одного тут без присмотра не оставят.

— Стало быть, будем, — немедленно успокоился гость.

— А, если не секрет, зачем вас прислали? — полюбопытствовал Радзинский, сворачивая ненужный больше коврик.

— Приглядеть за тобой. Чтобы ты глупостей не натворил.

— Это каких же?

— Ну, там, в погоню чтобы не бросился, например, — подмигнул Галеви.

— Были такие опасения? — нахмурился Радзинский. Этот поворот разговора ему совсем не нравился.

— Мы называем тебя между собой меджнун, то бишь безумец. Ну, как того парня, что спятил от любви, — доверительно сообщил Галеви, наклоняясь к собеседнику через стол.

— Я польщён, — деланно развеселился Радзинский. — Хорошо, что безумец, а не пьяница.

— До пьяницы ты ещё не дорос, — отмахнулся тот. — Да и меджнуном ты стал только в тот момент, когда встретил своего друга. Потому что его сердце — это дырка в небо, к источнику чистой божественной любви. Правда, к твоей чести, следует заметить, тебе хватило одного глотка этого напитка, чтобы твой мозг охватило священное безумие. Значит, в тебе есть, чему откликаться. Кстати, ты знаешь, что мужчины, вообще-то, любить не умеют?

— А Меджнун?

— Ну, так то Меджнун! К нему и отношению соответствующее — вроде он и не мужик совсем. Так, дурачок малохольный. Скитается по пустыне и вирши слагает. А обычно любовь каждого мужчины обращена на самого себя, и он ищет того, кто с ним эту любовь разделит. Кто будет его обожать, облизывать и смотреть на него влюблёнными глазами.

Радзинский прищурился недоверчиво, откинулся на спинку скамейки, задумчиво поворошил пальцами свою роскошную русую шевелюру и уронил руки бессильно на колени.

— Во-о-от! — торжествующе воскликнул Галеви. — Всевышнему пришлось усыпить Адама, взять у него сокровенную внутреннюю часть, слепить из неё женщину и поставить напротив. Чтобы так называемый человек отвлёкся, наконец, от благоговейного созерцания собственных достоинств, и обратил свою любовь вовне. Иначе мир был бы обречён. Ведь человек должен изменить этот мир. А если всё его внимание обращено только на себя, разве пошевелит он для этого мира хоть пальцем? Кстати, Вселенная тоже в некотором роде женщина — воплощение божественной женственности. Так что получается, что история с Адамом — это значительно сниженная зеркальная ситуация космогонического акта. Сниженная, потому что Бог, разумеется, разделяясь Сам в Себе, действовал, исходя из возвышенных жертвенных мотивов.

— А женщины? — только и нашёлся Радзинский.

— А женщины что? Женщины стараются. Только они тоже в разной степени умеют любить, поскольку в неравной степени причастны к источнику этой самой любви. Тех, которые любить умеют, все норовят прибрать к рукам. Борются за них, подвиги совершают. Ну, или наоборот — всякие некрасивые поступки…

— И какова мораль?

— Мораль сей басни такова: правильным путём идёте, товарищ Радзинский! Так держать! Это я тебе говорю, чтобы ты не смущался.

— И продолжал сходить с ума?

— Точно!

— Верните тогда мне мой источник священного безумия.

Галеви развеселился так, что даже шапочку свою едва не потерял. Пришлось ему придерживать её рукой, пока хохотал. Немного успокоившись, он выдавил из себя, утирая обильно выступившие на глазах слёзы:

— После того, как ты одарил бедного мальчика собой, когда слил в единое целое ваши с ним энергетические структуры, твоё безумие всегда с тобой, только позови…

***
Ощущение было такое, будто по лицу ползает бабочка — щекочет лоб и щёки своими тоненькими усиками и лапками, взмахивает крыльями, создавая едва заметное движение воздуха, осыпает пыльцой. Почему именно бабочка, а не какое-либо другое насекомое? Да кто же разберётся в фокусах полусонного сознания?

Радзинский мазнул ладонью по лицу, и щекотно стало уже пальцам. Сразу открыл глаза и понял, что это чьё-то дыхание обвевает его кожу.

— Коль, ты? — В комнате было темно, но не настолько, чтобы не разглядеть белозубую улыбку аспиранта и его возбуждённо сверкающие глаза.

— Привет, — засмеялся Аверин. Он говорил вполголоса, словно всё ещё боялся кого-то разбудить.

Радзинский сел и промычал в ответ что-то неразборчивое, потому что уже успел машинально сунуть в зубы сигарету. Оранжевый огонёк осветил на мгновение его просто-таки кинематографически красивое, мужественное лицо и спутанные, блеснувшие золотом волосы.

— Элик спятил совсем — ночью по горам ездить? — раздражённо поинтересовался Радзинский, запоздало соображая, что коль скоро на часах полвторого ночи, а Аверин, судя по всему, только что явился, то везли аспиранта по горным дорогам в кромешной тьме, подвергая неоправданному и ненужному риску.

— Это я настоял, — весело прищурился Аверин.

— Может, тебя похвалить за эту идиотскую идею?! — не сдержался Радзинский. И тут же стиснул зубы, едва не прокусив сигаретный фильтр. Ведь обещал же себе на аспиранта голос не повышать.

— Не хочешь, не хвали, — небрежно пожал плечами Аверин и толкнул Радзинского локтем. — Подвинься. — Тот если и удивился, не подал виду и, всё ещё злясь на себя, резко сдвинулся к стене, освобождая место аспиранту. Николай с наслаждением вытянулся на нагретой Радзинским постели, заложил руки за голову. Слышно было, как глухо стукнули сброшенные им на пол ботинки. — Как же я устал, — прошептал он, закрывая глаза.

Радзинский глубоко затянулся, мрачным взглядом изучая смутные очертания лежащего рядом человека. Жёсткий ворс настенного ковра неприятно жёг спину, но Радзинский не сдвинулся с места, хотя от кусачей шерсти кожа ужасно чесалась. Кровать была слишком узкой и, пустив в постель Аверина, пришлось заранее смириться с некоторыми неудобствами.

— Эй, ты уснул что ли? — недовольно спросил Радзинский, спустя ещё пару затяжек. И легонько пихнул Аверина пяткой. Тот только промычал что-то нечленораздельное. — Ты что — спать ко мне пришёл? — возмутился Радзинский. — Рассказывай, давай, где был, что делал.

Николай тяжело вздохнул и простонал жалобно:

— Ну, можно я хоть немного отдохну?

— Ты уснёшь, — безжалостно отрезал Радзинский.

— Тебе же лучше, — пробормотал еле слышно Аверин.

— В каком это смысле?

— В таком… Ложись, давай! Хватит меня этой гадостью травить!

Подумать только — голосок прорезался! Радзинский раздражённо ткнул окурок в пепельницу, до которой ему пришлось тянуться через Николая, и сполз по стеночке, устраиваясь на узкой полоске кровати, оставшейся ему после вторжения аспиранта. Было ужасно неудобно: подушка была одна и Аверин занял большую её часть, а с оставшегося в распоряжении Радзинского маленького уголка голова скатывалась к стене.

— Ты не мог бы… — вежливо начал Радзинский после десятой попытки удержать голову на подушке, ибо шея уже болела, как после долгой тренировки.

— Т-с-с… — Аверин, как ни странно, всё правильно понял и сразу подвинулся. Подождал, пока Радзинский со вздохом облегчения устраивал поудобнее свою многострадальную голову.

— Так что ты…

— Т-с-с… — Николай нащупал в темноте руку Радзинского и легонько её сжал. — По-мол-чи…

***
Пыльные окна клуба смотрели на запад, потому и полон был зал тёплым янтарным светом в этот летний вечер. На обшарпанных, давно не крашеных стенах трепетали узорчатые тени одетых листвою деревьев. От этого постоянного, едва заметного глазу мельтешения казалось, будто фигуры на самодельной афише шевелятся: толстый, как самовар, поп с крестом и Евангелием в руках и похожий на античного Аполлона комсомолец с томиком Маркса наперевес. «Философский диспут», — значилось на плакате, — «Очередное открытое заседание Клуба воинствующих безбожников».

Проход между лавками был устелен старыми дореволюционными газетами. С умыслом это было сделано или нет, но идущему приходилось попирать ногами лица членов императорской фамилии, губернаторов, купцов, сообщения с фронта, объявления о благотворительных балах, словом, всю прошлую застойную и пошлую жизнь.

Зашуршали шаги. Сперва по газетной дорожке протопали тяжёлые сапоги, оставляя за собой жирные ошмётки чернозёма. С утра шёл дождь и подол грубой чёрной рясы, энергично взметающейся над этими самыми сапогами, был весь забрызган грязью. Следом легко, едва постукивая каблуками, прошествовали заметно ношенные, но начищенные до блеска ботинки. Полы тонкого серого подрясника едва колыхались над ними, словно тот, на ком она была одета, не шёл, а плыл или летел над землёй.

— Так, на этом колченогом стуле пусть сами сидят, — недовольно пробасил шедший первым дьякон. Если бы не ряса, он выглядел бы дремучим деревенским мужиком — огромные крестьянские руки, густая разбойничья борода, спутанные чёрные волосы, из-под которых неукротимым диким блеском сверкали тёмные глаза.
Отставляя в сторону хлипкий предмет мебели и по-хозяйски оглядываясь вокруг, дьякон приметил в дальнем углу приличного вида кресло и решительно втащил его на помост, где кроме пары составленных вместе столов и наспех сколоченной трибуны ничего больше и не было. — Садитесь, батюшка, — почтительно обратился он к шедшему следом молодому субтильного телосложения священнику, с улыбкой следящему за ним лучистыми серыми глазами.

— Не надо, Фёдор, — ласково ответил тот. — Или найди что-нибудь достойное и для наших оппонентов.

Дьякон покраснел и, споткнувшись от одолевшего его смущения, с готовностью кинулся на поиски второго кресла. Ему повезло. Кресло, хоть и не парное, всё-таки нашлось, и было торжественно водворено на скрипучий дощатый настил.

Между тем зал начал заполняться народом — в основном молодёжью: красивой, дерзкой, уверенной в своей правоте. Сидящего на возвышении за столом священника никто словно не замечал. Как будто подобное пренебрежение могло его оскорбить.

…Голова гудела — от духоты, от непрекращающегося базарного шума, от постоянных усилий уловить хоть какую-то логику в словах выступающего, который оказался совсем не Аполлоном, а чернявым носатым парнем явно еврейской национальности.

— …Есть ли в развитии религии хоть какой-то прогресс? Чем христианство отличается от шаманских ритуалов? Только ещё большей дикостью своего, так называемого, учения. Христиане поедают тело своего бога и благодарят его за это. Каннибалы тоже съедают своих вождей из величайшего почтения, чтобы приобщиться их мудрости и силе. А если нет развития, а только повторение дремучих представлений, тогда что такое религия, как не отживший элемент прошлого, товарищи?

— Вы правда хотите знать, Давид, чем христианство отличается от других религий? — Священник не стал подниматься с кресла — за тот час, что он провёл, стоя за хлипкой кафедрой и отвечая на издевательские реплики и вопросы из зала, ноги и спина ужасно устали, как никогда не уставали во время длительных Богослужений. — Я отвечу. Позволите?

Давид Коялович сделал широкий, приглашающий жест рукой — мол, валяйте — и облокотился о кафедру, с ехидной усмешкой приготовившись слушать.

— Есть мистические и религиозные учения, цель которых — духовное развитие человека. Ищущего берут за руку и ведут — к просветлению, к очищению, к расширению сознания, к бессмертию. Всё это требует от человека сознательных длительных усилий. Это даёт результат, но занимает порой целую жизнь — жизнь, прожитую вне мира, отдельно от мира, от людей, от человечества. Так вот христианство призывает к социальному служению. Человеку достаточно смиренно нести свой крест, исполнять своё предназначение, следовать Промыслу, который существует относительно каждого. Если человек делает это, в конце пути он получает те же духовные дары, что и его братья-иноверцы, не затрачивая тех колоссальных усилий, которыми они их добыли. Просветление и бессмертие для христианина — результат смирения и той пользы, которую он принёс общему делу. Христианский путь указан не человеком, а Богом. Следуя по этому пути, человек прилагает свою силу к силе Бога, благодаря чему получает возможность творить сверхъестественные вещи…

— Ну-ка, ну-ка, — оживился главный представитель безбожников. — Покажите-ка нам, любезный, что-нибудь сверхъестественное. — Коялович, как будто не слышал ничего, кроме последней фразы священника. Зато услышав её, он так оживился, что вышел из-за кафедры и теперь стоял рядом с ней, видимый в полный рост практически из любой точки зала.

— Я не фокусник, — сдержанно ответил священник. В его серых глазах читались смертельная усталость и сожаление.

— Но если я правильно понял из вашей речи, когда вы направляете вашу волю на то, чего хочет и ваш Бог — результат гарантирован. Ну, так чего там хочет этот самый ваш Бог?

— Он хочет, чтоб ты сдох, Давидик, — со смехом выкрикнул кто-то с задних рядов. — Чтоб сдох и не смущал невинные души. — Толпа поддержала эту реплику одобрительным смехом, топотом и свистом.

— Я тоже так думаю, — со смехом согласился Коялович, жестами поощряя собравшихся выражать своё мнение погромче. — Ну, — под дружный хохот и улюлюканье он повернулся к священнику, который напряжённо глядел сейчас куда-то сквозь него, — Ну, если этот ваш бог существует, пусть он лишит меня жизни. НЕМЕДЛЕННО. Слышите? Мы все его просим. — Шум в зале сделался практически невыносимым.

— Как вам будет угодно, — тихо, но внятно ответил священник, встречаясь глазами с насмешливым взглядом Кояловича. Тот покачнулся и упал. Грохнулся на сцене в полный рост.

Никто сначала не понял, что произошло. Парни и девушки продолжали смеяться, полагая, что Давидик сейчас встанет, отвесит попу шутовской поклон и закончит диспут какой-нибудь эффектной фразой. Но Коялович лежал, вперив остекленевший взгляд в потолок и впившись посиневшими ногтями в грязные доски помоста. Потом кто-то завизжал, кто-то вскочил, бросился на сцену. Про священника все забыли. Дьякон дёрнул батюшку за широкий рукав подрясника и потащил за собой к выходу, поминутно крестясь и шепча «Господи, помилуй».

— Вы правильно сделали, отец Алексий, — решительно заявил дьякон, когда они со священником оказались на улице. — Пусть даже нас теперь расстреляют.

— Это сделал не я, — негромко произнёс священник. Видно было, что слова даются ему с большим трудом. — Это сделал Ангел, который стоял у него за спиной. Поразил его в самое сердце. Как этот несчастный и просил. И — нас не тронут, Фёдор. Скажут, что парень умер от сердечного приступа — ничего сверхъестественного. Целый зал свидетелей, которые это подтвердят — ничего сверхъестественного…

========== Глава 14. Десятый наш десантный... ==========

— Если вы проиграете, Тигран Рустамович, вы от меня отстанете и не будете больше нас с Рафиком отвлекать. Идёт? — Играть с Галеви в нарды уже смертельно надоело. Шёл четвёртый день, как тот аккуратно являлся сразу после завтрака и до самого вечера всячески мешал Радзинскому вникать в тонкости техники ручного ковроткачества.

Вот и сейчас — вместо того, чтобы вязать под руководством Рафика узлы, они с Галеви расслабленно попивали в саду чай. Пиалам и чашкам тот предпочитал армуды — крошечные стеклянные стаканчики, по форме напоминающие песочные часы — они-то и стояли сейчас на подносе. Сестра господина Харази отчего-то благоволила незваному гостю и с восторгом, иначе не скажешь, исполняла все его капризы.

— На ходу подмётки режешь, Вики-джан! — театрально запричитал Галеви, стуча себя кулаком в грудь. Он, вообще, постоянно находился «в образе» и его патетические жесты и гротескно-возвышенная манера речи ужасно утомляли. — Пользуешься моим безрассудством! Хочешь, чтобы я с головой попрощался? О, жестокий рок! Почему моё сердце так мягко, а моя воля так слаба… — С этими словами Галеви побился лбом о сложенные пока нарды. — Твоя взяла, Викентий-муэллим, — с фальшивым смирением завершил он свой монолог. — Получишь то, что хочешь. Если выиграешь, конечно, — уже безо всякого драматизма хихикнул он, раскладывая доску.

Радзинский кинул на собеседника снисходительный взгляд и невозмутимо потянулся за игральными костями. Он не собирался проигрывать. Он собирался смухлевать.

Рафик заметил, конечно, как Радзинский зацепился ниточками за шестёрки, но смолчал. Только расплылся в широкой улыбке и налил себе ещё чаю. Похоже, Галеви замучил своими шумными визитами и его.

В саду на самом деле было сказочно хорошо. Усилившийся к вечеру запах земли пробуждал детские воспоминания о таких же беззаботных, наполненных вальяжным сладким ничегонеделанием вечерах. О нагретых солнцем досках возле забора, где так приятно было просто сидеть, болтая ногами. О поникших от жары пыльных лопухах, в заросли которых неизменно улетал мяч, и куда так не любил лазать брезгливый Покровский.

— Может, ничья? — заискивающе спросил Галеви, наблюдая, как Радзинскому в очередной раз выпадают две шестёрки. Роль жалкого, суетливого старичка удавалась Тиграну Рустамовичу из рук вон плохо.

— Шутите? — Радзинский неспешно выпустил изо рта тонкую струйку табачного дыма. — Можете сдаться, но всё равно это будет проигрыш, — сладким баритоном оперного злодея заверил он.

— Вай мэ, — заголосил Галеви, дёргая себя за курчавую шевелюру, — что я скажу злому и жестокому хозяину, который приставил меня стеречь солнцеликого господина Радзинского?! Как оправдаюсь?..

— Азохен вей, — хмыкнул Радзинский, снова бросая кости. — Сдавайтесь, почтеннейший, зачем продлевать агонию, — бархатисто мурлыкнул он.

Галеви проиграл. Тихий вечерний сад наполнился стенаниями, патетическими проклятиями судьбе. Пришлось выслушать длиннейший монолог в шекспировском духе — с заламыванием рук, трагическими позами и душераздирающим финалом. Галеви приставил к животу тупой столовый нож, символически на него надавил и с фальшивыми предсмертными хрипами свалился на траву.

Именно в этот момент послышалось рычание приближающегося автомобиля, захлопали дверцы машины, стукнула калитка, и в сад вошёл утомлённый долгой дорогой, но, тем не менее, сияющий Аверин, за ним степенный деловитый господин Харази, а следом сдержанно-благородный Эльгиз. Похоже, Галеви точно знал, когда они вернутся, и старательно тянул время.

— Кеша! — Аверин кинулся к ошалевшему от неожиданности Радзинскому, машинально поднявшемуся со своего места, обхватил его крепко руками, ткнулся лбом ему в плечо. — Как ты тут? — счастливо улыбаясь, с искренним участием спросил он, заглядывая другу в глаза.

У Радзинского не повернулся язык сказать, что всё это время он мечтал выпороть бессовестно бросившего его аспиранта, и это была одна из самых гуманных его фантазий. Вместо этого он буркнул «нормально».

— О, поглядите-ка! — ехидно воскликнул господин Харази, приближаясь ко всё ещё сидящему на земле горе-актёру. — Славянский лев победил иудейского тигра! Да, Тигранчик? — Он подал Галеви руку и тот с кряхтением поднялся.

— Лев{?}[Так на иврите звучит слово «сердце».], — Галеви указательными пальцами нарисовал в воздухе сердечко, — Просто царствует. За него побеждают другие. Я, например, предпочёл победиться сам, потому что с сердцем лучше не спорить, но думать при этом надо го-ло-вой.

***
Горит и кружится планета,
Над нашей Родиною дым,
И значит, нам нужна одна ПОБЕДА,
Одна на всех — мы за ценой не постоим…

Галеви сосредоточенно ударял медиатором по струнам и скупо ронял слова, но в каждом из них звенело такое напряжение, что — дух вон после каждой строчки и пронзительное чувство заставляет сжиматься сердце — ОДНА НА ВСЕХ — мы за ценой не постоим…

Безусловно, все присутствующие чувствовали, что «десятый десантный батальон» — это они все, все вместе. И все, подпевая, ощущали эту вдохновенную решимость — «сомненья прочь, уходит в ночь отдельный десятый наш…».

Аверин просто светился от счастья. Причём для Радзинского — буквально. Хотелось зажмуриться, чтобы не ослепнуть, и бронёй прикрыться, чтобы на сердце так не давило. Радзинский боялся, что ещё секунда и из глаз неудержимо брызнут слёзы. Впрочем, у всех остальных глаза тоже подозрительно блестели. Эльгиз как-то резко осунулся — лицо словно маска, отрешённый взгляд Харази подёрнулся неземной вселенской печалью, Галеви — страшный, хладнокровный, опасный безо всей той шелухи, которой он постоянно пытался запорошить глаза собеседникам.

— Давайте, за НАШУ победу, — проникновенно предложил Галеви, отставляя гитару. — Я знаю, что настанет тот день, когда все Пути будут открыты, когда любое знание будет доступно — только бери и делай.

— Тогда и спрос с людей будет другой, — тяжело вздохнул Харази. — Когда у тебя есть все возможности, и ты их просто не заметил, а ещё хуже — отверг…

— Так, давайте не будем о грустном, — Галеви бодро разлил по стопочкам водку и подвинул каждому. — Выпьем за нас — за смертников, — хихикнул он.

Аверин робко взял свою стопку, чокнулся со всеми и мучительно скривился, поднося прозрачную жидкость ко рту.

— Коль, тебе не надо… — Радзинский перехватил его руку и мягко заставил опустить стопку на стол. — Если хочешь, я с тобой за компанию вина выпью.

Аверин с облегчением рассмеялся:

— Хочу. — И они чокнулись стаканами с вином — тем самым, сладким, шекинским — и дружно выпили.

— До сих пор не верится, что мы дожили до этого дня, — раскачиваясь, словно в трансе, из стороны в сторону, задумчиво выдохнул Харази. — Что можно спокойно умереть и не бояться за судьбу тех, кто с тобою связан.

— Что-то рано вы умирать собрались, — мрачно заметил Эльгиз, ожесточённо отгрызая веточку кинзы.

— Ха, Эля! Умереть можно только вовремя. Даже если это происходит преждевременно, — развеселился господин Харази и встряхнул Эльгиза, крепко обняв его за плечи. — Где там наш Рафик запропастился? — Спохватился он вдруг. И засмеялся, ласково взъерошивая волосы зятя, — Нельзя было его на кухню посылать. Он теперь пока всё не съест там, к нам не вернётся.

— Эй, я ждал, пока мясо будет готово! — обиженно воскликнул Рафик, внося в комнату накрытое крышкой блюдо.

— Друзья, раз уж мы теперь братство, у нас должен быть свой знак, эмблема, так сказать, — снова начал дурачиться Галеви.

— Ты из пионерского возраста до сих пор не вышел? — фыркнул Харази.

— Мой дух вечно молод, — ничуть не смутился тот. — Эй, товарищи символисты, давайте, поработайте на общее благо!

Рафик задумался, замерев с вилкой в руке, а Радзинский быстро отодвинул тарелку, встряхнул рукой и, зацепившись синей ниточкой за поверхность стола, нарисовал продолговатый глаз, круглый зрачок, а внутри — ивритскую букву «айн», похожую на русскую «у».

— Здорово! — искренне восхитился Галеви. — Айн — это и глаз, и источник. И у египтян похожий символ был. Глубокомысленно… Утверждаем?

***
— И вдруг навстречу — столько овец! Весь склон, как живой, шевелится! — Аверин возбуждённо размахивал руками, стоя посреди комнаты в одном ботинке. Он расстегнул рубашку, но снять её забыл. И ботинок зачем-то держал в руках. — Ты не представляешь себе, какая там красота! Холмы такие зелёные-зелёные, как во сне…

— Не представляю, — качал головой Радзинский. — Но ты ведь мне всё расскажешь? Или покажешь? — усмехался он, аккуратно отнимая у Николая ботинок.

— Ке-е-еша, ну вот опять ты надо мной смеёшься… — Аверин, сосредоточенно хмурясь, пытался стряхнуть с себя рубашку, но забыл расстегнуть манжету, и рукав застрял на запястье. — Я же серьёзно, а ты…

— И я серьёзно, — нежно заверил его Радзинский, фиксируя аверинскую руку, чтобы можно было, наконец, расстегнуть пуговицу.

— Да? — Аверин с неподдельным интересом наблюдал за тем, как Радзинский его раздевает. — А можно, я с тобой лягу? — вдруг жалобно попросил он. И посмотрел такими несчастными глазами, что растрогался бы даже камень.

— Э-э-э… Ладно, — опешил Радзинский. Всё-таки нетрезвый аспирант — источник стрессов. Однозначно. — Только спать будешь на своей подушке. И под своим одеялом. И ляжешь у стенки — не хватало ещё, чтобы ты ночью с кровати свалился.

— Спасибо, Кеша, — растрогался аспирант и прильнул к груди Радзинского, благодарно чмокнув его в плечо. — А то ты не представляешь, как меня всего трясёт, — пожаловался он. — Как будто ртуть внутри перекатывается. — Аверин отстранился и попытался жестами объяснить, что он имеет в виду, изображая рукой хаотичные волны. — Ну, ты ведь меня понимаешь? — отчаялся он, наконец.

— Понимаю, — уверенно соврал Радзинский, подталкивая аспиранта к кровати. Он сдвинул свою подушку к стене и приподнял уголок одеяла, чтобы Николай мог под него забраться. Для себя он разорил аверинскую постель. — А я тебя успокаиваю? Так надо понимать? — неспешно раздеваясь, поинтересовался Радзинский, с иронией наблюдая, как аспирант с блаженным вздохом обнимает его подушку.

— С тобой я просто перестаю существовать, — доверчиво улыбнулся Аверин. — Растворяюсь — и нет меня. Такое блаженство…

Радзинский постарался сделать вид, что эти слова его не задели, но заставить себя улыбнуться он так и не смог. Он лёг на спину, закинув за голову правую руку, а левой нервно вцепился в одеяло.

— Ты полагаешь, это хорошо? Когда тебя нет? — осторожно спросил он после долгой паузы.

— М-м-м?.. — Аверин, оказывается, успел уже задремать. — Я больше не буду — тебя бросать… — Аспирант, видимо, решил, что Радзинский выговаривает ему за предательское поза-позавчерашнее бегство. — И я же тебя навещал…

***
Такого синего неба Радзинский никогда в жизни не видел. Или забыл, что видел. И это было не в этой жизни.

Аверин крепко держал его за руку. Они шли через площадь к вокзалу. Кругом сновали люди. Спотыкались о чемоданы, пыхтя, тащили свой багаж. И только они с Авериным шагали налегке — быстро, словно летели.

— Какой вагон? — занервничал вдруг Радзинский, когда они вышли к поезду и двинулись вдоль состава по платформе.

— А какой тебе нравится? — улыбнулся Аверин.

— Этот, — не раздумывая, показал Радзинский на белый вагон, что находился в середине поезда.

— Значит, будет этот.

Аверин ускорил шаг, и они почти побежали к белоснежному, словно океанский лайнер, вагону.

— Первый? Номер один? — Радзинский был слегка сбит с толку. Он повернулся в сторону локомотива, откуда по идее должна была начинаться нумерация. Голубые, жёлтые, нежно-зелёные вагончики выстроились за блестящим новеньким электровозом строгого синего цвета.

— Но первый должен быть в центре, — пожал плечами Аверин, с недоумением глядя на своего спутника. — Билеты у тебя?

Билеты, действительно, оказались в руках у Радзинского — плотные глянцевые прямоугольники, украшенные эмблемой в виде миндалевидного глаза, неподвижно глядящего на них синей буквой айн. Правда, показывать их было некому — вошли они совершенно беспрепятственно.

Внутри не было привычного тесного коридора и бесконечных дверей — просторный светлый зал, с большим круглым столом посередине.

Едва они вошли, навстречу им двинулись люди — знакомые, незнакомые. Фархад Харази, Эльгиз, Мюнцер (?!). Каждый подходил и протягивал цветок — розы, нарциссы, тюльпаны, лилии. Скоро в руках был целый ворох источающих тонкие ароматы цветов. Радзинский ссыпал их на стол и залюбовался: картина не была пёстрой, нежные цвета сочетались так деликатно, что, казалось даже, плавно перетекали друг в друга.

Через некоторое время Радзинский поймал себя на том, что рассматривает уже огромную столешницу, узор которой образован сплетением стилизованных цветов, стеблей и листьев. Ему ужасно захотелось как-то гармонизировать этот восхитительный хаос. Радзинский потянул светящиеся нити и принялся сплетать огромное полотно — голубой ковёр с золотыми цветами. В центре ковра ласково сияло солнце. Солнце мира. Это его золотые лучи сплетались в затейливый орнамент. Это от него живительный огонь бежал по этим линиям, как кровь по венам, заставляя вспыхивать каждый цветок его естественными красками.

— Это так прекрасно, что слов не хватает…

Аверин, оказывается, стоял рядом и, не отрываясь, смотрел, как работает Радзинский. По щекам его катились слёзы.

— Коль, ну что ты, — растерялся Радзинский.

— Ничего, — всхлипнул тот. — Поехали.

Вагон неожиданно дёрнулся, и за окном замелькали дома, деревья. Действительно — поехали…

***
Вот уж не думал Радзинский, когда ехал сюда, что прощаться будет так тяжело. Что Эльгиз будет выглядеть таким усталым и измотанным. И что немногословный Рафик сделается ещё более молчаливым, чем обычно. И Аверин будет плаксиво кривить губы, и отводить взгляд.

В аэропорт их провожали в том же составе, в каком и встречали. Радзинского нагрузили всем тем, что в Москве достать было практически невозможно. Он вёз с собой несколько банок виноградных листьев (Эльгиз пересыпал их солью и сворачивал в тугие рулетики — потом нужно было только залить их кипятком, промыть и можно делать долму). Увесистый пакет белого бакинского изюма, нут, специи, кунжут, грецкие орехи, огромный кусок пахлавы — короче, понадобилась ещё одна спортивная сумка.

— Как смогу — приеду, — сдержанно кивал Эльгиз.

— А как же — лето, отпуск? — пытался беззаботно улыбнуться Радзинский.

— Я учителя не могу сейчас оставить — возраст… — опускал глаза Эльгиз.

— Сколько ему?

— Восемьдесят пять.

— Сколько?!

И в салоне самолёта не было приятного предвкушения предстоящего возвращения домой. И Аверин — такой печальный, даже чёлка поникла.

— Кеш, ну почему жизнь такая грустная штука?

— Могу тебя пощекотать — тебе сразу станет веселее, — хмыкнул Радзинский. Ему мучительно хотелось закурить, и эти страдания несколько отвлекали от скорбных мыслей.

— А других способов ты не знаешь? — Аверин уже изо всех сил пытался сдержать улыбку. — Боюсь, пассажиры неправильно нас поймут.

— Других? — Радзинский задумался, потом вытянул из воздуха несколько нитей и ловко сплёл бабочку. Она взмахнула своими радужными крыльями, вспорхнула с широкой ладони Радзинского и села Аверину на грудь — прямо напротив сердца.

— Спасибо, — Аверин растроганно прикоснулся к подарку кончиками пальцев, и они окрасились разноцветной пыльцой. — Я бы тебя поцеловал…

— Но пассажиры неправильно поймут, — расхохотался Радзинский.

Ох, уж эти пассажиры…

========== Глава 15. Бог близко ==========

— Почему ты не дашь ей развод? — Радзинский старался, чтобы голос его звучал как можно более ровно и безэмоционально, но выходило, скорее, бездушно и холодно. Он изо всех сил старался казаться спокойным, хотя сердце гулко ухало в груди, сердцебиение эхом отдавалось в голове, словно там было просторно и пусто, и пульсировало в висках, застилая глаза красноватым туманом.

Негнущимися деревянными руками размеренно поднося к губам сигарету, Радзинский пытался задавить растущее внутри безумное, бесконтрольное, всепоглощающее ликование. Рассудок силился усовестить мятежное сердце, холодным, скучным голосом призывая к раскаянию, но стыд от этих ментальных усилий отчего-то не пробуждался.

— Она заберёт ребёнка, — глухо отозвался Аверин. — Ты, разве, не понимаешь? — Его тонкий силуэт на фоне мглистого, пасмурного неба, низко нависшего над Москвой, смотрелся нечётким и размытым. То ли серая пелена дождливого дня поглощала его, укутывая многослойным туманом, то ли сам Николай порождал этот болезненный, тяжёлый, как свинец, сумрак, желая спрятаться в мутном и тёмном мороке от злого холодного мира.

— Девочке нужна мама. — Радзинский старался смягчить тон, но слова, которые он произносил, не становились от этого менее жестокими. — Я всё понимаю, но взгляни на ситуацию трезво… И суд всегда встанет на сторону матери. И будет прав…

По тому, как судорожно Аверин начал хватать ртом воздух, изо всех сил сжимая кулаки, стало понятно, что критический момент настал. Сейчас Радзинского либо выставят с проклятиями за дверь, либо истерика будет беспредметной и в таком случае ему уготована почётная роль утешителя.

Радзинский изо всех своих душевных сил желал второго. Он осторожно поднялся, сделал шаг вперёд… Аверин оправдал его ожидания, сам кинувшись навстречу и вцепившись в него с такой силой, словно от этого зависела его жизнь. И зарыдал так, будто эта самая жизнь кончилась.

Зажатая в пальцах сигарета мешала как следует обнять аспиранта, но и сделать лишнее движение Радзинский сейчас боялся. Поэтому он прижал к себе Николая так крепко, как только мог, и поглаживал его по голове ребром ладони, стараясь не подпалить тонкие светлые аверинские волосы.

— Так, Коля, — негромко, но решительно сказал он, когда рыдания стали немного стихать, — Сейчас ты пойдёшь и соберёшь свои вещи. Умоляю, бери только самое необходимое. Документы — в первую очередь. Все до последней бумажки. И на квартиру в том числе. Это ведь твоя квартира?

— Да, — выдохнул Аверин ему в рубашку.

Радзинский одобрительно кивнул, хотя прилипший к нему аспирант вряд ли мог это видеть.

— Потом. Возьми всё, что может пригодиться для диссертации — любые книги, все черновики, записи. Мы на машине, поэтому можешь взять хоть всю свою библиотеку — важно, чтобы она в багажник поместилась. Понимаешь? — Снова «угу» и снова ответный кивок. — А вот из одежды бери только самое необходимое. Не надо брать пальто, — не удержался от смешка Радзинский. — Только самое, самое необходимое. То, что тебе пригодится на первое время.

Похоже, странное вдохновение Радзинского передалось и Николаю. Тот вздохнул, решительно отстранился и вытер мокрые щёки всё ещё дрожащими после бурной истерики руками.

— Помочь? — Радзинский избавился, наконец, от сигареты, и сразу потянулся за аверинской чашкой — той самой, похожей на цветок лотоса. Аверин залпом выпил предложенную тёплую воду, отставил в сторону чашку и отрицательно помотал головой. Радзинский снова, как китайский болванчик, кивнул понимающе. — Давай, Коленька, — Он крепко обнял аспиранта и с чувством чмокнул его в макушку. — Не суетись. Но и не копайся там слишком долго. Ладно? — Он ободряюще похлопал Николая по спине и мягко подтолкнул к двери.

Теперь оставалось только страстно молиться, чтобы всё сложилось, как надо. Чтобы аспирант не передумал и позволил забрать его к себе. Туда, где так называемая жена не будет каждый день трепать ему нервы, куда не заявится бесцеремонный самоуверенный Линас, а ребёнок… Кто сказал, что Викентий Радзинский бел и пушист? Грязные методы или не грязные — главное, чтобы результат был нужный. И чтобы Аверин не узнал. Значит, ребёнка эти двое в конце концов отдадут папе. Сами.

***
— Не хочу тебя пугать, Кеша, но это само не пройдёт… — По тому, как жалостливо заглядывал Покровский другу в глаза, он действительно говорил то, в чём был на сто процентов уверен. — Депрессия — это болезнь, а не приступ дурного настроения. Её надо лечить…

— Что-о-о?! — ошалел Радзинский. — Ты хочешь, чтобы я его — в психушку?! — Он быстро, в два затяга докурил сигарету и принялся настойчиво выталкивать искренне огорчённого Покровского в коридор. — Так, всё. Спасибо за консультацию. Сколько я тебе должен за визит? Добрый доктор Айболит…

— Кеша, Кеш, ну, послушай меня! — Покровский упирался, хватал его за руки. В конце концов, доктору удалось ногой захлопнуть кухонную дверь и упереться в неё спиной. Теперь Радзинскому придётся его выслушать. — Кеш, это может тянуться неделями. Потом будет ремиссия, да. Временная. Прилив сил, оживление, бурная деятельность. До нового приступа. До следующего рецидива. Который обязательно будет круче и дольше. И так всю жизнь.

Радзинский глаз не отводил, но глядел на друга равнодушно, просто дожидаясь, когда тот выговорится и уйдёт.

Покровский чуть не взвыл:

— Радзинский! Не будь идиотом! Ты же знаешь, что я говорю правду! Сколько ты с этим аспирантом знаком?! Расспросил бы его жену! Может, он давно уже на учёте стоит!

— Я всё уяснил, Олежек, — вежливо заверил друга Радзинский. — Но тебе, и правда, уже пора. Увидимся. Как-нибудь…

— Кеша, я всё понимаю… — Покровский предпринял последнюю попытку вернуть беседу в конструктивное русло, уже догадываясь, что ничего не получится.

— Я тоже — всё понимаю. Давай — звони, маме привет…

Покровский ушёл. Оглядываясь и тяжко вздыхая. Уже у порога он заикнулся было, что может договориться, чтобы частным, так сказать, образом… Радзинский просто выпихнул его на лестницу и захлопнул за ним дверь. И тяжело опустился на банкетку в прихожей.

Закурить хотелось смертельно, но оказалось, что сигареты кончились. Совсем не удивительно, если учитывать, что последние двое суток Радзинский не ел, не пил, зато дымил беспрерывно.

Причина, конечно, была уважительная. Радзинский был в панике. Решился вот даже Олега позвать — врач как-никак…

Сначала повода беспокоиться вроде как не было. Да — Аверин по приезде был сильно расстроен. Вещи разбирать не стал, от еды отказался. Но в сложившейся ситуации в этом не было ничего странного.

Радзинский принёс аспиранту подушку и плед — в библиотеку, как тот и хотел. Аверин лёг на диван и затих. Тогда показалось разумным оставить его в покое до утра — утро-то вечера мудренее…

Кто же знал, что на следующий день Радзинский найдёт аспиранта лежащим в той же самой позе, неподвижно глядящим перед собой и не реагирующим ни на какие внешние раздражители?

В последнем Радзинский убедился, поскольку перепробовал множество способов привести Аверина в чувство. Сначала он уговаривал ласково, пытался шутить. Потом тряс аспиранта довольно жёстко, думал силой заставить его подняться. Потом орал. Поливал Аверина холодной водой из чайника — бесполезно. Подушку пришлось заменить на сухую. А Николай снова отвернулся к стене и замер.

Радзинский догадывался, что аверинская жена, действительно, с готовностью поведает ему множество фактов неадекватности супруга и даже, скорее всего, тоже посоветует упрятать Аверина в психушку (почему она сама до сих пор этого не сделала — большой вопрос). Только свидетельства эти были Радзинскому не нужны и неинтересны. И не факт, что во время подобной беседы он удержался бы и не сделал в гневе того, о чём впоследствии пришлось бы жалеть.

Печально, что магия оказалась в этой ситуации бессильна. Радзинский проверил — попробовал тянуть из Аверина ниточки — безрезультатно. Он и раньше знал, что область воздействия магии весьма ограничена. Потому, собственно, когда по-настоящему припёрло, он и не стал волхвовать, сплетая себе новую судьбу, а просто ПОПРОСИЛ — подарить человека, который бы его понимал…

А почему бы и сейчас не ПОПРОСИТЬ? За этого самого человека?

Радзинский положил руку на сердце, прикрыл глаза — перед ними запульсировал яркий интенсивный фиолетовый свет — и попросил — самыми простыми словами, вложив в них всю свою силу.

Сразу накатила сонливость. Радзинский стал неудержимо проваливаться в дремоту, а уже через мгновение обнаружил себя стоящим перед мрачного вида железной дверью. Со скрежетом отодвинув тяжёлые засовы, отперев массивными, словно великанами выкованными ключами проржавевшие замки, он шагнул в тёмную тесную камеру и увидел Аверина. Лежащего на узких деревянных нарах в уже знакомой позе беззащитного зародыша. Радзинский не стал его трогать. Просто разнёс толстые каменные стены вдребезги — так что пыль оседала после их падения дольше, чем серые бетонные блоки, из которых они были сложены.

Аверин очнулся и сел, недоверчиво глядя на грозного, словно языческое божество Радзинского.

— Кеш, ты… испачкался, — нерешительно пролепетал он.

***
— Я не хочу, но всё равно туда попадаю, — шептал Аверин. Он жался к Радзинскому, как котёнок, глядел виновато и вздыхал покаянно. Радзинский поумилялся бы, но ему очень хотелось спать. Только гипертрофированное чувство долга помешало ему отрубиться ещё тогда — на банкетке в прихожей. Но нужно было убедиться, что Аверин справится — самостоятельно примет душ и побреется, не исполосовав свои впалые щёки бритвой. Что он, действительно, поест, а не ограничится чашкой чая и десятком конфет.

Спать отдельно Радзинский Аверину запретил. Не сегодня. Вздрагивать каждые полчаса, гася в себе очередной порыв — бежать в соседнюю комнату, чтобы проверить, в порядке ли аспирант, казалось не самой радужной перспективой. К счастью огромная двуспальная кровать позволяла осуществлять контроль над Авериным, не жертвуя особо собственным комфортом.

Сон подкрался незаметно. Вот — только что — Аверин путано что-то объяснял насчёт своих депрессий и щекотал пушистой чёлкой плечо Радзинского, в которое уткнулся лбом. А в следующую секунду он уже болтал ногами над водой, оседлав толстую корявую ветку нависшего над рекой дерева.

— Хочешь, я поймаю тебе рыбу? — заливисто смеялся Николай, сверкая белыми зубами.

— Чем ты её поймаешь? Руками? — снисходительно интересовался Радзинский. Он, блаженно прикрыв глаза, лежал на горячем песке и лениво перебирал его пальцами. Песок был удивительно шелковистым на ощупь. Он вытекал из руки гладкой золотистой лентой и вспыхивал белыми искрами, рассыпаясь на мелкие сверкающие кристаллы.

— Зачем? Я её ПОПРОШУ. Она сама приплывёт, — радостно обещал Аверин.

— Странная рыба. Сама приплывёт и на берег выпрыгнет?

— Это жертвенная рыба. Жертвенность — важнейшая составляющая её миссии. — Аверин лёг на ветку животом, низко склонившись над водой, и зачарованно уставился в прозрачную речную глубину. Тут же раздался тихий всплеск, и из воды высунулась крупная радужная рыба — её чешуя переливалась на солнце всеми возможными цветами.

Радзинский был потрясён. Он немедленно сел и потянулся к рыбине раскрытой ладонью. И ему удалось её потрогать! И даже взять в руки — она была красивой, идеальной миндалевидной формы, живо напоминающей глаз. И на боку у неё отчётливо проступала буква «айн».

***
— Я кашу сварил, — бодро отчитался Аверин. — Ты же хотел… — Похоже, аспирант был уже не совсем уверен в том, что поступил правильно. Уж очень у Радзинского был страшный взгляд. Как будто он, по меньшей мере, проспал на работу и последствия обещают быть катастрофическими.

— Коля… — нервно засмеялся Радзинский, устало проводя рукой по лицу. — Я уж испугался, что не уследил за тобой…

— Викентий, расслабьтесь. И наденьте штаны, — насмешливо посоветовал Аверин, снова отворачиваясь к плите. — Если вы хотите, чтобы я задержался в вашем гостеприимном доме подольше и готовил для вас завтрак, вам придётся соблюдать приличия.

— Всё, что хочешь, Коля. Всё, что хочешь, — горячо заверил Радзинский, отходя потихоньку от пережитого потрясения. — Коль, а почему рыба? — рискнул спросить он.

— Рыба — символ христианства, — охотно пояснил Аверин, снимая с плиты кастрюльку. — С сегодняшнего дня займёмся твоей катехизацией, раз уж ты её поймал.

— Э-э-мм… Прости — чем?

— Оглашением, Викентий, — ласково усмехнулся Аверин, подходя ближе. Он смотрел на Радзинского снизу вверх и улыбался также лучезарно, как в самую первую встречу. И светился также.

— То есть я стану… оглашенным? — осторожно уточнил Радзинский, зачарованно наблюдая за радужными переливами аверинской ауры.

— Побрейся сначала, — снисходительно обронил Николай. — Хотя… может, тебе бороду отпустить? Тебе пойдёт, — он задумчиво прикоснулся к колючей щеке ладонью и погладил её пальцем. — Поторапливайся, — спохватился он. — Всё остынет. И — тебе когда на работу?

— К двум часам, слава богу, — счастливо улыбнулся Радзинский. И обнял изумлённого этим неожиданным порывом аспиранта.

***
— Викентий! — Мюнцер окликнул своего бывшего ученика уже на улице.
Солнечный океан безмятежно плескался над городом, щедро разбрызгивая светлые капли по пышным зелёным кронам деревьев. В воздухе лениво плавал тополиный пух. Было ЛЕТО. Настоящее лето. Время свободы и короткой передышки в общеприродной борьбе за существование.

Радзинский приподнял солнечные очки и притормозил возле своего «Москвича».

— Викентий, простите, что задерживаю. Я только хотел узнать, как там Коля. Его мама… мы говорили с ней по телефону… сказала, что он ушёл от жены и живёт теперь у друга. Он ведь у вас?

Радзинский вовсе снял очки и уставился на Мюнцера, как на восьмое чудо света.

— Знаете Аверина? — он подозрительно прищурил свои янтарные, как у кошки, глаза. Сейчас было легко поверить, что на тебя глядит царь зверей. Именно так настоящий лев должен смотреть на свою потенциальную жертву.

— Мы дружили с его отцом. Тоже Колей. Тоже Авериным, — покаялся Мюнцер. — Викентий, пригласите меня в гости. Сможете с пристрастием меня обо всём расспросить…

— Ну, если с пристрастием… — зловеще протянул Радзинский и звякнул ключами от машины. — Прошу.

========== Глава 16. Человек будущего ==========

Парень на фотографии улыбался так широко, взгляд его лучился таким оптимизмом, словно на них смотрел образцово-показательный комсомолец с плаката сталинских времён. Взъерошенные ветром светлые волосы, весёлый прищур зорких серых глаз. На первый взгляд, вылитый аспирант Аверин — такой же невысокий и тонкий, как подросток, но энергичный, подтянутый, спортивный. Под рубашкой ясно виден рельеф мускулов, плечи расправлены — понятно, что сохранять идеальную осанку для него естественно и привычно.

— Коля спортивной гимнастикой серьёзно занимался, — с лёгкой грустью делился воспоминаниями Мюнцер. — Мог отжаться хоть на одной руке, хоть на кулаках, хоть с переворотом. А уж что он на брусьях творил! Летал, просто летал! — Глаза Исаака Израилевича восхищённо блеснули, но тут же подёрнулись поволокой и тяжёлый вздох вырвался из его груди.

Фотографию Мюнцер прислонил к вазочке с конфетами, и сразу возникло ощущение, что они втроём собрались в этой кухне на поминки.

— М-да… — Радзинский перевёл оценивающий взгляд с фотографии Аверина-старшего на тоненького, как былинка аспиранта, и задумчиво потёр подбородок. — Ресурсы-то, оказывается есть. Надо бы из тебя, Коля, человека сделать. Зарядка с гантельками, пробежка по утрам — немного мышечной массы нарастить тебе не помешает…

Аверин глянул на него с вежливым недоумением и выразительно выгнул бровь, словно пытался оценить, насколько реальная угроза его спокойному существованию исходит сейчас от Радзинского.

— Как вы наивны, мой друг! — Мюнцер поспешил отрезвить размечтавшегося доброхота. — У папы не получилось приобщить Коленьку к спорту, а вы полагаете, что вам это удастся?

— Кстати, — Радзинский внезапно осознал очевидную несуразность такого положения вещей. — Почему твой отец, Коля, не привил тебе любви к физкультуре? — Он пощупал аверинскую руку в том месте, где, по идее, должен был находиться бицепс, и скептически хмыкнул: ручки, как у балерины — двумя пальцами обхватить можно.

Николай с нервным смехом дёрнулся из захвата и отодвинулся от Радзинского на безопасное расстояние.

— Щекотно, — смущённо запротестовал он.

Мюнцер ласково погладил Николая по плечу и сказал, лукаво улыбаясь:

— У Николая Николаевича с юных лет обнаружилась редкая способность к саботажу. Если он чего-то не хочет, он не станет этого делать, как бы его к тому не принуждали. Если давление чрезмерно усиливается, он из обычного воздушно-газообразного состояния плавно переходит в жидкое и тихо утекает.

— Предупреждён, значит, вооружён, — захохотал Радзинский, полностью соглашаясь с определением обыденного состояния аспиранта. — Хотя странно, конечно. Учитывая, что папа, как я понял, намеревался вырастить из нашего Коли сверхчеловека.

— Человека будущего, Викентий, — мягко поправил его Мюнцер.

— Хорошо, человека будущего. Но разве в это понятие не включается автоматически определённый уровень физического совершенства?

— Не в такой степени, как вы это себе представляете, Кешенька. — Мюнцер задумчиво отодвинул от себя чашку. — И потом — Коля был уверен, что у него впереди ещё целая жизнь…

Повисло неловкое молчание. Стоит помянуть безвременно ушедших, как присутствующие мгновенно начинают чувствовать себя виноватыми в том, что до сих пор живы.

— Ладно, — прокашлялся Радзинский и покосился на аспиранта. Тот отрешённо созерцал плавающие в солнечном луче пылинки. — Допустим, что этот аспект воспитания не слишком сильно Николая Алексеевича волновал… Коль, тебе чаю ещё налить? — Заполучив в свой дом Николая, Радзинский испытывал теперь настоятельную потребность о своём квартиранте беспрестанно заботиться. А уж после того, как тот напугал его своей поистине бездонной и необъятной депрессией, так и вовсе с трудом подавлял в себе желание, фигурально выражаясь, положить аспиранта в карман и всегда носить с собой, чтоб точно знать, что с ним всё в порядке.

— Давайте в гостиную перейдём? — вместо ответа предложил Аверин. Он очень быстро освоился в чужой квартире и радовал Радзинского тем, что не зажимался и не мучил тем самым своего гостеприимного товарища.

— Спасибо, молодые люди, но мне нужно идти, — спохватился вдруг Мюнцер. — Жду вас, как и договорились. — Он выразительно глянул на Аверина. — Будем Николаю Николаевичу присягу на верность приносить…

***
— Я и половины ему не рассказывал. — Аверин, даже не оборачиваясь, понял, что Радзинский зашёл в комнату.

Аспирант стоял у окна и солнечные лучи обнимали его, истончая и без того хрупкий силуэт. Мысленно сравнивая его с Авериным-старшим, который был позитивнее, активнее, взрослее, в конце-то концов, Радзинский недоумевал, почему этот мальчик, которым аспирант, по сути, являлся, кажется намного значительнее и сильнее своего отца. Откуда взялось в нём это поистине королевское достоинство, с которым он двигался и говорил, откуда ощутимая сила и власть, с которой смотрел?

Он, Радзинский, почти на десять лет старше, но с самого первого мгновения он готов подчиняться, служить Николаю Аверину-младшему. За всё время их знакомства его ни на секунду не покидало ощущение, что аспирант — единственное настоящее, что было в его жизни, что если он исчезнет, то вместе с ним сразу закроется — на этот раз навсегда — та самая дверь, в которую Радзинский безуспешно стучался долгие-долгие годы.

— Мне ты не рассказываешь и сотой части. — Радзинский щёлкнул зажигалкой, медленно прошёл через всю комнату и опустился в объятия мягкого кресла.

— Кеш… — Аверин был поражён этими словами и обеспокоен. Он сразу же подошёл и нерешительно остановился рядом. — Я не хочу, чтобы ты думал, будто я что-то нарочно от тебя скрываю. — Он страдальчески сморщился и попытался рукой разогнать табачный дым, который уже окутывал Радзинского удушающим плотным облаком.

Тот, прищурившись, задумчиво разглядывал аспиранта, не торопясь продолжить разговор. Неизвестно, когда снова выпадет шанс спросить у Аверина что угодно.

— Садись. — Радзинский недвусмысленно указал аспиранту на стоящее напротив кресло и, когда тот послушно выполнил его указание, придвинулся так близко, что их колени соприкоснулись. Сигарета тлела в его руке, пока он молча разглядывал Николая, не сводящего с него полных смятения и тревоги глаз. — Значит, тебе повезло с отцом? Так можно сказать? Он знал о твоих… особенностях с самого начала?

— Он не знал. — Аверин особо выделил интонацией это «не знал» и пытливо посмотрел на товарища. Словно хотел взглядом передать все нюансы данного конкретного незнания. — Он не хотел знать. Поэтому замечал только то, что ему было удобно.

Радзинский был заметно озадачен. Он затушил сигарету и наклонился к Николаю, внимательно всматриваясь в его лицо, как будто надеялся найти там чёткие ясные ответы на все свои вопросы.

— Он был неверующим — так? — Аверин согласно кивнул и нервно поправил упавшую на лоб чёлку. — И он официально занимался исследованием экстрасенсорных, ну или там паранормальных возможностей человеческого организма? — Снова молчаливый кивок. Только теперь непослушную чёлку, усмехнувшись, аккуратно отвёл в сторону Радзинский.

— Для него это была научная проблема, — заторопился Николай. — И те методики, которые он на мне, скажем так, опробовал, в них, в том, как они работают, с его точки зрения, не было ничего необъяснимого. Я не отрицаю, что техники, которым он меня научил, дали мне новые возможности. Но отец не предполагал, что видеть я начал раньше, чем он «открыл» мне «третий глаз». Что лечить меня научил дедушка, который к тому времени уже умер, но с которым я общался чаще, чем с отцом, пропадающим в институте с утра до вечера.

— То есть он считал тебя… удачным экспериментом… — Радзинский произнёс это почти утвердительно и заранее проникся неприязнью к Аверину-старшему, который вначале показался ему таким симпатичным малым.

— Ты что, Кеша?! Нет! — возмущённо замотал головой аспирант. — Он же не был монстром! Он любил меня! И он бесконечно верил своим теориям! Поэтому и одаривал меня тем, что другим было недоступно — он хотел для меня самого лучшего. Хотел, чтобы я стал счастливым человеком будущего. Он никогда не испытывал, скажем, мою выносливость — для этого у него была масса добровольцев в его лаборатории. Я не был для него экспериментом. Никогда! В этом и суть — понимаешь? В том, что, по его мнению, те же способности можно открыть и у других — нужно развить в каждом. Он не считал меня уникальным. Мои успехи были для него доказательством правильности его теории…

— А ты его не разочаровывал, — довольно жёстко подытожил Радзинский.

Аверин опустил ресницы и судорожно сцепил побелевшие от напряжения пальцы.

— Да, — сухо подтвердил он. Губы его подозрительно дёрнулись, как будто он старался не заплакать.

— Коль, — у Радзинского вдруг пропал голос, и ему пришлось прокашляться, чтобы продолжить. — Коль, а мне ты тоже правды не скажешь, если вдруг я буду принимать желаемое за действительное… в отношении тебя?

— Не надо сравнивать! — разозлился Аверин. Он попытался отодвинуться, но по ковру тяжёлое кресло переместить было не просто. Так они и остались сидеть лицом к лицу. — Меня никто не спрашивал. Я был ребёнком. — Аверин холодно чеканил слова. — И с моей стороны не было обмана. Я считаю, что он прав. По сути. Я уже говорил тебе. Все устроены одинаково. У всех одна задача, один путь. Просто можно ползти по нему миллионы лет, а можно завершить его в течение одной жизни.

Изо всей этой суровой отповеди Радзинский радостно ухватил только самое для себя важное.

— То есть ты думаешь, что я не такой как твой отец? Прости, конечно… Что я всё-таки поинтересуюсь тем, что у тебя на душе?

— Ты постоянно «интересуешься». — Смутившись, Аверин сразу сбавил тон. — Ты меня просто наизнанку выворачиваешь, так активно ты стремишься точно знать, «что у меня на душе».

Радзинский расхохотался и обнял зардевшегося от такого внимания аспиранта. Это тоже стало потребностью — тискать Николая по поводу и без. Хотя бы для того, чтобы удостовериться, что он здесь, что он на самом деле существует. Во плоти. Что это не очередной сон или виденье.

К тому же Аверин, как никто другой, заслужил это — чтобы его любили. Просто ради него самого. И обнимали, и по головке гладили. Как обожаемое чадо. А у Радзинского сердечного жара было с избытком — он всех смог бы обогреть. И грел. Пока не нашёл того, кому это изначально было предназначено — человека, который показал ему небо в алмазах. И превратил его бесцельное существование в служение. Указал ему Путь.

***
— Вот, смотри. — Аверин даже не пытался достоверно изобразить силуэт человека. Наметил только голову, плечи и условное туловище в виде незаконченного овала. — Вот энергетические центры. — Николай вписал в силуэт неровные маленькие кружочки. Радзинский обратил внимание, что начал он сверху и первым нарисовал центр, расположенный над макушкой головы. — Духовная практика — религиозная в первую очередь — способствует тому, что энергия, которая постоянно давит на нас сверху, проникает внутрь и начинает работать: очищает и просветляет центры, а значит, и все уровни нашего существа в правильном порядке. Понимаешь? Не снизу вверх, как в буддистских практиках, не насильно, не грубо, а так, как задумано. Потому что человек устроен именно таким образом в соответствии с той задачей, которая перед ним стоит — перед каждым — преображать, просветлять, интегрировать все планы своего бытия. Благодаря чему плоть человека и — шире — весь материальный мир, материя вообще — претерпевают те же благие изменения…

Радзинский был счастлив. Он прилежно слушал, глядел внимательно, кивал сдержанно, стараясь не взлететь при этом под потолок от охватившей его эйфории. Конечно, они с Олегом читали Андреева. Разумеется, они «изучали» Шри Ауробиндо. Но и мысли не возникало, что индийский революционер и христианское учение толкуют об одном и том же — о нисхождении Духа, стяжание которого является смыслом христианской жизни. Что, вообще, всё духовное знание может быть выстроено в определённом порядке и всему найдётся своё место — такое, что противоречия исчезнут совершенно и взамен какофонии раздастся полнозвучный величественный аккорд и польётся божественная музыка. И только когда появился в жизни Радзинского аспирант, все кусочки мозаики сразу легли как надо. И проявилась картина мира — совершенное произведение гениального Художника. Словно радужный мальчик был волшебным зеркалом, в котором мироздание отражалось в своём истинном виде, а без него — искажённые, наползающие друг на друга образы, сбивающие с толку и ввергающие в тоску.

— В чём наша задача? — строго спрашивал аспирант.

— Да, в чём? — старательно валяя дурака, преданно таращился Радзинский.

— Неужели мы хотим банально облагодетельствовать человечество?! — патетически восклицал Николай.

— Это пошло, — качал головой Радзинский. — В новом сезоне это не модно.

— Мы наш, мы новый…

— Безнадёжно устарело.

— Викентий, я тебя люблю. Ты понимаешь всё с полуслова. За это надо выпить.

— М-м-м?!

— В холодильнике молоко осталось, родной?

***
— Другого пути нет. Эволюция постепенно подводит человечество к тому, что социальное устройство нужно менять. Что оно должно быть подчинено единственной цели — воспитание нового человека, человека будущего. Ещё недавно это сознавали единицы, теперь — миллионы…

Когда Николай Алексеевич увлекался, от него глаз нельзя было отвести — таким он становился красивым. Не симпатичным и привлекательным, как обычно, а божественно прекрасным. На него хотелось любоваться и соглашаться со всем, что бы он ни говорил.

Даже природа, казалось, подпала его обаянию. Осеннее золото листьев, сияющая, ликующая синева неба, солнечный ветер — всё вокруг, словно хор в эллинском театре, подпевает ему, подтверждает своим великолепием его дерзкие слова о светлом будущем.

Мюнцер — худой и нескладный, непривычно молодой, но такой узнаваемый со своим выдающимся носом — шагает рядом, улыбается, молчит. Высоченные вековые деревья степенно стоят вдоль аллеи, почтительно склонившись все в одну сторону. Их необъятные стволы словно отлиты из позеленевшей от времени бронзы. А земля под ними усыпана медью — тонкие рыжие листочки, с сухим шелестом перекатываются от легчайшего движения воздуха.

Перчатка с шорохом падает в ворох жёлтых листьев. Коля первым нагибается и хватает её. Отец сверкает белозубой улыбкой, обнимая за плечи светлого, как Ангел, грустного мальчика, который протягивает оброненную вещь.

Перчатка. Перчатка — это защита. Отец её чуть не потерял. Слишком много совпадений, знаков, нехороших предчувствий. «Как жаль, папа, что ты не видишь главного — что весь этот мир живой. И он пытается предостеречь тебя. Остановить. Уберечь от ошибки. Многие слепы. Сочиняют себе вселенные и свято верят в свою ложь. Им можно. Но не тебе. С тебя спросят».

— Коль, не плач. — Радзинский своим рукавом вытирает мокрые аверинские щёки и требовательно заглядывает ему в глаза. — Сам же говорил, что смерти нет. Ну?

— Нет, — всхлипывает аспирант. — Но у него была такая жизнь — чистая, правильная. А он не смог её прожить.

— Не смог?

— Его забрали.

— Забрали… Зачем?

— Чтоб себе не навредил…

========== Глава 17. Символ веры ==========

Здание суда полускрытое лиственной тенью выглядело в этот летний полдень уютным уголком мира и покоя. Радзинский неспешно курил, прислонившись спиной к одной из шершавых белых колонн, подпирающих широкий навес над входом в обитель Фемиды.

Тяжёлые двери время от времени открывались и выпускали редких посетителей этого заведения. Когда створки со стоном захлопывались за спинами торопящихся прочь людей, лицо обдавала безжизненная прохлада мраморного склепа.

Иногда кто-нибудь подходил, изучал тускло отсвечивавшую зеркальными бликами чёрную табличку у входа, и с усилием тянул на себя массивную, с трудом поддающую дверь. Если это была дама или немощный старичок, Радзинский любезно помогал. За прочими бездеятельно наблюдал со снисходительной усмешкой.

Аверина он почувствовал всем телом: как тот сбегает вниз по лестнице — стремительный и лёгкий. Точно — дверь резко, как от взрывной волны, распахнулась и, уверенно чеканя шаг, из здания суда вышел аспирант с гордо поднятой головой.

Лицо — словно маска. Как будто Аверин замёрз изнутри, и любые мимические движения застывали теперь ещё на стадии нейронного импульса. Обдав Радзинского леденящим душу взглядом, аспирант выхватил из его пальцев недокуренную сигарету и пару раз глубоко затянулся. После этого он щелчком отбросил окурок в сторону и брезгливо скривил свои красивые губы:

— Чушь. Не успокаивает нисколько.

Подумать только, не поперхнулся даже! Радзинский усилием воли согнал со своего лица удивлённое выражение и вежливо кашлянул:

— Если хочешь расслабиться, поехали в ресторан — напьёмся.

— Нет, — холодно ответил Аверин. — Пойдём в зоопарк. Я мороженого хочу.

— Понял: мороженого и в зоопарк, — покладисто согласился Радзинский.

Он уже повернулся, чтобы последовать за Авериным к машине, как на крыльцо вышел Линас с теперь уже бывшей аверинской супругой под ручку. Та уверенно цокала каблучками — как всегда неотразимая в облегающих брючках, отлично сидевших на её ладной фигуре. Наташа остановилась, чтобы закурить сигарету и ведший её под руку Линас встал рядом, равнодушно оглядываясь вокруг.

Конечно, их взгляды встретились. Радзинский оскалился так добродушно, так ласково, словно брата родного увидел. Линас высокомерно изогнул тонкую бровь, с недоумением наблюдая, как тот делает широкий шаг навстречу.

— Поздравить хочу, — нежно проворковал Радзинский, фамильярно тронув недруга за плечо. Линас и вблизи выглядел на редкость бесцветным, как ледяная скульптура. Казалось, что на ярком солнце он непременно должен растаять. — Рад за вас, ребята, — душевно пропел Радзинский. — Очень рад. Вот, — он взял безвольную руку Линаса и крепко сжал, как будто хотел поздороваться, — Сувенир — на память о нашей встрече, — хмыкнул он. — На узкой линасовой ладони остался мерцающий чёрный кружок, в центре которого проступили череп и кости, как на печально известном пиратском флаге.

Линас хладнокровно тряхнул рукой, понял, что это не картонка с дурацкой чёрной меткой прилипла к его ладони.

— Ты покойник, — с лёгким акцентом хладнокровно ответил он.

— Помечтай, — презрительно бросил Радзинский. И ушёл не оглядываясь.

Аверин ждал его возле «Москвича» заметно взвинченный.

— Наигрался? — Его голос дрогнул, поэтому он не смог продолжить свою гневную тираду — быстро отвернулся и сел в машину.

Радзинский промолчал.

Но Аверин не собирался закрывать тему. Едва здание суда, где государство только что признало Николая свободным неженатым молодым человеком, осталось позади, как он снова вернулся к разговору:

— Ты пометил его? — Радзинский только кивнул. — Почему чёрным?

— Как только он замыслит что-то — чёрное, я сразу узнаю.

— Прости, что спросил, — Аверин нервно хрустнул пальцами. — Я боялся, что ты попытаешься как-то на него воздействовать.

Радзинский, который, вообще-то, именно это и собирался сделать — воздействовать на Линаса — нахмурился и мрачно поинтересовался:

— А почему я не могу его трогать?

Аверин совершенно искренне удивился: развернулся на сидении и уставился на товарища с недоумением.

— Викентий… Сигизмундович… Вы меня поражаете, — Аверин не сразу подобрал слова и явно старался быть предельно вежливым. — Мы с вами о духовном пути каждый день говорим, мило беседуем о смирении, Промысле, о нашей общей духовной работе… Вы со всем соглашаетесь, а потом вдруг задаёте такие вопросы, как будто только сейчас проснулись, а понимающий и сознательный товарищ Радзинский наоборот уснул. — Непонятно было, чего Аверин так разошёлся, но голос аспиранта просто-таки звенел от тщательно сдерживаемых и — Радзинский был уверен — весьма сильных эмоций. — Тебе напомнить, что ты уже натворил? — сдавленно восклицал Николай. — Ты хоть понимаешь, что и развода бы этого не было, если бы ты не вмешался?! — Он уже колотил кулаками по коленям, чёлка растрепалась, и гневный румянец окрасил его острые скулы.

— Каким образом… — начал было Радзинский, но был бесцеремонно остановлен.

— Таким, родной! Ты оборвал все его связи. И моя бывшая жена теперь его единственный якорь. И Линаса теперь здесь ничто не держит. Ты хоть знаешь, что он в Америку собрался? Что у него все документы почти уже готовы? Что они с Натальей распишутся и сразу же отправятся за океан? Нет?! Не знал?! Действительно, зачем в такие частности вдаваться…

Аверина заметно уже трясло, да и Радзинский был поражён услышанным. Он понимал, что именно вызывает у Николая такую бурную реакцию — ребёнок. Если Наташа уедет с Линасом в Штаты, Аверин дочь свою, скорее всего, больше никогда не увидит.

— Коль, я не знал, — сочувственно забормотал Радзинский. — Успокойся, Коль. Мы что-нибудь придумаем…

— Не смей! Не смей больше вмешиваться!!! — заорал Николай. Казалось, его сейчас хватит удар. Он сжимал и разжимал кулаки, дышал тяжело, стискивал зубы и дрожал, как эпилептик.

Пришлось свернуть к обочине. Воды? За ней надо куда-то бежать. Слова? Только хуже будет. Руки сами потянули из аверинской груди и из головы кроваво-красную нить. Радзинский захотел, чтобы она исчезла, и нить вспыхнула в воздухе и рассыпалась пеплом.

Аверин закрыл лицо руками и задышал глубоко, со свистом. Тут уж Радзинский не растерялся: обнял аспиранта за плечи, прижал к груди, по белобрысой макушке погладил.

— Я хочу уснуть и не просыпаться, — простонал Николай. — Уснуть и не просыпаться, Кеш. Я ничтожество… Чем я занимаюсь? О чём думаю? Я обещал… Я столько всего должен, Кеша! А я в этой луже барахтаюсь… — Кажется, аспирант всхлипнул, но за достоверность этого факта Радзинский поручиться не мог, поскольку рубашка на его плече не увлажнилась аверинскими слезами.

— Никуся, — ласково пробасил Радзинский. — Вот ты правильно сказал, что у нас куча важных дел — у тебя, в первую очередь. И поэтому мы все должны о тебе заботиться и тебе помогать. Так ведь? И все твои жизненные обстоятельства — это наша забота. Тебя ничто не должно отвлекать…

— Ну, нет, Кеша, — Аверин отстранился и энергично замотал головой. — Один из важнейших аспектов духовного знания — это умение правильно жить. Если я со своей жизнью не могу разобраться, как я могу научить чему-то других? — Николай горящим взглядом безотрывно смотрел Радзинскому в глаза, словно гипнотизировал, словно хотел продавить что-то внутрь собеседника — своё понимание, свою мысль, своё вИдение. — Я совершил ошибку, когда женился. Я не должен был этого делать. Но я сделал. И это только моя теперь проблема — мучиться с чужим человеком под одной крышей. Но я бы терпел — двадцать, тридцать лет — сколько понадобилось бы — из-за ребёнка. Семья — это скорлупа, в которой человек вырастает, прежде чем в самостоятельную жизнь вылупиться. Грех её разрушать. Это жестоко. И безответственно. Это преступно. Но ты явился — буквально из ниоткуда — и сразу всё затрещало по швам. Я оглянуться не успел: всё, нет проблемы. Потому что нет семьи. Я тебя боюсь, Викентий.

— Коль, там, через дорогу — киоск с мороженым, — осторожно сообщил Радзинский. И глянул заискивающе.

Аверин поперхнулся несказанными словами и покачал головой:

— Радзинский, ты легкомысленный тип. Для тебя какие-нибудь границы существую, вообще? — Поскольку Радзинский молчал и смотрел умильно и слегка виновато, Николай склонил голову набок, прищурился и вдруг поинтересовался невинно, — Ты в квартире двери, окна хорошо запер? Утюг включённый, что-нибудь скоропортящееся на плите случайно не оставил? Нет? — Радзинский озадаченно помотал головой. — Тогда поехали.

— Куда? — с готовностью отозвался тот.

— А в какой стороне Тверь? Вот туда и поехали.

***
Не думал Радзинский, что это произойдёт так скоро. Так скомкано, буднично и торопливо. Он намеревался готовиться к Крещению сознательно и ответственно: изучить Священное Писание, историю Церкви, вникнуть в чинопоследование Литургии. Грехи свои вспомнить, наконец. Да и, вообще, понять, что значит — быть христианином. А получилось, что сидел он теперь на узкой скамеечке в боковом приделе крошечного деревенского храма и пытался собраться с мыслями.

Было неудобно — с его-то габаритами на низкой скамейке. И курить хотелось ужасно. И сердце билось как-то неправильно: слишком быстро и где-то в горле, а не в груди, как положено.

Казалось бы, тихо здесь так, спокойно. Деревом пахнет уютно и ладаном — сладко. Солнце ласкает золочёные оклады икон. Такое впечатление, что свет, просочившись сквозь маленькие церковные окошки, меняет здесь своё качество — становится тягучим и вязким. Подставишь под солнечный луч ладонь — словно в мёд руку окунул. Но не до красот сейчас — вот честно.

До указанной Николаем деревеньки в окрестностях славного города Твери доехали уже к вечеру. Радзинский был очень удивлён, когда на крыльце бревенчатой избушки, стоявшей по соседству с маленькой деревянной церковью, их встретила мама Николая. Оказалось, что служит на этом приходе её духовник — восьмидесятилетний уже старец. Потому и уехала Татьяна Николаевна из города, когда Коленька женился: и молодой семье не мешаться и за старцем ухаживать.

— Не думала никогда, что на старости лет сподобит Господь жить при храме, — оживлённо рассказывала она Радзинскому, поправляя выбившуюся из-под платка прядь седых волос. Подол её длинной юбки шуршал по траве и сбивал опушившиеся головки одуванчиков. — В наше-то время! Понимаете? — Она перекрестилась истово и шагнула внутрь храма, пряча связку ключей в карман передника.

Радзинский постарался повторить её действия: изобразить крестное знамение ровно, размашисто, в правильном порядке. Но, поймав удивлённый взгляд женщины, понял, что сделал что-то не так.

— Справа налево нужно креститься, — мягко поправила она и поспешно скрылась в глубине храма.

А теперь Радзинский ждал исповеди, совершенно не представляя себе, что это такое: о чём говорить, что делать, как правильно стать. Упираясь затылком в шершавую стену, он бездумно разглядывал резные, похожие на металлическое кружево, хоругви: с иконой Воскресения Христова — одна и с Казанской иконой Божией Матери — вторая. Радзинский не мог припомнить, откуда он знал, что Богородичная икона — Казанская, но был почему-то совершенно уверен в том, что она называется именно так.

А когда к аналою стремительно подошёл маленький седенький священник, аккуратно разложил поверх парчового покрова небольшую книжечку с крестиком на обложке и металлическое распятие, в этот момент последние мысли окончательно покинули буйную голову Радзинского. Он механически крестился и кланялся вслед за батюшкой, скороговоркой бормочущего нужные молитвы, и не понимал уже ровным счётом ничего.

«Се, чадо, Христос невидимо стоит…» — на этих словах Радзинский забыл, как дышать. «Не усрамися, ниже убойся, да не скрыеши что от мене…» и почему-то: «да неисцелен отыдеши».

— Как звать-то тебя? — У старца был какой-то особый ласковый говор — деревенский, округлый, словно перекатывающиеся по дну ручейка камушки. — Викентий? Так и крестили? Как не крещёный? А я-то… О, Господи! Но всё равно, иди сюда. — Радзинский приблизился, уже не пытаясь сфокусироваться на расплывающемся перед глазами интерьере. Священник очень ловко положил ему руку на затылок и заставил согнуться так, что лбом Радзинский упёрся в стекло лежащей на соседнем аналое иконы. — Кайся, давай, — скомандовал старец. — Всё вспоминай. Да не о жизни своей думай! А о грехах. Вслух не надо. Ну, давай: блудные грехи — ой-ой-ой… Ещё, ещё вспоминай. Нет не всё, не всё. Ещё забыл. Попроси хорошенько, чтобы грехи твои тебе показали…

Радзинский вдруг как-то очень чётко осознал, что такое грех. И что каяться нужно не в том, что в пустяшном разговоре перемывал косточки коллегам, а в ОСУЖДЕНИИ БЛИЖНЕГО. И не в том, что съел за пиршественным столом лишний кусок чего бы то ни было, а в ЧРЕВОУГОДИИ. И после этого осознания собственная личность как-то чётко вдруг перед внутренним взором структурировалась, и увидел Радзинский, что весь состоит из одних только грехов и греховных желаний. Слабые места свои увидел, все пути-дорожки привычные отследил и ужаснулся.

Оказывается, он настолько укоренился в неправильном образе жизни: ложных мотивах, ошибочных целях, неверных приоритетах, что практически в ста процентах случаев выбирал между чёрным и белым совсем не белое — так, серое иногда…

— Изменить свою жизнь ты должен пожелать, — наставлял его священник. — Молодец, хорошо… Перевернуться должен твой мир — чтоб под ногами земля, а над головою небо, а не вверх тормашками, как раньше. Не ищи в этом мире славы, денег — всё тлен. К одному только стремись — Духа Святаго стяжать. Вот Его приобретай всеми способами. Для этого живи. Умом пребывай всегда на Небе, сердцем — в молитве. Христа люби и никогда не ошибёшься. Только трезво к себе относись. Не ищи снов, видений. Считай, что ты их не достоин. Благодать смиренным даётся…

Таким простым и ясным мир для Радзинского был, наверное, только в раннем детстве. Он волшебным образом стал сейчас беззаботным ребёнком. По-хорошему беззаботным. И путь свой ясно увидел. А всё остальное потеряло свой смысл и всю свою привлекательность…

***
Литургию отслужили на рассвете. За алтарника был Аверин. Мама его пела на клиросе вместе с двумя старушками. Пение выходило не слишком стройным, но «Херувимскую» и «Милость мира» хор чудесным образом вытянул почти ангельскими голосами.

Аверин был единственным причастником, поэтому Евхаристия завершилась очень быстро.

Казалось бы — торжественный момент настал. Но Радзинский как будто находился уже не здесь и, что там происходило в данный момент с его телом, его волновало мало. Правда, он на всю жизнь запомнил розовые рассветные блики на дрожащей в купели воде.

Когда дело дошло до чтения Символа веры, Радзинский вдруг понял, что не задумывался до сих пор над чётким определением своей веры. «Верую во единаго Бога Отца, Вседержителя, Творца…» — разве нет? Верую. «И во единаго Господа Иисуса Христа, Сына Божия…» — так ведь? Так. «И в духа Святаго» — верую. «И жизни будущего века» — аминь? Аминь.

А затем Викентия Радзинского причастили. Трудно сказать, что он почувствовал — наверное, ПРИСУТСТВИЕ. Ощутил, что он теперь больше не один. Что он часть мистического тела Христова — маленький, но очень счастливый атом.

И возвращаться в Москву совсем не хотелось. Разве остался там — за деревенской околицей — прежний мир? Не может быть. Это был лишь сон. Интересный, правда, занимательный, но всего лишь сон.

Дорога вилась серой лентой навстречу. Только пейзаж почти не менялся: кусты, дома, деревья, козы, снова деревья, куры, дома — движется автомобиль или стоит на месте, ездит по кругу или несётся по прямой? Это станет ясно лишь в конце пути…

========== Глава 18. Интересная история ==========

Заседание Учёного Совета — мероприятие не для слабаков. Директор, когда подписывал приказ о зачислении в штат института комсомольца, спортсмена и просто красавца Викентия Радзинского, строго спросил у него, чем в первую очередь должен обладать настоящий учёный. Радзинский наивно ответил, что беспристрастностью. На что директор захихикал и снисходительно сообщил, что учёный должен иметь каменную задницу — без этого никуда.

В десятый раз перемещая вес тела с правого бока на левый и тяжело вздыхая, Радзинский с тоской вспоминал это мудрое высказывание. Коллективная монография, где они с Мюнцером значились в числе авторов, успешно прошла обсуждение и была утверждена к печати, однако приходилось оставаться в зале до конца заседания. А всё потому, что Радзинский опоздал. И все места в непосредственной близости от выхода были уже заняты более предприимчивыми сотрудниками — каждый хотел иметь возможность незаметно покинуть ответственное мероприятие.

Зато первые пять рядов были абсолютно пусты. Только внушительная фигура Радзинского одиноко возвышалась среди обитых красным дерматином откидных кресел.

В повестке дня оставалось ещё два вопроса, что означало примерно часовое мучительное сидение под бдительным взором окаменевших от длительной неподвижности членов президиума. Загоруйко пытался утвердить новую тему. Ему справедливо указывали на скудость источниковой базы. Загоруйко не мог ответить на возражения по существу, поэтому перешёл на личности оппонентов. Тоска. Радзинский уже из последних сил мужественно боролся с дремотой, как вдруг ему стало совсем не до сна — его так тряхануло, что он сжал зубы и судорожно вцепился в потёртые деревянные подлокотники, чтобы не дёргаться и не привлекать к себе ненужного внимания.

Сердце сдавила смертельная тоска. Тревога не была беспредметной. Почти сразу Радзинский увидел средних лет мужчину, который показался ему смутно знакомым. Тот оживлённо беседовал с каким-то скользким типом в фирменных левайсовских джинсах. При виде этого субъекта интуиция просто завопила дурным голосом, призывая бежать от него побыстрее и подальше. А наивный незнакомец продолжал беззаботно трепаться и улыбаться при этом доверчиво и открыто.

Радзинский никогда до этого момента не тянул ниточки на расстоянии, но почему-то даже не усомнился, что сможет. Он потянул за зелёную и за жёлтую, заставив человека, за которым наблюдал, насторожиться и посмотреть на собеседника трезвым взглядом. Ещё минута и неизвестный протеже вдруг заторопился и стал прощаться со своим подозрительным знакомым. Тот забеспокоился, заговорил с удвоенным пылом, даже силой пытался удержать ускользающую из ловушки жертву, которая улыбалась теперь уже натянуто и кисло, и настойчиво вырывала свою руку из захвата. Незнакомцу удалось благополучно уйти. Радзинский выдохнул с облегчением и обмяк на сидении, бездумно созерцая аккуратно нацарапанные чернилами на спинке стоящего впереди кресла слова:

Я не делал зла людям.
Я не нанёс вреда скоту.
Я не творил ничего плохого.
Я не был причиной слёз.
Я не отнимал молоко у детей…
Я чист! Я чист! Я чист! Я чист!

Видимо, чья-то психика не выдержала давления сугубо научной атмосферы высокого собрания, и несчастный вспомнил о смерти. Может быть, даже почуял её приближение, раз уж воззвал к владыке Осирису.

— Заседание Учёного Совета объявляю закрытым, — торжественно провозгласил председатель. — Это наша последняя встреча перед каникулами. Желаю всем хорошо отдохнуть.

***
Кто сказал, что Маленький Принц, который заблудился в пустыне, и Маленький Принц, который выжил после укуса ядовитой змеи — одно и то же беззащитное существо? Аверин, когда не хандрил и не витал в облаках, говорил и действовал очень решительно и жёстко. Вот и сейчас, сверкая сталью во взоре, он без какого-либо сочувствия хладнокровно информировал Радзинского:

— Я тоже чувствую каждого, Викентий. И Фархада Наримановича, и Эльгиза, и этого твоего товарища — Олега, кажется?

Радзинский нахмурился:

— Не понял. Причём тут Покровский?

— А он тоже наш. Думаешь, почему вы с ним столько лет — не разлей вода?

— Занятно… А меня?

— О! — Аверинская улыбка приобрела саркастический оттенок. — Я чувствую каждое твоё душевное движение, Викентий. А уж когда дело касается моей персоны… Глядите-ка, мы, оказывается, краснеть умеем! — звонко расхохотался ехидный аспирант.

— Коль… — сурово начал Радзинский, от волнения откусывая сразу половину мятного пряника. Но Аверин не позволил ему оправдаться:

— Не тушуйся, Викентий, — томно вздохнул аспирант, подпирая голову кулаком. Теперь он выглядел как замечтавшаяся девица. — Так приятно чувствовать, что тебя любят… — Здесь Аверин не выдержал роли и снова залился смехом, роняя голову на стол и прикрывая её сверху руками. Когда он выпрямился снова, щёки его пылали жизнерадостным румянцем. — Прости, Викентий! — прижимая руки к груди и безудержно хохоча, воскликнул он. — Прости — я не со зла. Но ты не представляешь себе, как твои кавказские друзья своими подколками на эту тему меня замучили! Фархад Нариманович всё не уставал восхищаться жаром твоего сердца и уверял, что твоя горячая любовь ко мне, позволила перескочить тебе сразу через несколько ступеней духовного посвящения. Что ты, вообще, редкий экземпляр в этом отношении и они будут рассказывать о тебе своим ученикам ещё долгие годы и слагать о твоей самоотверженности песни, которые переживут столетия…

Радзинский внимал этим откровениям со скептической ухмылкой, но почему-то не злился совершенно. Он помнил, что Тигран Галеви, наблюдая, как хлопочет Эльгиз вокруг своего учителя — усаживает его в машину, чтобы отвезти обратно в Шеки — пропел ехидно, кивая в сторону «Фарика»: «Он успешно составляет конкуренцию собственной дочери». Радзинский тогда вежливо поинтересовался в ответ: «Скажите, Вас часто бьют за слишком длинный язык?». Но Галеви только расхохотался. Так что Радзинский прекрасно представлял себе, сколько сарказма источают оба старца — что Галеви, что Харази.

— А где ты, вообще, пропадал несколько дней в такой чудесной компании? — не выдержал Радзинский. До сих пор он не решался об этом спрашивать. Всё ждал, что Аверин сам расскажет.

— Ну-у… — Николай поднял глаза к потолку, изображая напряжённую работу мысли. — Мы ездили в горы, — глубокомысленно изрёк он, наконец. — Мне представили самых лучших учеников… Я даже лиц их не видел — дело было ночью. Но я их запомнил и если надо будет — узнаю. Они показывали то, что умеют. Демонстрировали мне свои техники и свои возможности. Надо сказать, впечатляет, м-да… Потом мне предложили самому попробовать исполнить вращение дервишей. — Николай подавился смешком. — Они не знали, конечно, что мой отец живо интересовался суфийскими танцами, и мне в своё время пришлось немало покружиться. Хотя, они много чего ещё не знали… — ну, не суть! Так вот. Я начал вращаться и успешно проделывал это в течение нескольких часов, поскольку практически сразу впал в глубокий транс. Наконец, гостеприимные хозяева сообразили, что я давно уже благополучно отчалил с этого света на тот (это было незабываемое путешествие — потом как-нибудь расскажу). Вот, собственно, и всё. — Аспирант, лучезарно улыбаясь, склонил голову набок. — Оставшееся время они меня оттуда доставали, а потом почли за благо вернуть меня обратно — туда, где взяли, — бодро закончил Николай. И полюбопытствовал, — Скажи, Галеви ведь не сразу после моего отъезда появился? — Радзинский поразмыслил и задумчиво кивнул. — Ну вот — они боялись, что ты почувствуешь, что со мной что-то не так, и помчишься на помощь. Вот он тебя и пас, пока я не вернулся.

Наверное, на лице Радзинского отразились слишком зверские и кровожадные мысли, потому что аспирант испугался и поспешно встал из-за стола, шагнув товарищу навстречу. Он обхватил львообразную голову Радзинского обеими руками и крепко прижал к своей груди.

— Викентий, знал бы ты, как я тебе благодарен, — целуя Радзинского в макушку и приглаживая жёсткие завитки его волос, растроганно проговорил Николай. — Я так устал в полной боевой готовности жить, с мечом спать, как самурай. И вздрагивать от каждого шороха. С тобой я, в кои-то веки, больше НЕ БОЮСЬ. — Аверин подтянул поближе свою табуретку и уселся бок о бок с Радзинским. — Про Линаса Эльгиз ерунду сказал — извини, конечно, — вдохновенно затараторил он, возвращаясь неожиданно к той теме, с которой начался их разговор. — Они все так благодушно настроены: мол, мальчик сбился с пути, но это естественный процесс… Чушь. Нет у него больше благословения. Поэтому и позволили тебе от общей связки его отрезать. А всех его людей передали тебе. Я тебе не завидую, Кеш. Они проблемные все. Может, тебя и избавят от обязанности о них заботиться. Я не знаю. Но пока ты должен за ними присматривать. И тебе ещё не раз придётся их из разных переделок вытаскивать. Как сегодня.

— Я всё равно с ним поквитаюсь, — ровным тоном сообщил Радзинский, когда нашёл, наконец, возможность вставить в аверинскую речь своё слово. И пояснил, — с Эльгизом.

Аверин несколько секунд растерянно хлопал ресницами, но потом прыснул со смеху:

— Как же мне повезло с тобой, Викентий! Как же НАМ ВСЕМ с тобой повезло!..

***
— Коль, почему история? — не удержался от вопроса Радзинский. Он с грохотом и звоном передвинул каретку печатной машинки и в несколько ударов по клавишам закончил предложение.

Аверин, прищурившись, пытался в этот момент разобрать собственную правку, которую внёс в текст диссертации, поэтому ответил не сразу. Он опустил помятые исчёрканные листки и, отвернувшись от окна, некоторое время непонимающе глядел на Радзинского.

— А! — сообразил он, наконец. — Это же очевидно. — Николай отложил рукопись, неспешно прошёлся по мягкому ковру и сел в кресло. — Скажи мне, Викентий, почему Библия написана в виде исторического повествования?

— Почему? — Радзинский повернулся вслед за Николаем и облокотился небрежно на спинку довоенного крепкого стула, на котором ещё дед его си-дел за этим самым письменным столом.

— Это ты мне скажи!

— Нет уж, ты скажи, — ухмыльнулся Радзинский.

–Ла-а-адно, — насмешливо протянул аспирант, откидываясь на спинку кресла. Светлые пряди его волос живописно разметались по тёмной обивке. — Исторические события, не структурированные при помощи какой-либо концепции, остаются просто любопытными фактами, — начал он нейтральным лекторским тоном, закрывая глаза. — Историк, приступая к изложению накопленного материала, обязательно руководствуется какой-либо идеей: всеобщего прогресса, спасения (в религиозном смысле), превосходства одних народов перед другими (европоцентризм, например). Философия, общественная мысль всегда оказывали огромное влияние на историю. Позитивизм стимулировал развитие этнографии и, как следствие, интерес к истории первобытного общества, а марксизм привлёк внимание учёных к экономической истории… Но никуда не деться от того факта, что представление об истории, как о процессе, имеющем начало и конец, берёт начало в христианской традиции, что история, как наука, могла вырасти только на христианской почве. Ничего подобного этой «историчности» библейского сознания мы не встретим ни у греков, ни у римлян, ни у индусов, ни у египтян. «Историчность», сосредоточенность христианства на истории объясняет тот факт, что вся общественная мысль России XIX столетия, выросшая из христианской культуры, насквозь историософична…

— Николай Николаевич, — деликатно кашлянул озадаченный слушатель. — Можно вопрос?

— Да, Радзинский. Спрашивайте, — распахивая глаза, любезно улыбнулся Аверин.

— Любая идеология начинает с того, что пишет свою историю, в нужном для себя ключе перетолковывает и выстраивает в определённом порядке исторические факты. Правильно?

— Верно, Викентий, — одобрительно кивнул преподаватель. — Продолжайте.

— Продолжаю. Объективная история существует, вообще? И как до неё добраться?

— Ты попал в самую точку, Викентий. — Аверин неожиданно вскочил и принялся взволнованно ходить взад-вперёд по кабинету. — Вот ты говоришь, что читал Андреева. Не знаю, помнишь ты или нет, но о Николае II он пишет совершенно в русле современной ему либеральной историографии: мол, Николай кровавый, слабый царь — и т.д. и т.п. При этом наследника он справедливо превозносит. Но. Мне как-то довелось пересечься с его женой — или вдовой правильней сказать? Неважно. Я был тогда ещё подростком, но я запомнил. Она рассказывала, что пришла как-то домой, а Даниил Андреев в слезах. Она бросилась расспрашивать его — что случилось. И он ответил: «Если бы ты знала, какую жертву принёс последний русский царь!». Вот это ЗНАНИЕ. И оно может быть получено только посредством ОТКРОВЕНИЯ. Андреев дорос до того уровня, когда мог получать знание непосредственно из источника. А мы не доросли, поэтому можем только верить или не верить ему.

— С ума сойти! — обескуражено воскликнул Радзинский. — Не думал, что Андреев может ошибаться.

— Кешенька, человек, к сожалению, инструмент несовершенный. Поэтому настоящее знание всегда должно подтверждаться из разных источников — достоверных источников. А так и Серафим Саровский преподобный признавался: «Когда говорю от себя, ошибаюсь». ОТ СЕБЯ — понимаешь? Поэтому не надо МНЕ верить. Не надо слепо Пете, Васе доверять. Расти и всё сам узнаешь. В этом и соль духовного делания — не надо ВЕРИТЬ. Проверь. Делай — и сам убедишься так это или не так.

Аверин выдохнул и, добравшись до кресла, рухнул в его объятия как подкошенный.

— Коленька, — с умилением просюсюкал Радзинский. — Я когда тебя слушаю, просто в экстаз впадаю. И мне хочется тебе как языческому божеству поклоняться: швырять в тебя цветочными гирляндами и фимиамом тебя окуривать. Ты случайно не реинкарнация какого-нибудь индуистского святого? А?

— Я самого себя реинкарнация, — тихо засмеялся аспирант. — Устраивает? И потом — никто, кроме тебя, от моих речей в экстаз не впадает.

— О-о-о! — многозначительно протянул Радзинский. — Ты не представляешь себе, Колюня, сколько людей в скором времени будет тебя любить! А на данный момент мне плевать, разделяет кто-нибудь мои светлые чувства к тебе или нет.

— Ты… странный, — Аверин с тихим смешком покачал головой.

— Ничего я не странный. Я переживаю за этот мир, — страстно воскликнул Радзинский. — И знаю, что ты — один из тех, кто может ему помочь.

— Кеш, не пугай меня! — не выдержал и расхохотался аспирант. — Пойдём лучше на кухню — мне нравится смотреть, как ты готовишь.

— Ещё бы тебе и есть приготовленное нравилось, — проворчал Радзинский. — И когда ты хоть немного поправишься?

— Викентий! Ты же собрался меня на руках носить! Так что чем меньше я буду весить, тем для тебя же лучше.

— Логично. Как всегда. Но съесть мою стряпню тебе всё же придётся. Потому что я пирог испеку. Ты не сможешь устоять.

— Перед тобой невозможно устоять — это точно, — сотрясаясь от беззвучного смеха, согласно закивал Николай. — Так что я капитулирую заранее. И прошу снисхождения.

— Снисхождения прошу я. Коля. Или помоги мне туда, где ты, вскарабкаться…

========== Глава 19. Время собирать ==========

— Кеш, ты должен попросить Мюнцера, чтобы он взял тебя в ученики, — спотыкаясь на тёмной лестнице, горячо шептал Николай. — Ты должен изучать Ветхий Завет в оригинале.

— А ты? — Радзинский придерживал аспиранта за локоть и следил больше за тем, чтобы тот не упал, чем за его словами.

— А я языка не знаю! — взорвался Аверин. — В отличие от тебя! — Они остановились на площадке между этажами — две серые тени в чёрных сумерках: одна исполинская, в которой угадывался широкий разворот плеч и очертания роскошной шевелюры, и вторая — лёгкая, словно одним мазком кисти исполненная, светлеющая в темноте белобрысой макушкой. — Ты должен попросить. Сам он тебе никогда не предложит. Понимаешь? — Аверин гневно сверкал своим серыми глазами. — Это обязательное условие.

— Понял, Коля. Сделаю, — успокаивающим тоном заверил Радзинский.

— То-то же. — Аверин развернулся и двинулся покорять последний лестничный пролёт. — Разумеется, ты не станешь членом их группы. Мюнцер будет заниматься с тобой отдельно. Это будет чистая текстология с элементами экзегезы в духе каббалистического знания. Будешь у нас широким специалистом. — Он остановился перед нужной дверью и ткнул Радзинского в бок. — Неужели тебе самому не интересно? Почему я должен тебя уговаривать?

— Коль, я честно не знаю, чего ты меня уговариваешь, — ухмыльнулся Радзинский, нажимая на кнопку звонка. — Я ведь давно уже согласился.

— Чудесно. А на звонок ты чего жмёшь? Если на всей улице нету света…

— Простите, Ваше Высочество. Оплошал. Зело туп. Вельми, понеже…

— Стучи, давай! Балагур…

Тяжёлый кулак Радзинского загрохотал по двери.

— Тише, тише! Уже открываю, — практически сразу раздался приглушённый голос Мюнцера.

Исаак Израилевич возник на пороге озарённый золотистым трепетным светом стеариновой свечи.

— Милости просим — Николай Николаевич, Викентий Сигизмундович. — Он церемонно раскланялся. — Все уже собрались и с нетерпением вас ждут.

Мистический мрак расступился перед несущим свечу Мюнцером — тени заметались по прихожей, когда он поднял бронзовый подсвечник над головой.

За дверью гостиной россыпь золотых огоньков окрасила ночную тьму тёплыми бархатными тонами. Коньяк и мёд разлились по всем деревянным поверхностям, так что мебель хотелось лизнуть, искупаться в этих чайных оттенках. Комната казалась живой, словно ожившая андерсоновская сказка. В такой душевной атмосфере можно было только таинственно шептать, делиться секретами и с замиранием сердца слушать удивительные истории. Может, поэтому сидевшие за столом члены мюнцеровского кружка не разговаривали в полный голос, а шушукались оживлённо, пока Исаак Израилевич, по-прежнему державший подсвечник над головой, не привлёк их внимание, сказав негромко:

— Друзья! Сегодня у нас необычное занятие. Эта ночь войдёт в историю — НАШУ историю. Сегодня мы — робкий и скромный ручеёк — вольёмся в мощный поток, который понесёт нас в Океан. Каждый из нас начал когда-то свой путь, обуреваемый духовной жаждой. Каждый на собственном горьком опыте убедился, как мало у нас единомышленников — даже среди единоверцев. Так не должны ли мы считать братьями тех, кто, подобно нам, ищет Творца, но зовёт Его на своём языке, идёт к Нему другим маршрутом? Не ИХ ли мы должны в первую очередь называть своими братьями? Вероисповедные перегородки до Неба не доходят — нам ли этого не знать?

Все притихли. Даже потрескивание свечей в этой тишине стало казаться громким звуком.

Тут Аверин вышел из-за спины Мюнцера и без лишних слов принялся за дело. Он сел на пустующий стул и положил руки на столешницу ладонями вверх. Губы Николая беззвучно шевелились, голова клонилась всё ниже, и ниже…

Радзинский вдруг вспомнил, как Эльгиз сказал ему, что Николай проводник. Тогда он решил, что аспирант — его личное счастье, ЕГО проводник. Теперь же Радзинский окончательно осознал: Аверин своим присутствием воздействует на всех. Он вибрирует на такой высокой частоте, что рядом с ним любой — либо испытывает жуткий дискомфорт и тоску от внезапно приключившегося томления духа, либо переживает незабываемые моменты просветления сознания и мистического восторга. Но никто не влюбляется из-за этого в аспиранта. Потому что никто не обращает внимания на привратника, встретившего его у порога и любезно распахнувшего перед ним дверь. Каждый занят в этот момент созерцанием открывшегося ему великолепия.

Вот как сейчас — когда они оказались в таком ослепительно прекрасном месте, что все земные краски сразу и навсегда потускнели в сознании перед этой красотой. У Радзинского появилось стойкое ощущение, что до сих пор он видел жизнь только через сильно запылённое маленькое окошко. Потому что каждый резной листок того огромного неохватного дуба, под сенью которого он вдруг оказался, нёс на себе печать совершенства, был полон жизни.

Радзинскому показалось, что он точно знает, что это за дерево. Что это тот самый дуб, под которым смеялась девяностолетняя Сара, услышав от Единого в Трёх Лицах, что через год она родит сына.

Радзинский гладил шершавую кору, даже прислонился к ней лбом, вдыхая тёплый древесный аромат. Ему так хотелось услышать и о себе что-нибудь существенное — совсем коротко, в двух словах. Что-нибудь, что определило бы его жизненную задачу.

И услышал. И тоже засмеялся. Потому что был счастлив это узнать.

Солнечный свет, насквозь просвечивающий листву, вдруг сделался ярче, затем стал просто ослепительным, а потом поглотил Радзинского полностью…

Погружённая во мрак мюнцеровская гостиная наполнилась звуками, которые обычно производят пробуждающиеся люди. Все разминали затёкшие руки и ноги, оглядывались с недоумением. И тут вспыхнул электрический свет: зажглась люстра под потолком — причём все шесть лампочек сразу — загорелись настенные бра над диваном, засветился высокий торшер рядом с креслом. Все недовольно застонали, прикрывая глаза, а потом засмеялись — уж очень у всех был помятый и заспанный вид.

***
Была уже глухая ночь, когда они вышли от Мюнцера, но аспирант упросил-таки Радзинского немного прогуляться.

— Кешенька, ну, пожалуйста. Ну, хотя бы до следующей станции… — умоляюще шептал он, когда они направились к метро.

Короткий летний дождик прибил пыль. Всё сверкало, блестело, переливалось в свете фонарей. Дышалось так легко и свободно. Радзинский сдался. И порадовался про себя, что машина в ремонте. Ведь аспиранта определённо надо выгуливать — он оказался тот ещё домосед. А здесь — сам попросил…

— Значит, каждый услышал своё? — уточнил Радзинский, со снисходительной усмешкой наблюдая, как Аверин балансирует на высоком бордюре. — А ты?

— А я смотрел, как ты обнимался с деревом. — Аверин дошёл до конца бордюрного камня и спрыгнул. — И всё слышал. И мне пришлось сразу закрыть эту информацию, потому что любопытных, Кешенька, вокруг мо-о-оре… — Аверин раскинул руки и вдохнул глубоко. Но потом сразу поёжился и поплотнее запахнул свою лёгкую бежевую куртку.

Радзинский хмыкнул и скинул пиджак. Набросил его на плечи изумлённому аспиранту.

— Ты замёрзнешь… — нерешительно начал было Николай, придерживая, тем не менее, тонко пахнущий несоветским парфюмом пиджак на груди — тот норовил соскользнуть под собственной тяжестью на мокрый асфальт. Но Радзинский только хохотнул в ответ:

— Не суди о других по себе, Аверин. — Он повёл плечами, разминаясь, и вдруг упал вперёд, принимая упор лёжа, и отжался — сперва на одной руке, заложив вторую за спину, затем точно так же на другой. Надо признаться, получилось у него это легко и эффектно. Но аспирант почему-то следил за ним со скептической полуулыбкой.

— А я, значит, хлюпик?

— Коленька, но я же этого не говорил! — ласково заверил его Радзинский, поднимаясь и оттирая ладони платком.

— Но подумал? — Аверин вдруг решительно скинул пиджак и сунул его в руки хозяину. А затем, мило улыбаясь, ловко вытянул небрежно свисающий из брючного кармана Радзинского галстук. — Вообще-то ты прав, — рассуждал он, привязывая один конец галстука к ветке дерева, а второй — просто кладя на спинку покосившейся лавочки. — Я, действительно, хлюпик. Но в этом есть свои плюсы. — Аверин сбросил ботинки и стал ногами на сиденье. — Например, можно попробовать полетать, — пробормотал он себе под нос, забираясь на спинку и придерживаясь рукой за ствол дерева.

Аспирант глубоко вдохнул, на мгновение прикрывая глаза, и медленно выдохнул. Осторожно, словно пробуя ногой ледяную воду, ступил на галстук — тот даже не дрогнул — затем так же аккуратно поставил на импровизированный канат вторую ногу, выпрямился и опустил руку, которой до сих пор держался за дерево. Непривязанный к лавочке конец галстука продолжал спокойно лежать на спинке, словно не испытывал никакой нагрузки.

Радзинский таращился на парящего, по сути, в воздухе аспиранта и боялся даже дыхнуть. Наконец, нервы его не выдержали, он сгрёб Аверина в охапку и поставил его на скамейку. Вес у аспиранта, определённо, был — средний такой вес молодого барашка, но всё же!

— Ты… ты просто феномен, Коль! — Радзинский судорожно сглотнул и задышал, наконец, нормально.

— А толку? — спокойно отозвался Аверин, садясь на скамейку и надевая ботинки. — Я же не ниндзя…

— Коль, а это…

— Это цигун. Но вообще-то, должен тебе сказать, подобные способности — побочный эффект духовного развития. В частности левитация или способность ходить по воде — это результат развития сердечного центра. В литературе описаны случаи, когда люди, сами того не замечая, поднимались в воздух во время молитвы. — Аверин покончил с завязыванием шнурков, разогнулся и встал, притопывая каблуками, чтобы проверить, хорошо ли сели ботинки. — А пиджак надень, — посоветовал он, заметив, что тот всё ещё висит у Радзинского на сгибе локтя. — А то ты уже дрожишь, как я погляжу.

Радзинского, и правда, немного от нервов потряхивало. Поэтому он вежливо рассмеялся и пиджак послушно натянул.

— Побочный эффект? Ты серьёзно? — аккуратно уточнил он, двинувшись за Авериным прочь со двора, который послужил ареной для их своеобразного состязания.

— Именно, Кеша, — подтвердил аспирант. — Поэтому глупо тратить свою жизнь на приобретение сверхспособностей. Нужно просто шаг за шагом идти по духовному пути и добросовестно делать своё дело. И всё приложится. — Аверин вдруг резко затормозил и воскликнул, драматически всплескивая руками, — Эй! А галстук-то!.. — И залился тихим смехом, глядя, как Радзинский, чертыхаясь, бросился обратно во двор. Галстук был итальянский. Очень красивый. И обоим нравился.

***
Такого Радзинский не ожидал. Вернуться домой и услышать доносящиеся из кухни голоса и смех. Конечно, он сам настаивал, мол, чувствуй себя, Коленька, как дома. Но принимать гостей в его отсутствие? Это Радзинского покоробило.

Тихонько, чтобы не звякнули, опуская на полированную тумбочку ключи, Радзинский изо всех сил старался дышать ровно и заранее доброжелательно улыбаться, чтобы поднявшийся со дна душевного мутный осадок поскорее улёгся обратно. И тут понял, что ботинки знакомые. Что в прихожей стоят Олега Покровского ботинки.

Радзинский уткнулся лицом в висевшую на вешалке одежду, окунаясь в привычные запахи, и беззвучно затрясся от истерического смеха. Идиот. И когда успел превратиться в старого брюзжащего маразматика? Всё-таки, когда начинаешь с кем-то жить под одной крышей, узнаёшь о себе много нового — нелицеприятного в основном. И благостное представление о себе, как об образце великодушия и человеколюбия улетучивается моментально.

Радзинский сам удивился, что может ступать так легко, как балерина, но он, действительно, сумел появиться на пороге кухни совершенно для своих гостей неожиданно. И даже не сразу был замечен.

Олег сидел на своём обычном месте, спиной к двери и оживлённо рассказывал:

— Под окном никого нет. Я думаю, может, «белочка» посетила и супругу этого алкаша? Нет. Выглядит вполне адекватно…

Радзинский знал эту историю — про алкоголика, который, будучи сильно подшофе, вышел с третьего этажа в окно, отряхнулся и отправился по своим таинственным делам. Пока приехавшая бригада «Скорой помощи», куда входил и Олег, лихорадочно разыскивала труп бедняги или хотя бы покалеченное тело, тот оказался в вытрезвителе. А поскольку территория, располагавшаяся через дорогу, находилась в ведении другого отделения милиции, складывалось впечатление, что человек просто растворился в воздухе. Ибо родное для жертвы зелёного змия отделение ничего о его местонахождении сообщить не могло. Соль истории была в том, что любитель выпить не получил даже царапины — так, ногу слегка вывихнул…

Аверин сидел у окна, подперев голову кулаком, и внимательно слушал. Видно было, что он очень устал. И даже чай стоял перед ним нетронутым. Возможно, гость оторвал аспиранта от какого-то важного занятия, к которому тот мечтает вернуться.

— Кеша! — Аверин аж подскочил от радости, заметив в дверях Радзинского. — Твой друг тебя уже заждался! — с явным укором воскликнул он. — Олег Иванович принёс пирог, который испекла его мама, — отчитался он, указывая на прикрытое салфеткой блюдо.

«Олег Иванович? Кхе-хе-хе…». Радзинский только сейчас понял, каким безнадёжно взрослым со своей ультракороткой стрижкой и выбритыми до синевы щеками выглядит его друг рядом с юным аспирантом.

— Чем обязан? — любезно поинтересовался Радзинский, внимательно глядя на Покровского. Он не подал Олегу руки. Просто прошёл в кухню и сел за стол. Машинально отмерил две ложки сахара и принялся бездумно помешивать чай, заботливо налитый ему аспирантом.

— Волнуюсь, — обезоруживающе честно признался друг детства. — А тут такой повод… — Он показал на пирог.

— Успокоился?

— Почти.

— Почти?! — Радзинскому очень хотелось заорать и швырнуть Покровскому в лицо свою чашку. Потому что он вспомнил вдруг малоприятные события недавнего прошлого. И подзабытые уже эмоции сразу накрыли лавиной. — Коль, спасибо, что развлёк Олега Ивановича, — сдержанно произнёс он. — Ты иди. Нам с ним поговорить надо.

Аверин, который поднялся уже из-за стола, застыл на мгновенье и бросил на Радзинского озабоченный взгляд. Посмотрел задумчиво на Покровского… Но потом всё-таки кивнул и вышел.

Радзинский уже набрал воздуху, чтобы выдать Олегу гневную тираду, но тот вдруг наклонился через стол, схватил друга за руку и зашептал горячо:

— Кеша, прости. Прости, пожалуйста. Я же не знал…

— Чего ты не знал?! — рявкнул было Радзинский. Покосился в сторону двери и резко сбавил тон. — Чего ты не знал? — повторил он, скрипя зубами.

— Я тут поговорил с ним — недолго, полчасика всего — но я тебя теперь понимаю, Кеш, — ответственно заверил Покровский.

— Да ты что?! — восхитился Радзинский. — А конкретнее? — Он откинулся на спинку стула и скрестил руки на груди.

— Ну… Когда он говорит, я всё понимаю — в его присутствии всё понимаю, — возбуждённо затараторил Покровский. — Даже то, что слышал уже миллион раз — даже это становится вдруг ясно, а до того всё мимо проходило, как будто и слышишь и не можешь вникнуть в суть.

— Ага… — глубокомысленно изрёк Радзинский. — Ну, и?..

— Он сказал, что я своим делом занимаюсь. И что у меня есть способности — ну, к лечению… Я хочу ему одну книжку показать — про массаж. Можно я вечером снова зайду? Или завтра?

Радзинский смотрел в кристально чистые глаза товарища и видел, что тот искренне не чувствует за собой никакой вины, поэтому выяснять с ним отношения бессмысленно.

— Если бы речь шла не о мальчике, а о девочке, я бы решил, что ты влюбился, — ехидно пропел Радзинский. И добавил мстительно, — Интересно, что ты будешь делать, когда у тебя закончатся весомые поводы таскаться ко мне каждый день? С фантазией-то, как я понимаю, у тебя не очень…

— Что-нибудь придумаю, Кеш, — улыбнулся Покровский. И стало ясно — он что-нибудь обязательно придумает…

========== Глава 20. "Кошки-мышки" и другие взрослые игры ==========

— Радзинский! — Понять, кто окликнул его в этом плотном потоке людей, которые спешили сейчас по галерее, ведущей с «Комсомольской» радиальной на «Комсомольскую» кольцевую, было непросто. Радзинский заозирался и встретился взглядом со странным типом, прислонившимся к перилам напротив лестницы — вокруг его шеи была повязана чёрно-белая «арафатка». Незнакомец смотрел насмешливо и разве что не подмигивал.

Радзинский вопросительно поднял бровь, пытаясь припомнить хоть кого-нибудь из своих знакомых с такой вот глумливой физиономией, но тут чья-то настойчивая рука выдернула его из толпы. Оказалось, что звал его однокурсник, а подозрительный гражданин в чёрно-белом платке был тут совсем ни при чём. Так ведь? Радзинский на всякий случай ещё раз оглянулся, но колоритного незнакомца возле перил уже не было.

С однокурсником попрощались быстро — тот спешил на работу и, наскоро удовлетворив своё праздное любопытство, побежал дальше. А Радзинский направился по своим делам: и в посольство надо было забежать, и костюм забрать из химчистки, и в издательство вычитанные гранки отнести.

Когда он, нагруженный авоськами с продуктами, подходил вечером к квартире, входная дверь распахнулась сама. На пороге его встретил сияющий Аверин с миниатюрной чёрно-белой кошечкой на руках.

В том, что это именно кошка, а не кот, Радзинский почему-то не сомневался ни секунды. А вот какого лешего это животное делает в его квартире, ему было не совсем понятно.

— Коль, ты что — кошку притащил? — осторожно поинтересовался Радзинский, пряча в карман пиджака ненужные больше ключи. Меньше всего на свете он хотел обидеть аспиранта. Если ему так хочется кошку, пусть лучше будет в доме кошка, чем слёзы разочарования и обиды.

— Нет, — засмеялся Николай. — Она на балконе сидела.

— Где?! — ошалел Радзинский. — Коль, мы на третьем этаже вообще-то живём. Как она могла туда попасть?

— А я знаю? — пожал плечами аспирант. — Может, с дерева спрыгнула. А, может, с балкона соседнего…

— Точно! — обрадовался Радзинский. — Я видел на балконе, который слева от нашего, такая кошка сидела! Давай сюда эту альпинистку. Придётся в соседний подъезд идти…

Аверин со вздохом передал кошку товарищу и волоком затащил в квартиру сумки.

— Давай. Я запирать тогда не буду.

Предполагаемые владельцы кошки оказались дома, питомца признали, поохали, поахали, поблагодарили и киску охотно забрали. Но, когда пару часов спустя Радзинский вышел на балкон покурить, под ноги ему метнулось что-то чёрно-белое и пушистое. Та же самая кошка уже по-хозяйски шмыгнула в квартиру и направилась прямиком к аспиранту. Запрыгнув к Аверину на колени, она принялась тереться об него и громко, как трактор, мурлыкать.

— Мёдом ей, что ли, тут намазано? — мрачно пробурчал Радзинский, наблюдая, как Николай милуется с кошкой. Выглядел Аверин в этот момент абсолютно счастливым.

— Покричи им с балкона, — посоветовал довольный аспирант, прижимаясь к пушистой гостье щекой и тут же снова отстраняясь, чтобы почесать кошечку за ушком. — Они же дома наверняка. Вдруг услышат.

На зычный окрик Радзинского «эй, соседи!» те откликнулись не сразу. Но услышали-таки, прибежали, питомца своего забрали. Извинялись, обещали следить за прыткой киской получше.

— А может, телефончик свой оставите — на всякий случай, — вежливо намекнул Радзинский. Он уже не сомневался, что обнаружит соседскую кошку на своём балконе ещё не раз.

Ночью Радзинский несколько раз просыпался и ходил курить: во сне на него нападали какие-то люди и пытались ударить — в живот и особенно активно в пах. Радзинский драться не любил, но разозлился в конце концов и ответил чётким и резким ударом, в который вложил всю свою ярость. Только после этого ему удалось спокойно уснуть.

Утром за завтраком Аверин выслушал его жалобы и погрустнел:

— Твою защиту пытаются пробить, — констатировал он. — Кеш, ты б молитвы на сон грядущий читал, не забывал бы — это не пустая формальность. Пойми, любая религия — это практика. В ней нет ничего случайного, ничего пустого. Иди сюда. — Радзинский покорно приблизился и Аверин его перекрестил: широким, уверенным жестом, почти впечатывая в него пальцы, прошептал короткую молитву и улыбнулся. — Ну, теперь ступай с Богом. И помни, что я тебе сказал.

***
— Помните, Викеша, я вам говорил, что вы слишком заметный? — спросил вдруг Мюнцер, откладывая в сторону очередную схему перестановки букв при медитации.

— Помню, — сокрушённо вздохнул Радзинский. — Помню.

— Знаете, если бы я был помоложе и мне бы не жалко было времени, я бы над вами подшутил, — неожиданно подмигнул Исаак Израилевич.

— Это каким же образом? — насторожился Радзинский.

— Я бы постарался привлечь ваше внимание. Так, чтобы вы точно мимо не прошли.

— Для чего?

— Чтобы поиграть с вами. Вытянуть из вас — что вы можете, чего не можете. Подталкивал бы вас к таким ситуациям, в которых бы вы раскрывали и выдавали себя.

— А смысл?!

— Так. От скуки.

Радзинский откинулся на спинку стула и очень-очень внимательно посмотрел на своего наставника.

— Вы ведь не просто так это говорите, Исаак Израилевич, — уверенно сказал он.

— Конечно, — охотно подтвердил Мюнцер. — Вы должны были и сами уже заметить, что вокруг вас постоянно кто-то вертится.

Радзинский усмехнулся:

— Не хотелось в это верить.

— Ну, да, ну, да, — понимающе покивал Мюнцер. — Вроде как: «Да кому я нужен? Показалось».

— Значит, не показалось?

— Увы, Викешенька, увы…

— И как теперь быть?

— Поиграйте с ними, — улыбнулся Исаак Израилевич. — Оставляйте им хвостики-подсказки, шагайте в расставленные ими ловушки. И они развлекутся, и вы пользу получите. Ведь игра — это способ учиться, отрабатывать множество сложных вещей.

— Да я не сомневаюсь, — грустно усмехнулся Радзинский. — Мне только непонятно — это как же надо скучать, чтобы таким образом развлекаться? Они бессмертные что ли?

— Мы все бессмертные, Викеша, — ласково напомнил Исаак Израилевич. — Чаю хотите?

***
Разувшись, Радзинский заглянул в гостиную и обречённо отметил, что Аверин снова сидит на ковре и играет с кошкой, а та с азартом бросается на шуршащий бумажный бантик на верёвочке.

— Опять? — вздохнул он.

— Опять, — радостно кивнул аспирант и вернулся к своему развлечению.

— А чего ж хозяевам не позвонил?

— Я позвонил. — Аверин поднял верёвочку повыше, и кошка встала на задние лапки, чтобы дотянуться до ускользающей цели. — Сейчас придут.

— Ну-ну. — Радзинский вдруг твёрдо решил проигнорировать это возню с кошкой — пусть что-нибудь поинтереснее придумают. Поэтому, когда соседка, наконец, явилась, он очень сурово её предупредил, что в следующий раз, он звонить уже не станет и просто выкинет кошку на улицу прямо с третьего этажа. — Взрослые же люди! — рявкнул он на обиженную девицу. — Неужели не в состоянии дверь на балкон закрыть?!

— Так жарко же, — попыталась оправдаться обескураженная дама.

— Ваши проблемы! — И Радзинский выразительно захлопнул дверь прямо перед носом ошалевшей соседки.

— Чего это ты так разбушевался? — сочувственно спросил Аверин. Он стоял на пороге комнаты и смотрел на товарища с некоторой опаской.

— Надоели, — зло процедил сквозь зубы Радзинский. Он ещё у Мюнцера вспомнил, как в самом начале лета, увидел одного нахального «визитёра»: проигнорировав хозяина дома, который сидел за письменным столом, парень зашёл в комнату, оглядел её внимательно, отвёл рукой занавеску и выглянул в окно. «Эй! — возмутился тогда Радзинский. — Повежливей нельзя?». Но незваный гость только ухмыльнулся, даже не глянув в его сторону, и удалился также спокойно, как и вошёл. Радзинский был уверен, что именно этот тип решил развлечься за его счёт таким затейливым способом.

— Ты правильно думаешь, Кеш, — грустно усмехнулся Аверин.

— Что?! — изумился Радзинский. Он решил, что ослышался.

— Правильно думаешь, — раздельно повторил Николай. И добавил. — И очень громко.

— Ты слышишь мои мысли? — Радзинский прищурился подозрительно. — Ты слышишь, о чём я думаю, а я ничего об этом не знаю?!

— Не всегда, Кеша. — Аверин поднял кверху руки, как будто сдавался. — Я полагаю, что слышу тебя тогда, когда ты сам этого хочешь. Что это воздействие с твоей стороны, а вовсе не с моей.

— То есть это я к тебе постучался, а ты просто дверь на мой стук открыл? Так что ли?

— Я в этом почти уверен, — подтвердил аспирант.

— Тогда давай так, — Радзинский оживился и затолкал аспиранта в комнату. — Давай проведём эксперимент. — Аверин, посмеиваясь, расположился в кресле и, как примерный мальчик, сложил руки на коленях. — Я попытаюсь донести до тебя определённую информацию, и посмотрим, что получится. — Радзинский задумался, что бы такого сообщить аспиранту, да так крепко, что даже про респондента своего забыл. Опомнился он только тогда, когда Николай кашлянул и вежливо сообщил:

— Ты всё время спрашиваешь только одно: «Чего они привязались?». И сам же верно отвечаешь, что Мюнцер прав — скучно им. А ты их раздражаешь. Твой психический аромат из себя их выводит. Не нравится им, чем ты живёшь, чем дышишь. Они хотят это разрушить: и в тебе разрушить, и — вообще — по ветру развеять. Для них всё, что касается Бога, как красная тряпка для быка. Если ты хочешь знать, как я это вижу, то они на уровне второй чакры существуют, за счёт этой энергии живут. Поэтому используют их сущности самого низкого порядка. Они этого не осознают, конечно. Считают, наверное, что ты свой, а я тебя с пути сбиваю…

— А чем нам это грозит? В глобальном смысле? — с тревогой спросил Радзинский. Переживал он, конечно, в первую очередь за аспиранта и за их общее дело.

— Ну, во-первых, они крови тебе, конечно, попортят изрядно, нервы тебе помотают. А потом через них на тебя нападать будут — это уже посерьёзней. Причащаться тебе надо, Кеш. Иначе замордуют они тебя. Поехали на выходные к отцу Паисию?

Радзинский глянул задумчиво на аспиранта — аверинские глаза почему-то были сейчас не серыми, а небесно-голубыми — и решительно выдохнул:

— Поехали.

***
Небывалое умиротворение ощущалось в этом тихом деревенском доме. И пространства вроде внутри немного, и окошки махонькие, да и те заслоняют густо разросшиеся кусты сирени. Но Радзинскому было здесь не тесно — на узкой лавке, зажатому между бревенчатой стеной и ребром стола — ему всё равно было уютно.

Чай с травами, пирожки немного присыпанные печной золой — всё так сладко, так ароматно, словно вкусовые рецепторы дремали до этого мгновения, а тут наконец-то пробудились. Радзинский чувствовал себя живым в этом доме, по-детски счастливым. Вся шелуха с души опадала, и зуд мирской утихал. У Радзинского мелькнула даже мысль — а не оставить ли суетный мир навсегда, чтобы посвятить свою жизнь Богу, как отец Паисий, что приютил их в своём доме на выходные.

— Не о том думаешь, — пресёк в зародыше его сомнения старец. — Легко отделаться хочешь? У меня свой путь, у тебя — свой.

И Радзинский, вздыхая, согласился, но мечтать не перестал — как было бы здорово, если бы… Эти вымышленные пасторальные картины грели его сердце. Немного жаль было прежней беззаботности, тех времён, когда правда жизни не стояла перед внутренним взором во всей своей беспощадной простоте и ясности. Всё казалось прежде игрой, а теперь игра казалась кощунством. Потому что последствия не смешные и жертвы — реальные.

Это не значит, что Радзинский жалел, что вцепился в аспиранта тогда — три с лишним месяца назад. Просто теперь он, наконец, прочувствовал в полной мере, что закончился определённый этап в его жизни. Что детство кончилось — а оно было счастливым, беззаботным и солнечным. Как тут не загрустить?

— У христиан есть Таинства — это великая милость, когда Бог таким образом человеку помогает, — наставлял Радзинского отец Паисий, подливая ароматный чай в его кружку, в которой кружились, всплывая, разные лепестки и листочки. — Христианский путь самый короткий, самый верный. Ты нашёл, что искал. Ясная у тебя голова и сердце горячее и чуткое. Вот людям и помогай. И ему вот, — он указал на мгновенно смутившегося Николая, — в первую очередь. Нелёгкое дело на ваши плечи возложено — так и вы не дети. Справитесь. И не суетитесь: Бог Сам приведёт к вам, кого надо. И если человек этот достоин помощи, вы ему поможете.

Возле машины Радзинский вдруг крепко обнял Николая и горячо поцеловал куда-то в макушку.

— Ты чего? — разулыбался аспирант.

— Ты моё сокровище, — с чувством выдохнул Радзинский, прожигая Аверина влюблённым взглядом, и снова стиснул товарища в объятиях.

— Аналогично, — усмехнулся аспирант, обнимая Радзинского в ответ.

***
— Звонила Наташа, — бесцветным голосом сообщил Николай, когда они сели ужинать.

Радзинский сразу заметил — как только переступил порог — тут же почуял, что с Авериным что-то не ладно. Сердце заныло, вспомнились недавние события и предостережения Покровского. Но мучить вопросами аспиранта не стал — сам расскажет, что его тревожит.

— Чего хотела? — Радзинский тут же подобрался и принялся так сосредоточенно отпиливать ломтик сыра, как будто значение имела даже сотая доля микрона в его толщине.

— Сказала, что я должен подписать разрешение. Дочери. На выезд, — скупо информировал товарища Николай, не поднимая глаз от тарелки.

— Коль! — Радзинский в сердцах оттолкнул нож и тот проехался по всему столу и замер, покачиваясь на самом краю. — Коль, ну позволь мне — просто разреши — парочку лёгких манипуляций. Безвредных. Во имя благого дела! — Радзинский решил быть с аспирантом честным, понимая, что всё тайное рано или поздно становится явным, поэтому глупо вмешиваться в ситуацию без ведома Николая. Что Аверин не простит, если о подобном узнает.

— Ты думаешь, я не хотел? — холодно поинтересовался аспирант. И Радзинский замер на полуслове. — Думаешь, мне легко было удержаться?! — аверинский голос уже звенел от еле сдерживаемых эмоций. — Они оба слабее — понимаешь ты или нет?! Мне не составило бы труда… — Аверин стиснул зубы, и замолчал, чтобы отдышаться и сдержать уже блестевшие на глазах слёзы.

— Но что-то же надо делать, — с тоской простонал Радзинский. — Коленька, ну не может быть, чтобы совсем ничего…

— Я сделал. — Аверин вдохнул поглубже и залпом выпил весь оставшийся чай. — Я спросил. И мне сказали, что всё будет, как надо. КАК НАДО — понимаешь — а не как хочется. — Он поднялся и направился к выходу. — Я пойду, прилягу, — небрежно бросил он через плечо. — Ты не входи, ладно?

— Как прошлый раз приляжешь?! — рявкнул Радзинский, вскакивая и роняя стул. В два шага оказавшись рядом, он схватил ошалевшего аспиранта за шиворот и втянул его обратно в кухню. — На три дня приляжешь, да?!

Аверин запыхтел обиженно, но почему-то не стал вырываться или хотя бы возражать.

— Ты в карты играешь? — спросил неожиданно Радзинский.

— Нет, — коротко ответил Аверин, приглаживая упавшую в пылу борьбы на лоб чёлку.

— Значит, научишься. — Радзинский поправил воротничок аверинской рубашки и, обняв аспиранта за плечи, потянул за собой. — В карты будем с тобой играть. Весь вечер, — твёрдо сказал он.

— На деньги или на раздевание? — уныло пошутил Николай, позволяя Радзинскому вести себя, куда тот пожелает.

— Ну, поскольку дело к ночи, можно и на раздевание. Всё равно скоро спать ложиться, — рассудил Радзинский.

И Аверин улыбнулся. А потом засмеялся. И Радзинский почувствовал, как с души, словно камень свалился. Второго захода аверинской депрессии он бы, наверное, не пережил.

========== Глава 21. Немного моря ==========

Радзинский почти никогда не закрывал на ночь шторы. Поэтому сейчас он с лёгкостью нашёл на тумбочке рядом с кроватью зажигалку и чиркнул — раз-другой — пока крохотный язычок пламени не подмигнул ему в темноте огненным глазом. В складках постельного белья заметались острые зазубренные тени, как от горных пиков на закате, но комната быстро вновь погрузилась во тьму. Только красный огонёк сигареты остался светить яркой блуждающей точкой.

Прикурив, Радзинский снова откинулся на поставленную почти вертикально подушку и задымил размеренно, практически не замечая, что делает. Перед глазами стояла картинка: кострище — выжженный в редкой траве круг, ещё курящийся плотным серым дымом, а в центре — присыпанный землёю холмик. Радзинский видел это так ясно, словно перед ним застыл кадр из цветного кинофильма.

Тихонько скрипнула дверь. Аверинский силуэт смутно обозначился на фоне погружённого во мрак коридора. Виден был аспирант в основном благодаря светлой пижаме, в которую был облачён — Николай вечно мёрз, поэтому никогда не спал раздетым.

— Что случилось, Кеш? — не заходя в комнату, тихо спросил Николай.

— С чего ты взял? — Радзинский от неожиданности поперхнулся табачным дымом и хрипло закашлялся. — Иди сюда, — отдышавшись, он похлопал рукой по постели. — Нечего топтаться босиком на холодном полу.

Аверин уговаривать себя не заставил — сразу же прикрыл за собой дверь и, тенью скользнув к кровати, забрался к Радзинскому под одеяло. Ноги у аспиранта, как и ожидалось, были холодными, как ледышки.

— Коль, может, тебе в носках спать? — раздражённо поинтересовался Радзинский, мгновенно забывая обо всех своих тревогах. — Или тебе без соплей жить скучно?

— Фу, Радзинский, — поморщился Николай, подсовывая свои заледеневшие ступни под коленки теплокровного товарища и с блаженным вздохом натягивая одеяло до подбородка. — Какие ты слова употребляешь неблагородные! А, казалось бы, интеллигентный человек…

— Так я интеллигентный совет тебе даю. И носки тоже готов дать — шерстяные.

— Шерстяные кусаются, — отрезал Николай. — Ты лучше скажи, почему не спишь?

Радзинский вмиг помрачнел и некоторое время просто курил, не говоря ни слова.

— Ты не знаешь, — задумчиво проговорил он наконец, — для чего зажигают такой костёр — как обод колеса — по кругу?

— Ага. — Аверин приподнял голову, с интересом посмотрел на приятеля и снова улёгся. Поскольку тот располагался в постели полусидя, голова Николая находилась где-то на уровне подмышки Радзинского. — Насколько я знаю, такой костёр называется крада. На нём покойников сжигают.

— Чего?! — Радзинский развернулся к Николаю и навис над ним мрачной скалою.

— Чего ты заволновался-то так? — разулыбался Николай. — Думаешь, тебя каким-то боком это коснётся? Ты будешь жить долго и счастливо — это я тебе обещаю.

— Обещаешь? — съязвил Радзинский.

— Хорошо. Я просто это знаю. Такая формулировка тебя устраивает?

Радзинский только вздохнул и, затушив сигарету, улёгся рядом с аспирантом. Ему, правда, пришлось после этого ещё разок приподняться, чтобы устроить как надо подушку, но у него очень ловко получилось это с первой попытки. Капризный аспирант, которого заметно начала раздражать эта возня, даже нахмуриться особо не успел.

— Ла-а-адно. — Радзинский, зевая, с удовольствием потянулся и заложил руки за голову. — Судя по всему, ты лучше меня понимаешь, что мне пригрезилось. Итак?..

Аверин повернулся на бок и, как детсадовец подложив ладошки под щёку, принялся с улыбкой рассматривать профиль Радзинского.

— Это Наташа, — коротко сообщил он после некоторой паузы. — А картинка — просто символ того, чем она занимается. Я ведь тебе говорил уже, что у нас с ней были некоторые… разногласия. Идеологического порядка. Так вот: её со страшной силой влекло всё языческое — стихийное, природное, бессознательное. Короче, магия самого низкого пошиба. Ни просветление, ни духовное развитие ей были неинтересны. Только транс, экстаз, вакханалия…

— Ага. — Радзинский тоже повернулся на бок — лицом к Аверину — и повторил его позу, устроив сложенные ладошки под своей колючей щекой. — Ведьма, значит.

Аверин согласно кивнул.

— Сила у неё, конечно же, кое-какая имеется, — спокойно и как-то отстранённо продолжил аспирант. — Поэтому она с лёгкостью притягивала нужных людей, необходимые сведения, книги… Однако ни тонкости, ни ума ей не хватает, увы. В голове у неё безграмотное эклектичное месиво. Она и сама понимает, что нужен холодный ясный мужской ум, который структурировал бы это непотребство в некое подобие неоязыческого учения.

— А тебе в этой фантасмагории, видимо, отводилась роль духовного, так сказать, лидера, главы новой Школы, — хмыкнул Радзинский.

— Угу. — Аверин тоже зевнул и прикрыл глаза. — А я не оправдал её ожиданий…

— И она нашла тебе замену в лице Линаса, — понимающе усмехнулся Радзинский.

— Ну, она специально не искала. Тот по обыкновению сам подвернулся. Но тут уж она вцепилась в него мёртвой хваткой — мне даже его немного жаль…

— А какого… Ой, прости, Коленька! — повинился Радзинский, искренне сожалея, что с языка едва не сорвалось матерное слово. — Женился ты вообще зачем?

Аверин не ответил, но как-то подозрительно запыхтел, словно с трудом удерживался от резких и гневных замечаний по поводу бесцеремонных вопросов товарища.

— Коль, — Радзинский коротко хохотнул, собираясь озвучить внезапно посетившую его голову догадку. — По залёту что ли? Она тебя совратила и…

Аверин покраснел так, что это было заметно даже в темноте. Радзинский понял, что аспирант сейчас вскочит и убежит и, возможно, не будет разговаривать с ним завтра весь день. А то и дольше. Поэтому, ловко схватив Николая за отвороты пижамы, Радзинский резко подтянул его к себе и крепко обнял, прижав его белобрысую голову к своей груди. Аверин возмущённо затрепыхался, пытаясь вырываться, но потом смирился и обиженно замер.

— Варвар ты, Радзинский, — пробормотал аспирант, выворачиваясь из-под тяжёлой ладони товарища и поудобнее устраивая голову у него на плече. — Грубый неотёсанный варвар. Но тёплый. Гораздо теплее шерстяных носков.

Радзинский затрясся от смеха:

— Я согласен быть твоей персональной грелкой. Чем ближе к телу императора, тем выше статус информатора.

Аверин кинул на него заинтересованный взгляд.

— И что же ты надеешься выведать у меня, храбрый портняжка? И, главное, для кого?

— Курочка по зёрнышку клюёт, — хмыкнул Радзинский. — Находясь рядом с тобой, я впитываю ценную информацию даже посредством простого тактильного контакта. А стараюсь я пока для себя. Для духовной пользы своей. А потом, может, ещё кому пригодится…

Аспирант промолчал. Только глянул как-то слишком серьёзно.

Радзинский не решился подать следующую реплику. Не смог себя заставить. У него вообще появилось ощущение, что одним своим взглядом Аверин заставил его онеметь. А так это или нет проверять почему-то не захотелось.

Так они и молчали. Радзинский поглаживал Николая по плечу в надежде, что тот скоро уснёт. Аспирант в глубокой задумчивости таращился в темноту. А потом вдруг спросил, заставив Радзинского вздрогнуть от неожиданности:

— Кеш, а ты ведь часто за границей бываешь?

— Ну, для среднестатистического советского гражданина даже слишком часто, — кивнул он.

— Покажи, — неожиданно попросил Николай. — Где тебе больше понравилось?

Радзинский подумал, что ослышался. Он потряс своей зевсоподобной головой и переспросил осторожно:

— Показать?

— Ну да! — Аверин вздохнул нетерпеливо, поймал машинально поглаживающую его руку и крепко стиснул пальцы Радзинского. — Думай. Вспоминай. Где? — И Радзинский сразу увидел море…

***
Море… Или океан? Оно было бескрайним. Оно дышало, выплёскиваясь на вдохе и на выдохе убегая обратно в свои берега.

Подумалось, что этот пейзаж не меняется, наверное, никогда: выбеленные полдневным жарким солнцем скалы, золотой раскалённый песок и кружевная кромка прибоя.

Аверинская пижама небрежно брошена на берегу, сам он плещется где-то далеко от берега — дно пологое и, чтобы забраться на глубину, надо идти, идти и идти…

Радзинский ухмыляется про себя: Аверин купается голышом? Чем же он тогда хуже?

Аспирант лежит на спине, заворожено уставившись в синее-синее небо. Он улыбается, когда Радзинский подплывает к нему:

— Я в тебе не ошибся.

— А что — были сомнения? — обижается почему-то Радзинский.

— Нет, — смеётся Николай, сверкая белыми зубами. — Но всегда остаётся вероятность. Даже когда ты в человеке не сомневаешься…

— Ты нырять любишь? — отплёвываясь от горькой воды, интересуется Радзинский. Его янтарные глаза до невероятной глубины просвечены солнцем. Волосы слиплись и потемнели от влаги. Они блестят, делая Радзинского похожим на залаченного франта, который галантно шаркает перед дамами ножкой по паркету.

— Я боюсь, если честно, — нервно хихикает аспирант.

— Доверься мне, — чувственным баритоном вкрадчиво произносит Радзинский и выразительно выгибает бровь. Он хватает Аверина за руку и тянет под воду — тот едва успевает набрать в грудь побольше воздуху.

Под водой очень тихо. Свет повсюду, он растворён вокруг — жемчужный, ласковый. Там впереди коралловый риф — это об него разбиваются волны. Приятно чувствовать себя защищённым в его каменных ладонях.

Они давно забыли, как дышать. Время течёт где-то там — на поверхности, где лёгкий бриз холодит влажную кожу. Здесь — вечность. Текучая, переливающаяся, бесконечно переменчивая вечность…

***
За завтраком Радзинский не сводит с Аверина глаз. Это невежливо, но Радзинского это не смущает. Его вообще ничто никогда не смущает. Он учтив и любезен, но в пределах разумного.

— Кешенька, ну чего тебе? — ласково спрашивает аспирант. — Я же подавлюсь, если ты будешь так на меня смотреть.

— Не надо давиться! — Радзинский торопливо проглатывает свой бутерброд и смешно трясёт головой. — Поедем лучше на море. Сейчас же лето! Я отпуск возьму. Чего мы тут пылью дышим? Ладно бы дела какие были…

Аверинский взгляд сразу леденеет. Он откладывает вилку, отодвигает от себя тарелку.

— Я не могу сейчас уехать, — сухо отвечает он, не глядя на Радзинского.

— Из-за ребёнка, да? — быстро соображает Радзинский. — Коль, но ты же разрешение ещё не подписал? Без него они всё равно никуда не денутся. Позвонишь, предупредишь… Им вообще не обязательно знать, что ты отдыхать едешь. Скажешь, дела…

— Чему ты меня учишь? — горько усмехается аспирант. Но голову поднимает и смотрит Радзинскому прямо в глаза. — Три дня, — твёрдо говорит он. — Пятница, суббота, воскресенье. Я точно знаю, что в понедельник должен быть в Москве.

— Куда? — с готовностью спрашивает Радзинский, одним глотком допивая свой кофе и решительно отставляя чашку.

— Куда хочешь.

— Вот здорово! — хмыкает Радзинский. Он привстаёт, тянется через стол и, обхватив голову Николая обеими руками, горячо целует его в лоб. — Не жалуйся потом. Сам сказал, «куда хочешь». — Чрезвычайно довольный собой, Радзинский быстро уходит. Через десять минут снова заглядывает в кухню — в светлом летнем пиджаке, с ключами от машины в руках. — Я побежал. Билеты на Луну покупать. Посуду помоешь, ладно?

— Ладно, — пожимает плечами Аверин. Губы его безудержно расползаются в счастливой улыбке.

***
Корова медленно брела по пляжу. Шкура у неё была невероятного бронзового цвета с огненным медным отливом, который особенно сильно был заметен на солнце.

Аверин во все глаза глядел на эту миниатюрную, по сравнению с привычными бурёнками, поджарую как борзая собака корову.

— Что она здесь делает? — почти шёпотом спросил он, пихая Радзинского в бок.

Тот лениво поднял голову и сразу уронил её обратно на покрывало:

— Здесь часто арбузные и дынные корки оставляют. Их, наверное, ищет.

— То есть… она здесь пасётся? — изумился Аверин и посмотрел на дынную дольку в своих руках.

Через мгновение перед носом Радзинского нарисовалась загорелая аверинская нога с прилипшими к ней золотыми песчинками: кто бы сомневался — Коля пошёл корову угощать.

Радзинский повернулся на бок и приподнялся, опираясь на локоть — он не мог пропустить такое зрелище. Ветер, который постоянно дул с моря, неистово трепал белую рубашку Аверина и его выгоревшие до льняного оттенка волосы. Николай медленно подходил к корове, которая уже настороженно подняла свою морду и с интересом поглядывала на дыню. Потом она потянулась к дынной дольке, Аверин потянулся к ней — и вот они уже обнимаются: корова с удовольствием жуёт угощение, аспирант гладит корову, чуть ли ни целует её.

Радзинский засмеялся и уронил голову на руки. В который раз он похвалил себя за предприимчивость и настойчивость. То ли планеты так встали, то ли, действительно, они с Авериным совпали друг с другом на все сто процентов по всем параметрам, только было им здесь вдвоём — вдали ото всех забот и тревог — так хорошо, что грех было бы желать лучшего. Они понимали друг друга с полуслова. Они молчали об одном и том же. Они смотрели в одну сторону и любовались одним и тем же оттенком заката. Аверин млел, глядя на шоколад, Радзинский умилялся, наблюдая, как тот воркует над очередной шоколадной плиткой. Радзинский с наслаждением прыгал на солнцепёке по теннисному корту, Аверин с удовольствием смотрел, как тот с резким выдохом посылает мяч за границу поля.

— У неё такие мягкие губы, — поделился Аверин. Он, тяжело дыша, плюхнулся на покрывало и потянулся за термосом с холодным чаем, в котором до сих пор с глухим стуком сталкивались льдинки. — И тёплые.

Аверина потряхивало от возбуждения, глаза блестели. Радзинский подумал, что такому впечатлительному юноше ни к чему прыгать с парашютом, достаточно погладить корову — эффект тот же. Вслух он этого, конечно же не сказал.

— Она могла тебя укусить, — припугнул он аспиранта.

Тот широко распахнул глаза:

— Я думал, забодать.

— И забодать тоже, — захохотал Радзинский.

— Ну тебя! — легкомысленно отмахнулся аспирант и снова припал к стаканчику с чаем. И добавил невпопад, — А язык у неё очень шершавый.

Радзинский загоготал как ненормальный:

— Уволь меня от этих интимных подробностей!

Аверин не сразу сообразил, о чём речь, а когда понял, смутился и покраснел:

— Пошляк ты, Викентий. — Он аккуратно завинтил термос, убрал его в сумку, а затем принялся стягивать рубашку. — Я иду купаться. Ты со мной?

— Ещё бы! Я теперь боюсь тебя одного оставлять. На сто метров от себя отпустил, и какая-то корова сразу же тебя облизала!

— Фу, Радзинский, ну что за юмор у тебя такой низкопробный?! — простонал Николай, закрывая лицо руками. Потом тяжело вздохнул, поднялся и, увязая в горячем песке, отправился к бетонному волнорезу.

Радзинский, улыбаясь, пошёл следом. Он думал о том, что каждому в этой жизни необходимо хотя бы немного моря. Особенно некоторым.

========== Глава 22. Прикладная агиография ==========

«Святой Зосима жил и подвизался в пустыне Киликийской», — прилежно читал Радзинский. — «В царствование Диоклетиана он был подвергнут страшным мучениям за веру, но Бог чудесным образом исцелил его раны. Комментарисий (т.е. смотритель за узниками) Афанасий, увидев это чудо, уверовал во Христа. Будучи отпущены на свободу (почему интересно? это ведь тоже чудо! может, Афанасий помог Зосиме бежать?), они вдвоём удалились в пустыню. Там, подвизаясь в молитве, они стали жить в расселине скалы. Оба мирно предали свои души Господу. Мученик Зосима вспоминается также 19 сентября».

Жаль, очень жаль, что опущено самое интересное — как Афанасий и Зосима жили вдвоём в этой самой пещере: день за днём, год за годом… Радзинский вздохнул, перелистнул страницу и продолжил штудировать Месяцеслов: «Феона, в христианстве Синезий, был волхв. Диоклетиан призвал его, чтобы посрамить в состязании Феопемпта, епископа Никомедийского. Однако, увидев, что всё его колдовское искусство и даже яд не в силах повредить святителю, Феона уверовал во Христа и открыто исповедовал свою веру. Святой Феопемпт после долгих истязаний был усечён мечом, а святой Феона живым зарыт в землю».

— Б-р-р-р, — Радзинского передёрнуло, так живо он представил себе все подробности страшной расправы. Но особенно сильные эмоции вызвала картинка, которая необыкновенно ярко встала в этот момент перед его глазами: епископа уводят на казнь — он сильно избит, запястья туго скручены за спиной грязной разлохматившейся верёвкой — на пороге он оборачивается и встречается взглядом с Феоной. Тут словно разряд тока прошил Радзинского насквозь — он-то очень хорошо себе представлял, насколько сильная сердечная связь должна была установиться между этими двумя. Вера — даже не соединяет — сплавляет людей между собой. Момент обретения веры — это акт открытия, распечатывания источника, который имеется в сердце каждого человека. А что изливается из этого источника, если не Любовь?

Радзинский очень хорошо на собственной шкуре прочувствовал — каково это, когда достигаешь порога. На тебя сваливается бесконечное одиночество. Миллионы и миллионы людей остались там, в другом мире, позади тебя. Ты на вершине, ты одним взглядом можешь объять весь мир, но ты ОДИН. И если вдруг ты встречаешь человека, способного тебя по-настоящему ПОНЯТЬ — одного с тобой уровня человека — роднее и ближе его в твоей жизни не будет.

Радзинский снова тяжело вздохнул и продолжил читать: «Преподобный Фостирий пустынник и по благодати Божией целитель немощных. Подвизался на высокой горе. Отличался даром чудотворения и многих отвратил от ересей». Здорово. «Преподобный Мина, монах горы Синайской. Пятьдесят лет подвизался иноком синайского монастыря. Скончался мирно в VI веке». Душа радуется. «Преподобный Григорий, Печерский чудотворец. По приказу Ростислава Всеволодовича, князя Переяславского, был в 1093 году брошен в Днепр с камнем на шее за то, что предсказал княжескому войску поражение от половцев, а самому князю — что тот вскоре утонет». Э-м-м… Но ведь этот самый князь — он ведь тоже христианин? Разве нет? Похоже, власть нивелирует вероисповедные «условности». И крещёный князь в минуту гнева поступает так же, как и его собрат — языческий властитель.

Охо-хо… Так: «Преподобный Иосиф Аналитин. Строгий Раифский подвижник. Достиг степени дивного совершенства духовной жизни: во время молитвы начинал видимо сиять неземным светом. Предсказав время своей кончины ученику своему Геласию, мирно скончался до злодейского убийства отцов Синайских и Раифских сарацинами». Счастливец этот Геласий — имел такого учителя! А сколько подвижников, чьи духовные дары остались скрыты от мира, потому что они не имели учеников?..

«Преподобный Павел Фивейский. Родился в Фиваиде (в Египте). Рано оставшись сиротою, много претерпел от своих корыстолюбивых родственников, желавших завладеть его наследством. Когда началось жестокое гонение императора Декия на христиан, узнал, что зять из корысти хочет предать его в руки властей. Тогда, бросив всё своё имущество, Павел бежал в пустыню. Там, поселившись в пещере, он прожил 91 год, молясь Богу день и ночь. Питался он финиками и хлебом, который иногда приносил ему ворон. Наготу свою защищал от холода и зноя одними пальмовыми листьями. Преставился 113 лет от роду, 10 января 341 года, стоя на коленях во время молитвы». Та-а-ак… Это сколько же парню было лет, когда он отчий дом покинул? Кажется, двадцать два — практически Колин ровесник. Тот тоже, недолго думая, бросил бы любое богатство, если бы кто-то так страстно желал его имуществом завладеть.

Радзинский вдруг представил, как Аверин бросает его самого — почему нет, если от дочери аспирант готов отказаться? Поехал ведь сегодня разрешение на выезд подписывать. Переживал, правда, сильно. Радзинский не мог не заметить, что у аспиранта руки трясутся, а ногти синие. Пуговицы на рубашке — две штуки — оборвал, когда застегнуться пытался. Чёлку приглаживал ежесекундно — Радзинский не выдержал, предложил ему «невидимкой» волосы заколоть. Великодушно вызвался сам сбегать в киоск, заколки купить. Аверин широты жеста, равно как и юмора, не оценил — глянул так, что у Радзинского аж позвоночник инеем покрылся. А в довершение всего Николай Николаевич и от шофёрских услуг товарища отказался — сиди себе, Кешенька, дома, грызи ногти от волнения…

Радзинский в сердцах резко захлопнул книгу и безвольной куклой откинулся на спинку кресла. Закрыв глаза, он попытался представить, что сейчас происходит в той конторе, куда направился Аверин: вот он встречается на крыльце с бывшей женой: нагретый солнцем крошащийся бетон, хилая трава, пучками торчащая из трещин на ступеньках. Бывшая аверинская жена отбрасывает сигарету, кивком головы предлагает следовать за ней. Наташа в очень плохом настроении. Заметно, что она мало спала и, наверное, много курила. Неожиданно она останавливается и резко разворачивается к аспиранту, так что они едва не сталкиваются:

— Мы с Линасом решили, что брать с собой в далёкую чужую страну такую обузу, как годовалый ребёнок, крайне неразумно. — Аверин удивлённо распахивает глаза, и Наташа раздражённо бросает ему в лицо, — Ну, давай, скажи мне, какая я плохая мать!

— Совсем наоборот, — ровно отвечает Аверин. Но Радзинский видит, как у аспиранта начинают слегка дрожать руки и он сцепляет их в замок, чтобы это было не слишком заметно. — Очень благородно с твоей стороны заботиться в такой момент не о своих чувствах, а о благополучии ребёнка. В самом деле — неизвестно, где вы будете первое время жить, сумеете ли найти работу. Даже с твоим английским это будет проблематично.

Наташа отворачивается и, кажется, всхлипывает. Но Аверин не торопится её утешать. Он продолжает говорить — спокойно и монотонно:

— Я посмотрел: первый год у вас будет очень тяжёлым. Линосова тётка, которая прислала ему вызов, вовсе не собирается пускать вас в свой дом. Вам придётся снимать квартиру. И платить за неё. Те люди, на которых Линас рассчитывает, не смогут вам помочь. Потому что у них начнутся проблемы. Финансового порядка. Я не совсем понял — что-то с налогами. Тебе придётся работать в магазине женской одежды: восемь часов на ногах, времени на перекур не будет. Знаю, для тебя это кошмар — мужчин ты бы смогла обаять, а эти клуши будут от всей души тебя ненавидеть. Мой тебе совет: записывайся на первые же курсы, которые тебе подвернутся. Тебе может показаться, что это не то, что надо — не думай об этом, просто сделай, как я тебе говорю. — Аверин неожиданно замолчал. Радзинскому в этот момент очень хотелось поправить тонкие прядки светлых волос, прилипшие к покрытому испариной аверинскому лбу. Особенно когда аспирант дрогнувшим голосом добавил, — Спасибо.

Наташа прищурилась зло и принялась копаться в своей сумочке в поисках зажигалки. Поднесла сигарету к умело накрашенным губам, прикурила, затянулась.

— Когда я могу забрать ребёнка? — осторожно спросил Николай.

— Успеешь, — огрызнулась Наташа.

Они так странно смотрелись вместе: как примерный младший брат — отрада родительского сердца, и стервозная старшая сестра — явно плохая девочка. Стороннему человеку и в голову бы не пришло, что в прошлом этих двоих могли связывать какие-то совсем не братские отношения.

— Я рада, что ты нашёл себе такого горячего и преданного поклонника, — бросила вдруг Наташа. Каждое её слово сочилось ядом.

— Поклонника? В каком смысле? — вспыхнул Аверин.

— В каком? — Наташа презрительно дохнула на Николая табачным дымом. Она никуда не торопилась: курила и бесцеремонно рассматривала бывшего мужа. — Не знаю, кто ты для него: святой, учитель… Может, наркотик? Но я видела, как он с тобой носится: облизывает с ног до головы, глаз с тебя не сводит.

— Наташа, Наташа… — поморщился Аверин, укоризненно качая головой.

— Я двадцать восемь лет уже Наташа. И я на зрение не жалуюсь, — желчно усмехнулась та. — Он так тебя обхаживает!

— В любом случае — тебя это не касается, — мягко ответил Николай. Радзинскому показалось, что даже слишком мягко.

— Касается или нет — я этого бесстыдного мажора насквозь вижу. — Наташа независимо тряхнула волосами и помахала зажатой в пальцах сигаретой — Аверин с неприязнью проследил за её элегантно оттопыренным мизинцем с кроваво-красным крашеным ногтем. — Он же не просто так вокруг тебя вьётся! Он тебя использует. А ты такой доверчивый…

— Чтобы оценивать человека, нужно быть хотя бы одного с ним духовного уровня, — вежливо заметил Николай. — Или выше него. Иначе ты не сможешь верно интерпретировать его слова и его поступки. И мотивы его слов и поступков не сумеешь правильно понять. А до Радзинского тебе — извини, конечно, дорогая — как до Луны пешком.

— Может быть, — неожиданно легко согласилась Наташа. — Но я, тем не менее, прекрасно вижу, что ему, в отличие от меня, удалось-таки вдохновить тебя на нечто большее, чем благочестивое перебирание чёток. Амбиции у него, похоже, не маленькие. И планы должно быть далеко идущие.

— Ты бредишь? — устало вздохнул Аверин. — Какие ещё планы?

— Линас сказал, что Радзинский твой какую-то непонятную бурную деятельность развернул, а ты у него вместо знамени. Народ волнуется. Всем любопытно.

— Всем — это тебе? — грустно усмехнулся Николай. — Сколько раз я уже говорил: Линас никогда не увидит правды, даже если она прямо под носом у него будет лежать. Потому что с истиной он не дружит. К концу жизни к Богу придти — самое большее, чего он может достигнуть. И это в лучшем случае…

Радзинский вдруг почувствовал, как кто-то стоящий сзади, закрывает ему сухими тёплыми ладонями глаза. Послышался лёгкий смешок — и вот уже перед ним стоит старичок, по-видимому, монах. На голове чёрный клобук, борода — не сказать, что очень пышная, в уголках глаз — тонкие морщинки лучиками. Смеётся. Не в голос — одними глазами смеётся. Улыбается.

Радзинский широко улыбнулся в ответ — гость вызывал невольную симпатию.

Старичок вдруг удивлённо округлил глаза и ткнул пальцем в пуговицу на груди Радзинского — тот рефлекторно наклонился посмотреть, что вызвало у гостя такую реакцию, и тут же почувствовал, как ловкие пальцы схватили его за нос.

— Любопытной-то Варваре на базаре нос прищемили, — весело сказал старец. И тут же ласково погладил удивлённого Радзинского по голове. — Читаешь? Молодец. Тебе много нужно знать…

***
Аверин смотрел совершенно пьяными от счастья глазами. Спокойно сидеть на месте он не мог — постоянно вскакивал и начинал кружить по комнате. При этом он без умолку болтал и жестикулировал так оживлённо, что боязно было к нему приближаться — зашибёт ненароком.

Радзинский особо не вслушивался в аспирантское щебетание. Он догадывался, что рано или поздно этот разговор состоится. Что щепетильный аспирант захочет вернуться в свою квартиру, как только бывшая супруга съедет оттуда. Радзинский был готов к такому повороту событий, поэтому спокойно следил за тем, как Аверин порхает по кабинету, и умиротворённо при этом улыбался. А когда аспирант наконец утомился и немного притих, Викентий Сигизмундович неспешно поднялся с дивана, покровительственно приобнял Коленьку за плечи и самым обольстительным баритоном, на какой только был способен, проворковал, увлекая аспиранта на кухню:

— Не пори горячку, солнце моё.

Доставая из морозилки пломбир, Радзинский ласково приговаривал:

— Как скажешь, Коленька. Куда захочешь, туда и отвезу тебя с твоими вещами — какие могут быть разговоры? Только торопиться не надо, — ненавязчиво убеждал он. — Подумай сам: даже если ты решишь отдать ребёнка в ясли…

— Нет! — испуганно выкрикнул аспирант, давясь от ужаса мороженым. И Радзинский довольно усмехнулся.

— Тем более. Пока не приедет твоя мама…

— Она не приедет, — поспешно вставил аспирант. И покраснел, — Скорее всего.

— Значит, пока ты не найдёшь приличную няню…

— Няню? — Похоже, аспирант был в панике. Подтаявший пломбир капнул с ложки ему на рубашку, но Николай этого не заметил. — Я не хочу оставлять ребёнка на чужого человека! Добровольно? Нет, ни за что…

— А я чужой? — вкрадчиво поинтересовался Радзинский, садясь напротив. Он пальцем подобрал с аверинской рубашки сладкую каплю и смело её слизнул.

Аверин с отчаянием глядел в тёплые, янтарные глаза Радзинского и нервно кривил губы:

— Кеш, но я же не могу…

— Глупости, — нежно мурлыкнул Радзинский, отбирая у Аверина ложку и принимаясь собственноручно кормить растерянного аспиранта. — Конечно, можешь. Я ведь тебе не чужой?

— Ты? Ты родной, — слабо улыбнулся Аверин.

— Тогда в чём проблема?

— Ты… Ты куришь, — нашёлся аспирант. И торжествующе отнял у Радзинского ложку.

Теперь Радзинскому пришлось спешно придумывать себе оправдание:

— Но твоя бывшая жена…

— Я не повторяю своих ошибок, — ехидно ответил Николай, слизывая с ложки мороженое. Он, кажется, почувствовал степень заинтересованности Радзинского и понял, что может заставить того нервничать.

— Хорошо, я брошу курить. — Радзинский отодвинулся от стола и скрестил руки на груди.

Аверин замер с ложкой во рту. Пару секунд он пытливо разглядывал собеседника, потом усмехнулся и снова принялся поглощать пломбир.

— Вот когда бросишь, тогда и поговорим.

— А я прямо сейчас брошу, — вежливо улыбнулся Радзинский. Он потянулся за лежащей на подоконнике початой пачкой сигарет, затем достал из нагрудного кармана зажигалку. Тряхнул рукой. Чёрной ниткой, тянущейся из указательного пальца, крест-накрест трижды плотно перевязал свой «подарок» и протянул Аверину. — Выбрасывай.

Аверин азартно блеснул глазами:

— Куда?

— В форточку, — небрежно махнул рукой Радзинский.

— Нет. — Аверин с сомнением покачал головой. — Нельзя, чтобы кто-то это поднял.

— Тогда в урну бросай. — Радзинский решительно встал и открыл дверцу под мойкой. Аверин тщательно прицелился и запулил свой снаряд точно в ведро:

— Та-дам! — торжественно возгласил он, победно воздевая руки к потолку. И деловито добавил, — Воду холодную включи.

Радзинский ногой захлопнул дверцу и двумя пальцами открутил кран. Аспирант, закрыв глаза, подержал ладони под струёй ледяной воды, стряхнул капли, промокнул руки полотенцем.

— Пижон — какой же ты пижон, — восхищённо оглядывая довольного собой Радзинского, засмеялся он. — Думаешь, я тебе поверю без испытательного срока?

— Ну, у нас же ещё есть время до отъезда небезызвестной сладкой парочки, — усмехнулся тот. — Я буду паинькой. — Радзинский скорчил постную физиономию.

Захохотали они одновременно: пихали друг друга под рёбра, корчились от смеха и никак не могли остановиться, пока не обессилели окончательно. Тогда они обнялись и вперемешку с истерическими всхлипами пообещали друг другу:

— Кеш, я больше никогда не буду в тебе сомневаться.

— А я никогда тебя не брошу.

========== Глава 23. Стихи ==========

Дождь плясал на асфальте —
В ритме дёрганом, рваном.
Бил в экстазе по листьям,
Как дикарь в барабаны.

Лепестки осыпались,
Обмирая от страсти,
Слишком нежные, чтобы
Им на землю упасть.

Их впечатает в грязь
Ботинок прохожего —
Всех, кто страсти отдался,
Участь слишком похожа.

И осколками радуги
Слёзы светлые с дерева
На истерзанный шёлк
Упадут неуверенно.

Приласкают с улыбкой
Клочья белого шёлка,
Высыхая на солнце,
Вожделенья осколки…

— Осколки вожделенья никого не могут приласкать, — снисходительно заметил Радзинский, гоняя по столу стеклянную солонку. — Высохнуть на солнце — куда ни шло…

— Не придирайся, эстет недоделанный! — возмутился Покровский, откладывая покрытый размашистыми каракулями тетрадный листок. — Костик — гений!

— Ну: гений — не гений, но пишет складно, — криво усмехнулся Радзинский. — Вы теперь часто вместе бухаете?

— Почему сразу «бухаете»? — густо покраснел друг детства. — Я не пью — ты же знаешь!

— Зато Костик не просыхает. — Радзинский устало потёр ладонями лицо. — Говори уже, чего ты от меня хочешь?

Покровский сразу смешался и принялся нервно собирать со стола исписанные стихами бумажки.

— Можно в следующий раз я с ним приду? — собравшись с духом, скороговоркой выпалил он.

— Это зачем же? — угрожающе поинтересовался Радзинский, забывая о злосчастной солонке.

Покровский съёжился под его яростным взглядом, но нашёл в себе силы продолжить:

— Коля мог бы на него повлиять. Пропадает же человек — талантливый, между прочим!

— Слушай, ты — доброхот! — разозлился Радзинский. — Ты теперь экскурсии ко мне водить будешь?! Только здесь тебе не Кунсткамера! И не цирк! Ты понял?!

— Я вообще-то не имел в виду ничего подобного, — оскорбился Олег. — И я Костику про Аверина не рассказывал.

— И на том спасибо, — мрачно пробормотал Радзинский, возвращаясь к своему занятию.

— А Коля занят? — небрежно поинтересовался Покровский. — Можно к нему заглянуть?

— Для чего заглянуть? — подозрительно прищурился Радзинский. — Рассказать слезливую историю про погибающего гения?

— Это не твоё дело, — голос Покровского дрогнул от обиды. — Я не должен тебе докладывать цель своего визита.

— Нет, это моё дело!!! — заорал Радзинский. — Всё, что ЕГО касается — моё дело!!!

— Кеша, ты чего на людей бросаешься? — В кухню осторожно заглянул Аверин. — О, здравствуй, Олег! — Он радостно пожал Покровскому руку. — Чего Кеша такой сердитый? Из-за этого? — Он забрал у Олега листки. — «Под толщей льда / Дрожит вода. / Зима кончается всегда…». И?

— Эти стихи написал мой друг, — сухо ответил глубоко оскорблённый Покровский. — Я хотел его с тобой познакомить. — Олегу пришлось слегка повысить голос, потому что Радзинский резко вскинул голову и со свистом втянул сквозь зубы воздух, что явно означало крайнюю степень раздражения. — Он интересуется духовными вопросами. И он талантливый очень. Мне кажется, если его направить…

— Он пьёт? — перебил его Аверин. Судя по цепкому пристальному взгляду, которым он гипнотизировал теперь Олега, аспирант перешёл в режим глубинного сканирования собеседника.

Покровский кивнул, вздыхая.

— Пьёт. И не только.

— Кеша прав — с этим человеком не стоит связываться. — Аверинский голос был твёрд. — Дело даже не в нём самом, а в том, что он за собой притащит. — Николай показал Олегу на стул и сам тоже прошёл в кухню и сел. — Знаешь что такое подключение? — Покровский кивнул неуверенно. — На человеке этом сущность очень нехорошая висит. Вот ты принёс только те стихи, которые тебе понравились — так ведь? — Аверин потряс листками. — А я вижу, что у него есть масса такого, что тебя отвращает.

— Есть, — вынужден был согласиться Покровский. — Читаешь и чувствуешь, что какая-то отрава начинает в тебя просачиваться. И так настойчиво тебе под кожу иголкой как будто лезут…

Радзинский выразительно скривился:

— Гадость, но я всё равно доем — я вежливый. Так, Олежек?

Покровский был заметно сбит с толку:

— Так вот я и хотел попросить ему помочь…

— «Ведь он же гений», — издевательским тоном передразнил Олега Радзинский.

— А я — нет, — развёл руками аспирант. — Как же я ему помогу?

— И я не гений, — озабоченно поцокал языком Радзинский. Они переглянулись с Авериным и расхохотались.

— Ребята, я же серьёзно, — нахмурился Олег.

— И мы серьёзно, — горячо заверил его Радзинский, придвигаясь и обнимая Покровского за плечи.

— Если человек не живёт в системе авторитетов, глупо надеяться, что он кого-то послушает, — в голосе Николая звучало искреннее сочувствие. — А освободить его от той дряни, что на нём сейчас висит — так он другую подцепит — ещё хуже. Это закон, Олег. Этот твой Костик сам должен захотеть — сам, понимаешь? Тогда у него есть шанс. Бессмысленно чистить человека, который каждый день упорно в одну и ту же лужу ложится. Что-то же тянет его туда? Вот когда он решительно дорожку переменит, тогда можно будет ему помочь: и почистить, и накормить и приютить. Но он не захочет. Ему нравится — погибать.

— Конченый человек твой Костик, — пробасил Радзинский, нагибаясь к Олегу и делая страшные глаза.

— Что же мне теперь делать? — окончательно растерялся Олег.

— А ничего! — радостно пророкотал Радзинский. — Ничего не делать! Не встречаться с ним, по телефону часами ни о чём не болтать, гениальных творений его не читать…

— Ладно. Я понял. — Покровский хотел забрать у Аверина листки со стихами, но Радзинский ловко выхватил их первым.

— А это мы сожжём, — заговорщицки подмигнул он. — Коленька, кинь коробок.

— Кеш, ты серьёзно? — Покровский в смятении дёрнулся было спасти драгоценные рукописи, но Радзинский уже чиркнул спичкой и подпалил всю пачку бумаги разом.

Пламя поднялось едва не до потолка. Листки быстро съёжились и почернели. Когда Радзинский кинул догорающие останки в стоящую на столе тарелку, они рассыпались пеплом и едкий дым серыми струйками пополз из-под обугленных чёрных лоскутьев.

— Ну что — полегчало? — с интересом спросил Радзинский, заглядывая ошалевшему Олегу в лицо.

Тот оторвался от созерцания всё ещё вспыхивающего красными искрами пепелища, задумался, словно прислушиваясь к чему-то в глубине себя, а потом вдруг улыбнулся:

— Полегчало. — Он перевёл взгляд с Радзинского на Аверина и засмеялся. — Правда, отпустило сразу — не верится просто…

***
— Кеш, а ты стихи пишешь? — задумчиво спросил Аверин, когда Олег, наконец, ушёл. Он зачарованно смотрел на забытую Радзинским на столе стеклянную солонку, от которой расходились по цветастой клеёнке радужные лучи.

— С чего ты взял? — удивился Радзинский. Вечернее солнце позолотило его волосы и обласкало статную фигуру. Капельки воды на его руках сверкали брильянтами, когда он ставил перед Николаем миску полную крымской черешни — крупной, как слива — за ней Радзинский специально ездил утром на Киевский рынок.

— Ну, ты же переводишь стихи. Значит, тебе это близко. — Аверин поднял голову и загляделся.

— Ты чего? — ласково усмехнулся Радзинский, усаживаясь напротив.

— Ничего, — улыбнулся ему Николай. — Так что там со стихами?

— Перевожу, — пожал плечами Радзинский. — Но не писал никогда.

— И не хотелось?

— Нет.

— А теперь?

Радзинский задумался, не сводя с Николая глаз. Потом взял за веточку одну ягоду и поднёс к аверинским губам. Тот послушно открыл рот и прихватил черешню зубами. Брызнул рубиновый сок, и аспирант поспешно облизнулся, пряча ягоду за щекой.

— Теперь… если ты скажешь, я готов слагать стихи и песни. И даже чувствую своего рода вдохновение, но, к превеликому сожалению, не обладаю необходимым для этого талантом.

— А какие стихи ты хотел бы писать? — полюбопытствовал Аверин, выплёвывая косточку от черешни и отправляя в рот следующую ягоду.

— Такие, чтобы в них, как в драгоценном камне, жили бы одновременно все стихии, и отражался бы Бог.

Аверин замер, восхищённо блестя глазами.

— А ты знаешь такие стихи?

— Мне кажется, знаю. — Радзинский внезапно понял, что охрип, и неловко прокашлялся. Но затем заговорил так страстно, что Аверин застыл испуганно, как кролик перед удавом:

О ты, чьи кудри для благочестья — соблазн опасный,
Уста которой весьма приметны и так прекрасны,

Поверь, не стал бы любой неверный так сердце ранить.
А может, вера так разрешает сердца тиранить?

Коль мимоходом так убивают улыбкой губы,
В уста-рубины вонзить отмщеньем хотел бы зубы.

Я лбом касаюсь твоих коленей, склонив колени,
Как пред кумиром склоняет брахман, творя моленье.

И если был бы кумир тобою, поверь, о пери,
Я впал бы тотчас, как этот брахман, в неправоверье.

Могу ли разве достичь Каабы моей любимой?
Лежат меж нами пески пустыни непроходимой.

Как я рыдаю, ужель не слышат любимой уши?
Я схож с бродягой, что ждёт от стражи великодушья.

И вечно будет в груди Хосрова дымиться рана —
Узор на перстне, запечатлённый концом чекана…

Аверин проглотил, наконец, черешню, которую держал всё время декламации во рту, и чуть не подавился. На глазах его выступили слёзы, он замахал бестолково руками и замотал головой. Радзинский вскочил испуганно, метнулся к чайнику, принёс Аверину полный стакан воды. Тот выпил и с суеверным ужасом уставился на нерешительно топчущегося перед ним товарища.

— Всё-таки хорошо, что ты не пишешь стихов, — осторожно заметил аспирант. — Ты и так невероятно… убедителен. А поэтический дар сделал бы тебя просто неотразимым — мир сошёл бы с ума от одного звука твоего голоса, вещающего нечто подобное. Ты знаешь, — Аверин замялся. — Ты лучше мне книжку дай — я сам почитаю. На сон грядущий. Потрясающие стихи — я согласен с тобой на все сто процентов. И суфийские — без вариантов. Я прав?

Радзинский в продолжение этой речи, то хмурился, то в недоумении хлопал глазами. Он никак не мог понять, издевается над ним Аверин или говорит серьёзно. Он чувствовал себя сейчас как истерзанный бурей путник, которого гигантская волна только что вышвырнула после кораблекрушения на пустынный берег. Он не мог так сразу остыть после пребывания в самом сердце стихии, а потому с трудом следил за изложением аверинской мысли.

— Ты уверен? — только и спросил он.

— Нет, — честно признался аспирант. — В смысле — я думаю, что так будет лучше, но мне ужасно хочется послушать тебя ещё.

Радзинский улыбнулся обворожительной улыбкой чеширского кота и наклонился к Аверину, опираясь одной рукой на стол:

— Хочешь, значит, слушай.

***
Радзинский стоял на балконе и безотрывно смотрел на полную луну, которая медленно, но неуклонно всплывала над верхушками деревьев. Раньше он закурил бы. А теперь не хотелось. Теперь он просто плыл вместе с луной в тёмном небе и пытался думать. Но мысли тоже — лениво плыли и не желали ни принимать чёткую форму, ни выстраиваться в нужном порядке.

Тихонько скрипнула балконная дверь. Лунный свет скользнул лёгким прикосновением по светлой аверинской пижаме.

— Ты чего всё не спишь? — встревожено прошептал аспирант.

— Не беспокойся — я не курю, — Радзинский с улыбкой на всякий случай поднял кверху руки.

— А то я не знаю! — усмехнулся Николай, становясь рядом. — У меня всё под контролем.

— А ты чего не спишь?

— Полнолуние, — пожал плечами Аверин.

— Только не говори, что ты лунатик, — хмыкнул Радзинский.

— Люди все в той или иной степени немного лунатики. Большинство так и живут, не приходя в сознание — плавают безвольно в этом лунном океане чувственных вибраций. Им хорошо. — Аверин помолчал и безжалостно добавил. — А потом они умирают.

Радзинский вздрогнул и словно очнулся. Внимательно оглядел Аверина с ног до головы, поправил его чёлку. Николай поймал его заботливую руку и прижал к своей щеке широкую ладонь:

— Кеш, ты же солнечный. Чего ты тут тоскуешь? Пойдём отсюда.

— Ну, пойдём, — вздыхая, согласился Радзинский. И не удержался — крепко прижал Аверина к сердцу.

========== Глава 24. Летняя школа для молодых специалистов ==========

— Испугался? — насмешливо фыркнул Николай, с интересом пробегая глазами по строчкам зажатой в руке Радзинского телеграммы. Тот ответил несчастным взглядом и поплёлся в спальню — переодеваться.

Чего ждать от приезда Галеви, он не знал, позволить ему остановиться в гостинице не мог даже помыслить. Значит, на неопределённый срок — ибо непонятно, сколько времени Тигран Рустамович намерен пробыть в Москве — квартира Радзинского превратится в дурдом. Сомневаться в этом не приходилось.

Аверин зашёл в комнату следом за другом, прислонился к шкафу плечом.

— Люди часто не ценят своего счастья, — назидательно изрёк он, задумчиво наблюдая за тем, как Радзинский натягивает свои любимые бежевые брюки.

— Это не про меня, — мрачно заверил Радзинский, заправляя в брюки рубашку.

— Тогда сделай счастливое лицо, — настоятельно посоветовал Николай. — Если Тигран Рустамович заметит твою перекошенную физиономию, он затравит тебя шутками на эту тему — сам понимаешь.

— Чудесно, — кисло отозвался Радзинский, вдевая в шлёвки конец брючного ремня. — Лучше точно знать, с какой стороны в тебя полетят стрелы.

— Слова настоящего мудреца! — восхитился Аверин, с улыбкой протягивая товарищу наручные часы.

Тот защёлкнул на запястье замок браслета и смерил Николая хмурым взглядом:

— С тех пор как я попал в перенасыщенную мудростью среду, она впитывается в меня прямо из воздуха, — пошутил он. Раскаты его чувственного баритона передали богатую палитру эмоциональных оттенков: от неприкрытого ехидства до горькой иронии.

— Нет, о тебе таки будут слагать легенды! — расхохотался Николай. — Ты идеальный мюрид — во всех отношениях!

Радзинский, который направился уже к выходу из комнаты, задержался возле весело хохочущего Николая. Вопросительно выгнув бровь, снисходительно оглядел дерзкого аспиранта, и вдруг схватил его, как ребёнка, под мышки, рывком оторвал от пола и посадил на платяной шкаф.

— Кеш, я отсюда упаду и что-нибудь себе сломаю, — со смехом кричал ему вслед Николай.

— А ты не рыпайся, радость моя, — завязывая шнурки на ботинках, ласково пробасил из прихожей Радзинский. — Сиди смирно, вспоминай подвиги древних столпников и думай о своих грехах. — Он провёл пару раз расчёской по волосам, сунул в нагрудный карман рубашки солнечные очки и спокойно покинул квартиру.

***
Галеви в цивильной одежде выглядел непривычно. Особенно странно было видеть Тиграна Рустамовича без шапочки, которая раньше всегда прикрывала его макушку. Теперь же оказавшееся на свободе облако седых кудрей делало его похожим на сатира. Радзинский невольно пригляделся, не торчат ли из его буйной шевелюры рожки, а Галеви, словно прочитав эти мысли, усмехнулся понимающе, да ещё и подмигнул.

Загоревшей до черноты жилистой крепкой рукой Тигран Рустамович почти всю дорогу от аэропорта до дома отбивал по лежавшему на коленях дипломату ритмы неведомых Радзинскому блюзовых композиций. При этом Галеви ещё и вдохновенно, с восточными переливами своему невольному слушателю эти мелодии напевал.

— Я музыкант, — пояснил он во время остановки на одном из светофоров, когда Радзинский перестал, наконец, хмуриться и заулыбался.

— О! — Радзинский в самом деле был удивлён. — И на чём играете?

— Формально на скрипке, — небрежно тряхнул кудрями Галеви. И изобразил пальцами в воздухе беглый перебор воображаемых скрипичных струн. — А по жизни я извлекаю музыку изо всего, что попадает в поле моего зрения. Вот, например, ты…

— Я? — усмехнулся Радзинский. И украдкой покосился на своего пассажира, очень при этом надеясь, что за тонированными стёклами солнечных очков его любопытство будет не слишком заметно.

— Да-а-а, — вкрадчиво, с придыханием пропел в ответ Галеви. И бросил на Радзинского такой голодный взгляд, как будто собирался несчастного востоковеда съесть. — Ты, друг мой Викентий, одно большое сердце. И я слышу, что это сердце поёт… — Галеви мечтательно прикрыл глаза и сладким тенором затянул нараспев:

Капля хмельного вина —
Каждое слово твоё.
Радость на сердце одна —
Я не один, мы вдвоём.

Розовым светится вечер,
Золотом светится день.
В каждом мгновении — вечность,
Радугой вспыхнула тень.

Перешагну все преграды —
Солнце зажгло мою кровь.
Как хорошо, что ты рядом.
Знамя над нами — ЛЮБОВЬ.

Радзинский натянуто улыбнулся — ему было совсем не весело. Галеви словно вывернул его наизнанку. Может, наскоро сложенные им стихи не были шедевром, но каждое слово в них было правдой — обнажённой и выставленной на всеобщее обозрение.

Галеви тоже молчал. Улыбка исчезла с его лица, взгляд стал жёстким — Тигран Рустамович явно перестал дурачиться и собирался сказать что-то нелицеприятное. Радзинский внутренне сжался и приготовился к очередному болезненному удару по самолюбию.

— Когда я смотрю на тебя, Викентий, — заговорил, наконец, Галеви и тон его речи был предельно серьёзен, — Я восхищаюсь мудростью Всевышнего. В наше суровое для ищущего время Он послал на землю тебя — как будто заранее знающего правила Божественной церемонии прохождения Пути. Найти товарища — одно из важнейших условий успеха. Когда ты один, ты вспыхиваешь и гаснешь. Ты идёшь, потом изнемогаешь и падаешь. Снова встаёшь и обязательно снова падаешь, потому что в этот момент тебя некому поддержать. Но если Бог послал тебе второго!.. — тут взгляд Галеви загорелся, а жесты приобрели пугающе экспрессивный характер. — Ваше духовное стремление взаимно усиливается за счёт духовной жажды друг друга, создаёт вокруг вас особую атмосферу, концентрированную питательную среду, в которой вы растёте так быстро, насколько это вообще возможно. А если в сердце твоём вспыхивает Любовь — а настоящая Любовь не может быть абстрактной, она обязательно проявляется горячей любовью к тому, кто рядом, кто дарит тебе радость, кто разделяет с тобой Путь. Так вот, если в сердце твоём зажглась Любовь, считай, что ты уже пришёл, потратив на прохождение Пути ровно одно мгновение с момента твоего вступления на него. — Тигран Рустамович снова откинулся на спинку кресла и перевёл дух. — «Ведигло алай — ахава» — «знамя Его надо мною — Любовь», — отрешённо процитировал он. — Но это «знамя» лишь скрывает под своим узорчатым полотнищем величайшее откровение: тот, кто обрёл Любовь, больше не идёт. Он получает возможность совершить головокружительный прыжок{?}[Этот стих из «Песни Песней» при иной огласовке позволяет прочесть вместо «знамя» — «прыжок» или «скачок».] — прямо к финишной черте. — Галеви сделал торжественную паузу, набрал в грудь побольше воздуха, чтобы продолжить свою речь — и вдруг звонко расхохотался, — Можешь уже выдохнуть, Викентий. Я закончил. — И Радзинский вдруг понял, что всё это время действительно почти не дышал.

***
— Кушай, золотце, — Галеви поставил перед Авериным банку чёрной икры — обычную такую пол-литровую банку, с которой Радзинский ходил в магазин за сметаной. И даже крышка была самая банальная, пластиковая, с выпуклыми клубничками на полупрозрачной поверхности. — Дядя Эля просил тебе с поклоном передать. — Галеви прижал руки к сердцу и в самом деле пару раз подобострастно поклонился. — Он сказал, что тебе нужно расти, и рыбий жир тебе для этого просто необходим.

Радзинский, ухмыляясь, протянул аспиранту чайную ложку. Он был совершенно согласен с последним утверждением.

— А хлеба можно? — невозмутимо поинтересовался Николай, с интересом разглядывая тонкий слой растительного масла, которым икра была залита сверху — чтоб не засохла. Из-за маслянистого блеска казалось, что в банке плещется нефть.

— Всё, что попросишь, Коленька. Хоть Луну с неба, — сладким баритоном промурлыкал Радзинский, доставая из ящика здоровенный хлебный нож.

Галеви сдержанно хихикнул над последней репликой.

— Мне в раннем детстве мама давала рыбий жир, — доверительно сообщил присутствующим Николай. — Редкая гадость — скажу я вам. Но однажды папа увидел, как я со слезами на глазах давлюсь, глотая его, и строго-настрого за-претил меня мучить.

— Ты к чему клонишь, Колюня? — хмыкнул Радзинский, выкладывая на разделочную доску румяный батон. У него была пижонская манера нарезать хлеб тонкими, как бумага кусочками, которые просвечивали на солнце.

— Я хочу сказать, что с тех пор я сильно вырос и научился говорить «нет», — залился смехом Аверин.

— Полезное качество, — одобрительно закивал Галеви, садясь напротив аспиранта. Он наклонился к Аверину через стол и положил свою ладонь поверх его руки. — Но учителю не говорят «нет», — задушевно поведал он. — Ему говорят «да, учитель», даже если тот велит сделать какую-нибудь очевидную глупость.

— Да, учитель, — лучезарно улыбнулся Николай. Он немедленно зачерпнул приличное количество икры и, не сводя с Тиграна Рустамовича глаз, демонстративно отправил её в рот, старательно облизав напоследок ложку.

— Умничка, — умилился Галеви. — А теперь скажи мне, дитя, кто твой учитель?

Первым захохотал Радзинский. У Аверина нет учителя — невероятно, но факт! Николай, очевидно не сразу эту странность осознавший, закрыл лицо руками и затрясся от беззвучного смеха чуть позже. Галеви, наблюдая за ними, тихо пофыркивал, довольный собой.

— Не так уж уверенно ты научился говорить «нет», — ехидно заметил он. — Давай проверим, насколько ты устойчив.

Радзинский тут же перестал смеяться, поспешно поставил на стол плетёнку с аккуратно нарезанным и красиво уложенным хлебом и сел рядом с Николаем. Он обнял аспиранта за плечи и решительно заявил:

— Для чистоты эксперимента я должен в опросе участвовать. Ситуация должна отражать реальность, а в жизни я рядом и могу удержать Колю от некоторых глупостей.

— Да ради Бога! — благодушно махнул рукой Галеви и вальяжно откинулся на спинку стула. — Ну-с, приступим. Итак, мой юный друг, представь, что к тебе подходит неземной красоты женщина и волнующим голосом просит: «Поцелуй меня». Тебя, Викентий, вряд ли позовут свечку держать, — желчно добавил он.

Радзинский уже понял, что попал впросак, руку с аверинского плеча убрал и для приличия отодвинулся.

Аверин оглянулся на друга растерянно и с заметным содроганием в голосе ответил:

— Нет. Никаких женщин и никаких поцелуев.

Галеви склонил голову набок, окинул Аверина оценивающим взглядом и остался доволен.

— Хорошо, — удовлетворённо кивнул он. — Тебя приглашают работать в ЦК. В Отдел пропаганды — льготы, пайки, головокружительные возможности…

— Я Кешу им сосватаю, — улыбнулся Аверин. — Он справится. И для дела будет польза.

Галеви явно понравился этот ответ, и он одобрительно похлопал в ладоши. И даже в знак почтения склонил перед аспирантом свою буйную голову.

— Далее, — тряхнул Галеви седыми кудрями. — Предположим, к тебе прицепился какой-нибудь любитель пофилософствовать. Он настойчиво хватает тебя за рукав и говорит о том, что общество больно, что надо человечество спасать. Правильно, в общем, всё говорит. Говорит и говорит. Цитатами сыплет, священные книги толкует — короче, подкованный человек. Кажется, что его только направить и…

— Я ничего в этом не понимаю, — беспомощно развёл руками Аверин. И улыбнулся невинно.

— А врать разве хорошо? — усомнился Галеви.

— А разве я вру? — похлопал глазами аспирант и они вместе с Галеви расхохотались.

— Ладно, — сдался Галеви, вытирая выступившие на глазах от слишком буйного веселья слёзы. — Я вижу, тебя на кривой козе не объедешь. Последний вопрос — так для порядка. Представь, что приходит к тебе Викентий. Хотя, — спохватился он, — чего представлять? Вот же он — рядом сидит. Тогда лучше так: посмотри на него. — Аверин послушно развернулся лицом к Радзинскому. — Вот твой сердечный друг Кеша — милый, дорогой, любимый, единственный. Он смотрит на тебя влюблённым взглядом и проникновенно так говорит: «Поцелуй меня».

И Николай, и Радзинский дружно вздрогнули и ошарашено уставились на Галеви. Тот не смутился нисколько и нетерпеливо покрутил рукой в воздухе:

— Ну? Кеша хочет, чтобы ты его поцеловал. Что ты ответишь?

Аверин в смятении глянул на застывшего от напряжения Радзинского, потом снова на Галеви и нерешительно произнёс:

— Я его… поцелую?

***
Устроившись на диване с гитарой, Галеви одну за другой исполнил все самые лирические битловские композиции. Играл он искусно — иначе не скажешь. Пел также превосходно. Ощущение от его исполнения было такое, будто в комнате обильно разлили розовое масло и не мелодичные переливы его голоса, а густой чувственный аромат плывёт в ночном воздухе.

Но Радзинский не мог успокоиться. Он был в ярости от выходки Галеви. Тот, конечно, постарался сразу же сгладить неловкость от наивной откровенности Аверина. Многозначительно сказал Николаю: «Ты не смог отказать мне и не смог отказать ему… — понимаешь?». Выходило, будто аспирант сильно зависит от тех, кому верит и кого считает близкими людьми. Вроде как над этим следовало поработать — рядовой момент. Но Радзинский прекрасно понял обращённое к нему послание.

Свой гнев он выразил своеобразно: невозмутимо уселся на диване позади аспиранта, мягко обхватил его со спины обеими руками, ненавязчиво привлёк к своей груди — в итоге весь вечер Аверин провёл, покачиваясь в его крепких объятиях, где едва не уснул под конец.

А Радзинский, зарываясь носом в светлые шелковистые волосы на макушке аспиранта, буравил Галеви ненавидящим взглядом. «ЭТО никого не касается», — гневно билось в его мозгу. — «Это только моя территория. Без посредников разберусь, насколько сильно и кого мне любить. И с кем целоваться».

========== Глава 25. "Мысленный коврик" ==========

— Коль, мне дали другое имя, — возбуждённо шептал Радзинский, осторожно тормоша сладко спящего аспиранта. Самому себе Радзинский в данный момент больше всего напоминал большую лохматую собаку, которая радостно теребит зубами одеяло хозяина, предвкушая чудесную прогулку на утренней заре.

— Я знаю, Кешенька. — Аспирант спросонья никак не мог разлепить глаза, поэтому он на ощупь протянул руку и поощрительно потрепал густые волосы стоящего на коленях возле дивана товарища. — Это для защиты, — сквозь сон пробормотал он. — У меня тоже есть другое имя.

— Я знаю, — горячо выдохнул Радзинский прямо аспиранту в лицо.

Тот, наконец, распахнул глаза:

— Откуда?

— Просто знаю, — хохотнул Радзинский. Его блуждающий взгляд и восторженная улыбка ясно говорили — человека распирает от счастья. — Ты сказал — и здесь, — Радзинский приставил палец себе ко лбу, — оно сразу появилось. Твоё имя.

Аверин поспешно зажал ему рот ладонью.

— Никогда не произноси эти имена вслух. Они не для этого мира. — Он встревожено вгляделся в лицо товарища, словно пытался определить, насколько тот вменяем. — Кеш, сколько времени? — вдруг нахмурился Николай.

— Понятия не имею, — жизнерадостно сообщил Радзинский.

— То есть сейчас глухая ночь, — безжалостно констатировал аспирант. Радзинский виновато пожал плечами и преданно уставился на Аверина. — Хорошо. Ложись. — Николай отодвинулся к стене, освобождая товарищу место.

— А… э-м-м?.. — Радзинский выразительно ткнул пальцем в ту самую стенку, за которой на его просторной кровати спал сейчас Галеви.

— Да он и так о нас Бог весть что думает, — махнул рукой Аверин.

— Обо мне, — уточнил Радзинский, забираясь под одеяло и пережидая, пока Аверин устроится у него на плече.

— В первую очередь о тебе, — зевая, согласился Аверин. — Ты же у нас такой страстный, чувственный и неукротимый… Да не трясись ты так! Весельчак…

Радзинский немедленно успокоился и послушно замер.

— Коль, а ты правду сказал — ну… про поцелуй?

— Само собой, — закрывая глаза, вздохнул Аверин. — Он пока зубы мне заговаривал, тихо и незаметно вытянул меня — ну, как тебе объяснить?

— Не надо, я понимаю, о чём ты, — остановил его Радзинский. — Я тоже заметил, что он настоящий мастер по части манипуляций с тонкими телами.

— Именно. Ну вот. Я и сказал ему то, чего не сказал бы даже тебе. И не вздумай этим пользоваться! — спохватился вдруг Николай, приподнимая взъерошенную голову.

Они дружно расхохотались.

— На самом деле он прав — мы с тобой ходим по лезвию ножа, — уже серьёзно заметил аспирант. — Мы с тобой одно целое — это факт. И огромное искушение — распространить это единство на все сферы бытия. Это закономерно. Потому что человек, обретший настолько близкую душу, уже не согласен делить свою жизнь на различные непересекающиеся сферы.

— Любить одного, спать с кем-то другим…

— Радзинский! Ну, что ты за человек! — Николай возмущённо ткнул товарища кулаком. — Нельзя так прямолинейно о таких деликатных вещах говорить!

— А почему «по лезвию ножа», Коль? — Радзинский невозмутимо проигнорировал аверинское восклицание. — Я всегда считал, что это личное дело каждого — с кем спать.

— Радзинский, я тебя растерзаю! — Аверин резко сел и стукнул кулаком по постели. — Держи своё глупое мнение при себе!

— Вот как. — Радзинский тоже сел и скрестил руки на груди. Невооружённым глазом было видно, что он обиделся.

— Любовь не может быть грехом, — уже мягко произнёс Николай, сочувственно глядя на помрачневшего товарища. — Любовь не может быть грехом, но где она — эта Любовь? Отношения между подавляющим большинством пар, мягко говоря, уродливы. Потому что любовью в этих самых отношениях и не пахнет — так, в лучшем случае мелькнёт некое озарение в самом начале. А потом эти люди с умным видом говорят, что любовь прошла. Да не может она «пройти»! Потому что подлинная Любовь производит в человеке КАЧЕСТВЕННЫЕ изменения — он уже не вернётся в то состояние, в котором был прежде. Любовь — это значит, Бог прикоснулся к твоему сердцу, и ты больше не принадлежишь этому миру, и законы отныне для тебя изменились…

— Значит, целоваться будем, — закончил за него Радзинский.

— Прид-д-дурок озабоченный! — засмеялся Николай, толкая Радзинского в грудь. — Мы чем с тобой занимаемся? Трансформацией! Считай, что ты монах и забудь о поцелуях! — Он настойчиво надавил Радзинскому на плечи, заставляя его снова лечь на подушку, и улёгся рядом. — А по большому счёту безразлично — отбивную ты съел или огурец погрыз. Понимаешь?

— Понимаю, — ухмыльнулся Радзинский, подгребая Аверина к себе поближе. Тот принялся отбиваться, но быстро обессилел от смеха. Он только отворачивался и хохотал, как ненормальный. Неизвестно, сколько ещё продолжалась бы эта возня, если бы дверь не открылась, и на пороге комнаты не возник Тигран Рустамович Галеви — полностью одетый, словно в постель в эту ночь и не ложился.

— Ребята, — нежно пропел он, — раз уж вы всё равно не спите и мне спать не даёте, может, тогда делом займёмся? А?

***
Наутро Николай Радзинского не узнал. Осунувшийся и небритый, тот отрешённо смотрел перед собой и машинально помешивал давно остывший кофе. Едва кивнув аспиранту, он снова погрузился в глубокую задумчивость, из которой не вышел даже тогда, когда Аверин осторожно вынул чайную ложку из его руки.

— Не трогай его сейчас, — шепнул невесть откуда взявшийся Галеви, наклонившись к самому уху аспиранта. — Пойдём — я тебя чаем напою. — Он потянул Николая за рукав.

В гостиной Галеви вынул из своего чемодана кипятильник и со смешком опустил его в кружку.

— Гастрольный опыт, — пояснил он, поймав изумлённый взгляд аспиранта.

— Что вы сделали с Кешей, Тигран Рустамович? — с укором спросил Николай, распечатывая протянутую Галеви плитку шоколада.

— Я направил его энергию в нужное русло, — хихикнул тот.

— А конкретнее? — насторожился Аверин.

— Всего лишь дал ему зикр, — улыбнулся Галеви, усаживаясь напротив. — У него огромный потенциал. Сам видишь, как твой Кеша умеет сосредотачиваться на поставленной задаче. И, если уж на то пошло, я заодно и тебя спасаю, дитя моё.

Аверин красноречиво покраснел.

— Это… лишнее, — мучительно выдавил он из себя.

Галеви только головой покачал.

— Если бы не особый статус твоего Кеши, — с чувством заверил он, — я забрал бы его с собой и нагрузил бы его по полной программе! С утра до вечера он твердил бы свой зикр, таская камни на какой-нибудь стройке, а по ночам медитировал бы на коврике, расстеленном на холодном и твёрдом бетонном полу. Поверь, чем сильнее давление, тем твёрже и прекрасней алмаз!

Аверин молча откусил уголок шоколадки и вдруг решительно встал, откладывая початую плитку. Ни слова не говоря, он вышел из комнаты и направился в кухню. Там он бухнул перед вздрогнувшим от неожиданности Радзинским стул, сел, придвинулся так близко, насколько это вообще было возможно, и обеими руками обхватил безвольную ладонь товарища.

Закрыв глаза, Аверин почувствовал знакомую пульсацию и двинулся по следу. Очень скоро он услышал слова, которые самозабвенно повторял про себя Радзинский. Всё-таки Галеви был опытным наставником — Аверин оценил, насколько верно тот подобрал для Радзинского слова молитвы. Сливаясь с ними, Аверин ощутил сильнейший сердечный жар друга и увидел яркий пульсирующий перед его глазами фиолетовый свет. Намерение Радзинского было столь искренним и таким всеобъемлющим, что Аверина затянуло в экстатическое молитвенное кружение, и на некоторое время он растворился в нём, каждым ударом сердца и каждым своим вздохом прославляя Творца.

Возвращаться было неприятно и тягостно — словно вынули радость из сердца, будто хлеб у голодного отняли. Аверин вспомнил стихи, которые недавно — в памятное полнолуние — читал ему Радзинский. О, в них не было кокетства или поэтического преувеличения! Хосров плакал по-настоящему — он действительно чувствовал себя нищим, видел себя «развалиной».

Сказал: «В обитель сердца войди его усладой!»
Она: «Я клада жажду, развалин мне не надо».

Сказал: «Сжигает душу мне образ твой, как пламя».
Она: «Не радо сердце свиданью с мотыльками».

Сказал: «Ответь, могу ли надеяться на встречи?»
Она: «О нет, скиталец! Твои безумны речи».

Сказал: «Зачем ловила меня в силки печали?»
Она: «Глаза приманку зачем же замечали?»

Сказал: «Как быть с любовью? Как снять её оковы?»
Она: «Меня увидишь, наденешь цепи снова».

Сказал: «Как жить Хосрову, коль ты его забудешь?»
Она: «Мой образ вспомнишь, и одинок не будешь».

Сейчас эти стихи пронзили аверинское сердце такой тоской, что он и сам не заметил, как крепко обнял Радзинского, порывисто прижал его голову к своей груди и прошептал горячо: «Меджнун — вот твоё настоящее имя». И очень удивился, когда хриплый голос Радзинского с явным недоумением вежливо возразил ему:

— Нет, Коль. Мне сказали…

Аверин вздрогнул и снова, как прошлой ночью, зажал Радзинскому рот рукой.

— Кеш, опять?! Ну, как мне тебя заткнуть?!

— Поцелуем? — ухмыльнулся Радзинский. И они оба затряслись в припадке явно нездорового смеха.

***
«Коврик дарю. Руководство по эксплуатации: Меджнуна (1 шт.) на закате поместить в центр ковра и оставить на нём до рассвета. Выполнять ЕЖЕДНЕВНО. Утром привести Меджнуна в чувство, обильно поливая его холодной водой. Духовное трезвение гарантировано. Коврик также подходит для использования за пределами помещения. Рекомендуется всегда носить его с собой. Для данной цели больше всего подходит ментальная копия коврика. Удачи!».

Никаких других следов пребывания Галеви в своём доме Радзинский не обнаружил — только эта записка и коврик, на котором провёл прошлую ночь.

Он всмотрелся в узор — в нём явно чувствовалась рука Рафика. Радзинский едва не прослезился, ведь с тех пор, как они с Авериным вернулись из Баку, он ещё ни разу не вспомнил о ковроткачестве. «Господи! А жизнь-то какая короткая!» — ужаснулся про себя Радзинский. И твёрдо пообещал себе каждый день вязать узлы, а также всегда носить с собой свой «мысленный коврик».

— Пошли ему телеграмму, — посоветовал Аверин, задумчиво разглядывая оставленную Галеви «инструкцию».

— И что написать? — растерялся Радзинский.

— «Спасибо», — как всегда очаровательно улыбнулся Аверин своими красивыми губами. И глаза у него при этом были голубые-голубые, как весеннее небо.

Радзинский тряхнул головой, отгоняя соблазнительные мысли, и покосился на коврик.

— Пожалуй, — согласился он. — Сбегаю на почту и — спать. Глаза слипаются, — пожаловался он.

— Не надо, Кешенька. — Аверин ласково погладил друга по плечу. — Иди, ложись. Телеграмму я сам отправлю.

***
Кожей чувствую взгляд —
Это синь-синева сквозь листву проглянула.
Ветер локон взметнул —
Это просто берёза листвою тряхнула.

В это зеркало водное
Кто на себя любовался?
Этой шалью зелёной, барвинком усыпанной,
Кто укрывался?

Эти алые гроздья рябин
Для кого ты как серьги надела?
Отчего на закате лицо твоё
Нежным румянцем алело?

Чёрным иссиня шёлком
Укуталась наглухо к ночи.
Ах! — по ткани рассыпались бусины —
Нить оказалась непрочной.

До утра собирала старательно в горсть
Ты своё украшенье,
Что осталось, стряхнула в траву,
Позабыв сожаленье.

Бледным утром взглянула вокруг,
Потянулась устало,
И подкрасться позволила сну,
Уронив покрывало.

Строчки плыли перед глазами Радзинского, сплетались тугими лентами в разноцветные косы. Хороши эти стихи, или не очень, Радзинский не знал. Он просто видел — Её. Чувствовал Её тоску, понимал Её печаль. У них же одна любовь на двоих.

Человек, читавший стихи, замолк, и видение постепенно погасло: тихое лесное озеро, синие брызги барвинка, щедро рассыпанные среди заострённых глянцевых листьев, одним мгновением промелькнувшее лето, и красные гроздья рябин, страстно пылающие в ярко-синем полуденном небе.

Ночные сумерки надёжно укрывали того, кто сидел у окна. Лунный свет выхватывал из темноты только строгий профиль и длинные пряди седых волос. А ещё — меч. Гость опирался на него, как на трость.

На мгновение Радзинскому показалось, что это он сам сидит там — в кресле. Сидит, устремив невидящий взгляд во тьму. И тускло блистающая рукоять меча холодит его ладонь.

========== Глава 26. Ловец созвучий ==========

Чётки оказались тяжёлыми и приятно холодили ладонь. Чёрные агатовые бусины тускло блестели на солнце и ударялись друг о друга с негромким глухим стуком, когда Радзинский перекатывал их в руке. Маленькое серебряное распятие покачивалось между пальцев на чёрной шёлковой кисточке тающей светлой слезой.

— Нравятся? — Аверин сдержанно сверкал глазами, внимательно наблюдая за реакцией Радзинского.

— Очень, — благодарно выдохнул тот.

— Отец Паисий специально для тебя их сделал. Он когда-то был подмастерьем у ювелира. В общем, с камнем работать умеет. — Николай замолчал как-то слишком резко, как будто запнулся, и сразу впал в глубокую задумчивость, по привычке прикусив губу. — Мне дедушка рассказывал, — вздохнул он, наконец, отмирая. И махнул рукой по направлению к лесу, — Пойдём, погуляем?

— Пойдём. — Радзинский аккуратно обернул чётки вокруг запястья, а крестик зажал в кулаке. Поднявшись с потемневшей от времени дощатой скамьи, он отряхнул древесную труху со своих горячо любимых голубых джинсов и протянул руку Николаю. Тот заулыбался и помощь благосклонно принял.

Хлипкая калитка тихо звякнула за их спинами ржавым засовом. По тонкой, словно весенний ручеёк, тропинке они побрели между светлых берёз в сторону тенистой лесной опушки. Несмотря на то, что была ещё только середина лета, земля под ногами была уже обильно усыпана жёлтыми берёзовыми листьями. Они шуршали, откатываясь в траву, стоило горячему полуденному ветру дохнуть посильнее.

— Кеш, а у тебя когда день рождения? — подал голос Николай.

— Через месяц, — вслух прикинул Радзинский.

— Ага… Тебе тридцать будет?

— Вроде того.

— Серьёзный возраст. После тридцати с человека спрос уже другой. Так что придётся тебе внимательнее к себе относиться. К внутренней жизни своей.

Радзинский промычал в ответ что-то невнятное. Почти теми же словами напутствовал его после исповеди отец Паисий. Но думать об этом не хотелось. Последнее время вообще ничего не хотелось. Оставалось только смотреть вокруг, перебирать взглядом пёструю ленту дорожки, на которой частыми штрихами перемежались чёрные тени стоящих вдоль неё деревьев и золотые полосы солнечного света, или, задрав голову, любоваться тающими в сиянии солнца светлыми кронами тополей.

— Кеш, ты меня слушаешь?

— М-м-м?

Оказалось, Аверин стоит поперёк тропинки — вертит в пальцах какой-то стебелёк и задумчиво товарища рассматривает.

— Я что-то пропустил? — Радзинский осторожно улыбнулся, останавливаясь напротив. Безобидный обычно аспирант был сейчас, как остро заточенный нож. Даже ветер трогал его светлые волосы так осторожно, словно пораниться боялся.

— Ты меня не слушаешь, — хмуро повторил Николай.

— Прости, Коленька, отвлёкся, — повинился Радзинский. — Задумался.

— О чём?

— Да ни о чём конкретном, — пожал плечами Радзинский. — Я… — он замялся, подбирая слова, — Знаешь, я раньше чувствовал, что передо мной стена, которая от другого мира меня отделяет. Я об неё бился, стучал, кричал… А теперь я с той стороны — понимаешь?

Аверин прищурился недоверчиво, потом решительно взял Радзинского под руку и потянул вперёд.

— Ты уже давно с той стороны, — снисходительно заметил он. — Но тихой и вежливой тенью ты стал только после отъезда Тиграна Рустамовича.

— Так уж и тенью? — проворчал Радзинский.

— Именно, — с вызовом подтвердил аспирант. — Такое впечатление, что ты пробоину получил, и тебя скоро совсем затопит. Вот о чём ты сейчас думаешь?!

О чём? Да о том, как солнечный луч горячо припекает спину, как ветер лёгкой щекоткой перебирает волосы на затылке, как Аверин пахнет — солнцем и молоком словно младенец. Родинка у него на шее такая трогательная. Жилка голубая подрагивает рядом с ней. А глаза — цвета лета: и зелёные, и бирюзовые немного, и даже золотистые чуть-чуть. И зрачок — чёрной точкой сжался от яркого света.

— Кеша. Ау. — Аверин остановился и помахал перед носом Радзинского рукой. — Ты совсем потерялся?

— Растворился, — невесело хмыкнул Радзинский.

— Поня-я-ятно, — задумчиво протянул аспирант. — Меня твоё состояние пугает, если честно. Может, Тигран Рустамович ловко вправил тебе мозги, но ты, похоже, в этом новом статусе себя не узнаёшь. Как тебя оживить, я не знаю. Был бы ты спящей царевной… — Радзинский с интересом покосился на аспиранта и тот поспешно добавил, — Может, тебе стихи попробовать писать?

— О! — только и смог произнести Радзинский. Потом усмехнулся, — Не, Коль, я не сумею.

— Родной мой, — Аверин остановился и скрестил руки на груди, снисходительным взглядом окидывая могучую фигуру товарища. — Чтобы такой бонвиван как ты и не сумел написать стихов?! Не верю! Ты же чувствуешь этот мир на вкус. Ты видишь красоту мира. Для тебя он живой. Зарифмуй это — и готово!

Радзинский наконец расхохотался — как и прежде громогласно и жизнерадостно.

— Коленька, — нежно пропел он и покровительственно потрепал аспиранта по белобрысой макушке. — Я слишком хорошо знаю, что такое настоящие стихи, поэтому никогда не стану засорять ноосферу своим жалким лепетом.

Аверин упрямо тряхнул головой:

— Любой может написать хорошие стихи. Любой человек твоего уровня. Если в состоянии нырнуть поглубже. А ты не ныряешь, ты просто тонешь уже.

— Любой?

— Да!

— Ну что ж, — Радзинский почти замурлыкал, предвкушая весёлое развлечение, — Если любой может, сможешь и ты, мой друг. Давай, я помолчу, а ты подыши, настройся…

Зря он это сказал. Это Радзинский понял уже в следующую секунду, когда увидел, как аверинские зрачки расширяются, как весь он словно каменеет, потом истончается и почти исчезает. И собственное сознание куда-то уехало, мир ожил, зашептал таинственно, уставился отовсюду колдовскими омутами глаз.

— Правда, хочешь? Сейчас? — Радзинский скорее догадался, чем действительно различил этот вкрадчивый шёпот. — Тогда слушай. — Аверинские глаза как чёрные дыры — затягивают без надежды на спасение. Его голос перешёл в какой-то пугающий диапазон частот, для которого нет преград — он беспрепятственно проникал в мозг и сладко пронзал беззащитное сердце.

Капли жемчужные слов
Я паутинкой поймаю.
Тихо трепещет улов,
В призрачной сети качаясь.

Нитей дрожит серебро —
Их непростое плетенье
Робко зацепит перо
В самом начале движенья.

Ляжет чернильный узор
Магией древней и тёмной:
Пляшущий в полночь костёр
Ритм первобытный напомнит.

В рифмы вплетая слова,
Вытку забытое имя.
Пыльных углов божества
Сделают строки живыми.

С грубой бумаги стряхну
Я паутину созвучий:
Плавно относит к окну
Стих серебристо-паучий.

Тихо растают в ночи
Мной сочинённые чары.
Друг мой, давай помолчим,
Сердца считая удары.

Тук-тук, тук-тук, тук-тук, тук-тук…

***
Удивительно, как ярко светит в кромешном мраке свеча. И огонь такой живой, ласковый. Импровизированный подсвечник из гранёного стакана Радзинский поставил на табуретку — блики преломлённого стеклом света застыли на стенах и потолке неподвижными мраморными волнами.

Металлическая сетка довоенной, судя по всему, кровати отзывалась скрипом на каждое движение. Пока Радзинский устраивался в постели с тетрадкой на коленях, эти ржавые стоны едва не свели его с ума. Ему казалось, что он сейчас перебудит весь дом, но к счастью никто не заглянул в отведённую ему для ночлега каморку.

Идея написать стихи, руководствуясь не внутренней потребностью, а волевым решением по-прежнему представлялась Радзинскому дикой. Он любил поэзию страстно и трепетно, но он не умел писать стихи, не хотел писать стихи и, тем не менее, собирался сейчас что-нибудь сочинить. Это «что-нибудь» раздражало его до скрежета зубовного.

Итак, что там Аверин говорил? Почувствовал, зарифмовал и готово? Ха-ха! Не рифмы делают поэзию — это Радзинский знал точно. Столь любимые им восточные стихи — это тончайшая вязь роскошного узора, это шахматная партия, которая требует изощрённого ума, это небрежно брошенный на пол дорогущий ковёр, на изготовление которого ушёл целый год кропотливого труда. И никаких рифм в привычном понимании этого слова, совсем другая мелодика стиха, непонятные европейскому слуху акценты.

Какой из меня поэт?
Унылый забитый клерк
Поэзии больше в сердце своём имеет.

Но ты говоришь: «Хочу!»,
Твой взгляд высекает искру,
Меня тотчас бросает в жар и язык мой немеет.

Осколками острых слов
Брызнут из-под пера
Стихи как частицы породы горной.

Мой тяжёлый как молот пульс
Дробит камень души моей,
Алмазными каплями пот стекает на стих мой позорный…

Радзинский затрясся от смеха, уткнувшись лицом в тетрадку, потом усилием воли заставил себя успокоиться, перевернул страницу и начал снова:

В этом мире я потерялся,
Я плыву с облаками вдаль.
Протяни мне скорее руку,
Шприцем в сердце меня ужаль.

Хрустом рёбер, разрядом тока
На поверхность меня верни.
Ты умеешь любить жестоко,
Я умею это ценить…

Радзинский перечитал то, что получилось, застонал, пряча лицо в ладони. Хотел вырвать страницу, но потом передумал, крест-накрест перечеркнул и начал следующий лист:

Не видать мне ангельских крыльев,
Не примерить радужный нимб.
Я с тобой как со стенкой столкнулся,
Благочестье своё отшиб.

Глажу тёплый шершавый камень,
В твердь твою упираюсь лбом.
Кто же знал, что Стеною Плача
Обернётся моя Любовь?

— Да что же это такое?!!! — прорычал Радзинский, зачёркивая написанное так, что едва не прорвал стрежнем бумагу. Он отложил ручку, закрыл глаза и сделал несколько глубоких вдохов.

Стихи. Я должен написать стихи. НОРМАЛЬНЫЕ. Попробуем что-нибудь философское. О природе…

Тихо стало в лесу.
Пусто стало внутри.
Нагоняют тоску
Красных листьев костры.

Поднебесная сталь
Разрезает простор.
Заштрихована даль
Чёрных веток забором…

Боже, какой декаданс! Ну почему теперь, когда он отведал того вина, что пьянило Хайяма и Низами, почему он не может написать что-нибудь столь же грандиозное, вдохновенное, или, хотя бы, такое же изящное?!

Брызнет сок граната,
Твои напомнит губы,
Сладкую расплату
Поцелуем грубым.

Не могу быть нежным —
Бродит хмель во мне.
Душу твою снежную
Утоплю в вине.

Бред, бред! Порнография какая-то!

Всё — хватит. Сначала лечиться, а потом уже стихи писать. Лет через тридцать, когда сердце перестанут терзать подобные страсти. А сейчас стихи пусть пишет Аверин — у него хорошо получается.

Радзинский решительно закрыл тетрадь, задул свечу и лёг, отвернувшись к стене. Он не видел, как утром зелёную обложку зажёг яркий солнечный луч, спугнув невесомое облако бумажных пылинок, как тонкие аверинские пальцы медленно листали потом линованные страницы, как остывали стены и пол после утреннего вторжения солнца. Разбудил его настойчивый стук в дверь и голос аверинской мамы, твёрдо сообщающий, что пора вставать.

***
— Викентий, спасибо вам, — горячо шептала Татьяна Анатольевна, вручая Радзинскому повязанную полотенцем корзинку с пирогами. Она улыбалась и доверчиво смотрела на него ясными совершено аверинскими глазами. — Я батюшку не могу сейчас оставить. Если бы не вы, пришлось бы Катеньку сюда забирать, а здесь же условий никаких! Мне отец Паисий сказал, что вы Коле как брат, значит мне — как сын. — Она встала на цыпочки и чмокнула Радзинского в щёку. — Коля одно время хотел — в монастырь. Но так даже лучше, что вы в миру будете жить — маленькая, но община — как древние подвижники. Батюшка сказал — послушание у вас такое.

Радзинский слушал и краснел — мучительно, от стыда. Казалось бы, не обманывал никого, но заработал себе реноме примерного христианина. Совершенно незаслуженно.

— Что вы! Какой я подвижник? — искренне ужасался он.

— Батюшка сказал, значит, подвижник. Батюшка зря не скажет. Так что не смущайтесь. И приезжайте почаще — внучку привозите. Коля, слышишь?

Аверин сидел уже в машине и, не отрываясь, смотрел на Радзинского. Услышав вопрос, он вздрогнул и рассеянно кивнул:

— Конечно, приедем. С проблемами только разберёмся…

========== Глава 27. Игристое сладкое полусухое ==========

— Т-с-с-с… — Аверинские глаза смеются. Он прикладывает палец к губам, наклоняется к самому уху Радзинского и еле слышно шепчет, — Не делай резких движений…

Сон слетел окончательно. Реальность возвращается вместе с ощущением распластавшегося по груди почти невесомого тельца спящего ребёнка, мерно вздымающейся под рукой детской спинки и собственной затёкшей шеи.

Солнце почти совсем ушло, только тюлевая занавеска ещё светится, будто присыпанная золотой пыльцой. Сколько же он проспал?

— Вставать будем? — весело шепчет Радзинскому Аверин. Тот сдержанно кивает.

Ребёнка удаётся переложить на постель, не разбудив. Аверин сгибается от беззвучного смеха, наблюдая, как Радзинский, почти не дыша, пятится к краю кровати на четвереньках.

— Ты весь мокрый! — Аверин качает головой, ощупывая Радзинского, и приглаживает его взмокшие кудри. — Надо было пелёнку на грудь положить, если уж ты позволил ей на себе уснуть.

Влажная рубашка, остывая, теперь неприятно холодит тело.

— Кто же знал, что дети такие жаркие! — недовольно бормочет Радзинский, перебирая бельё в ящике комода.

— Я знал, — давится смехом Аверин. — Но ты же не спрашивал!

Радзинский замахивается на него рубашкой, и Николай вылетает из комнаты.

После душа настроение просто отличное.

— Я пончиков купил! — гордо сообщает Аверин, прижимая к себе промасленный кулёк из обёрточной бумаги, когда Радзинский заходит на кухню.

— Любишь пончики? — благодушно усмехается Радзинский.

— Да! — Николай, прикусив от усердия кончик языка, вытряхивает щедро пересыпанные сахарной пудрой пышные золотистые колечки на широкое блюдо. — М-м-м… ещё тёплые! — радостно восклицает он, увлечённо слизывая с пальцев сладкую белую пыльцу. Потом вдруг замирает, прислушиваясь к чему-то. — Кажется, Катя проснулась, — растерянно шепчет он и бросается вон из кухни.

Радзинский спешит следом.

Катюша сидит посередине огромной двуспальной кровати и озадаченно вертит головой. Потом начинает оживлённо лепетать и тыкать пальчиком в потолок. Полное впечатление, будто она в красках расписывает, что видит, хотя ни одного слова разобрать нельзя — такая убедительная имитация связной речи. Наконец она замолкает, закрывает глаза и плюхается обратно на подушку. Никаких сомнений, что ребёнок крепко уснул. Или не просыпался?

— Что это было? — Радзинский осторожно пихает товарища в бок.

Аверин, задумчиво обсасывает с пальцев пудру, поэтому отвечает не сразу.

— Она хотела рассказать, что видит бабочек, — рассеянно произносит он. — Они красивые, большие и похожи на цветы.

— Бабочек?

— Ну да. Это символ.

— Символ чего?

— Знания. — Аверин поднимает на Радзинского полный укоризны взгляд. — Знания, господин символист. — И вдруг ахает приглушённо, выразительно округляя глаза, — У нас сейчас выкипит чайник!

***
В ванной душно, гулко, жарко. Замкнутое пространство с искусственным освещением успешно сводит с ума. Всего полчаса, не разгибаясь, на жёстком табурете в мокрой от мыльной воды одежде — и внешний мир уже кажется выдумкой. Но Катюша отказывается покидать ванну. Ещё бы! Ведь в воде среди мыльной пены плавает целое семейство резиновых уточек и маленький, размером с палец, пупс.

Впасть в детство, оказывается, удивительно легко. Радзинский увлечённо наблюдает, как погружённая им в воду уточка пускает пузыри. Из мыльницы он делает лодку и пускает пупса в дальнее плавание среди мыльных айсбергов и гигантских жёлтых птиц. Выжимает из мочалки дождь, превращая лодочку в ванну — побольше пены, и пупсу можно смоделировать пышную причёску.

Горячий пар льнёт к холодному зеркалу, прилипает к нему туманной плёнкой. На запотевшей поверхности можно рисовать. А ещё писать: КАТЯ — большими буквами. И изобразить солнышко с редкими лучами, глазками-точками и весёлой улыбкой.

Смотреть, как утекает в сливное отверстие вода, тоже необыкновенно интересно. Подгонять к водовороту струёй из душа пенные островки ещё более увлекательно. Радзинский думает: «Вот он — Путь. Просто стань ребёнком. Смотри на мир как ребёнок, смейся как ребёнок, плачь как ребёнок, желай как ребёнок и как ребёнок принимай заботу, ненависть или любовь».

Укутанная в полотенце малышка выглядит так умилительно, что трудно удержаться и не поцеловать пухлую розовую щёчку или крохотный носик. Катюша в долгу не остаётся — с чувством целует дядю Кешу в ответ и звонко смеётся.

— О! — одобрительно восклицает Радзинский. — Вот это темперамент! Подрастём и будем мальчиков смущать? — Катюша улыбается так лучезарно, будто понимает, о чём речь. А Радзинский вдруг осознаёт, что не испытывал никакого смущения, купая девочку. «Потому что ребёнок всё равно, что Ангел», — уверенно говорит он себе. — «Разве Ангелы могут вызывать грязные мысли?». И тут же ловит себя на том, что впервые назвал про себя грязным что-то относящееся к сексуальной сфере. «Катюха, ты моё лекарство», — усмехается он про себя. — «Похоже, благодаря тебе я теперь знаю, что такое ЦЕЛОМУДРИЕ.

***
— Где же… да где же эта кофта?! — Аверин яростно роется в катюшиных вещах в поисках нужной для прогулки одежды. Из шкафа вываливаются чепчики и ползунки, из которых ребёнок давно уже вырос. Радзинский с невозмутимым видом подбирает эти кукольных размеров одёжки и аккуратно складывает на кровать — выбрасывать, конечно, жалко, нужно просто убрать на антресоли.

Под ноги невесомо приземляются крохотные розовые пинетки: ажурные, вязаные, с пушистыми помпончиками и белой кружевной отделкой по верху. Радзинский вертит их в руках, пытаясь представить, на какую ножку сделана такая махонькая вещица.

— Коль, можно я себе возьму?

Аверин не сразу понимает, о чём речь, некоторое время с недоумением глядит на пинетки в руках Радзинского.

— Это? — Развороченный шкаф оставлен в покое, поиски забыты. Аверин взвешивает пинетки на ладони, гладит пальцем выпуклый узор. Потом улыбается широко. — Давай так: одна тебе, другая мне. — Он зажимает в кулаке розовый башмачок, а второй протягивает Радзинскому.

— Так даже лучше, — хмыкает тот и прячет подарок в нагрудный карман рубашки. — Только не потеряй.

Аверин следит за его действиями недоверчивым взглядом и вдруг стукает себя по лбу:

— Она же в прихожей! — и убегает проверять свою догадку насчёт потерявшейся кофты.

А Радзинский накрывает карман рукой, ощущая, как в груди разливается сладкое тепло: чудесно, что его озарение приняло вещественную форму. Даже если он вдруг забудет, какова ангельская чистота на вкус, у него будет возможность почувствовать это снова.

***
— Как-то раз в дождливый осенний день маленькая девочка сидела у окна. Вдруг она увидела, что по улице идёт большой лохматый пёс. Пёс был весь мокрый и грязный. Понурившись, он брёл по холодным лужам, куда глаза глядят. Девочке стало его очень жалко. Тогда она сняла с ножки носочек и бросила в форточку.

— Ёзовий? — с любопытством спросила Катюша.

— Кто? — терпеливо вздохнул Радзинский. Ребёнку давно полагалось уснуть. На полу рядом с кроватью высилась внушительная стопка уже прочитанных «на сон грядущий» детских книжек, но Катюша требовала всё новых и новых историй. Похоже, вся эта малышовая литература обладала невероятным бодрящим эффектом.

— Насё, — пояснила девочка, показывая пальцем туда, где под одеялом прятались её ножки.

— Нет. Носок был… разноцветный, — после некоторого размышления ответил Радзинский. И продолжил вдохновенно сочинять на ходу свою собственную сказку, ибо в усыпляющем эффекте всех прочих к прискорбию своему разочаровался. — Так вот. Носочек шлёпнулся на дорогу прямо перед псом. Тот обнюхал находку. Вещь выглядела очень… согревающее, но была такой маленькой, что нашему псу налезла бы только на нос. Поэтому тот взял её в зубы и пошёл себе дальше.

— Сабаська. Аф-аф.

Радзинский проследил взглядом за катюшиной ручкой и увидел забытую на ковре плюшевую собаку — подарок Покровского. Пришлось встать, принести игрушку и отдать ребёнку.

— Итак, — невозмутимо продолжил Радзинский, снова усаживаясь на край постели. — Пёс шёл по дороге и нёс в зубах разноцветный носок. Он искал место, где можно было бы укрыться от дождя. Наконец он решил спрятаться под скамейкой, где было относительно сухо. Но едва он наклонил голову, чтобы заползти под лавку, как налетела ворона, ухватила носок и полетела прочь.

Катюша уже забыла про игрушку и, широко раскрыв свои блестящие серые глаза, слушала дяди Кешину сказку, затаив дыхание. Радзинский усилием воли сдержал торжествующую улыбку — не хотелось портить драматический эффект. Как можно серьёзнее он принялся рассказывать дальше:

— Ворона вцепилась в носок когтями, но пёс тоже крепко вонзил в него зубы. Так что носок затрещал и стремительно начал распускаться. Очень скоро он превратился в длинную-предлинную нитку. Нитка выскользнула у вороны из лап, а порыв ветра отнёс её обратно под ноги псу.

Радзинский задумался над развитием сюжета и даже не заметил, что Катюша затихла, терпеливо ожидая продолжения. Всё-таки не только внешность у неё была ангельская, но и характер тоже. Когда Радзинский наконец встрепенулся, он почувствовал себя виноватым. Погладив девочку по светлым шелковистым волосам, он поспешно заговорил снова:

— Пёс прижал ворох разноцветной пряжи лапой, чтобы её не унесло ветром, и стал оглядываться, усиленно размышляя, как быть дальше. На его счастье под скамейкой, где он собирался расположиться, качался в седой паутине старый, а потому очень опытный паук, который выполз из своего укрытия и без лишних разговоров взялся за кончик нити. Пёс не стал препятствовать ему и даже отошёл немного в сторону, чтобы тот мог спокойно работать. Пёс конечно не знал, что этот паук был поэтом, поэтому очень удивился, когда вместо носка тот сплёл прекрасную бабочку. У неё были ажурные разноцветные крылья и тонкие лапки. Бабочка взмахнула крыльями и полетела, а пёс кинулся за ней следом. Он бежал, лаял и подпрыгивал иногда, пытаясь схватить бабочку зубами, поэтому не заметил, как налетел на спешащего по своим делам человека. У человека не было зонта, поэтому он давно уже промок точно также как и пёс. Наверное поэтому он сразу посочувствовал собаке. А когда человек увидел бабочку, севшую на воротник его плаща, он присел перед псом на корточки и погладил его мокрый загривок.

— Я всегда хотел поймать эту бабочку, но не знал, что к бабочке прилагается собака, — весело сказал он. — И это просто замечательно. Потому что непонятно, что бы я стал делать с той тайной, которую она только что мне открыла, если бы мне некуда было это знание приложить.

Человек поднялся и свистнул псу, чтобы тот следовал за ним. Он шёл и всё время оглядывался, чтобы удостовериться, что пёс не потерялся.

Когда они зашли в подъезд — обычный, ничем ото всех прочих подъездов не отличающийся — пёс благовоспитанно отряхнулся и только потом вошёл в квартиру. Первое, что он увидел, это разноцветный носок на ножке прибежавшей встречать папу маленькой девочки. Вторая её ножка была босой.

— Добро пожаловать домой, — сказал человек, с улыбкой глядя на пса. Тот сел и радостно застучал по полу хвостом, свесив на бок язык. Это был очень умный пёс, и он сразу всё понял. Даже то, что у него будет очень красивый разноцветный ошейник. Потому что если один носок стал бабочкой, которая привела его к человеку, то второй должен стать тем, что свяжет их навсегда…

Радзинский сам не ожидал, что его сказка убаюкает ребёнка. Но к концу повествования Катюша уже крепко спала, прижимая к себе плюшевую собачку.

Радзинский поправил одеяло, тихо поднялся и, неслышно ступая, направился к двери.

— А мне сказку на ночь? — На пороге комнаты, лучезарно улыбаясь, стоял Аверин. С тех пор, как он получил возможность с утра до вечера пропадать в библиотеке и не беспокоиться при этом за ребёнка, он просто светился от счастья и постоянно пребывал в самом благостном расположении духа.

— Приходи — расскажу, — хмыкнул Радзинский, забирая зажатый под мышкой Аверина портфель.

— Серьёзно? — развеселился Николай. — Спасибо. Буду иметь в виду. — И отправился переодеваться, расстёгивая на ходу рубашку.

***
Радзинский уже погасил свет и улёгся в постель, когда дверь тихонько скрипнула и в спальню тенью скользнул Николай.

— Ты не спишь? — шепнул он.

— Нет, — настороженно отозвался Радзинский.

— Ты обещал мне сказку, — напомнил Аверин, уверенно забираясь к нему под одеяло.

Радзинский нервно хохотнул:

— Сказку? Да без проблем! У меня этих сюжетов, как собак!

— Не надо про собак, — зевая, запротестовал Аверин. — Давай про бабочек. Радужных…

— Ла-а-адно… Жил-был мальчик по имени Коля.

— Угу.

— А в его снах всегда жили бабочки. Иногда прилетали фиолетовые и сиреневые. У них были прохладные шёлковые крылья. Они дарили мальчику удивительные тайны. Иногда прилетали розовые. От них оставался сладкий вкус на губах и тепло в сердце. Порой прилетали синие и голубые. От их крыльев воздух начинал потрескивать и вспыхивать электрическими искрами. Яркие молнии вспыхивали тогда в мозгу, даря невероятную ясность взгляду и бодрость духу. Иногда горячим трепетом зелёных крыльев в его сон врывалось безотчётное ликование и восторг. Красные, жёлтые и оранжевые бабочки утомляли его огненными вихрями своих неистовых танцев. Но больше всего мальчик ждал появления радужных бабочек, потому что гармония касалась тогда его сердца, и он слышал потрясающие по красоте мелодии, которые никогда не забывал, проснувшись, но напевал их всем, кто хотел его слушать…

Покачиваться в чашечке гигантского цветка необыкновенно приятно. Правда дух захватывает, как на качелях. Над головой трепещут радужные крылья. В вечерних сумерках это выглядит особенно завораживающе: цвета есть, но они почти растворились и отражаются так приглушённо в прохладной воде прозрачного ручья. Тихая радуга. Вечерняя радуга. Радуга из десятков оттенков синего, пурпурного и голубого. Таинственная радуга аверинских снов. Их общих снов…

========== Глава 28. Любовь моя, как солнце ==========

Радзинский аккуратно опустил трубку на рычаг и отрешённо уставился в висевшее над телефоном зеркало. В его серебристой сумеречной глубине тихо застыла какая-то другая реальность — пустая и холодная. Сидевший в прихожей Радзинский слышал, как в глубине квартиры смеётся Катюша, видел небрежно брошенные в пятне солнечного света нечищеные аверинские ботинки и с удовольствием вдыхал тёплый запах недавно испечённого им самим тыквенного пирога. А зеркало отражало только торжественный покой и музейную тишину.

— Родители звонили? — Мимо с мокрой тряпкой пробежал Николай.

Радзинский кивнул, хотя скрывшийся в ванной Аверин видеть этого смиренного движения головой никак не мог. Впрочем, за плеском воды словесного ответа он бы тоже не расслышал.

— Приедут? — Аверин — энергичный, как росчерк молнии — остановился напротив товарища всего на мгновенье и снова умчался, едва дождавшись от Радзинского молчаливого кивка. — Завтра с утра нас домой отвезёшь. Только помоги собрать вещи, — донеслось из гостиной.

Радзинский ощутил, как внутри полыхнуло — то ли гневом, то ли почти физической болью от этого равнодушного деловитого тона и от этого предательского «домой».

— Домой? — Он в два шага покрыл расстояние, отделяющее его от гостиной, и застыл на пороге тяжёлым мрачным изваянием.

Стоящий на коленях возле дивана Аверин разогнулся и сдул упавшую на лоб чёлку. Только сейчас Радзинский разглядел, что за катастрофа случилась в его отсутствие: опрокинутая чашка лежала на журнальном столике на боку, а на ковре темнело мокрое пятно от пролитого чая. На кресле встопорщилась новенькими острыми страницами пострадавшая книга с подмокшей обложкой.

— Не придирайся к словам, — раздражённо сверкнул глазами Аверин. — Эй, ты обиделся? — Он растерянно поглядел в спину развернувшемуся, чтобы уйти, товарищу.

Когда Радзинский вернулся — с ведром воды, сухой тряпкой, щёткой и коробкой порошка — Аверин всё ещё сидел на том же месте и задумчиво кусал губы.

Радзинский отодвинул Николая, тщательно вытер лужу на столе, потом прошёлся по нему ещё раз — влажной тканью. Аверин, судя по всему, разлил сладкий чай — столешница оказалась липкой.

Николай с интересом наблюдал, как Радзинский присыпал пятно на ковре порошком и принялся тереть его щёткой. Как собрал пену тряпкой, которую тщательно прополоскал, выжал досуха, ещё раз провёл ею по влажному ворсу. Сам Аверин ограничился бы символическим вытиранием со стола пролитого чая. Оба это знали и по молчаливому согласию не обсуждали.

Тряпка со смачным шлепком плюхнулась в ведро. Аверин проследил за ней взглядом, понаблюдал, как она качается в тёмной воде, на поверхности которой тают островки белой пены.

— Есть события, которые не могут не произойти, — неожиданно изрёк он. — Промысел исполняется порой очень причудливо…

— Ты это о чём? — насторожился Радзинский.

— Так, — отмахнулся Аверин. А затем поступил ещё более странно — со вздохом положил Радзинскому голову на плечо.

***
Через приоткрытую дверь в квартиру просачивался едкий запах краски из недавно отремонтированного подъезда. Лёгкий сквозняк был только кстати — воздух в гостиной уже сгустился от десятков дыханий, винных паров и жары. Вот только затянувшаяся сцена прощания начала Радзинского раздражать. Серёга Воронцов, с которым когда-то учились вместе в аспирантуре, а теперь работали в одном институте (правда, в разных секторах) всё топтался на пороге, в десятый раз спрашивая свою очаровательную невесту:

— Ты, правда, не обижаешься на меня? Мне жаль, что приходится бросать тебя тут одну… Ты, правда, хочешь остаться?

— Правда-правда, — не выдержал уже сам Радзинский и обнял девушку за плечи. — Иди уже, а?

Дверь наконец-то захлопнулась. Оля, краснея, тихо сказала:

— Спасибо.

Внутри сладко кольнуло. Как и в тот момент, когда Радзинский увидел, с кем Серёга пришёл к нему на день рождения. Ведь это была та самая аспиранточка, с которой он познакомился в день встречи с Авериным.

Радзинскому резко захотелось курить, как только он заново разглядел воронцовскую спутницу: неровные пряди рыжих волос, слегка завиваясь, очень выгодно подчёркивали тонкий контур её лица. Они как стрелки указателей заставляли обращать внимание на высокие скулы, красивые губы, нежную шею. И фигурка такая ладная — хочется как скульптуру огладить руками, чтобы почувствовать все изгибы её тела, облитые красным струящимся платьем.

— За что спасибо? — Таким интимным полушёпотом не ведут дружеские беседы. И пальцами так по плечу не проводят, подбираясь к шее, превращая дружеское полуобъятие в ласку.

— За заботу.

А вот этого не надо было делать — тоже отвечать шёпотом. И так беспомощно краснеть. Эх, девушки! Что же вас мамы-то ничему не учат?

— Только спасибо?

Поцелуй оказался со вкусом вина. Красного сухого. Благородно-терпкого. С каплей горячего солнца, которым наливались, краснея, гроздья сладкого винограда. И этот пылающий румянец — рябиново-красный, и огненные пряди — такие полновесно-осенние, как спелое яблоко, как тягучий золотой мёд и как дрожащая на солнце паутинка, если их растрепать — пряными нотами вливаются в неповторимый винный букет.

И если весь вечер приходилось только облизывать недоступное лакомство голодным взглядом, то теперь можно одним глотком выпить. Выпустить наружу инстинкты. Присвоить пульсирующее под ладонями горячее податливое тело. Пропасть, раствориться в первобытном вакхическом ритме. Поймать экстатическую вибрацию, слиться с ней на мгновение. И ощутить, как внутри разливается сонное тепло, умиротворение и благодарность.

В горле пересохло, взгляд не фокусируется, разом ставшее непослушным тело отяжелело. Глупо теперь вести девушку в спальню. Хотя очень хочется оказаться сейчас именно в постели, где можно было бы сладко уснуть.

— Ванная по коридору направо. — Радзинский сам себе удивился — никогда так по-свински он себя с девушками не вёл. Раньше каждая для него была — богиня, королева, а теперь… — даже голос не дрогнул. — Мне нужно вернуться к гостям, пока они не начали думать про нас лишнего. М-м-м?

Оленька на поцелуй не ответила. Обиделась? Любая бы оскорбилась.

Слегка пошатываясь, Радзинский вернулся в гостиную. Никто не обратил на него внимания. Утолить жажду пришлось полувыдохшимся шампанским.

Едва он опустил пустой бокал на скатерть, хлопнула входная дверь.

Ушла? Правильно сделала.

— Радзинский, ты совсем дебил? — возмущённо шепчет Покровский. — Серёга твой друг!

— Ну и что? Я же не с ним переспал.

Похоже, у Покровского резко истощился словарный запас. Он только открывает рот, но не может произнести ни слова.

— Скажи спасибо, что я прикрыл дверь! — в сердцах бросает он.

— Спасибо. И дай закурить.

— Я не курю — забыл?! И потом — ты же бросил!

— Какая же ты зануда, — морщится Радзинский. — Тогда давай выпьем. За любовь.

— Твой цинизм переходит всякие границы! — возмущается Покровский, но послушно наполняет рюмки коньяком.

Коньяк не обжигает нёбо — скользит, как масло.

— Цинизм? Дурак ты, Олежек. Я раньше думал, что знаю, что такое любовь. Всех любил. А оказалось, что никого. И вот это было цинично — говорить «люблю» про всякую лабуду. Так что я первый раз поступил в такой ситуации честно. Понимаешь?
Покровский молчит. Делает вид, что понимает. Но Радзинский знает, что истину нельзя объяснить — только пережить телесно. А потом сдохнуть. Потому что жить, зная о себе правду, очень нелегко.

***
Полночи Радзинский ворочался в жаркой постели. Вспоминал, как тихо сидел позавчера Аверин, положив голову ему на плечо, а он не знал, куда деть измазанные мыльной пеной руки. Потому что очень хотелось аспиранта обнять, но не грязными же руками!

Потом размышлял, как сложилась бы его судьба, если бы Аверина в тот знаменательный мартовский день он не встретил. Женился бы наверно на Оленьке. Потому что с ней всё было так органично, так естественно, что мозг совершенно в процессе не участвовал — какое-то гипнотическое подсознательное влечение. Решил бы, что это любовь, сделал бы ей предложение. Знакомил бы её завтра с родителями…

— С днём рождения. — Вроде не засыпал, но вот же он — Аверин — в привычной голубой рубашке, облитой холодным лунным светом, стоит возле кровати, прячет что-то за спиной. — Подарок, — со смешком поясняет аспирант, заметив вопросительный взгляд Радзинского. — Так и будешь лежать? — Волосы у Николая тоже какие-то серебристые, лунные, и глаза не сталью отливают, а непривычно мягко — серебром.

Радзинский спохватывается, торопливо выбирается из постели, зачем-то натягивает брюки.

— Я готов.

— К чему, родной?

— Ко всему, — хохочет Радзинский.

— Тогда держи. — Аверин глядит с нежностью — вот, честное слово! — с неподдельной нежностью. Это приятно — так греет душу, что хочется замурлыкать и потереться об аверинские колени щекой.

Радзинский осторожно берёт коробочку, которую протягивает ему Николай. В темноте непонятно, чёрная она или всё-таки синяя. Внутри на белом бархате лежит дивной красоты перстень: тяжёлое золотое литьё — сразу видно, что вещь мужская — переплетенье похожих на вздутые вены элементов сложного орнамента, и синий камень — лунный свет плещется в его ночной глубине.

— Это магический перстень, — поясняет Аверин. Губы его грустно кривятся. — Ты можешь отказаться. Магия связывает, не спрашивая твоего желания.

— Ты и магия? — насмешливо фыркает Радзинский. — Коля, это на тебя не похоже. Ну, говори, с чем этот перстень меня свяжет?

— С моим — я не знаю, как сказать — убежищем, наверное.

— Хочу посмотреть, — требовательно заявляет Радзинский.

— Ты там уже был, — робко улыбается Аверин. — Но это неважно. Держись за мою руку.

Радзинский сразу понимает, что место ему действительно знакомо. Он узнаёт дерево, которое корнями принимает силу от земли, а ветвями — от неба. Понимает без слов, что, прислонившись к нему спиной, Аверин сливается с этим местом, растворяется в нём, врастает в дерево позвоночником. А ещё он вдруг чувствует, что ветер, который легко касается его лица и ласково перебирает волосы — это тоже Аверин. Что это его ладони гладят траву, встряхивают блестящие на солнце листья. Теперь Радзинский ясно видит, что узор на перстне составляют изгибы корней и веток, а синий камень очень сильно похож на ту голубую светящуюся сферу, которую он видел как-то в груди Аверина и которую, не усомнившись ни на секунду, назвал про себя сердцевиной аверинского существа.

— Коля, это царский подарок. Я такого не стою, — с сожалением вздыхает Радзинский.

— Не нравится? — как-то подозрительно ровно спрашивает Аверин. И смотрит куда-то вдаль.

— С ума сошёл?! — Призрак аверинской хандры пугает Радзинского не на шутку. Он, не глядя, надевает перстень на безымянный палец. — Нравится! Я просто слов не нахожу! Не думал, что ты когда-нибудь так близко меня к себе подпустишь, — сгоряча признаётся он. И хватается за голову, — Господи, что я несу?! Спасибо. Просто — спасибо.

Аверин смотрит на руку Радзинского с вежливым недоумением:

— Я думал, ты на указательный палец его наденешь…

Радзинский подносит руку к глазам, некоторое время пытается понять, что сделал не так, а потом начинает дико хохотать.

Аверин сдержанно улыбается, потом принимается кусать губы и, в конце концов, прыскает смешком, прикрывая рот ладонью.

Радзинскому ещё не приходилось просыпаться обессилевшим от смеха. Он некоторое время пытался совладать с подрагивающими губами, которые сами собой складывались в идиотскую кривую ухмылку. Потом бросил бессмысленную борьбу с собой, закрыл лицо руками и затрясся в припадке безудержного веселья.

Потолок уже окрасился розовым. Стало почти светло. Радзинский сел, чувствуя знакомое состояние, которое иначе, как вдохновением, назвать было нельзя. Он давно заметил, что мысль, которую никак не получается ухватить интеллектом, часто успешно обретает плоть в стихах. И невнятное экстатическое бормотание поэзии больше способствует усвоению великих истин, чем строгая и ясная речь философии.

Писалось очень легко и гладко, без мучительного перебирания подходящих для рифмы слов. Получилось то, что надо — простенько, но доходчиво.

Радзинский до конца не знал, что именно хочет своими стихами сказать. И только когда дописал, понял, что сделал ответный подарок. И стихи придётся Аверину показать, иначе какой смысл в подарке, который от того, кому он предназначается, прятать?

Любовь моя, как солнце —
Безумное светило.
Я был — меня не стало:
Внутри шарахнул взрыв.
Любовь моя, как солнце.
Душа до точки сжалась,
Сверхновой полыхнула,
Сознанье поглотив.

Внутри бушует сила —
Реакция цепная
Упрямо добавляет
И света, и огня.
Внутри бушует сила —
На части разрывает.
И каждый новый атом,
Походит на меня.

Любовь моя, как солнце.
За тёмным горизонтом,
За плотной серой тучей
Пылает всё равно.
Любовь моя, как солнце.
Энергии кипучей
Самой себя не нужно —
Стучусь в твоё окно.

Возьми любви немного.
Возьми хотя бы каплю —
Мне сразу станет легче,
Я вновь смогу дышать.
Возьми любви немного.
В твоём хрустальном сердце
Я радугой рассыплюсь,
Чтоб всем, чем хочешь стать.

Вот страстный цвет заката,
Вот струн звенящих злато,
Вот волн морских зелёных
Обманчивый покой.
Вот бархат неба синий,
Вот космос цвета винного.
Какой ты цвет не выберешь,
Останусь им с тобой.


========== Глава 29. Без слов ==========

Хрусталь двоился в глазах, и в ушах отдавалось странным эхом «динь» — когда рюмки соприкасались. Стук ножа по тарелке, скрежет ножки стула о паркет — всё отзывалось внутри, заставляло болезненно колыхаться внезапно ставшее жидким нутро.

Радзинский не был пьян. Точнее был, но не от вина. Он понял, что с ним что-то не так с того самого момента, когда встретил родителей в аэропорту. Сквозь слои невидимой ваты чувствовал, как обнимает отца. Барахтался в ускользающих от сознания ощущениях, целуя мать.

Сторонний наблюдатель сразу бы выцепил — одним взглядом, в кого Викентий пошёл статью и мощью, откуда его громогласие и барские замашки. Увидел бы на кого он, такой красивый, на самом деле похож. От кого изгиб губ, антично-скульптурная лепкость лица, энергичная линия скул, от кого разлёт бровей и золотистые кудри, в которых застряло медовое солнце. Увидел бы ПОРОДУ, которая рядом с родителями его была очевидна.

Раньше Радзинский с гордостью чувствовал, что он не сам по себе, что он часть своей семьи, продолжение своих родителей. Только сейчас не было его в этом теле, которое умело подавало окружающим знаки, что оно радо, здорово, что наслаждается жизнью.

Реальность — вроде, вот она: захватанное жирными пальцами стекло бокала, мелкая винная лужица на его дне, испачканный в соусе нож и небрежно смятая бумажная салфетка среди развалин салата на тарелке. Но теперь это только картинка — без вкуса, без цвета, без запаха.

Точнее и вкус, и запах есть: кислый, огнём опаляющий нёбо — от вина; с прохладным привкусом моря на языке — от солёной форели; яркий, сводящий скулы — от дольки лимона.

Если сжать пальцами лимонную корку, можно увидеть, как она дымится — настолько мелкая взвесь эфирного масла взвивается в воздух. Салфетка наощупь сухая и шуршит неприятно. Почему-то становится горячо, когда прикасаешься к ней подушечками пальцев. Только всё это ощущается, будто сквозь тяжёлую воду, что колышется вокруг, отзываясь на каждое движение погружённых в неё тел.

— Не женился ещё?

Восхитительная манера уточнять очевидное. Так разговаривают с детьми — непонятными существами из параллельной реальности. Хотя — чего уж там! Радзинский до сих пор остался для всех этих дяденек и тётенек, для отцовских друзей — мальчиком. Не важно, что он говорит уже басом и что ему приходится низко нагибаться, чтобы его могли ласково потрепать по волосам.

— Нет, не женился.

— Почему?

— Я слишком люблю женщин.

Когда слова произносят с таким лукавым прищуром и с такой широкой улыбкой, ясно, что это шутка, и что надо смеяться. И гости смеются, и шутливо грозят пальцем, и хлопают по спине, и толкают локтем в бок — словом, понимают.

А ещё вот — участвуют в твоей судьбе. Радзинский ловит обрывок разговора: «Язык-то он знает… пристроить на дипломатическую работу… уровень другой… зачем уникальным знаниям пропадать… нужны квалифицированные кадры… Афганистан…». Внутри сразу бултыхнулось — не надо Афганистан, не надо дипломатической карьеры.

— Глупо уйти из института, когда до докторской степени осталось всего ничего.

И все серьёзно кивают — это разумно, это аргумент. Понимают. А Радзинский рад, что они понимают всё, как надо, как он хочет, чтобы они понимали. И не надо им знать, что однажды он уже отказался от афганской темы — которая «для служебного пользования». Что у них пол-института работает по таким вот темам, которые скромно помечены в плане, как ДСП. А он — Викентий Радзинский, примерный сын, а также достойный внук заслуженных партийных работников — переводит стихи. Выискивает у древних поэтов классовую сознательность и социальный протест — повеса от науки, балованное дитя, которому можно развлекаться, когда другие заняты серьёзными делами.

И сейчас ему до зуда в пальцах хочется схватить тот карандаш, которым отец записывал на клочке газеты номер чьего-то телефона, и прямо на салфетке нацарапать, пока слова не ушли, пока живыми бьются в мозгу:

Если солнце тебя коснётся,
Ты об этом всегда узнаешь,
Если солнце тебя обнимет,
Ты не сможешь быть, ты растаешь.

Мягче воска, эфира текучей
Станешь, тёплый поймавши лучик.
Нужно просто позвать погромче:
«Посмотри на меня из-за тучи!».

***
По небу разливался закат — золотой, плавно стекающий в медный. Машина летела в этот закат. Казалось, ещё секунда — и удастся перескочить линию горизонта и нырнуть туда, в этот светящийся мир, где ночь не настаёт никогда.

На востоке небо оделось бледными кусками разноцветной шёлковой ткани. По ним расплывалась синева — такая яркая, лазурью светящаяся изнутри, что глаз не оторвать. Радзинский мысленно поблагодарил Бога, что дорога пуста. Он временами просто терялся в ощущениях и машину вёл на одних инстинктах, забывая о времени, о пространстве, о себе.

Ещё утром он долго упаковывал вместе с матерью многочисленные кульки и коробки — длинный список заказов и поручений от минских знакомых, родственников и друзей прилагался. С ним необходимо было сверяться, чтобы ничего не перепутать.
Потом он отвёз родителей в аэропорт, сердечно с ними обнялся, расцеловался, распрощался и — как будто не было этих пяти дней, что они провели вместе, провал на том временном промежутке, что он прожил отдельно от… от кого? «Отдельно от своей настоящей жизни», — подсказывал внутренний голос. И Радзинский полностью с этим соглашался, отметая претензии рассудка, который недовольно ворчал, что нельзя прожить жизнь отдельно от жизни — это пустая игра словами, покрывающая отсутствие смысла.

На просёлочной дороге возвышенные мысли вытряхнулись из головы на первой же кочке. Ехать пришлось медленно, ощупывая фарами путь. Вспомнилось заодно, что у отца Паисия его сейчас никто не ждёт. И возможно, ночевать придётся в машине, потому что в доме у батюшки ложатся рано и попасть внутрь можно, только если всех разбудить.

Когда Радзинский заглушил мотор своего «Москвича», тишина — живая и осторожная, как ночной хищник, сразу упала на него, спружинив мягкими лапами. Он припарковался под огромной раскидистой берёзой — та давно выросла выше дома и её ветки стучали по крыше, когда их мотал из стороны в сторону ветер. Но сейчас было очень тихо. Листья неподвижно застыли над самой землёй, и в этом несостоявшемся соприкосновении остро чувствовалась жгучая эротическая напряжённость.

Радзинский замер. Внутри натянулась золотая струна, готовая запеть от легчайшего касания. Природа обнажилась — для него. Чтобы он увидел своими глазами то, что давно знал: ОНА ждёт. И наше стремление, ожидание и тоска рождаются от ЕЁ страсти, ЕЁ любви, ЕЁ надежды. Мы — маленькие искры внутри неё, которые могут сделать Её сияющей, только если вспыхнут все вместе.

Это напоминало посвящение в рыцари, которое было обещано, но не состоялось — пока. И как мистический ориентир за густо разросшимися кустами сирени зазолотился огонёк.

Сердце радостно трепыхнулось. Радзинский бросился напролом, треща кустарником, не запомнил даже, как открыл запертую изнутри калитку.

Аверин читал. Книга лежала под настольной лампой, встопорщив страницы, как бабочка перед энтомологом. Подперев голову рукой, Аверин водил глазами по строчкам. Его указательный палец жил при этом отдельной жизнью, накручивая спиралью белые волосы.

Радзинский поскрёбся в стекло — приоткрыта была только форточка — и ухмыльнулся, заметив, сколько лестных для него эмоций отразилось одновременно на аверинском лице.

Окно распахнулось. Аверин перевесился через подоконник, зашептал — вроде как строго, но голос его при этом дрожал от нежданного всплеска эмоций, глаза возбуждённо сверкали как у кошки, а губы сами собой растягивались в кривую улыбку:

— Радзинский! Ну, какого лешего тебя принесло на ночь глядя?!

— Соскучился, — хмыкнул нежданный гость.

— Т-с-с… — Аверин сморщился и глянул с укоризной. Исчез ненадолго, вернулся, прижимая что-то к груди, уселся на подоконник, ловко перекинул ноги наружу. — Лови меня, — приказал он сурово.

И Радзинский поймал. И сразу затискал. И расцеловал горячо — куда-то в висок и в ухо — сам не понял.

Аверин, оказывается, захватил с собой шерстяное одеяло — его кусачие прикосновения Радзинский ощущал сейчас спиной сквозь тонкую ткань рубашки.

— Тише, тише. Разбудишь всех! Пойдём отсюда скорее…

Радзинский вспомнил, что и в прошлый раз Аверин ночевал в одной комнате со своей мамой. А теперь там, наверное, ещё и ребёнок. Поэтому он сам потащил Аверина в сторону летней кухни — а куда ещё идти, если входная дверь заперта изнутри?

Остановился, едва они завернули за угол, отнял у Аверина одеяло, запеленал его, как младенца. Тот влажно блестел глазами — неужто настолько растрогался?

— Ты голодный, наверное?

— Как лев, — заверил его Радзинский. — Ещё немного и я на тебя наброшусь.

— Ты же не моль, чтобы на шерсть бросаться, — усмехнулся Николай из своего кокона.

— Думаешь, я не сумею добраться до твоего тщедушного тельца? — Радзинский выразительно изогнул бровь, угрожающе навис над растерянной жертвой, ловко просунул руки под одеяло и пощекотал аспирантские рёбра.

Щекотки Аверин боялся. Он задохнулся от смеха, вывернулся, отскочил, врезался спиной в дерево и боязливо запахнулся как можно плотнее.

— Даже не думай. К счастью у меня найдётся, чем тебя покормить.

— Надеюсь, Коленька. Иначе… — И Радзинский выразительно щёлкнул зубами.

***
— Знаешь, Коля, я за эту неделю одну очень важную вещь понял… — Затылок упирался в шершавые доски стены, а взгляд — в звёздное небо, полуприкрытое графически-чёрным узором из листьев. Их с Авериным длинные тени иногда вздрагивали на полу и льнули друг к другу, когда пламя в старинной керосинке вдруг вытягивалось за выпуклым стеклом и начинало биться, как раненная птица.

— Не говори, не надо. — Аверин осоловело таращился в чёрный провал дверного проёма, словно тот его загипнотизировал, и языком едва шевелил, будто и правда был околдован.

— Ты уверен?

— Н-нет.

— Как всегда…

К лампе слетались какие-то малюсенькие мошки с филигранно выточенными прозрачными крылышками и еле различимыми тоненькими лапками — шедевр ювелирного искусства. Они стукались в стекло и, съёжившись, падали вниз — весь стол вокруг керосинки был усыпан их крошечными телами, словно пылью.

— Может, погасим? Чтоб не летели… — Стало тошно уже наблюдать бесконечное повторение самоубийственного полёта — будто кто-то отматывал плёнку назад и заставлял заново просматривать один и тот же кадр.

— Гаси.

Темнота вязкой субстанцией затекла внутрь хилого строения. Она растворила всё и слепила в единый ком.

Аверин подвинулся ближе, опахнул своим духом, набрасывая Радзинскому на плечи край одеяла.

— Ты ночевать здесь собрался? — хмыкнул Радзинский. Но с готовностью сграбастал Николая, прижал к себе покрепче, чтобы можно было плотней завернуться вдвоём в кусачую шерсть.

— Акимиты, вообще, спали стоя. Или сидя на мешке, набитом камнями, — расслабленно вздохнул Аверин, поудобнее устраивая свою голову у Радзинского на плече.

— А смысл?

— Чтобы помнить, — серьёзно ответил Аверин. Он по привычке хотел заглянуть Радзинскому в лицо, чтобы поймать его взгляд — как всегда, когда говорил что-то важное — но в темноте можно было только догадаться, что тот тоже всматривается в него. — Тело запоминает неохотно. Но если удаётся донести до него послание Духа, оно начинает работать на духовную задачу так интенсивно, что его уже не остановить. Как асфальтовый каток, который с горы столкнули.

— Ну, насколько я понимаю, от постоянного недосыпа сильно едет крыша, — парировал Радзинский, стягивая края одеяла изнутри их общего теперь кокона — чтобы не поддувало. — Уж я-то знаю, — ухмыльнулся он, тяжёлой ладонью припечатывая аверинскую голову обратно к своей груди.

— В самом деле?

— Я как-то не спал почти трое суток, — хмыкнул Радзинский, млея от живого тепла, которое излучало аверинское тело. — Нужно было срочно закончить работу.

— Ну — и?

— Что — и? Закончил. Сложил отпечатанную рукопись в папку, тесёмочки завязал и на кухню отправился — там у меня за трое суток куча грязной посуды в мойке скопилась. И вот с этой минуты в памяти — провал. Когда я очнулся, то обнаружил, что стою в той же кухне, вокруг идеальный порядок — всё сверкает, блестит, на плите уже готовый обед и, судя по всему, прошло не меньше трёх часов. Но самое интересное, что когда я лёг в постель, то уснуть не смог, потому что чувствовал себя бодрым и «выключить» себя не получалось. Вот так вот.

Аверин затрясся от беззвучного смеха:

— Шикарный эксперимент. Теперь мы знаем, что твоё тело умнее тебя. И вполне может обходиться без руководящих указаний твоего рассудка.

— Я думал, ты про точку сборки мне скажешь, — разочарованно протянул Радзинский.

— Про точку сборки ты сам себе расскажешь. Начитанный ты наш. — Аверин потянулся всем телом, обвил торс Радзинского своими тонкими руками, сцепив пальцы в замок за его спиной.

Молчание растеклось между ними какое-то уютное, лёгкое, простое. Радзинский покачивался из стороны в сторону, вгоняя монотонными движениями в транс самого себя.

— Коль, а можно я всё-таки скажу?

Аверин обеспокоенно завозился под одеялом.

— Не надо, Кеш. Это… лишнее.

— А стихами можно?

— Ну… Попробуй.

Ты — послание вечности — для меня,
Шифрованная телеграмма.
Шрифтом Брайля — изгиб твоих губ,
Наощупь читаемая драма.

Стук сердца, твоё дыхание —
Секретные коды.
В них хранится признание
Преступной нашей природы.

Прикосновение пальцев —
Череда телеграфных тире и точек.
Я читаю твоё тело,
Распускаю на ленты бесконечные строчек.

Я читаю росчерки листьев,
Иероглифы трещин.
Я путаюсь в сюжетах тел,
Идущих мимо мужчин и женщин.

В твоём присутствии немеют слова,
Не вмещают смысла.
А мне плевать, я ныряю в тебя,
Растворяюсь в чувствах твоих и мыслях.

Ты — секретное послание — для меня.
Я держу тебя на груди, у сердца.
Я тебя обязательно выучу наизусть,
И тогда тебе никуда от меня не деться.


========== Глава 30. Я выбираю тебя ==========

Запах горячего асфальта вызывал непреодолимое желание уронить голову на руль и уснуть. Радзинский до странности ярко представил себя большим лохматым псом, который бредёт по этой пустынной улице под белым полуденным солнцем, свесив набок язык, находит тень под кустами на жухлом газоне и с удовольствием вытягивается на жёсткой и колкой пожелтевшей траве.

Сухой стебелёк щекочет его ухо. Перед носом проползает муравей. Над головой шелестят-переговариваются листья. Ветер приносит запахи: бензиновой гари, раскалённого асфальта. И вдруг шибает в нос каким-то родным человеческим духом, за которым тянется аромат чего-то сладкого, ванильного. Мимо летящей походкой проходит женщина, чьи каблучки так вкусно стучат по тротуару — каким-то округлым приглушённым звуком, как маленькие камушки, осыпающиеся с горы… с горной тропинки — пасмурной, серой. Пыль вихрится из-под копыт тонконого коня, скрежещут, хрустят мелкие камешки под железными подковами…

— Уф-ф. Извини, что так долго. Теперь можем ехать. — Резко хлопает дверь, Радзинский вздрагивает, открывая глаза. Чувствует, как затекла шея, спина и ноги в неудобном положении. — Кеша, ты уснул? — Аверинский голос долетает словно из другой жизни — как полузабытое воспоминание.

Радзинский облизывает пересохшие губы:

— Кажется, уснул. — Он морщится, разминая одеревеневшую шею — осторожно вертит головой, наклоняет её — к одному плечу, к другому, будто пробует, насколько хорошо она держится и двигается. — Мне снилось, что я собака, — вспоминает он.

— Серьёзно? — смеётся Аверин. — Ну, какая же ты собака? Ты — лев. — Он ласково поглаживает Радзинского по плечу.

— А чем это так вкусно пахнет? — спохватывается Радзинский. Запах ванили и свежей сдобы, просочившийся в его сон, всё явственней заполняет салон «Москвича».

— Тётя Маша каких-то пирожков дала, — Аверин шуршит свёртком из белой матовой кальки, который лежит у него на коленях. — Что-то с творогом. Ещё тёплые. Хочешь? — Он с радостной улыбкой протягивает кулёк Радзинскому.

Тот отмахивается не глядя:

— Не сейчас. Давай до дома сначала доберёмся… — И вдруг понимает, какую важную деталь своего сна чуть было не упустил. — А ты в этом сне был женщиной, — сдержанно сообщает он Николаю, глядя прямо перед собой. Заводит мотор и аккуратно выруливает на дорогу.

Аверин, который не удержался, и откусил-таки тётимашиной выпечки, замирает, с недоумением глядя на Радзинского. С трудом проглатывает кусок сочника и прокашливается.

— Так, — строго произносит он. — Забудь — про женщин, про собак… Следи лучше за дорогой.

— Я слежу.

— Вот и следи.

Аппетит у Аверина явно пропал. Он заворачивает в промасленную ломкую бумагу недоеденный сочник и опускает свёрток на колени. Хмурым взглядом провожает облитые ярким солнцем дома и редких пешеходов. Женщин. Собак.

Радзинский бросает на Николая короткие взгляды. Заново отмечает про себя: тонкое запястье, овальные розовые ногти, узкие плечи, явно не мужественный подбородок, красивые губы, длинные ресницы…

— Это называется паранойя, Викентий.

Аверинская реплика звучит так неожиданно, что Радзинский едва не впечатывается в зад едущей впереди машины, притормозившей на светофоре.

— Сны не самый надёжный источник информации, — сухо продолжает Аверин, невидящим взглядом уставившись в лобовое стекло. — Не стоит слепо доверять всему, что ты в этом состоянии увидел.

— А я ничего и не утверждал, — небрежно пожимает плечами Радзинский, также не поворачивая к собеседнику головы.

— Вот и хорошо.

— И чего так нервничать, я не понимаю, — упрямо продолжает Радзинский.

— Я абсолютно спокоен, — раздражённо бросает Николай.

— Я вижу.

— Хватит!!!

Радзинскому очень хочется сказать Аверину, что истерит тот совершенно по-бабски. Но он вовремя прикусывает себе язык — одно неосторожное слово и последствия могут оказаться необратимыми. Вместо этого он буднично интересуется:

— Что говорит твоя тётя Маша? Результаты анализов отдала?

— Отдала, — всё ещё хмуро отвечает Николай. И недоверчиво косится на Радзинского. Тот отвечает ему широкой благодушной улыбкой. — И она не моя — это мамина подруга. Я же тебе говорил…

Аверинский голос по-прежнему неприветлив, но аспирант явно начинает оттаивать. С грустью сообщает, что с почками у отца Паисия серьёзные проблемы — анализы это подтверждают. Подробный отчёт о разговоре с тётей Машей отвлекает его, он достаёт надкусанный пирожок и с прежним аппетитом его поглощает.

Сладкий, сдобренный ванилью запах снова щекочет Радзинскому ноздри, и он невольно возвращается в свой сон. И пытается вспомнить, как выглядела та женщина. Тонкий силуэт, летящий подол платья — ничего определённого. Только стойкое ощущение, что она прекрасна, как сама весна. Как лёгкий бриз в жаркий летний полдень.

В мозгу вспыхивают неровные строчки. Очень хочется произнести их вслух, но приходится повторять их про себя — чтобы не забылись, чтобы записать, как только удастся добраться до дома:

Неважно, что за тело в этот раз на тебе надето.
Важно, что я давно тебя знал, а потом потерял тебя где-то.

Я вспоминаю запах весенней грозы и твои нервные жесты.
Твой капризный характер слеплен из очень острого теста.

Беззащитен изгиб твоих губ — как оголённый провод.
Знаю — коснусь их, и вышибет дух, но всё равно ищу повод.

Твои мысли искрят — и меня разрывает изнутри фейерверком.
Я пожароопасен — прости. Да и просто опасен по здешним меркам.

Твой путь снова лежит поперёк — значит, нас не побьют, так осудят.
Но я обещаю: и в этот раз — несмотря ни на что — у нас всё с тобой — будет.

***
Картофельная кожура тонкой лентой вилась из-под ножа и шершавой пружинкой плавно опускалась в белую эмалированную миску. Ровные, гладкие, как яйцо, картофелины одна за другой плюхались в прозрачную воду, которая, сомкнувшись над ними, ещё долго дрожала на их боках солнечной рябью.

Радзинский разложил картошку и грибы по маленьким чугунным горшочкам, посыпал сверху луком и рубленой зеленью, залил сметаной.

Конечно, проще было картошку пожарить, но от внимания Радзинского не ускользнул тот факт, что Аверин после обеда частенько хватается за правый бок и даже не замечает этого. Проконсультировавшись с Олегом, Радзинский решительно вычеркнул из меню всё жареное, жирное и слишком острое. А Николай, похоже, этого даже не заметил. Тем лучше.

Радзинский разогнулся, захлопнул духовку и, отдуваясь, вытер со лба пот. Жар от плиты раскалил воздух, который давил со всех сторон нестерпимо. Рубашка липла к телу, а крестик на груди нагрелся так сильно, что ужалил огнём, когда коснулся обнажённой кожи.

Радзинский прикинул, что у него теперь есть, по крайней мере, полчаса на то, чтобы принять душ. Он немного убавил газ и решительно направился в ванную. Он так торопился поскорее встать под прохладные струи и смыть с себя пот, что забыл прихватить с собой полотенце. Да и чистую одежду тоже.

Встряхивая мокрыми кудрями, Радзинский потоптался немного на коврике возле ванны. Капли воды, которые падали с волос на плечи, разгорячённой коже казались уже холодными. Было щекотно, когда они медленно ползли вниз по спине.

Стесняться, вообще-то, было некого — ребёнок в деревне с бабушкой. Радзинский — как был, голышом — пошлёпал босыми ногами в спальню. Прохладный воздух опахнул его тело, когда он — в клубах пара — вышел в коридор.

Куда в это время направлялся Аверин, истории осталось неизвестно. Но они столкнулись в прихожей нос к носу. Николай скользнул рассеянным взглядом по фигуре Радзинского и… покраснел — так густо, что даже лоб его заметно порозовел. А щёки, вообще, запылали огнём, как два алых мака.

Радзинский счёл нужным пояснить:

— Я полотенце забыл. — И хмыкнул, — Чего ты, как барышня? Или ты у нас, в самом деле — барышня? — Он хотел пошутить, когда ловко прижал аспиранта к стене. И когда выдохнул это «барышня» обольстительным баритоном в его покрасневшее от смущения ухо. Поэтому он никак не ожидал увидеть слёзы в аверинских глазах. И что его оттолкнут с такой силой, что он больно ударится плечом о выступ стены.

А потом он успел замёрзнуть так, что руки и ноги стали холодными, как ледышки. И день больше не казался ему жарким. Обмотав вокруг бёдер первое попавшееся полотенце, он, не до конца веря в происходящее, тупо наблюдал, как по комнате летают тапки и книги, как бьются вазы. Он и не предполагал, что Аверин знает такие нехорошие слова. И что он, несмотря на истерику, может так чётко и ясно — холодно и зло — высказать всё, что накипело. Припечатать так, что потом не отмоешься.

Оказалось, что все его — Радзинского — интересы расположены, мягко говоря, в районе двух нижних чакр. Что все его слова о духовности, остаются только словами, что он никуда не идёт, ни к чему не стремится, и что идти с ним куда-то, всё равно, что волочить за собой стопудовую гирю.

Далее следовали высказывания о его — Радзинского — раздутом самомнении, которое всё сомнительное, но СВОЁ, предъявляет миру, как откровение, не допуская даже мысли о несовершенстве своего сознания, которое априори не может исказить, или обмануться.

Слова о своей общей испорченности, развращённости и озабоченности Радзинский выслушивал уже отстранённо — в голове сработал таймер, который напомнил, что пора выключать духовку. Иначе любовно приготовленный обед сгорит.

— Так. Стой здесь, — хмуро сказал он Николаю, развернулся и ушёл на кухню.

Выключил газ. Присел на табуретку. Бесстрастно отметил, что у него дрожат руки. Выпил воды — прямо из чайника. Облился, конечно, обтёр ладонью мокрый подбородок. Вдохнул поглубже и пошёл утрясать ситуацию.

— Коль, — позвал он, войдя в комнату. И поманил к себе аспиранта.

Тот, конечно, не сдвинулся с места. Он, вообще, так растерялся, когда Радзинский его прервал, что до сих пор стоял и оглядывался, постепенно возвращаясь в реальность.

Пришлось подойти самому, осторожно обходя те осколки, которые можно было заметить. Обнять аспиранта, отключив предварительно все свои сколько-нибудь чувственные вибрации.

Радзинский непроизвольно вздрогнул, когда Аверин всхлипнул, уткнувшись ему в плечо. Сбивчивые «прости», «извини» и «забудь» выслушал благосклонно. И очень удивился, когда прошелестело жалобное:

— Так что там тебе приснилось?

***
«Я заигрался», — повторял про себя Радзинский. Внутри было пусто и холодно — как всегда, когда наступает отрезвление и хмельная радость утекает из мира, оставляя без прикрас его неприглядную серость.

Аверин выслушал пересказ сна молча, уткнувшись лбом Радзинскому в грудь, и поглаживая кончиками пальцев начавший проявляться на его плече синяк. Потом потерянно предложил: «Давай, сядем?». И тогда Радзинский напоролся-таки на стекло. А Николай заплакал.

Он поливал слезами холодную от долгого стояния на голом полу ступню и не рыдал, а именно горько плакал, и слёзы лились из его глаз ручьём. При этом он ловко обрабатывал рану, и можно было подумать, что его ласковые и умелые руки живут отдельной от хозяина жизнью.

Теперь Аверин ушёл умываться, оставив Радзинского совершенно раздавленным морально. Сил не было даже на то, чтобы одеться. А разговор ещё только предстоял. Сердце колотилось противной мелкой заячьей дрожью, и было так тошно, хоть вешайся.

— Мне тоже снятся кармические сны, — бесцветно произнёс Аверин, опускаясь рядом с Радзинским на кровать. Он безразлично прошёлся прямо по хрустящим осколкам, не обращая внимания на то, что они царапают паркет. — Но это ничего не значит. В глобальном смысле. Неважно, кто ты. Важно, что ты должен сделать. Понимаешь?

— А что ты должен сделать? — ломким от внутреннего волнения голосом спросил Радзинский.

Аверин покосился на него удивлённо — видимо, не понял, с чего Радзинского так корёжит. И ведь не скажешь про аспиранта, что он бесчувственный. Просто нездешний какой-то.

— МЫ, — с нажимом произнёс он. — Мы должны сделать. И ты прекрасно знаешь, что именно. — Он вопросительно заглянул Радзинскому в глаза. — Ты ведь это понимаешь? Правда?

— Наверное, — попытался улыбнуться Радзинский.

— Кеш, ты чего? — изумился Аверин. — Ты чего так раскис?

Радзинский почему-то зацепился взглядом за его губы. Сердце сразу подскочило — тук! — внутри снова стало горячо. Родные чувства, мысли, слова вдруг потекли обратно в него — откуда непонятно — и снова наполнили его жизнью.

Уголок губ дёрнулся бесконтрольно, глаза наполнились влажным блеском.

— Ке-е-еша!.. — Аверина, похоже, всё-таки проняло. Он встал на колени на мягкой, проваливающейся под ним кровати, притянул голову Радзинского к своей груди и принялся горячо целовать его всё ещё влажные волосы. — Кеша, забудь всё, что я тут наговорил, — пылко приговаривал он. — Ты не такой. Ты правильный. Вот прямо от макушки до пяток. Это я ненормальный. Это у меня проблемы. Ты тут ни при чём. А ты всегда всё чувствуешь правильно. И видишь. И делаешь. И говоришь. Это я должен у тебя прощения просить. За то, что с больной головы на здоровую…

Радзинский краешком сознания отмечал, что Аверин лепечет что-то несуразное и обвиняет себя напрасно, но он обмяк в его крепких объятиях и остановить этот сеанс самобичевания был уже не в состоянии.

Уткнувшись носом в вырез аверинской рубашки, он вдыхал тонкий запах его тела и страстно жалел о том, что он не собака, и не учуял этот родной запах раньше.

— Эх, Коля-Коля, — прошептал он, задевая губами хрупкие аверинские ключицы — так плотно Николай прижимал его к себе. — Если тебе скажут, ты всё бросишь. И меня бросишь. Дело ведь важнее…

— Ты серьёзно? Ты серьёзно так думаешь? — Аверин сверкает глазами. Без его объятий прохладно и неуютно. Впрочем, привыкать к одиночеству следует заранее, поэтому Радзинский смотрит покорно, смиренно сложив руки на коленях.

Аверин вдруг начинает смеяться:

— Плохо же ты освоил теоретическую часть, Викентий. Тебя Эльгиз разве не научил? Или ты считаешь, что суфийское знание — само по себе, а я со своим еретическим христианством — тоже сам по себе? Я, значит, про умерщвление плоти, они, значит, про всепоглощающую Любовь… Так что ли? Ты полагаешь, что в христианстве что-то другое — главное? Аскеза, наверное? Или жертва? А ты не думал, что Жертва обретает значение, только если её порождает Любовь? Что нельзя жертвовать другими — только собой? Что если ты во имя абстрактного пожертвовал живым человеческим чувством, ты ничего не достигнешь? Ты не понимаешь, что Любовь не может быть абстрактной? Что она непременно должна проявляться в реальных поступках, в жизни? Иначе она останется только красивым правильным словом и не изменит ни тебя, ни другого, ни весь этот мир…

Аверин торопливо сполз с кровати, нашарил на полу наощупь свои тапочки, выпрямился, положил Радзинскому руку на плечо, и торжественно, звонким голосом провозгласил:

— Викентий Радзинский! Слушай и запоминай! Отныне и навсегда. В любой ситуации. Я выбираю тебя. Я выбираю — тебя.

С полки с грохотом свалилась толстенная старая книга. Они оба вздрогнули. Радзинский потянулся, с трудом отскрёб от пола тяжёлый том, стряхнул с него пыль. «Закон Божий» золотыми буквами было выбито на обложке. Аверинского дедушки книга. Дореволюционная. С ятями.

— Ну? Что я говорил? — прыснул со смеху Аверин. — Вот и подтверждение. Так что там с обедом? Я жутко проголодался!

Легкомысленное существо…

========== Глава 31. Парадигма ==========

— Забудь! Выбрось из головы русский перевод! — горячился Эльгиз. Он всегда очень увлекался, когда говорил о поэзии. Сверкающий взор вкупе с тонким хищным профилем почти зримо превращали его в орла, и взмахи энергично жестикулирующих рук становились махами сильных крыльев.

Эльгиз склонялся к лицу собеседника недопустимо, интимно близко, его чёрные глаза заглядывали прямо в душу. Каждым своим словом, каждым жестом он нагнетал атмосферу, насыщал её электричеством, которое вот-вот должно было породить череду сверкающих молний-озарений.

— «Возлюбленный мой бел и румян»? Там сказано: «цах вэадом» — светлый, в смысле ясный, и красный. Что бывает светлым и красным? Что, Викентий? Ну?! Солнце! Днём оно раскалено добела, а вечером становится красным. Нужно быть полным невеждой по части восточной поэзии, чтобы принять это описание за описание человека!

Радзинский отмер, стряхнул гипнотическое оцепенение, захлопнул рот (он ведь самым натуральным образом слушал наставника с открытым ртом — безо всяких преувеличений!) — и заскользил пальцем по строчкам ивритских букв, выискивая в тексте «Песни Песней» описания Жениха.

— Он всё время двигается — смотри! — Эльгиз нетерпеливо ткнул пальцем в середину второй главы. — Он «скачет по горам, прыгает по холмам». Он «заглядывает в окно, мелькает сквозь решётку». Что заглядывает к нам в окно, Викентий?!

Радзинский невольно посмотрел в сторону маленького окошка, прорубленного в сложенной из толстых брёвен стене. В него, действительно, заглядывало солнце. Оно медовой карамелью стекало с широкого подоконника, тягуче расплывалось светлыми лужицами по полу, брызгами божественного нектара золотилось по стенам. Оно вязким сиропом заливало грубые доски стола и шершавые страницы книги с встопорщившимися микроскопическими ворсинками.

А Эльгиз продолжал своё вдохновенное кружение. Он совсем не выглядел чудаковатым обывателем в бесформенной серой кофте и мягких войлочных башмаках. Ни печка, из зева которой выглядывала кастрюля с торчащим из неё половником, ни закопчённый чайник на дровяной плите не могли своим приземлённым видом разрушить ту сказочную атмосферу, что он генерировал вокруг себя.

— Невеста особенно тоскует по нему ночью — поэтому! — втолковывал Радзинскому Эльгиз. — Ночью солнца не видно! Поэтому он пастух, который всегда идёт со своими стадами — с востока на запад. Поэтому он пасёт — нонсенс! — среди лилий! Но блики солнца на воде, игра солнечного света на лугу среди цветов — это то, что может видеть каждый. И каждый, если он поэт, увидев это, может сказать, что это солнце пустило свои солнечные стада пастись среди лилий, или привело их к водопою.

Радзинский замедленно кивнул, обозначая своё согласие, и вновь вернулся к тексту, лихорадочно выискивая места, которые могли бы поставить толкование Эльгиза под сомнение. Но тот снова уверенно ткнул в книгу пальцем:

— «Ми зот?» — «Кто ЭТА?». Здесь женский род, не так ли?

Радзинскому оставалось только согласиться с очевидным.

— Но в Торе достаточно мест, где слово «шэмэш» — солнце — согласуется с другими частями речи, как существительное женского рода. Да и во множественном числе окончание у него будет, как в женском роде. Правильно? «Ми зот?» — традиционно толкователи относят эти слова к Невесте. А потом изощряются, пытаясь объяснить, почему она восходит от пустыни в столбах дыма.

— А разве… — начал было Радзинский, но Эльгиз властно его прервал:

— Викентий! — горячо воскликнул он. И порывисто прижал руку к сердцу. — Поверь мне — палестинское солнце восходит именно так: в клубах дыма и пара. И встаёт оно именно со стороны пустыни!

–Угу, — сообразил, наконец, Радзинский и глотнул остывшего чаю. — А это, видимо, описание весны, когда солнце хочет пробудить землю: «Встань, возлюбленная моя, прекрасная моя, выйди! Вот зима уже прошла, дождь перестал, цветы показались на земле…».

— Именно! — Эльгиз сразу смягчился и присел за стол, сокращая расстояние между собой и собеседником до доверительно близкого. — Соломон был поэтом. Там, где обычный человек мог разглядеть только рассыпанный по земле бисер и рассматривать эти самые бисеринки по одной, он видел картину, которую они составляют. Вот ты, когда глядишь на этот мир, что ты видишь, Викентий?

Радзинский взъерошил свои русые волосы, в которых запутались солнечные нити, и тяжко вздохнул. Одно дело описывать свои озарения поэтическим языком, и совсем другое — сказать о них безо всяких аллегорий.

— Я вижу… — сосредоточенно начал он. Но потом встряхнулся и заставил себя говорить твёрдо, и глядеть при этом наставнику в глаза. — Нет, я ощущаю, что мир — это единое целое. И его видимое проявление женственно по своей природе. И мы все — внутри Неё. И наше стремление — это Её стремление.

— Умница. Умница, Викентий, — умилился Эльгиз и потрепал Радзинского за рукав. — Мы — это Она. Поэтому любой, кто принимает себя, как часть Её, перестаёт быть просто мужчиной, или просто женщиной.

— Как Меджнун?

— Как Меджнун, — с улыбкой кивнул Эльгиз. — Потому что верить — это значит любить, значит, ЗНАТЬ через любовь. Но мы по отношению к Нему не можем быть активным мужским началом. Поэтому Он для нас Жених. — Эльгиз помолчал. Потом вскинулся вновь. — Как любят женщины? Они принимают человека внутрь себя — поэтому они всё об этом человеке знают. Даже то, чего он сам о себе не знает. Так ведь?

— Не только женщины… — мрачно начал Радзинский.

— Мы говорим о том, что Любовь — это суть женственного начала в человеке, — с досадой отмахнулся Эльгиз. — И для нас это единственный способ познания Бога — мистический способ. Скажи кому-нибудь, что веришь в Бога. Как на тебя посмотрят? Как на слизняка. Религия — она для слабых, которые по любому поводу пускают слюни, которые всех жалеют. Так ведь говорят?

Эльгиз взял из железной миски с отколотой по краям эмалью горсть чищенных лесных орехов и отправил пару сладких ядрышек в рот.

— Посмотри, — снова заговорил он, заставив погрузившегося в задумчивость Радзинского вздрогнуть. — Все эти святые и дервиши — как они себя ведут? Совершенно, с точки зрения здравомыслящего человека, по-бабски: подкармливают зверюшек, молча сносят обиды (ждут, что ОН их защитит), и целыми днями вздыхают по предмету своей любви, день и ночь думают только о Нём, и всё готовы отдать, только бы Он на них посмотрел. Делиться хлебом с медведем?! Медведя нужно убить, шкуру содрать и постелить её на пол — как свидетельство своей неоспоримой мужественности!..

Эльгиз снова загремел орехами, а Радзинский подумал, что миску потом надо будет спрятать в шкафчик, чтобы ребёнок случайно не наткнулся на соблазнительное лакомство, и — не дай Бог! — не подавился бы.

— Яхши. — Эльгиз откинулся на спинку стула и хлопнул себя по коленям. — Ты просил, чтобы я показал тебе, как видит «Песнь Песней» суфий, и я выполнил твою просьбу (да простит меня товарищ Мюнцер!). В персидской поэзии есть похожие — как это сказать по-русски? — гимны, где, например, гора описывается аналогичным образом, как Невеста в «Шир Аширим». От подножия до макушки — как красавица. И подробно перечисляются все части её тела с соответствующими аналогиями. «Волосы твои — как стадо коз, сбегающих с горы Галаадской…» — всё в таком роде.

Эльгиз подвинул миску с орехами поближе к своему гостю и жестами предложил ему угощаться. Словно пухом покрытое коричневыми чешуйками ядрышко было очень приятно перекатывать во рту. Ощутимый мускусный привкус растекался на языке и дразнил обоняние. Хотелось оказаться в лесу, втянуть носом тёплый древесный запах, влажный запах земли, услышать под ногами шорох щедро рассыпанных клёнами золотых листьев, ощутить пальцами шершавый черенок и гладкую твёрдую скорлупу, и самому сорвать с куста гроздь спелых орехов.

— Мистик идёт по дороге, — продолжал тем временем Эльгиз, — или сидит под деревом и видит, как ликует вокруг природа, радуясь солнцу. А солнце её ласкает. Но он видит и то, что за этим пейзажем, или конкретным явлением стоит. И он описывает одновременно оба плана. Он воспевает весну, но одновременно воспевает Божественную Любовь к этому миру. И ОНА для него — не метафора. Она — первообраз. И стадо коз, бредущее вниз по склону холма, вдруг — на мгновение — предстаёт перед ним волной кудрявых волос. Как ключик к другой реальности, которая приоткрылась ему на секунду. И перед его внутренним взором проносится вся его земля: и шатры пастушеские, и башни Дамаска, и кипарисы, которые держат на себе небо. И всё это — то Её профиль, то загорелое плечо, то изгиб Её бедра. А над Нею — Он — Её Возлюбленный — Солнце этого мира.

Радзинский молчал, поглаживая пальцем закруглившийся от времени уголок книги. В мозгу мелькала какая-то догадка, какая-то важная мысль, но ухватить её — даже за хвостик — никак не получалось. Радзинский мучился, пытаясь сосредоточиться на том, что его смущает, поэтому подпрыгнул от неожиданности на табурете, когда в сенях с грохотом упало и покатилось ведро.

— Опять соседский кот, наверное, — усмехнулся Эльгиз, продолжая, как ни в чём не бывало, грызть орехи. — Иди, погуляй.

Радзинский покосился на него недоверчиво, но поднялся и вышел на крыльцо. Кот, если и был, то, испугавшись шума, сбежал. Во дворе среди крутобоких оранжевых тыкв бродила Катюша в красном пальто с вышитым синими нитками воротником. Её белые волосы отросли уже почти до плеч, и льняные прядки лежали, выбившись из-под косынки, поверх затейливой цветочной вышивки.

Кажется, девочка рассказывала папе, что самая большая тыква будет домиком для её плюшевой собачки. Игрушка съезжала по тыквенному боку словно по горке, пряталась под огромными, как шатёр, листьями, качалась как на качелях на длинных упругих стеблях. Аверин топтался рядом, втягивая в рукава пальто руки в тонких чёрных перчатках.

— Ты что — замёрз? Солнце же греет. — Радзинский остановился рядом с Николаем и протянул ему на ладони пару оставшихся орехов. — Я только сейчас обратил внимание, что ядро ореха имеет форму сердца, — задумчиво сообщил он.

Аверин нерешительно потянул с руки перчатку, но потом передумал, наклонился и губами взял предложенное угощение.

— Нос у тебя холодный, — хохотнул Радзинский. — Белочка…

— Бейка? — Цепляясь пальчиками за коленку «дяди Кеши», Катюша попыталась рассмотреть, где дядя спрятал белку.

— Белочки в лесу живут, — сочувственно поведал ей Радзинский. — Там, — он махнул рукой в сторону опушки. — Если хочешь, — он присел на корточки и заговорщицки подмигнул, — мы возьмём орехов и пойдём кормить белочек. Хочешь? — Девочка кивнула. — Тогда пойдём. — Радзинский подхватил ребёнка на руки и зашагал к калитке. — Коль, ты с нами? Тогда куртку мою захвати. И орехов побольше!

***
Треск сыплющихся с дубов желудей словно залп взрывающихся фейерверков разгонял лесную тишину. Светло и тонко пели птицы. Деревья, как леденцовые фигурки, насквозь просвеченные солнцем — красные, жёлтые, оранжевые — горели незатейливой детской радостью. Этим же счастьем сияли аверинские глаза, когда он, затаив дыхание, наблюдал, как белка замерла возле протянутой ладони Радзинского. Контакт длился всего пару мгновений, но за это время им удалось разглядеть и лукавую мордочку, и блестящие глазки-бусинки и каждый волосок в пушистой шубке.

Белка схватила орех и метнулась рыжей молнией вверх по стволу. Цепко зажав угощение в кулачки, она ловко расправилась с ним и сразу свесилась вниз, высматривая, предложат ли ещё. Украшенные кисточками ушки топорщились на маленькой головке словно антенны.

Радзинский чувствовал себя всемогущим волшебником, снова и снова подманивая белку, ведь сразу двое детей в этот момент — Аверин и его дочь — с восторгом глядели на него в ожидании чуда. Когда орехи кончились, он незаметно выдохнул, вытирая вспотевшие ладони о брюки. Всё-таки быть волшебником — такая ответственность! Нельзя разочаровать тех, кто смотрит на тебя с восхищением и надеждой — это преступление!

Зато потом оставалось только наслаждаться горячей благодарностью зрителей. Пусть Катюша быстро переключилась на собирание ярких листьев, забыв про всесильного мага «дядю Кешу», главное, что Аверин, обеими руками цепляющийся за его локоть, всю прогулку смотрел на Радзинского так, словно хотел перетечь в него взглядом. И они говорили — ни о чём и обо всём — и смеялись, и вместе любовались сказочной золотой небесной лазурью.

— Если ты вошёл в резонанс с этой волной и сумел зафиксировать её в слове, ты даришь другим возможность соединиться — пусть ненадолго — с той вибрацией Вселенной, что им самим пока недоступна, — увлечённо рассуждал Аверин.

— А почему ты не пишешь стихов? — легкомысленно перебил его Радзинский.

Аверин споткнулся на полуслове, и видно было, что внутреннее ликование его немного поблёкло.

— Каждый должен заниматься своим делом, — скупо ответил он и неловко отстранился, слишком поспешно разъединяя тесное сплетение их рук.

— А для меня? — жалобно пробасил вслед ему Радзинский.

— Что — для тебя? — нахмурился Николай.

— Для меня ты не можешь поймать пару строчек — в подарок? Они будут греть мне сердце, если вдруг станет слишком тоскливо.

Аверин остановился, даже прошёлся туда-сюда по тропинке, как тигр по клетке, не отрывая настороженного взгляда от мощной фигуры Радзинского, который изо всех сил старался сейчас быть как можно меньше и скромнее.

— Кеша, — решился он, наконец, подходя поближе и останавливаясь напротив. — По-моему, ты слишком увлёкся чувственной стороной вопроса. Я неосторожно посоветовал тебе писать стихи, а ты просто рухнул со всей дури в хаос творческих энергий. Впрочем, чего удивляться? Ты по-другому и не можешь, — пробурчал он себе под нос.

— У меня получаются плохие стихи? Я могу не писать, — пылко заверил Николая Радзинский. В этот момент он искренне верил, что может отказаться от всего, что Аверин сочтёт неправильным.

— Должен признаться, я видел твои стихи, — тяжко вздохнул Аверин. И поглядел виновато. — Если ты хочешь знать моё мнение, то я считаю, что стихи твои хороши и вполне соответствуют самым высоким стандартам. Но… Кеша! — Аверин немного помялся, но всё-таки решительно закончил, — тебя сильно снесло течением. Ещё немного и ты утащишь за собой меня, а следом и всё наше дело полетит в тартарары.

Радзинский потрясённо молчал, постепенно трезвея и от этого мрачнея прямо на глазах. Аверин, заметив это, снял перчатку и пощёлкал перед носом Радзинского пальцами:

— Так. Кеша. Сейчас я изменю твои настройки, и ты забудешь все свои мучения, которые — поверь мне! — не стоят выеденного яйца. — Он деловито сунул в карманы перчатки, сжал своими холодными руками тяжёлую ладонь Радзинского и улыбнулся ему так лучезарно, прямо как анестезиолог перед тем, как заставить пациента вдохнуть наркоз. — Слушай внимательно, — шепнул он, пристально глядя другу в глаза:

Твоё лицо — слепок твоей судьбы.
Твоей брови излом решает исход борьбы.

Твой воинственный профиль тебя ваяет героем.
Жёсткой линией губ в тебе проявляется воин.

В блеске львиных глаз ты скрываешь золото солнца.
Благородный металл растворяет судьбы волоконца.

Острой стали удар не пропустит шлема забрало.
Твоё сердце в доспехах закрытым для недругов стало.

Только чистая воля проникнет теперь в эту дверцу,
Что от зла защищает твоё благородное сердце.

Радзинский прекрасно понимал, что Аверин сейчас не просто читает ему стихи. Он чувствовал, как с каждым произнесённым Авериным словом внутри точно затягивается кровоточащая рана, о существовании которой он даже не подозревал, и вместе с этим закрывается от него тонкой плёнкой такой горячий, живой и яркий мир. Он запретил себе сопротивляться, зная, что с лёгкостью уничтожит эту преграду, как только захочет. Поэтому, когда Николай замолчал, с любопытством заглядывая ему в глаза, он широко улыбнулся:

— На ведьминский заговор похоже. Впрочем, у тебя все стихи какие-то… колдовские. — Он распахнул объятия и выжидательно воззрился на Аверина.

Тот потоптался немного — наверное, не такой реакции ожидал — но шагнул навстречу и крепко обнял Радзинского, прижавшись щекой к его широкой груди. Радзинский похлопал Николая по спине и решительно от себя отстранил.

— Ребёнок-то твой где? — усмехнулся он. — Папаша…

Аверин испуганно охнул и кинулся догонять дочь, которая уже стояла на краю заросшего кустами оврага, не зная, как ей такую преграду перешагнуть.

— Это орешник! — раздался вскоре радостный аверинский вопль.

Поэтому на дно оврага пришлось-таки с риском для жизни спуститься. Радзинский благородно снял с себя свитер — ему и в рубашке под курткой было совсем не холодно — завязал рукавами горловину и, используя свитер вместо мешка, набил его орехами.

Он тащил потом на плече этот импровизированный мешок, щурился на яркое солнце и смеялся про себя над наивной попыткой аверинской манипуляции. В рамках того старого доброго мира, куда по доброте душевной попытался втиснуть его Аверин, было просто, легко и уютно. Но тесновато. Как в детской комнате, где мил сердцу и знаком до последней пылинки каждый уголок, но где уже не помещаешься со своими новыми габаритами.

Правда, было ещё скучновато, потому, что думать внутри этой парадигмы тоже было не надо. Даже прямо-таки нельзя. Чёрное было чёрным, белое — белым. Что есть добро и что зло было аккуратно выписано в две колонки — требовалось только крепко-накрепко это зазубрить и далее действовать чётко по инструкции. А память-то себе не сотрёшь — к счастью. Вот и покряхтывал Радзинский сдержанно — от смеха, вспоминая, как ворожил Аверин своими стихами. Которые, кстати, вышли очень даже не плохи. И весьма даже комплиментарны. И, как заказано было, грели-таки сердце. Поэтому, когда на короткое мгновение они оказались с Авериным в полутёмных сенях наедине, Радзинский притянул его к себе за талию, пылко чмокнул в висок и горячо прошептал прямо в ухо:

— Спасибо. За стихи. ТАК равнодушным взглядом человека не увидишь. Я тебя тоже люблю. — Он отпустил ошалевшего Аверина и пожал ему руку — крепко, по-товарищески. С трудом сохраняя сугубо серьёзное выражение лица. И подтолкнул его внутрь дома, не позволяя задержаться на пороге. И весь вечер был заботлив и предупредителен — со всеми. Но держал дистанцию, позволяя себе только почтительно поддержать под локоток, пропустить вперёд, подвинуть стул.

Под конец вечера он заставил-таки Аверина подозревать неладное, но сдаваться не стал, решив выдержать свою новую роль как можно дольше. Нерастраченный жар своего сердца он подарил в этот вечер соседскому коту, который забрёл к ним на ужин.

Зверь оказался лохматым, пятнистым, какого-то дикого окраса, но весьма ласковым, и тискать себя с готовностью позволял. И уж он-то точно не видел ничего неприличного или запретного в том, чтобы лежать на чьих-то коленях и тыкаться влажным носом в горячую, нежно оглаживающую его ладонь.

========== Глава 32. Я есть ==========

Каждая ступенька скрипела по-особенному: самая нижняя издавала деликатный, похожий на сухое покашливание звук, следующая пела протяжно и хрипло, как пьяная гармонь — высоким голосом, прогибаясь, и низким, выпрямляясь обратно. Вверх по лестнице, ведущей в маленькую комнатку под крышей, шагающего сопровождала одна мелодия, вниз — совсем другая.

В этот раз песня вышла смазанной, потому что Радзинский взлетел по лестнице слишком быстро, чтобы она успела полноценно прозвучать. Он спешил с поручением — правда, не помнил, с каким — что-то Аверину передать, куда-то его позвать. Но распахнув в мансарду дверь, он затих на пороге, невольно умилившись про себя: Аверин с дочерью на коленях сидел за письменным столом и рисовал в тетради буквы — огромную «А» и «О» во весь лист. Катюша водила по карандашному контуру пальчиком и радостно пела вслед за папой: «А-а-а. О-о-о». И смеялась.

Их силуэты таяли в солнечном свете, в нежных радужных переливах, в лазурном сиянии сентябрьского дня, что золотился за окном.

— Ка-а-атя, — тянул Аверин. — Ко-о-оля…

— Ке-е-еся, — радостно подхватила девочка.

— Киса? — не понял Николай.

— Дядя Кеся! — с укором прозвенел в ответ катюшин голосок.

— Кеша, — повторил Аверин. И задумался.

Внутри буквы «о» он нарисовал «е» — тоже почти кружок, только с изъяном и с перекладинкой внутри. Тоненько наметил недостающий участок окружности и легонько заштриховал его нижнюю половину. Подумал ещё и дорисовал в заштрихованной части замочную скважину. Сделал толще и объёмней верхнюю часть дуги. Получился замок — амбарный такой, навесной замок. Аверин повертел в пальцах карандаш и подрисовал рядом ключ с тремя зубчиками, которые одинаково напоминали «Е» и «Ш». Эти знаки уверенно сложились в мозгу Радзинского в ивритское слово «йеш» — «есть», в противоположность «эйн» утверждавшее наличие и бытие чего-либо. Да и по-славянски преображённая Авериным буква читалась, как «есть».

Дальше мысль Радзинского заработала совсем уж причудливо: ласкательное русское «Коля» она трансформировала в ивритское «коль» — «голос», а потом в «аколь» — «всё», что явно перекликалось с замкнутым кругом, как символом полноты и совершенства. Тем временем «ш» превратилась в ивритскую «шин», которая, собственно, дала ей когда-то жизнь. «Шин» сразу заиграла огненными лепестками своей короны — эта буква всегда напоминала Радзинскому три зажжённых свечи на подставке.

Радзинский успел ещё подумать, что перевёрнутая «е» напоминает уже открытый замок — с откинутой дужкой — и проснулся.

***
Радзинский ввалился в сени грязный, мокрый, но невероятно счастливый. Стянул с себя влажную от пота футболку, приложил её к горящему после пробежки лицу.

Мелкий дождь, больше похожий на рассеянную в воздухе водяную пыль, наполнял тишину еле слышным шорохом. Светлые ступеньки крыльца, отсыревшие доски некрашеного забора и далёкий лес за ним стояли в строгой раме дверного проёма неброской картиной — как будто охрой брызнули по тёмному землистому фону. Только лёгкая дымка у горизонта, да невнятный шелест — вот и весь дождь. А под высокими порыжевшими сводами древесной чащи и вовсе было сухо. Земля, усыпанная кое-где выцветшими шелковистыми иголками и тонкими трескучими веточками, пружинила под ногами, только на открытых местах тропинка становилась скользкой.

В доме оказалось неожиданно сумрачно — даже после серого неяркого дня, что остался снаружи. Радзинский повесил на шею футболку, поискал глазами чайник — пить хотелось ужасно.

— Вода только горячая, — виноватым голосом отозвался на его безмолвный вопрос Аверин. — Чаю хочешь? — Он сидел в самом светлом месте — у окна — с книжкой в руках. На плечи наброшен плед, на столе — большой эмалированный чайник сурового тёмно-зелёного цвета.

— Греешься? — понимающе усмехнулся Радзинский. Подошёл вальяжно, хотел пощупать бок чайника и отдёрнул руку, едва не обжегшись. — Чаю, говоришь? — Он покачал головой, потом задумчиво поглядел на аверинскую кружку — её содержимое явно уже остыло. Размышлял он недолго. Николай не успел возмутиться, как чай его был жадно Радзинским выпит.

— Варвар, — хмуро заключил Николай. И отвернулся с книжкой к окну. — Жизнь на природе слишком быстро возвращает тебя в первобытное состояние, — пробормотал он себе под нос.

Но Радзинский услышал. Удовлетворённо выдохнул, утираясь рукой, аккуратно поставил кружку обратно.

— Колюня, — нежно пропел он, перегибаясь к Аверину через стол, — раствориться в природе — цель любого мистика.

— Ну, уж никак не в природе, — ехидно протянул Николай, снисходительно глянув через плечо. — Это цель не мистика, а язычника. — И невольно скользнул заинтересованным взглядом по обнажённому рельефному торсу Радзинского.

Тот заметил, распрямился с усмешкой, поиграл мышцами.

— Чем тебе не угодила природа? Думаешь, Бог создал этот мир в плохом настроении? Чихнул — и вышло то, что вышло?

Аверин неожиданно вспыхнул — щёки запылали, глаза заблестели.

— Нет, Кешенька! — желчно ответил он. — Этот лучший из миров свят сам по себе. Так же, как и ты. Просто потому, что прекрасен.

Радзинский сначала не понял, что только что услышал в свой адрес роскошнейший комплимент, а когда сообразил, то задохнулся от смеха, а потом самым неприличным образом заржал. Согнувшись пополам, он колотил кулаком по столу, хохоча, как сумасшедший, пока не выдохся совершенно.

— Коля! — простонал он, вытирая слёзы, — Я… у меня нет слов!..

— Я догадался, — оскорблённо откликнулся Аверин. — Зачем человеку с таким великолепным телом слова? Ты не говори, ты просто ходи — это беспроигрышный аргумент.

А вот это было уже обидно. И трогательно одновременно.

— Ангел мой! — Радзинский сдёрнул всё ещё висевшую на шее футболку и небрежно смял её в кулаке. — Если тебе приятней будет смотреть на благочестивую мумию в моём лице, ты только скажи! Я прямо сейчас вернусь в лес и предамся аскезе.

— Лучше оденься, — сухо бросил Аверин, снова утыкаясь в книжку.

Радзинский хотел было съязвить по этому поводу, но в последний момент сдержался — шутка выходила уж очень скользкая. Куда после этого мог повернуть разговор, было боязно даже додумывать. Поэтому, постояв немного, Радзинский махнул рукой, да и пошёл прочь.

Умывшись, обтеревшись, натянув водолазку и джинсы, он собирался спуститься вниз, но, уже взявшись за ручку двери, неожиданно для самого себя вернулся — его потянуло, повело — навязчиво и неотвратимо. Радзинский подсел к письменному столу, перевернул клочок тетрадного листа с катюшиными каракулями и принялся торопливо записывать:

Я есть. Не потому, что мыслю,
А потому, что хочешь Ты.
Я есть — в земном банальном смысле —
Как грань великой пустоты.

Меня теснит галдящий хаос,
Я умудряюсь в нём НЕ БЫТЬ —
Я каплей в море растворяюсь,
Чтобы в любви себя забыть.

В небытии полней и чище
Сверкает мир и льётся жизнь.
Небытие бессмертной пищей
Меня старается вскормить.

Я пить готов, не отрываясь,
Напиток горький бытия,
Пока, любовью растворяясь,
В нём сладко бродит жизнь моя.

Пока, по капле вытекая,
Себя ничем могу творить,
Пока ведёшь меня по краю,
Я есть — в тебе хочу не быть.

***
Вид этого человека внушал невольное почтение. Больше всего он напоминал медведя — огромного кавказского медведя. И замедленные движения, и взгляд исподлобья никак не вязались с ласковым «Мурик», как величал гостя Эльгиз.

— Это друг моего сына. Вместе росли, вместе учились… — Эльгиз ласково похлопывал Мурада по предплечью, потому что до плеча его пришлось бы специально тянуться, если бы человек-гора не соизволил наклониться сам.

Мурад привёз давно обещанный Рафиком ткацкий станок. Радзинский бездумно вертел и ощупывал толстые, выточенные из цельного куска дерева балки, и радостная дрожь щекотала его изнутри: так хотелось начать работать — даже руки зудели. Он уже видел то, что сделает — рисунок стоял перед глазами во всех подробностях, которые чётко проявлялись, стоило навести фокус, обратить внимание на какую-нибудь деталь. Значение каждого символа сознавалось смутно — из-за непостигаемой обычными рассудочными средствами глубины, многогранности, многомерности их. Попросту говоря, они были живыми — эти знаки — и чтобы постигнуть их суть, нужно было сначала зафиксировать их, не размышляя, а потом уже слиться с ними, проникнуться ими, проникнуть в них.

Радзинский заметил это, когда ещё только начал писать стихи: образы, которые рождались в творческом акте, были намного сложнее того, что его собственный разум мог породить. Они явно приходили откуда-то, или мысленный взор нащупывал их где-то там — в непостижимых глубинах Вселенной. ПРИДУМАТЬ образ — Радзинский был теперь твёрдо в этом уверен — невозможно. Разве что какой-нибудь примитивный, убогий, плоский, неживой.

— И как это будет называться? — шёпотом поинтересовался Аверин, легонько ткнув товарища в бок.

— «Я есть», — твёрдо ответил Радзинский. И только потом спохватился, что не делился своими планами вслух. Он покосился на Аверина с опаской. — Я опять громко думаю?

— Мне кажется, ты внутри меня живёшь. — Аверин сверкнул глазами — так интимно, так доверительно, так близко, что Радзинскому показалось, будто его внутренности мгновенно расплавились и потекли горячей лавой куда-то вниз.

— Мне бы хотелось. — Радзинский кинул осторожный взгляд на увлечённых разговором Элика и Мурада — те, похоже, не замечали того, что происходит вокруг. — Жить. Внутри тебя. — Он ожёг Николая таким пламенным взглядом, что тот невольно подался назад.

— Солнце моё, — натянуто улыбнулся Аверин. — Расслабься — ты уже… внутри.

— Мне так не кажется, — шепнул ему Радзинский в самое ухо. И посмотрел — с укором.

Аверин перевёл дыхание — чего это он так разволновался?

— Если я скажу тебе, что через тебя я жизнь ЧУВСТВУЮ, а до тебя — только созерцал, тебя это убедит? — слегка нахмурился он.

— Меня это порадует. — Радзинский сдержал порыв внутреннего ликования, и тискать Аверина у всех на глазах не стал. Поразмышлять над услышанным он тоже решил позже. — Но мне этого недостаточно.

— А чего тебе будет достаточно? — помрачнел Николай.

Радзинский мягко взял Аверина за руку и провёл большим пальцем по тыльной стороне его хрупкой кисти с заметно выступающими тонкими косточками. Жест получился каким-то слишком двусмысленным, но Радзинский по-другому не умел и надеялся, что Николай поймёт его правильно.

— Я тоже хочу тебя ЧУВСТВОВАТЬ, а не только созерцать, — просительно заглядывая в аверинские глаза, самым задушевным тоном, на какой только был способен, выдохнул он. И тут же услышал восемь знаменитых бетховеновских ударов судьбы. Потому что увидел: не понял — Аверин его не понял. И сейчас будет грандиозный скандал.

***
Он ошибся: скандала не получилось — Эльгиз позвал всех к столу. Аверин медленно, со значением вытянул свою ладонь из руки Радзинского и шепнул, вставая:

— Ты ПОЧУВСТВУЕШЬ. Обещаю.

На лбу ощутимо выступил холодный пот. Радзинский, поднимаясь следом, потерянно пробасил:

— Надеюсь, мы говорим об одном и том же?

Николай смерил его бесстрастным взглядом, но ответа не удостоил.

А потом были стихи — во вдохновенном исполнении Эльгиза — на фарси и даже на арабском. Элик явно использовал ситуацию, чтобы донести что-то конкретное до нового гостя, но что именно, понять мог только тот, кому послание предназначалось — то есть Мурад. Радзинский уловил только то, что лейтмотивом через всю беседу проходила тема экстаза — созвучная его сегодняшнему настрою. Провалиться в небытие, чтобы вернуться — новым. Умереть внутри, чтобы воскреснуть — более живым, чем доступно тем, кто никогда не заглядывал в Великую Бездну.

— По отдельности мы не существуем. — Эльгиз с хрустом разломил гранат пополам — несколько рубиновых зёрен выкатилось на блюдо. Они сдержанно блеснули своими гладкими гранями на белом фарфоре. — Внутри каждого зерна заключена капля драгоценного напитка — одного и того же — но у каждого своя. Мы все — одно большое гранатовое яблоко. Но внутри каждого зерна — весь гранат целиком, каждая часть таинственным образом содержит в себе целое, каждая сама может вырасти до размеров граната. Мы храним в себе вкус, цвет и аромат того плода, внутри которого мы выросли, образ того дерева, от соков которого он питался, силу той земли, в которую дерево уходило корнями, жар Солнца, которое одарило нас частичкой своего пламени. И образ Неба, которое уронило в землю это зерно — наше сердце…

Радзинский заслушался и забылся. Он снова погрузился в это сладкое состояние — вдохновения и восторга, что наполняло его с утра. Иногда он поглядывал на Аверина — хотелось, чтобы Николай разделил его радость, но тот не поднимал глаз. Радзинский вздыхал, снова включался в происходящее за столом, и опять всё его внимание поглощалось волшебным голосом Эльгиза.

Потом Аверин извинился и ушёл — проверить, не проснулся ли ребёнок. С Катюшей он провозился весь вечер: кормил, выгуливал, развлекал, купал. Ближе к полуночи он вышел на крыльцо, где томился Радзинский, который именно в такие моменты жалел, что бросил курить.

— Ну что, Викентий, ты что-то там хотел ПОЧУВСТВОВАТЬ? — зловеще поинтересовался Николай.

Радзинский глянул на него с тоской. Машинально отметил про себя, что аспирант выскочил на холод в одной рубашке — специально что ли? Провоцирует?

— Замёрзнешь. — Радзинский всё-таки не удержался от благородного порыва и решительно скинул свою куртку.

Аверин на удивление спокойно позволил себя укутать.

— Я для тебя стихи написал, — ошарашил он. И пока Радзинский соображал, что на это ответить, подошёл почти вплотную и, как всегда, затягивая в личное — вне времени, вне привычного мира — пространство своим гипнотическим взглядом, начал негромко:

Гулким эхом округлым
Стук шагов в коридоре.
Звуки ластятся к стенам,
Светлым плещутся морем.

В зал распахнуты двери —
Белой скатертью гладкой
Прикрывает доверие
Шаткий остов порядка.

Неподвижно глядит
Толща бездны зелёной,
А под нею стучит
Сердце мира влюблённое.

По бокалам разлить
Этот пульс невозможно.
Полагается пить
Поцелуями сброженный.

Можешь выпить до дна,
Если только желаешь.
Хочешь знать, что внутри?
Непременно узнаешь.

За зелёным стеклом
Всею сладостью рая
Заискрится вином
Эта тайна живая.

И по строгим законам
Алхимии тонкой
Перебродит дурман
В умиленье ребёнка.

И согреется мир
Твоим солнечным взглядом,
И увидишь — давно
Ты внутри, а не рядом.

Аверинская ладонь легла Радзинскому на грудь — невесомым касанием. Как будто он поставил таким образом точку. И взгляд Аверин не отводил — словно удерживал собеседника в пустоте и безвременьи в ожидании нужного для себя эффекта от совершённого магического акта.

Но Радзинский не был бы собой, если бы поддался второй раз на подобный трюк — как тогда, в лесу. Он заставил себя растрогаться — то ли рвано вздохнул, то ли всхлипнул. Блеснул увлажнившимися от умиления глазами:

— Я понял. — Помолчал, блуждая по аверинской фигуре пьяным от восторга взглядом. — А можно я тебя теперь обниму?

Аверинские эмоции разом опахнули Радзинского колючей волной: изумление — возмущение — смирение.

— Да делай, что хочешь, — сдался Николай. И Радзинский радостно сгрёб его в охапку.

— Спасибо, Коль. — Благодарность Радзинского была совершенно искренней. — Я наверно примитивный такой, но мне нужно — за руку твою держаться. Чтобы не потеряться. Я всё-таки очень долго тебя искал.

— Держись, — пробурчал Николай, закрывая глаза.

Радзинский не стал больше ничего говорить. Он, конечно, слукавил — ему нужно было не столько держаться, сколько держать. И кто же виноват, что это доставляет столько удовольствия?

Радзинский не хотел вдаваться в детали, но про себя разложил всё по полочкам — как на исповеди: с Авериным очень приятно было находиться рядом — просто сидеть. Но часто хотелось что-нибудь с ним сделать, потому что тактильный контакт усиливал эту приятность многократно. Прикосновения рождали удивительное чувство стабильности, завершённости, полноты бытия. Радзинский ощущал, как в такие моменты словно горизонты перед ним раздвигались и дух захватывало от предвкушения какого-то сладостного открытия. Но какого — непонятно.

А ещё приятнее было Аверина обнимать — в такие моменты Радзинский погружался в состояние близкое к Нирване. И держать за руку — от аверинской ладони в тело вливался небывалый покой, который дарует только настоящее единство. И гладить по голове — аверинские волосы явно было наполнены какой-то волшебной силой.

«Я схожу с ума», — смиренно констатировал про себя Радзинский. — «И не скажешь ведь никому, потому что — сто процентов — поймут неправильно. А там недалеко и до того, чтобы самому себя неправильно понять — так ведь проще».

========== Глава 33. Капля мороженого ==========

Я
Твоё приближение
Чувствую
Кожей
Как на голый живот
Капля
Мороженого
Ты
Когда просто
Рядом
Дышишь
Я вдохнуть не могу
Только пульс
Слышу
Ты
Генератор
Статического
Электричества
Каждый волос
Дыбом
В присутствии
Твоего
Величества
Ты
Бездонная синь
Над маковкой
Эвереста
Задыхаюсь
Лечу
Чувствую
Мы
Вместе
Просыпаюсь
Смотрю в потолок
Мне под ним
Тесно
Я
К тебе прикоснусь
Ты почувствуешь?
Интересно…

***
День белый, как молоко. Кисельными берегами расползается в нём заоконный пейзаж — зыбкими тротуарами, домами, как свечи, оплывшими. Бледные дневные сумерки, что пришли на смену дрожащим утренним, растворяют углы, постепенно сгущаясь до консистенции плотных вечерних — серых, не синих, как хотелось бы.

Аверинская фигура, словно брошенная кукловодом марионетка, никнет над очередной чашкой чая. Радзинский присматривается:

— Коль, ты сегодня не причёсывался что ли? — Он подходит и пятернёй энергично приглаживает его растрёпанные белые волосы. Тот уклоняется вяло и отводит взгляд. — Колюня, — Радзинский подвигает табурет и усаживается рядом, — может, тебе заняться нечем, и ты поэтому киснешь?

Аверинский взгляд наливается свинцовой тяжестью, губы сжимаются тонкой полоской.

Радзинский хохочет:

— Прости. Я забыл, что ты как ядерный реактор — снаружи не заметно, что работает, а внутри — ого-го!

Аверин вскидывается возмущённо, но Радзинский гасит этот порыв в зародыше — нежно обхватывает аверинское лицо ладонями и ласково проводит большими пальцами по ярко зардевшимся скулам. И целует невесомо — в кончик носа. И прижимает к себе, чувствуя сквозь рубашку — горячо — аверинские щёки пылают.

Не стыдно — ни капли. Не страшно — совсем. Радзинский махнул на аверинские комплексы рукой и окончательно решил для себя, что всё делает правильно. Выдохнул. Расслабился. И сердце согрелось. Почему он должен бороться со своей щедрой на чувства природой? Ведь им движет Любовь — в самом возвышенном и чистом смысле этого слова.

— Ко-о-оля… — Радзинский со счастливым вздохом прижимается щекой к аверинским волосам и неспешно гладит Николая по напряжённо прямой спине. — Хочешь, я тебя искупаю? У меня масло есть — не помню какое, но специально для ванн.

Аверинские плечи неожиданно расслабляются под его руками.

— Ты совсем спятил, Радзинский? — Николай приподнимает голову и с интересом заглядывает товарищу в его бесстыжие кошачьи глаза. — Сколько пальцев? — Он оттопыривает мизинец и помахивает у него перед носом.

— Какая мне разница, сколько у тебя пальцев? — блаженно улыбается тот. — Я тебя люблю. Со всеми твоими пальцами.

Аверин со стоном прячет лицо у Радзинского на груди.

Они поговорили-таки откровенно — уже перед самым отъездом — там же, на крыльце эльгизовой избушки. Тогда Аверин, измученный чрезмерными, с его точки зрения, знаками внимания со стороны Радзинского, раздражённо заметил, что христианская любовь не нуждается в чувственных проявлениях.

Радзинский в ответ принялся с жаром доказывать: плотоническая любовь — блеф, пустышка, обман. Если Любовь не просачивается в материю, в плоть, она так и остаётся нереализованной потенцией. Простое соприкосновение тел раскрывает глубинные внутренние силы человека. Да это просто НУЖНО каждому для гармоничного, радостного и плодотворного существования. Это фундамент, база, нормально функционирующий тыл — для любого, чем бы он ни занимался. А для духовной работы — обязательное условие. Иначе человек будет транслировать лжеаскетическую духовность, обманывая себя и других.

— Ты сейчас говоришь о браке, — с тоской в голосе воскликнул Аверин.

— Не только, — не смутился Радзинский. Хотя внезапно осознал, что так оно и есть — только в полноценном браке могут быть реализованы все те условия, которые он озвучил. — Природа любой настоящей связи между двумя человеческими существами — одинакова, что в браке, что в нашем с тобой случае, — упрямо добавил он.

Аверин только скрипнул зубами, а Радзинский уверенно продолжил вещать, что обмен энергий, их соединение преображают, питают, творят тонкие структуры человеческого существа. Люди, благодаря такому синтезу переходят на новую ступень осознания, овладения недоступными им без того возможностями. Только целостность двоих должна быть тотальной — охватывать все уровни человеческого бытия. Простое механическое соединение тел без духовного, ментального, витального единства ничего не даёт. Поэтому нужно найти того единственного человека, который станет для тебя персональным волшебным ключом к твоей сущности.

Аверин, до того момента нервно меривший шагами пятачок перед домом, резко остановился, взлетел вверх по ступенькам и требовательно заглянул Радзинскому в глаза.

— Я мужчина, — чётко и раздельно произнёс он.

Видно было, что Аверин при этом с трудом сдерживает эмоции. Что ему хочется хорошенько потрясти Радзинского за грудки, а ещё лучше — окунуть его в бочку с холодной водой, которая стоит под водосточной трубой.

— То есть с остальным ты согласен? — победно ухмыльнулся Радзинский.

И тогда Николай окончательно сдался.

— Согласен, — устало подтвердил он.

И Радзинский на радостях обнял его покрепче. И теперь делал это при каждом удобном случае, игнорируя вялую реакцию соратника на свои действия. Вот как теперь.

Аверин колупает ногтем помутневшую от времени пластиковую пуговицу на старой рубашке, в которую одет сейчас Радзинский, и думает о чём-то своём.

— А пойдём-ка, друг мой Викентий, в постель! — неожиданно предлагает он.

— Тебя понести? — Радзинского не смутить уже ничем. Он окончательно всё понял — про Аверина и про себя. В их отношениях нет, и не может быть ничего пошлого и двусмысленного. Можно обнимать, целовать, прикасаться, не одёргивая себя каждую секунду. И не переживать по этому поводу — жить в полном согласии со своим внутренним ощущением правды. Не бояться, что кто-то неправильно поймёт. Чёрт возьми! Он, Радзинский, искал этого человека всю свою сознательную жизнь! И теперь будет у кого-то спрашивать одобрения?!

Аверин гаденько хихикает, когда Радзинский с кряхтением поднимает его на руки, и откровенно хохочет, когда тот с надрывным «хэх» — словно тяжеловес штангу — роняет его на постель.

— Ложись, родной. — Аверин похлопывает ладонью по шерстяному клетчатому пледу, которым застелена кровать. И глядит — так призывно, так чувственно, что Радзинский начинает подозревать какой-то подвох. Но он решительно сбрасывает тапки и послушно вытягивается рядом с Николаем.

А тот не торопится лечь. Он, как правильная японская жена, сидит на пятках, сложив руки на коленях, и с улыбкой Радзинского разглядывает. Потом наклоняется и нежно проводит ладонью по его лицу.

— Ке-е-ша, — сладко шепчет он. И ловит его растерянный взгляд, фиксирует, выпивает глазами всю силу. — Ке-е-ша…

***
Неказистый бетонный забор — за ним буйно кудрявится листва одичавшего санаторского парка. Ржавый турникет-вертушка, через который так трудно протискиваться с велосипедом. Ровные, побелённые стволы тополей, которыми, словно аллея, обсажена улица, ведущая внутрь посёлка. Дорога идёт всё вниз и вниз, а потом деревья вдруг расступаются и — дух захватывает — такой бескрайний простор открывается взгляду.

Перед зданием школы — огромное поле. Сегодня местные команды играют в футбол. Завораживающее зрелище: миниатюрные фигурки в нарядной красной и зелёной униформе перекатываются по отливающей шёлком изумрудной траве, как будто ветер их носит — то сбивает в кучу, то рассеивает резким дуновением по всему полю. Мяч взлетает безумно высоко и несётся над землёй ликующей кометой. Короткие отрывистые фразы, которыми обмениваются игроки, поглощаются лёгкой сияющей далью, замирают, комкаясь в воздухе. До слуха доносится лишь эхо, в котором слов различить невозможно.

По краю горизонта выстроились в ряд игрушечных размеров деревянные домики — в основном одноэтажные. Вокруг каждого палисадник, в котором бродят куры, а кое-где — гуси и утки. Там сонно, вяло и тихо. А посередине — в фокусе этой реальности — школа.

Радзинский из детства помнил, что это было необычное здание. Высокие арочные окна чуть не от самого фундамента, суживающиеся кверху колонны у входа — казалось, что вся эта простая прямоугольная конструкция непонятным образом устремляется ввысь. Как? Почему? Откуда это странное ощущение?

Во сне Радзинский неожиданно понял, откуда, как и почему. Поскольку увидел, как это ветхое строение выглядело изначально — это был храм. И ныне плоская, будто огромным ножом срезанная крыша была увенчана раньше тянущимися ввысь бутонами золотых куполов. А полуразвалившийся кирпичный сарайчик неподалёку оказался не до конца разобранной колокольней.

Во сне Радзинский вошёл в этот храм. Свет объял его со всех сторон, ослепил, затёк в лёгкие, прерывая дыхание. Растворённый солнцем воздух омывал настенную роспись, оживляя неяркие краски. И казалось, что фрески излучают человеческое тепло, что в телах святых под тяжёлыми складками одежд бьётся пульс, что в их глазах горит живая мысль.

Лепестки свечного пламени выглядели бледными и прозрачными, теряясь в этом солнечном великолепии — словно призрак огня, а не сам огонь трепетал на высоких золотых светильниках перед иконами, сливаясь в пышные пылающие соцветия.

Храм внутри оказался огромным. Радзинский всё шёл, и шёл между квадратных колонн к алтарю, перед глазами проплывали условно-палестинские пейзажи со стилизованными скалами, причудливо изогнутыми деревьями, напоминающими японские миниатюры, тщательно прописанными камнями под ногами библейских персонажей, и аккуратными, лишёнными архитектурных деталей ровными стенами выбеленных домов.

Царские Врата были открыты. Перед ними курился пронизанный солнцем кадильный дым. И в этой дымке Радзинский увидел сидящую на престоле фигуру. И растворился в созерцании. Такого покоя, блаженства и умиротворения его сердце не ощущало ещё никогда. Любовь оказалась как океан — она не спрашивала ни о чём, ласково принимала в свои объятья, омывала, укачивала, игриво плескалась вокруг. Очистительные слёзы умиления закипали внутри от её нежных прикосновений.

Радзинский почувствовал, что по левую руку стоит Аверин. Его присутствие ощущалось, как полнота, завершённость и абсолютное успокоение. В порыве восторга и благодарности Радзинский пожелал, чтобы так было всегда. И с надеждой протянул Николаю на ладони тоненький ободок неизвестно откуда взявшегося кольца. И поплыл, поплыл — его подхватили ликующие волны торжествующего хора.

Открыл глаза. Уставился в непонятно когда сгустившуюся темноту.

— Радзинский, ты неисправим, — раздался справа грустный аверинский голос.

— Это плохо? — Радзинский повернул голову, пытаясь разглядеть хоть что-нибудь, кроме смутно выступающего в ночи силуэта. Наощупь нашёл аверинскую руку и сжал его холодные пальцы.

— Наверное, это хорошо, — вздохнул Аверин. — Просто я ещё не оценил своего счастья. — Он придвинулся, повернулся на бок и уткнулся лбом Радзинскому в плечо. — Не буди меня, я жутко устал, — предупредил он, засыпая почти мгновенно.

Радзинский тоже повернулся к Аверину лицом, подсунул свою руку ему под голову и осторожно прижал к себе, обнимая. Другой рукой он нащупал за его спиной краешек пледа и завернул его, укрывая таким образом крепко спящего Николая.

Сон не шёл. В памяти всплывали подробности недавнего видения. Размышляя над ними, Радзинский начал понемногу понимать, чего добивался аспирант. Он хотел показать своему безумному товарищу, что такое Божественная Любовь, полагая, что это отрезвит его и направит его сердечную энергию в правильное русло.

«Я неисправим? По-моему, я абсолютно правильно устроен», — успокоил сам себя Радзинский. Он не заметил никакого противоречия между своим и аверинским взглядом на спорный вопрос. Поэтому не стал больше ничего анализировать, а вместо этого принялся сочинять очередное стихотворение.

Почему-то захотелось мысленно вернуть лето, и с Авериным, которому явно не хватает солнца, поутру летним теплом поделиться.

Я утону в цветах и травах,
И в пенной зелени садов —
Многоголосых, многоглавых,
Обильных сладостью плодов.

Прохладой яблоневого цвета
Я остужу своё лицо.
Из капли солнечного лета
Я подарю тебе кольцо.

Я подарю себя в придачу
И этот щедрый яркий мир.
Моей любовью дар оплачен,
Моей душой устроен пир.

А от тебя совсем немного
Взамен хочу я получить —
Ты раздели со мной дорогу —
Я только так умею жить.


========== Глава 34. Остальные ==========

Дождь лупил по земле, хлестал по асфальту. Мир размокал прямо на глазах — уже вековые деревья податливо гнулись волнами до самой земли, как безвольная трава на дне океана. Правда, в сухом тёплом доме заоконный пейзаж выглядел причудливой фантазией, родившейся под монотонный гул шаманского бубна, в который сливались частые, звонкие удары капель по жестяному подоконнику.

Задую свечку — белой фатой
За ней дымок потянется кисейный.
На плечи ляжет серый день осенний
Едва погаснет отблеск золотой…

Радзинский честно пытался работать, хотя слипались глаза, одолевала зевота, и только стихи — словно в насмешку над вымученными наукообразными фразами — складывались сами собой.

Войду туда, где ты — забыв про дождь,
В мечтах и мягком пледе утопая,
Какой-то ветхий том опять листаешь
И нас с дождём опять не узнаёшь…

В чужой текст Радзинский входил, как в другую Вселенную, иной язык натягивал на себя, как новое тело. Английская спецшкола, куда заботливо определили его в своё время родители, дала ему возможность ещё в детстве приобщиться магии погружения в стихию языка. Он пробовал на вкус английские слова и неожиданно понимал, что значит быть человеком другой культуры, начинал изнутри автохтонного для неё организма воспринимать мир — слепленный из привычных ветхих элементов, но в каком-то ином порядке, пропитанный иным настроением, устроенный «под себя» чужой волей, чужим характером, чужой прихотью. И тот факт, что за каждый реферат в ИНИОНе платили сумму равную чьей-то месячной зарплате, не был решающим, когда Радзинский брался за подобную работу — он получал удовольствие, листая англоязычные статьи и монографии, как гурман, смакующий одно за другим подносимые блюда.

Ты не заметишь как — твоя рука
Моих волос коснётся машинально —
У ног твоих сажусь на пол зеркальный
В уютной клетке стен и потолка…

Радзинский споткнулся на последнем четверостишии, перечитал его и засмеялся, прикрыв ладонью глаза. Снова эти собачьи мотивы! Он опять, будто наяву, представил, как цокает когтями по паркету, почуял по-детски молочный аверинский запах и даже ощутил, какова аверинская рука на вкус, если её лизнуть.

«Стихи не должны быть честнее своего хозяина», — меланхолично подумал Радзинский и размашисто дописал:

Как пёс дышу в колени — профиль твой
Я преданно облизываю взглядом —
Я сам себе даю команду «рядом»,
В тебя, как в бой, бросаясь с головой…

Он отложил ручку и прислушался: в соседней комнате Аверин играл с дочерью то ли в салочки, то ли в прятки — за стеной слышалась возня, дробный топот маленьких ножек и звонкий катюшин смех. Уровень душевного комфорта зашкаливал — всё в жизни Радзинского было сейчас идеально. Он чувствовал себя героем древнего эпоса, который успешно прошёл указанный богами маршрут и получил в награду своё счастье.

— Раз. Два. Три. Четыре… — размеренно считал в прихожей Николай.

В кабинет, скрипнув дверью, просочилась Катюша. Тихо повизгивая, как изнывающий от сладостного азарта щенок, она метнулась под ноги Радзинскому, забилась под письменный стол и замерла там тёплым комком. «Дядя Кеша» продолжил невозмутимо листать рукопись, прислушиваясь к аверинским перемещениям по квартире. Приоткрытая дверь довольно быстро подсказала аспиранту верное направление поисков.

— Где же Катя? Где она может быть? — напевал Аверин, входя в комнату и медленно приближаясь к письменному столу. — Вот она! — завопил Николай, заставив Радзинского вздрогнуть, и кинулся на колени, чтобы схватить ребёнка, но Катюша оказалась проворнее — пока папа заползал под стол, она уже выскользнула оттуда.

— Отдохни — хмыкнул Радзинский, вглядываясь в подстольную темноту, где сверкал глазами Аверин.

Тот радостно блеснул в полумраке зубами, подполз поближе и уткнулся лбом в колени Радзинского, стараясь выровнять дыхание. Кажется, Вселенная решила пошутить — подкинула образ, а затем перевернула его с ног на голову.

— Не пора ли сделать перерыв? — ласково пророкотал Радзинский, любовно поглаживая мягкие светлые волосы на аспирантском затылке. Аверинская непосредственность умиляла и непозволительно расслабляла — Радзинский чувствовал, как сердце теплеет, как концентрация великодушия и безотказности в организме стремительно растёт, достигая критической отметки, за которой полная бесхребетность и непротивление любому капризу.

— Скажи лучше, что просто ищешь предлог, чтобы самому уклониться от работы, — поднимая голову, насмешливо закивал Николай.

— Почему ищу? Уже нашёл. — Радзинский красноречивым жестом протянул Аверину руку, чтобы помочь ему выбраться из-под стола. Тот, пыхтя, вскарабкался по его ногам и оказался сидящим у Радзинского на коленях, его руки уверенно обхватили шею товарища, а внимательный взгляд изучающе заскользил по его лучащемуся довольством лицу.

— Нашёл, значит, используй, — наставительно изрёк Николай. — По большей части шансы никогда не повторяются.

— По большей части? — Радзинскому нравилась ситуация — одна его рука грела аверинскую поясницу, а вторая нежно оглаживала аспирантское колено.

— Да. Потому что есть возможности, которые настойчиво возвращаются — годами. Но и они улетучиваются бесследно, если их раз за разом игнорировать — просто истощаются, как бы ни велико было желание Вселенной тебе помочь и какой бы огромный заряд любви не был в них изначально вложен.

— Например? — Радзинский спрашивал не потому, что не знал ответа. Ирония ситуации заключалась в том, что, задавая вопросы, он продлевал такой приятный во всех отношениях контакт — использовал очередную ВОЗМОЖНОСТЬ понять, почувствовать, окунуться в другого человека — единственного человека, с которым хотелось стать одним целым.

— Например… — Аверинские пальцы теребят воротник рубашки Радзинского — щекотно и трогательно. Взгляд его расфокусирован — сейчас можно смело рассматривать капризную линию губ, обводить глазами деликатные очертания подбородка и острых скул, не опасаясь быть обвинённым в пренебрежительном отношении к важной теме. — Например, человек сошёл с пути — это происходит не вдруг, не однократным волеизъявлением (хотя и такое, конечно, бывает). Обычный сценарий: человек раз поступил не по любви, не замечая этого, два сделал неправильный выбор — в пользу себя, как правило, три проигнорировал явное предупреждение. Но возможность вернуться на верную дорогу для него сохраняется ещё очень долго. По большей части уже как формальность…

Радзинскому нравилось смотреть на охваченного вдохновением Аверина. Он и сам в такие моменты словно истончался и взлетал в эмпиреи — любопытно было погрузиться в родную для аспиранта стихию.

— Папа! Ты пасему меня не исись? — обиженно воскликнула Катюша, неожиданно возникая в дверном проёме и спотыкаясь о порог.

Аверин смутился и завозился виновато, намереваясь сползти с колен Радзинского. Но тот придержал его и сурово ответил:

— Потому что папу нашёл я. И что это значит?

— Сто? — осторожно спросила Катюша, ковыряя пальцем замочную скважину. Взгляд её был по-детски чист, а любопытство неподдельно.

— Это значит, что пора обедать. А кое-кому — обедать и спать. — Он сделал резкий выпад в сторону девочки, и она с радостным визгом бросилась прочь из комнаты.

— Я согласен — обедать и спать, — мечтательно вздохнул Аверин, устраивая свою блондинистую голову у Радзинского на плече.

— Хороший мальчик, — промурлыкал Радзинский, обхватывая аспиранта обеими руками и крепко, словно плюшевую игрушку, сжимая в объятиях. — За такое примерное поведение тебе полагается награда. Чего Коленька хочет? — просюсюкал он.

— Чтобы во всём мире был мир! — звонко ответил Аверин. И радостно засмеялся, запрокидывая голову и демонстрируя все свои тридцать два зуба одновременно.

Радзинский неодобрительно поцокал языком:

— А если масштаб увеличить?

Аверин сразу поскучнел, повозил пальцем по плечевому шву на его рубашке.

— А всё остальное — приложится, — холодно ответил он и посмотрел — с прищуром.

***
Над мойкой поднимался пар. Струя воды ударялась о глянцевую поверхность тарелки и рассыпалась в этом тумане хрустальными брызгами. Радзинский намывал очередное блюдце до скрипа и ставил на ребро между прутьев сушилки. Краем уха он слушал шуршание конфетных обёрток и смиренные вздохи Аверина: «Катя, хватит…». И почти сразу легкомысленный аверинский смех и требование поделиться конфетами с папой.

В этом был весь Аверин: сначала сурово сказать «нет» и тут же сдаться, если его строгий запрет никого не впечатлил — мол, я обозначил свои благие намерения, и ладно. Как будто ему самому любая правильность была в тягость.

На мгновение Радзинскому показалось, что он поймёт сейчас что-то важное — для себя — но упустил мысль и она, вильнув хвостиком, растворилась в ноосфере. Осталось ощущение, что ларчик открывается просто и никакой волшебный ключик к нему совсем не нужен. Но вот что было в этом ларчике — загадка.

— Кое-кто сейчас идёт чистить зубки, а потом спать, — серьёзно и внушительно пробасил Радзинский, закрывая воду и вытирая руки «вафельным» полотенцем. — Микробы тоже очень любят сладкое и, пока Катя будет баиньки, они наползут на её зубки целыми толпами, если она не почистит их перед сном.

— Папе тозе надо, — сразу сообразила девочка.

— И папе тоже надо, — добродушно ухмыльнулся Радзинский, стойко выдерживая гневный аверинский взгляд.

— Чистить зубы три раза в день — это уже паранойя, — прошипел аспирант, проходя мимо Радзинского.

— Родителям приходится жертвовать своими вредными привычками ради правильного воспитания детей, — с усмешкой развёл тот руками. И подмигнул перепачканной шоколадом Катюше, которая внимательно смотрела на него из-за папиного плеча.

Очень скоро тишина растворила все звуки в квартире, повисла сонной архивной пылью в неподвижном воздухе. Радзинский снова сел за письменный стол, потаращился пару минут на брошенную рукопись и со вздохом угнездился кудрявой головой прямо на бумагах. Он не уснул, нет — завис на грани миров, не теряя связи с реальностью — и совсем не удивился, увидев перед собой аскетичную фигуру старого монаха, который держал на вытянутых руках скромный ларец. Откинув крышку, старец позволил Радзинскому заглянуть внутрь шкатулки — там лежало что-то розовое, сладкое и необыкновенно желанное. Проснувшись в ту же секунду, Радзинский уставился в серое, забрызганное дождевой моросью окно, облизывая пересохшие губы. Сердце колотилось так, будто готовилось ко взлёту. «Вот, что было в ларце», — задумчиво сказал себе Радзинский — обычно констатация очевидного ему не требовалась, но сейчас он просто не знал, что ещё сказать. И что с этим открытием делать.

До вечера он бродил по квартире сам не свой — непонятное возбуждение не давало ему сидеть на месте и он сначала просто мерил шагами кабинет, потом взялся переставлять давно перепутанные Авериным книги, которые тот втыкал на полку, где придётся, не особо заботясь о том, чтобы вернуть их на место.

«Я что-то упускаю», — мучился про себя Радзинский. — «А ведь всё просто. Я не знаю, чего хочу? Потому и не понимаю, что же там такое — в ларце? Хотя ясно ведь, что Любовь. Мне не хватает любви?».

Он задумчиво брёл по полутёмному коридору в сторону кухни и ожидаемо вздрогнул, нос к носу столкнувшись с взъерошенным сонным Авериным, который, сладко потягиваясь, вывалился на него из дверей детской. Наверное, от неожиданности, от того, что его застали врасплох, Радзинский выпалил вдруг то, о чём совсем не думал и спрашивать не собирался:

— Коль, а как же остальные?

***
— Остальные? — Аверин замер в нелепой позе — с поднятыми над головой руками, с кошачьим прогибом спины. Но потом выдохнул, разом подтянулся, стал серьёзным, деловым — простым. Подхватив Радзинского под локоть, он решительно повлёк его по направлению к кухне. — Я рад, Кешенька, что ты, наконец, вспомнил об этом, — заговорил он нейтральным лекторским тоном. — Но тут не о чем беспокоиться — плод падает, когда он созрел. Понимаешь? Не нужно никого искать, нужно просто внимательно по сторонам смотреть. Вот ты искал Мюнцера? Нет. Искал Покровского? Тоже нет…

— Я тебя искал, — честно признался Радзинский, садясь на табурет — научная объективность не позволила ему замолчать этот выбивающийся из общего ряда факт.

— Меня? — Аверин растерялся, сел напротив, влажно блестя глазами.

— Да. Я ПОПРОСИЛ. И через день тебя встретил.

— И чего же конкретно ты попросил? — мягко и как-то осторожно поинтересовался Аверин.

— Человека, который бы меня понимал.

Радзинский вдруг ощутил, как пространство между ним и Николаем изменило свои свойства — оно стало ОБЩИМ — как будто связывающие их токи потекли свободно от одного тела к другому, намагничивая воздух и притягивая, сплавляя.

— А что ты подразумеваешь под пониманием? — Аверинские глаза словно светились, гипнотизировали, не давая отвести взгляд.

— Любовь, — неловко дёрнул плечом Радзинский. Его обычно невозможно было смутить, но сейчас его словно сковало осознание значимости ситуации, когда каждое слово приобретало особый смысл и вес. — Чтобы понять человека, нужно стать с ним одним целым. А чтобы настолько слиться с ним, нужно его полюбить, — сдержанно пояснил он свою мысль. Он прекрасно помнил, что, когда просил, считал понимание важнее любви, и теперь хотел самого себя убедить, что уже тогда подразумевал то, что сейчас озвучивал. — Чтобы понять человека нужно его полюбить, — повторил он на всякий случай, подводя черту под своими рассуждениями.

Аверин молчал, но видно было, что он взволнован.

— И как — ты доволен результатом?

Пространство сгустилось, заискрило, выталкивая наружу уже готовые внутри ответы.

— Я счастлив как Фауст. Но я всё ещё не до конца тебя понимаю, — со вздохом признался Радзинский. — Не знаю, что я для тебя значу. Иногда кажется, что ничего.

— Кеша! — Аверин даже подпрыгнул от возмущения на стуле. — Ты — всё, что у меня есть! Мы ведь уже говорили с тобой об этом! Думаешь, я стал бы шутить такими вещами?!

Поскольку Радзинский безмолвствовал и смотрел больным взглядом, Аверин решительно поднялся и порывисто товарища обнял, прижав его кудлатую голову к своему сердцу.

— Балбес, — беззлобно пробурчал он. — Какие тебе «остальные»? С собой разберись для начала.

— Ты так считаешь? — несколько капризно переспросил Радзинский. В глубине души он был доволен, что затронутая им самим так нелепо и так некстати тема не получила никакого развития. — И что же мне делать?

— Для начала запомни, что я у тебя — есть, — строго сказал Аверин, за волосы оттягивая голову Радзинского назад, чтобы иметь возможность взглянуть ему в лицо. — И я точно также счастлив, что нашёл, наконец, человека, который полностью меня понимает.

— И любит, — ревниво уточнил Радзинский.

— Да, Кешенька, и любит, — смиренно подтвердил Аверин. И запечатлел на его лбу пылкий поцелуй.

Радзинский со счастливым вздохом снова уткнулся в рубашку Аверина, и только мысль, что ларчик он так и не открыл, карябнула сердце и опять пропала, дразня своей неуловимостью. Но Радзинский решил, что устроит этой мысли качественную ловушку и в следующий раз она врасплох его не застанет. Ведь шёлк не рвётся, булат не гнётся, а Викентий Радзинский никогда не сдаётся — так ведь? Тем более что в обретении правильного ответа, похоже, заинтересован не он один. Жаль, что Вселенная выражается так загадочно и непонятно…

========== Глава 35. Красный день календаря ==========

В просвете между гардинами слишком светло для беззвёздной ноябрьской ночи.

— Снег пошёл, — шепчет Аверин, приподнимаясь на локте и жадно вглядываясь в разбавленную бледным снеговым отсветом темноту.

Радзинский вздрогнул, выныривая в реальность: неизвестно когда он успел задремать и почти уже уплыть сознанием в тягучий морок сновидения — Аверин так уютно дышал под боком, что уснуть было немудрено.

Тело от резкого пробуждения «включилось» неожиданно остро и сразу все ощущения вспыхнули в нём до необычайности ярко: грубость плетения ткани шершавой льняной простыни, тяжесть ватного одеяла на ногах, жар узкой аверинской ладони на плече, упругий изгиб аверинской спины, которую Радзинский по инерции продолжал обнимать одной рукой, машинально сминая пальцами скользящую от движения ткань его пижамы.

— Ты всё не спишь? — голос спросонья прозвучал предательски хрипло.

— Я тебя разбудил? — расстроился Аверин. — Извини, Кешенька. — Он покаянно боднул Радзинского лоб в лоб. — Просто снег пошёл — так красиво…

Радзинский тяжело повернулся на бок, утягивая Аверина за собой — тот послушно сполз вниз и улёгся головой на сгибе его локтя.

— Ну что — колыбельную тебе спеть? — добродушно пробурчал Радзинский, зевая.

— Почитай лучше стихи, — мечтательно протянул Аверин. — Что ты там сочинил — из последнего?

— У меня нет настолько плохих стихов, чтобы ими усыплять. А от хороших ты придёшь в восторг и только сильнее взбодришься, — попытался отшутиться Радзинский. Почему-то в это раз перспектива читать свои стихи вслух заставила болезненно сжаться его нутро — это было слишком интимно, слишком остро, почти как… Эту мысль Радзинский додумывать не стал и отодвинулся инстинктивно — на микроскопическое расстояние, но, видимо, достаточно заметно для Николая, который удивлённо скользнул по его лицу серьёзным, внимательным взглядом.

— Не ломайся, Викентий, — хмурясь, нарочито душевно пропел Николай и ласково коснулся пальцами его спутанных волос. — Просто читай — а там разберёмся. — Он конечно же почувствовал, как по возрастающей заколотилось вдруг сердце Радзинского под ладонью. Вздохнул. — Ну, давай, я тебе почитаю. Хочешь?

Радзинский с редким энтузиазмом закивал в ответ. Николай только усмехнулся.

Каплями медовыми закат
Растворился в лунном молоке.
Тишины в ушах застряла вата,
Ночь рисует сны на потолке.

Серые на сером — не понять,
Где граница яви — той и этой.
До утра приходится блуждать
Меж мирами в поисках ответа

И везде встречаю я тебя —
С двух сторон поверхности зеркальной —
Видимо, волнуется судьба,
Чтоб не разминулись мы фатально.

Розовым вином умылась ночь.
Щурясь от похмельного рассвета,
Проверяешь снова ты на прочность
Хлипкие детали мира этого.

И я тебе, конечно, не скажу,
Что можно жить, совсем не просыпаясь.
Лучше я чуть-чуть поворожу,
А потом — совсем чуть-чуть раскаюсь.

Сотворю тебе привычный мир —
Обновлю и щели подлатаю.
Наш роман, зачитанный до дыр,
Каждый день я снова открываю.

— Нравится?

Радзинский отмер и снова закивал, умилённо поглаживая Аверина по голове:

— Нравится. У тебя все стихи такие — вкрадчивые…

— Женские? — ревниво уточнил Николай.

— Ну, почему сразу «женские»? — возмутился Радзинский. — Текучие… — И поспешно сменил болезненную для Аверина тему. — Только вот после «фатально» — там явно ещё одного четверостишия не хватает. Какой-то… провал, резкий переход от одного к другому — как будто два разных стихотворения в одно соединили. Понимаешь?

Аверин помолчал, проговаривая стих в уме, и неохотно согласился:

— Да, ты прав. — Он придвинулся со вздохом и положил Радзинскому голову на грудь. — Сейчас… подумаю…

За те несколько минут, что он сосредоточенно молчал, тишина ожила, зашуршала, задышала, затикала. И сон уже начал подползать, окутывать…

— Может, так?

Радзинский встрепенулся и отлепился от аверинской макушки, в которую так приятно было сопеть, задрёмывая:

— М-м-м?

Аверин, вдохновенно блистая глазами, зашептал:

Но не искушаю я судьбу —
Я с тобой по капельке сплавляюсь.
Соприкосновением любым
Я с тобой самим собой меняюсь.

И однажды утром совпадёт
Наше наяву существованье.
Стук часов неспешно парой нот
Общих снов отмерит окончанье…

— Надо записать, — одобрил Радзинский. Непонятное мучительное стеснение отступило так же неожиданно, как и накатило — приятно было вновь чувствовать себя собой — счастливым, великодушным и бесконечно в себе уверенным.

— Темно… — уныло протянул Аверин и передёрнул плечами.

— Темноты боишься? — вкрадчиво промурлыкал Радзинский, практически утыкаясь носом в аверинское ухо.

Тот съёжился от щекотки, но не отодвинулся.

— Нет, — поморщился он.

— А чего боишься? — полюбопытствовал Радзинский, заботливо подтыкая под аверинский бок одеяло и теснее прижимая озябшего Николая к себе — тот по обыкновению пришёл в его постель греться, и Радзинский готов был уже благословлять промозглое русское межсезонье и плохую работу коммунальных служб, которые отопление включали в полсилы, и тем самым вынуждали Аверина искать тепла в его жарких объятиях.

— Ничего конкретного, наверное. — Аверин задумался, холодя влажным дыханием шею своего теплокровного товарища. — Но я знаю, что такое страх — сам по себе. — Он приподнял голову и пытливо глянул на Радзинского — снизу вверх — тот послушно скосил глаза, чтобы поймать его взгляд.

— Сам по себе? — вежливо уточнил Радзинский. И нежно пригладил упавшую на аверинский лоб прядь его светлых волос — ему было почти безразлично, что именно Аверин сейчас говорил — лишь бы говорил. Важен был контакт, сам факт близости, а чем конкретно он был наполнен — неважно.

Не исключено, что Аверин это понял. Он тяжко вздохнул и улёгся обратно. Поелозил щекой по груди Радзинского, устраиваясь поудобнее.

— Для меня страх — это то, что приходит извне, это психический аромат враждебных человеку сил, ощущение присутствия не просто чужого, а потенциально опасного, — доверительно сообщил он. Помолчал. Потом усмехнулся каким-то своим мыслям. — Я отчётливо осознал это ещё в раннем детстве. Мы с папой шли где-то в центре Москвы — он держал меня за руку, потому что тогда я был немногим выше его колена. Был канун ноябрьских праздников: как всегда, серо, холодно и всё вокруг увешано красными флагами — унылое сочетание. И было уже темно. Мы свернули в какой-то неосвещённый переулок — там, кроме нас, не было никого. Я эту картинку до сих пор вижу: выступающие из темноты серые колонны, а на них огромные красные полотнища, хлопающие на ветру — зловещий такой звук. Было понятно, что они красные, но казались они в сумерках чёрными, и эта чернота красного цвета выглядела очень инфернально — я кожей почувствовал излучение другого мира — враждебного всему человеческому мира. Я ощутил его дыхание, я принял в себя знание о нём. А страх — это его запах, знак его присутствия…

Николай замолчал, погрузившись в свои мысли. Радзинский какое-то время задумчиво перебирал его волосы, а потом признался осторожно:

— А я тебя боюсь потерять. — И внезапно, холодея нутром, осознал, что это, в самом деле, самый большой страх его жизни.

Аверин тихонько фыркнул.

— Это всё равно, что бояться потерять собственную тень, — снисходительно заметил он.

— Твоими бы устами, Коля… — обиделся Радзинский.

— Что? — с вызовом поинтересовался Николай.

В самом деле — что?..

***
Б-дзынь… — тонкий фужер разлетелся на невидимые прозрачные осколки.

— Олег! — рявкнул Радзинский на разом побагровевшего от стыда друга детства — тот замер от его гневного окрика, как испуганный суслик, с посудой в руках, боясь наступить на разлетевшееся повсюду стекло.

Радзинский осторожно сгрузил на буфет салатники и плетёнку с хлебом и отправился за веником. Стиснув зубы, принялся тщательно выметать отовсюду осколки.

Покровский по-прежнему наблюдал за ним всё также боязливо, но уже с заметным любопытством — Радзинский кожей чувствовал это и злился ещё больше.

— Ради Бога! — мрачно пробасил он, ссыпая мусор в ведро. — Оставь половину — я же не просил тебя нести сразу всё.

Покровский послушно звякнул бокалами, оставляя их на кухонном столе, и обеими руками твёрдо взялся за стопку тарелок, всем своим видом демонстрируя сосредоточенность на поставленной задаче: донести посуду до гостиной в целости и сохранности. От его честного взгляда, приправленного пониманием и сочувствием, хотелось самолично ухнуть весь фарфор об пол.

— Мне кажется, ты о чём-то не о том думаешь, — угрожающе произнёс Радзинский, сосредоточенно громоздя салатники один на другой так, чтобы не нарушить внешний вид старательно украшенных блюд.

Покровский истово замотал головой, испуганно вытаращив глаза — его неподдельный страх несколько утолил жажду крови, терзающую Радзинского — он удовлетворённо хмыкнул и вышел, наконец, из кухни.

Аверинский голос звенел среди всех шумов, как колокольчик в метель, слышный на сотни вёрст вокруг, поэтому Радзинский, даже не желая этого, улавливал каждое произнесённое им слово, пока расставлял на столе закуски.

— Через это проходит каждый, — страстно доказывал собеседнику Николай. — Человеку кажется, что он утратил последний защитный покров и остался один на один — с холодной и злой пустотой, а на деле он просто опустился на тот уровень сознания, где только неуютный мир вокруг и беспомощный вопрос в голове: «Как я здесь оказался?».

Радзинский первый раз в жизни видел, чтобы Аверин спорил с кем-то. Но он уже хотел это забыть. Аверин загадочно сверкал глазами, выдавая свои аргументы. Он наклонялся к собеседнику на поцелуйно-интимное расстояние, постоянно прикасался — легко, практически невесомо — к плечу, почти клал ладонь на грудь, так что (Радзинский был в этом уверен) можно было почувствовать тепло, но не прикосновение. Выслушивая ответ, Николай легонько проводил кончиком языка по верхней губе, потом прикусывал нижнюю, и всё это — глаза в глаза, ни на секунду не прерывая зрительного контакта с собеседником. Доверительный тон, лёгкий смех, румянец на скулах — оказывается, Аверина может увлечь любой, у кого в голове есть парочка нетривиальных мыслей.

Радзинский понимал, что ревнует, хотя чувство это до сей поры было ему неведомо — он просто остывал и быстро терял интерес к тому, кто неосмотрительно переключал своё внимание с его неотразимой персоны на кого-то другого. И потом уже ничто не могло заставить его вновь заинтересоваться разочаровавшим его таким образом объектом. Но сейчас он чувствовал, что звереет. Возможно, потому, что вот это вот духовное единство — это всё, что у них с Авериным было. Так какого чёрта он одаривает собою других?!

— Что такое наш опыт? — интимно понижая голос, снова склонился к собеседнику Аверин. — Субъективные ощущения, — он легонько скользнул пальцами по плечу нового знакомого и горестно помотал головой, так что волосы растрепались и льняного цвета чёлка вновь упала на глаза. — Мир таков, как мы его воспринимаем — это правда. Но это не значит, что при этом мы сами творим его. Когда у нас нет энергии, наших сил хватает только на то, чтобы воспроизвести простенькую чёрно-белую настройку. Мы воспринимаем звуки, запахи, предметы — грубо, навязчиво, телесно. Но когда внезапный приток силы заставляет нас проснуться, мы открываем глаза, оглядываемся здесь заново, мы чувствуем, как энергия щекочет нас изнутри, и замечаем, что все предметы этого мира имеют дополнительные измерения, излучают сверхтелесные вибрации, что миры проникают друг в друга и сквозь этот просвечивает ещё десяток тех, которые мы можем с нашим слабым зрением отсюда разглядеть…

Собеседник невозмутимо курил и не рвался возражать. Он, как и Аверин, был уверен в своей правоте, и готов был своей точкой зрения поделиться, но не стремился её доказывать. Кто привёл сюда этого непрошибаемого бурята, Радзинский вспомнить не мог, но очень хотел доброжелателя отблагодарить.

А невольный соперник был отвратительно спокоен — казалось, за узкими щёлочками его глаз плещется та самая бездушная пустота, о которой он неспешно вещал Аверину между затяжками. Радзинский не слышал его тихих ответов и благоразумно радовался этому — меньше поводов встрять в беседу и попасть в глупое положение. Всё равно, как согнать с дивана кота, который раздражает тебя тем, что просто выглядит довольным и громко мурлычет.

— Например? — переспрашивал Аверин, подаваясь к собеседнику всем телом и так преданно заглядывая в глаза, как будто просил, чтобы его приласкали. — Например, поэт даёт другим новую настройку, цепляясь за которую, человек может закрепиться на новом для себя уровне восприятия. Люди читают и перечитывают любимые книжки не потому, что это помогает им забыться и спрятаться от пустоты в чьих-то фантазиях, за неимением своих собственных, в чьих-то мирах, которые они бессильны создать сами. Просто человеческая природа очень косная и ей требуется множество повторений, чтобы закрепить новую настройку. И вот человек возвращается к тому, что его вдохновляет — снова и снова — пока пленившая его вибрация не начнёт воспроизводиться в нём сама. Люди, по большей части, просто записывающие устройства, которые постоянно ищут, чем бы им заполнить СВОЮ пустоту…

Аверинское вдохновение зримо обволакивало сидящего напротив него человека — Радзинский ВИДЕЛ это. Оно струилось, дрожало, окутывало — воздух вокруг раскалялся, мир расплывался, делая двоих друг другу всё ближе, ближе…

— Чёрт! — Радзинский яростно сжал в кулаке штопор вместе с куском раскрошившейся пробки. Поймал удивлённый аверинский взгляд, схватил бутылку и широким шагом направился в кухню.

Он хотел закрыть за собой кухонную дверь, но кто-то с другой стороны толкнулся внутрь. Пришлось изобразить на лице гостеприимное добродушие и позволить этому кому-то войти.

— Ты не поранился? — обеспокоенно спросил нерешительно застывший на пороге Аверин. Он вошёл, прикрыл дверь и мягко взял Радзинского за руку, в которой тот до сих пор сжимал горлышко злополучной бутылки.

— Нет, — сдержанно ответил Радзинский. — Пробка хреновая оказалась — хочу попробовать протолкнуть её внутрь. Выдернуть, наверное, уже не удастся.

— Ага, — глубокомысленно кивнул Аверин, ощутимо ввинчиваясь в товарища проницательным взглядом. — А мне кажется, что нужно ещё раз попробовать — спокойно, без насилия.

— Я спокоен, — мгновенно вскипел Радзинский.

— Ну да. Именно поэтому вокруг всё красное.

Николай без борьбы вынул из ослабевшей разом руки Радзинского бутылку портвейна, забрал штопор, очистил его, аккуратно ввинтил в полуразвалившуюся пробку, потянул — чпок! — пробка вылетела из горлышка, и винный запах растёкся по кухне.

— Молодец, — бесцветным голосом похвалил его Радзинский.

Аверин торжествующе улыбнулся.

— А ларчик просто открывался, — насмешливо пропел он. И испуганно схватил за грудки резко переменившегося в лице Радзинского, который от этих слов внезапно затосковал, обмяк, растерялся.

Заглянувший в кухню пару минут спустя Покровский застал заметно смутившую его композицию: Аверин сидел на столе, стиснув коленями бока Радзинского, и обеими руками прижимал его голову к своей груди. Они сплелись так тесно, что Покровскому вначале показалось, будто это не невинное дружеское объятие, а клубок самой неистовой страсти.

И он едва успел подхватить открытую бутылку вина, которая опасно покачивалась на краю этого самого стола.

========== Глава 36. Афродита Урания ==========

Радзинский открыл глаза и замер: над ним нависало опрокинутое голубое небо, скромно оправленное в белую раму окна. Золотистый солнечный флёр дрожал перед глазами, животворя холодную небесную лазурь.

Синее с позолотой
Вечность — вот она
Любовь безбрежная
Одинаково нежная
Даже к ничтожному
И ко мне — тоже
Живая, не царская
А тёплая, ласковая
Без снисхождения
Себя дарение
Не ценным призом
А как росток — снизу
Без воды не выжить
А она ноги лижет
По любви, не по-книжному
Не различая верхнего-нижнего,
Не выбирая чистого
Без лукавства, по истине
Без любого обмана
Который сердце ранит
Который Любовь убивает
Потому что Любви не бывает
Без правды, в мути
Даже на перепутье
Даже в крови и в ярости
Даже в какой-нибудь малости
Она всегда ясная
Как это небо ласковое…

Внутреннее ликование не иссякло стихами, не исписалось. Радзинскому казалось, что он в самом деле может сейчас взлететь, если постарается. И умывание показалось Божественной Процедурой, и Аверин на кухне в фартучке (в фартучке?!) был такой хорошенький, словно открыточный ангел. Поэтому Радзинский пылко чмокнул его в макушку и вопросил вдохновенно:

— Коль, а ты меня любишь?

— Люблю, — не моргнув глазом, ответил Аверин, сосредоточенно переворачивая на сковороде золотистые сырники.

— А что ты имеешь в виду, когда говоришь, что любишь? — задумался вдруг Радзинский, припомнив, что похожий вопрос недавно задавал ему сам Николай.

— Лучше тебе не знать, — отрезал Аверин, отложил в сторону блестящую от масла лопатку и повернулся к собеседнику. Выражение лица его было совершенно бесстрастным.

Радзинский опешил было от такого ответа, бездумно примагнитившись взглядом к блестящим аверинским глазам, но быстро встряхнулся — кураж ещё не испарился и придавал речам напора и дерзости.

— Так не пойдёт! — громогласно возмутился он. — Я хочу ЗНАТЬ. Я из своих соображений тайны не делал! — он навис над Николаем, невольно оттесняя его к плите — раскалённое масло на сковороде некстати зашипело, брызнуло, ужалив тыльную сторону кисти. Радзинский дёрнул рукой, простонал недовольно и хмуро присосался к обожжённому месту, пытаясь облегчить боль от ожога.

Аверин сразу деловито выключил газ, потянулся к крану, пустил холодную воду и настойчиво потащил товарища к мойке.

— Легче? — пытливо заглянул он Радзинскому в глаза.

— Спасибо, — мрачно отозвался тот, чувствуя, как немеет под ледяной водой рука. — Так что ты там хотел сказать? По поводу любви? — Он стряхнул холодные капли и промокнул руки полотенцем.

— Ничего, — удивился Николай. Но, видимо, почуяв, как внутри Радзинского стремительно поднимается тёмная волна гнева, быстро сменил тон. — Хорошо-хорошо, я постараюсь объяснить, — примирительно пообещал он. И вздохнул.

А затем он положил непривычно горячие ладони Радзинскому на грудь.

— Любовь можно почувствовать, — несколько скованно пояснил Николай свои действия. Было заметно, что он волновался. — Грудь и плечи для мужчины средоточие его Любви. Когда я делаю вот так, — Николай неожиданно чувственно огладил торс Радзинского, обвёл большими пальцами выступающие под рубашкой ключицы, — твоя внутренняя суть раскрывается для меня. Она вливается в меня через ладони. И я, таким образом, узнаю, какова твоя Любовь. И моя Любовь горячо откликается на неё, потому что они родственны — они текут навстречу друг другу и стремятся соединиться. — Аверин неловко замолчал и опустил руки, отступая к стене.

Радзинский, недолго думая, схватил Аверина за плечи, намереваясь проверить его слова экспериментально. Тот не слишком натурально рассмеялся и попытался вывернуться:

— У тебя ничего не получится, Викентий! — отталкивая его, натянуто улыбался Николай.

— Но у тебя же получается! — упорствовал Радзинский, без особых усилий прижимая хлипкого аспиранта к тускло блестящему кафелю.

— Я — особый случай! — пытался вразумить его Аверин.

— Чем же ты особенный?

— Викентий! Мужчины ТАК не чувствуют! — трепыхался Аверин. — Ну, сам посуди: тебе хотелось когда-нибудь… — он нервно хохотнул, — припасть к груди этого твоего… Олега?

— С чего бы это? Он мой друг, — нахмурился Радзинский.

— Вот именно. Тебя не тянет к нему прижаться, но ты и без того знаешь, что вы родственные души — до определённого предела, конечно. Вы — друзья. Тебе не откроется его Любовь так, как она откроется женщине, как бы ты его не оглаживал.

Тут Радзинский сообразил, как выглядит со стороны то, что он делает сейчас с Авериным. Он густо покраснел и поспешно выпустил аспиранта.

Тот поморщился и, потирая плечо, отлепился от стены. Глянув на морально раздавленного товарища, Аверин резко повеселел, тряхнул своей беленькой детской чёлкой и оскалил зубы в улыбке. Дёрнув завязки фартука, он ловко стянул с себя передничек, скомкал его в кулаке и сразу стал выглядеть гораздо воинственней и опасней.

— А как же тогда любовь чувствуют мужчины? — с вызовом поинтересовался Радзинский, чтобы перестать чувствовать себя дураком.

— Да. Как? — насмешливо переспросил аспирант. — Ты же говорил, что чувствуешь — вот, давай, расскажи.

— Как болезнь, — обиженно пробормотал Радзинский.

Но Аверин неожиданно восхитился:

— Викентий! Правильно! Для мужчин Любовь — субстанция чуждая, внешняя, поэтому они воспринимают её, как опьянение, как наваждение, как безумие, как помутнение рассудка, которым они так дорожат! Это женщины через одну, образно говоря, полотенце в руках держат, чтобы ноги тебе вытирать, и несчастливы, если некому, а мужчины воспринимают любовь, как хитрое средство их обобрать — эмоционально в первую очередь.

— Ты преувеличиваешь — насчёт ног, — счёл нужным уточнить Радзинский.

— Нет!

— Да. Ты идеалист, Аверин. — Радзинский внушительно скрестил руки на груди.

— Кто-то же должен видеть идеальную основу этого мира! Не сбивай меня, — отмахнулся Николай. — Так вот — про мужчин. Их любовь — это любовь к себе, поэтому развернуться и выйти из тёмной пещеры, где долгие десятилетия в полной неподвижности восхищённо созерцал собственные достоинства и ревниво отмеривал каждую каплю внимания внешнему миру, каждое своё движение в его сторону — это очень-очень трудно. Это болезненный процесс — и тело всё затекло, и свет слепит глаза, и кажется, что ты передо всем миром голый, и все в тебя пальцами тычут, и все над тобой смеются…

— Аверин, что ж ты такой умный и так неудачно женился-то? А? — мрачно прервал его вдохновенную речь Радзинский. Он не хотел грубить, но был раздосадован и от колкости удержаться не смог.

Но Николай не обиделся.

— Так я потому и умный, что меня жизнь научила! — ласково пропел он. — Садись за стол, радость моя!

«Вот интересно — издевается или нет?» — подумал про себя Радзинский, вгрызаясь в сырник (вкусный, кстати). Но так и не понял. Аверин сиял улыбкой так искренне, так нежно ерошил его волосы, наливая чай, и даже поцеловал один раз в висок, когда потянулся из-за его спины забрать что-то со стола, что и сомневаться было неловко, но и поверить, тем не менее, было о-о-очень трудно.

За завтраком, глядя на голые деревья за окном, Радзинский сочинил ещё один стишок:

Ветви сосудами тянутся в небо
Без Неба этой Земли не было бы
Земля прорастает в Небо корнями
Ему устилает дорогу тенями
Встречает его, робкая, вечером
Думая, что останется незамеченной
Влага небесная на ковре травном
Которая дарит этой Земле главное —
Жизнь…

***
Вот как так получается?! Ты берёшь в руки давно знакомую, читанную-перечитанную книгу, открываешь её в сотни раз просмотренном месте и вдруг натыкаешься в ней на как будто бы новый, совершенно незнакомый прежде текст, который, оказывается, до сей поры просто ускользал от твоего сознания незаметно, словно ниндзя. Радзинский с изумлением вглядывался в строчки платоновского диалога, и сердце его колотилось так, будто он только что едва не сорвался с балкона. Честное слово, этот рассказ о безумной, постыдной, неистовой любви Алкивиада к Сократу никогда прежде не цеплял его внимание — он просто не помнил этой истории!

Радзинский перечитывал наполненные ревностью и неугасшей страстью алкивиадовы слова и невольно примерял их на себя. Разве не пьянел он сам от колдовских аверинских речей? Разве не любовался его вдохновением? Разве неловкая попытка Алкивиада отблагодарить Сократа за ни с чем не сравнимую духовную радость озарения не показалась ему сейчас логичным и правильным завершением ситуации?

— Кеша… Кеша… — Аверинская ладонь мягко легла поверх пальцев Радзинского, теребивших плотные шершавые страницы. — Ну, о чём ты думаешь! Дай-ка сюда… — Аверинский голос уговаривал так терпеливо и ласково, как будто Николай не книгу у Радзинского забрать пытался, а пистолет со взведённым курком.

— Я просто сноску… — Радзинский прокашлялся. — Статью перевожу — цитату решил проверить, — уже бодрее пояснил он. И посмотрел честными глазами. Потому что это была абсолютная правда. Радзинский очень надеялся, что Аверин подыграет ему и на этом неудобный разговор о «платонических» отношениях закончится.

— Книгу дай, — уже безо всяких сантиментов потребовал Аверин. И взглядом заморозил. У превратившегося в ледяную статую Радзинского забрать злосчастный фолиант ему не составило труда.

— Коль, ты мне работать, между прочим, мешаешь! — попытался возмутиться Радзинский ему вслед. Но поскольку он и сам себе в данный момент не верил, ему не удалось убедить и Аверина. Тот смерил его холодным взглядом и, неспешно опустившись в кресло, зашуршал страницами.

— Коль, я далёк от мысли… — всё больше нервничая, начал было снова оправдываться Радзинский.

— Хватит дёргаться, — спокойно ответил Аверин. Захлопнул книгу. Взвесил её в руках. — Пойми, — он пристроил том на подлокотник, встал и принялся бродить по ковру с таким видом, будто внимательно рассматривал узоры, ища в них подсказки. — Пойми — в этом мире… Нет! В этом социуме! Практически всё, что не служит для выживания — девиация. Видеть слишком яркие сны — лёгкое сумасшествие, любить музыку больше, чем бифштекс — безумие, писать стихи — буйное помешательство… Любить! Любить — блажь! И все философы и искатели Истины — маргиналы и изгои по определению. Так что мы с тобой клинические психи по всем параметрам. Ты понимаешь? — Он остановился перед Радзинским, который сидел у письменного стола вполоборота.

Радзинский замедленно кивнул — ему вдруг стало так тяжко, будто осознание собственной отчуждённости внезапно материализовалось и навалилось на него всей своей монументальной массой.

Аверинский взгляд сразу окрасился сочувствием.

— Но в этом мире друг у друга есть мы, — мягко напомнил он. — Так почему мы не можем друг друга любить? Не всё ли нам равно? Мы же психи! Мы и так ненормальные, понимаешь? Обывательская мораль осталась там, откуда нас давно изгнали. А в нашем, новом мире есть только Любовь и Правда.

— Ты серьёзно?

Видимо, в голосе Радзинского слишком явственно прозвучала готовность, не медля, преступить нормы общепринятой морали, и взгляд его так чувственно потяжелел, что Аверин непроизвольно отступил, испуганно округлив глаза.

— Но ты не Алкивиад! — торопливо закончил он свою речь, сопровождая её экспрессивными жестами. — И я не Алкивиад. И ни один из нас не Сократ! Мы вместе идём по Пути, и наша любовь — это не благодарность. Наша Любовь — это притяжение. Притяжение родственных душ. Мы — одно целое, и нам не нужно ничего, чтобы нашу связь актуализировать — она уже данность.

Радзинский внезапно осознал, что нервничал он напрасно — Аверин — чистая душа — великодушно не заметил в «платонических» отношениях главной смущающей — плотской составляющей. То есть не то, чтобы действительно не заметил, а мысленно нивелировал её, низвёл до уровня «частностей», «несущественных подробностей».

Разудалое молодецкое озорство при виде такой махровой, развесистой наивности всхрапнуло внутри, встрепенулось, ломанулось наружу.

— Данность, говоришь? — Радзинский встал, шагнул навстречу. Он как-то сразу всем своим существом в этот момент осознавал, что не остановится, и даже мысленно пожалел Аверина: «Договорился, мой мальчик?». Но это были уже «несущественные подробности», которые тонули в сладком мареве, стремительно растворявшем окружающий их мир.

Самое удивительное, как отмечал потом про себя Радзинский, Аверин «растворился» без борьбы — Радзинский ничего ещё, кроме шага навстречу, не сделал, а аспиранта уже не было — он расплавился и перетёк-перелился в другого, его отдельность осталась только видимостью, оболочкой, внешней иллюзией.

— Папа! — Но таки есть над аспирантом хранители! На пороге кабинета появилась заспанная Катюша, которой полагалось смотреть сны ещё пару часов, и Аверин медленно, как будто чужим телом управляя, двинулся ей навстречу, не в силах сразу отвести взгляд ото всё ещё излучающих тёмный, сладкий призыв золотых глаз Радзинского.

— Что, моя радость? — Катюша куксилась и тянула к папе ручки. Аверин подхватил её и понёс разбираться, чего Катенька испугалась.

Радзинский остался один. Он не мог заставить себя сесть — даже просто пошевелиться. Внутри гудело, клокотало, разрывало на части. Радзинский даже порадовался бы, если бы мог сказать себе сейчас, что это просто «физиология». Однако он понимал, нутром чуял, «видел», что призвал из недр Вселенной, из глубины своего собственного космоса какую-то мощную силу, с которой не сладить. Или не сам разбудил? Что-то было такое в обоих, что «вступило в реакцию»?

Мой корабль несёт на рифы
Я игрушка для стихий
Кто мой ум и волю выпил
Внутрь кого я приютил?

Для космических мистерий
Тело занято моё
Или плещется дейтерий
Заполняя до краёв?

Ураническим распадом
Разнесёт меня до края
Или мы проснёмся рядом
И опять в судьбу сыграем?

Или мы преобразимся
В нечто новое из света
Или мы соединимся
В новый космос в мире этом?

Но бессмысленно вопросы
Задавать в такой момент
У матросов нет вопросов
Вся их жизнь — эксперимент!

========== Глава 37. Родственные души ==========

Ёлка — связанная, как пленный индеец — гордо противилась попыткам людей стащить её с крыши машины. Это было, конечно, пассивное, но от этого не менее действенное сопротивление.

— Олег! — гневно кричал Радзинский, обнаружив, что верхушка ёлки прочерчивает извилистый след в рыхлом снегу за его спиной. — Она же обдерётся вся!

— Она сквозь перчатки колется! — жаловался Покровский, пытаясь натянуть рукава поглубже и ими обхватить колючие ветки. Ойкая и страдальчески морщась, он покорно тащил благоухающее хвоей дерево, честно стараясь не выпускать больше из рук чешуйчатый еловый ствол. В конце концов Радзинский раздобыл и привёз пушистую ёлку не только для себя — одна уже стояла в квартире Покровского, наполняя его дом праздничным духом.

Катюша ожидаемо восхитилась, когда в прихожую ввалились припорошенные снегом взрослые и принесли с собой кусочек живого леса. Для неё эти пахучие глянцевые иголки, покачивающиеся перед самым носом, были настоящим волшебством. Огромное неповоротливое дерево, неуклюже скребущее ветками обои, напрочь сбивало все настройки — где реальность с её скучными правилами? Посреди дома растёт ёлка — это чудо! Которое можно потрогать! А унылая обыденность — ерунда.

Но Радзинский втайне надеялся порадовать Аверина — тот в последнее время погрустнел и как-то отдалился: не приходил больше по ночам — не очень хотелось размышлять, почему, хотелось, чтобы всё было, как прежде. И ёлка не подвела. Аверинский восторг, не в пример катюшиному, был тихим: аспирант, увидев ель, просто уплыл куда-то далеко на волнах праздничного настроения. Хмельно блистая глазами, он привстал на цыпочки и ткнулся тёплыми губами в холодную от мороза щёку товарища — снег с дублёнки Радзинского немедленно посыпался ему в тапки и, кажется, за пазуху, но это только добавило детской радости в его безмолвный экстаз.

— Гулять? — с надеждой воззрился он на своего личного Деда Мороза.

— Собирайся, — великодушно огладил его взглядом Радзинский.

Покровский, наблюдая эту сцену, попытался улыбнуться и неловко переступил с ноги на ногу: снег на ботинках таял, из-под подошв уже натекла грязноватая лужица. Доктор тоскливо глянул на Радзинского — тот крякнул недовольно и подпихнул ногой в его сторону тряпку, скомканную в момент протаскивания ёлки через порог — до того тряпка была расстелена поверх коврика, что лежал у входной двери.

— В парк с нами пойдёшь? — в порыве благодушия предложил другу детства Радзинский — тот радостно закивал. — Коль! Одевай ребёнка и спускайся! — зычно пробасил Радзинский, адресуя свою реплику куда-то вглубь квартиры. — Санки и лопатку мы взяли!

— Хорошо! — звонко отозвался Аверин.

— Варежки запасные не забудь! — спохватился Радзинский, уже взявшись за дверную ручку.

— Ладно!

— Так… ключи… — Радзинский похлопал себя по карманам и подтолкнул к выходу Олега. — Давай. А то мы так никогда не выйдем. Хотя надо было бы термос с чаем с собой взять…

***
Влажный снег пластами съезжал с придавленных его тяжестью чёрных корявых веток и ухал в высокие пушистые сугробы. Давно забытые ощущения: мокрые перчатки с прилипшими к ворсинкам снежными катышками, обжигающее касание набившегося в рукава и в ботинки снега, резкий запах мокрой шерсти — детство возвращалось яркими телесными воспоминаниями вместе с томительным чувством, что ты заперт и связан, что ты чего-то лишён.

— А тебе в детстве казалось когда-нибудь, что мир вокруг не настоящий? Что это декорация, из которой, как из страшного сна, не вырваться, как ни старайся? — задумчиво спросил Олега Радзинский, выбираясь на дорожку и с силой топая каблуками, чтобы стряхнуть с ботинок снег.

Покровский неопределённо пожал плечами — вопрос Радзинского неприятно толкнулся в сердце, грозя нарушить радостную атмосферу весёлой прогулки.

А тот и сам не понял, откуда выплыл этот вопрос. Потому что для Радзинского с самого детства было характерно исключительно светлое, позитивное восприятие действительности. В его школьных воспоминаниях были в основном залитые солнцем пейзажи, уютные классы, весёлые приятели, самые вкусные на свете бабушкины пироги, самые интересные и захватывающие книги.

— Мне казалось, что ты на все свои вопросы уже нашёл ответы, — сдержанно обронил Покровский, намекая на то, что с появлением Аверина Радзинский успокоился, словно и не волновало его теперь больше ничего из прежнего: что и говорить — ревновал Олег к юному аспиранту, который практически вытеснил его из жизни лучшего друга. Не было у них больше ни походов, ни посиделок — жизнь стала пресной, ибо сам доктор был слишком пуглив и стерилен, чтобы искать приключения самостоятельно, и сколько он себя помнил, именно Радзинский расцвечивал его жизнь в экзотические цвета.

— Ответы? — хмыкнул Радзинский. — Лучше, Олежек. Я нашёл универсальный ключ ко всем вопросам. — И он наклонился, чтобы слепить снежок.

Покровский растерялся — кажется, он совсем перестал своего друга понимать. И раньше-то с этим были проблемы…

Пока он размышлял, как бы так поаккуратнее выспросить, что же Радзинский имеет в виду под «универсальным ключом», над ухом дохнуло вместе с табачным перегаром:

— Привет.

— Неожиданная встреча! — ахнул Покровский. Вот он — привет из прошлого, по которому он только что ностальгировал: перед ним, лукаво прищурившись, стоял поэтический гений Костик с незнакомой девицей под ручку.

Радзинский сделал вид, что тоже приятно удивлён, выбросил уже почти готовый снежный снаряд и радушно улыбнулся, протягивая Костику руку. Но Покровский догадывался, что это не радость, а вежливость, и что общение с этим человеком удовольствия Радзинскому не доставляет — слишком памятным было показательное сожжение костиковых рукописей и острое нежелание друга детства пускать не по возрасту игривого поэта в свой дом.

— Давно вас, ребята, не видно. Засосала трясина мещанского быта? — насмешливо поинтересовался Костик, цепко, будто через прицел, глядя Радзинскому в глаза.

— Звёзды тоже не всегда видно, — скромно улыбнулся в ответ Радзинский.

Костик, для которого представление о себе, как о центре Вселенной, было естественным и нормальным, вскинулся с интересом — наверное, решил, что встретил родственную душу. Но братанию осуществиться было не суждено: неизвестно откуда, на Костика и его спутницу налетела разъярённая барышня. Она визжала, дралась и всхлипывала. Тушь стекала по её щекам, как боевая раскраска. Она беспорядочно колотила растерянного Костика кулачками, повалила его спутницу в снег, вцепилась сопернице, как стало понятно из её выкриков, в волосы. Даже пыталась бить её коленом в живот и хлестать по лицу её же собственной шапкой.

Радзинский отмер не сразу. Однако именно он оттащил икающую от рыданий девицу от испуганной и злой костиковой подруги. Раздосадованный некрасивой сценой гений повлёк обеих дам вон из парка — подальше от чужих глаз. Но гордая и воинственная барышня уже у самых ворот вырвалась из его захвата и, спотыкаясь, убежала от счастливых любовников прочь.

— Мужчина, за которого дерутся женщины, выглядит жалко, — бесстрастно констатировал незаметно подошедший сзади Аверин. Радзинский обернулся, встретился с ним понимающим взглядом, и они вдруг разом захохотали, пугая Покровского.

— Я так понял, он встречался с обеими одновременно? — робко подал голос пристыженный Олег — ему было совестно за свои сожаления о прошлом.

— Я тоже так понял, — всхлипывая от смеха, согласился Радзинский. Он стянул с руки мокрую перчатку, чтобы утереть выступившие от бурного веселья слёзы.

— А может, он любит обеих? И ему трудно выбрать? — осторожно предположил сердобольный Покровский. И невольно шарахнулся от вновь громогласно расхохотавшихся приятелей, которые через некоторое время так ослабели от смеха, что им пришлось обняться, чтобы не свалиться в сугроб.

— Олег, — ласково похлопал его по плечу Николай, отлепляясь от Радзинского, — когда человек «не может» выбрать, значит, ему и так УДОБНО. А там, где в ход идут такие категории, как удобство, любви быть не может — это другой уровень. А с энергетической точки зрения, мужчина, у которого одновременно несколько любовниц, просто паразит — в самом неприглядном, биологическом смысле этого слова. — Аверин огляделся, поднял оброненную верёвку, которая была привязана к санкам.

— Если человек на таком уровне живёт, значит, ему нечем пока любить, — с сожалением пробасил Радзинский, подтыкая плотнее шерстяное одеяло, которым была укутана уже засыпавшая в санках Катюша.

— Нечем? — настороженно переспросил Покровский — он подумал, что, может, ослышался или не так понял.

— Именно. — Радзинский остановился рядом с Олегом и пытливо заглянул ему в глаза. — Любовь — Божественная категория. Её вот этими вот руками не пощупаешь. — Он растопырил для наглядности пальцы. — Чтобы понять, что такое Любовь, нужно одновременно быть и здесь и ТАМ.

— А чтобы быть ТАМ, нужно заново родиться, — тихо добавил Аверин, цепляясь за рукав Радзинского.

— А чтобы заново родиться, нужно для начала сменить направление, — закончил аверинскую мысль Радзинский. И обернулся за поддержкой к Николаю, который одобрительно кивнул и тепло товарищу улыбнулся.

Покровский выдохнул обречённо: он ничего не понял. Туманные речи, общие слова — нет ни одной знакомой вибрации, за которую можно было бы умом зацепиться и таким образом хоть что-нибудь в этом «объяснении» понять. Но вслух он это произнести не решился — Олег всё ещё хотел быть для этих двоих СВОИМ.

Единственное, с чем доктор был однозначно согласен, так это с тем, что Костик — паразит. Это Покровский знал и безо всяких там доказательств. Он просто представил на месте воинственной барышни свою… сестру или дочь, которая у него, возможно, когда-нибудь родится, и Костик сразу стал ему противен. Более того, Олег был уверен, что поэтический гений стал бы противен самому себе, если бы дал себе труд подумать, хотел ли бы он такой судьбы для дорогого себе человека (сестры, дочери, СЕБЯ, в конце-то концов). Вряд ли. А, значит, вот она — правда, как ты не изображай из себя страдальца, сражённого коварным Амуром дважды. Во всяком случае, попал этот Амур гению явно не в сердце — в лучшем случае, в мозжечок. В лучшем случае…

***
— У него сердечный центр еле теплится. Ты заметил? — Аверин, взъерошенный после душа, и от того ещё менее солидный, чем всегда, с детской непосредственностью окунул в блюдечко с мёдом палец и смачно его облизал.

— У гения? Заметил. Я потому и сказал, что ему любить нечем. — Радзинский с трудом удержался от того, чтобы самому не зачерпнуть пальцем чайного цвета мёд и не поднести к аверинским губам. Раньше он сделал бы это, не задумываясь, потому что всегда делал то, что хотел. Теперь он боялся: напугать, обидеть. Увлечься процессом.

Застигнутый врасплох этой соблазнительной мыслью, он поспешно приложился к чашке с чаем и тут же обжёг себе язык.

Аверин не сразу понял, почему Радзинский страдальчески мычит и трясёт головой, а когда сообразил, подарил товарищу сочувственный взгляд и принялся старательно дуть на свой чай.

— Зато ниже пояса у него просто лава плещется, — сделав аккуратный глоток, вернулся он к разговору о Костике. — Я думаю, нормальным женщинам довольно мучительно с ним общаться: они подсознательно чувствуют чисто животное давление на нижние центры, которое трудно игнорировать, и при этом ощущают на уровне сердца пустоту — этакие качели, с которых трудно соскочить, потому что многие принимают этот внутренний зуд за любовь. — Аверин погрузил в мёд мизинец и задумчиво повозил им по донышку блюдца.

— Коля, ложка же есть, — сдержанно заметил Радзинский.

Аверин, согласно кивая, тщательно, словно кот, облизал со всех сторон мизинец и пожал плечами:

— Есть. — Он нашарил рядом с блюдцем чайную ложечку, зачерпнул ею мёду и вдруг потянулся через стол к Радзинскому — тому пришлось открыть рот и под приветливым аверинским взглядом протянутую ложку обсосать.

— А ты заметил, что женщина, с которой он пришёл, тоже — пустая? — блеснул глазами Аверин, возвращаясь на место. — Женщина, в которой нет Любви — явление крайне уродливое. Жестокое. Парадокс в том, что мужикам очень удобно принимать их равнодушие за великодушие и отсутствие Любви за внутреннюю свободу. Так что поэт попался крепко, — развеселился Николай, — он принимает её за родственную душу. В некотором смысле так оно и есть — у них общий изъян и грязь одинаковой этиологии. Они, благодаря этому, очень хорошо друг друга понимают!

— Она вниз его утащит, — нахмурился Радзинский — он не разделял аверинского веселья по этому поводу.

— Уже утащила — махнул ложкой Николай. — Помнишь, я говорил, что на нём сущность нехорошая висит? Это она его наградила. Ему не выплыть — он будет до конца жизни в этом болоте плескаться и с удовольствием мутную водичку глотать.

— Как-то безнадежно звучит, — ещё больше помрачнел Радзинский.

— Ну почему сразу безнадёжно? В следующей жизни он будет женщиной — вечной любовницей, которой будут попадаться одни сволочи. Пара десятков таких воплощений — и он созреет для брака! — расхохотался аспирант.

Радзинский представил себе напомаженного Костика в мини-юбке, скучающего над рюмкой абсента в дешёвом кабаке, и тоже не удержался от смеха.

Когда они оба успокоились, Аверин продолжил:

— Таких людей среди «ищущих» предостаточно. Подмена их довольно проста — они принимают желаемое за действительное. Они говорят: «Мы боги». При этом не дотягивают даже до уровня достойного человека — у них часто бывают такие детские изъяны, что стыдно за этих «богов». Но самое ужасное, что их самомнение позволяет им думать, что они могут вмешиваться в Промысел, «делать» свою и чужую судьбу — это всё равно, что хирургическую операцию грязными руками делать. И всё это из лучших побуждений, само собой!

Ветер шевельнул занавеску, задувая в тёплую кухню горсть колючих снежинок — Радзинский сидел под форточкой и почувствовал, как щёку обожгло ледяными брызгами метели. Он поёжился.

— В мифологии полно своевольных, злобных, уродливых, мстительных божков — может, они на них ориентируются, в качестве примера?

Аверин едва не выплюнул от смеха чай обратно в чашку.

— Да уж, трудно стать Богом, ничего не зная о Нём, — просипел он, с трудом проглатывая чай и откашливаясь. — Это работа для того, кто сумел стать Человеком. Поэтому я так ценю Мюнцера и Фархада Наримановича. И Эльгиза. И тебя. Таких людей, к сожалению — единицы.

— Меня? Коль, я точно не бог, — нахмурился Радзинский, мысленно краснея за свои преступные желания и крамольные мысли.

— Правильно, Кешенька! — восхитился аспирант. — Мы не боги, мы — Сыны Всевышнего. Это наш знак отличия. Можно, я тебя обниму? — восторженно выдохнул он.

— Ты ещё спрашиваешь! — растрогался Радзинский. И сам поднялся Николаю навстречу.

— Спасибо, Кеш, — прошептал Аверин, замирая в его объятиях. — Я после такого насильственного вмешательства, как воздействие костиковых вибраций, с большим трудом себя нахожу. Иногда буквально не могу вспомнить простых вещей, которые прожил и, казалось бы, усвоил — так далеко меня общение с подобными людьми отбрасывает от той точки, где я сейчас нахожусь. А ты — как песня Сольвейг — я тебя слышу и домой возвращаюсь. Потому что ты — родной.

— Коль, я всегда готов… ты же знаешь, — сбивчиво пробормотал Радзинский, осторожно прижимая хрупкого аспиранта к себе.

— Но мне совестно тебя использовать — ты же не мебель и не грелка, — Николай погладил товарища по спине, отчего Радзинскому показалось будто горсть мелкого снега задуло теперь под рубашку — след от аверинской ладони кололся также, только теплом, а не холодом.

— Колюня, я начинаю думать, что в этом смысл моей жизни, — усмехнулся Радзинский. — Ты же не хочешь лишить мою жизнь смысла?

Аверин только пофыркал товарищу в рубашку. Тогда Радзинский обнял его смелее — почти как раньше. Почти — потому что теперь это объятие его волновало, и бороться с этим было решительно невозможно.

Касание — жарким выдохом
Летящего мимо поезда
Птицей ночною выпорхнет
По сердцу мазнёт холодом
Колючего сена за шиворот
Скромное бросит объятие
Перепахана, вздыблена, выворочена
Душа под пристойным платьем
Но тянется тело снова
Уже за двойною дозой
Душа моя нездорова
И жизнь моя под угрозой…

Поэтическое вдохновение Радзинского было прервано новой аверинской репликой:

— Знаешь, мне кажется, что костиковы стихи — это суррогат. Он с их помощью пытается компенсировать отсутствие в своей жизни настоящего чувства, а не животных страстей и не мучений от уязвлённой гордыни. Он этими самыми стихами пытается потолок пробить, который от другого мира его бетонной плитой отделяет, а ничего не выходит — поэтому в них столько самой чёрной страсти — концентрированной. А толку?

— Бог с ним — с Костиком, — вздохнул Радзинский, который и свои стихи считал сомнительными с духовной точки зрения. — Пойдём лучше спать. Надеюсь, вместе?..

========== Глава 38. Гениям на заметку ==========

Радзинский давно так не смеялся — так изматывающе, до посинения, до колик. Он просто трясся, спрятав лицо в ладони — беззвучно, ибо сил на то, чтобы смеяться в голос, уже не было. Хотелось ещё побиться обо что-нибудь головой, постучать в восторге кулаком по столу, а ещё — просто вдохнуть, наконец, воздуху — нормально, полной грудью. Успокоиться.

— Кеш, ты чего? — Аверин пискнул, когда Радзинский вместо ответа стиснул его бока стальным обручем своих рук и ткнулся лицом ему в живот, продолжая сотрясаться от дикого безудержного веселья. Он даже вцепился зубами в мягкую фланелевую ткань аверинской пижамы, чтобы немного попридержать себя.

Пижама слабо пахла стиральным порошком и нежно — самим Авериным. Умиротворяюще. Радзинский сам не заметил, как успокоился, задышал, посветлел изнутри.

— Может, расскажешь, в чём дело? Вместе посмеёмся. — Аверин легонько подёргал спутанные кудри на затылке Радзинского, но тот не отлепился, продолжая блаженствовать в тихой ауре аверинского тела.

— Не. Я больше не могу, — честно признался он, наконец. И в порыве чувств пылко чмокнул Аверина в оголившийся пупок.

Аверин покраснел, одёрнул пижаму, отстраняясь.

— И всё-таки? — нахмурился он.

Радзинский вздохнул и потянулся за маленьким невзрачным томиком, что горбом торчал среди его бумаг, неуважительно распластанный корешком вверх.

— Понимаешь, — начал он издалека, — я привык считать Заболоцкого классиком, настоящим поэтом. — Он потянул Аверина на себя, заставив его присесть к себе на колено. — А тут… — Он снова затрясся было от смеха, помотал головой, чтобы избавиться от наваждения, выдохнул. — Я лучше просто тебе почитаю… — И начал нараспев:

В венце из кувшинок, в уборе осок,
В сухом ожерелье растительных дудок
Лежал целомудренной влаги кусок…

В этом месте Радзинский всхрюкнул от смеха, но мужественно подавил новый приступ истерики и продолжил:

Убежище рыб и пристанище уток…

Здесь он уже не выдержал и дико захохотал. Вместе в Авериным, который даже прослезился в приступе мучительного веселья.

— Здесь ещё есть, — всхлипнул Радзинский. — Дальше:

И толпы животных и диких зверей,
Просунув сквозь ёлки рогатые лица…

— Я уверен, что он просто не смог найти другую рифму к слову «напиться»! — стонал от смеха Радзинский.

— Также как не смог избавиться от «осок»! — выдавил между истерическим всхлипами Аверин.

— Это ещё не всё! — в восторге потрясал Радзинский книжкой. — «Трясли кузнечики сухими лапками, жуки стояли чёрными охапками, их голоса казалися сучками…». Я честно пытаюсь это себе представить, но… — откровенно ржал он. — «Маленькие твари / С размаху шлёпались ему на грудь / И, бешено подпрыгивая, падали, / Но Соколов ступал по падали…».

— Гениально! — почти уже рыдал Аверин.

— «Лодейников заплакал…». Я тоже плачу! — патетически восклицал Радзинский. — «Светляки / Вокруг него зажгли свои лампадки…» — а вот это уже проблеск гениальности — ты не находишь? «Но мысль его, увы, играла в прятки сама с собой, рассудку вопреки…». И это напечатано, — он перелистнул страницы, — тиражом… в сто тысяч экземпляров! На весь Союз! Представляешь?!

— Дай! — взмолился Аверин, вытягивая из руки Радзинского злосчастный том в простой картонной обложке. Перевернул страницу и прочёл, недоверчиво округлив глаза:

О, слушай, слушай хлопанье рубах!
Ведь в каждом дереве сидит могучий Бах…

Он выронил книжку на ковёр и вцепился Радзинскому в волосы, хохоча.

— На самом деле, — осипшим голосом с трудом выговорил он, успокаиваясь, — это ранние стихотворения. Потом он дозрел до настоящего — «Некрасивая девочка» или «Тбилисские ночи», на худой конец…

— «Зимы холодное и ясное начало сегодня в дверь мою три раза постучало…», — подвывая на декадентский манер, продекламировал Радзинский, успевший поднять книгу с пола и открыть её наугад. — Подумать только! Три раза! — снова заржал он.

— Но ты посмотри дальше! — Аверин отнял у Радзинского том. Полистал. — Вот! — торжествующе воскликнул он. — «Был поздний вечер. На террасах / Горы, сползающей на дно, / Дремал посёлок, опоясав / Лазурной бухточки пятно…». Это уже не «влаги кусок»! Заметь — разница почти в пятнадцать лет! Или вот — это уже, безусловно, талантливо: «Мой зонтик рвётся, точно птица, и вырывается, треща. Шумит над миром и дымится сырая хижина дождя…».

— Грубовато. Графоманством всё ещё попахивает: рвётся и вырывается… — Радзинский потянул книгу на себя. — Он, безусловно, улавливает что-то — какие-то образы, но ему слов не хватает. Тонкости не хватает. Я бы, знаешь, как ту же самую картинку использовал? — Радзинский на минуту прикрыл глаза. — «Мой зонтик рвётся, словно птица — крылом выламывает спицы, трещит под ветром и кренится сырая хижина дождя…». — Он посерьёзнел. — Здесь два ощущения: зонт, который рвётся из рук, как живой, и воспоминание, как над головой трещит хлипкий навес во время грозы, как задувает во все дыры и брызги дождя тебя достают. И гениально здесь на самом деле только вот это: «сырая хижина дождя». Это очень ёмкий и яркий образ, который позволяет человеку телесно прочувствовать то, что хотел передать автор.

Аверинский взгляд приобрёл вдруг какую-то особую глубину и наполнился почти ощутимым чувством.

— Если бы я до этого тебя уже не любил, я бы сейчас непременно влюбился, — серьёзно признался он. — Честное слово. — Николай благоговейно приложился к макушке Радзинского и любовно провёл рукой по его волосам.

Радзинский сразу оживился. Поёрзал, потому что колено, на котором сидел Аверин, уже затекло, но отпускать аспиранта не хотелось, а устроить его на себе поудобней не получалось.

— И чем же я заслужил? — ревниво поинтересовался он.

— Заслужил?! — Аверин заулыбался. — Разве любовь можно заслужить? Я просто увидел тебя и сразу включился.

Радзинский на мгновение даже выпал из реальности, настолько его поразило это лаконичное «включился». Ведь сам он, впервые увидев Аверина, почувствовал то же самое — включился и ожил — солнце внутри включилось.

— Не, я не это имел в виду, — пожирая Аверина счастливым взглядом, всё-таки уточнил он. — Я спрашиваю, что сейчас такого произошло, что пробудило в тебе подобные чувства?

— Сейчас ты открылся. И я заглянул в твою душу. А она — прекрасна. И я пойман — блуждаю в тебе, как в обретённом после долгих лет изгнания раю, и беспрестанно восхищаюсь. И хочу остаться в тебе навсегда, — патетически выдохнул Аверин.

— Поженимся? — пощекотал аверинский слух Радзинский своим дивным чувственным баритоном.

— Ага, — захихикал аспирант, уворачиваясь от его вытянутых трубочкой для поцелуя губ, и резво спрыгнул с онемевшего колена Радзинского. Тот сразу застонал и поморщился, потирая отёкшее бедро:

— Отсидел, — коротко пояснил он. — Ты ведь меня из-за этого не бросишь? — жалостливо скривился он. И протянул к Аверину руку.

— Конечно, не брошу, родной, — душевно заверил его аспирант. — Куда я от тебя денусь? Ты же знаешь, я здесь — за стенкой.

— А лечебный массаж? — возмутился ему в спину Радзинский.

Аверин шутку не оценил — нахмурился, даже смутился. Обернулся у самой двери, скользнул настороженным взглядом из-под ресниц и посоветовал скучным голосом:

— Походи — разомнись. И всё пройдёт.

— И наша любовь?! — ахнул Радзинский.

— Нет. Наша любовь не пройдёт, — как-то совсем уже холодно процедил сквозь зубы аспирант. — Спокойной ночи.

— Коля, вернись! Я без тебя не усну! — крикнул ему вслед Радзинский. И просиял, когда Аверин поспешно прикрыл уже отворённую, чтобы выйти, дверь, и зло зашипел:

— Чего ты орёшь? Ребёнка разбудишь!

Радзинский молча указал ему в сторону постели. И умоляюще сложил перед собой ладони.

— Хорошо, — сухо ответил, строго сверкая глазами, Аверин. — Только веди себя прилично. Мне, честно говоря, надоели твои дурацкие шутки.

— Шутки? — вкрадчиво переспросил Радзинский. И прищурился недобро.

Аверин со стоном спрятал лицо в ладонях, прошептал что-то неразборчивое и покорно побрёл к кровати. Забрался под одеяло, укрылся с головой.

Радзинский усмехнулся и погасил свет.

***
— Коль, а ты можешь сочинить плохие стихи? — Обнимать Аверина со спины оказалось очень удобно — теснее, ближе, уютней. И в аверинский затылок бубнить всякие глупости интимным полушёпотом тоже, как выяснилось, очень приятно.

— Зачем тебе? — Аверин уже понял, что наказание не удалось и что игнорировать Радзинского так же бессмысленно, как пытаться не замечать солнце — оно всё равно светит, обиделся ты на него или нет.

— Ну, я хочу понять — это изъян, в смысле, уродство, болезнь или просто особенность… ну, индивидуальная… — Радзинский закончил своё сумбурное объяснение парой почти невесомых поцелуев в макушку — что поделать, злой Аверин умилял его даже больше, чем обычно.

Слышно было, как Аверин с силой втянул воздух сквозь стиснутые зубы, и резко развернулся, едва не заехав Радзинскому затылком в нос — тот очень ловко в последний момент сумел увернуться.

— Это не изъян, — отчеканил Аверин Радзинскому прямо в лицо — он приподнялся на локте и нависал теперь над лучащимся довольством товарищем словно ангел возмездия — светлый и бесстрастный. — Это незрелость. Просто человек ещё не дорос. Не сформировались внутри него те структуры, которыми можно информацию во всей полноте воспринимать и корректно отображать словами.

— Значит, нет? — Радзинский невинно похлопал глазами и легонько, как бы поглаживая, потянул Аверина за плечо на себя. — Плохие стихи намеренно написать нельзя?

Аверин выдохнул, сник, сдался. Устроился, как обычно, головой у Радзинского на груди, помолчал.

— Можно, конечно. Только нужно постоянно себя контролировать — ratio не отключать — всё через него фильтровать, чтобы не пропустить случайно что-нибудь стоящее. Поверь, это очень утомительно.

— Метафоры нелепые подбирать…

— Да, либо оригинальничать, либо, наоборот, штампы друг на друга нанизывать, имитировать фрагментарное сознание, бессвязное бормотание. И гонору побольше — ведь чем ниже уровень развития, тем самомнение беспощадней.

Радзинский подавился смешком и мягко обхватил Аверина уже обеими руками:

— Деревьев скрюченные пальцы хватали сумерек подол…

— Слишком хорошо, слишком зримо, слишком связно, — недовольно скривился Николай. — И где штампы?

— Тогда так: Деревья призраками ночи…

— Уже лучше.

— Мне сны тяжёлые пророчат…

— Отлично. Пафоса побольше, цельности поменьше.

— И лом могильщика отскочит…

— Великолепно!

— От злых изъеденных глазниц…

— Потрясающе! Кеша, ты гений! Кем изъеденных? Настоящему поэту по хрен!

— Мой бедный Йорик — прах от праха…

— Молодец!

— Твоя истлевшая рубаха…

— Осторожно! Здесь нужно пойти на поводу у рифмы в ущерб смыслу!

— Покровом девственного страха…

— Ух ты, какая гадость!

— Задавит мой невольный крик.

— Ты превзошёл самого себя! — Аверин, азартно сверкая глазами, поймал тяжёлую руку Радзинского, которой тот жестикулировал в процессе декламации, и с чувством её поцеловал. — Ты настоящий гений, мой друг.

— Теперь ты, — поддел его Радзинский.

Аверин коротко и решительно выдохнул, тряхнул волосами.

— Пыльной розы трепетное платье, звон звезды, увязшей в хрустале, слёзы ангелов и тонкое запястье, вскрики поезда, чинара на скале… — выдал он на одном дыхании.

Радзинский даже приподнялся и со священным ужасом на товарища поглядел, словно не веря, что тот способен состряпать такую вопиющую пошлость.

Конечно, они оба засмеялись: колыхались в темноте и пыхтели в подушку, заглушая, таким образом, хохот.

— Так зачем тебе? Ты так и не объяснил, — отсмеявшись, спросил подобревший Аверин. И даже пригладил ласково растрепавшиеся волосы Радзинского.

— М-м-м… вообще-то я думал про точку сборки, — блаженно прикрывая глаза, промурлыкал Радзинский.

— И что же ты про неё думал? — Аверин скользнул к Радзинскому под одеяло, обвил его шею руками и прильнул к нему всем телом — доверчиво, как и прежде.

— Я? — Радзинский не сразу стянул своё сознание в нужную точку — оно внезапно растеклось по телу, пульсируя там, где аверинское дыхание касалось кожи или где пальцы его прочерчивали огненный след — такого подвоха Радзинский от своего организма не ожидал. — Я подумал, что если можно сдвинуться туда, где графоманство и пошлость, то можно сдвинуться и в обратную сторону. Понимаешь? — Он судорожно сглотнул, потому что в горле отчаянно пересохло. Со стороны могло показаться, что сказанное для него так важно, что он не на шутку распереживался.

— Кеша, — Аверина его волнение, похоже, растрогало — он даже коснулся его тела губами где-то возле ключиц — вроде как успокоил. — Нельзя сдвинуться туда, где тебя ещё нет. И не было никогда. Можно вспомнить. Можно вернуться в прежнее состояние. Но нельзя вспомнить то, чего ты ещё никогда не испытывал, чего не пережил и чего не пробовал на вкус. Можно менять хорошее на лучшее только в пределах той плоскости, где твой потолок. Но лучше тратить энергию не на это, а на то, чтобы расти, используя для этого все возможности доступного тебе плана — ограничения и давление социума и среды в том числе. Это и есть движение вверх — сдвиг, если хочешь. Развивайся, расти — и станешь гением, богом — всем, чем хочешь. Только по-настоящему, а не в своём больном воображении и не в той реальности, где это ничем не подкреплено. Это, знаешь, как некоторые жён или мужей меняют, а получают разные варианты одного и того же, потому что это ИХ уровень и выше него они не прыгнут. Себя надо менять, тогда и окружение изменится — это железно проверено на практике многократно.

— А если я тебя встретил, значит, вырос? — с надеждой спросил Радзинский.

— Давай так: это я подрос и тебя встретил. А манию величия оставим Костику — ведь он же гений.

Радзинский всхрюкнул, вспомнив Костика и его божественные проблемы. Вслед за ним засмеялся и Аверин.

— Не забывай — мы теперь тоже немножко гении! — напомнил Радзинский, давясь смехом.

Темнота вновь наполнилась всхлипами, сдавленным хрюканьем и прочими странными звуками обозначающими веселье.

— Кешенька, давай спать! — взмолился через некоторое время Аверин.

— Давай, — с готовностью согласился Радзинский. И они снова засмеялись.

========== Глава 39. "Залей вином молитвенный ковёр..." ==========

— Коль, кого в гости звать будем? — Радзинский, не отрывая сосредоточенного взгляда от подноса с аверинским обедом, осторожно просочился в комнату и ногой, ибо руки были заняты, аккуратно прикрыл за собой дверь.

— В гости? — Аверин поднял покрасневшие, словно с тяжкого похмелья, глаза от исчерканной рукописи и непонимающе уставился на Радзинского.

— День рождения у тебя, Коленька. Через неделю, — сгружая поднос на журнальный столик, добродушно усмехнулся тот.

— А-а-а… — глубокомысленно протянул Аверин, но тут же потерял к разговору всякий интерес и разочарованно отвернулся.

— Коль! — возмутился Радзинский.

Аверин обречённо вздохнул, но головы от рукописи не поднял.

— У меня через три месяца защита, — терпеливо, ровным голосом ответил он. — Мне нужно срочно доделать автореферат. Не до глупостей, родной.

— А то, чем ты сейчас занят, мудрость, значит? — Радзинский встал в позу оскорблённой супруги — руки в боки — словно, действительно, собирался закатить скандал. И бровь выразительно выгнул, ожидая ответа.

— Мы оба неправы, — примирительно констатировал Николай, оборачиваясь. Заметил, наконец, аппетитно дымящийся на подносе обед, встал, потягиваясь, вытянулся в струнку, как юная гимнастка. — Ни абстрактные ценности, ни простые земные радости сами по себе не составляют смысла человеческого существования. Необходим синтетический подход! — Он бодро пересёк комнату, плюхнулся на диван и повёл носом, исследуя содержимое тарелок. — Вот готовишь ты божественно, — благоговейно замер он над столом. И даже ладошки перед собой сложил, умиляясь. — Но это только одна составляющая твоего совершенства, — назидательно закончил он, погружая ложку в суп.

Радзинский расслабился, заулыбался, сел в кресло напротив. Смотреть, как Аверин ест, ему всегда было отрадно — это было какое-то сверхчувственное удовольствие, которое ощущалось всем телом, можно сказать, на клеточном уровне. Радзинский задумался: не значит ли это, что они с Авериным — единый мистический организм не в каком-то абстрактно-поэтическом смысле, а на деле, в реальности? Что, возможно, где-то там, на тонком плане они — единое существо. И только здесь — в мире материальном, физическом — фатально разобщены. И поэтому так мучительно мало любого контакта, поэтому их так тянет друг к другу, поэтому прикосновения уже по-настоящему волнуют — как предчувствие чего-то грандиозного, желанного, сладкого…

И вот тут Радзинский замер, как громом поражённый: а в чём, собственно, проблема? Он ведь точно знал: физический аспект духовной близости можно осуществить! Правда, только одним способом. И этот способ был Радзинскому очень хорошо известен.

Сразу вспомнился Алкивиад с его отчаянной попыткой завершить, материализовать своё внутреннее единство с Сократом простым, но весьма действенным физиологическим актом. А ещё: «Вехайю левасар эхад»…{?}[«И станут плотью единой» — Бытие, 2,24 (древнеевр.).]

Радзинский мгновенно нагрелся изнутри — энергетическое наполнение этой мысли милосердно преобразовалось в его организме в тепло, не вместившись полностью в перегруженный откровением мозг.

— Форточку открой, если жарко, — сочувственно посоветовал Аверин, заметив, что товарищ растерянно трёт покрасневшие щёки и безотчётно оттягивает ворот рубашки.

— Что? Нет, не надо. — Радзинский мутным взглядом окинул аверинскую фигуру — совершенно бестелесную, как карандашный набросок, и такую тонкую, что к ней следовало бы прикасаться только кончиками пальцев… От этой мысли пальцы закололо, и Радзинский нервно сцепил их в замок. Он прекрасно знал, что аверинская бесплотность — это бесплотность электрического заряда, который при случае шарахнет насмерть безо всяких сантиментов.

Но ведь его — Радзинского — кажется, не шарахает?

Радзинский приободрился. Точно — так, искрит иногда. А по большому счёту, всё, как надо, между ними замыкается, и ток по цепи — в мирное русло — сам направляется, и всё отлично работает…

Радзинский смотрел на Николая со всё возрастающим интересом, размышляя про себя, как тот отреагирует на откровенно сексуальные домогательства с его стороны.

Аверин между тем сыто вздохнул, отставляя в сторону опустошённую тарелку, и принялся за второе. Он подтянул под себя одну ногу, откинулся на спинку дивана, а блюдо устроил у себя на животе.

— Наша телесность диктует необходимость синтетического подхода к бытию постоянно, — неожиданно вернулся он к прерванному разговору. — Просто потому, что мы — духовные сущности — облечены материей, и она органическая часть нашего существа, а мы, благодаря этому, атомы или клетки Божественной плоти, которой, по сути, является этот мир. То есть сама жизнь вынуждает нас осуществлять этот синтез — и мысленно, и телесно. Иначе тришкин кафтан получается — то там не хватает, то сям во всех этих материалистическо-идеалистических, языческих или рафинировано-духовных концепциях… Сама жизнь — это синтез!

— Любовь и брак, — рассеянно вставил Радзинский.

Аверин замер с вилкой, нацеленной на зелёный кружочек огурца, но быстро сообразил, что Радзинский имеет в виду.

— Верно, — одобрительно закивал он. — Любовь и брак — это сфера, где духовное и телесное соединяются наиболее явно. Или искусство — низведение духовного в материю… Да просто рождение человека! Если ты понимаешь всё это, то любое твоё действие — мистический акт, очередной шаг по Пути, который приносит тебе ощутимый, реальный духовный результат!

— Женился и — святой? — живо заинтересовался Радзинский, поудобнее устраиваясь в кресле и уже по-хозяйски оглаживая взглядом кукольную аверинскую фигуру.

— В смысле? — Ещё одна пустая тарелка отправилась на столик, а Николай потянулся за чашкой, глотнул с наслаждением крепкого чаю.

— В смысле: я должен жениться, чтобы стать святым? — благожелательно подсказал Радзинский.

Аверин сдержанно захихикал, сминая шуршащую конфетную обёртку.

— Почему «должен»? — аккуратно поинтересовался он. — Речь идёт об истинном браке, до которого ещё нужно дорасти. Это такое непростое упражнение, которое может выполнить только сознательный человек — принять в себя другого человека, стать с ним одним целым, научиться жертвовать собой и «своим». Можно и на случайном человеке, конечно, потренироваться, но здесь для серьёзного результата нужен второй. А его ещё надо найти.

— А я уже нашёл, — серьёзно заверил Радзинский. — Тебя.

Аверин сразу насторожился. Глянул недоверчиво, нахмурился, прислушиваясь к чему-то внутри себя.

— Ах, вот оно что! — задумчиво пробормотал он. Допил чай, отставил в сторону чашку. Неспешно поднявшись с дивана, он обогнул столик, склонился над Радзинским, опираясь одним коленом о кресло, и за рубашку подтянул товарища поближе к себе. — Ты долго думал, Радзинский? — нежно спросил он, с печалью и сожалением заглядывая в его золотые глаза.

— Вообще не думал, — не моргнув глазом, соврал тот. И потянулся за поцелуем — со вкусом шоколада, которым обвевало его аверинское дыхание.

— А ты подумай, — шепнул ему на ухо Аверин. И резко отстранился. — Иди и подумай, — бесстрастно посоветовал он, составляя посуду на поднос. Впихнул этот самый поднос Радзинскому в руки и вежливо указал рукой направление движения — к двери.

Тот понуро поплёлся на выход, с тоской оглянулся на пороге:

— А говорил, что любишь, — обиженно пробасил он, когда Аверин любезно распахнул перед ним дверь.

— Люблю, — охотно согласился Николай. — Потому и думаю за двоих, когда у тебя отказывает мозг. — И выпихнул Радзинского за порог.

Тот постоял, прислонившись плечом к двери — идти никуда не хотелось. И едва удержал равновесие, когда дверь распахнулась и Аверин, окинув его весёлым взглядом, добавил:

— Спасибо. Всё было очень вкусно. — Он приподнялся на цыпочки и нежно чмокнул товарища в щёчку.

Радзинский ещё какое-то время стоял с подносом в руках и глупо улыбался, глядя на закрытую дверь — ровно до тех пор, пока не задохнулся от внезапного озарения: Аверин ему не откажет! Он никогда не скажет ему «нет»! Он же сам прямым текстом не раз это говорил!

Сгружая посуду в мойку, Радзинский лихорадочно припоминал все подробности их совместного бытия — сомнений нет, Аверин легко переступит всякие запреты и склонить его к любой авантюре ничего не стоит! А главное, они чувствуют одно и то же — их притяжение взаимно! Вот Галеви сразу это понял. Да и Аверин быстро осознал, чем чревато их потрясающее взаимопонимание.

Это не магия —
Почему смотришь косо?
Просто к тебе
Я прикоснулся без спроса
Просто смотрю
И просто вздыхаю
Я не ворожу
Зелий не подсыпаю
Сделай анализ —
Чиста твоя кровь
Это не яд
Это Любовь…

***
— Чего тебе? — нелюбезно спросил товарища Аверин. С зализанными после душа волосами он был похож на киношного фрица, а холодный тон и строгий взгляд придавали образу дополнительную достоверность.

— Уж полночь близится… — развёл руками Радзинский.

— Нет, Радзинский. Я не приду. Ни сегодня, ни завтра, ни послезавтра — до тех пор, пока всяческая дурь не выветриться у тебя из головы, — твёрдо ответил Аверин.

Радзинский натурально потерял дар речи — к такому повороту событий он был не готов.

— С коврика пыль стряхни, — ехидно добавил аспирант. И захлопнул дверь. И ключ в замке повернул.

На Радзинского словно ведро холодной воды вылили — он мигом протрезвел. Все его страсти показались вдруг такими мелкими, бледными по сравнению с НАСТОЯЩИМ. Стало стыдно самого себя: где Бог и где порог, который он — Радзинский — переступил, да и заигрался в прихожей?

Отрезвление, как всегда, сделало этот мир некрасивым, неуютным, чужим. Всё его великолепие мгновенно свернулось клубочком в сердце, и Радзинский, не раздумывая, последовал за ним — в сердечную глубину. Все краски, сладость и боль жизни слились в одну каплю, которая растеклась винным огнём на языке и стекла внутрь, и жаром загорелась в сердце.

Он шёл по узкой ниточке пути, чья сухость, чёрствость и пыль были его собственными бездушностью, холодностью и нечуткостью. Он плакал и его горячие слёзы падали на каменистую бесплодную почву его сердца, размягчая, оживляя, меняя её. Где-то там, далеко был Источник, который мог превратить всю эту пустыню в зелёный сад, и Радзинский устремился к Нему. Жажда его была так сильна, что он забыл о времени и о себе. Он шёл, карабкался, падал и вставал. И он достиг. И окунулся в Него, забывая дышать и думать, потому что здесь всё это было ненужным.

Существование стало чистой радостью. Интенсивность бытия наполнила его до краёв, и прежняя жизнь по сравнению с этим мигом показалась бледной и тусклой. Сердце прикоснулось к Нему и в Нём растворилось. Душа растеклась по Вселенной, обнимая сразу весь мир, проникая, в силу обретённой, благодаря растворившему её Океану, бесконечности, всюду. Так хотелось поделиться этим восторгом! Но Океану это было не нужно — Он ничего не брал, только давал. И тогда горячее сердечное чувство стянулось в одну точку и стало одним человеком. Которому можно было давать, которого можно стало любить.

«Я здесь, в этом мире только для тебя. Для тебя одного. Не для всех тех, о ком пишут в газетах, не для мамы и не для Римского Папы — только для тебя». Эти слова показались строчкой из песни, которую когда-нибудь, кто-нибудь напишет и достойно исполнит — возможно, спокойнее, проще, может быть, даже с иронией, но сейчас была только одна живая, жгучая до боли мысль — Я ЗДЕСЬ ТОЛЬКО ДЛЯ ТЕБЯ.

— Кеша! — Аверин споткнулся об Радзинского и, похоже, растерял от неожиданности все ругательные слова. — Ты чего здесь сидишь? — шёпотом возмутился он. Поколебался секунду и всё-таки сел рядом с товарищем на пол. Нерешительно коснулся его руки. — Ты же весь холодный! — ахнул он. Тут же сгрёб Радзинского в объятия, прижал его голову к своей груди. — Я люблю тебя и потому хочу, чтобы у тебя всё было хорошо, — виноватым голосом сразу начал оправдываться Николай. — Без надрыва, без драмы — ПРАВИЛЬНО. Понимаешь?

Радзинский послушно кивнул — он понимает.

— Кеш, я, вообще-то в туалет шёл, — усмехнулся Аверин, ласково перебирая его волосы. — Ещё немного и я описаюсь — извини за натурализм. Иди-ка ты в постель, я к тебе через пару минут присоединюсь.

Радзинский снова кивнул и крепко Аверина обнял. Впервые он прижимал его к сердцу, как самую великую ценность в своей жизни. Нет, он по-прежнему хотел целовать Аверина — везде, и просто его хотел — всего, но теперь это стало средством выразить любовь, формой, а не содержанием.

Вот такая вот алхимия, м-да…

Забравшись под одеяло, он почувствовал, что, действительно, окоченел. Немного ожил, только когда Аверин прыгнул к нему в постель и прижался, согревая.

— Утром я тебя выпорю, — ласково пообещал аспирант. — Когда ты отогреешься и выспишься.

— А сейчас?

— Что — сейчас?

— Пока я такой несчастный, может быть, ты меня поцелуешь?

Аверинское дыхание щекоткой коснулось лица, его палец почти невесомо скользнул по губам Радзинского, мгновенно превращая тело в сгусток сверхчувствительной плазмы.

— Нет, Кеш. Не надо. Если есть хотя бы маленькая надежда на то, что это блажь, и она пройдёт, лучше потерпеть.

— А она есть?

— Посмотрим.

Залей вином молитвенный ковёр,
Захлопни книжку, отложи Хафиза.
Попробуй сам пробиться к Небу снизу,
Проделай путь, что он уже прошёл.

Запомни вкус вина, букет и аромат,
За винным запахом иди, как пёс, по следу.
Ты будешь пьян, отпраздновав победу,
Ты станешь Им, вернув себя назад…

— Ты садист, Аверин.

— Чего?!

— Перестань так эротично вздыхать. И так эротично прижиматься.

— Да тебе всё эротично!

— Да!!!

— Так. Я ухожу…

— А я всю ночь буду вздыхать на холодную стенку, которая нас разделяет…

— И кто из нас садист?

— Похоже, что никто. Похоже, мы оба с тобой мазохисты.

— Так, Кеша, отправляйся-ка ты на коврик!

— Давай, ты побудешь моим ковриком? М-м-м?

— Хорошо. Только сначала досчитай до десяти.

— Э-э-э… Вслух?

— Нет. Про себя. Повернись на бочок, закрой глазки и честно сосчитай про себя до десяти.

— А потом?

— А потом я тебя поцелую. Если ты захочешь.

— Обещаешь?

— Обещаю.

— …

— Кеша? Ты спишь? Вот и молодец, вот и спи, родной…

========== Глава 40. Радость ==========

Это был первый день с привкусом весны в этом феврале. Как-то внезапно прибавилось яркости, запахов, звуков — мир оттаял.

— Интенсивность — главная характеристика жизни, — Аверин зачарованно огладил светлый тополиный ствол. — Поток жизни проходит сквозь нас всегда, но мы часто непроницаемы для него — такие маленькие чёрные дыры. Поэтому по-настоящему живых людей мало — парадокс…

Николай хотел снова надеть перчатку, но Радзинский схватил его за руку, подышал на аверинские пальцы, согревая, и даже приложился к ним губами. Косых взглядов он не боялся — в парке было безлюдно, только Катюша громыхала по мокрому асфальту деревянной игрушкой на длинной палке, которую она увлечённо толкала перед собой.

Аверин с пылающими щеками смирно пошёл рядом, позволяя Радзинскому держать себя за руку. Всё своё красноречие он сразу растерял — притих. Но его внутреннее смятение Радзинский чувствовал своей ладонью, через которую волнительной щекоткой вливался в него мощный поток ошалевших чувственных атомов.

— Этот поток жизни — это ведь Бог, да? — деликатно спросил Радзинский — он не хотел, чтобы Николай чувствовал себя с ним неловко, а лучший способ заставить Аверина забыть обо всём — это увлечь его беседой на высокие темы. К тому же и сам Радзинский чувствовал, что ему просто необходимо срочно отвлечься от ярких телесных переживаний — фантомные ожоги случайных касаний, недопоцелуев и острых слов, которые теперь постоянно жалили его плоть, уже начали сводить с ума.

— Одна из Его ипостасей, я бы сказал, — вздохнул Аверин. — Несомненно, энергия жизни — это Бог. Что могло бы существовать хоть самое малое мгновенье вне Его присутствия?

— Получается, грех — это преступление против жизни? А значит, против радости, да? — загорелся внезапно Радзинский. — А вовсе не всякие там «нельзя» и «ай-яй-яй».

Аверин тихо засмеялся.

— Можно сказать и так, товарищ певец чувственных удовольствий. Только не забывай, что именно аскеза делает нас прозрачными, проницаемыми для истинного наслаждения — наслаждения жизнью. Поэтому одно и то же деяние для одного, Жизни и Любви чуждого — преступление, а для другого, уже живого — дело Любви, которое приносит ему духовный плод. Всё относительно. Все оболочки и ограничения рано или поздно отмирают и отпадают — человек перерастает их, и они расползаются по швам. От кого-то для дальнейшего духовного роста просто-таки требуется — переступить через запреты, боязнь осуждения, кому-то прямо-таки нужно оказаться с другой стороны.

— Мне очень нравится смелость и широта твоих взглядов, — низким чувственным голосом одобрительно мурлыкнул Радзинский. Он утянул Аверина в сторону детской площадки, где Катюша уже радостно ковыряла лопаткой хрусткий, похожий на подтаявший сахар, снег на покрытой ржавчиной горке. — Но можно хотя бы парочку примеров? Чтобы удостоверится, что мы говорим об одном и том же? М-м-м?

Аверин только усмехнулся.

— Можно. Сонечка Мармеладова, например.

Радзинский оценил изящество аверинского манёвра — попробуй теперь свернуть с темы жертвенной христианской любви. Но попытаться можно. Надо только найти удачный пример самому.

— Э-э-м, Эдуард Восьмой?

По озадаченному аверинскому взгляду Радзинский понял, что перемудрил. Сам-то он вычитал этот сюжет в одной из западных монографий, которая на русский язык точно не переводилась — Аверину, скорее всего, просто неоткуда было это узнать. Но поязвить всё равно хотелось.

— Товарищ историк не слишком хорошо знает новейшую западноевропейскую историю? — неодобрительно поцокал он языком. — Британский монарх, — сочувственно подсказал он. В аверинских глазах блеснуло что-то вроде понимания. Радзинский радостно закивал. — Да-да! Тот самый, который перед второй мировой женился на разведённой американке.

— Ты считаешь его подходящим примером? — недоверчиво уточнил Николай.

— Конечно! — вдохновенно подтвердил Радзинский. — Накануне второй мировой. Презрел государственные дела. Наплевал на общественное мнение. Женился на разведённой женщине — фу! Американке — скандал! А ведь мог бы остаться королём и иметь хоть десяток любовниц — разведённых или нет, неважно. Да что там американок — китаянок, мексиканок, русских! А он от престола отрёкся, чтобы жениться на любимой женщине. И просто с ней жить. Ну? Разве не подходит?

Аверин задумчиво теребил веточку старой берёзы, под которой они стояли, и по его отстранённому взгляду было понятно, что мыслями он уплыл далеко.

— Ко-ля, — нежно шепнул Радзинский в аверинское ушко, практически прижимая Николая своим телом к необъятному берёзовому стволу. Аверин мгновенно вспыхнул и упёрся товарищу руками в грудь. Радзинский обиженно отстранился. — Коль! Ну, сколько можно? Не хочешь, так и скажи! — нахмурившись, бросил он в сердцах. — Или перестань вести себя как школьница… Вот что я здесь, сейчас, среди бела дня с тобой сделаю? — Аверин покраснел ещё больше. — Коль, — устало вздохнул Радзинский, — я уже не знаю, как с тобой обращаться. Ты ведь был женат, а шарахаешься от меня так, будто… — он осёкся, заметив блеснувшую в аверинском взгляде сталь. — Прости. Сам не знаю, зачем это сказал — честно, — предусмотрительно повинился он.

— Я не сплю с беременными женщинами, — отчеканил Николай.

Радзинский, не отрывая от Аверина озадаченного взгляда, задумчиво потёр лоб, стараясь правильно осмыслить только что услышанное.

— И с кормящими матерями, как я понимаю, тоже? — осторожно поинтересовался он. И присвистнул, услышав в ответ твёрдое аверинское «да». Он хотел было сказать, что появление в их с Натальей паре третьего было закономерно, но вовремя прикусил язык — следовало бы ценить эту неожиданную откровенность, а не насмехаться над аверинской махровой наивностью.

— И я никогда её не любил, — с вызовом добавил Николай.

— А меня любишь? — широко улыбнулся Радзинский.

— Да. — Голос Аверина слегка дрогнул, но взгляда он не отвёл.

— Звучит, как обещание. — Радзинский притянул Николая к себе, с трудом удерживаясь, чтобы не расхохотаться — от непонятного облегчения в основном.

«Ничего смешного, — уговаривал он себя, крепко сжимая аспиранта в объятиях — так, будто только что получил на это все возможные окончательные разрешения. — Бедный мальчик — идеалист, романтик — не мог заставить себя лечь в постель с женщиной, которую он не любит. — Он энергично гладил Николая по спине — то ли ободрял, то ли успокаивал. — Бывает. Редко, но бывает. Да чего только на свете не бывает! И ещё более невероятные экземпляры по белу свету бродят. Наверное. М-да… Какая-то стерва напоила ребёнка, совратила его, — Радзинский почти до крови прикусил губу, чтобы не заржать, в красках представив себе этот эпизод, — женила его на себе. Но он всё равно не сдался…». — Радзинский зажмурился и помотал головой, чтобы не засмеяться в голос.

— Тебе смешно? — сухо спросил Аверин.

— Это нервное, — поспешно заверил его Радзинский, уже не в силах сдержать расползающиеся в улыбке губы. — Я тебя напрасно, оказывается, ревновал, — он таки затрясся от беззвучного смеха.

— А ты ревновал?

— Конечно! — жарко шепнул Радзинский. — Да я тебя ко всему на свете ревную! А тут целая жена! Хоть и бывшая…

Аверин смерил радостно улыбающегося товарища ледяным взглядом, нервно поправил чёлку и нетвёрдым шагом, поскальзываясь и оступаясь, направился к качелям, вокруг которых нетерпеливо вертелась Катюша.

Радзинский сдержанно, пока Аверин не видит, побился о берёзу лбом и глубоко вдохнул, чтобы успокоиться, наконец. Запрокинув голову к небу, он щурился на яркую синь хаотично заштрихованную корявым плетением ветвей и понемногу трезвел. «Наталья эта, конечно, ведьма. А сам-то я что делаю? Вообще ни в какие ворота… Бедный мальчик. За что мы все с ним так?». Он вздохнул и решительно пошёл за Авериным следом. «Буду вести себя с ним по-человечески — вот просто по-человечески», — решительно обещал он себе.

— Давай, я вас вдвоём покачаю, — дружелюбно пробасил он за спиной у Николая, который осторожно подталкивал скрипучие качели, опасаясь раскачивать их слишком сильно. Аверин поскользнулся от неожиданности, и пришлось подхватить его под локоть. Радзинский чертыхнулся про себя — все его благие намерения прожили не больше пары минут. Потому что Аверин оказался так близко — испуганные блестящие глаза и губы подковкой — только наклониться и…

— Покачай, — хрипло ответил Аверин. Он прокашлялся и аккуратно выпутался из объятий Радзинского.

Радзинский отмер не сразу. Машинально подсаживая Аверина на качели и устраивая у него на коленях ребёнка, он был всё ещё под впечатлением момента. Он только что окончательно осознал, что его влечение к Аверину совершенно иррационально, а потому контролировать его невозможно. И сравнить это чувство не с чем, поскольку ничего подобного Радзинский никогда в своей жизни не испытывал.

— Кеш, я до защиты, наверное, к себе перееду, — тихо сказал Аверин, когда они шли из парка домой. — Чтобы не отвлекаться.

Радзинский перехватил поудобней Катюшу, которая, подбородком уткнувшись ему в плечо, философски разглядывала прохожих — сплошь чёрных и серых, каких-то неповоротливых и неловких в этом ярком солнечном дне. Хмуро вздохнул:

— Я не буду тебе мешать, Коль. Обещаю. Не надо — переезжать.

— Я не говорил, что ты мне мешаешь. Я сказал — отвлекаешь, — скупо уточнил после напряжённой паузы Аверин.

— Я прослежу, чтоб ты не отвлекался, — сдержанно пообещал Радзинский.

Аверин поднял на него недоверчивый взгляд и скептически усмехнулся.

— Каким образом?

— Я умею быть злым, — всё ещё серьёзно заверил его Радзинский. — Стоит наорать на тебя разок и ты сразу вычеркнешь меня из своей реальности. Это я уже усвоил.

— Но я не хочу, чтобы ты на меня орал! — возмутился Николай.

— А чего ты хочешь?

Аверин обиженно запыхтел, посверкал оскорблённо глазами.

— Постарайся просто не попадаться мне на глаза, — бесстрастно посоветовал он.

— Есть, товарищ командир! — без особого энтузиазма козырнул Радзинский.

— А ты по военной специальности кто? — заинтересовался вдруг Николай.

— Военный переводчик, само собой. А ты?

— А я, — снисходительно сообщил Николай, — комиссар мотоциклетной разведроты.

— Серьёзно? — прыснул смешком Радзинский.

— Да, — с достоинством подтвердил Николай. Но не удержался в образе и тоже залился звонким смехом.

***
Ботинки глянцем отражают Луну
Глаза — картинку электрической ночи
Я в этом мире безнадёжно тону
Асфальт так зыбок и фатально непрочен

В чернильном воздухе плывут фонари
Не захлебнуться бы иллюзией дикой
Со мною, кажется, Луна говорит
Гипнотизируя сияньем безликим

Я элегантно опираюсь на трость
Пусть бултыхается потерянно сердце
Гляжу хозяином — я вовсе не гость
Никто не скажет, что я слаб и доверчив

Но я забуду притворяться собой
Когда увижу, как навстречу из мрака
Асфальт на прочность проверяя ногой
Ты выступаешь на потеху зевакам

Невозмутимо растолкаю толпу
И сразу ахну, преклоняя колени
И все поверят, что ты ног не обул
Лишь потому, что ты рассеянный гений

И станет модно про тебя говорить
И сомневаться в однозначности мира
А мы с тобой не будем больше ходить
Вполне легально став текучим эфиром.

Март утекал — прозрачными ночами над чёрной, освободившейся от снега землёй, слепящими до рези в глазах яркими солнечными днями над пыльным асфальтом. Апрель стремительно сворачивался зелёным травянистым свитком сразу к майским праздникам, к Пасхе. Вся весна пронеслась, как за окошком поезда — ни подышать ею, ни разглядеть-полюбоваться не получилось.

Всё это время Радзинский ходил на цыпочках и честно старался не попадаться Аверину на глаза, а если и заговаривал с ним, то только по делу. Тот иногда замечал Радзинского из глубины своего философского уединения, но только потому, что он напоминал ему о внешнем мире и связанных с ним обязанностях.

— Кате пора спать! — спохватывался Аверин в полвторого ночи.

— Уже, — успокаивал его Радзинский.

— Что бы я без тебя делал? — благодарно блестел глазами Николай.

— Ты бы выкрутился, Коль, — усмехался Радзинский.

— Думаешь?

— Уверен. Только никакой радости от этого не было бы никому.

Аверин задумался.

— Ты прав. Без тебя моя жизнь была бы сплошная аскеза и подвиг. И никакой радости. — Он внимательно и даже с некоторой тревогой взглянул на товарища.

— А моя прошла бы впустую. Что бы я в этой самой жизни ни сделал, — сухо констатировал Радзинский. Он очень хорошо помнил, как томился ещё год назад от осознания бесцельности своего существования, и как ничто из жизненных благ не утешало его тогда.

— Радость моя, — растрогался Аверин. Подошёл, сел к Радзинскому на колени и нежно его обнял.

Радзинский внутренне дрогнул и задохнулся на секунду. Он точно знал, что утончённая аверинская сенситивность не может игнорировать тех мощных чувственных сигналов, что излучает его тело, и с замиранием сердца ждал каждый раз, какой будет реакция. Но ничего не происходило — Николай всё замечал, но, похоже, никогда себе не верил, когда дело касалось того, что его смущало. В таких случаях его внутренний идеализм автоматически облагораживал все «низменные» проявления человеческой натуры до феноменов возвышенных и бесплотных, придавая им, как минимум, романтическую окраску.

Аверин между тем гладил Радзинского по волосам и удивлялся вслух:

— Получается, если не было бы тебя, пострадало бы и наше с тобой дело! Ведь когда нет в жизни радости, когда вся жизнь сплошное терпение и преодоление, этот внутренний надлом и трагизм окрашивают собою всё, что человек делает. Это отделяет его от жизни и от Бога, которому не нужны ничьи страдания — кощунственно так думать! Получается, если не было бы тебя, оставалось бы только пожалеть тех, кто со мною связан. Понимаешь?

Радзинский осторожно пожимал плечами, опасаясь спугнуть такую во всех отношениях правильную и такую выгодную ему аверинскую мысль. А Николай сверкал влажными от умиления глазами и с чувством выдыхал:

— Дай я тебя поцелую! — И влажно прикладывался губами ко лбу, провоцируя гигантские скачки давления в организме Радзинского, который успевал взволнованно полыхнуть и печально угаснуть между «дай поцелую» и целомудренным поцелуем в лобик.

— Коля, спать пора, — сдержанно напоминал Радзинский.

— Да-а-а… — потягивался Аверин. Но уходить не спешил — всё также сидел на коленях и также смотрел с улыбкой будто издалека. Потом и вовсе — положил голову на плечо, обвил шею руками.

Радзинский начал потихоньку раскаляться. Провёл носом по аверинским волосам, тронул жаркими губами висок. Руки сами скользнули под аверинскую рубашку — от прикосновения к обнажённой коже позвоночник сразу прострелило до самого мозга.

— Кеш, а у тебя дочь родилась, — вдруг отстранённо сообщил Николай, задумчиво глядя в пространство.

Радзинский замер, пытаясь понять, что он сейчас чувствует — ничего. Это была не его жизнь. И тот человек, который пришёл сейчас в мир, не к нему пришёл — это он почему-то знал точно.

— Это что-то меняет?

— Может, тебе жениться? — прямо спросил Николай, садясь ровно — спина его стала твёрдой, как камень.

— Только если на тебе, — без тени улыбки ответил Радзинский.

Аверин напрягся ещё больше. Но не уходил. Такой пугливый, но любопытный мальчик-эльф из сказки, который надеется, что всегда успеет упорхнуть.

— Я подумаю. — Его красивые губы дрогнули, изображая грустную полуулыбку.

— Я серьёзно. — Радзинский вложил в эти слова максимум внутренней силы.

— Я чувствую. — Аверин слегка поморщился и потёр рукой грудь — там, где сердце.

Какое-то время он ещё пытливо Радзинского разглядывал, а потом медленно наклонился и с чувством запечатлел на его щеке почтительный, иначе не скажешь, поцелуй — как будто к знамени приложился.

— Спокойной ночи, — вежливо сказал он.

— Шутишь?

Аверин отрицательно помотал головой.

— Коленька, — Радзинский едва не задохнулся от холодной электрической злости, и ему пришлось перевести дыхание, прежде чем продолжать говорить. — Солнышко моё, а кто будет решать, что довольно уже держать меня на карантине?

Аверин всё также молча указал пальцем вверх.

— А толковать пришедшие «оттуда», — Радзинский тоже ткнул пальцем в потолок, — сигналы будешь, как я понимаю, ты?

Аверин заметно помрачнел и прикусил губу.

— Всё ещё думаешь, что это блажь? — безжалостно потребовал ответа Радзинский.

— Нет, — тихо откликнулся Николай. — Я никогда так и не думал. — Он воспользовался безграничным удивлением Радзинского и быстро соскользнул с его колен. — Плод падает, когда он созрел, — обернулся он у двери. — Всё происходит само собой, когда приходит время. Так что не придётся ничего толковать. Поверь мне.

— Верю, — мрачно сообщил закрывшейся за Николаем двери Радзинский. — Господи, скорей бы уже эта защита!

========== Глава 41. Защита ==========

— Чижик-пыжик, где ты был? / У Катюши кофе пил / С булкой, с маслом, с молоком / И с копчёным языком… — с выражением декламировал Радзинский, застёгивая на крохотной катюшиной ножке белую туфельку.

— А патём, патём, патём / Дяй катю я в гьяз хвастём, — прилежно продолжила Катюша, не сводя с дяди Кеши сияющего взгляда.

— Поднял крылья, клюнул пса и умчался в небеса! — торжествующе закончил Радзинский.

— Что за хулиганские стихи? — раздражённо поинтересовался Николай. Он никак не мог застегнуть манжеты: петли на новой рубашке были слишком тугими, а маленькая пуговка предательски выскальзывала из пальцев.

— Стыдно, Николай Николаевич — без пяти минут кандидат наук, а не знаете стихотворения про Чижика-пыжика…

— Кеша! Ради Бога! Не надо каждую секунду мне напоминать!!! — От яростной аверинской жестикуляции расстёгнутые рукава взметнулись белыми крыльями, обнажая его руки до локтя.

— Тихо-тихо-тихо-тихо… — Радзинский поспешно снял ребёнка с комода и усадил в кресло. — Сиди здесь, — строго велел он девочке. Катюша радостно кивнула своей белокурой головкой и по-аверински лучезарно сверкнула широкой улыбкой — она была безумно похожа на своего отца. — Катюшу мы одели, — серьёзно сказал ей Радзинский. — Теперь будем папу одевать.

Аверин вскинулся возмущённо, но стиснул зубы и промолчал. Он неохотно вытянулся по стойке «смирно», отдаваясь в умелые руки Радзинского.

Тот моментально всё застегнул, завязал, поправил. Отошёл на шаг, любуясь результатом: всё-таки не зря он очаровывал продавщицу в «Берёзке», не зря платил тому еврею, чтоб как надо укоротил рукава и подогнал пиджак по фигуре.

— Ты в этом костюме прямо конфетка, Коль, — удовлетворённо констатировал Радзинский. — Так бы и съел! — он с жаром поцеловал свои пальцы.

Аверин просто побелел от ярости:

— Неужели нельзя хоть минутку побыть серьёзным?! Неужели…

— Перестань психовать. — Радзинский сочувственно приобнял аспиранта за плечи и немного встряхнул. — Защита — это всего лишь формальность…

Аверин упрямо мотнул головой и сделал шаг назад, сбрасывая руку Радзинского.

— Кеша. Пожалуйста. Просто не разговаривай со мной. Ладно?

Радзинский покорно вздохнул и жестами показал, что закрывает свой рот на замок. По себе знал: что бы ни говорили окружающие — идти на защиту страшно. Поэтому он молча подхватил Катюшу, сел на кровать, устроив малышку у себя на коленях, и похлопал рукой по покрывалу, приглашая Аверина сесть рядом.

Катюша сразу же потянулась к Николаю.

— Папа кьясивый, — звонко сообщила она, отколупывая пуговицу на его пиджаке.

Аверин аккуратно перехватил её шаловливую ручку и чмокнул пухлые пальчики.

— Папа полумёртвый от ужаса, — с тоской ответил он. — И хватит повторять всякие глупости за дядей Кешей.

Радзинский вопросительно поднял брови.

— Что?! — возмутился Аверин. — Можно подумать, ты когда-нибудь говоришь, вот, Катюша, посмотри, какой у нас папа умный! Только и слышно: «Смотри, какой папа красивый. Смотри, какой он красивый»!..

***
— Боже, какой ангелочек! — сюсюкала над Катюшей пожилая византинистка Липатова, пока председатель диссовета зачитывал отзыв ведущей организации. — А какое платьице! Прелесть…

Это нарядное кремовое платье в мелкий голубой цветочек Радзинский купил по очень удачному случаю. Особенно ему приглянулись белые вязаные кружева, которыми были оторочены нижняя юбка, рукав фонариком и воротничок — с этими кружавчиками Катюша выглядела просто принцессой. Аверин, правда, пришёл в ужас от его покупки. Он не понимал, как можно потратить такую огромную сумму на тряпку, которая через год станет ребёнку мала. Зато Радзинский понимал. И теперь, поправляя малышке завязанный сзади пышным бантом пояс, он ухмылялся про себя, позволяя облепившим его престарелым учёным дамам любоваться кукольной внешностью дочери «нашего сегодняшнего соискателя».

Катюша отлично справлялась с ролью: от тётенек не шарахалась, радостно скалила свои белые зубки, очаровательно хлопала длинными ресницами и позволяла чужим рукам трогать свои льняные локоны.

— А где же наша мама?

В ответ на этот давно ожидаемый вопрос Радзинский в чёрных красках расписал, какой змеёй оказалась эта самая «мама»: год назад бросила ребёнка и сбежала с любовником в Штаты.

— Ужас! — ахали дамы и кидали сочувственные взгляды на хрупкого аспиранта, сдержанно вещающего с кафедры заготовленную заранее речь.

— Надо поговорить с Мишей, — озабоченно говорила соседке Варвара Липатова. — Пусть возьмёт мальчика в наш сектор. Умненький ведь мальчик и работа у него хорошая…

«Женщины правят миром», — ухмылялся Радзинский, прекрасно осведомлённый о том, что «Миша» — это ни кто иной, как директор института.

А дамы сразу дружно заинтересовались тем, что говорит Аверин. Они переглядывались и одобрительно кивали головами, с интересом изучая аспиранта, который, как на грех, выглядел таким беззащитным, что о нём хотелось заботиться: с трогательной чёлочкой, в ладно сидящем костюмчике и такой серьёзный!

Аверин, как только ступил на кафедру, совершенно преобразился. Словно переключился на другой режим. Он чётко и ясно говорил без бумажки, с достоинством отвечал на вопросы, выглядел заинтересованным и заражал своей увлечённостью членов диссовета. Многие прекратили обмахиваться аверинским авторефератом и внимательно слушали диссертанта, забыв о редкой для мая месяца жаре.

Окна в аудитории были открыты настежь. За ними, распространяя вокруг одуряющий аромат, покачивались пышные соцветия сирени, щебетали на разные лады птицы, но втянувшиеся в дискуссию люди не замечали всей этой красоты. Обсуждение научной проблемы незаметно переместило их в иное пространство, где внешние факторы не играли никакой роли.

Дискуссия затягивалась. Просто из-за того, что соискатель всем понравился, и его никак не хотели отпускать. Измученный аспирант дежурно улыбался онемевшими уже губами, но продолжал твёрдо и со знанием дела отвечать на каверзные вопросы доброжелательных и не очень членов Совета. Впрочем, последних быстро нейтрализовывали активные и разговорчивые дамы, которые явно приняли Аверина под своё крыло и теперь не собирались давать в обиду своего нового любимца.

Когда Аверин спустился, наконец, с кафедры и на негнущихся ногах вышел в коридор, поскольку соискателю не полагалось присутствовать при голосовании, Радзинский с одуревшей от жары и обилия впечатлений Катюшей на руках выскочил следом.

— Молодец, Коль. Всё будет хорошо, — шепнул он, усаживаясь рядом с Николаем на диванчик, куда Аверин рухнул, как подкошенный.

— Надеюсь, — устало закрывая глаза, пробормотал аспирант. — Во всяком случае, я вижу розовые вспышки. И пока на кафедре стоял, тоже всё время видел.

— А я вижу число, — хмыкнул Радзинский. — Похоже, ты защитился единогласно.

— Что за представление ты там устроил? — недовольно поинтересовался Николай, безвольной куклой обмякнув на сидении.

— О чём ты? — изобразил недоумение Радзинский.

— Ты прекрасно знаешь, о чём, — нахмурился Николай. — Думаешь, все с чистыми помыслами на ребёнка глядят? Кто-то позавидовал, кто-то свою грязь случайно оставил — ты же всем позволял её трогать! А если бы я не имел возможности это видеть и не мог её почистить?!

— Писать, — с тревогой сообщила вдруг о своей проблеме Катюша. И Радзинский, воспользовавшись этим удачным поводом, сразу подхватился и поспешил в сторону институтского туалета. Потому что Аверин был тысячу раз прав, и возразить ему на это было нечего.

***
Вычурные кружевные гнёздышки в конфетной коробке пустели стремительно. Аверин машинально откусывал очередную шоколадную розочку и запивал её шампанским. Он так перенервничал, что аппетит пропал напрочь. А конфеты — это вроде как не еда. К бокалу же с шампанским приходилось прикладываться постоянно, отвечая на многочисленные поздравительные тосты.

Острые аверинские скулы горели нездоровым румянцем, а его серые глаза блестели как стеклянные. Он вымученно улыбался и кивал, кивал, кивал: директору, который, наклонившись поближе, наказывал завтра же принести в отдел кадров документы, своим новым коллегам, витиевато разглагольствующим о важности преемственности поколений в науке, дамам из теперь уже своего сектора, игриво желающим счастья в личной жизни. Николай кивал и не понимал, почему Радзинский его бросил — оставил на растерзание публике, а сам пропал куда-то и даже тоста ни одного не сказал. Обидно.

Произнося завершающую банкет благодарственную речь, Аверин уже полностью ощущал себя деревянным мальчиком — марионеткой, которая не сама говорит, не сама двигается. Будто, в самом деле, кто-то другой дёргал его в этот момент за верёвочки, заставляя шевелиться, и приветливо улыбаться, и открывать рот, проговаривая за него нужные слова.

Радзинский появился из неоткуда, подхватил под локоток, вывел из здания института, усадил в такси. Аверин уснул: и волнение, и шампанское, и усталость оказались отличными снотворными средствами — и каждое отдельно, а уж в комплекте!..

Открыв глаза, Аверин не сразу понял, что эта такая причудливая реальность: буйство зелёного цвета, высоченные вековые деревья, мелодичный птичий пересвист и такой невесомый ветер, что им невозможно наполнить лёгкие, из-за чего приходится хватать ртом воздух, словно выброшенная на берег рыба.

Катюша в своём нарядном платьице уже прыгает по зелёной лужайке щедро усыпанной ярко-жёлтыми одуванчиками. Радзинский успел когда-то скинуть свой белый пиджак и закатать рукава рубашки. Он терпеливо ждёт, пока Николай проморгается и соизволит, наконец, выйти из машины. Подаёт руку. А когда Аверин делает робкий шаг вперёд, подхватывает его, сажает на плечо, как первоклассницу на последнем звонке, и несёт в сторону окружённого цветущими яблонями двухэтажного дома. Раздаются аплодисменты, свист, приветственные крики. У ворот стоит целая толпа: и Рафик, и Фархад Нариманович, даже Лидия Матвеевна — супруга Мюнцера. Она подзывает к себе Катюшу и за ручку ведёт её в сад.

Аверину ужасно неловко. И стыдно, что его чествуют, как героя, а он ничего достойного похвалы и не сделал. Радзинский прав, защита — всего лишь формальность, ритуальный танец, который давно уже потерял свой исконный смысл.

— А я предлагал сплести лавровый венок. Или, на худой конец, цветочную гирлянду, но все забоялись, что их слишком правильно поймут, — ехидно сообщает Галеви. Он дёргает испуганно взирающего на него с высоты Аверина за ногу и заговорщицки спрашивает, — А ты теперь кандидат куда, Коля-джан?

— Кандидат в доктора, — басит Радзинский, опуская Аверина на землю.

— О! — уважительно выдыхает Тигран Рустамович. — Ты потом нас всех вылечишь?

— У него другая специализация, — заразительно смеётся Радзинский. — Он будет лечить этот мир! — Радзинский ловко развязывает аверинский галстук и суёт его себе в карман. — Я больше не смогу называть тебя аспирантом, — грустно говорит он Аверину.

— Называть меня студентом тебе же ничто не мешало — так чего ты теперь огорчаешься из-за пустяков? — улыбается Николай.

— Верно, — хмыкает Радзинский. — Пойдём. Отметим твою защиту. Здесь тебе не придётся произносить дежурных речей, так что расслабься.

Они вместе со всеми направляются к лужайке за домом.

— А почему тебя не было на банкете? — хмурится Николай.

— Так Катюха уснула, и я сидел с ней в комнате профкома — там мягкий диван имеется, — слегка виновато рассказывает Радзинский. — Я подумал, что ты не одобришь, если я на чужих тётенек её оставлю, а сам бухать пойду.

— Ты всегда всё делаешь правильно, — серьёзно произносит Аверин. И даже останавливается, пытливо глядя в янтарные глаза Радзинского.

— Всегда? — со священным ужасом переспрашивает тот. Аверин кивает. — Всё? — Аверин снова кивком подтверждает свои слова. Радзинский нерешительно обнимает теперь уже бывшего аспиранта. Но когда тот обхватывает его в ответ, со счастливым вздохом притираясь щекой к его рубашке, Радзинский прижимает Аверина к себе уже крепко и звонко целует в макушку. — Это карт-бланш, как я понимаю? — понижая голос до интимно-воркующего рокота, с иронией мурлычет он Аверину в ушко.

— Я думаю, ты заслужил, — с улыбкой отвечает Аверин.

Неизвестно откуда взявшийся Покровский спотыкается о выступающий из земли корень дерева и летит вперёд, прямо на Радзинского, которому приходится отпустить Николая, чтобы подхватить смущённого друга детства.

— Ребята, простите. Я… помешал?

— Чему ты можешь помешать, дурень? — снисходительно спрашивает Радзинский. — Клянусь луной, посеребрившей кончики деревьев, что думаешь ты не о том.

— А… э-м-м… Нет? Ладно, я пойду.

Его провожает гомерический хохот Радзинского и истерический смех Николая.

— Боже мой! Я больше не аспирант! — вдруг хватается за голову Аверин.

— Дошло наконец?

— Кажется, да.

— Поздравляю. Студент.

***
— Тишина, друзья! Я требую тишины! — Галеви постучал вилкой о край своего бокала.

Уже стемнело, поэтому празднество продолжалось теперь в доме. Аверин прекрасно помнил, как был здесь — на даче у Мюнцера — в далёком детстве вместе с родителями. Как бегал также, как сейчас Катюша, по саду, а потом засыпал у отца на коленях. Дом навевал приятные, но окрашенные печалью воспоминания. И если бы не новое окружение, Аверин бы загрустил.

Однако в компании Фархада Наримановича, Мюнцера, Радзинского, Галеви и ещё доброго десятка самых необычных и самых родных теперь людей, он ощущал невероятное возбуждение, чувствовал, как эйфория щекоткой разливается внутри, что хочется петь и обниматься со всеми подряд.

— Друзья! Ну кто-нибудь станет меня, наконец, слушать? — обиделся Галеви. Все уважительно притихли. — Отлично. Я думаю, что нынешнее собрание это замечательный повод для премьерного исполнения моей новой поэмы. Да-да! Я написал поэму — подражание Низами, но сюжет вполне самостоятельный. Я ещё не определился с названием, но пока условно я называю её для себя «Меджнун и радужный мальчик»…

Радзинский ожидаемо подавился салатом, все загалдели, кто-то взахлёб засмеялся. Голос Тиграна Рустамовича потонул в этом шуме. Тогда Галеви замолк, монументально скрестил руки на груди и застыл, пережидая, когда невыносимый гвалт утихнет. А когда дождался, зловеще произнёс:

— Нет. Вы меня всё-таки выслушаете…

========== Глава 42. Подражание Низами ==========

Скульптурный торс Радзинского блестел, словно облитый маслом. Галеви приходил, придирчиво оглядывал вскопанный участок, удовлетворённо кивал и озвучивал следующее задание: «Ещё во-о-он до того заборчика». Поэтому Радзинский махал лопатой уже больше часа. Пот лил с него градом, мокрые волосы потемнели и слиплись, завиваясь упругими кольцами теперь лишь на самых кончиках, словом, выглядел Викентий Сигизмундович так, будто только что вышел из воды.

На самом же деле он мог лишь мечтать о том, чтобы окунуться сейчас в любой, самый скромный водоём. Но сдаваться Радзинский не собирался. Он всегда был исключительно спортивным человеком: в школе занимался классической борьбой, лёгкой атлетикой и плаваньем, ходил с отцом на теннисный корт, будучи студентом, выступал за институтскую баскетбольную команду, по утрам регулярно совершал пробежки в парке и при каждом удобном случае доставал из-под кровати гантели. Поэтому физическая нагрузка была ему даже в радость. Если бы не саднящие на ладонях мозоли от лопаты — её-то Радзинский не слишком привык держать в руках…

Силён и статен, словно львиный бог.
От рыка рассыпались, как горох,

Седые скалы, руша тишину,
С тропы срываясь с шорохом ко дну.

Могучий торс из золота отлит,
А грива жарким пламенем горит.

Он сын огня. Он солнца славный сын.
Он прирождённый царь и властелин.

Да, Галеви подошёл к делу творчески и главным героем своей поэмы, что читал накануне, сделал льва. Аллегория всем пришлась по вкусу. Эльгиз сходу провёл литературоведческий анализ, раскрывая мистическую глубину и многозначность образа, отдельно отмечая удачно обыгранную внешность прототипа.

Назвать поэму, после недолгих препирательств со слушателями, Галеви решил «Ники и Вики». Всё-таки элементов классического сюжета в ней было слишком мало, чтобы в заголовок выносить знакомого всем Меджнуна. Таким образом, самобытная история обрела своё оригинальное название, а будущие подражатели получили в подарок новую пару ярких персонажей.

Радзинский до этого момента думал, что ко всему привык. Но разве мог он представить, что его станут прилюдно препарировать с такими откровенными комментариями, как будто он не живой человек, а труп в анатомическом театре, который обступили прилежные студенты и зоркие опытные эксперты? Чего стоила хотя бы такая характеристика:

Биенье плоти трепетной в когтях
И жертв своих томление и страх

Он каждой клеткой тела ощущал.
И выше этой радости не знал.

Далее следовало описание сцены охоты с таким откровенно сексуальным подтекстом, что слушатели начали перемигиваться и пихаться локтями, как подростки. А затем откровенно ржать, как целый табун жизнерадостных лошадей.

Радзинский смеялся громче всех. Ханжой он не был. А богатая донжуанская практика и вовсе сделала его циником в этом отношении. Поэтому ни «крутой изгиб бедра», на который властно ложилась когтистая лапа льва, ни прочие прелести юного тела, так красноречиво описанные Галеви, ни «последние содроганья» несчастной лани не вызвали у него ничего, кроме искреннего веселья.

В такой момент сомнений он не знал —
Бежал, хватал и зубы в плоть вонзал.

Но вот не занятый погоней и борьбой,
Бродил наш лев по скалам сам не свой.

Вкус ветра и хрустальный звон ручья,
Долины многоцветье и заря

Рождали в сердце странную печаль,
В полёт звала небес лазурных даль.

Тоскуя, забываясь в страстной схватке,
Метался он потом, как в лихорадке.

И к небу звёздному подняв безумный взгляд,
Он звал, просил, и жизни был не рад.

Судя по всему, повествование приближалось к моменту судьбоносной встречи с Авериным. Его на растерзание «экспертам» Радзинский отдавать не собирался, поэтому, поманив Николая к себе, выразительно похлопал рукой по своим коленям. Аверин понимающе усмехнулся, но отрицательно покачал головой и просто придвинулся к Радзинскому поближе.

Однажды жаркой летнею порой
Спустился он к ручью на водопой.

И замер, разглядев среди камней,
Ягнёнка кроткого, чья шерсть снегов белей.

Лев позабыл дышать, волнением объят —
Сверкал ягнёнок, словно бриллиант.

Живая радуга сияла у воды,
Затмив сияньем горные гряды.

Лев нежно прорычал, шагнув навстречу чуду:
«Не бойся, юный друг, тебя я есть не буду.

Позволь тебе помочь. Опасно в одиночку
Бродить тебе в горах — ты лакомый кусочек».

Появление на страницах поэмы Аверина в образе ягнёнка почему-то никто не стал комментировать. Ни смелое заимствование автором христианской символики, ни блондинистая масть персонажа, ни его соблазнительная съедобность никакого особо не взволновали. Кроме Радзинского, который подумал, что Галеви просто дьявол. Тесно увязав плотское влечение с кровожадными инстинктами, он одним росчерком пера надёжно пригвоздил Радзинского к позорному столбу даже не за намерения — за одни только не до конца осознанные желания годичной давности. А льва заранее обрёк на танталовы муки.

Доверчиво меж лап могучих льва
Покоится ягнёнка голова.

Он сладко спит, не ведая о том,
Какие страсти в ночь владеют львом.

Как дразнит ноздри плоти нежной запах,
Когда сжимает он ягнёнка в сильных лапах.

Не смеет ни лизнуть, ни укусить,
Ни оттолкнуть, ни просто отпустить.

Ягнёнок держит путь в город с золотыми воротами, который находится неизвестно где. Но отважный путешественник твёрдо знает приметы, помогающие не сбиться с пути. Лев, не раздумывая, берётся его сопровождать. Он не столько стремится попасть в чудесный город, сколько боится за своего нового друга. Он не знает, куда идёт, но за радужным чудом готов следовать хоть на край света.

Друзей в дороге поджидают множество опасностей и приключений. Однако борьба с самим собой становится для главного героя едва ли не самым тяжким испытанием в пути.

Чтоб защищать тебя, я должен львом остаться,
Иначе не смогу с врагом сражаться.

Чтобы тебе, мой друг, не повредить,
В себе я льва обязан победить.

На помощь измождённому борьбой с собственной природой льву приходит мудрая обезьяна с дудочкой. Она наигрывает льву волшебную мелодию, которая укрощает его внутреннего хищника и творит чудеса: горячее львиное сердце, преображённое прикосновением божественной гармонии, становится чутким инструментом, способным видеть сокровенные помыслы других сердец.

Семь нот — они как радуга горят,
Как только верно выстроятся в ряд.

И сочетанье правильное нот
Любую дверь, как ключик, отопрёт.

Обезьяна с дудочкой (Галеви церемонно раскланялся в ответ на смешки и аплодисменты) присоединяется к путешественникам. Она продолжает рассказывать льву о мистике звука, музыке, гармонии и о Божественной симфонии, которую может услышать каждый, если настроит своё сердце на нужную волну.

Поющим львом — единственным на свете,
Благодаря урокам станешь этим.

Ты чувственный, волнующий и страстный
Исполнишь гимн в один момент прекрасный.

Как только твоё сердце запоёт,
Окажешься у золотых ворот.

Удивлённый лев узнаёт от мудрой обезьяны, что вход в тот волшебный город, куда они направляются, в любой момент времени находится в каждой точке пространства. А каждое живое существо вообще всегда, с рождения носит его с собой, поскольку золотые ворота находятся в сердце.

Тогда лишь начинаешь ты свой путь,
Когда в себя решишься заглянуть.

Ты в сердце прежде взгляд не обращал,
Пока проводника не повстречал.

Последовав за ним без колебаний,
Ты семь стоянок, что отмечены заранее,

Одним прыжком широким миновал.
Ты победил себя, ты львом особым стал.

Далее в стихах Галеви сложно переплелись Каббала и христианская мистика: были упомянуты и Меркаба, и символы Евангелистов, и животные Апокалипсиса. Так автор описал мистическое путешествие льва, которое завершилось тем, что главный герой с некоторых пор стал именоваться мудрым львом, а также получил ИМЯ, созвучное слову «победа», понял, наконец, смысл своего существования и продолжил свой жизненный путь уже в новом качестве.

Бок о бок с ягнёнком он двинулся дальше по горным тропам, собирая в своеобразный караван остальных животных: мудрого попугая (Мюнцер засмущался и прикрыл свой выдающийся нос рукой), мудрого горного козла (Харази любовно огладил свою волнистую бороду), мудрую панду (все посмотрели на Рафика, который тщетно силился понять, почему стал объектом всеобщего внимания), мудрого сокола (Эльгиз пожал плечами). И целая вереница ещё не нашедших внутри себя свою мудрость животных последовала за ними, будучи связанной с этими учителями.

Но подлинным смыслом львиной жизни осталась неусыпная забота о ягнёнке, который, невзирая на препятствия, день за днём без устали шагал вперёд по узкой каменистой тропе.

Нежнее шёлка шёрстка у ягнёнка.
Вылизывать, как маленького львёнка,

Привычно лев ягнёнка начинает,
А после рядом крепко засыпает.

Исполнились пророчества слова —
С ягнёнком рядом видим спящим льва.

Читать своё грандиозное сочинение (почти три тысячи бейтов!) Галеви закончил уже далеко за полночь. Сил на полноценный критический разбор ни у кого к тому времени не осталось, поэтому благодарные слушатели просто подняли бокалы за здравие поэта и, зевая, разошлись по комнатам.

А Радзинский потянул аспиранта (бывшего, бывшего аспиранта!) в сад, где звёзд так много, что они цепляются, осыпаясь с ночного неба, за ветки. Где сладко поют и щёлкают соловьи, где спасение от ночной прохлады только одно — в горячих объятиях товарища.

И это Аверин захотел услышать «самого» Низами, а не подражание ему. И это он, мелко дрожа и клацая зубами от холода, всё теснее прижимался к Радзинскому, и всё просил почитать ещё.

И Радзинский читал — вдохновенно и страстно, низким грудным голосом, в котором, словно угли в жаровне, перекатывались, обжигая слух, горячие чувственные ноты:

И вспыхнет ночь, прозрачная, как день,
И мы уйдем под лиственную сень.

Ушко в ушко шептаться там начнем,
Наполнив чаши праздничным вином…

Пока мы дышим, любим и живем,
Любовь моя, приди, чего мы ждем?

Не будь фантомом средь пустынь глухих,
Стань чистой влагой на устах сухих!..

Лопата стала уже казаться Радзинскому неподъёмной, но он упрямо продолжал вонзать её в пластичный, как глина, чернозём, тщательно разбивая один за другим все земляные комки.

Был ли какой-то смысл в его работе? Определённо был. Сжимая содранными в кровь ладонями грубый черенок лопаты, Радзинский с каждым размеренным движением повторял про себя, что никакой он не особенный лев, что его внутренний хищник жив, здоров и сыто облизывается. И это не он машет с раннего утра лопатой — ему ни холодно, ни жарко от того, что Радзинский в одиночку вскопал уже несколько соток. Парадокс. А Галеви как всегда прав — главную битву своей жизни Радзинский ещё и не начинал. Только сам себя обманывал целый год. Такого врага нельзя победить добропорядочным поведением. И даже аскезой. Его побеждает только Любовь, по капле просачиваясь всё дальше вниз и преображая саму материю, саму плоть. И на это уйдут годы.

Почему-то увидеть перед собой Аверина Радзинский не ожидал. Николай, хмурясь, оглядел тяжело дышащего товарища, отнял у него лопату, ахнул, увидев его руки.

Он затолкал Радзинского в летний душ и, стоя по другую сторону тонкой дощатой двери с чистой простынёй в руках, пытался дознаться, зачем тому понадобилось так истязать себя. Радзинский, отплёвываясь от тёплой нагретой солнцем воды, упорно молчал.

Но когда Аверин принялся колдовать над его руками, мягкой кисточкой, неизвестно откуда взявшейся, смазывая маслом его кровавые мозоли, что-то дрогнуло у Радзинского в груди. Всё его благоразумие пошло трещинами, развалилось на куски и осыпалось грудой обломков к аверинским ногам. И когда Аверин отпустил чудесным образом залеченные ладони и снова устало поинтересовался, какого чёрта Радзинский всё это устроил, тот вместо ответа хрипло попросил, судорожно сглатывая и пьянея от собственного безрассудства:

— Поцелуй меня…

========== Глава 43. Живая легенда ==========

Здесь ничего за полтора года не изменилось. Табачный дым сизыми волнами всё так же висит в воздухе — кажется, его можно потрогать руками. Под столом теснятся, позвякивают пустые бутылки. На столе — чистая, как слеза, и жгучая, как огонь, плещется в стаканах водка. И солёные огурцы всё также славно хрустят, и селёдка по-прежнему аппетитно лоснится под колечками лука. И компания та же. И разговоры — тысячу раз говоренные, оскомину набившие. Пустые…

Радзинский не знал, зачем пришёл сюда. Наверное, Покровский так хорошо умел убеждать. А может, ностальгия какая-то извращённая его привела — посмотреть и убедиться, что к подобной жизни он точно не хотел бы вернуться.

— Ты правда бросил? Курить. — Тщедушный взъерошенный Костик сегодня трезвее обычного. Смотрит пристально, но прищуренный глаз блестит маслянисто — по крайней мере один стакан водки горе-поэт успел в себя опрокинуть.

— Бросил, — лениво кивает Радзинский. Он тоже пригубил горькой. Сто грамм — смешная, гомеопатическая доза, но эффект, тем не менее, есть. Приятное тепло медленно разливается по венам, располагая воспринимать окружающий мир проще, ярче и дружелюбней.

— Радзинский! — зовёт с другого конца стола уже изрядно набравшийся психиатр. Он располнел со времени их последней встречи, но глядя на него, хочется сказать — раздобрел. Не только черты лица его смягчились — взгляд стал добродушнее, а движения — более плавными. Радзинский почему-то сразу подумал, что блондинчик женился и, приглядевшись, в самом деле увидел на пухлом безымянном пальце его правой руки золотое кольцо.

— Радзинский, про тебя чудеса какие-то рассказывают, — пьяно ухмыляется психиатр, помахивая сигаретой.

— Например? — приходится прикрыть свой стакан рукой, чтобы гостеприимный хозяин больше не наливал. Но тот не сдаётся и после недолгой борьбы стакан Радзинского снова полон.

— Говорят, ты отбил жену у какого-то иностранца, он написал на тебя донос в КГБ и ты целый год провёл в подвалах Лубянки.

— Да? А выпустили меня почему? — искренне удивляется Радзинский — уж очень несуразная выходит история.

— Отпустили тебя потому, что ты согласился сотрудничать с «органами», — с готовностью поясняет психиатр. — Говорят, что у них есть секретный отдел, где служат люди с паранормальными способностями.

— Какой же он секретный, если все о нём знают? — снисходительно усмехается Радзинский, принимаясь от скуки грызть огурец. И что интересного он находил в подобных посиделках раньше?

— А уж этого я сказать не могу, — разводит руками блондинчик. — За что купил, за то и продаю.

— Ясно. — После солёного ужасно хочется пить и Радзинский с тоской смотрит на стакан с водкой — ею точно жажду не утолишь. — Ответственно заявляю вам, ребята, ни слова правды в этих слухах нету, — вздыхает Радзинский. И пихает сидящего рядом Покровского локтем в бок, — Олежек, плесни мне водички из чайника. В кружку какую-нибудь.

— А я другое слышал, — весело заявляет чернявый хозяин квартиры. Вот интересно, кто он по национальности? Дагестанец? Тат? Раньше Радзинскому было на это глубоко наплевать, а теперь все кавказцы для него как родные. — Слухами-то земля полнится.

— Могу себе представить, — бормочет Покровский, переглядываясь с Радзинским. Никого не волнует, что доктор по-хозяйски шарит в кухонном шкафчике в поисках подходящей посуды.

— Так вот. Я слышал, будто тебя приняли в какой-то суфийский орден и весь год ты жил на Кавказе в горах.

— И охотился на горных козлов? — фыркает Радзинский.

— Нет, — обижается парень. — Питался дикими травами и водой из ручья.

— А я крутой! — восхищается Радзинский.

— Не крутой, а святой, — поправляет его Костик, многозначительно поднимая вверх указательный палец.

— Хожу по воде, являюсь в трёх местах одновременно и исцеляю словом?

— Кстати! — оживился вдруг Костик и поёрзал на табуретке. — Насчёт явлений. Мне знакомый рассказывал, как его несколько месяцев назад спас какой-то незнакомый мужик: буквально выдернул за шкирку из последнего автобуса, когда он с компанией на дачу повеселиться ехал. Те укатили, а он в Москве остался. А потом Бога благодарил — дружки-то его после той весёлой ночи потом полгода лечились!

— Я даже не спрашиваю, от чего лечились! — хохочет Радзинский. Его реплику заглушает взрыв дружного смеха.

— Ты не дослушал! — похрюкивая от смеха, машет руками Костик. — Я его спрашиваю, как мужик выглядел? А он: «Как греческий бог».

Общая истерика надолго лишила присутствующих возможности говорить.

— Я-то тут при чём? — с трудом выдавливает из себя Радзинский, переводя дух после приступа буйного веселья.

— Ну как же! Как же! — всё не может успокоиться Костик. — Во-первых, про тебя все так говорят: «Красив, как греческий бог». Поэтому я первым делом про тебя вспомнил. Во-вторых, мужик тот сразу исчез, как в воздухе растворился — мы ж о чём сейчас говорим? А в-третьих, через несколько дней мы тебя случайно увидели в центре — ты в машину садился. И Шурик как заорёт: «Вот этот мужик!».

Новый виток коллективной истерики вынесли не все: психиатр натурально съехал под стол и, багровея, сотрясался от смеха, сидя на полу. Покровский любезно предложил ему водички, и тот весь облился, пока донёс драгоценную влагу до рта.

— Пить надо меньше — вот что я вам скажу, ребята, — вытирая слёзы, заключил Радзинский. — А Шурик твой пусть уже очнётся, и самостоятельно жить начнёт, чтоб за ниточки не приходилось его никому дёргать, как марионетку.

Сказав это, Радзинский резко помрачнел и от расстройства хлопнул водки — полный стакан. Он проговорился. Пусть никто этого не понял, но ведь слово не воробей. Как всегда бывает? Припомнят при случае, два и два сложат. Тот же Шурик. С ним Радзинский был знаком только заочно. Из всего линасова наследства он оказался самым проблемным персонажем, и каждый день проживал, как последний. Инстинкт самосохранения у этого парня отсутствовал напрочь. Вероятно из-за того, что Радзинскому слишком часто приходилось на тонком плане с ним контактировать, Шурик, можно сказать, пропитался его энергетикой и последнее время стал легко находить его сам. Приходил пару раз, смотрел любопытным взглядом. Скорее всего, неосознанно. Но вот уже и на улице его узнал…

— Мужики, мы придурки, — изрёк вдруг психиатр, жмурясь и тряся головой после очередного глотка водки. — Чё мы слухи-то обсасываем, как старухи на завалинке? У нас же первоисточник есть. Давайте его расспросим. Рассказывай, востоковед, где был, что делал, куда вляпался? Уж больно вид у тебя сытый. Сразу видно, что нашёл, что искал.

— Так и ты, я гляжу, жизнью доволен, — лениво парировал Радзинский.

— Так я женился.

— Вот и я, можно сказать, женился, — ухмыльнулся Радзинский. Трудно было не заметить, как напрягся Покровский при этих словах. Даже дышать забыл. И моргать.

— Так женился или нет? — наседал психиатр.

— У нас… платонические отношения, — с трудом подобрал изощрённо верное определение Радзинский.

— Чё так?

— Она… сильно старше. — Радзинский похвалил себя за честность и находчивость. Если брать в расчёт духовный возраст Аверина, аспирант (бывший, бывший аспирант!), действительно, значительно старше него.

— Радзинский! Не могу поверить! — ахнул Костик. — Ты же такой завидный самец! Да к тебе же любая в койку прыгнет — только свисти. А ты… с какой-то старухой… Может, она тебя приворожила?

— Нет, — хмыкнул Радзинский. — Это Любовь. — Он снова опрокинул в себя полстакана водки. — Это не объяснить. Но… ощущение такое, как если бы ты был неработающим механизмом, а потом в тебя недостающие детали встроили — или ты сам был этой деталью и… встроился — и всё заработало, как надо. Заработало, понимаешь? А неродные детали всё равно где-то цепляться, где-то тереть и мешаться будут. Ручная сборка, эксклюзив. Чтобы гладко крутилось всё, только одна-единственная, из твоего личного комплекта деталька нужна. И когда настоящую полноту и целостность обретаешь, всё на свои места сразу становится. Сразу вспоминаешь как будто, кто ты, откуда, и что должен сделать. Нирвана, короче. Инсайт, экстаз — всё сразу…

— Оргазм, — подхватил Костик.

Все радостно заржали.

— Ну вы точно придурки, — отмахнулся Радзинский. Кажется, он только что сочинил сам про себя ещё одну легенду. И в ней тоже была жизненная правда, хоть и выглядела она со стороны как одна большая ложь.

— А живёшь-то ты с кем? — не отставал Костик.

— С приятелем живу, — честно признался Радзинский. — Его жена выгнала… — Даже во хмелю он понимал, что соединять в общественном сознании образ своей Большой Любви и человека, с которым делит кров, не стоит. Сложат опять же два и два — слухи пойдут совсем уже некрасивые.

— Все бабы — су…! — с чувством воскликнул Костик. И присутствующие радостно подхватили эту тему. Даже психиатр, который всего лишь полгода назад счастливо женился и был обласкан, ухожен и доволен жизнью.

«Вот козлы!», — подумал Радзинский. И нетвёрдым шагом вышел в коридор.

Про Олега вспомнил только на лестнице, но возвращаться совсем не хотелось. Ничего, не маленький, сам разберётся, что делать.

Ужасно захотелось вдруг закурить. Радзинский рассудил, что пить так много не стоило. Раз уж это провоцирует подобные рецидивы…

«Всё. Закрываю за собой дверь. Мне ничего там больше не надо», — вдруг чётко понял Радзинский. В свою новую жизнь он посторонних пускать не собирался.

***
— Гуляем? — Радзинский подкрался сзади и навис над сидящим на скамейке Николаем.

Тот оторвал взгляд от лежащей на коленях книги и, принюхавшись, обернулся, страдальчески морщась при этом.

— Кеша, ты пьян? Ты где так набрался?

— Так. Посидели. По старой памяти. — Радзинский обошёл скамейку и плюхнулся рядом с Николаем, с удовольствием вытянув на утоптанном перед лавочкой пятачке ноги.

— Гормоны? Новый всплеск нерастраченной сексуальной энергии? — с иронией поинтересовался Аверин, закрывая книгу.

— Почему это нерастраченной? Я спортом активно занимаюсь, — искренне возмутился Радзинский.

— Скажи ещё — дрова колю, — усмехнулся Николай.

— Нет. Я земляные работы предпочитаю, — интимно понижая голос, промурлыкал Радзинский, склоняясь к Аверину и обдавая его перегаром. Николай демонстративно зажал нос рукой. Пришлось отодвинуться со вздохом.

— Детский сад, Кешенька, — снисходительно глянул на друга Николай. — Эту энергию нельзя использовать ни на что другое. Её можно трансформировать только с помощью энергетических практик. Ну, или магическим способом, что в данном случае почти одно и то же. — Аверин поправил сползающую с плеч куртку, в которую кутался, потому что уже вечерело, и на продуваемой всеми ветрами детской площадке было прохладно. — Или можно утилизовать её естественным, так сказать, образом, — добавил Николай, усмехаясь. — Эффективно, правда хватает ненадолго.

— Увы, — с сожалением согласился Радзинский, с тоской глядя на друга. — Ненадолго. — И вдруг оживился. — Но я слышал, что если, например, объесться шоколадом до тошноты, можно избавиться от излишней любви к сладкому. Проверим?

Аверин оскалил белые зубы в улыбке — в сумерках она казалась только ярче — и снова опустил голову, будто закрываясь от собеседника чёлкой. Ветер, пробегая мимо, прошелестел что-то одобрительное, оживлённо жестикулируя пышно одетыми листвою ветвями деревьев.

— Это до реанимации надо доесться, чтобы больше никогда не хотелось, — Николай прикусил губу, чтобы сохранить серьёзное выражение лица. — Катя! — вдруг звонко выкрикнул он. — Не надо бить мальчика лопаткой! Да ещё по голове. Он не нарочно сломал твой куличик. Смотри, он сейчас заплачет. Давай, пожалей его!

Катюша нерешительно опустила занесённый для удара красный пластиковый совочек. Посмотрела на папу. Потом неуверенно шагнула навстречу своему невольному обидчику и вдруг с чувством чмокнула его в пухлую щёку. Но этого ей показалось мало и, отбросив лопатку, она крепко стиснула мальчика в объятиях, а перепачканной в песке ладошкой панибратски взъерошила его волосы — до боли знакомым жестом.

— Радзинский! Почему у моего ребёнка твои повадки?! — Аверин широко распахнул глаза, недоверчиво следя за происходящим в песочнице.

— Не тот отец, кто родил, а тот — кто воспитал, — глубокомысленно заметил на это Радзинский. И захохотал. Всё-таки хмель ещё не выветрился, и было просто хо-ро-шо. — Аллегория ты моя! — Прилив пьяного умиления заставил Радзинского крепко прижать Аверина к сердцу.

— Это что сейчас было? — развеселился Николай. Вырываться из объятий товарища он не спешил.

— Долго объяснять, — отмахнулся тот. И закрыл глаза, уткнувшись носом в пушистые аверинские волосы.

— Ты спать собираешься? — Аверин аккуратно вывернулся из захвата и внимательно посмотрел Радзинскому в лицо. Тот сонно поморгал осоловевшими глазами. — Ясно. Спи, мой плюшевый лев. — Николай погладил друга по голове и подвинулся, давая Радзинскому место, чтобы можно было лечь. Тот с удовольствием вытянулся на скамейке, удобно устроив свою буйную голову у Аверина на коленях. И уснул.

***
Эльгиз придирчиво рассмотрел его позу и удовлетворённо кивнул.

— Но главное — дыхание, — строго повторил он. — И я должен быть уверен, что ты всё делаешь правильно. Поэтому приедешь ко мне и останешься на пару месяцев. Ты понял?

— Нет, — упрямо мотнул головой Радзинский, не открывая глаз. — Колю одного с ребёнком я не оставлю.

— Вместе приедете, дубина! — разозлился Эльгиз. — У нас за ребёнком найдётся, кому присмотреть!

— Коле отпуск не дадут, — вздохнул Радзинский, неохотно отрываясь от мысленного созерцания энергетических потоков. — Его же только что на работу взяли.

— Нет, ну с чего ты так поглупел? — с досадой спросил Эльгиз, присаживаясь перед учеником на корточки. — Сейчас лето. В институте один присутственный день в неделю. Кто у него начальник — женщина? Что — она не пожалеет отца-одиночку? Пусть с ней договорится. Она его прикроет. А пару раз может и слетать в Москву, чтобы на работе показаться.

— Думаешь?

— Да, я думаю. И тебе советую, чтобы мозги не усохли, иногда этим заниматься, — едко заметил Эльгиз. — Ну? Решил?

Радзинский поразмышлял ещё немного и кивнул.

— Приедешь?

— Приеду.

— Вот и молодец. — Эльгиз одобрительно потрепал его по плечу. — И не пей больше. Ты и так тот ещё жеребец. А пьяный жеребец — это вообще катастрофа.

Радзинский расхохотался. Так и проснулся — смеясь. Поймал удивлённый аверинский взгляд.

— У тебя начальник сектора кто — женщина? — потирая ладонями лицо, весело спросил он. И сел, оглядывая опустевший двор.

— Женщина. Ты же знаешь, — нахмурился Аверин, запихивая в ведёрко формочки и лопатки, которые Катюша носила ему из песочницы.

— Как ты думаешь, она пойдёт навстречу отцу-одиночке, которому подвернулась удачная возможность отвезти ребёнка летом на море?

— С чего бы это?

— Ну, ты же такой симпатичный. Такой хорошенький, — с умилением пропел Радзинский, принимаясь трепать бледные аверинские щёки.

— Тьфу! Балагур… — Аверин решительно вырвался и гордо пошагал к подъезду.

А Радзинский подхватил на руки Катюшу и доверительно ей сообщил:

— На море поедем. Рыбок смотреть. А волны на море, знаешь, какие? С меня ростом. Катюха! Жизнь только начинается…