Ноль Овна. Астрологический роман

Глава 1

Луч скользнул в пыльный и тихий офисный коридор как будто украдкой. Вызолотил стены и пол – один только уголок у окна. Розен угодил в него сначала рукавом своего светлого плаща, потом носком потёртого ботинка.

– Девушка! – беспомощно метнулся он к приоткрытой двери. – Не подскажете… – он потянулся с порога, просяще подрагивая зажатым в руке листком, и всей своей интеллигентски-нескладной позой показывая, что не собирается вторгаться без приглашения.

– По лестнице наверх, вторая комната по правой стороне, – механическим голосом ответила стёрто-конторского вида женщина, едва взглянув на протянутую бумагу.

– Спасибо! – с облегчением выдохнул Розен и поспешно направился к лестнице.

В означенную комнату он постучал с замиранием сердца, на повелительное «войдите!» втиснулся неловко в едва приоткрытую дверь, не желая по болезненной деликатности распахивать её настежь.

– Повестку, – сухо потребовал уставного вида худой и жилистый господин. Он производил впечатление аскета: пиджак его был далеко не нов – плотная ткань вытерта на сгибах до нитяной основы. Выцветшие сединой волосы на висках тоже как будто стёрлись от времени до серого подшёрстка. Галстука чиновник не носил, но выглядел почему-то всё равно очень формально. – Садитесь, – кивнул он, вчитавшись в протянутую Розеном бумагу.

Тот сговорчиво подсел к необъятных размеров солидному письменному столу, огляделся украдкой. Устаревший сталинский шик обстановки показался ему уютным. Лучезарный голубой сентябрь скромно стоял за окном поблёкшей от времени картиной в стиле передвижников, золотил неподвижный воздух.

– Карту, – бросил между тем суровый господин. Он поднялся, открыл допотопный несгораемый шкаф, выкрашенный светло-коричневой краской, извлёк оттуда картонную папку с завязками.

Розен с готовностью сунул руку за пазуху, выудил из внутреннего кармана синюю с серебристым тиснением книжечку.

Чиновник внимательно изучил документ, вернул владельцу, придвинулся ближе к столу, скрипнув рассохшимся креслом.

– Ну что же, Герман Львович, – сдержанно-благожелательно обратился он к посетителю, – пришла пора и вам поработать на общее благо.

– Это какая-то ошибка, – горячо возразил тот в ответ. – То есть, я готов, но у меня в командировочном листе указано, что я здесь как частное лицо. Я решаю здесь вопросы исключительно личного характера. У меня нет полномочий выходить за рамки этой миссии.

– Ну что вы мне голову морочите? – Во взгляде чиновника со стальным звоном мелькнула лёгкая угроза. – В личном деле указано, что вы в запасе. И у вас есть соответствующий допуск. – Он постучал пальцем по картонной папке, что лежала перед ним на столе. – У вас высокая квалификация. И в данный момент вы единственный свободный и находящийся в пределах досягаемости специалист необходимого для выполнения задания уровня.

– Но я же… У меня освобождение от участия в общественных проектах. Там, в деле, должен быть приказ! – Розен с неподдельным отчаянием сцепил умоляюще пальцы, но, не встретив в собеседнике никакого сочувствия, бессильно уронил руки между колен. Его блёклой славянской внешности, до воздушной прозрачности отшлифованной европейской интеллигентностью, очень шли близорукая растерянность взгляда и бессильная сутулость плеч. Тому, кто сидел напротив, было очевидно, что Герман Львович Розен обречён сдаться, несмотря на все имеющиеся у него на руках победные козыри.

– Больше некому, Герман Львович, – веско сказал хозяин кабинета, додавливая розеновское сопротивление. – К тому же это не сильно вас отвлечёт от ваших личных дел. – Он намеренно заговорил так, будто Розен уже согласился, и они теперь обсуждают детали. – Вам не нужно будет писать отчётов или заполнять формы. Мы просто будем иногда встречаться и разговаривать.

Чиновник поднялся, обогнул стол. Рука его отечески сжала розеновское плечо.

– Хотите чаю? – душевно предложил он.

Все его дальнейшие неспешные действия были нарочито домашними. Розен попался, конечно. Сердце его привычно откликнулось на заботу и ласку избыточной благодарностью, благодарность немедленно сделала его обязанным – и вот он уже чувствовал, что должен этому простому и честному человеку, и долг этот нужно немедля вернуть.

– Меня зовут Пётр Яковлевич, – по-доброму улыбнулся чиновник, усаживая Розена на диван и наливая ему чаю. – А что же вы плащ-то не сняли? – спохватился он.

Устроив плащ на рогатую вешалку у двери, Пётр Яковлевич вернулся к столу, присел в кресло напротив гостя и принялся радушно Розена потчевать будто специально для него припасённым лимонным пирогом и шоколадными эклерами. Сам он тоже с удовольствием смаковал крепкий чай, по-гурмански вдыхая его терпкий запах и жмурясь от удовольствия.

– Давайте я введу вас в курс дела, – великодушно предложил он, убедившись, что пирог Розеном благополучно раскрошен, а эклер безнадёжно перепачкал его руки.

– Конечно, – с готовностью закивал тот, неловко роняя остаток пирожного на блюдце.

Пётр Яковлевич зацокал озабоченно языком при виде беспомощно растопыренных розеновских пальцев, сосредоточенно захлопал себя по карманам, протянул смущённому визави свой носовой платок:

– Извините, салфеток у меня нет. Вот, возьмите. Он чистый!

Эта разделённая на двоих неловкость вдруг странным образом сблизила их, как будто им больше нечего стало друг перед другом стесняться – интимнее были бы уже только объятия и поцелуи.

Розен доверчиво разулыбался своей сентябрьской прохладной улыбкой, а Пётр Яковлевич немного обмяк в кресле и вытянул ноги под столом.

– Вы хотели ввести меня в курс дела, – приветливо подсказал Розен, цветя безрассудной искренней симпатией.

– Конечно, – охотно кивнул чиновник. – Дело как раз по вашей части. – Он подобрался в кресле, наклонился вперёд, руки сцепил замочком на столе. Розен тоже предупредительно подался вперёд, убирая в сторону чашку. Они так смотрели друг на друга несколько долгих секунд, а потом одновременно расхохотались. – Боже, мне их заранее жалко. – Пётр Яковлевич прикрыл глаза рукой.

– Их? Не меня? – весело уточнил Розен.

– Конечно, их. Я видел твою карту и знаю, какой ты на самом деле.

– А я твою не видел, – прищурился Розен.

– А надо? Ты и без неё должен видеть меня насквозь.

– Я не настолько самонадеян, чтобы руководствоваться исключительно своим вИдением.

Пётр Яковлевич, вздыхая, встал, обошёл письменный стол, порылся в выдвижном ящике. Вернулся в кресло, прихватив по дороге тонкий чёрный ноутбук.

– Смотри, если хочешь, – он протянул Розену такую же синюю, как у самого Розена, книжечку. Аккуратно опустил перед ним портативный компьютер. – Он не запоролен. Все материалы дела здесь.

Розен на ноут даже не взглянул, зато с интересом изучил до последней отметки принесённый документ.

– Тебе пятьдесят? – он кинул на собеседника цепкий взгляд. – Выглядишь старше.

– Завтра надену джинсы и сделаю мелирование, если тебя что-то не устраивает, – пробурчал тот.

– Это свидание? – ахнул Розен, театрально прижимая к груди чужой документ.

– Ну уж нет. Я в эти игры не играю.

– Да ладно тебе! Теперь это в тренде, Пётр Гранин. – Он протянул собеседнику его карту. – О чём думали твои родители, когда давали тебе имя? «Пётр Гранин» невозможно выговорить, не сломав себе язык.

– «Герман Розен» тоже звучит фигово, – усмехнулся тот. – Непонятно, что из этого имя, а что фамилия.

– Зато ты можешь звать меня Герой. А тебя как прикажешь называть? Петей?

– Зевсом, раз уж ты у нас Гера.

– Я буду звать тебя Груней, – озадачил собеседника Розен.

– Почему?

– Просто так.

Розен как-то вдруг сразу и глубоко погрузился в изучение материалов дела и Гранин больше не посмел его отвлекать. Он подлил себе чаю и задумался, утонув взглядом в лаковой чайной глубине.

– Что ж, попробовать можно, – оторвался, наконец, от экрана Розен. – Хуже точно не будет.

– Да, учитывая, что всё самое плохое уже произошло, и перед нами организация с весьма оригинальной структурой и пафосной идеологией. Что думаешь делать?

– То, что умею лучше всего – дам себя изнасиловать.

Гранин расхохотался, уронив голову на скрещённые руки.

– Розен, в твоей карте стоит отметка «асексуал». В конторе не ошиблись, часом?

– Так я потому и могу сколько угодно изгаляться над этой темой, что я к ней равнодушен, – снисходительно глянул Розен, захлопывая крышку ноута. – К тебе или ко мне?

– Так сразу? – всхрюкнул Гранин, вытирая выступившие от смеха слёзы. – Тогда лучше ко мне. Я хочу наблюдать этот спектакль в комфортных условиях.

– Ты намекаешь на то, что у меня свинарник? – оскорбился было Розен, но тут же спохватился, – Ах, да! Ты же видел мою карту.

– Именно, донна Роза д'Альвадорес. – Гранин наконец-то сообразил, как можно дразнить Розена, используя его фамилию.

– Дон Педро? – ничуть не смутился тот. – Тот самый? Из Бразилии? Где в лесах много-много диких обезьян? Значит, я вовсе не вдова?

Гранин обречённо застонал, понимая, что теперь они так и останутся донной Розой и доном Педро.

– Я знал, что мы пара! – просиял Розен. – Этот так романтично!

Паяц.

Глава 1.1

Пётр Яковлевич Гранин застрял в этом мире очень давно. Когда он говорил «этот мир», он имел в виду наш с вами земной физический мир. Когда он говорил «застрял», подразумевалось, что прикипел к этому островку в пространстве-времени сердцем и остался здесь добровольно. А «давно» измерялось столетиями, и – сколько их было? – в этот вопрос лучше не углубляться, чтобы не терять привычных человеческих ориентиров.

Остался он, в первую очередь, ради таких, как он сам – странников и безумных, по земным меркам, исследователей любопытнейшего феномена под названием «восприятие». Ради того, чтобы прожить определённую вибрацию, или отточить конкретную настройку, они возвращались сюда снова и снова, за новым опытом и идеальным результатом.

Итог каждого такого исследования позволял совершенствовать технику плетения судьбы для тех, кто по разным причинам увяз в этом мире всем своим существом и уже не мог покинуть его по своему желанию – т.е. для всего остального человечества. Мир ловил и отнимал память, заставляя пойманных им проживать тысячи жизней-снов с изматывающей страстью и драматизмом, лишая их энергии, необходимой для того, чтобы вспомнить и начать жить по-настоящему. Исследования помогли превратить эту систему в тренажёр и использовать её законы для пробуждения спящих. Сочинение жизненных коллизий, корректирующих настройку в нужном направлении, стало настоящим искусством, которым в совершенстве овладели те, кого по-земному назвали литераторами.

Герман Розен был как раз из этого вольного братства сочинителей. Заполучить его в своё распоряжение было для Гранина большой удачей, ведь литераторы были своенравны и независимы, и всегда заняты чем-то важным и секретным, от чего отвлечь их было, ну, никак нельзя. Розен попался каким-то чудом – вынырнул прямо перед носом ошалевшей от нежданного счастья службы безопасности, и по оперативным данным оказался на тот момент ни в какую ответственную деятельность не вовлечён. Тем не менее, он имел полное право сказать Гранину твёрдое «нет» – охранная грамота у него, действительно, была. Но отказываться у исследователей было не принято, потому что в следующий раз помощь могла понадобиться самому. Ведь каждое возвращение было для них опасным предприятием, хоть и готовилось тщательно. Поэтому с незапамятных времён повелось приглядывать друг за другом и выручать по мере возможности. Однако скоро стало понятно, что отвлекаться от своей задачи, значит ставить под угрозу её выполнение. Так появилась Контора, занимавшаяся исключительно вопросами обеспечения безопасности исследователей. В этой самой Конторе и служил уже долгое время Гранин.

Привлекать к конторской работе исследователей, сочинителей и прочих специалистов разрешалось с массой разных оговорок. В их личных делах содержалась тьма всяческих пометок о причинах освобождения от службы, особом статусе и уровнях допуска. Гранин считал это справедливым, поскольку всегда помнил, что он здесь для того, чтобы они выполняли свою работу, а не наоборот. И только в случае с Розеном он впервые оказался близок тому, чтобы поступиться своими принципами и принудить того к сотрудничеству в случае явного сопротивления. Потому что смотрел он на розеновскую фотографию в личном деле и понимал, что в качестве напарника тот для него идеален – настолько, что Гранин сам не придумал бы лучше. И где он только был столько времени?


Глава 2

«В сизых сумерках красный сигнал светофора горит особенно ярко. Снег сыплется с неба почти отвесно и, кажется, сразу впитывается в тёмный мокрый асфальт – призрачный снег, который нельзя потрогать. Можно только смотреть, как он летит к земле и исчезает.

В киоске с мороженым на другой стороне улицы окошки уютно и притягательно светятся жёлтым. Мимо, заваливаясь на повороте, проплывает грязный бок троллейбуса – провода над ним искрят, потрескивая, расцвечивают полутьму маленьким фейерверком.

Сейчас надо перейти улицу и повернуть направо – к дому. На душе муторно. Жизнь кажется ловушкой – приходится терпеть рядом людей душных и глупых – ничтожных, но властных – подстраиваться, не нарываться, молчать.

Вдруг все детали реальности становятся ярче: движение замедляется, картинка во всех подробностях впечатывается в мозг. Нежданное озарение останавливает мир: нужно использовать давление среды для внутреннего роста. Он где-то читал, что так выращивают кристаллы – под давлением. Дышать сразу становится легче. У жизни появляется смысл и он – внутри. Теперь всё остальное неважно. Теперь внешняя жизнь – просто игра…

Никто не увидел, как на границе двух состояний в тело ждущего у светофора человека скатилась яркая солнечная капля, которая согрела его горло, стекла по позвоночнику, наполнила жаром солнечное сплетение…»

Дальше мигал курсор.

Гранин пощёлкал мышкой, зевая и жмурясь от яркого мониторного света, который обливал голубым его сонное лицо и слепые руки, сбивающие на пол карандаши и роняющие конфетные фантики. Он поддался той трансовой колокольной вибрации, которая загудела в голове, набежала прибоем, унесла, едва только Розен замер перед компьютером. Гранин сначала просто не желал нарушать это медитативное состояние напарника, потом пропитался им… и пошёл ко дну – уснул тут же на диване. Да так крепко, что, судя по тому, как затекли руки и ноги, ни разу даже не пошевелился во сне.

Теперь из ванной доносился дождевой шум льющейся из душа воды – Розен оставил дверь нараспашку. Гранин знал, что тот ответит «жарко», если его спросить, почему он не заперся по-человечески. Он почти сразу заметил, что заранее знает, что Розен ему ответит. Это было так здорово, что аж дыхание перехватывало от восторга. Такой полноты слияния с другим человеком он не чувствовал уже очень давно. Наверное, что-то похожее переживает музыкант, когда встречает равного себе и получает возможность наслаждаться совместным музицированием.

Внезапный шлепок по заднице разом выбил из гранинского сердца такое сладкое и немного пьяное умиление.

– М-да, джинсы тебя не молодят, – деланно посетовал обтекающий стремительно холодеющими каплями Розен. – Ты стар как-то слишком глобально, и с этим ничего не поделаешь.

Он пришлёпал в комнату босиком, абсолютно голый и мокрый. Причинное место он небрежно прикрывал каким-то совершенно микроскопическим полотенцем размером, наверное, с салфетку.

– Розенлев? Серьёзно? Это же марка холодильника. – Гранин не стал втягиваться в шутовской флирт и сразу перевёл разговор на то, что его действительно интересовало – а именно тот ник, под которым Розен зарегистрировался на каком-то графоманском сайте.

– И что? – сразу же загорелся полемическим духом Розен. – Даже в этом факте скрыт намёк! Хоть я такой целью и не задавался. Что делает холодильник? Сохраняет! Понимаешь, да? Потом. И роза и лев символически обозначают сердце. И определённые качества. И содержат скрытое указание на конкретную традицию. Ну? И, наконец, это прикольно. Ирония обязательно должна присутствовать – её наличие указывает на то, что человек здоров и небезнадёжен.

– Халат-то наденешь? – Гранин не стал утруждаться лишними разговорами, поскольку уже знал, благодаря всё той же связи сообщающихся сосудов, что счастливо досталась им с Розеном, что тот никогда не вытирается после душа и спит голым.

– Давай свой халат, мой стеснительный друг, – снисходительно согласился Розен. – Кстати, одежда моя в стиралке. Повесишь потом?

– Хорошо, – покладисто согласился Гранин.

– Ты правда очень терпеливый. Не зря в твоей карте это большими буквами записано, – восхитился Розен.

– В карте ничто не бывает записано зря.

Гранинские щёки к ночи покрылись заметной, по-волчьи седой щетиной, и это добавило его лицу не только возраста, но и усталой зрелой жёсткости.

– Ага! – радостно воскликнул вдруг Розен, разглядывая, как выразительно обрисовали угольные тени в полумраке лицо его напарника. – Я понял! Тебя не надо молодить. Нужно просто добавить тебе брутальности.

– Для чего?

– Для успешного выполнения задания.

– Как скажешь, Розита.

– Ты ещё и невероятно покладистый! Я тебя почти уже люблю, Педрито! – Розен весело блеснул во тьме глазами и зубами.

– Ты говори, да не заговаривайся, – всё-таки обиделся Гранин.

– Я серьёзно, Педро! – делая вид, что не понимает, что именно так задело товарища, оскорбился Розен. – Я тебя, правда, почти уже люблю. – Он ласково ткнулся губами в колючую гранинскую щёку и с демоническим хохотом скрылся в соседней комнате.


***
Как уже было сказано, Гранин считал, что ему несказанно повезло с напарником в этом безумном и смехотворном, как любая катастрофа, деле, которое Контора взвалила на него в данный момент. Получив задание, он страстно молил Бога о том, чтобы мимо пробегал хоть один литератор, который согласился бы сотрудничать, а тут целый Розен! Которому он готов был целовать всё, что бы тот только ни позволил себе целовать, потому что это же Розен! Который один стоит целой армии! Такой легендарный ребёнок со спичками, которые он всегда очень удачно роняет в бочку с порохом, а потом с испугу садится прямо на большую красную кнопку с надписью «Пуск» и с интересом наблюдает, как растёт вдалеке гигантский ядерный гриб – на том самом месте, где секунду назад располагался штаб вражеской армии.

Литератор был необходим, потому что новое дело касалось писателей – обычных земных словоплётов, которые самостоятельно додумались (а скорее всего, просто не слишком хорошо забыли), что сочинять жизни реальных людей гораздо увлекательнее и интересней, чем кропать бумажные истории. И вот, вооружённые топором, ржавой пилой и грязной отвёрткой, отправились они править чужие судьбы – вскрывать абсцессы, ампутировать мешающие, по их мнению, конечности и вправлять позвоночные диски тем незадачливым смертным, которые имели несчастье привлечь к себе их маньяческое внимание.

Посыпались жертвы. В Конторе завыл сиреной и замигал красными лампочками сигнал тревоги. Начальство сурово потребовало от Петра Яковлевича решительных и эффективных мер по обезвреживанию преступников и защите вверенного контингента, который подозрительным образом пострадал больше остальных. Операции был присвоен чрезвычайный статус боёв без правил и кодовое имя «Тролль».

С каждой новой сводкой у Петра Яковлевича прибавлялось седых волос. Он понимал, что сам – такой старомодный, деликатный и правильный – вряд ли справится с людьми, которые не знают ничего святого. А тут Розен. Который просто из любопытства способен столкнуть две сверхновых, чтобы понаблюдать, что из этого выйдет.

Пётр Яковлевич краснел, вспоминая, что в порыве чувств даже поцеловал пару раз розеновскую фотографию, потом крепко прижал её к сердцу, а затем бережно убрал в ящик стола. И в груди у него теплело всякий раз, когда он заглядывал в стол и натыкался там на этот снимок. Невероятно! Ему достался Розен! Сам-Герман-Розен собственной персоной! Безгранична милость Твоя, Господи!


***
– Я похож на китайского мудреца? – Розен, скрестив по-турецки ноги, каким-то чудом умостился в этой позе на узком и жёстком кухонном диванчике. Обнажившиеся под разъехавшимися полами халата гениталии он целомудренно прикрыл концами широкого махрового пояса.

– Нет. Ты похож на обывателя, которого тянет пофилософствовать под пиво после жаркой бани. – Гранин сдвинул в сторону посуду и принялся как пасьянс раскладывать на столе разнокалиберные портретные фотографии.

– Почему? Халат недостаточно китайский?

– Халат турецкий, если тебя это волнует, – рассеянно ответил занятый делом Гранин. Потом сообразил, что говорит не то, рассерженно сплюнул. – Хватит трепаться! Смотри сюда. – Он обвёл широким жестом бесформенное облако фотографий, кучно покрывших большую часть стола. – Вот эти люди просто исполнители. Они искренне хотят кому-нибудь помочь, но общего замысла не знают. Они, конечно, тоже сбивают с толку и вредят, но неосознанно, из лучших побуждений. Ещё раз повторю: они не знают общего замысла, поэтому не могут оценить, насколько вредны или полезны их действия для того человека, к которому их направили. Любой человек для них просто задание. А вот эти господа, – Гранин ткнул пальцем в небольшую группу фотографий, притулившуюся в углу стола, – работают на Идею. Остальные участники этой игры для них просто инструменты. Вот с этими идейными мы и будем работать.

– Они связаны парами? – уточнил Розен.

– Парами и между собой – такая гребёночка получается. Их, разумеется, тоже дёргают за ниточки, но об этом потом.

– Мне нужны будут их карты, – Розен пытливо глянул бледными голубыми глазами, выцветшими от электрического света.

– Постараюсь добыть, – устало кивнул Гранин.

– Хорошо. Хотя я уже догадываюсь, что там увижу.

Повисло молчание, и не было в этой стерильной городской квартире даже мухи, которая разбила бы звонким полётом лабораторную тишину.

– Когда-то мы и сами были такими, – грустно улыбнулся вдруг Розен, возвращая себе этой сентиментальной гримасой свои интеллигентские потрёпанные сорок лет.

– Свергали тиранов… – хмыкнул Гранин, подпирающий плечом дверцу холодильника.

– Я был теоретиком! – шутливо запротестовал Розен. – Боже, как же мне потом было стыдно. – Он спрятал лицо в ладонях. – А ты чем отличился? – подсохшие волосы упали ему на лоб и завесили один глаз золотистой соломой.

– Я практик, – коротко ответил Гранин, выбивая этим лаконичным признанием томный стон из розеновской груди.

– Да! Я же говорил, что ты настоящий мачо. Я сразу почуял, – тут же принялся самозабвенно кривляться тот.

– Эх, Розен, – покачал головою Гранин. – Вот сделаю я с тобой то, на что ты так усердно нарываешься, расстроишься же тогда всерьёз. И что дальше?

– Ты меня… – недоверчиво округлил глаза Розен.

– Выпорю, – разом пресёк его фантазии Гранин. – Подумай об этом перед сном.

Он отслонился от холодильника и пошёл вон из кухни, осыпаемый звонким розеновским смехом. Но с полпути вернулся, подсел к Розену на диванчик.

– Ты извини, что втянул тебя в эту историю. Я же знаю, что тебе это действительно тяжко, и ты не обязан…

– Я обязательно поимею с этого пользу лично для себя. Обещаю. Иначе бы я не согласился. – Розен придвинулся ближе и самым естественным образом умостил свою бедовую голову у Гранина на плече.

– Ну, вот что ты делаешь? – укорил его Гранин. Впрочем, рука его по-братски обняла розеновские плечи, а пальцы нежно, как котёночью шёрстку, пригладили его пушистые волосы.

– Помогаю тебе. У тебя там в карте отмечено, что…

– Заткнись, – оборвал его Гранин.

– Мур-мур, – со смешком согласился Розен и потёрся щекой о линялую гранинскую рубашку.

Синие-синие сентябрьские сумерки сгустились за окном до черноты, спрятали осеннее золото в шкатулку. Ночь приготовилась вышивать любимые созвездия, высыпала яркий бисер на тёмный небесный бархат.

– Завтра сведу тебя с человеком, который от этой шайки пострадал. Повыспрашиваешь всё, что тебе нужно.

– Угу.

– А сейчас – спать.

– Угу. А у тебя большая кровать?

Розен заржал, получив от Гранина лёгкий подзатыльник, и, кряхтя, сполз с диванчика. У стола он остановился, взял одну из фотографий в руки.

– «V» – значит «vendetta», – драматическим шёпотом сообщил он запечатлённому на ней незнакомцу. Аккуратно вернул фото на место и бодрым голенастым кошмаром пошагал в туалет.

Глава 3

– Мне казалось, я всё учёл – все факторы, которые могут исказить рисунок моей карты и сбить меня с ритма. Дурак, да? – горько вздохнул мужчина, выдавливая из себя кривенькую, жалкую улыбку.

Кругом звенели ложками, стучали посудой, гудели разговорами. Маленький мальчик ритмично сотрясал стул, на котором сидел, колотя пяткой по его ножке. Рядом с ним на полу лежал жёлтый кленовый лист, который ребёнок, видимо, притащил с улицы и бросил, наигравшись. Лист остался в солнечном пятне как в музейной витрине, впаянный в яркий свет как в стекло.

– Нельзя учесть всего. У вас прекрасная карта, – мягко сказал Розен, поглаживая своими музыкальными пальцами книжечку цвета морской волны. – Похожа на танец, – застенчиво улыбнулся он.

– А как вы поняли, что свою карту я сделал сам? – Видно было, что мужчина польщён розеновским комплиментом.

– В ней мало… вынужденного – почти нет. И замысел очевиден: всё так грамотно прижато, что надо придержать, и на подставочке то, над чем надо работать.

– Вот! Вот. Понимаете? И как же они смеют вмешиваться, если замысла не понимают? Как у них рука поднимается всё это рушить, рвать и ломать? – голос мужчины сорвался.

Гранин всерьёз испугался, что тот сейчас заплачет. Он окатил волной тревожного взгляда камейный розеновский профиль, но тот светился на фоне голубой эмали неба драгоценной безмятежностью и изменять ювелирному бесстрастию явно был не намерен.

– Они ослеплены своей мнимой значимостью – как все идейные мятежники, – с улыбкой Будды ответил Розен. – Им кажется, что мир – это хитрая механическая штуковина, а они сумели разгадать секретный код, расшифровали программу, которая ею движет. Они просто не видят, что мир живой, и все связи внутри него – это связи внутри живого организма.

– Я так боюсь, что ничего уже нельзя исправить! – Мужчина с отчаянием прикрыл лицо рукой. – Как, как я мог впустить их в свою жизнь?! Ведь получается, что я сам им позволил…

– Перестаньте, – холодно прервал его Розен. – Здесь нет вашей вины. Просто у вас есть то, чего нет у них. И это притягивает их как магнит – помимо их воли, между прочим. И куда бы вы ни спрятались, это бы вас от их внимания не спасло. И я уже догадываюсь, о чём речь.

– Что мне делать? – Судя по истеричному тону, мужчина требовал от Розена по меньшей мере чуда. – Ведь если я принял за чистую монету их ложь, значит, я упустил настоящее!

– Мы постоянно что-нибудь упускаем. Не драматизируйте. Вам надо сейчас где-нибудь закрыться в полной тишине, чтобы снова поймать свой ритм и возобновить свой танец. – Розен вытянул из карты сложенный гармошкой вкладыш, поводил пальцем по колонкам знаков и цифр. – Вот, видите? У вас в карте это есть. Не насилуйте ситуацию. Рефлексия – то, что вам сейчас прописано. Перестаньте трепыхаться – этим вы себе только вредите. Расслабьтесь. И, – Розен таинственно понизил голос, – знаете, что я вам ещё скажу?

Мужчина попался на эту уловку, подался вперёд, забывая своё отчаяние. Розен тоже наклонился к нему через стол:

– Если вы выполняете своё предназначение, вы ничего не приобретаете. Подумайте об этом. – Он с улыбкой выпрямился и махнул официанту, чтобы тот принёс счёт.

– Как? Почему? – не поверил собеседник.

Гранин тоже посмотрел на раскачивающегося на стуле Розена с недоумением.

– Потому что это, – Розен выбил по бирюзовой корочке карты игривую дробь, – у вас уже есть.

Мужчина погрузился в глубокую задумчивость, а Розен бестолково зашуршал купюрами, бормоча: «Как посчитать десять процентов? Разделить на сто и умножить на десять?». Гранин пожалел его, вытянул из розеновской руки пару сотенных купюр и добавил к уже отсчитанной по чеку сумме.

И с ужасом отшатнулся, понимая, что тот собирается на радостях его поцеловать.

Розен затрясся от беззвучного смеха, тихо поднялся и потянул товарища за рукав. Тот поупирался, не желая нарушать приличий и уходить, не прощаясь, но быстро сдался и позволил без лишнего шума вывести себя на улицу.

Их встретил ласковый сентябрьский ветер, пахнущий солнцем и сладковатым увяданием, парчовая роскошь осеннего парка с яркими цветами по подолу, чистой воды синий бриллиант небесного купола.

– Добудь мне их карты, Груня, добудь. И через год-полтора ты сможешь сдать это дело в архив, – потянулся всем телом Розен, распахивая навстречу солнцу и ветру свой светлый плащ.

Длинный, нескладный, он напоминал сейчас аиста или журавля, которые красивы только в полёте, где их голенастые конечности не выглядят смехотворно.

– Постараюсь. Я же сказал, – сдержанно заверил его Гранин.

– Давай, мой друг, я в тебя верю, – пылко выдохнул Розен и взял напарника под ручку. – Пойдём погуляем? – тут же состроил он жалобную мину, и прижал его руку локтем, не давая вырваться из захвата.

– Хорошо. Только отцепись от меня, – прошипел Гранин.

– Как скажешь, Педро, – с достоинством отстранился Розен и летящей походкой пошёл вперёд.

Гранин, досадуя на свою чёрствость, пошагал следом и быстро Розена нагнал.

– Что ты думаешь с ними делать? – примирительно поинтересовался он.

– С этими хулиганами? – Розен слегка притормозил, подстроился под гранинский шаг. Посомневался мгновение и всё-таки под руку Гранина взял. Тот, к его чести, больше не сопротивлялся. – У каждого есть такая ниточка, за которую потянешь, и человеку станет не до хулиганств. Потому что ему придётся заняться собой, вместо того чтобы терроризировать окружающих.

– Идиллия просто, – усмехнулся Гранин.

– Она самая, – радостно согласился Розен.

***
Карты не всегда выглядели так лаконично, как сейчас, и на протяжении веков их исполнение непрерывно совершенствовалось, пока не достигло нынешней гениальной простоты. Но они были всегда – просто потому, что любое сознание, попадающее в физический мир, фиксировалось телом – самым первым аналогом карты, обладающим определёнными ограниченными характеристиками.

Изначально карта являлась своеобразной отметкой о пересечении границы, таможенной декларацией – с чем человек пожаловал в этот мир. И только потом стала – в зависимости от каждого конкретного случая – то направлением от врача с подробным указанием назначенных лекарств, процедур, или операций, то постановлением суда, содержащим предписания, где и как человек должен отбывать наказание, то туристической путёвкой, то визой исследователя или коммерсанта.

Любого человека оказалось легко описать с помощью десятка символов, помещённых в разные зоны с характерными свойствами, которыми она «окрашивала» попавший туда объект. Градусные соотношения между этими объектами наглядно показывали, какого рода связь между ними существует внутри карты и есть ли она вообще.

Менялся человек – менялась и его карта. Но чаще: двигалась карта – менялся человек. Это наблюдение открыло благословенную возможность задавать направление эволюции сознательно. А чтобы чужие настройки, коих в этом мире несчётное количество, не сбивали человека с пути, были придуманы зацепки: к реперным точкам стали привязывать незначительные на первый взгляд, но содержащие существенный заряд энергии детали, которые позволяли обладателю карты на мгновение очнуться, осмотреться и сделать правильный выбор. Растерзанная детская игрушка в куче мусора среди развалин, табличка «закрыто» на двери, брошенная под ноги ветром газета, смутно знакомый голос, на который нельзя не обернуться – на эти мелкие, на первый взгляд, детали реальности привязывались маячки, которые срабатывали в нужный момент, выныривая из подсознания, где хранилась спящая память о важности этих примет.

Розен был гениальным реперистом. У Гранина глаза увлажнялись от умиления, когда он просматривал сочинённые Розеном эпизоды – они действительно цепляли, а эффект от их воздействия можно было сравнить с ударом большого колокола прямо над головой.

А ещё Розен был щедр на подарки – мог поставить метку просто для того, чтобы напомнить человеку: тебе не дадут пропасть, ты не один. Гранин «заездил», просматривая, тот эпизод, когда уставший барахтаться в своей вязкой реальности розеновский подопечный бредёт по зимней улице, и вдруг его останавливает пожилая женщина и перестёгивает ему криво застёгнутые на пальто пуговицы. И идёт дальше.

Гранин, как наркоман, снова и снова прокручивал этот эпизод, чтобы ещё раз испытать горько-сладкое умиление и крылатый сердечный трепет этого человека, ощутить пробегающие по спине колкие льдистые мурашки и увидеть его глазами мощный столб света над головой, который падает из открывшегося на мгновение неба, откуда на тебя смотрят те, кому ты нужен.

«Ты мой наркотик, мой никотин…», – напевал, собираясь на работу, Гранин. Он всё ещё с иронией относился к своей внезапной сердечной привязанности по имени Розен.

***
– Роза! Розита! – позвал с порога Гранин.

Он захлопнул входную дверь, погружаясь в полутьму и родные запахи прихожей, стянул, не развязывая шнурков, мягкие коричневые туфли и в носках пошлёпал вглубь квартиры.

– Достал, Герман Львович! Целых две сразу раздобыл! – гордо сообщил он, заглядывая в комнату, где свил своё журавлиное гнездо Розен. – Вот. – Он протянул напарнику две сероватых потрёпанных книжечки в простых картонных обложках. – Эй, ты чего?

Розен сидел посреди комнаты на стуле весь какой-то поникший, как марионетка, у которой обрезали нитки.

– Ничего. Просто устал, – тусклым голосом отозвался Розен. – Это, знаешь ли, утомительно, мой друг, когда тебя имеют во все дыры.

– Розен, ну, вот что ты несёшь?! – рявкнул Гранин. Он сгрёб на затылке русые розеновские волосы и потянул его голову назад, чтобы заглянуть ему лицо. – Рот бы тебе с мылом помыть! – разозлился он.

– Можешь меня и всего помыть – я не против, – печально вздохнул Розен и с жалобным стоном уткнулся в гранинский живот.

– Я не понимаю, – сдался Гранин, – зачем ТАК? Почему ты позволяешь им так с собой обращаться?

– О! – немедленно оживился Розен, отлипая от гранинского тела. – В таких ситуациях непротивление становится немым свидетелем неправедного деяния. Оно помечает его красным крестиком, и больше уже ничего не нужно – никаких лишних телодвижений, никакой суеты! Обнаружение и безмолвное предъявление записи свету – вот его задача. И, можешь быть уверен, потом – аккуратно в эту отметочку – ударит молния. Небесная Канцелярия не дремлет.

– М-да, ты не перестаёшь меня изумлять, – задумчиво протянул Гранин.

– В этом секрет долгих и прочных отношений, – кокетливо пропел Розен, призывно изгибая бровь. – Я никогда тебе не наскучу, мой дорогой дон Педро, и ты никогда меня не бросишь.

– Вот же ты трепло, Розен! – сдержанно восхитился тот. – Если ты и с ними точно так же себя ведёшь, неудивительно, что тебя, как ты выразился, во все дыры…

– Педро! Как ты мог так подумать? – Розен поймал его руку и прижал её к своей груди. – Я всего лишь невинная овечка в окружении хищников. Этого достаточно, чтобы у них разыгрался аппетит.

– Скорее, козлёнок, – хмыкнул Гранин.

– Спасибо, что не козёл, – хохотнул Розен. Он потянул из гранинской руки забытые за разговором карты. – Так, посмотрим, что тут у нас… – Он вдумчиво пролистал документы. – Что ж, вполне предсказуемо. – Он хлопнул картами по колену. – Я их пока у себя оставлю?

– Конечно. Вряд ли владельцы этих карт подозревают об их существовании. Так что делай с ними что хочешь.

– Вот и отлично. Кто-то же должен следить за порядком в прериях. Так, Педрито? – развязно подмигнул он Гранину.

– М-да, похоже, из козлёнка ты давно уже вырос во вполне себе взрослого козла, – констатировал тот. – Небось и ужин не приготовил?

– Я работал!

– Точно – вырос. – Гранин устало побрёл в свою комнату, стягивая по пути свой потёртый пиджак. – Хоть чайник поставь, а то ты наскучишь мне прямо в эту секунду, Розита. И никакое изумление не спасёт наших отношений.

– И чайник, и горчичники, и градусник, и диагноз – всё, что хочешь, тебе поставлю!

– Трепло, – огрызнулся Гранин и скрылся за дверью.


Глава 4

– Это обязательно? – жалобно спросил Розен тающим робким голосом.

– Это совершенно необходимо, Герман Львович, – авторитетно заверил его благообразный и твёрдо-положительный, как мраморный бюст, чиновник. – Если бы эти люди действовали только на своём уровне, честное слово, мы бы не стали вмешиваться. Но складывается впечатление, что они целенаправленно уничтожают наших людей. Уничтожают, разумеется, не буквально. Но вы ведь понимаете, что в нашем случае эта разница не принципиальна? Кроме того, – чиновник указал на лежащий перед ним документ, – в вашем отчёте приводится факт реального доведения до самоубийства, пусть и неудавшегося. А это, извините, уже статья.

– Отчёт? – На нежном интеллигентном лице Розена отразилось беспредельное удивление.

– Отчёт составлял я, – вежливо встрял Гранин.

Розен неприязненно покосился на него, но промолчал.

– Неважно, кто из вас составлял отчёт. Важно, что приведённые в нём факты после тщательной проверки полностью подтвердились. Поэтому мы и усиливаем вашу группу и повышаем уровень вашего допуска. А вот, кстати… Входите, Вера Павловна! – громогласно откликнулся чиновник на чёткий, но очень тихий стук в дверь. – Проходите. Знакомьтесь. – Он выбрался из-за стола, застёгивая пиджак. – Розен. Герман Львович. Отныне ваш непосредственный руководитель. Ну, с Петром Яковлевичем вы, я полагаю, уже знакомы…

Неопределённого возраста женщина в старомодном костюме и наглухо застёгнутой под горло блузке, скреплённой под воротничком тяжёлой винтажной брошью, не поднимая глаз, протянула Розену свою руку тыльной стороной кисти вверх – как для поцелуя. Розен растерялся и робко пожал кончики её пальцев. Гранин, в свою очередь, тряхнул её руку как следует, вовсе не заметив неловкого момента. Видимо, они в самом деле были давно знакомы.

– Я считаю, что вам следует приступить к совместной работе прямо сейчас, – твёрдо сказал чиновник. – Введите Веру Павловну в курс дела как можно скорее, Герман Львович.

– Но я работаю дома – у меня разрешение, – запаниковал Розен.

– Работайте. Вера Павловна вам не помешает. Она просто должна при этом присутствовать. А сейчас позвольте мне побеседовать с Верой Павловной наедине. Это не займёт много времени…

Розен – подавленный и несчастный – вышел из кабинета в пустой коридор, весь – от пола до потолка – заполненный солнечной пылью. Гранин за его спиной тихо прикрыл начальническую дверь.

– Какого хрена, Аграфена, ты за моей спиной составляешь доносы? – окрысился на него Розен.

– Аграфена? – не понял Гранин.

– Ну, Груня это же от Аграфены сокращение? Разве нет? И не заговаривай мне зубы!

– Это моя работа, – пожал Гранин плечами.

– Зубы заговаривать?

– Отчёты составлять.

– Как ты не понимаешь! – Розен нервно выдернул руку из кармана, и по полу звонко заскакали монетки. Он нелепо замахал руками, пытаясь поймать их в полёте, потом кинулся их собирать, умудрился, наклонившись, придавить ботинком полу своего плаща и чуть не грохнулся носом в затёртый паркет.

Гранин вздёрнул его под локоть, заставляя встать, помог отряхнуться, методично собрал оставшуюся в зоне видимости мелочь и ссыпал её Розену в карман.

– Ну, и тело тебе досталось, – сочувственно покачал он головой.

– Тело? – Розен с недоумением оглядел себя. – Нормальное тело, – отмахнулся он. – Мне главное, что оно безобидное. Остальное – мелочи.

– Мне кажется, оно по большей части не понимает, что происходит, – усмехнулся Гранин.

– Не без этого. Оно явно ждало от этой жизни большего, – хохотнул Розен. – Но, поскольку оно с самого начало заявляло о своих потребностях очень робко, мне всегда удавалось успешно их игнорировать.

– Герой, – ехидно поджал губы Гранин.

– Я знал, что ты оценишь, – важно кивнул на это замечание Розен.

– Так что у тебя за претензии ко мне? – Гранин подошёл поближе, поправил завернувшийся ворот розеновского плаща.

Розен сразу помрачнел, процедил сквозь зубы:

– Я бы сам разобрался – по-тихому. Потому что я уже понял, что к чему в этой истории. И можно было распутать всё постепенно. А ты влез со своими отчётами. Что – я не знаю, какие методы у Конторы? Неужели ты этого не понимаешь?!

– Нет, это ты не понимаешь, – спокойно ответил Гранин. Он вдруг заметил, что пуговицы на розеновской рубашке застёгнуты криво – в произвольном порядке, и принялся расстёгивать их одну за другой, а потом каждую вставлять в родную для неё петельку. Розен следил за ним удивлённо и настороженно. – Это я тебя пригласил, чтобы заняться этим делом. А мне его поручила Контора. Поэтому ты работаешь, а я пишу для Конторы отчёты. Всё честно.

Розен попыхтел возмущённо, но не нашёлся, что возразить.

– Я вижу, тебя не слишком напрягает, что в твоей квартире поселится теперь эта… Муза Чернышевского! – обиженно бросил он.

– Кто?

– Вера Павловна! «Кто». Ты в школе-то хорошо учился?

– Ах, в этом смысле… – хмыкнул Гранин. – Потерпишь.

– Я не ты, чтобы терпеть, – капризно заявил Розен. – Ещё стажёр этот… – Он театрально изобразил меру своего отчаяния трагическим изломом бровей.

– Стажёр будет завтра. А Вера Павловна надолго у нас не задержится – сделает свою работу и съедет. Я понимаю, о чём ты переживаешь: нельзя будет голым по квартире ходить, бросать носки под кроватью, скабрезно шутить по любому поводу.

– А ты и рад.

– Да, Розен. Ты будешь вести себя прилично, и мне ничего не придётся для этого делать. Это ли не счастье?

– Нет. Счастье – это ходить голым, бросать носки под кроватью и смотреть, как ты краснеешь, словно барышня, от всякой ерунды.

– Я непременная составляющая твоего счастья? Я польщён, – кашлянул в кулак Гранин.

– Шутить научился? Замечательно. – Тут Розен вздрогнул, услышав, как открывается дверь, и с тоской проводил глазами Веру Павловну, тихо прошедшую мимо. Тяжёлый пучок её гладких речных волос выглядел ещё более старомодным, чем её одежда.


***
– Герман, а зачем ты вернулся? В этот раз?

Пётр Яковлевич натянул на подушку всё ещё пахнущую утюгом наволочку и устроил её в изголовье постели. Спать ему сегодня предстояло на жёстком диване в комнате, которую он привык считать кабинетом – свою спальню он уступил Вере Павловне.

Розен оторвался от виртуальной переписки, покрутился в компьютерном кресле. Задумчиво обшарил пространство расфокусированным взглядом, завяз им в лужице густой черноты, заполнившей оконную раму.

– Ну, ты же знаешь, что тело – это карта, – увлечённо заговорил он, прядя своими тонкими паучьими пальцами воздух. – Моментальный снимок космоса, который каждый человек носит на себе и в себе. А элементы этой карты продолжают своё движение вовне и в определённые моменты резонируют с телом человека. И все ощущают это по-разному. И чтобы понять, как именно, нужно отбросить свой защитный слой – грубо говоря, попробовать жить без кожи. Это больно, но познавательно, – кивнул самому себе Розен. И улыбнулся широко. – Так что я сижу и чувствую, лежу и чувствую, еду в метро и ловлю космические вибрации. И пытаюсь понять, как они во мне и в других преломляются – вот такая вот у меня в этот раз работа.

– А тут я со своими требованиями потрудиться на общее благо, – понимающе покивал Гранин, присаживаясь на столешницу и виновато заглядывая Розену в глаза.

– Да, Гранин. А тут ты… – смеясь, развёл руками Розен.

– Жалеешь, что согласился? – Гранинское сочувствие и раскаяние, кажется, можно было пощупать руками, таким оно было плотным и осязаемым – как шерстяное – колючее – но очень домашнее и согревающее одеяло.

Розен снисходительно понаблюдал за тем, как Пётр Яковлевич часто и беспомощно моргает, пытаясь справиться со смущением, и великодушно его успокоил:

– Не жалею. Мне с тобой как-то спокойнее стало. Сам удивляюсь! – театрально изумился он, сделав бровки домиком и мультяшно округлив глаза. И радостно добавил: – И потом – это же ненадолго!

Гранин после этих слов как-то очень поспешно опустил взгляд, сдержанно кивнул каким-то своим мыслям и ушёл в противоположный угол комнаты – к шкафу, в котором ему слишком явно было ничего не нужно.

Розен вздохнул.

– Пётр Яковлевич, ты же что-то другое хотел спросить.

– Хотел, – упорно не поворачиваясь к Розену лицом, согласился Гранин.

– И почему не спросил?

– Понял, что ты ответишь.

– Ты хотел предложить мне в Конторе остаться? Да?

– Ну… в общем, да.

– Пётр Яковлевич, ну ты же понимаешь…

– Понимаю.

Розен с сожалением покачал головой. Повздыхал немного. Потом решительно поднялся, пересёк комнату и встал с Граниным рядом, с любопытством разглядывая ровные ряды томов какой-то энциклопедии, на которые тот так сосредоточенно, не моргая, смотрел.

– Петь? – весело позвал Розен, толкая Гранина плечом.

Тот пошатнулся от весьма ощутимого толчка. Глянул испуганно.

– Петь, а у меня – другое предложение.

– Какое? – Гранину пришлось прокашляться, потому что он внезапно осип – чего он так разволновался, он и сам не понял.

– А давай просто дружить. Я и без Конторы тебе всегда помогу! – поспешно заверил Розен, прикладывая руку к сердцу. – Так зачем нам посредники?

– Верно. Незачем, – разулыбался Гранин.

Он развернулся к Розену лицом, привалился расслабленно к шкафу плечом. Уж Пётр-то Яковлевич в состоянии был оценить значение этого розеновского жеста. Может, для кого-то предложение дружбы было способом отделаться от нежелательного контакта и отодвинуть человека за черту реальной значимости и ценности, но для Розена это было равносильно признанию в любви. Дружба была для него всем – без неё он не мыслил ни сотрудничества, ни настоящего общения, ни секса – ничего. Дружба была для него основой всех самых близких, сердечных и прочных отношений. К счастью, Пётр Яковлевич это знал. Поэтому едва не прослезился, соответственно значимости момента, и развёл пошире руки, приглашая Розена в свои объятия.

Они обнялись порывисто, крепко, по-братски, похлопали друг друга по спине, обменялись умилёнными взглядами. Гранин был счастлив. Теперь Розен у него есть! И будет вне зависимости от обстоятельств.


***
– Может, прервёшься? Перекусишь? – негромко спросил Гранин, склоняясь над розеновским плечом.

Розен, как всегда, сутулился – острые лопатки чёткими галочками обозначались под мятой рубашкой. Он был плечист, но лёгок – ни мощи, ни тяжести не было в его торсе, что больше всего напоминал алюминиевый каркас, к которому должны крепиться крылья.

– Позже, – тем же заговорщицким полушёпотом ответил ему Розен. И покосился в сторону дивана, где в паутинной кружевной тишине сидела Вера Павловна и пришивала пуговицу к гранинской рубашке.

После полудня именно эта сторона дома оказывалась в тени, поэтому ясный сентябрьский вечер проникал сюда лишь отголоском, бледной золотой кисеёй на стене, эхом детских голосов и стуком мяча на площадке.

– Когда они приходят, вы меняетесь, – не отрываясь от шитья, заговорила вдруг Вера Павловна. Её голос оказался неожиданно низким и проникновенным.

– Вы очень наблюдательны, Вера Павловна, – хмуро отозвался Розен.

– Что? О чём она говорит? – встревожился Гранин. – Вера Павловна, что вы имеете в виду? – Он подошёл к дивану и остановился перед ней, не решаясь присесть рядом.

– Они слишком хотят чего-то своего, и их желание трансформирует Германа Львовича. Он перестаёт быть собой и транслирует чужие желания. Его ловят за эти вибрации и утягивают туда, куда ему совсем не нужно. Боюсь, нам потом его не собрать.

– Ерунда! – обиделся Розен. – Я всегда могу вернуть свою первоначальную настройку.

– А ещё через него они чувствуют вас, Пётр Яковлевич, – вкалывая в ткань иголку и вытягивая нитку, ровно продолжила Вера Павловна, не реагируя на эмоциональную розеновскую реплику. – Чувствуют и пытаются пробить. А попадают по Герману Львовичу. Они принимают вас за одного человека.

– Спасибо, Вера Павловна, – хмуро поблагодарил Гранин. – Я вас понял. Что вы посоветуете?

– Я порекомендую руководству отстранить Германа Львовича от этого дела.

Розен неожиданно рассмеялся – зашёлся детским заливистым смехом.

– Не получится, Вера Павловна. На данный момент я единственный свободный и находящийся в пределах досягаемости специалист необходимого для выполнения задания уровня. Так, Пётр Яковлевич?

– Так, – с заметным облегчением выдохнул Гранин.

– Моё дело предупредить о возможных осложнениях, – пожала плечами Вера Павловна. Она откусила нитку своими неожиданно острыми мелкими зубками, убрала иголку в футляр и отложила рубашку. – Желаю удачи. До свидания.

Гранин спохватился, что гостью надо проводить, только когда хлопнула входная дверь.

– Рядом с тобой я становлюсь хамоватым придурком, – с укором бросил он заметно повеселевшему напарнику и устало потёр ладонью лицо. – И – не наглей, Львович. Ноги со стола убери.


========== Глава 5 ==========

Они уселись на веранде, в уютном уголке, заставленном цветочными кадками. Яркое солнце лепило из их фигур полотно в стиле Пикассо, выхватывая пятнами то прищуренный от света голубой розеновский глаз, то обтянутую коричневым вельветом гранинскую коленку, то дурацкую надпись на красной футболке стажёра.

– Георгий, – представился тот, едва сел в плетёное кресло.

– Педро Грунин, – выдал на автомате Пётр Яковлевич, отрываясь от газеты и протягивая стажёру руку.

Розен издал какой-то непонятный звук и как-то вдруг слишком рьяно углубился в изучение меню, отгородившись от собеседников дерматиновой обложкой.

– Пётр Гранин. Пётр Яковлевич, – краснея, быстро поправился Гранин.

Кажется, стажёр решил, что в первый раз просто не слишком хорошо расслышал слова собеседника, потому что быстро расслабился и выжидательно уставился на Розена.

– Герман Львович, – дружелюбно представился тот и привстал, чтобы пожать ему руку.

– Я готов делать, что скажете, – с энтузиазмом заверил стажёр. – Мне сказали, вы всё объясните.

Он был очень, очень энергичным и активным. Гранин устал уже от того, что просто глядел на него.

– А вы что же, Георгий, совсем ничего не знаете? – умилился Розен.

– Ну… нет, – легкомысленно пожал плечами стажёр.

– Ясно. Тогда, давайте, заказ сначала сделаем, а потом я начну вас просвещать, молодой человек.

Флоксы пахли просто одуряюще и совершенно по-летнему. Мимо шли люди. В солнечной дымке они казались счастливыми обитателями рая. Закинув ногу на ногу и обхватив колено руками, Розен с блаженной улыбкой смотрел вдаль. Он подставлял лицо солнцу, а волосы – ветру, который трепал светлые пряди как хотел.

– Как вы, наверное, знаете, в этом мире каждый видит реальность так, как позволяют его настройки. – Дождавшись своего заказа, Розен сразу погрузил ложку в креманку с мороженым и зачерпнул побольше мягкой карамели. – Не то чтобы они создавались произвольно – есть множество специалистов, которые – там, конечно, не здесь – раскладывают внутреннюю суть человека на составляющие вибрации и фиксируют его индивидуальную настройку в его натальной карте. Таким образом, в этот мир человек поступает с определённым набором фильтров, через которые просачивается только то, что каждый фильтр пропускает – и ловит только те волны, на которые настроен. Карта – как механическая музыкальная шкатулка – включается, как только человек попадает в этот мир, и проигрывает свою простую мелодию. Таким образом, настройка в итоге меняется, и человек покидает этот мир уже другим. Я понятно пока объясняю?

Стажёр нерешительно кивнул. Кажется, Розену удалось его напугать. То, с каким напором и вдохновением он, увлекаясь с каждой минутой, говорил, то, как сверкали при этом его глаза, то, какими экспрессивными стали его жесты, делало Розена очень похожим на маньяка и заставляло собеседника внутренне напрягаться.

– Так вот. Чем проще и жёстче настройка, тем нетерпимее человек и тем более он уверен в том, что видит мир в единственно верном свете. Но есть и те – их немного – кто создал свою карту сам. С определённой целью. Вот ими и занимается наша Контора.

– А занимается – в смысле…

– В смысле обеспечивает им сопровождение и поддержку. А иногда и защиту – как сейчас, например. Потому что чем тоньше и сложней человек устроен, тем он беззащитней.

Розен на некоторое время замолчал и полностью переключился на своё мороженое, чтобы не дать ему растаять. Стажёр, заполняя паузу, задумчиво вгрызся в бургер, и только Гранин, как взрослый приличный человек, орудовал над своей тарелкой ножом и вилкой. У него в самом деле было впечатление, что он выгуливает детей и привёл их перекусить в «Макдональдс».

– Пётр Яковлевич, так мне оформили новый допуск? – поинтересовался Розен, отодвигая поймавшую слепой солнечный блик пустую креманку и наливая себе любимого травяного чая.

– Да. Можешь воспользоваться хоть сейчас.

– А стажёра я могу с собой взять?

– Наверное, да. Допуск же неограниченный.

– Отлично. Сегодня и отведу – покажу кое-что для наглядности.

– Куда? – оживился Георгий.

– Туда, где творятся судьбы, – пафосно продекламировал Розен. И засмеялся – легко и радостно. – Стажёр Жора. Это ж надо было судьбе так пошутить.

– Меня никто так не зовёт, – запротестовал Георгий.

– Не звал, – поправил его Розен. – Потому что теперь тебя так буду звать я.


***
– Ну, рассказывай, что ты умеешь, стажёр. – Розен скинул на шаткий деревянный стул пиджак и закатал рукава.

Комнатка, которую выделила стажёру для работы Контора, была крохотной. В ней помещались только офисный стол с компьютером, диванчик и сервировочный столик у стены с электрическим чайником и сахарницей на подносе. Кресло было только одно – возле рабочего стола. Розену оставался только стул да диван с пятнами на ветхой гобеленовой обивке.

– Всё, что угодно, по компьютерной части, – гордо ответил Георгий.

– Хакер, значит, – усмехнулся Розен, плюхаясь на пыльный диван. – Тогда понятно, почему тебя к этому делу привлекли. Те люди, которыми мы с тобой заниматься будем, тоже по чужим компьютерам шарят без зазрения совести.

– Вы, наверное, круче, чем они? – с надеждой спросил стажёр.

– С чего ты взял?

– Ну, если вы тут хакерами занимаетесь…

Розен затрясся от беззвучного смеха.

– Мне не нужно по чужим компьютерам лазить, чтобы что-то о людях узнать. Они сами ко мне приходят и всё рассказывают: что им от меня нужно и кто они такие.

– В смысле – приходят?

– На тонком плане приходят. – Розен коснулся кончиками пальцев своего высокого лба. – Я никому в душу не лезу и грязными руками там не копаюсь. – Во взгляде Розена мелькнула безжалостная сталь, а в голосе зазвенел холодный металл.

– А зачем тогда я вам нужен? – засомневался Георгий.

– Для грамотного троллинга нужна хорошая техническая база.

– Мы будем их троллить?

– Нет. Этим они занимаются. Мы будем на них досье собирать. Потому что к каждому нужен индивидуальный подход.

– Вы их перевоспитывать собираетесь?

– Нет. Обезвреживать.

Стажёр задумался. Он напоминал Розену неоперившегося птенца – такой же непропорциональный, забавный и непонятный и, похоже, не умеющий ещё пользоваться своими крыльями и конечностями. И не совсем понимающий, зачем ему клюв.

– А вы расскажете мне потом про настройки и фильтры?

– Ты правда этого хочешь? – удивился Розен.

Он даже встал, подошёл к столу, за которым устроился стажёр, и внимательно посмотрел на него сверху вниз.

– Конечно!

– Дай-ка свою карту. Тебе ведь её сделали, прежде чем сюда взять?

Стажёр заспешил, принялся рыться в своей сумке, роняя на пол вещи.

– Да, разумеется. Вот.

Розен с интересом повертел в руках белоснежную книжечку, прежде чем открыть её, ещё раз придирчиво оглядел стажёра.

– Отлично! – бодро сказал он, пролистав документ и возвращая его обратно. – Похоже, с этим проблем не будет.

– С чем? – полюбопытствовал Георгий.

– С восприятием определённый вещей, – уклончиво ответил Розен. И широко улыбнулся. – А пока приступай к работе. Здесь, – он ткнул пальцем в красную папку, лежащую перед стажёром на столе, – данные на человека, которым мы для начала займёмся. До завтра? – он протянул Георгию руку.

Попрощавшись, он подхватил свой пиджак, перекинул его через плечо и отправился блуждать по коридорам в поисках гранинского кабинета. Широкие солнечные полосы скользили по его спине и тихо скатывались на пол, пока он бродил по пустым этажам. Гранинская дверь встретилась ему совершенно внезапно – такая же надёжная и потрёпанная временем, как и её хозяин.

Розен радостно ворвался в кабинет с громогласным:

– Педро! Рабочий день окончен. Твоя Розита жутко устала и хочет есть.

Гранин поперхнулся чаем и заметно покраснел, не решаясь взглянуть на сидящих в креслах начальника и Веру Павловну.

– А! Герман Львович! – ласково поприветствовал Розена начальник. – Проходите, присаживайтесь. У нас как раз тут возникла идея. Вот мы её и обсудим.


Глава 6

– Как дела? – Розен рассеянно оглядел тесный стажёрский кабинет, который покинул буквально полчаса назад, бросил обратно на стул свой пиджак, который, с тех пор как ушёл отсюда, похоже, так и не надел.

– Мы же до завтра попрощались. – Георгий слегка привстал со своего кресла, безмерно удивлённый розеновским возвращением.

– Да начальство – будь оно неладно – влезло со своими инициативами! – Розен сильно, с нажимом потёр лоб, будто хотел вытравить со своей кожи чужое клеймо. – Дебилы, – тихо ругнулся он. – Ненавижу начальство в любом виде, – с вымученной улыбкой пояснил он стажёру.

– У вас телефон звонит, – деликатно заметил тот, вежливо кивая на свисающий со спинки стула пиджак.

Розен, шипя и чертыхаясь, принялся обыскивать карманы, разронял всё их содержимое. Всё это время мультяшные персонажи радостно распевали звонкими девичьими голосами на весь кабинет: «Ты мне поверь, тебе скоро крышка!». Наконец Розен подцепил длинными пальцами тонкий телефонный корпус, прижал трубку к уху и рявкнул:

– Да! – послушал с минуту монотонное умиротворяющее бормотание. – Нет! – ещё злее гаркнул он. – К ужину можешь меня не ждать! Я сегодня ночую дома! Представь себе, у меня есть и собственный дом! Сейчас? Сейчас я у бабушки. – Трубка удивлённо булькнула. – Да, Гранин, бабушка у меня тоже есть!

Розен резко сбросил звонок и с мстительным «идите нафиг» отключил телефон совсем.

После этого он заметно повеселел, прошёлся по кабинету, потирая довольно руки. Заглянул в чайник и, обнаружив там воду, нажал на кнопку.

– Ну как – нашёл что-нибудь? – он остановился у стажёра за спиной и, сощурившись близоруко, заглянул в монитор.

– Только начал, – виновато вздохнул тот.

– Ничего, – Розен ободряюще похлопал его по плечу. – Время терпит. – Он оглянулся на бурлящий чайник. – Ещё одна чашка найдётся?

– В тумбочке поищите, – благожелательно посоветовал Георгий.

Между окном и диваном действительно обнаружилась незамеченная Розеном в прошлый раз старая прикроватная тумба, в недрах которой отыскалась для Германа Львовича новенькая блестящая кружка с огромной божьей коровкой на боку.

– Твоя? – Розен брезгливо и настороженно сунул в неё нос.

– Моя – вот. – Стажёр спешно приподнял свою красную кружку, скрытую от розеновских глаз монитором.

– Отлично. – Розен ополоснул кружку изнутри кипятком, вылил горячую воду в стоящий на окне кактус.

– Он не сварится? – обеспокоился стажёр.

– Думаю, нет. Он же в пустыне растёт, а там жарко, – с детской непосредственностью отмахнулся Розен.

Георгий вежливо промолчал.

Чайных пакетика Розен опустил в свою кружку сразу два, выгреб из сахарницы пригоршню рафинада. С блаженством познавшего Дао человека устроился он в уголке дивана и втянул носом прозрачно реющий над кружкой пар. А после первого глотка Герман Львович, похоже, и вовсе отправился прямиком в Нирвану.

– Так что там начальство? – рискнул спросить у подобревшего Розена Георгий.

Тот мило улыбнулся, макнул кусок сахару в кипяток, отправил тающий рафинад в рот и запил его горьким и крепким, как сосновая смола, чаем.

– Ты в папочку уже заглядывал?

– Конечно, – истово закивал стажёр. – Я уже начал работать!

– Ну-с, и какие у тебя впечатления от материала?

Георгий растерялся. Он не совсем понимал, чего хочет от него Розен, боялся сказать не то, что тот от него ждёт, но времени на долгие размышления не было, поэтому он ответил честно:

– Я в шоке от их методов. Не понимаю, как можно так затравить человека, вынуждая его купить новый телефон или оплатить публикацию. Мне кажется, они совсем не соразмеряют прилагаемых сил со скромными масштабами задач. Даже интересно: после общения с ними кто-нибудь выживает, вообще? Каких-то шестерёнок у них не хватает – это точно.

Розен как охотничья собака сделал стойку – даже чашку отставил.

– И чего же им, по твоему мнению, не хватает? Конкретно?

Георгий, заранее краснея от того, как по-обывательски звучит его ответ, всё же озвучил своё мнение:

– Человечности, наверное.

– Любви! Им не хватает Любви! – Розен аж взвился от восторга. – Молодец, стажёр! – Он в два широченных шага покрыл расстояние от дивана до стола, схватил Георгия за уши и смачно поцеловал – сначала в одну щёку, потом в другую. – Самую суть ухватил! – поблуждал он растроганным взглядом по багровому от смущения стажёрскому лицу. Розеновские глаза при этом переливались влажным блеском, как мокрые листья под солнцем после грозы. – Снизил градус немного, но это, конечно, мелочи, – с умилением выдохнул Розен. – Те вещи, что наши клиенты с людьми творят, может делать только тот, кто совершенно бессердечен. А Любовь делает человека проницаемым. Понимаешь, да? Через неё ты чувствуешь чужую боль и все душевные движения другого человека. – Он прижал стажёрскую голову к своей груди так крепко, что непонятно было, как у того не треснул череп.

Взъерошив напоследок пугающим экспрессивным жестом стажёрские волосы, Розен за футболку вытащил Георгия из-за стола, доволок до дивана и усадил рядом с собой.

– Ты спрашиваешь, что учудило начальство? – Розен заглянул Георгию в лицо так настойчиво-близко, что тот сумел разглядеть тонкие лучистые морщинки в углах его улыбающихся глаз. – Они предложили наших подопечных использовать в качестве наживки – мол, так быстрей и надёжней всех вычислим и сразу всех и накроем. Понимаешь, да? ЖИВЫХ ЛЮДЕЙ в качестве наживки! Как ты думаешь, это по Любви?

Стажёр энергично замотал головой и Розен одобрил его своей лучезарной улыбкой.

– Смотри. – Он потянулся к свисающему со стула пиджаку, выудил из внутреннего кармана жемчужно-серую с чёрным муаровым отливом книжечку, сунул её под нос опасливо выставившему локоток стажёру (на его взгляд, Розен сел ну о-о-очень близко; да ещё и за плечи к себе притянул). – Видишь? – Георгий только растерянно моргал глазами. Розен досадливо цыкнул. – Жорик, миленький, ну не тупи!

И Георгий увидел: разноцветные линии в раскрытой карте тянулись в бесконечность, сплетаясь, иногда запутываясь неопрятными колтунами, с другими линиями, утолщаясь, истончаясь, меняя цвет. Особенно выделялась толстая чёрная нить, которая связывала всё, что внутри карты, плотным тугим узлом и также простиралась куда-то в пространство.

– Видишь? – ткнул в чёрную линию Розен. – Видишь, сколько в этом человеке насилия? И по отношению к себе и по отношению к другим. Разве для того, чтобы его остановить, мы должны уподобиться ему? – Розен скривился так, будто его невидимым образом пытали. – А начальство оно всегда – по самой сути своей – склонно к насилию. Где власть, там и насилие. Понимаешь? – Георгий серьёзно кивнул, потому что это он и в самом деле понял. – Ну вот. А они не хотят понимать.

Розен на некоторое время сник, но потом внезапно встряхнулся.

– Пойдём, – бодро и энергично скомандовал Розен. И указал длиннющим своим пальцем на одну из нитей.

– Куда? – с робкой дерзостью посопротивлялся для виду Георгий.

– Увидишь. Я же тебя обещал отвести. Причём сегодня. Обещания надо выполнять.

– Туда, где вершатся судьбы?

– Запомнил? Молодец, – счастливо, словно под кайфом, рассмеялся Розен, вставая и натягивая пиджак.

– Вы уронили что-то. – Георгий указал пальцем на выпавшие из розеновских карманов всякие мелкие вещи. И, недоверчиво понаблюдав, как Розен теряет их повторно, кинулся помогать собирать с пола ключи, мятые чеки и карамельки.


***
– Здесь есть лифт? – удивился Георгий, вертясь в зеркальной стальной кабинке. Его красная футболка отражалась со всех сторон, добавляя серому окружению контраста и жизни.

– Как видишь, – пожал Розен плечами.

– А про судьбы – это фигурально?

– Нет. Просто люди сами их себе и творят. Сейчас увидишь.

Они вышли из лифта не в коридор, как на других этажах, а в огромный высокий тёмный зал.

– Это что – планетарий? – озадачился Георгий, задрав голову в попытке разглядеть уходящий ввысь купол.

– Нет, ну откуда ты такой догадливый? – насмешливо восхитился Розен.

Он щёлкнул клавишей на стене, и всё ожило, загудело, задвигалось, завертелось. У Георгия даже голова закружилась, и он схватился за розеновский локоть.

– Извините.

Розен, похоже, не понял причины стажёрского смущения. Он был занят настройкой загадочного аппарата, сферическим глазом устремлённого в центр купола. Поэтому он только поднял брови, силясь понять, что там бормочет Георгий, да и махнул на него рукой.

– Открывай. – Он протянул стажёру карту, которую они рассматривали недавно в кабинете.

Георгий с готовностью выполнил приказание – он наконец снова стал самим собой: энергичным, активным, любопытным парнем.

– А чья это карта? – поинтересовался он, глядя, как снова вытягиваются в пространство разноцветными лучами тонкие линии.

– А того товарища, которым ты сейчас занимаешься.

– Понял. Кажется, он писатель…

– Писатель, – усмехнулся Розен. – Такого писателя на костёр бы раньше… Смотри сюда. Видишь, куда помещено его осознание? Это сектор неустойчивости. Неуверенности. Нестабильности. Вокруг него всё качается постоянно. Он балансирует, хватает руками пустоту и всё не падает, не падает, не падает… Страшно?

Маньяческий проблеск истаял в потемневших розеновских глазах, но отголоски низкого вкрадчивого шёпота всё ещё пускали по стажёрскому позвоночнику ледяные волны. Он дёрнул плечом:

– Напряжённо.

Розен криво улыбнулся.

– Я зову его «певец Пустоты». Вот уж кто действительно нуждается в наших подопечных, так это он. Они же все восприимчивые. Податливые. Они рядом с ним рябью идут, теряют всяческие ориентиры и вслед за ним срываются. А для него это становится доказательством его правоты. Он считает, что показывает им Истину. А показывает себя – тоже какая-никакая истина, – хохотнул Розен. – Он отражается своей неустойчивой сутью в них и утверждается в своём видении. Таким образом, они поддерживают его настройку, уступают его экспансии. А он не знает, что бывает по-другому, и расширяется как чёрная дыра, потому что одержим идеей одарить своим личным откровением как единственно верным описанием мира всё человечество. Понимаешь?

Стажёр неуверенно пожал плечами. Временами Розен казался ему безумцем, который бормочет какой-то бред. Он понимал шестым чувством, что это не так, но соответствовать не мог, как ни тянулся.

– Ладно. Смотри лучше сюда. – Розен снова нацелился пальцем на толстую чёрную нить, тянущуюся из писательской карты. – Следишь?

Георгий напряжённо кивнул. Линия ныряла, ныряла, иногда переплеталась или же путалась с другими густо заполнившими пространство нитями и, наконец, влилась в обширное полотно с каким-то сказочным небывалым рисунком – абстрактным и в то же время полным очень личных и очень земных деталей. Полотно колыхалось величаво неохватной, как сама жизнь, панорамой, но нить не терялась в нём – при желании можно было отследить, в какой узор она вплетена, контуром или фоном, откуда она берёт своё начало и как меняет постепенно свой цвет и толщину.

– Понимаешь теперь, в чём их преступление? – негромко спросил Розен у ошалевшего стажёра. – Они пытаются самовольно что-то изменить, не понимая, что нарушают общий замысел, которого не знают, и затрагивают чужие судьбы, которые связаны с теми, что безжалостно кромсают они. Нет в них чувства прекрасного, ощущения причастности этому великолепному полотну жизни. А здесь все – ты и я, наше прошлое, настоящее и будущее.

– А это что? – почти шёпотом спросил Георгий, указывая на прозрачные нити, которые прошивали полотно насквозь – перпендикулярно или под углом.

– Глазастый, – хмыкнул Розен. – Это абстрактные связи – не личные. Ну… с другими уровнями бытия. Образные соответствия, например.

– Ага. – Георгий решил не углубляться в эту тему, потому что снова ничего не понял. – А где здесь я?

– А вот этого знать не положено, – весело ответил Розен и внезапно вырубил электричество. Теперь только писательская карта светилась бледной паутинкой в темноте. – Может, когда-нибудь…

Загудел и клацнул дверями, открываясь, лифт. Свет из лифтовой кабины обрисовал во тьме два силуэта.

– Короче, запомни для начала, стажёр, – придерживая рукой съезжающиеся дверцы, подытожил Розен. – Не видишь связей, не рыпайся. А если видишь, тебе и в голову не придёт такую красоту нарушать. А связано всё и со всем. Усвоил?

– Да, – серьёзно подтвердил Георгий.


Глава 7

«Целую, Миледи».

«Только целуете?»

«Обнимаю».

«Просто обнимаете?»

– Да чтоб тебя… – сквозь зубы процедил Розен.

Компьютер, который светил сейчас монитором в густеющих сумерках, выделялся среди прочей аскетичной обстановки комнаты своей явной дороговизной и ухоженностью. К примеру, кровать рядом была узкой, как вагонная полка, а лежащая в её изголовье подушка – тощей и комковатой.

Розен откатился в кресле от своего многоэтажного, заставленного техникой стола, нашарил среди складок одеяла телефон и спешно выискал в списке контактов нужный номер.

– Позовите мне Вия, – заунывным низким голосом провыл он в трубку, бодро отбивая при этом на компьютерной клавиатуре:

«Под юбку могу залезть. Не с головой, конечно! Рукой».

«Ай! Она у Вас холодная!»

«Так погрейте…»

– Проблемы, Розен? – раздалось из динамика.

– Нужна срочная сексуально-виртуальная помощь!

– Тебе? – деловито поинтересовался Вий, не переставая жевать.

– В некотором роде – да. Зайди, пожалуйста, в мой ящик и пообщайся от моего лица с одной дамой.

«Бедняжка. Больше у Вас ничего не замёрзло?»

«Я бы так не сказал. Скорее наоборот. Хотя, пожалуй, у меня замёрз нос. Да, нос. Придётся всё-таки залезть под Вашу юбку, Миледи, с головой. Можно?»

– Прямо сейчас?

– Немедленно!

– Тихо-тихо. Без истерики. Она тебя там насилует, что ли?

– Пока что я сам себя насилую. Она ещё не перешла к активным действиям. Ты вошёл?

В трубке раздался тихий смешок:

– А уже пора… входить? А как же прелюдия?

Розен закашлялся истеричным задушенным смехом:

– Фа диез минор – уже отыграл.

– Ну, хоть что-то… – В трубке послышалось клацанье клавиш, и на экране появилась пара пошлейших фраз. – Романтика, как я понимаю, не требуется?

– И страсть тоже. Только похоть в чистом виде – чем забористей и крепче, тем лучше.

– Не вопрос.

Переписка на экране заметно оживилась: строчки активно поползли вверх, сменяя друг друга. Розен увлечённо следил за ходом «беседы», периодически с сипением, как дырявый воздушный шарик, выталкивая из груди остатки воздуха и синея от перешедшего в градус истерики смеха.

– Всё. Можешь закурить.

Розен задушено хрюкнул:

– Я лучше… водички… – Он действительно вынул из-под стола своей длинной рукой бутылку воды и приложился к ней ненадолго.

– Как знаешь. А теперь объясни мне, почему ты не послал эту даму туда, куда она так хотела попасть, и какого чёрта я должен был её ублажать? Кстати, ты в курсе, что это была совсем не дама?

– В курсе. Но дама там тоже была.

– Но ко мне сейчас явилась совсем не дама. Этот кадр…

– Длинный, в клетчатом пиджаке?

– Да. Так вот, он говорит мне: мол, всё, больше никакого секса, и придёшь, мол, ко мне.

– Нет! – Розен сморщился, как будто ему на больной зуб попала холодная вода. – Не соглашайся. Нельзя, чтобы он вывинтился из этой ситуации.

– А я и не соглашаюсь. Похотливого меня не остановить. Ты же знаешь! Я забрался к нему на колени и страстно дышу ему в лицо, требуя продолжения.

– Молодец, – успокоился Розен.

– Всё, он ушёл. Озадачился, бедняга. Так, может, расскажешь уже, что это за история, в которую ты меня так волюнтаристски втянул?

– Да нечего особо рассказывать, – вздохнул Розен. – Контора припахала – чрезвычайные обстоятельства, все дела…

– У-у-у, как печально. Сочувствую, Розен. Ты только меня Конторе не сдавай. Не желаю на них горбатиться.

– Гадом буду! – горячо заверил его Розен. И лучезарно улыбнулся, часто моргая своими длинными ресничками, хотя собеседник и не мог этого видеть. – А как тебе удаётся откосить от службы? Ты же в штате. Я точно знаю.

Трубка загадочно помолчала.

– Скажем так – я как бы выполняю важное задание. Так что мои чрезвычайные обстоятельства меня, в отличие от такого лоха, как ты, ограждают от посягательств Конторы на мою частную жизнь.

– Умно. Боюсь только, что это всё до поры до времени…

– Как и всё в этом мире, Розен, как и всё. А мне показалось, или эти люди, что у тебя в разработке, действуют из лучших побуждений?

– Не показалось. Тем гаже эта история, приятель.

– Я так понимаю, тебя не устраивают их методы? Ты поэтому не хочешь сворачивать тот сомнительный роман?

– Именно. Ты же понимаешь, что есть вещи, которыми нельзя шутить. Потому я и не даю им свернуть с этой темы – пусть выкручиваются как знают. Они проиграют – уверяю тебя.

– Не сомневаюсь. А по легенде ты импотент? Или, хм, девственник?

– Фригидная, заторможенная особь.

– То есть – никакой легенды. Герман Розен в роли самого себя. – Розен коротко хохотнул вместо ответа. – И они тебя лечат?

– Пытаются, да.

– Пусть сунут два пальца в розетку, придурки. Вот им и будет розишен секс. Признавайся, они ведь кого-то таким образом уже угробили? Кого-то из наших?

– Почти. Почти угробили.

– Тогда, если что, я в деле. Звони, Розен, в любое время. Господи, я прям почувствовал себя бойцом невидимого фронта! Ладно. Отбой. До связи. Опустите мне веки.

– Конечно, Виюшка. Будь здоров. И – спасибо.

Розен положил телефон на стол, задумался, глядя на потухший экран. Боец невидимого фронта – звучит здорово. Стимулирует. Держит в тонусе. Всё-таки надо почаще со своими общаться, чтобы не забывать себя. Розен знал, что податлив. Но такой вибрацией, как эта невероятная концентрация, что завладела им сейчас, заразиться было настоящей удачей. Особенно в его положении, когда вокруг столько убеждённых в своей правоте людей, которые целенаправленно пытаются сбить его с толку. А вот не выйдет. Не выйдет.

Розен чертил своими длинными паучьими пальцами на столешнице какие-то неведомые знаки и шептал про себя – то ли заклинание, то ли стихи.

Он не один – вот чего не надо никогда забывать. Розен прикрыл глаза и ощутил себя погружённым в океан, который обнимал его со всех сторон, качал, баюкал, шептал что-то ласковое. В этом океане были все – все, кого он знал и любил. Его защитят – в этом он был уверен. Он чувствовал их, они ощущали его. Не бросят его в этом теле. Всё остальное ерунда.


Глава 8

Сюда Розен приходил нечасто – чтобы не расслабляться, чтобы не было искушения остаться. Но сейчас ему очень нужно было забыться. Он брёл по мокрой траве босиком, тихо улыбаясь себе, как пьяный. Стылая роса леденила его ступни. Это то, что ему сейчас было нужно – холод позабористее. Он бы сейчас и в прорубь прыгнул, если б она на пути попалась. Но встретился только ручеёк.

Розен проигнорировал деревянный горбатый мостик, под которым плыл клочковатый туман, закатал до колен брюки и голенастой птицей зашагал вброд, с тихим плеском разгоняя оттенённую зелёным, пасмурную со стальными проблесками воду.

Тишина висела вокруг сказочная – ни посвиста птичьего, ни рёва моторного, ни стука-хлопанья суетливого, ни скрипа велосипедного. Ни лая, ни смеха, ни разговоров – тишина. Только ветки иногда скребли по плечам, брызгали, распрямляясь, в лицо дождевой росой, осыпали стеклянным крошевом волосы и одежду.

Деревья в саду стояли так густо и клонились так низко, что дом, к которому шагал Розен, было не разглядеть. Просто показалось крыльцо в просвете между кустами, продребезжала затейливо зарешёченным стеклом дверь.

Из-за ненастного дня внутри казалось теснее, чем на самом деле. Ну не может быть тесно в доме с глянцевыми полами и стеклянными панорамными стенами с видом на бесконечный газон, волнами убегающий в сторону горизонта по зелёным холмам! Но дверь, через которую вошёл Розен, вела к маленькому тёмному холлу под лестницей, заставленному раскрытыми зонтами и завешанному влажно пахнущей верхней одеждой. По этой лестнице Розен и пошагал, бросив внизу свои башмаки.

Когда он появился на пороге библиотеки – длинный, в закатанных по колено брюках и рубашке с подвёрнутыми до локтей рукавами – будто пришёл прямо с рыбалки (только невода не хватало), на него настороженно уставились несколько пар глаз. Кто-то замер, выглядывая из-за стеллажа, кто-то, согнувшись над заваленным книгами столом. Но уже в следующую секунду Розен был опознан как свой и от души насладился дружескими похлопываниями и объятиями.

Он плюхнулся в любимое кресло, вытянул ноги, проехавшись пятками по жёсткому ворсу синего ковра. Ему сразу же подсунули свежую распечатку:

– Смотри, какую Русик красивую карту сочинил! Чувак сам просил, чтобы пожёстче, так мы расстарались…

– Клин клином решили? – смеялся Розен, разглядывая умело засатурненную карту. – Но я бы здесь зелёненького пустил, – показывал он мизинцем. – Нам же нужно, чтобы чувак выжил?

– А это уже как получится! – дружно ржали приятели.

– Ведь главное – результат? – стараясь выглядеть серьёзным, вопрошал энергичный блондин, чьё кукольное тельце с миниатюрными ручками-ножками могло бы принадлежать ребёнку. Правда, глаза у этого ребёнка сверкали не по-детски безумно, и взгляд был такой – будто лазером по коже чиркнули.

Розен в ответ только трясся от беззвучного смеха, словно это была самая смешная на свете шутка.

– А на сюжет-то ложится? – придирчиво вертел он пока ещё не ставшие полноценной картой листы.

– Обижаешь. Мы нашли историю, куда чувак отлично вписывается. И тех, кто отлично его отсатурнит тоже нашли: сначала его будет строить маменька, потом – жена. Но карта всё время будет ему петь про смирение, терпение, непротивление, чувством долга давить…

– И выйдет он у вас в итоге слабовольным придурком, – веселился Розен. – А скорее всего, алкоголиком. Огня ему добавьте, огня. Чтоб тепло ему было на свете, чтоб вера его грела…

– Вот что бы мы без тебя делали?! – патетически восклицал блондин, как птичка сидящий на подлокотнике розеновского кресла. – Только вошёл, уже спас невинную душу!

– Конторы на вас нет, – притворно вздыхал Розен. – А я вот попал. Как кур в ощип.

Приятели сразу облепили его кресло теснее, кто-то подтащил стул, кто-то уселся у розеновских ног на ковре. Приготовились слушать.

– У нас появились подражатели, чтоб вы знали. Имитируют судьбоносные действия с помощью фальшивых случайностей и фейковых родственных душ. Причём даже структуру нашего сообщества пытались скопировать.

– Но это ж статья! – возмутился смутно похожий на Розена парень – с такими же длинными, нескладными конечностями и таким же интеллигентным, беззащитно-нежным лицом. Только волосы у него были темнее и собраны в хвост. А ещё он был очень серьёзен и абсолютно неулыбчив.

– Так пока до статьи дело дойдёт… – скривился Розен. – Наши-то все доверчивые. Привыкли намёки читать, привыкли, что их ведут, что за каждым за углом им, так сказать, готов и стол, и дом… А там – бац! – и дурилка картонная.

– Что ж они – не чуют подлога? – оскорбился за подопечных блондинчик.

– Тебе легко говорить, Русенька. Пока ты здесь. А там, знаешь, сплошные помехи. Не так легко сквозь тамошний шум нужный тебе сигнал уловить. Если ты вообще вспомнил, что тебе куда-то идти надо.

– Так они по наитию действуют? Или сознательно в такие игры играются? – нахмурился розеновский двойник.

– А вот это самое интересное, – загорелся вдохновением Розен. – Они именно что играют, потому что уверены, что вся жизнь – это только узоры по пустоте. Поэтому им и не страшно – ломать. Нашей с вами реальности они не знают и не чувствуют. А вот потолок свой чувствуют, но смириться не могут. Поэтому действуют так… ожесточённо. Им Любви не хватает – многим – чтобы опрозрачниться. Верхнего этажа не хватает. И я всё думаю, как бы им так на темечко сверху покапать, чтобы скорлупу разъело…

– Ничего себе задача! – возмутился теперь тот, кого Розен звал Русей. – Прям, вот так вот святыми давайте их сделаем из чистой благотворительности! А не перетопчутся ли они?

Розен глянул на него беспомощно.

– Мне было бы не жалко, если честно. Только это ведь – как воду в песок… – Он поник.

Никто его не торопил, все ждали, пока он соберётся с мыслями.

Розен вздохнул тяжело, потёр устало руками лицо:

– Я думаю, если у каждого из них в карте поискать, можно найти нужную трещинку, куда успокоительное просочится. Но это не должно быть целью. Цель – отвлечь их от медвежьеуслужной деятельности. Каждому ведь есть, чем заняться. Если ударить туда, где заплатки не помогут…

– Ты б хоть одну карту с собой прихватил! – с досадой цокнул языком темноволосый двойник.

– Обижаешь. – Розен вынул из нагрудного кармана ту самую карту, что показывал накануне стажёру. Книжечка сразу пошла по рукам.

– Не наша работа, – качнул головой брюнет. – Конторские делали.

– Вот пусть они теперь и разбираются! – встрял фарфоровый блондинчик.

– Так они и разбираются, – усмехнулся Розен. – Моими руками.

– Да ты тут каким боком?

– Просто… – Розен беспомощно развёл руками, – мимо проходил.

Над этими словами дико захохотали сразу все.

– А ведь и правда – проходил… – простонал, давясь смехом, мужчина, который выглядел старше всех. Лицо и руки у него были словно пергаментные. И глаза смотрелись слишком яркими на египетском его, будто высушенном временем лице. – Помнишь, брат, ты так и не придумал, как эту точку незаметно проскочить?

– И на старуху… проруха бывает, – кашлял в ответ сиплым смехом Розен.

– Вот это важно, – серьёзно заметил посреди общего веселья брюнет. – Расслабляться нельзя – хоть в первый, хоть в тысяча первый раз. Мелочей никогда не бывает. Кстати, о мелочах… – Он схватился за распечатку и принялся что-то в ней черкать. – Вот ты, как всегда, прав, брат, – бормотал он. – Вот здесь вот спился бы наш клиент нафиг…

– А я нашёл, – торжествующе возгласил вдруг безумный блондинчик. – Тут, как нарочно, очень вовремя конструкция расходится, и не трещина, а целый зазор появляется. Боюсь, туда даже лишнее может утечь. Смотрите.

Он встал, раскрыл карту на вытянутой руке, и в воздухе поплыло призрачное изображение: медленно набирающий ход тяжёлый, лязгающий состав, и остающаяся на перроне одинокая фигура.

– Жалко чувака, – поджал губы розеновский двойник.

– Он наших не жалел, – неожиданно жёстко ответил Розен. Хмурясь, забрал у блондинчика книжку, захлопнул её и сунул обратно в карман. – И если его не остановить, ещё, Бог весть, сколько наших покалечит.

– Что-то Конторой запахло от тебя, брат, – хмыкнул брюнет. – Они тебя обкурили чем-то?

Розен принюхался к своей рубашке, ткнувшись носом в рукав:

– А чёрт его знает, – озадаченно буркнул он. – Может, окурили, может, опоили… – И звонко расхохотался. – Я чай там пил – дважды. Нет! Трижды. Они каждый раз поят меня чаем!..

– Друзья, Розену нужен респиратор! – поднял указательный палец вверх блондин. – В нём он не сможет пить в Конторе чай, и дышать будет отфильтрованным воздухом.

Они ещё долго смеялись и придумывали всякие дикие способы, чтобы избежать вредного конторского воздействия. По всему выходило, что суждено Розену выглядеть редким придурком…


Глава 9

Тяжёлый перестук колёс, взлетающий ультразвуком вой набирающего ход поезда – в метро Розен предпочитал глохнуть, чтобы сохранить свою нежную внутренность живой. Но в относительной тишине вагона его теснили со всех сторон уже беззвучные вибрации, интенсивно излучаемые запертыми в тесном пространстве людьми. Его опахивало концентратом жизни слишком близко и слишком плотно обступивших его тел, раздражало психическим ароматом тех, с кем он случайно соприкасался. А в последнее время – после того, как Розен в качестве следственного эксперимента зарегистрировался на «нехорошем» графоманском сайте – он стал замечать чутким внутренним локатором людей, которые заходили в вагон конкретно за ним. Для чего – непонятно. Но они ездили за ним постоянно, и не предпринимали больше ничего.

Розен, знакомый с материалами дела, был готов и к более масштабному вторжению в свою жизнь. Он знал, что его компьютер будет взломан, что в дом зачастят подозрительные слесаря и сантехники. Что появятся новые соседи и настойчивые попутчики, на разные лады повторяющие одно и то же.

Последнее подопечных смущало на первых порах особенно сильно. Однако недоумение, которое преследовало их поначалу – чего от них хотят – разъяснилось довольно быстро. Фигуранты, не обладающие способностью видеть человеческие сердца, имитировали эту способность самым примитивным образом – исследовали содержимое жёсткого диска, историю посещений в сети, и делали выводы об интересах человека, его тайных «мечтах» и «желаниях». Особенно забавно это выглядело, когда компьютер был стационарным, и его использовали сразу несколько человек. В этом случае несчастного начинали терроризировать нелепыми намёками, не имеющими к его личности никакого отношения.

Так, один из розеновских подопечных был до истерики замучен виртуальными визитами разных «поющих» людей и цепляющимися к нему повсюду музыкантами. Оказалось, что его дочь «мечтала» (это была мечта из разряда «неплохо бы») научиться петь, и периодически посещала сайты, содержащие советы, как правильно поставить голос, и всё в таком духе.

К Розену шли, чтобы сказать: «Ты особенный». Непременно понизив голос и проникновенно глядя в глаза. От этого сюрреалистического кошмара иногда хотелось плакать. Но Розен предпочитал смеяться. Потому что зацепки для будущих благодетелей он выбрал самостоятельно: секс (в его текстах предсказуемо отыскали сублимацию неудовлетворённости), неуверенность в своих литературных способностях, за которую приняли нормальную человеческую скромность, и финансы, которые его пытались заставить стяжать всеми мыслимыми и немыслимыми способами.

В этот раз очередная попутчица вдохновенно делилась своей историей чудесного и своевременного обретения крупной суммы денег. Розен удивлённо ахал и округлял глаза, а сам всё думал, как же понадёжней обезвредить первого клиента.

Друзья определённо помогли – Руся был настоящим гением, и верно увидел в карте «писателя» прореху. Но Розен был уверен – сам по себе увиденный факт на вовлечённости во вредительский процесс никак не скажется. Возможно, даже наоборот.

Розен мысленно вертел карту «писателя» перед глазами и так, и эдак, и вдруг его осенило! Клиент-то – типичный подкаблучник! Переломный момент нужно будет использовать для того, чтобы втиснуть в его жизнь женщину, которая всё его внимание и все его жизненные силы поглотит. Ноша эта будет для «писателя» непосильна, поскольку заботиться о другом он не привык, ибо всегда сам являлся объектом заботы. Поэтому на остальное сил у него попросту не останется. Нужно только зацепить его сильно – так, чтобы ему было стыдно ударить перед женщиной своей мечты в грязь лицом. Остальное довершит его инфантильность, которую он всеми силами будет скрывать, что потребует от него невероятной концентрации и напряжения душевных сил. Придётся как-то расслабляться, чтобы компенсировать это… Нехорошо, конечно, но не червь же он – захочет, проделает необходимую внутреннюю работу, чтобы это самое «расслабление» не разрушало его изнутри. Значит, есть шанс, что именно сюда просочится необходимая доза размягчающего сердечную корку состава, и клиент, наконец, пусть смутно, но увидит, как сложен мир, и начнёт-таки опасаться вламываться в чужие жизни. Чтобы не разрушить тонкие плетения нитей судьбы…

Розен испытал ярчайший интеллектуальный оргазм от такой красивой комбинации: он сделает «писателю» хорошо, ничего в его жизни не разрушит, но уберёт его из игры, не вмешиваясь в неё абсолютно. В гениальном решении всегда учитывается сразу всё – даже то, чего не осознаёшь и пока не понимаешь. Потому что оно реально существует, а значит, уже вплетено в полотно жизни и связано на всех уровнях со всем мирозданием. Его просто нужно найти и вовремя восхититься.

Осталось притянуть кандидатуру, которая точно не станет во всех этих играх участвовать, иначе эффект будет обратный. Лучше всего заземлить «писателя» потомством – тут уж ему соскочить не дадут. Леди будет искусным манипулятором. Розен уже видел её и бескорыстно любил – как Пигмалион свою Галатею.

Он шёл – весь в своих мыслях – по заляпанному жёлтыми кляксами листьев мокрому асфальту, когда его остановило требовательное прикосновение к локтю.

– Герман! – строго окликнул его Гранин.

– Судя по официальному обращению, разговор будет серьёзным, – кисло скривил губы Розен. – Я слушаю тебя, Пётр Яковлевич.

– Герман, ты же понимаешь, что взрослые люди так себя не ведут? – Гранин был хмур и суров.

– Как?

– Не сбегают и не прячутся.

– Ну, конечно. Взрослые люди играют во взрослые игры – используют в качестве расходного материала тех, кого в принципе должны защищать.

– Гера, это была не моя идея. И я бы не стал… Особенно если ты против. Мы работаем вместе – для меня это важно.

По мнению Розена, Гранин как-то уж слишком осунулся от одной, проведённой порознь ночи. В мокрой куртке, со слипшимися от дождя, словно солью присыпанными, седеющими волосами, с покрасневшим от холода носом он выглядел жалко, но ровно настолько, чтобы это лишь оттеняло его суровую мужественность.

– Будем считать, что я тебе поверил, – неохотно согласился Розен. – Что дальше?

– Ты завтракал? – озабоченно поинтересовался в ответ Гранин.

Розен на мгновение потерял дар речи, но язвительность очень быстро к нему вернулась.

– Спроси ещё, почистил ли я зубы! Почистил. И трусы наизнанку не надел.

Гранин покачал головой с немым укором в глазах.

– Тогда пойдём работать.

– Пойдём. Петя.

Розен поднял воротник, сунул руки в карманы, и, ссутулившись, пошагал вперёд, прыгая через лужи. Через минуту над его головой упруго хлопнул куполом, раскрываясь, огромный чёрный зонт. Розен покосился на него недоверчиво, но замедлил шаг и взял Гранина под руку, чтобы они могли поместиться под зонтом вместе.

– Если у тебя был зонт, чего же ты мок под дождём, как последний лох?

– Мне-то зачем? – пожал плечами Гранин.

– Типа, ты мужик – потерпишь, а я чмо сахарное – я растаю! Ох, Гранин, ходишь ты по краю…

– Я ничего подобного…

– Да ладно. Не оправдывайся. Мне приятно, если что.

Дождь, как нарочно, припустил сильнее – упал со всех сторон серой стеной. Пришлось жаться друг к другу и шагать быстрее – не до разговоров. Розен сделал для себя пометочку: стихийные явления – отличное средство управления ситуацией. Если ты в состоянии рулить природными процессами. Надо над этим поработать…


Глава 10

– То есть, чтобы заставить человека оплатить, например, публикацию, которая, как они считают, этому человеку необходима, они не гнушаются никакими способами? Я правильно понимаю?

Стажёр выглядел растерянным, не знал, на чём остановить свой взгляд, и заторможено водил в воздухе руками.

– Ага, – подтвердил Розен, стряхивая с пиджака крошки стажёрского печенья. – При этом они знают, что у человека доходы скромные. Но они всякими мошенническими способами вытягивают из него определённые суммы, чтобы намекнуть, мол, вот – отдал же, и ничего, не умер. Такой скрытый месседж.

Он отставил в сторону кружку и облокотился о спинку дивана, подперев висок указательным пальцем. Взгляд его стал мечтательным и далёким, а улыбка загадочной, как у Джоконды.

– К примеру, у человека «вдруг» ломается компьютер – чрезвычайные обстоятельства, форс-мажор. Он вызывает мастера, выгребает все свои сбережения и отдаёт ему за эту фейковую починку. Или деньги просто снимают с карточки – крадут, проще говоря. Или разводят на жалость тупейшими легендами, вроде истории про несчастного заключённого, которому срочно надо спасти свою жизнь, сунув «кому надо» определённую и немалую сумму. Или приходят менять счётчики/трубы – нужное подчеркнуть. У одной из наших подопечных ребёнок так остался без подарка на день рождения…

– Да я бы за это их просто загрыз! – в сердцах выпалил Георгий.

– Боец! – с беззлобной усмешкой оценил его благородный порыв Розен. – Но этого не требуется. – Он вздохнул и сел, ссутулившись и зажав ладони между колен. – В этой сфере Контора работает без сбоев. У меня как-то был знакомый, который подрабатывал на заправке. И там он… немножко недоливал, немножко обсчитывал. И скопил, таким образом, приличную сумму. Так вот, когда он отправился на рынок (тогда, знаешь, это было самое понтовое место), чтобы что-то себе из техники купить, деньги у него украли. Причём не все. А ровно ту сумму, которую он у клиентов натырил. Но он был человек неглупый и к духовному внушению чуткий, поэтому выводы сделал правильные и урок усвоил.

– А эти тролли – как они себя оправдывают? У них совсем что ли – не знаю – тормозов нет? Или там – жалости...

Розен мелодично засмеялся, закрыв лицо руками.

– Пустоту нельзя разжалобить.

– А почему они прямо не скажут тем, кого троллят, чего от них хотят? По-человечески.

– Религия не позволяет, – сухо закашлялся смехом Розен.

– Львович, ты здесь? – в стажёрский кабинет заглянул Гранин. – Ты чего человеку работать мешаешь? Пойдём, я тебя чаем напою. С пирожками.

– Я не мешаю, я консультирую, – насмешливо ответил Розен. И откинулся на диванную спинку вальяжно. – И ребёнку, – он показал на стажёра, – пирожки тоже не помешают.

Гранин заметно смутился.

– И Георгий, само собой, тоже приглашён.

– Нет, спасибо, – отмахнулся стажёр. – Я через час обедать пойду.

– Вот мы вместе с ним и пойдём, – оскалился фальшивой голливудской улыбкой Розен.

Гранин сдержанно опустил взгляд, выдохнул раздражённо.

– Так, Розен, ты мне детский сад тут не устраивай. Встал, вышел. – И он распахнул пошире дверь и посторонился, чтобы Розен мог пройти.

Тот вздохнул смиренно, состроил жалостливую мину стажёру и пошёл на выход.


***
– Убогая какая-то организация!

Гранин в сердцах отшвырнул свои очки куда-то в бумаги и резко отодвинулся от монитора – кресло лихо крутанулось, будто Пётр Яковлевич решил в нём покататься.

– Согласен, – не отрываясь от чтения, любезно подтвердил Розен. Он лежал на гранинском диване с книжкой в руках, удобно устроив свои длинные ноги на сложенных горкой диванных подушках.

За окном было темно от набухшего влагой неба, так что даже непонятно было – день сейчас или дело уже к ночи.

– Такое впечатление, что эти люди вкуса настоящего не знают. Как такое может быть? – потрясённо восклицал Гранин. – Ведь у каждого, кого отправляют сюда, обязательно есть хотя бы один момент встречи с судьбой! Эти ощущения ни с чем не перепутаешь. Вот ты помнишь – не знаю… – первый раз, когда «включился»?

– Конечно, Грунечка. Конечно, помню, – не отрываясь от чтения, отозвался Розен. Его тонкие пальцы перелистнули и огладили очередную страницу и снова, как корни диковинного растения, оплели корешок книги изящной подставкой.

– И?

– Что – и? Это всегда воспоминание о том, чего как бы не было. Кратковременное вспоминание себя настоящего. В нём всегда больше жизни и яркости, чем в повседневности. Изнутри приходит чёткое понимание, или хотя бы волнующее ощущение, что ты всегда знал, что именно эта вещь, эти слова, это лицо или это место обязательно в твоей жизни будут. И это важно. Судьбоносно. Такое нельзя пропустить. Потому что это всегда особая метка лично для тебя. Ориентир.

– Ну?

– Что – ну? – Розен, наконец, оторвался от чтения и положил книгу обложкой кверху себе на грудь.

– Какой смысл в этих убогих попытках имитации того, чего нельзя подделать по определению? – Гранин возмущённо воздел кверху руки, будто призывал проклятие на головы шутников.

Розен слегка обозначил губами дежурную улыбку:

– Я думаю, Бога они не уважают. Вот и резвятся. Да и людей по-настоящему не любят. Но это, как всегда, в комплекте идёт. Я говорил тебе уже: смирения в них не хватает, трепета перед красотой божественного замысла. Ну, и Бога они, соответственно, не знают. Просто не знают. Это сразу было понятно.

– Поэтому они держат наших людей за идиотов – ты так считаешь?

– Я в этом и не сомневаюсь. Они лгут исключительно бездарно. Это возможно только при условии, что ты изначально считаешь собеседника тупым и уверен, что он не поймёт, что его дурят.

Гранин, вздыхая, поднялся с кресла нарочито по-стариковски – грузно опираясь на подлокотники и распрямляясь со стоном. Прошёлся по комнате взад-вперёд, остановился перед диваном.

– Подвинься, – потребовал он.

Розен подтянул к себе колени, освобождая для Гранина место. Потом отложил-таки книгу и тоже сел – тесно плечом к гранинскому плечу. Так получилось.

– Чему ты удивляешь? – Розен сочувственно посмотрел на поникший гранинский профиль. – Это я наивный-доверчивый. Но ты-то – ищейка конторская – ты, небось, и похлеще чего насмотрелся.

– А ты доверчивый? – Гранин с полуулыбкой глянул в непривычно близкое розеновское лицо.

– А ты до сих пор не понял? – тоже расплылся в улыбке Розен. – Каждый раз, как первый…

– Но ты же… чувствуешь – ложь? – забеспокоился Гранин.

– Ага. Если бы я кино снимал, я бы придумал массу спецэффектов, – лениво взмахнул рукою Розен, откидываясь на диванную спинку. – Например, в письме: определённые слова вдруг становятся больше и выделяются цветом. Потому что ложь всегда маркирована. Или ещё: человека застукали на горячем, он пугается, но всё равно отпирается и тогда его силуэт расслаивается, и – тот второй, призрачный – резко дёргается в сторону, выдавая внутреннее смятение. А в особо вопиющих случаях я бы сделал так: внутреннее отделяется и отлетает. И остаётся пустая оболочка, которая что-то говорит, но всё – пустое. Ничего за этими словами не стоит. Условно говоря, душа уходит, потому что не желает иметь с гнусной ложью ничего общего.

– И почему же ты не снимаешь кино? – без стеснения разглядывая розеновские губы, скулы, прямой длинный нос и крылатую линию бровей – как будто не смотрел, а гладил – нежно поинтересовался Гранин.

– Не судьба, видимо? – Розен улыбнулся ему в ответ широко и душевно, но как-то... хищно слегка. И в глазах на секунду блеснул лёд.

Гранин намёк уловил, устыдился, отрезвел, пусть и не до конца, но в достаточной степени, чтобы помрачнеть и нахмуриться.

– А гидре этой лернейской кровушку пустить – судьба? – не отводя прямого и честного взгляда, хмуро спросил он.

– А для чего ж тогда наши с ними пути пересеклись?

– Считаешь, что сможешь разметать это осиное гнездо?

– А ты не веришь? – поразился Розен.

Гранин отрицательно чуть качнул головой.

– Но ведь тебе сомневаться не положено – сразу выговор или премии лишат!

– Я просто трезво смотрю на вещи. Мы можем своих защитить и оградить – в этом и смысл. Всё.

– Пари?

– Хорошо. Если, благодаря тебе, эта организация загнётся или, хотя бы, придёт в упадок, я на тебе женюсь.

Глаза у Розена сделались мультяшно-круглыми, бровки поднялись домиком. А Гранин и сам не знал, зачем это сказал – понесло его, что и говорить. Наверное, это Розен на него так деструктивно влияет. Про себя Гранин тут же придумал себе оправдание: мол, условие невыполнимое, поскольку цель недостижима, и это надо было подчеркнуть – например, вот таким вот оригинальным образом. Но на самом-то деле… Господи, как стыдно! А Розен всё ещё пытается понять, насколько собеседник серьёзен.

– Что? – не выдержал Гранин. – Ты же этого хотел? Соблазнял…

Розен ещё на секунду завис, но потом закашлялся-засмеялся:

– По рукам. – Он протянул Гранину раскрытую ладонь, тот крепко сжал её своей. – А разбить-то некому! – умильно улыбался Розен, потрясая их сцепленными руками.

Гранин перевернул розеновскую руку тыльной стороной кверху и почтительно её поцеловал.

Розен выдернул кисть из захвата, отскочил, как ошпаренный, хохотнул с опаской:

– Уйди от меня, Гранин! О, Господи! Я боюсь тебя теперь.

Гранин по-барски раскинулся на диване (а что делать? соответствовать теперь надо!), вытянул губы трубочкой, посылая Розену воздушный поцелуй. Всё-таки он в своих прогнозах был уверен. Похоже, и Розен теперь хотел, чтобы они сбылись. Во всяком случае, уходя из комнаты, он периодически нервно оглядывался, как будто боялся, что Гранин сейчас на него кинется с недвусмысленными намерениями.

Однако пришедшее пару минут спустя сообщение, отправленное с розеновского телефона, ясно доказывало, что Розен неисправим: на фото был одетый монахом нищий, перед которым лежала картонка с надписью: «Обвенчаю педерастов». И цена в рублях. И недорого так…


Глава 11

– Горшочек, не вари! – Розен с лучезарной улыбкой на устах помахал перед лицом Георгия ладонью.

– Что?

– Остановись, говорю. – Розен присел на край стажёрского письменного стола и с иронией заглянул Георгию в глаза. – Ты слишком интенсивно работаешь, – доверительно сообщил он стажёру. – Завалил меня информацией по самую макушку. Мне не меньше месяца потребуется, чтобы всё это разгрести. – Он потряс внушительной пачкой бумаги, всё ещё тёплой и пахнущей принтером.

– Я… я могу не присылать вам пока ничего, – растерялся Георгий. Он потеребил завязки капюшона своей красной толстовки, но видно было, что руки его сами тянутся обратно к клавиатуре. И глаза на монитор косят.

– Можно и так, – легко согласился Розен. – Работай, но мне пока ничего не присылай. Пумы и транссёрфинга мне хватит надолго. – Он мазнул полой пиджака по столешнице, вставая – смахнул на пол пару карандашей. – Ой, прости!

– Ничего страшного! Я подниму, – поспешно заверил его стажёр, видимо, опасаясь, что если Розен примется эти карандаши поднимать, то разроняет всё остальное.

Розен счастливо рассмеялся, шагнул к двери.

– Значит, пока я сам не попрошу, ничего мне не отправляй!

– Договорились, – радостно закивал стажёр.

– И если Гранин будет меня искать, скажи, что я к соседям пошёл.

– Обязательно.

Соседей не любил никто. Розен и сам не пошёл бы в их паучье логово, но у него были вопросы к создателям писательской карты. Пришлось подняться на этот неуютный этаж, где всегда гулял сквозняк.

Убогое чердачное освещение раздражало тех, кто забрёл сюда, только до того момента, как за спиной закрывалась тяжёлая дверь – наглухо, как в бункере. Чувствовалось, что комната впереди огромная – может быть, во весь этаж – но в глухой черноте реальных размеров помещения было не разглядеть. Раньше Розену всегда было любопытно: кирпичом ли они окна заложили, или светомаскировку времён Второй мировой используют? И, главное, зачем? Негативы что ли они здесь всегда проявляют? Ещё эти красноватые лампы на столах…

Откуда-то сверху – то ли со стремянки, то ли со стула – спрыгнул невысокого роста парень в чёрной рубашке, в чёрных брюках. Все они здесь были в этой униформе одинаковые, как муравьи. В Конторе шутили, что и мозг у этих ребят коллективный. А может, и не шутили…

– Какие люди! – Парень приветствовал Розена вроде ласково – голосок, как ручеёк – только ласка эта была неприятна. Потому что гостей здесь встречали так, как хищники встречают глупую жертву – с искренней радостью гурмана и голодным блеском в глазах. – Чем могу помочь?

Розен молча протянул чёрного шёлка со стальным отливом книжечку.

– Ух ты! Попался, наконец? – парень обрадовался писательской карте, как письму от родного брата. – Оставляй, пустим вместе со всеми в переработку.

– Куда?! – Розен и не подозревал наличия у себя такого роскошного бельканто. А тут голос почти в ультразвук сорвался. – Так, стоп. Притормози, родной. Я здесь не за этим. – Розену удалось довольно ловко выхватить карту из руки собеседника. Правда, ощущение у него при этом осталось такое, что ему просто позволили это сделать – из любопытства. Дали возможность потрепыхаться на потеху публике. Это пугало.

– Не за этим? – умилился парень. Он явно приготовился к весёлому развлечению – встал повальяжней, руки на груди скрестил. – А что – есть варианты?

– Есть, – упрямо ответил Розен, нервно поправляя манжеты. – Я, конечно, понимаю, что его феерические ожидания это его собственные иллюзии, помноженные на самомнение, но если их реализовать, энергия уйдёт на их удержание и ни на что другое сил у него уже не останется. Я нашёл подходящую даму. Нужно привязать её к карте.

– И всё? – растрогался парень.

– И всё, – нашёл в себе силы улыбнуться Розен.

– Мать моя, женщина! Поднимите мне веки! – вкрадчиво раздалось из темноты. И в тусклый свет лампы ступил ещё один чёрный. Только одет он был в странного покроя сюртук, вроде тех, что носят семинаристы. А поскольку он был таким же длинным, как Розен, но при этом узкоплечим, тонким и гибким, он очень напоминал вставшую на хвост кобру. – Розен, лапушка, дай я тебя обниму, святая ты простота!

– Что ты здесь делаешь?

Розен был неприятно поражён и не стал этого скрывать. Он не сделал навстречу Вию не единого движения – стоял истуканом, пока тот ласково его обнимал.

– Работаю, Розен. Что же ещё?

– Но ты же сказал…

– А ты и поверил? – ласково мурлыкнул Вий, оглаживая Розена по загривку. – Присядь, я тебе объясню, что к чему.

Приобняв за плечи, он потянул Розена в уголок, где бессильный красноватый свет едва удерживал в зоне видимости маленький круглый стол и два кресла.

– Я оценил твою доброту и твой возвышенный романтический порыв, но – милый мой! – ты хоть понимаешь, кто к нам попадает? – Вий клонился так низко, заглядывал в глаза так близко, ворковал так проникновенно, что Розену казалось, будто это змеиное отродье всюду – стелется, оплетает, дурманит.

Розен слегка потянул ворот рубашки.

– Догадываюсь.

– Догадывается он. Наивный ты мой чукотский мальчик! Да если б этих людей можно было исправить, просто дав им то, чего они хотят, разве к нам бы они попадали? Вот сделаю я так, как ты просишь, и что? Что-нибудь изменится? А с чего бы это? Этот твой «писатель» получит всё, чего хотел, и будет чрезвычайно доволен собой. И как сидел на своём добре, так с места никуда и не двинется. А знаешь, почему? Потому что твоими заботами будет у него полная иллюзия, что он с этим миром чем-то делится, о ком-то заботится. А на деле выйдет опять, что это о нём заботятся, он берёт и ничего не отдаёт. Потому что он по-прежнему не станет ни с кем делить свою жизнь, самого себя – только использовать тех, кого ты так любезно ему предложишь. – Вий нежно скользнул кончиками пальцев по розеновской руке и сыто улыбнулся, когда тот вздрогнул. – Мы вскрываем тех, кто сам не желает делиться. «Энергия уйдёт»… Куда она уйдёт, котёночек мой? Снова в закрома этой прижимистой твари?

Розен слушал в пол-уха, потому что плохело ему стремительно: в ушах звенело, на сердце давило, внутренности ошпаривало кипятком, а нёбо, наоборот, заледенело, и даже язык стал холодным и слушаться больше не желал, как неродной. Розен старался не подавать виду, но становилось так душно – невыносимо, что он рефлекторно дёрнул одну пуговицу, потом ещё две, ещё…

– Раздеваешься? – сладким злым шёпотом полоснуло в лицо. – Не стесняйся, Розен. У нас все раздеваются.

Розен почувствовал, что ещё секунда и он позорно грохнется в обморок. Но Вий, похоже, его пожалел – встал, подхватил Розена под мышки и поволок на себе к выходу.

– Радуйся, что нам не нужны твои святые мощи, – вполне себе по-человечески смеялся он, прислоняя Розена к стене у лестницы. – У-ти, бозе мой, – просюсюкал он, окидывая расхристанного Розена взглядом. – Ручки-ножки дрожат, губки синие… Слабак ты, Розен, – уже безо всяких сантиментов припечатал он. – Не суйся сюда больше. Понял? А это я заберу, – он выудил из розеновского кармана карту и сунул её во внутренний карман своего сюртука.

Розен почувствовал, что звереет. Внутри перещёлкнулось что-то и волной наверх ринулась холодная страшная сила. Она росла, пока поднималась, делилась стремительно, распадалась неудержимой цепной реакцией. Вий, который отошёл уже от поверженного противника на приличное расстояние, подлетел снова, впечатал Розена в стенку и зашипел злобно ему в лицо:

– Не делай так, Розен. Насчёт слабака я, конечно, зря сказанул. Я знаю, ты крут. Но апокалипсис здесь никому не нужен. Поэтому быстренько – охлаждение включил. Или я выкину тебя из окна. Потому что моя жизнь мне всё ещё дорога.

Розен сделал пару глубоких вдохов, слабо оттолкнул от себя чёрного, холодно сверкнул исподлобья глазами.

Вий в ответ уныло обозначил на своём лице дежурную улыбку:

– А предложение моё всё ещё в силе, Розен. Звони в любое время – я всегда тебя выручу.

– Карту отдай. – Розен угрожающе хрустнул пальцами.

– А это теперь – к начальству, – притворно вздохнул Вий. – О! – он бросил быстрый взгляд в сторону лестницы. – А вот и твой верный бодигард сюда спешит. Ты присмотрись к нему, Розен, – понизив голос, весело посоветовал он. – Он очень неровно к тебе дышит. Твою фотографию – как трогательно! – хранит у себя в столе. Кто-нибудь – опустите мне веки! – пробормотал он, удаляясь.

Розен с ненавистью смотрел ему в след – зрачки его всё ещё были огромными, словно он был под кайфом, и силу он всё ещё ощущал в себе такую, что понимал – одним ударом может обрушить всё это здание. Поэтому он сосредоточенно уставился на свои запылённые ботинки, и ничего не отвечал, пока Гранин его тормошил и осматривал.

– Гера, тебе плохо? Гера, посмотри на меня. Гера, что произошло? – причитал тот, не забывая застёгивать, отряхивать и приглаживать розеновскую одежду.

– Нормально всё, – шевельнулся, наконец, Розен и поймал проворные гранинские руки, останавливая их заботливое мельтешение. – Пойдём отсюда, Пётр Яковлевич. – Он отслонился от стены, и сделал было уже шаг вперёд, но вдруг замер и с любопытством заглянул Гранину в глаза. – Скажи, а у тебя есть моя фотография?

– Есть, – растерянно признался Гранин.

– В столе? – истерично всхлипнул Розен.

– Почему в столе? – испугался за него Гранин. – В телефоне.

Розен согнулся пополам и закашлялся по своему обыкновению смехом. Правда, со стороны казалось, что его тошнит, и он сейчас выплюнет на грязный пол свои внутренности.

– Гер? – жалобно позвал Гранин.

– Всё-всё. Идём, – просипел Розен, вытирая слёзы. – Он приобнял напарника за плечи. – Двадцать первый век на дворе. Да? – пошлейшим образом подмигивал он Гранину, слегка повиснув на нём и позволяя волочить себя в сторону лестницы. – Поэтому, разумеется, в телефоне… А телефон ты, конечно же, носишь на груди, у сердца. Какой пассаж…


Глава 12

С Вием Розен вырос в одном дворе. Так что объединяла их не только принадлежность к высокому братству – у них было множество общих воспоминаний. Остро ощущаемая обоими собственная внутренняя странность, инаковость, изначально отделявшая их от других, заставляла держаться вместе, несмотря на то что по человеческим своим параметрам они были слишком разными для обычной дружбы. Вий всегда играл грязно, подло, нечестно – Розена это возмущало до искр перед глазами. Они спорили, дрались, гордо расходились в разные стороны, но потом снова молча подсаживались друг к другу на бортик песочницы, потому что родство душ существенней всякой обывательской шелухи.

Да, они были скорее братьями, чем друзьями – родственников приходится терпеть, даже если они тебе противны. Розен умел восхищаться и умел доверять, с Вием же оба этих сценария не работали – Виевы цинизм и коварство не оставляли шанса розеновскому идеализму. Зато розеновская наивность периодически давала Вию повод товарища опекать. На протяжении их совместного отрочества и юности он предпринял несколько успешных попыток приобщить Германа к таинствам «взрослой» жизни, и это не то, о чём Розену хотелось бы вспоминать.

Однако детство прошло, и в розеновском словаре появилось циничное слово «эффективность». Тогда-то он и оценил по достоинству Виеву небрезгливость и умение с медицинским бесстрастием погрузиться в любую человеческую грязь. Вий будто вырастал из хтонических глубин, чьё фундаментальное значение нельзя оспорить и которые невозможно постичь рассудком – в них можно только раствориться и так, став их частью, почуять их суть.

Счастье на самом деле, что Вий работает на Контору. Розен думал теперь, что сегодняшняя их встреча оказалась на редкость удачной – кажется, писателя можно сбрасывать со счетов. А это приближает нас к победе. Не так ли?

***
Дождь за окном не прекращал своего жестяного капельного звона: то ровного, монотонного, то виртуозного – синкопами. Куда ушла вся красота сентябрьская? На неё словно сизое покрывало набросили – чтоб не промокла. И всё этим голубиным цветом окрасилось и воркованием струйным убаюкалось.

Гранин давно задремал бы – дождевая сонная инъекция как нефтяное пятно по воде расползалась в мозгу, и было так хорошо, спокойно. Если бы не Розен. Тот трещал постоянно, смеялся взахлёб как ненормальный, шелестел страницами, блестел лихорадочно глазами. Лихорадочным же румянцем горели его скулы, безумные жесты рвали в клочья воздух, который – вот ей-же-ей! – потрескивал вокруг Розена опасным электричеством. Гранину даже показалось пару раз, что пахнет палёным, но он себе не поверил и принюхиваться не стал.

Розен сходил с ума над текстом «Трансёрфинга», которым маякнули ему подследственные виртуальные друзья, намереваясь научить его управлять своей жизнью.

– Послушай, нет, ты только послушай! – безудержно смеялся Розен, склоняя голову к гранинскому плечу, чтобы повсхлипывать в мягкую ткань его выношенного до домашней уютности пиджака. – Человек нисколько не стесняется приписать себе изобретение велосипеда! А заодно огня и колеса! «Вы не могли нигде слышать или читать о том, что я собираюсь вам рассказать. Поэтому готовьтесь к неожиданностям…», – нараспев читал Розен и снова заходился припадочным мелким смехом, глуша истерику в гранинский воротник.

Гранин никак не протестовал против розеновской непосредственности, но принимал её с любовным смирением. Он просто сидел рядом и позволял впавшему в истерию Розену слюнявить свой любимый пиджак и вытирать слёзы восторга о своё плечо.

– Ну, как так можно? А? Нет, ну скажи мне! – трепал его за лацканы Розен. И бессильно падал лицом в плотную костюмную ткань, которая поглощала его стон. – Это ж он теперь может на Контору в суд подать? – в шутовской панике ахал он. – За то, что столько тысяч лет пользовались пиратским контентом, автору ничего не платили…

Впадал в прострацию Розен так же внезапно, как и взрывался восторгом. Поэтому, когда он затих, умостившись по-девичьи головой на гранинском плече, тот нисколько не удивился – только глаза скосил, чтобы проверить, не мусолит ли Розен его воротник, потому что привычка тянуть в рот в минуты задумчивости всё, что ни попадя, у того определённо была.

Розен отреагировал на его взгляд, встрепенувшись.

– Он и с евангелистов при желании может материальную компенсацию стрясти, – вдохновенно продолжил он, обжигая экстатическим шёпотом гранинскую щёку. – Представляешь? Спаситель-то на авторство, по счастью, не претендовал… «Где богатство ваше, там будет и сердце ваше»; «Царство Небесное внутри вас есть»… Это только навскидку. А если с карандашом в руках Евангелие прошерстить… Как ловко они замаскировали зеландовскую мысль! Ну, вот эту, что принц и нищий по одной улице могут идти, но живут при этом в разных реальностях. А буддисты и китайцы сколько у него натырили! Про то, например, что борьба создаёт дополнительную вибрацию. Кастанеда вообще всё сплагиатил! И про Намерение, и про энергетическую основу реальности, и про точку сборки, которая разные миры собирает в зависимости от того, где фиксируется. А суфии? А Шри Ауробиндо? Все Зеланда обобрали! А Даниил Андреев с эгрегорами? Которые, оказывается, маятники и все со знаком «минус». А Конторе вообще кирдык – столько времени карты клепала, настройками баловалась…

Розен вдруг сорвался с места, оставив Гранина сидеть одного на диване, обогнул гранинский стол, плюхнулся в его имперского стиля кресло и принялся рыться в выдвижных ящиках.

– Что ты ищешь? – благодушно поинтересовался Гранин, понаблюдав пару минут за этой бурундучей вознёй.

Розен собрался было ответить, но вдруг застыл.

– Что это? – с беспредельным изумление на нежном своём лице он предъявил Гранину собственную фотографию, которую откопал в верхнем ящике стола.

– Это… ориентировка, – честно ответил Гранин, напряжённо выпрямляя спину – розеновская реакция на находку ему не нравилась.

– Ты меня в розыск, что ли, объявлять собирался?!

Розен стремительным шагом вернулся к дивану и присел перед Граниным на корточки, потрясая зажатой в руке фотографией. Он требовательно смотрел на Гранина снизу вверх, и глаза его сверкали нешуточным гневом.

– Да нет же, – наморщил лоб Гранин, цепляясь беспомощным взглядом за пуговицы на розеновской рубашке и покрасневшие от холода остро выпирающие костяшки пальцев на розеновских руках. – Это Служба Безопасности. Они о тебе информацию собирали.

– Но ты же у нас и есть глава Службы Безопасности! – возмутился Розен. И нахмурился сурово. – Значит, так: чтобы это, – он повернул фотографию изображением к себе и потыкал в него для наглядности пальцем, – под стекло, в рамочку и на стол. Не желаю быть твоим маленьким грязным секретом. Ясно?

– Гера, ты чего? Каким секретом? – силился поспеть за вывертами розеновской мысли Гранин. Сердце его при этом заколотилось, набирая самолётные обороты – Розен же шутит? Или… не шутит?

Розен в ответ засмеялся колокольчато и ткнулся лбом в гранинскую коленку. Потом задумался ненадолго, сопя в колючую брючную ткань.

– Таким, что придётся-таки тебе на мне жениться, – ехидно сообщил он, садясь на пятки. – Один фигурант мною сегодня уже обезврежен. Я его карту соседям отнёс. Надо думать, они с ним миндальничать не станут.

– Не станут, – сдержанно согласился Гранин, следя за Розеном сочувственным внимательным взглядом. – Так ты за этим туда ходил?

Розен молча кивнул – получается, что за этим.

К дождю за окном добавился ветер. Он швырнул дробно горсть бисерных капель в стекло.

– Не переживай, Гер. – Гранин дотянулся до розеновского плеча и потрепал его ободряюще. – В писателе этом столько насилия, что остального не видно. Это, знаешь, как капля чернил в чернильницу упала – никто ничего не заметил.

Розен покивал, избегая встречаться с Граниным глазами. Он всё ещё не был уверен, что писатель заслуживает уготованной ему участи. Может, всё-таки удастся Вия обыграть и обезвредить фигуранта иным способом?

– Так что там с трансёрфингом?

– Тебе для отчёта? – хмыкнул Розен, поднимаясь с пола и небрежно отряхивая брюки.

– И для отчёта тоже, – вынужден был признать Гранин.

Розен плюхнулся рядом с ним на диван, вдохнул поглубже, как перед декламацией… и засмеялся.

– Пиши, что он типичный китаец.

– В каком смысле?

– Даос.

– И всё?

– Ну, настройку свою транслирует – всё, как всегда. Громко пропевает свою карту – на весь свет. Настройка красивая, но… куцая. – Розен пощёлкал пальцами, подбирая слова. – Он как щенок в корзинке: хочет выбраться, корзинку переворачивает, она его сверху накрывает – и снова он в корзинке. Понимаешь?

– И что – ни слова об опасности очередного вольнодумства для мирового порядка? – с нежностью оглядел его Гранин.

Розен сухо закашлялся смехом, сотрясаясь плечами. Сунул кисти рук под мышки, нахохлился, низко опустив голову, будто пытался спрятать нос себе за пазуху.

– Холодно здесь, – пожаловался он.

– Может, чаю? – забеспокоился Гранин. – Или… виски ещё есть.

– Какой к чёрту виски? Я похож на алкоголика? Может, у тебя одеяло или плед есть?

– Обогреватель могу взять внизу, в хозблоке.

Гранин с готовностью приподнялся, но Розен удержал его за рукав и усадил обратно.

– Ладно тебе. Завтра возьмёшь. Всё равно скоро домой. А насчёт опасности… Ну, какая, скажи, Конторе опасность от его открытия? Клиенты не переведутся – уверяю тебя. А порядок он и не нарушает – просто пытается его использовать. Только он смысла системы не понимает, потому что сух внутри, как старая дева – воображения ему не хватает, и размочить своё схематическое видение ему нечем. Вот и выходит у него какой-то детский конструктор, который и так, и этак сляпать можно. Без Любви-то оно всё едино.

– Герман, я не могу видеть, как ты мёрзнешь, – не выдержал Гранин. – Или давай домой, или, не знаю… давай, что ли, я тебя погрею!

– До свадьбы – ни-ни! – взвился Розен, отбиваясь от робких гранинских объятий. – Хочу домой, где горячая ванна, ужин и шерстяные носки с оленями.

– Тогда одевайся, – покладисто согласился тот.

– В мокрый плащ? Бр-р-р…

– Ну, давай я такси вызову, – растерялся Гранин.

Розен расхохотался, спрятав лицо в ладони.

– Господи! Я же пошутил, – умильно взглянул он на напарника. – Ты такая душка, Гранин. И кому ты только достанешься.

Гранин хотел было что-то ответить, но передумал и молча отправился собираться.


Глава 13

Розен беспокойно бродил по квартире, набросив, как платок, на плечи плотное шерстяное одеяло. Силуэт его издалека напоминал толстую унылую цаплю на тонких ногах. В доме было тепло, но Розен, видимо, всё никак не мог отогреться. А может, просто забыл раскутаться – с ним такое случалось.

Ранние сумерки были тяжёлыми, давящими – для глаз и для души. Но света Розен не включал – так и вздыхал неприкаянно в серой тиши коридора.

Гранин, который в приоткрытую дверь кабинета уже второй час наблюдал это бесцельное шатание наконец не выдержал и позвал раздражённо:

– Герман! Что ты там слоняешься как привидение? Ты не устал?

Розен остановился, прислушался, протиснулся через дверной проём, задевая косяк одеялом.

– Я думаю, – отчитался он, рассеянно глядя куда-то сквозь собеседника.

– О чём? – Гранин снял очки, проморгался устало.

Розен проследил глазами, как тот защёлкивает футляр и убирает его в ящик стола, поправил сползающее с плеч одеяло.

– Об эффективности.

– Чьей?

– Твоей.

– О!

Гранин откинулся на спинку кресла, переваривая услышанное.

– Ты считаешь, что я не соответствую своей должности? – осторожно уточнил он.

– Я этого не говорил. – Розен нетерпеливо повёл плечами. Он всегда раздражался, если его не понимали с полуслова, и уже привык, что Гранин ловит его мысли на лету. А тут…

Пётр Яковлевич почувствовал себя дураком. Розен умел так смотреть – недоверчиво и с лёгким ужасом, словно не хотел верить в происходящее – что любой ощущал себя молью под этим взглядом.

– Ты сказал, что размышлял о моей эффективности.

– Да, это я сказал.

– И к какому выводу ты пришёл?

– Вот это правильный вопрос, Пётр Яковлевич! – с облегчением рассмеялся Розен, откидывая влажные волосы со лба. – Однозначных выводов у меня пока нет, но появились некоторые мысли…

– Тебе не жарко? – деликатно вклинился в его речь Гранин.

Розен задумчиво поглядел на свои руки, стягивающие на груди углы импровизированной косынки, удивился и сбросил одеяло на диван. Льнущие к его шее волосы тоже были влажными и завивались колечками. Гранин в очередной раз подивился про себя розеновской неотмирности – как можно настолько не чувствовать собственного тела?

– Что за мысли? – Сам он в данный момент ощущал себя до такой степени аморфным и вялым – подлая погода! – что с трудом отпочковался от кресла, тягучей амёбой обогнул стол и потащился в сторону дивана, цепляя по дороге Розена за локоток.

Тот, как всегда, позволил себя увлечь и усадить, и сам притёрся поближе, чтобы заглядывать в глаза и шептать доверительно.

– Сначала скажи мне, как ты видишь свою задачу.

– Моя задача в должностной инструкции прописана, – сразу заскучал Гранин. – Хочешь почитать?

– Не хочу, – заупрямился Розен. – Я хочу услышать, как ты её понимаешь.

Гранин затосковал пуще прежнего.

– Скажи уже, какие конкретно у тебя ко мне претензии? – взмолился он.

– Ты тупой? – удивился Розен. – Я не предъявлял тебе никаких претензий. – Он даже отодвинулся слегка – чтобы тупостью не заразиться, наверное.

– Герман, не хами. – Гранин устало помассировал пальцами переносицу. – И прекрати выносить мне мозг.

Розен, конечно же обиделся и, конечно же, хотел встать и гордо уйти. Но Гранин успел поймать его за руку и дёрнуть обратно на диван.

– Гера, я устал, – он выдавил из себя жалкую улыбку. – Не мучай меня. Пожалуйста, просто скажи, что хотел.

Кажется, ему удалось разжалобить Розена – у того сразу сочувствие заплескалось во взгляде.

– Да так, ничего особенного. Ты много раз говорил, что твоя функция – это защита, но защищать можно по-разному. Иногда нужно и пострелять для острастки, и за стены выйти.

Гранин не сразу нашёлся что ответить.

– Это называется война. Война вне моей компетенции.

– Правильно! – радостно затараторил Розен. – Зато мне воевать никто не запрещал! Грунечка, из нас выйдет отличный тандем! Ты меня прикрываешь, я стреляю на поражение…

– Ты с кем воевать собрался?

Розен, кажется, обезумел: он смеялся, и ликовал, и сверкал возбуждённо глазами.

– Война оккультистов против эзотериков! Как тебе такой поворот?

– Спятил? Ты надеешься победить?

– С нами Бог своею благодатию!

Гранин окончательно потерялся под юным розеновским напором. Он не знал, как поделикатней отказать и с чего начать, чтобы не обидеть.

– Грунечка, ну, пожалуйста! Ну, дай мне шанс! Ну, хочешь, я тебя поцелую? – умильно сюсюкал Розен. И льнул, и тормошил, и в глаза просительно заглядывал.

Гранин испуганно подался назад.

– Конкретно. Чего конкретно ты хочешь?

– Хочу из Зеланда немного перья повыдёргивать.

– Зачем, Гера?

– Потому что с него всё началось – в этот раз.

– Ты уверен?

– Уверен.

Ну, ещё бы! Розен – и вдруг не уверен?

– И что ты намерен предпринять?

– Небольшую компанию в сети устроить, нарушить зеландовскую монополию на истину – слегка.

– А от меня тебе что нужно?

– Разрешение – мне и стажёру. Без него я не справлюсь.

– Делай, что хочешь.

Гранин устал. Очень устал. Ещё погода эта… Иначе бы он не согласился на такую очевидную авантюру. Или причина в том, что Розен давно уже вьёт из него верёвки?

Тот в порыве благодарности крепко Гранина обнял, по спине похлопал, глазами счастливо поблистал. И помчался куда-то, спотыкаясь о гранинские тапки.

– Эй! – Гранин опомнился и сообразил, что только что нажил себе неприятности и не получил за это никакой компенсации. – А поцеловать? Ты же обещал.

– Так ты же отказался! – удивился Розен. Он уже держался за дверь и ему ох, как не терпелось выйти, чтобы приняться за дело.

– Тебе показалось.

– Бывает, – вежливо улыбнулся Розен. И шагнул за порог, аккуратно прикрыв за собой дверь.


***
– А, разве, оккультисты и эзотерики – это не одно и то же? – Георгий явно был сбит с толку новым заданием начальства.

Розен закрыл лицо руками и затрясся от смеха.

– Объясняю один раз, и больше мы к этому не возвращаемся, – отсмеявшись, сообщил он.

Он прошёлся взад-вперёд по тесному стажёрскому кабинету, остановился у компьютерного стола, за которым сидел Георгий (стороннему наблюдателю могло бы показаться, что Розен загнал беднягу в угол). Растопыренными пальцами опершись на столешницу, Розен склонился к стажёру и лекторским тоном принялся вещать:

– В чём суть эзотерического учения? В том, что всё зависит от самого человека. Человек агрессивен – мир к нему зол, человек слаб духом – он притягивает к себе несчастья, человек свободен от неправильных мыслей и желаний – мир к нему благосклонен и всё необходимое для счастья предоставляет ему сам.

– Это буддизм какой-то! – не удержался от замечания Георгий.

Розен восхищённо ахнул и потянулся своими длинными руками к стажёру, желая, видимо, сграбастать того в объятия и облобызать, но тот предусмотрительно откатился в кресле к самой стене, так что Розену оставалось только хищно сжать пальцами воздух и с сожалением вздохнуть от избытка нерастраченного восторга.

– Всё верно, стажёр. И методы эзотерические оттуда, и замкнутость на этом мире – тоже. Нет, ну какой же ты у меня смышлёный! – он снова потянулся было потискать Георгия на радостях, но из этого опять получился только символический жест.

Розен тяжко вздохнул и послал стажёру воздушный поцелуй. Заложив руки за спину, он немного побродил между столом и диваном. Наконец остановился на прежнем месте.

– В чём же суть оккультизма? – спросил он будто бы у самого себя. – Центральная идея оккультизма – это учение о Пути, – доверительно сообщил он карандашам на столе. – Оккультизм неотделим от религии, поскольку несёт в себе знание о Боге. Собственно, оккультным или тайным это знание называется именно потому, что составляет некое недоступное простым верующим ядро любой авраамической религии – для восприятия его нужна определённая зрелость, определённый духовный возраст. Священные тексты существуют для тех и для других, но оккультист помимо буквального знает их сокровенный, скрытый, внутренний смысл. Он изучает этот мир, познаёт его законы, чтобы познать Божественный замысел о себе и о мире. Потому что оккультист существует в мире, тогда как для эзотерика мир существует в нём. Сам термин «эзотерический» нам об этом и говорит – всё внутри самого человека, внешнее – лишь отражение внутреннего.

Розен сделал драматическую паузу.

– Вот здесь мы подходим к очень важному моменту. Внимание, стажёр! Оккультные науки – например астрология – имеют в основе тот же принцип подобия. Собственно, астрология на том и стоит: устройство внешнего космоса повторяет конструкцию нашей внутренней вселенной, поэтому два этих мира резонируют между собой. Но! Для оккультиста источник этого подобия – далеко, в конце Пути, для эзотерика – он сам источник. Проще говоря, эзотерик мнит богом самого себя, окультист жаждет слияния с Богом, и вся его жизнь – это путь к Богу.

– А для эзотерика – путь к себе, – вставил реплику Георгий.

В этот раз Розен не спешил его хвалить. Он сделал было шаг в сторону окна, но резко передумал, развернулся и снова навис над стажёрским столом.

– Любой путь – это в конечном итоге путь к себе, – вдумчиво произнёс он. – Просто эзотерик – это такой недоучка, которого отчислили с середины курса, а он не растерялся и пошёл собственную школу открыл. Но курс-то он не дослушал, потому и самого важного не узнал. А по мелочи – да, всё работает, и спорить вроде не с чем. Собственно, деградация знания и дальше происходит: психология там всякая. Поэтому психологи, кстати, такие как Зеланд, часто становятся эзотериками. Но не оккультистами! Надеюсь, я понятно всё объяснил? – заскучал вдруг Розен. И, дождавшись от Георгия согласного кивка, хлопнул ладонью по столу. – Тогда – за работу!


Глава 14

Гранин немного помедлил, прежде чем щёлкнуть по ссылке, которую прислал ему Розен. Он был практически уверен, что увиденное не поднимет ему настроения.

Сайт назывался «АНТИЗЕЛАНД». Посетителей встречал яркий баннер: «ПРОШЛА ЗИМА, НАСТАЛО ЛЕТО – СПАСИБО ЗЕЛАНДУ ЗА ЭТО!»

Пётр Яковлевич на секунду прикрыл глаза рукой. Кошмар! Детский сад! Хотя по сути верно – с этим не поспоришь.

На главной странице сайта была выложена большая подробная статья, в которой разбирались все зеландовские ляпы и давались ссылки на источники зеландовского вдохновения, о которых сам Зеланд скромно умолчал. Текст статьи был также разбит на небольшие – минут по десять-пятнадцать – видеоролики, которые, как догадывался Гранин, уже разошлись по интернету (краем уха он слышал что-то про вирусную рассылку, которую предлагал Розену стажёр).

Пётр Яковлевич кликнул по одному из роликов, который был озаглавлен «Намерение не работает. Почему?». Видеоряд был абстрактно-нейтральным, закадровый голос – хорошо поставленным и отстранённым. По общей стилистике и атмосфере всё это напоминало голливудскую «Матрицу», а местами (особо слащавыми и приторно-идиллическими) – буклеты «Свидетелей Иеговы». Так же как и ролики самого Зеланда, впрочем.

«Практика Трансерфинга предлагает нам управлять реальностью посредством манипуляции Намерением. Но многие ли могут похвастаться тем, что им это удалось? Давайте попробуем разобраться, нет ли в этой простой технике какого-либо нюанса, который не сумел донести до своих последователей Вадим Зеланд.

Для этого следует вспомнить, что само понятие о Намерении он позаимствовал у Карлоса Кастанеды, в концепции которого Намерение – сила внешняя и объективно существующая. Те, кто читал книги Кастанеды, наверняка обратили внимание, что ему – человеку в мире магов не случайному – пришлось немало потрудиться, чтобы увидеть энергетическую основу мира, пройти долгий и нелёгкий путь, чтобы понять суть идеи Намерения и научиться соединять своё намерение с Намерением внешним. Именно это и выбросил из кастанедовской концепции Вадим Зеланд – Путь – ту работу, которую необходимо проделать, чтобы оказаться в состоянии управлять своей жизнью и своей реальностью…».

В дверь постучали, и Пётр Яковлевич нажал на паузу. В кабинет опасливо заглянул Розен. Было забавно видеть, что он волнуется, ожидая реакции на свой шедевр.

– Ну как? Посмотрел? – Розен по обыкновению не вошёл, а просочился внутрь. Несмотря на отсутствие уверенности в его взгляде и позе, пульсирующее в нём радостное возбуждение от содеянного было настолько очевидным, как если бы он светился изнутри и переливался разноцветными лампочками как новогодняя ёлка.

Гранин, подперев голову кулаком, некоторое время глядел на это чудо молча.

– Ты зачем полностью передрал у Зеланда формат подачи материала? – вздохнул он наконец.

– Так это ж пародия! Так и должно быть. – Розен прищурился близоруко, пытаясь понять выражение лица собеседника, и, доверчиво улыбаясь, подошёл к гранинскому столу поближе.

– Начальство, скорее всего, не оценит, – усмехнулся Гранин. – Не бросишь меня, когда я вылечу из Конторы с волчьим билетом?

Розен азартно блеснул глазами – ну, конечно, для него же борьба как наркотик!

– Я всегда с тобой! – пылко заверил он.

Гранин на это только натянуто улыбнулся – на деле отвечать за всех (как всегда) он будет перед начальством один.

Розена подобная реакция заметно расстроила – видно, почувствовал себя виноватым. Он повздыхал, помялся, глядя на Гранина сочувственно и жалобно одновременно, а потом просто наклонился и влажно чмокнул его в губы.

Тот растерянно облизнулся. Странное тепло растеклось от этого поцелуя в груди – будто что-то внутри растаяло. И оказалось, что беспричинная розеновская жизнерадостность передаётся воздушно-капельным путём, потому что губы сами собой растягивались теперь в улыбку и съезжаться обратно не желали.

– Спасибо.

Что сказать ещё, Гранин не знал – все слова и даже мысли куда-то разбежались. Он просто смотрел на сияющего Розена, как дети глядят на первый снег – с бескорыстным восхищением, понимая, что такое чудо не прикарманить – и улыбался. Даже трезвон подключённого к внутренней линии телефонного аппарата не развеял очарование момента.

– Гранин слушает. Да, конечно. Сейчас подойду. – Пётр Яковлевич встал, застегнул пиджак, пригладил волосы. Жесты его были по-военному экономны и словно бы заучены. – Начальство вызывает, – коротко пояснил он.

– Давай я с тобой пойду! – взволнованно предложил Розен.

Герой!

– Нет. Сиди здесь и жди меня. Каждый делает свою работу. Ты свою уже сделал. – Проходя мимо Розена, Пётр Яковлевич ободряюще похлопал его по плечу.

Розен в ответ полез обниматься. Пётр Яковлевич сильно слукавил бы, если бы сказал, что подобная непосредственность его раздражает. Нет, он даже поймал себя на мысли, что с удовольствием никуда бы не пошёл, а остался бы обниматься с Розеном и дальше, но – работа…

– Не исчезай, – строго приказал он Розену перед тем, как выйти за дверь.

Тот только руки к груди прижал и головой замотал – мол, ни Боже мой! И Граниным вдруг овладела странная уверенность – всё будет хорошо! И даже лучше.


***
Тонкая фарфоровая чашечка в руке Главного словно бы хрупнула, когда он ставил её на блюдце. Свою Гранин опустил на крохотную тарелочку в форме устричной раковины почти беззвучно – в его руках вообще всё тонкое и мелкое смотрелось уместно. Ему хотелось доверить и младенца, и часовой механизм, и тонко вылепленную фигурку из необожжённой пока глины, которую так легко смять в кулаке.

Главный не был человеком ни резким, ни злым. Он не был громилой. Рядом с ним хотелось почему-то уснуть – все впадали в какое-то оцепенение и тягучую покорность. И, тем не менее, за предметы в его руках было страшно. И, наверное, если бы не гипнотическое воздействие его присутствия, то и просто было бы страшно. Хотя и не было в его довольно-таки заурядной внешности ничего ни пугающего, ни зловещего.

– Не могу не отметить, что и замысел, и исполнение фееричны, – весело говорил Главный. – Герман Розен несомненный талант – мы все прекрасно об этом знаем. Но, Пётр Яковлевич, положа руку на сердце – разве у нас есть силы и время на эти сложные игры?

– Вы предлагаете запереть их всех в одном сарае и разом поджечь?

Гранин сам ужаснулся своей дерзости, но удержаться от язвительного замечания не смог – похоже, Розен поселился внутри него уже окончательно и периодически на правах совладельца уверенно подавал голос.

Главный посмотрел на Петра Яковлевича с интересом.

– Смелое решение. Но неэффективное.

– Разве?

– Конечно. Ясно же, что если обезвредите этих, появятся следующие.

– Значит, будем искать Архитектора? – не удержался от шпильки Гранин.

Главный захохотал – мягко так, добродушно, безо всякого там рокота и демонических обертонов.

– Вы даже шутить научились! – умилился он.

Гранин покраснел. Его личность под воздействием Розена мутировала так стремительно, что он не успевал маскировать очевидные изменения.

А Главный продолжал посмеиваться.

– Что дальше? Отпустите волосы до плеч, наденете брюки клёш и рубашку в цветочек и отправитесь бродить по свету, призывая всех заниматься любовью, а не войной?

Гранин сразу вспомнил про устав – выпрямился, задрав подбородок, и ответил безликим:

– Виноват. Исправлюсь.

– Ну-ну! Так сразу и виноват! Просто не забывайте, дорогой мой Пётр Яковлевич, что ваша основная задача – страховать Розена. А то ведь он по крыше ходит, под ноги не смотрит… Эйфория – его естественное состояние, но вы должны оставаться трезвым. Понимаю, это сложно. Но вы… дозируйте. А так – вы идеальные напарники. Ну, это вы и сами знаете… Лично я в вас верю.

– Разрешите идти?

– Ступайте, конечно. Мы ведь всё уже обсудили. И не стесняйтесь других сотрудников к делу привлекать. Помните, что в безопасности мы только в двух случаях: либо нет нас, либо их. Как видите, мирно сосуществовать они не желают.

Гранин сдержанно склонил голову в знак согласия, пожал протянутую ему руку и собрал в папку свои бумаги. Уже у двери он нерешительно остановился, откашлялся и с надеждой спросил:

– А что насчёт моей отставки? Вы обещали подумать.

– Обещал, значит, подумаю, – по-отечески улыбнулся ему Главный. – Не переживайте, Пётр Яковлевич. Я помню о вашей просьбе и ищу вам замену. Но – сами понимаете… А вы, значит, всё-таки хотите – в брюках клёш?..

Гранин покраснел так красноречиво, что и без слов стало понятно – Главный видит его насквозь.

– Вы считаете, что я совершаю ошибку?

– Не считаю. Всему своё время. Возможно, для вас пришло время покинуть эти стены. Но если это случится, то точно не в разгар такой ответственной операции!


Глава 15

– Ты веришь Главному?! – Розен светил своими голубыми глазами как фонарями – словно внезапно вернувшаяся в октябре голубизна просторного неба аккумулировалась в его голове и подсвечивала взгляд изнутри.

– Герман, я работаю под его началом уже очень долго, и у меня нет причин… – терпеливо начал Гранин.

– При чём здесь доверие?!! – звонкий розеновский голос разнёсся в этот момент, наверное, по всему этажу. – Ты понимаешь его слова буквально! Ты не догадался, чего он хочет на самом деле?!!

– Чего же он хочет, по-твоему, «на самом деле»? – смиренно вздохнул Гранин.

Розен широко распахнул глаза, словно такую детскую наивность во взрослом человеке видел впервые, и это поражало его до онемения.

– Он хочет использовать тебя, – жалостливо, как провинившемуся ребёнку, принялся растолковывать он. – И твоё служебное рвение. Вот он сказал: либо мы, либо они, и ты, что же, пойдёшь теперь и всех зачистишь?

– Не я, – сухо ответил Пётр Яковлевич. – Для этого есть ребята этажом выше.

Розен задохнулся от возмущения. Воздел руки кверху, бессильно потрясая ими над головой. Прошёлся по гранинскому кабинету взад-вперёд.

– Значит, ты соберёшь сейчас этих ребят, озвучишь им задачу, раздашь ориентировки и будешь вычёркивать из списка тех, кого успешно устранили? – стараясь быть спокойным, доброжелательно уточнил он. И склонил голову набок таким бессознательно-кокетливым невинным движением, что Гранин невольно подобрался – как в присутствии женщины, чьи желания нужно предупреждать, за которой нужно ухаживать и вообще быть перед ней джентльменом, чтобы не опозориться навеки во мнении света.

Проклятые рефлексы! Или это профессиональная деформация вечного защитника? Точно пора менять род деятельности.

– Сначала я выслушаю тебя, Герман. – Пётр Яковлевич устало выдохнул. – А потом приму решение, как поступить. Потому что здесь решения принимаю я, – веско добавил он. – Так на что ты хотел открыть мне глаза?

Розен невольно хохотнул – так снисходительно, по-взрослому это прозвучало.

– Петь, ну сам подумай, – подходя поближе и заботливо оглаживая лацканы гранинского пиджака, душевно проговорил он, – что будет, когда ты примешься за дело?

– Что?

– Жертвы! «Что», – добродушно передразнил его Розен. – А это значит, что они испугаются. А если испугаются, значит, запросят пощады. Вот тут-то и появится Главный. И заключит с ними перемирие на тех условиях, что устраивают его, но сейчас вызывают у противной стороны только смех своим неоправданным замахом.

– Хороший план, – машинально одобрил Гранин. И обмер под уничтожающим взглядом Розена, из глаз которого от возмущения, казалось, посыпались искры. Руки от гранинского пиджака тот сразу отдёрнул.

– Хороший?! Ты пошутил?! – пронзительный как сирена розеновский голос снова резанул слух похлеще ультразвука. Гранин поморщился – хорошо, что до таких децибел Розен докручивает его крайне редко.

– Я чисто теоретически – с точки зрения эффективности… – виновато забормотал Пётр Яковлевич, с опаской глядя на искрящего гневом Розена.

– Вы здесь все, что ли, такие – с дефектом?! – давясь возмущением, вытолкнул из себя Розен. И крепко потёр пальцами лоб. Выдохнул. Прошёлся. – Значит, так. Слушай, что я думаю по этому поводу, Груня. С каждым – С КАЖДЫМ! – надо разбираться индивидуально. Это долго. Зато такой подход решает проблему – раз и навсегда, а не блокирует её. Понимаешь?

Гранин дисциплинированно кивнул.

– Эффективно обезвредить потенциальную опасность – это не уничтожить и не закрыться, – с напором продолжил Розен, – это перестать представлять интерес. Желание – это топливо, оно даёт воле импульс, который прочерчивает вектор движения человека. Нужно рассеять это желание, то есть – трансформировать того, кто по другую сторону границы. И он сам уйдёт. Вот это – эффективно. Потому что он уже не вернётся, как обязательно случится, если ты его уничтожишь. Ты же понимаешь, что уничтожить можно лишь здесь и сейчас – то есть это кратковременная мера – и через время всё вернётся и тебе снова придётся иметь с этим дело. И – да – нам следует стать ещё менее заметными. Так я вижу проблему. И если ты планируешь воплощать в жизнь план Главного, я сейчас же разворачиваюсь и ухожу. Совсем. Ты меня понял?

Пётр Яковлевич заволновался, и это было очень заметно по обозначившимся на лбу морщинам и растерянному взгляду. Он машинально схватил Розена за локоть.

– Не надо уходить, Герман! Я уже говорил тебе – мы работаем вместе, и твоё мнение для меня очень важно. – Под удивлённым розеновским взором он опомнился и руку убрал. – Кроме того, я согласен с тобой, – уже более сдержанно продолжил он. – У нас другая задача. Те радикальные меры, которые предложил Главный, проблему отнюдь не решают. За нами должно оставаться чистое полотно, а не колтуны и разрывы, которые потом всё равно придётся кому-то распутывать и штопать.

Розен сначала недоверчиво, по-птичьи склонил голову набок, прищурился. Потом, видимо, что-то решил для себя.

– Рад это слышать. Надеюсь, это не просто слова?

– Я похож на того, кто не отвечает за свои слова? – нахмурился Гранин.

Розен понял, что перегнул палку, устыдился и, видимо, не найдя сразу нужных слов, с виноватой улыбкой потянулся указательным пальцем и попытался разгладить глубокую складку меж гранинских бровей.

– Ты похож на человека, который давно не брал отпуск, – решил пошутить он.

– Вот закончим дело, поженимся и – в отпуск! – зло отшутился Гранин в ответ. Какого чёрта Розен позволяет себе всё, а его заставляет чувствовать себя виноватым за каждое непротокольное прикосновение?!

– В свадебное путешествие, ты хотел сказать?

– Да! Именно это я и хотел сказать. – Гранина начала раздражать даже розеновская щепетильность в отношении терминов, которая всегда была так близка его порядколюбивому сердцу. – Пойди пока посмотри рекламные буклеты. Мне нужно работать.

– И платья? – Розен уже с трудом сдерживал смех.

– Герман, если ты захочешь красивую церемонию и платье, я не буду против. Иди, иди, – взмолился он.

– Хорошо, дорогой. – Розен игриво чмокнул воздух и порхнул к двери. – Как ты думаешь, голубой мне пойдёт? – театрально задумался он, взявшись за дверную ручку.

– Почему голубой? – не сразу сообразил Гранин, а когда понял, сплюнул в сердцах и сдержанно рявкнул: – Да, это, несомненно, твой цвет. И перья не забудь!

Розен глянул с наигранной укоризной и наконец вышел.

Балаган, а не контора!


***
– Герман Львович, а писатель-то женился! – бодро сообщил стажёр.

– Да ты что?! – радостно вскинулся Розен, опуская на диван пачку мятой бумаги, в которую превратились в его руках стажёрские отчёты. – Откуда узнал?

– Так он фотки в сеть выложил и пост соответствующий разместил.

– Покажи, – потребовал Розен, в два шага оказываясь рядом и заглядывая в монитор. – Ты ж моя прелесть! – умилился он, отмечая про себя цепкий взгляд невесты. – Можешь писательское дело в архив отправлять – от такой не рыпнешься. Будет теперь гнездо вить под её чутким руководством.

Он задумался, прикусив губу, нерешительно вытянул из кармана телефон и скользнул пальцами по экрану, но так и не открыл список контактов.

– Слушай, Жорик, а хочешь к соседям в гости со мной сходить? – натянуто улыбнулся он. – Ты же там никогда не был?

Георгий ожидаемо вдохновился и энергично закивал, с готовностью привстав в кресле.

Розен, видя такой энтузиазм, просиял.

– Ну, пойдём тогда. Прямо сейчас.

– А Петра Яковлевича предупредить? – насторожился Георгий.

– Никого мы предупреждать не будем, – недовольно отмахнулся Розен. – С чего бы это? Пошли. И дверь запереть не забудь.

Георгий послушался – любопытство оказалось сильнее боязни получить дисциплинарное взыскание от Гранина, который на самом-то деле чётко проинструктировал стажёра на случай подобных экспромтов со стороны Германа Львовича. Но, честно говоря, Георгий не придал особого значения этому пункту инструкции – что может случиться в стенах Конторы с её собственными сотрудниками?

Впечатлиться неуютом находящегося над ними этажа стажёр не успел – Розен своими длинными ногами преодолел расстояние от лестницы до единственной видимой двери молниеносно. С натугой оттянув дверь на себя, он с благодарностью принял помощь Георгия, который поспешил её придержать, шагнул внутрь, воздев патетическим жестом руки кверху, и зычно провозгласил:

– Позовите мне Вия!

– Сейчас, – буднично раздалось из полумрака.

Розен нервно выдохнул, оглянулся и вдруг крепко схватил стажёра за руку, подтягивая к себе поближе. Георгий заметил, что глаза у Розена возбуждённо сверкают во тьме и весь он напряжён так, что едва не вибрирует. Впрочем, Розен всегда был странным, поэтому особо рефлексировать Георгий на эту тему не стал. К тому же очень скоро его внимание отвлёк на себя весьма колоритный персонаж: длинный, весь в чёрном парень со змеиной улыбкой на тонких губах и гипнотическим взглядом бездонных чёрных глаз.

– Рисковый ты человек, Розен, – ласково пропел он, склоняя голову набок, – но сообразительный. – Он скользнул заинтересованным взглядом по коренастой фигуре стажёра. – Держи своего помощника крепче и не отставай. – Он стремительно пошагал вперёд, ловко петляя между неожиданно вырастающими из темноты стеллажами и столами.

Оказаться после этого хаоса и мрака в светлой и яркой гостиной было приятно. Золочёная мебель с красной обивкой, пышные драпировки на окнах, весёлый огонь в беломраморном камине и глянцевые блики наборного паркета смотрелись так нарядно и жизнеутверждающе, что недавние блуждания во тьме казались неясным путаным сном, не имеющим с реальностью ничего общего.

– Чего хотел? – с неподдельным любопытством спросил чёрный, жестом предлагая гостям усаживаться на диванчик. Сам он с комфортом устроился в кресле, протянув ноги в остроносых лаковых туфлях к огню.

– Поблагодарить, – широко улыбнулся Розен. Вопреки своему обыкновению он не сутулился, сидел ровно, выпрямившись как стрела, но при этом был напряжён так, словно ему вкололи дозу адреналина и он готов в любую секунду сорваться с места и пробежать марафон.

Чёрный, наоборот, был расслаблен – растёкся в кресле и зачарованно уставился на огонь.

– За писателя-то? Не стоит. Мы с ребятами прикинули, что так в самом деле будет проще. Работы нам и без того хватает. А чего ещё хотел? – понимающе усмехнулся он.

– Мне нужен аналитик, – твёрдо сказал Розен.

Чёрный разулыбался так елейно, так сладенько, как маньяк, пытающийся расположить к себе жертву.

– А мне нужен человечек дела в архиве разгрести, – умильно пропел он. – Дашь своего стажёра на подмогу?

– Не вопрос, – небрежно пожал плечами Розен.

У Георгия появилось ощущения, что его только что продали как крепостного. Это нормально?


Глава 16

– Не ной, стажёр, – раздражённо шипел Розен, за руку волоча за собой Георгия по тёмному проходу между стеллажами. – Считай, что ты мой резидент. Разве ты никогда не хотел поиграть в шпионов?

– Это было лет пятнадцать назад. Я был маленьким и глупым, – упрямо огрызался тот.

– А сейчас, типа, поумнел? – насмешливо фыркнул Розен, останавливаясь. – Да не трясись ты так! – пристыдил он стажёра и попытался отряхнуть пыль, которую тот собрал по дороге рукавом своей красной толстовки. Получилось, правда, только размазать её по мягкой хлопковой ткани, но Розен всё равно бодро улыбнулся. – Тебе при любом исходе ничего не грозит. Пойми, я и так могу получить эти сведения, но только после выполнения десятка жутких бюрократических процедур. А ты скопируешь вводные данные тех карт, которые отправляют в утиль, безо всяких разрешений и допусков. Если кто-нибудь спросит, что ты делаешь, скажешь, мол, что велели, то и делаю. Всё! Разбираться со всеми буду я, кто бы на тебя ни наехал. Единственное, что нам грозит, это выволочка от Гранина. Так что молись, чтобы он ничего не узнал.

– Да вам-то он ничего не сделает! – обиженно буркнул Георгий.

– Это ещё почему? – искренне удивился Розен.

– Вы же у него любимчик! – дерзко ответил Георгий.

От страха осмелел, не иначе.

– Это в каком это смысле? – подбоченился Розен.

– Во всех! – густо покраснел стажёр.

Розен возмущённо распахнул глаза, но видно было, что он больше играл, чем негодовал на самом деле. И что он очень старается, чтобы не рассмеяться.

– Вот вернёмся, уши тебе надеру! – пригрозил он беззлобно, развернулся и снова ухватил стажёра за рукав. – Совсем распустился! – бормотал он, затаскивая Георгия в тесную пыльную каморку, которая примыкала к помещению архива. – Ну, ничего – будет тебе когнитивный диссонанс! – загадочно пообещал он напоследок, оглядываясь в поисках хозяина кабинета.

Высокое узкое окно с облупившимся переплётом старой деревянной рамы было почти до середины заложено криво слоящимися стопками разнокалиберных бумаг и старых картонных папок. Торцом к нему стоял также до крайности захламлённый письменный стол. Из-за всех этих завалов поверх узких лекторских очков на них глянули усталые светлые глаза.

– Чем обязан?

– Присягой, наверное, – как-то сомнительно, но бодро и весело пошутил в ответ Розен. – Или какой там у вас регламент вступления в должность?

– А, Розен, – бесцветно откликнулся архивист. Он и сам был весь какой-то бесцветный, блёклый – словно запылённый. Возможно, из-за безэмоциональности своей, а может, из-за странной своей масти (не то седина, не то невнятный такой оттенок блонда), или из-за неопределённого своего возраста (типичный «вечный мальчик»), он подсознательно беспокоил инстинкты самосохранения и одновременно как-то размагничивал, гасил всякое любопытство. – Теперь понятно, чего у меня с утра проводка коротнула, – без улыбки произнёс он. – К твоему визиту, не иначе.

Розен разулыбался на эту реплику так, будто его обласкали.

– Не паникуй, Тёма! – подбодрил он архивиста. – Я вот тебе помощника привёл. – И он подтолкнул мрачного стажёра вперёд.

– То есть привёл дополнительный дестабилизирующий фактор, – смиренно констатировал хозяин кабинета.

– Брось, Артемий! – хохотнул Розен. – Жорик парень уважительный, с понятием. Ничего он тебе тут не разрушит. Познакомьтесь, кстати: Артемий Иванович – заведующий архивом и главный аналитик. Жорик – наш стажёр.

Георгий и Артемий Иванович обменялись вежливыми кивками.

– Хорошо, Герман, я найду твоему стажёру занятие. Работы у меня в самом деле невпроворот. Только пусть наденет халат, перчатки и маску – пыли здесь много.

– Где?.. – Розен беспомощно покрутился на месте.

– В кладовке, – терпеливо вздохнул архивист.

Пока Георгий облачался в выданную Артемием Ивановичем униформу, тот, стоя рядом с Розеном и упорно не глядя на него, вполголоса спросил:

– Тебе-то что от меня надо?

– Поговорить. В приватной обстановке, – фонтанируя позитивом, шепнул в ответ Розен. И попытался заглянуть собеседнику в глаза.

– То есть – полноценную консультацию и переночевать?

– Кто ж виноват, что ты живёшь у чёрта на куличках? – весело отозвался Розен.

– Стажёра я здесь без присмотра не оставлю, – всё так же ровно предупредил Артемий Иванович. – Тебе срочно – «поговорить»?

– Да! – горячо заверил Розен.

– Тогда идём. Сдам твоего стажёра на поруки и как раз на электричку успеем.

Артемий Иванович вернулся к столу, взял свои вещи, снял с вешалки пальто и кивком головы велел гостям следовать за ним.

Розен притормозил в дверях, окинул Георгия сияющим от непонятного счастья взглядом и заботливо поправил слишком низко нависший над его бровями капюшон толстовки, которую стажёр не стал снимать, справедливо рассудив, что волосы защитить от пыли тоже как-то надо.

– Гопота гопотой! – умилённо оценил Розен новый жориков образ. – Баллончик с краской в руки и – гаражи разрисовывать!

Жорик на это только мрачно сверкнул глазами – в марлевой медицинской маске огрызаться было неудобно.


***
Толстый слой побуревших слежавшихся листьев упруго проседал под ногами, пока они шли от станции через редкий лесок. За спиной всё ещё ныли стальным отголоском рельсы, хотя электричка отгромыхала уже и укатила в пасмурный горизонт – вслед за дождём. Здесь от дождя остался только запах и впитавшаяся всюду влага, которая темнила камни и древесную кору. Розен на ходу трогал замшелые стволы, чувствуя, как из мха словно из губки сочится из-под пальцев вода.

Впереди виднелся аккуратный жёлтенький особнячок с белыми балконами. Дальше по улице стояли невысокие кирпичные дома с фигурными карнизами и лепниной по фасаду – никаких унылых серых панелей вокруг. Стриженые кусты, чугунные скамейки, выбеленные бордюры.

– Симпатичный городок, – искренне улыбнулся Розен.

Артемий Иванович только кивнул в ответ. Но Розену слова были и не нужны. Он кинул на собеседника внимательный взгляд, прислушиваясь к его вежливому приглашению во внутренность сердца, и без колебаний нырнул в сонную заводь его памяти.

Всё, начиная с раннего детства, Артемий Иванович видел как сквозь глубокую воду. В его жизни было очень много тишины. И созерцания. И весь этот застойный, захолустный быт полнился для него особой поэзией. Потому что настоящая жизнь творилась для Артемия Ивановича в глубинах его духа. Потому и звучали вдохновенными аккордами для него и скромный пейзаж со ржавой и покорёженной детской площадкой в тесной раме окна, и самый обыденный натюрморт из простой глиняной кружки, кубиков рафинада и пачки любимого печенья. Всё, буквально всё вокруг делилось с ним своей внутренней радостью, сверкало, пузырилось такой интенсивностью жизни, что внешние события на фоне этих сердечных переживаний действительно казались скучными и бледными. Так, судя по всему, и было задумано – чтобы внешнее не отвлекало от внутреннего, не перекрывало его.

Розен пропал, увлёкся этой грандиозной феерией сердечного познания жизни, завораживающей словно северное сияние. Потому и вздрогнул, когда Артемий Иванович скупо поделился вслух:

– Это моя лучшая жизнь, Герман.

– Верю. – Розену пришлось прокашляться, потому что он охрип от ошеломительных впечатлений, которых наглотался сейчас так поспешно. – А что же папа? Он разве не хотел от тебя большего?

Папой Артемия Ивановича был Главный. Этого в Конторе не знал только ленивый. И Розену в самом деле было любопытно, как коллега сумел отстоять перед ним своё право быть ничем.

– Он умеет ждать, – блёкло улыбнулся на это Артемий Иванович и отвернулся, давая понять, что разговор закончен.

Скудный на краски осенний вечер рядом с этим удивительным человеком оборачивался сказкой. Розен дисциплинированно отписался Гранину о своей поездке и сразу же выключил телефон, чтобы не поймать в ответ его гневных или встревоженных сообщений. Всякую суету и волнения явно следовало оставлять за порогом того дома, куда он сейчас попал.

Говорить сразу о деле Артемий Иванович не захотел – сгрузил дубликаты привезённых Розеном карт на письменный стол в приспособленной под кабинет комнате и повёл гостя на кухню. Артемий Иванович вообще говорил мало, но Розен уже поймал его сердечную вибрацию и без слов знал, что тишина грохочет сейчас торжественным хором, а серые сумерки – это чехол для бриллиантов, которые вот-вот посыплются из прорехи, что в чайной чашке спрятался лес – ягоды, травы, орехи. Скрип половиц оказался частотой эфирной волны, которая вещала тонкому слуху о вечном, простом, человечном, о бренном, но прочном, земном, непорочном, потому что на земле нет греха, а грязь – чепуха, потому что грязь это тоже земля, и это всё закругляет, и так не бывает, чтобы что-то само по себе, а только в любви и в борьбе – друг с другом, как почва с плугом, как песок с водой – своей чередой являются, или вместе, если поместятся, в твоей голове и твоём сердце – такие настоящие и неуместные, такие путанные и ясные, сладкие, огнеопасные – они взрывают твой мозг, плавят сердце, как воск, и осколки правил кружатся слева направо в твоей чашке с чаем, и мы не знаем, как сказать об этом словами, потому что увидели сами, что слова не вмещают, хотя обещают простоту и ясность, но это всё сказки – простота нема, а слова от ума – давайте заменим их красками или, может быть, звуками – пусть говорят руки, лепят из слов науки, где каждая буква – космос, в котором всё сложно и просто, где из ответов состоят вопросы – их можно разобрать на атомы и потом сложить обратно, чтобы другим тоже было чем играться, тем, кто сможет сюда добраться…


Глава 17

В этой комнате – наполовину гостиной, наполовину кабинете – витали в воздухе звучные фантомы русского романса, потрескивали граммофонным электричеством, тянули аристократично гнусавым голосом ностальгически знакомые слова и с лихостью цыганской летели в танце цветастыми юбками, снисходительно выдавая в особо томные моменты виртуозный струнный перебор. Вот таким был привкус тишины в этом месте. Розен слушал и слушал, покачиваясь взад-вперёд в обнимку с подушкой почти неразличимым в полумраке согбенным силуэтом в углу старого дивана.

Артемий Иванович шаманил у письменного стола – вокруг него тишина мигала зелёными столбиками цифр и длинными рядами компьютерных кодов. Наконец, он сложил в две стопки просмотренные книжечки в мягких обложках – все карты оказались дубликатами – и пальцем стянул очки на самый кончик носа.

– Первый раз вижу секретные протоколы к картам. Слышать доводилось, но в руках держать – никогда.

Розен шумно выдохнул, отложил подушку и сместился на край дивана, как будто готовился вскочить с него в любой момент.

– Их опечатывают, – пояснил он. – Каждый. И в сейфе хранят. И выдают только по истечении срока давности.

– Тогда откуда у тебя на руках дубликаты, как я понимаю, актуальных на данный момент протоколов?

Артемий Иванович подождал немного, но, поскольку Розен молчал и глядел на него непонятным стеклянным взором, осторожно предположил:

– Ты сам их делал?

Розен кивнул.

– С меня подписка о неразглашении?

Розен отмер и тихо засмеялся.

– Давай формальные моменты на потом оставим, – отмахнулся он. Энергично поднялся, не спеша, прогулочным шагом дошёл до письменного стола. Присел на краешек столешницы, так что Артемию Ивановичу пришлось теперь глядеть на него, задрав голову кверху. – Я сначала объясню кое-что.

– Внимательно тебя слушаю.

Артемий Иванович чинно сложил руки на животе и слегка сполз на сидении вниз, чтобы удобнее было смотреть на возвышающегося над ним собеседника. Но Розен поулыбался, снова вскочил и принялся расхаживать по комнате, выразительно жестикулируя в особо значимые моменты своего рассказа.

– Ты знаешь, у меня есть такие подопечные, которые сами себе давно уже карты делают, когда хотят вернуться. Но они всё равно всякий раз ко мне с этими картами приходят, потому что, чтобы достичь нужного результата, им нужен кто-то ещё, кто сделает что-то с тобой. Понимаешь?

– Типа собьёт машиной или, наоборот, потеряет для тебя свой кошелёк?

Розен беззвучно затрясся от смеха.

– Не обязательно так драматично. Например, кто-то должен сделать твою жизнь невыносимой в определённом плане. Это гипертрофирует твою проблему так, что ты не можешь её игнорировать.

Артемий Иванович недоверчиво прищурился.

– И связь такого рода оформляется секретным протоколом? Почему? Ведь у каждого в карте прописаны всего его родственники, друзья–враги, которые давят тебе на мозоли…

Розен замахал руками как мельница.

– Нет–нет–нет! В карте только характеристики, под которые могут подходить очень многие люди. И проявляться эти характеристики могут на разных уровнях в различных вариантах. А вот личный договор оформляется секретным протоколом.

– Клиент не должен об этом договоре помнить? – Артемий Иванович никак не мог взять в толк, к чему в этом деле такая строгая секретность. Многие подопечные помнили тех, с кем связаны по жизни, и радовались, встретив «родственную душу», а особо сознательные были благодарны и своему «личному врагу».

Розен весело поднял брови.

– Ты думаешь, что протокол секретный, потому что это какая-то тайна? – искренне развеселился он. – Нет. Суть в том, что здесь задействованы две и более карты – они связаны. И если эту связь нарушить, затрещат по швам очень многие судьбы.

Розен снова присел на диван и вдохновенно продолжил:

– Ты привык к тому, что карта – это полноценный, самодостаточный сюжет, но уровнем выше она уже превращается в одну из сюжетных линий и вплетается в общее повествование. Ещё уровнем выше она становится лишь эпизодом масштабной исторической эпопеи. Ты представляешь себе, какая нужна концентрация, когда эту общую для всех историю создаёшь?! И какими тонкими становятся связи между отдельными её элементами? Её очень легко нарушить. Поэтому такие предосторожности – не для того, чтобы никто не узнал, а для того, чтобы никто ничего не повредил.

Артемий Иванович разглядывал скромно сложившего руки на коленях Розена со всё возрастающим интересом.

– Герман, так ты в нашей Конторе в качестве агента под прикрытием? Или ты ревизор, раз уж с таких верхов к нам спустился?

Розен обиженно отмахнулся:

– Я сам по себе. Это у вас тут сплошные формализм и бюрократия – без бумажки ни шагу. У нас другие порядки.

– Любопытно. – Артемий Иванович задумчиво прикусил изнутри щёку. Потом усмехнулся каким-то своим мыслям. – Поэтому ты, ничтоже сумняшеся, и стажёра с пути истинного сбиваешь? Что он там должен у меня в архиве для тебя нарыть?

– Потом скажу, – ничуть не смутившись разоблачением, радостно оскалился Розен. – Пообещай, что поможешь.

– Так мне по регламенту не положено такому высокому чину перечить. Кто ты у нас – Тайный Советник?

– Отстань со своими чинами. Мы ещё не закончили разбираться с важным делом, между прочим, – ткнул в его сторону указующим перстом Розен.

– Действительно. Ну, давай тогда продолжим.

Артемий Иванович устроился в кресле поудобней. Розен с одобрением за ним наблюдал.

– Так вот, – принялся вещать он лекторским тоном, – память штука весьма коварная. Одни подопечные, попав сюда, совсем ничего не помнят, но очень хорошо чувствуют направление, в котором должны двигаться. Но сплошь и рядом попадаются те, кто не очень хорошо «забыл». Наше нынешнее дело – плод очередного такого сбоя. Тот, кто всю эту кашу заварил, «помнит» (не буквально, конечно), как там всё устроено. И пытается перенести весь алгоритм действия в физическую реальность, игнорируя тот факт, что здесь это превращается просто в игру – весьма опасную и вредную для тех, кто в неё вовлечён. Ты должен этого типа вычислить.

Артемий Иванович взял в руки несколько дубликатов, пощёлкал ими, неспешно пролистывая плотные страницы.

– Значит, ты сам связал наших подопечных, по их собственной просьбе с нашими нынешними подследственными? И Гранину ты сказать об этом побоялся, поэтому пришёл ко мне?

– Что?! – возмутился Розен. – Чего мне бояться? Я пришёл к тебе, чтобы ты поговорил со своим отцом!

– А сам ты не можешь к нему подойти? – изумился Артемий Иванович. – К чему такие сложности?

Розен с досадой цокнул языком.

– Наоборот: я упрощаю процедуру. Все важные вопросы всегда решаются в личном порядке и никак иначе. Запомни это, мой друг.

Артемий Иванович погладил пальцем корешки карт и, не поднимая на Розена глаз, хмуро заметил:

– Нехорошо ты с Петром Яковлевичем поступаешь.

Розен аж на месте подскочил от возмущения.

– Гранина я ничем не обижаю и другим не позволю. Я его, вообще, с собой заберу! Так что никаких планов на него не стройте!

– Ничего себе новость! – сдержанно удивился Артемий Иванович. – И кто будет вместо него?

– А вот ты и будешь, – мстительно выдал оскорблённый в лучших чувствах Розен. – Службу Безопасности упраздним – вместо неё создадим информационно-аналитический отдел внешних связей. Как раз совмещать тебе будет удобно.

– Герман, ты страшный человек! – поразился Артемий Иванович. – И зачем тебе Гранин?

– Нравится он мне. Жениться хочу, – с вызовом заявил в ответ Розен.

Артемий Иванович закрыл лицо руками и всхлипнул от смеха:

– Сдурел?

– А ты не задавай глупых вопросов, – смягчился тот. – И учти, я насчёт реформы Конторы не передумаю.

Артемий Иванович помолчал, пытаясь осмыслить неотвратимые перемены в своём положении, и после очень долгой паузы задумчиво произнёс:

– А ведь Гранин и сам недавно просился в отставку.

– Правда? – оживился Розен. Новость ему явно понравилась.

– Правда, – вздыхая, подтвердил Артемий Иванович. И усмехнулся, поправляя на носу очки. – Совет вам да Любовь, – ехидно выдал он.

– Ты ещё успеешь сказать это в более подходящей обстановке, – благосклонно кивнул ему Розен. – Но сначала – поговори с папой!


Глава 18

Пётр Яковлевич хмуро глядел в никуда сквозь струю пара, который рвался из кипящего чайника вверх, и вздрогнул, когда щёлкнула кнопка автоматического отключения. Где черти носят проклятого литератора? Вчера не отвечал на звонки, сегодня прислал короткое сообщение «еду домой». Куда – домой? К себе? Или сюда? И если сюда, то уже пора начинать волноваться? Или, скорее, заканчивать волноваться и начинать паниковать? Ведь прошло уже два часа.

От двери послышался невнятный шум – словно что-то упало. Пётр Яковлевич отмер и настороженно выглянул в коридор. В прихожей никого не было. Зато дверь в ванную была приоткрыта, там горел свет и оттуда точно доносился какой-то шорох!

Гранин выдохнул с облегчением – кто ещё, кроме Розена, там может быть! Возле ванной Пётр Яковлевич споткнулся о розеновские ботинки – стало ясно, что стукнуло минуту назад – Розен сбросил обувь прямо посреди коридора. Сам литератор, действительно, нашёлся в ванной, где, лучась оптимизмом, стягивал брюки, прыгая на одной ноге.

– Спал одетым, потом полтора часа в электричке! – сходу пожаловался он, бросая брюки на стиральную машину. – Со вчерашнего вечера мечтаю о душе! Потрёшь мне спинку? – весело подмигнул он Гранину, видя, что тот не собирается уходить. Снял носки и кинул их в корзину с грязным бельём.

– Я же весь намокну, – вздохнул Пётр Яковлевич, но покорно принялся заворачивать рукава рубашки.

Розен следил за ним с осторожной улыбкой и, похоже, не очень верил в происходящее.

– А ты раздевайся и лезь вместе со мной в ванну, – вкрадчиво предложил он. – Я тебе тоже что-нибудь потру.

– А мы на работу не опоздаем? – озадачился Гранин, но послушно потянулся расстёгивать рубашку.

Глаза у Розена стали огромными, как у какой-нибудь анимэ-тян.

– Конечно, опоздаем. Прямо-таки катастрофически, – ласково пропел он уже безо всякой улыбки. – Тебе помочь?

Пётр Яковлевич глянул на него удивлённо и продолжил по-военному ловко раздеваться.

– Лучше воду включи, – рассудил он.

Розен растерялся. Потом открыл было рот, но словам не дано было слететь с его языка – в прихожей затрещал телефон.

Гранин насторожился:

– Это явно с работы – мне по городскому только секретариат названивает, – нахмурился он. – Я сейчас!

Розен дождался, когда тот выйдет, присел на край ванны и нервно забарабанил пальцами по холодной эмали.

Гранин вернулся быстро. Он на ходу лихорадочно запихивал полы рубашки в брюки.

– Извини, Герман. Мне велели немедля явиться. Сегодня будет какое-то совещание и Главный хочет побеседовать со мной до его начала. Так что я побегу…

– Нет! – Розен резко вскочил и протестующе замахал руками. – Поедем вместе. Ты пока сделай мне пару бутербродов и чаю налей. Обещаю – я уложусь в десять минут!

Гранин слегка удивился, пожал плечами.

– Пятнадцать. Мы же не на самолёт опаздываем. И я тоже не завтракал, кстати.

Он поспешил на кухню, но через пару минут заглянул с батоном колбасы в руках.

– А что же Тёма тебя не покормил? Это на него не похоже.

Розен замер за шторкой, но через секунду уже снова энергично работал мочалкой.

– Да он до утра с моим материалом сидел – даже не знаю, когда он уснул. Поэтому я не стал его будить – проснулся и побежал на электричку.

– Хм, ясно.

Всё это было очень, очень подозрительно. С учётом срочного вызова к Главному, события выстраивались в какую-то сложную интригу с Розеном в ведущей роли. Следовало срочно решить, продолжать доверять Розену или нет. Пётр Яковлевич решил – доверять. Пожалеть он всегда успеет.


***
По дороге Розен всё время вздыхал и жался поближе, словно замёрз. Пётр Яковлевич уже привык ходить с ним по улице под ручку – это же Розен, Господи! Ему так надо. А от Петра Яковлевича не убудет.

Они торопились, поэтому шли молча. И только у поворота в знакомый переулок, где располагалась Контора, Розен вдруг спросил:

– Скажи, а если бы на моём месте оказался бы кто-то другой, ты бы согласился потереть ему спинку?

Гранин даже с шага сбился, таким диким показался ему этот вопрос – сам-то он размышлял о предстоящем совещании!

– Не думаю, чтобы кто-то ещё, кроме тебя, стал просить меня об этом, – нахмурился он.

– Ты не ответил на вопрос, – упёрся Розен.

– В чём вопрос-то? – возмутился Пётр Яковлевич.

Розен остановился.

– Да разве ты не видишь, что твоя безотказность легко приводит тебя в ситуации, в которых ты не хотел бы оказаться?! – почти с отчаянием воскликнул он своим звонким колокольчатым голосом. – Хотя ты прекрасно знаешь, чем они могут закончиться.

До Гранина медленно, но всё же доходило, о чём толкует ему Розен. Видя, как Пётр Яковлевич густо краснеет, тот насмешливо всплеснул руками:

– Дошло, наконец! Тебя же зааарканить легче лёгкого, Гранин! Ты же джентльмен! Ты же не позволишь другому почувствовать себя неловко! И галантно полезешь в ванну с любым, кто тебя об этом попросит!

– Я…

– Ты?

Розен не дождался внятного ответа, махнул рукой и снова уцепился за гранинский локоть.

– Пойми, Петруша, лезть голым в ванну следует только с тем, с кем ты действительно хочешь трахнуться! Всем остальным нужно твёрдо говорить «нет»! Вот со мной ты этого хотел?

Гранин молчал, как партизан на допросе. Мыслей в его голове не было никаких. Имелось только желание провалиться сквозь землю.

– Ты не можешь ответить на такой простой вопрос? Чёрт возьми, Гранин! Просто скажи, хочешь ты меня или нет?!! – заорал на него Розен.

Шедшая навстречу старушка бросила на них дикий взгляд.

– Ладно, я понял, – смирился Розен. – Ты в ступоре и говорить с тобой сейчас бесполезно. – Он приотстал и сосредоточенно захлопал себя по карманам. – Надеюсь, я не забыл пропуск? – озабоченно бормотал он себе под нос.

Гранин машинально продолжал двигаться вперёд и отстранённо фиксировал про себя, что предстоящее совещание не интересует его больше совсем. Может, Розен этого и добивался? Всё-таки он литератор – знает, куда повернёт сюжет, и держит в руках нити сразу всех сюжетных линий. А он, Гранин, просто недалёкий исполнительный чиновник. «Я старый солдат, и не знаю слов любви…». О, Господи! Это же чужая реплика. У дона Педро вообще не было реплик, потому что его самого – не было…


***
Занятый своими мыслями, Гранин не обратил внимания, что Розен пошёл в приёмную Главного вместе с ним. Насторожился он только в тот момент, когда Розен по-свойски схватил Главного за локоток и, лопоча какую-то светскую чушь, увлёк его в кабинет, не забыв плотно прикрыть за собой дверь. Петру Яковлевичу досталось только рукопожатие и милостивый кивок. Рефлексировать Гранин не стал. Сел на диван и в прострации уставился в окно.

Ждать пришлось долго. В итоге времени на Петра Яковлевича у Главного совсем не осталось. Он только и успел, что, проходя мимо, склониться к самому гранинскому уху и довольно мурлыкнуть:

– Вы просто везунчик! Так быстро получить желанную свободу!

Окружающее окончательно перестало для Гранина существовать. Всё, что он теперь слышал – грохот сердцебиения в ушах. Перед глазами повисла пелена, сквозь которую он не слишком отчётливо видел зевающего Артемия Ивановича, пугливого стажёра, чопорную Веру Павловну и её всегда всем довольного начальника. Где-то на периферии мелькал ещё заострённой опасной тенью парень в длинном чёрном сюртуке – из соседей.

Кто-то, проходя мимо, погладил Гранина по плечу. Розен. Серьёзный. Не улыбается.

– Господа, у нас сегодня не рядовое совещание. – Главный обвёл всех благодушным отеческим взглядом. – Во-первых, мы впервые собираемся в расширенном составе, чтобы обсудить, как продвигается операция «Тролль». С ходом дела нас ознакомит в своём докладе Герман Львович. Во-вторых, обсудим вопрос о реформе Службы Безопасности. Такая потребность давно назрела, что, собственно, очень ярко демонстрирует последнее дело. Герман Львович, пожалуйста – вам слово.

Розен встал, трогательно-неловко разроняв карандаши-листки и опрокинув стул. Обстановка сразу разрядилась – все кинулись Розену помогать, а он так искренне всех благодарить, что концентрация дружелюбия, теплоты и сердечности в конференц-зале резко подскочила до критической отметки.

– Я много времени не отниму. – Розен очень мило прижимал руки к сердцу и одаривал всех лучезарной улыбкой. – Скажу сразу – дело оказалось проще, чем мы изначально предполагали. Расследование ещё не закончено, но уже сейчас можно утверждать, что во многих случаях ущерб, нанесённый нашим подопечным, не превышает статистическую погрешность, которую мы обычно закладываем в карту. Чаще всего мне и моей команде приходится делать так называемую «карту ученика». Это по определению очень уязвимая конфигурация, поскольку она делает человека пластичным, восприимчивым, внушаемым и ведомым – без этих качеств невозможно полноценно усваивать знание. Обладатели именно этих карт по понятным причинам пострадали в первую очередь. В некоторых случаях последствия той агрессивной и неумной заботы, которой подверглись наши подопечные со стороны тех, кого мы условно назвали троллями, оказались, действительно, драматичны. Но как мне удалось установить по своим каналам, отдельные пострадавшие сами заложили подобную ситуацию в сценарий своей жизни, по всем правилам связав себя с теми, кто сейчас проходит обвиняемыми по нашему делу. Это добровольное соглашение и оно зафиксировано в секретных протоколах. Я, разумеется, не могу их вам предъявить, но вот Артемий Иванович их видел – он может подтвердить мои слова.

Артемий Иванович сдержанно кивнул.

– Также расследование показало, что сложившаяся ситуация во многом спровоцирована недочётами в нашей системе безопасности. Точнее, проблема заключается в самом принципе взаимодействия нашей Конторы, клиента и внешнего мира. Для примера могу предъявить вот это. – Розен дал знак стажёру и тот выволок из-под стола полную коробку старых запылившихся карт. – Эти карты были списаны в утиль. Однако среди них больше половины принадлежит фигурантам нашего нынешнего дела. Для Службы Безопасности главное – устранить угрозу, и она действовала строго в соответствии со своими обязанностями. Однако, если бы установка изначально была иной, эти карты не прошли бы мимо внимания аналитика и проблема была бы замечена намного раньше, что, безусловно, не дало бы ей развиться до таких огромных масштабов. У меня пока всё.

Розен сел и сразу зарокотал Главный, не давая собравшимся возможности начать дискуссию.

– Я думаю, Герман Львович сказал достаточно, чтобы стала ясна и суть реформы нашей организации. Служба Безопасности будет преобразована в информационно-аналитический отдел внешних связей, а её функции будут переданы новой структуре, формированием которой займётся Пётр Яковлевич. Герман Львович переводится туда советником.

– А кто возглавит информационно-аналитический отдел? – озвучила Вера Павловна наиболее интересующий всех вопрос.

– Так Артемий Иванович и возглавит! – радостно сообщил Главный. – Я думаю, возражений ни у кого не будет?

Все, как загипнотизированные, отрицательно замотали головами.

– Тогда на этом закончим. Все свободны!

Гранин не помнил, как он встал, но он очень хорошо запомнил, как Розен уверенно обнял его за талию и повёл обратно – в кабинет Главного. Эта рука на талии – было всё, что он вообще на тот момент чувствовал. Даже вкуса виски, которым в честь повышения поил его Главный, он не ощущал.

Потом был, кажется, ещё какой-то бар, или ресторан, и там был очередной безвкусный для Петра Яковлевича, но очень крепкий алкоголь. Следующее, что увидел после этого Гранин, был белеющий в темноте потолок его собственной спальни. Ночь наиболее темна перед самым рассветом – вроде бы, так говорят китайцы? Значит, скоро взойдёт для него заря новой жизни. И почему она начинается с такого тяжкого похмелья?!


Глава 19

Человек в зеркале выглядел значительно брутальнее, чем реальный Пётр Яковлевич Гранин, каким он себя знал. И не грубившая черты лица щетина преобразила его, но вот этот тяжёлый взгляд исподлобья и злой прищур военнопленного перед расстрелом. Однако казнить себя за вчерашнее неумеренное потребление алкоголя Пётр Яковлевич не собирался – было и было, проехали. Опрокинув на себя, стоя в ванне, ведро ледяной воды, он окончательно распрощался с чувством брезгливости, которое оставило после себя вчерашнее опьянение. Теперь следовало найти Розена и начинать работать.

– Ты не в Конторе?

Гранин, в самом деле, удивился, обнаружив Розена в его комнате. Тот сидел на полу, потому что диван был весь завален бумагами, и сосредоточенно листал чью-то карту.

– А смысл? – Розен глянул на него снисходительно и снова вернулся к своему занятию. – Там сегодня бегают все, будто в задницу ужаленные. Можешь мне поверить. Главный вчера торжественно объявил начало отсчёта с ноля градусов Овна и общую перезагрузку. Ты к этому моменту был мертвецки пьян, поэтому, конечно, не помнишь.

– Ясно. – Ситуация, действительно, в одну секунду стала донельзя простой. – Перезагрузка, значит? Теперь понятно, почему я так странно себя чувствую. А алкоголь играл роль анестезии?

Розен разулыбался, сел поудобнее, прислонившись спиной к дивану. Затылок он пристроил на мягкий диванный подлокотник, отчего голова запрокинулась, волосы упали назад, открывая лицо – прищуренные глаза, широкая белозубая улыбка – этакий живой смайлик. Но Гранин смотрел не на лицо, а на открытое в этой позе, беззащитное горло и такой нежный, такой уязвимый кадык, который дёрнулся, когда Розен сглотнул перед тем, как ответить.

– Приятно иметь дело с человеком, который так быстро и правильно всё понимает. Но вопросы ведь всё равно остались? Присаживайся, поговорим.

Гранин окинул бесстрастным взглядом застывший вокруг бумажный хаос и опустился рядом с Розеном на пол.

– Скажи, Розита, – вежливо поинтересовался он, – как Главный мог перевести тебя советником в новую структуру, если ты под его началом не состоишь?

Розен смешно наморщил нос.

– Мы теперь оба под его началом не состоим. Вот как.

Гранин почувствовал, как вспотели ладони. Он нервно потёр их о брюки.

– А где состоим?

Скрыть признаки подступающей паники ему, конечно же, не удалось. Розен заметил и лёгкое дрожание гранинских рук, и выступившую над его верхней губой испарину.

– Мы теперь оба в головном офисе числимся, – жизнерадостно улыбнулся он и жалобно заморгал, видя, как Гранин с ужасом отшатнулся.

– Нет-нет-нет, Герман! – Пётр Яковлевич энергично замотал головой. – Нет! – Он вскочил на ноги и в панике заметался по комнате. – Я туда не вернусь! Я о пенсии мечтал, а не о том, чтобы пахать 24×7! И галстук я не надену!

От последней реплики Розен громко фыркнул. Ему пришлось встать, чтобы остановить потерявшегося среди мебели Гранина.

– Тише, тише, Пётр Яковлевич. Успокойся, – ласково принялся уговаривать он. – Никаких галстуков – обещаю! Никаких чрезмерных нагрузок. Прошлый раз там рулил Главный, а он меры не знает. В этот раз всё будет иначе.

– Иначе – это как? – не спешил расслабляться Гранин. Он прекрасно помнил, как сначала там, «наверху», было драйвово, потом запредельно драйвово, а потом – крак – и они, образно говоря, не вышли из пике и воткнулись свечкой в землю, утянув за собой всех. Этого опыта ему хватило, чтобы поклясться себе, больше никогда – никогда! – не забираться так высоко. Пережитый ужас отложился в костях, которые ныли теперь каждый раз при упоминании высоты в любом контексте.

– А как бы ты хотел? – нежно ворковал Розен. И по плечу напарника с чувством оглаживал.

– Старое место работы меня вполне устраивало, – сухо отвечал Пётр Яковлевич.

– Но ведь ты же там был не на месте, – елеил его слух Розен.

– Хочешь сказать, что я не справлялся со своими обязанностями?!

– Справлялся, Петенька, справлялся. Только обязанности эти не твои – коммуникация не твоя сфера.

– А чья? Тёмушки?

– А почему, нет? Обмен информацией – область его компетенции. И ты можешь представить себе человека, который сумеет достать Тёму?

Гранин криво усмехнулся.

– Не могу.

– Вот! Ты стоял со щитом – все в этот щит камни и бросали. А Тёмушка сидит себе под камушком на дне Мирового Океана, а на поверхности – только голограмма. Его достать просто нереально! Это будет новый уровень обеспечения безопасности. Я же говорил тебе – мы должны стать более незаметными. И Тёма нам в помощь.

– Идеальный кандидат. И спинку точно никому не станет тереть, – вымученно оскалился Гранин. И кинул на Розена затравленный взгляд.

Но Розен в ответ расцвёл лучезарнейшей улыбкой.

– Лично меня, Петенька, в тебе всё устраивает. И безотказность твоя сердце моё греет. Когда она только для меня. А вот когда ты у всех на виду стоял такой доступный и предупредительный, это было невыносимо.

Гранин пристально посмотрел Розену в глаза.

– Что ты имеешь в виду?

– А что бы ты хотел, чтобы я имел в виду? – похлопал ресничками Розен.

Пётр Яковлевич обиделся, махнул рукой. Хотел уйти, но вдруг вспомнил:

– Но дело-то ещё не закрыто?

– Нет. И от дела нас никто не отстранял. И вот теперь мы сможем заняться им на совсем другом уровне.

– Расскажешь?

– На кухне, за чашкой чая, мой друг.

– Пойдём.

Перезагрузка явно пошла Петру Яковлевичу на пользу – он чувствовал себя энергичней и жёстче, чем прежде. И, кажется, даже Розена теперь был способен построить. А тот жмурился, как кот, глотая чай, и был покладист и, похоже, результатом доволен.

– Так что там с делом?

– С делом всё просто, – оживился Розен. И придвинулся ближе. – Видишь ли, вся вина в этой истории на том человеке, который игру придумал. И нам надо его найти, чтобы нужные узелки завязать. А найти его просто. Когда человек что-нибудь такое вот грандиозное задумывает и воплощает, он на самом деле просто транслирует вовне свою карту. Возьмём, к примеру, философскую концепцию какую-нибудь известную, разложим её на составляющие и увидим, что это натальная карта её создателя, изложенная языком философии. Т.е. автор познал себя – здорово! Но человек обычно уверен, что познал Истину, и спешит рассказать о ней всем. И часто успешно доказывает другим, что это откровение и для них тоже. А послание было для него одного. Именно он именно в этой жизни должен был усвоить именно это именно так. Вот и игра эта – тоже вовлечение всех в личное. Чувака вдруг накрыло озарение, что любовь должна выражаться в делах, что жить надо здесь и сейчас, что надо не мечтать, а делать реальные шаги навстречу своей мечте. Банальщина, в общем. А он решил, что так должны все. Причём так близко к сердцу это принял, как будто ему должны. Короче, я по элементам этой игры попытался восстановить его карту. То, что получилось, отдал Тёме. Думаю, он скоро найдёт владельца.

– И что потом?

– А потом будет самое интересное, Петруша! – Розен потянулся и лучистым взглядом Гранина обласкал. – Потом мы поженимся.

Гранин отозвался взглядом усталым и грустным.

– Герман, – вздохнул он, подпирая голову кулаком, – можно я тебе тоже один совет дам?

– Попробуй.

– Не играй в эти игры. Ты же остановиться вовремя не умеешь. – Розен хотел что-то азартно возразить, но Гранин пресёк эту попытку ленивым жестом. – Твой авантюризм приведёт нас под венец скорее, чем моя безотказность. Ну вот, представь, ты такой дерзкий спрашиваешь меня, хочу я тебя или нет.

Я – Я бы так не сказал.

Ты – А как бы ты сказал? (тебе бы остановиться, но – увы!)

Я ( с чувством) – Я люблю тебя.

А мы в этот момент не на улице, не в Конторе, где полно посторонних. И никто не заглянет случайно, чтобы тебя из неловкой ситуации вызволить, и телефон не зазвонит, и люстра не упадёт. И пока ты ждёшь – телефонного звонка, стука в дверь, обрушения потолка – я тебя целую. А ты же в образе, ты не можешь остановиться, поэтому горячо мне отвечаешь. И потом – это всего лишь поцелуи! Невиннейшее развлечение. И ты не протестуешь, когда мои руки оказываются у тебя под одеждой – это же всё очень весело! И когда я расстёгиваю твои брюки, и когда опускаюсь на колени, ты только алеешь щеками и блестишь глазами, потому что адреналину от этой весёлой игры в кровь впрыснулось столько, что остановиться теперь просто невозможно…

– У тебя может начаться аллергия! – подал голос давно изнемогавший от беззвучного смеха Розен.

– На твои паховые волосы? Не смеши меня, – отмахнулся Гранин. – А дальше уже физиология, дальше остановиться и вовсе нельзя. А потом я захочу большего. И в этой ситуации отказать мне будет для тебя просто западло. Ну, а после я, как честный человек, женюсь на тебе. Фанфары, хэппи энд.

Гранин скрестил руки на груди и мрачно уставился на Розена в упор.

– Мне нравится твоя история, – всхлипнул от смеха Розен. – Только в сексуальных сценах чувственных описаний не хватает – таких, чтобы пробирало до печёнок.

– А тебе нужны подробности?

– Я считаю, они просто необходимы! – веселился Розен.

– Ты забываешь, Розита, – зло прищурился Пётр Яковлевич, – что теоретик у нас ты. А я практик. Я тебе лучше покажу. – Он схватил Розена за руку и дёрнул на себя.

Тот не удержался на стуле, проехался животом по разделявшему их с Граниным столу, по полу покатилась чашка.

– Постой, постой, – ухохатывался Розен, – я же клизму не сделал!

– А я не брезглив, mon ami, да и против орального секса тоже ничего не имею. – Пётр Яковлевич сгрёб Розена за воротник и подтянул к себе поближе. – Ну? Стоп? Или продолжим? – жалостливо поинтересовался он, разглядывая синие розеновские глаза.

– То есть сам начал, а теперь на попятную? – театрально возмутился Розен.

– Дурак, – выдохнул Гранин ему в губы. И поцеловал.


========== Глава 20 ==========

Розен уронил стол. Как-то не слишком удобно ему, видно, на нём лежалось и он подался вперёд. И стол опрокинулся на Гранина. Вместе со всем, что на нём было. И главное, что вместе с горячим заварочным чайником. И Пётр Яковлевич убедился, что зря он шутил про люстру. Потому что Розен – генератор катастроф. И он не напрасно так уверен, что какой-нибудь катаклизм непременно в подобной ситуации случится. Потому что он обязательно случится.

А ещё Гранин понял, что когда кипяток проливается на брюки, это гораздо больнее, чем если бы он ошпарил голую ногу. Потому что мокрая ткань гораздо дольше остаётся горячей, чем мокрая нога, и продолжает жечь кожу намного дольше. И когда Розен стоял перед ним на коленях и, не дыша (поскольку боялся сделать больно), стаскивал с него брюки, Гранин, хоть и отметил про себя, что сцена эта живо напоминает ожившую эротическую фантазию, посмеяться над этим пассажем сил в себе не нашёл.

И когда он доковылял с поддержкой Розена до кровати и устроился с его помощью там в подушках, он простонал, прижимая к распухшей губе, которую Розен прикусил ему в момент падения, платок со льдом:

– Чтобы я ещё когда-нибудь взялся тебя воспитывать?! Нет, Герман, ни за что!

Тот брызнул на гранинское бедро ещё немного спрея от ожогов и поглядел так виновато, так жалобно, что Пётр Яковлевич только вздохнул и подгрёб его к себе поближе. Розен с готовностью залез в постель с ногами, положил голову Гранину на грудь и затих.

– И почему тебя так прёт именно с этой темы, Гера? Почему бы тебе над уфологами, не знаю, не постебаться? Почему именно геи?

Розен молчал так долго, что Гранин уже решил, что ответа не дождётся. Но Розен-таки отозвался и, когда он заговорил, тон его был предельно серьёзен.

– Я столько раз видел, столько раз наблюдал, как ограниченность топчет художника, мудреца, святого только за то, что он слишком нежен и тонок внутри, а значит, по мнению обывателя, не мужик, что мои симпатии теперь всегда на стороне того, кто не боится своей нежности и не рвёт зубами чужую. Я считаю, что геев надо в нынешнюю реальность сотнями, тысячами выпускать. Чтобы размыть на хрен эту самодовольную мужиковость, которая других унижает и калечит. Чтобы не страшно было наших сюда отправлять. Чтобы привычной стала мысль, что артист или поэт, который так восхитительно тонко чужие чувства передаёт, чем-то за эту тонкость обязательно расплачивается. И это не уродство, которое лечить надо, это результат долгой и трудной внутренней работы, которая людям с квадратными мозгами недоступна. И в постель гения с инспекцией лезть не надо – не там исток его таланта.

Розен так переволновался, произнося эту речь, что в какой-то момент стал задыхаться. Тогда он уткнулся носом в гранинскую подмышку и закрыл глаза, чтобы успокоиться. Гранин понимающе молчал и размеренно гладил Розена по голове, перебирая пальцами волосы. Розен был благодарен – Пётр Яковлевич чувствовал это и тихо млел от этого необыкновенно приятного ощущения.

– И знаешь, что обидно? – горько усмехнулся Розен. – Две тысячи лет христианство по капле вливало в человеческую натуру самую тонкую женственность и нежность. А результат? Единицы поняли и приняли, что христианский, мистический способ богопознания – это женский метод постижения реальности. Потому что интуитивное, эмоциональное восприятие – женское восприятие. И мистик, ступив на путь христианской аскезы, отказывается от агрессивной, привыкшей доминировать части своей природы, добровольно становится слабым, отвергая тем самым мужскую манеру поведения. Не случайно покровителем монашества считается Богородица – олицетворение кротости, смирения, послушания и чистоты (что немаловажно для монаха, поскольку женственность включает в себя и различные «нецеломудренные» аспекты). Богородица для монаха – пример для подражания. Уподобляясь Ей, аскет приобретает те самые необходимые для мистического делания женские свойства, которые делают его маргиналом в традиционном обществе, воспитанном на совсем иных ценностях. Почему Христос для монаха – Жених? Почему в текстах, вышедших из среды аскетов и мистиков, душа человеческая во взаимодействии с Творцом так часто уподобляется женщине? Да потому, что Он для мистика – Возлюбленный, следовательно, сторона активная, дающая, мужская. Образ Бога, как Возлюбленного – один из фундаментальных образов в мистической традиции, возникший задолго до христианства. Свидетельство этому – библейские тексты. Например, «Песнь Песней» – одна из самых неординарных книг ветхозаветного канона, которая наполнена чувственными эротическими образами, погружающими читателя в мир плотской земной любви буквально с первых своих строк. Христианская мистическая традиция предлагает каждому найти в себе эти женственные элементы, снять свои доспехи, оставить холодный анализ, с помощью которого, как показывает практика, невозможно постичь по-настоящему тонкие феномены. Распространение христианской культуры открыло этому миру подлинную силу так называемой слабости, которая проистекает от Любви. В том, как общество изменилось за последние две тысячи лет, мы при желании можем увидеть след тонкого воздействия женственности на этот суровый мужской мир. Это предполагает грандиозные изменения социального устройства: смягчение, упразднение тех его элементов, которые принято именовать мужскими, отказ от жёсткой циничной политики по отношению к «своим» и «чужим» – любовь, как основной принцип взаимодействия людей между собой… Ой, что-то я увлёкся! – спохватился Розен, споткнулся на полуслове и умолк.

Гранин тоже молчал – долго и как-то… основательно. Потом поцеловал Розена в макушку и торжественно произнёс:

– Герман, с тобой я готов идти и на край света, и за край тоже. Поэтому хрен с ней – с пенсией! Пусть будет головной офис.

Розен просиял, приподнял голову, вглядываясь в аскетично вылепленное гранинское лицо, и лукаво прищурился.

– Петь, а ты, правда, меня любишь?

– Конечно, Герман, – вздыхая, подтвердил Гранин. – Разве такими вещами шутят?

Розен осторожно потрогал опухшую гранинскую губу и мило улыбнулся.

– Угораздило же тебя.

– А тебя? – требовательно глянул на него Гранин.

– И меня, – подтвердил Розен.

Пётр Яковлевич счастливо выдохнул и крепче притиснул Розена к себе. Тот с готовностью и сам притёрся поближе.

– Не думал, что мои речи так на тебя подействуют, что ты про пенсию забудешь.

– Да я когда-то сам такие писал. Вспомнилось вот… Мы хотели изменить мир. Работали, как проклятые.

– Изменили?

– Не знаю. Но наследили в мире точно.

– Кончилось драматично?

– Кончилось быстро.

– Не боишься, что я тебя в подобную авантюру втяну?

– Это судьба, Герман. Чего тут бояться? И потом: Главный – маньяк, а ты – нет. С тобой мне не страшно.

– Даже после сегодняшнего? – изумился Розен. – Это точно любовь. – Он вжался лицом в гранинскую рубашку, глуша смех.

– Она, Герман, она. И это главный аргумент.


========== Глава 21 ==========

– Герман, что мы делаем? – еле слышно выдохнул Пётр Яковлевич, когда Розен в очередной раз обтёрся щекой об его плечо и по-щенячьи ткнулся носом в его воротник.

– Воспитываем стажёра, – тихо мурлыкнул Розен в ответ и нежно провёл костяшками пальцев по гранинской щеке, слегка приподнимая голову и с улыбкой заглядывая Гранину в глаза.

Пётр Яковлевич ответил ему очень, очень тяжёлым взглядом. Нет, розеновские нежности не были ему неприятны, но – не на людях же! Может, Гранин и выглядел как скала, которая не чувствует ничего, когда море ластится к её основанию, но каменным он отнюдь не был. И его бросало в жар всякий раз, когда Розен проделывал с ним все эти явно женские штуки.

– Герман, с живыми людьми так нельзя! – шепнул Пётр Яковлевич отчаянно. Как-то иначе противиться он не мог – не находил в себе сил спихнуть розеновскую голову со своего плеча. Ведь таким правильным ощущалось, как Розен там в воротник дышит. И то, что за руку его держит всё время – просто держит, будто это самое естественное дело на свете – двум мужикам за руки держаться.

Розен цокнул языком и качнул неодобрительно головой.

– Сочтёмся, Петя. А сейчас расслабься и получай удовольствие.

Пётр Яковлевич обречённо закрыл глаза, смиряясь с циничным использованием себя в качестве наглядного пособия, и тут же вздрогнул от внезапного грохота – Георгий уронил выдвижной ящик стола и теперь ползал вокруг кресла, собирая вывалившиеся на пол всякие канцелярские мелочи.

– Проблемы, стажёр? – елейным голоском обратился к нему Розен.

Гранину показалось, что он где-то уже слышал эти змеиные интонации, и подумал, что с Розеном они явно не вяжутся. Такого Германа он не знал.

– Нет, – неприветливо буркнул Георгий.

– Давай помогу. – Розен легко поднялся и в два шага преодолел расстояние от дивана до стола. И снова Гранину показалось, что походка не розеновская, чужая. Что происходит, вообще?

А Розен уже присел на корточки рядом с Георгием и ласково скользнул ладонью по его предплечью. Тот предсказуемо отшатнулся, уходя от контакта.

– Я сам.

– Ну, сам, так сам, – всё так же неприятно-вкрадчиво пропел ему Розен. – Только что же ты так дёргаешься? Боишься, что я тебя изнасилую?

Георгий бросил испуганный взгляд на Гранина – словно искал у него поддержки – и ответил угрюмо:

– Противно просто. Я не… – Нужное слово застряло в горле. Напряжённо-задумчивое выражение гранинского лица показалось угрожающим, а Розен, так и вовсе – опасным и злым.

– Договаривай, стажёр, – с вызовом потребовал Розен. Он поднялся на ноги и теперь возвышался над Георгием, воинственно уперев руки в бока. – Ты не…

Георгий тоже поспешно встал – стоять перед Розеном на коленях в сложившемся контексте было очень стрёмно.

– Не пидор, – мрачно закончил он розеновскую фразу.

Хлёсткая пощёчина оказалась большой неожиданностью. Оступившись и споткнувшись о крестовину с колёсиками, Георгий рухнул в кресло и откатился вместе с ним к стене.

– Ты сейчас пытался меня оскорбить? – зло дёрнул бровью Розен. – Допустим, я пидарас. – Он скрестил руки на груди. – Тебе до этого какое дело? Противно тебе отчего? Воображение разыгралось? Представил в красках, как Пётр Яковлевич меня имеет?

Цвет стажёрского лица стал в этот момент интенсивней и гуще его любимой красной толстовки. Потому что Георгий попался на этот старый приём и, разумеется… представил.

– Знаешь, если бы я встретил тебя на улице с твоей подружкой, мне бы и в голову не пришло воображать, что и куда ты ей пихаешь. Мне неинтересно. А тебе интересно. Почему? Возможно, потому, что это основная область твоих интересов?

Щека горела. Два узнаваемых мужских силуэта, склеившихся в эротическом порыве, никак не желали в воображении друг от друга отлипать. И исчезать тоже не желали. И розеновская логика сбивала с толку – в ней ощущался какой-то подвох, но деморализованный рассудок не улавливал сути.

– С чего ты взял, что кто-то должен спрашивать у тебя разрешения, чтобы быть? И каким быть? Кто ты такой?

Розен генерировал чистейшую ярость, и смотреть на него было жутковато: губы сжаты в нитку, глаза белые, скулы горят малиновым румянцем.

– Ты знаешь, кому и что надо? Откуда? Ты про себя ничего не знаешь. Ты даже не знаешь, откуда взялись в твоей голове те правила, согласно которым ты других пытаешься строить.

Розен присел на край столешницы, рассеянно цапнул стажёрскую кружку, повертел её в руках и вдруг со всей силы метнул её в сторону Георгия – кружка ударилась в стену прямо над его головой и разлетелась красными брызгами.

– Почему я должен умиляться на то, как какие-то малолетки сосутся в метро, только потому, что это мальчик и девочка?! – заорал он так, что уши заложило. – Это возмутительно! Требую, чтобы их за это к общественным работам привлекали! Жестоко? П-ф-ф… Воспитывайте лучше своих детей! Не моё дело? Да вы что?! Мне ж и хлеб горек, ни спать, ни дышать не могу от такого бесчинства. С меня ж Боженька спросит, почему я мимо прошёл. Это ж грех-то какой! Как это – «какой»? Сегодня он играет джаз, а завтра Родину продаст! Правильно, стажёр? Не важно, скольких пядей я во лбу, важно, с кем я еб***сь!

– Я вообще-то… – робко попытался оправдаться Георгий, но Розен так шарахнул ладонью по столу, что монитор затрясся.

– Ты не пидарас – я помню. А теперь представь, Жорик, что стал ты инвалидом – лежишь ты бревном и только в потолок смотреть можешь. Тебе по-прежнему есть дело до того, с кем трахается твой сосед Вася – с Катей или с Ромой? Или тебя это больше не еб***т? Или по-прежнему будем требовать принудительно кастрировать Васю, потому что всё зло от пидарасов? Или всё-таки не Вася в твоём несчастии виноват? И что теперь делать с соседом Вовой, который считает, что инвалидов надо отстреливать, потому что неприятно ему – на одной земле с инвалидами жить? Вову на электрический стул? Ну? Что? Кого?

Жорик молчал и смотрел на Розена огромными несчастными глазами. Тот выдержал драматическую паузу и, оскорблённо отворачиваясь, твёрдо указал стажёру на дверь.

– Пошёл вон.

Георгий дважды просить себя не заставил. Но когда он попытался прихватить с собой сумку, Розен снова заорал:

– Вон, я сказал! И пока не позову, возвращаться не смей!

Жорик предпочёл выскочить за дверь без вещей, лишь бы побыстрей и подальше. Он понял, что рабочий день для него ещё не закончен, и придётся слоняться по этажам, пока Герман Львович не остынет.

Когда за стажёром закрылась дверь, Розен шумно выдохнул и обернулся к Петру Яковлевичу. Тот вскочил с дивана ещё в тот момент, когда Розен отвесил стажёру оплеуху и стоял посреди кабинета в режиме ожидания. Розен протянул к нему руки и жалобно простонал:

– Обними меня.

Гранин с готовностью распахнул объятья, добредшего до него Розена нежнейшим образом облапил. И рукой под пиджак, и ощутимо так, с нажимом по спине пару раз вверх-вниз, и под ремень ладонью, и второй рукой за плечи, и губами к виску.

– Спасибо. – Розен ощутимо расслабился, разве только не замурчал. – Видал, что творится? Поймал я стажёрскую вибрацию и сразу меня переклинило. И как быть? Ниточку протянуть, а потом, как на электрическом стуле, дёргаться каждый раз, когда будет контакт? Или – ну его, стажёра, нафиг, и без него, как и прежде, обходиться?

– Не торопись, Гера, – подумав, посоветовал Гранин. – Ты прав – стажёра отформатировать сначала надо. Иначе нас всех тут коротнёт не по-детски. А у нас и без того сейчас проблем хватает.

– Хватает, – согласился Розен. И осторожно поинтересовался, – Ты не сильно обиделся? Ну, что я…

– Что ты, Герман! – добродушно похлопал его по спине Пётр Яковлевич. – Ты же сказал, сочтёмся. Значит, отдашься, когда будет возможность.

Розен замер, напрягся.

– Шутишь?

– Конечно, шучу! – широко улыбнулся ему Гранин. – Я же прекрасно помню, что секс только после свадьбы. – И по щеке Розена потрепал. – Ну что? Стажёра звать?

– Зови, – задумчиво кивнул Розен. – Добьём беднягу. Или, хотя бы, закрепим результат.


Глава 22

Стажёр стоял понуро, смотрел виновато. Розен улыбнулся ему без особой радости – одними губами, сделал широкий приглашающий жест в сторону письменного стола. Но когда Жорик шагнул в указанном направлении, Розен, который и не стоял у него на пути, вдруг отшатнулся и впечатался спиной в стоящего позади Петра Яковлевича – тот рефлекторно схватил его за бока, сминая пиджак.

– Э-э-э… Пётр Яковлевич ревнует, – пояснил испуганному стажёру Розен и снова улыбнулся слегка фальшиво. – Поэтому пусть между нами будет стол.

Георгий покраснел, пожал плечами и хотел уже этот самый стол обогнуть, как Розен остановил его снова.

– А можно, в кресло сяду я? – розовея скулами и смущённо моргая, попросил он. – Боюсь, на жёстком мне после внушений начальства сидеть будет неудобно.

Георгий потерял дар речи. Он вытаращил глаза, как будто его душили, и хватал ртом воздух, забыв, как правильно дышать.

– Да пошутил я! – щадя его психику, всхлипнул от смеха Розен и покровительственно похлопал стажёра по плечу. – Но в кресле сидеть всё равно буду я. – И он торжественно указал Георгию на стул.

Когда тот, всё ещё не отойдя от шока, смиренно устроился на этом самом стуле, Розен упал в кресло и наклонился к стажёру, наваливаясь грудью на стол.

– Я не из вредности тебя тут прессую, – доверительно сообщил он. – Ты пойми, чтобы работать с нашими подопечными, нужна тонкость душевная и чуткость сердечная. Вот, смотри. – Розен подвинул Георгию несколько карт. – Возьмём для примера самый вопиющий случай из нашего дела – тот самый, где наша клиентка в итоге наглоталась таблеток и оказалась в психушке. А почему? Да потому что кто-то из секты благодетелей, которых мы условно зовём троллями, наткнувшись на её возвышенные и восторженные вирши, нашёл их слишком чувственными, отыскал в них сублимацию половой неудовлетворённости и решил, что дамочку колбасит от банального недотраха. Ну, простые они люди! Итак, приставляют они к нашей подопечной самого дремучего дуболома, и тот начинает её троллить. А она не понимает! Он ей всякие сальности-скабрезности, а она ему – стихи, он её на виртуальный секс раскручивает, а она ему, мол, ой, да, я тебя вижу, я тебя чувствую. И кажется ей, что это признак какой-то особой связи. А влюбить в себя таких, как она, очень легко – такова особенность устройства их карты. А тут – такое настойчивое внимание! Дева нашего тролля стихами осыпает… А тому она нахрен не сдалась – просто задание человек выполнял. Что делать? Начинает он над ней жестоко стебаться, та потрясена этим до глубины души – итог известен.

Розен повозил пальцем по столу, вскинул на Георгия пытливый взгляд.

– Ну, вот и чем ты отличаешься от этого чувака? – Не дождавшись ответа от пристыженного стажёра, Розен, вздыхая, откинулся на спинку кресла. – Чтобы работать с человеком, нужно его понимать. А на каком уровне твоё понимание? Моллюск примитивный ограниченный? Который кроме раковины своей ничего не видел, но дерзает учить и лечить птицу в небе?

Розен жалостливо и снисходительно стажёра оглядел, снова наклонился к нему через стол, водрузив на столешницу локти.

– Я вижу, ты начинаешь понимать масштаб проблемы, – одобрительно кивнул он. – Возьмём другой случай. У человека есть карта, которую он составил сам. – Розен порылся в куче цветных корочек и продемонстрировал Георгию карту цвета морской волны. – В его жизни должны произойти определённые, можно сказать, судьбоносные события. Человек об этом знает и ждёт – он начеку. Тролли наши, что удивительно, мыслят в верном направлении и тоже приходят к выводу, что человеку этому нужны вполне конкретные перемены. И они с энтузиазмом заполняют его жизнь сотней фальшивых случайностей, фейковых возможностей и бесполезных встреч. Наш подопечный сбит с толку, он опутан ненужными контактами. В результате ту самую, единственную свою возможность он упускает – абзац, приплыли. И что ему теперь делать? Повеситься?

– Но я же не… – угрюмо попытался оправдаться стажёр. Но Розен отмахнулся от него устало.

– Не пидарас. Я помню.

Сложив аккуратной стопочкой карты, он обратился к Гранину.

– Петь, положи их себе в портфель, пожалуйста. Я, как всегда, налегке. – Он с улыбкой развёл в стороны руки, будто предлагал себя обыскать и убедиться, что такое количество корочек ему в карманах не унести.

Пётр Яковлевич без лишних рассуждений подошёл, поставил на стол свой портфель, сложил в него документы и вопросительно глянул на Розена. Тот понимающе кивнул.

– Сейчас пойдём. – Он снова, вздыхая, повернулся к Георгию. – На самом деле в каждой из этих ситуаций виноват тот, кто приказ отдавал. Кто собрал всех этих людей, искренне жаждущих ПОМОЧЬ, показал им пальцем на объект и сказал: «Ату его». Вот я бы тебя только сумки старушке поднести отправил бы, а эти умники явно бы тебя в хастлеры определили – пугливых дев раскрепощать. И сколько загубленных душ на твоей совести сейчас бы висело? Никто не знает. А ведь тот фигурант из дела о самоубийстве – он ДОКТОР. Понимаешь? Врачеватель, блин, человеческих душ. Нельзя, нельзя натравливать тех, кто не ВИДИТ – по-настоящему, сердцем, внутренним зрением – на тех, кто из таких тонких нитей соткан.

Розен махнул рукой, поднялся, ухватил Гранина за рукав и кивком показал ему на дверь. Проходя мимо стажёра, потрепал его ободряюще по плечу.

– Не засиживайся. Погода сегодня хорошая – пойди погуляй.


***
Погода и в самом деле была в этот день чудесной. Солнце обласкало и потрёпанные уже деревья с редкими листьями на макушке, и чёрную землю, и свинцовые лужи, которые окрасились голубым. А главное, тепло было, как в раю. Розен пальто расстегнул, кашне своё пижонское в карман сунул. Шагал широко, размахивал руками и улыбался так, будто сбежал из психушки.

– Герман, а с Доктором этим что ты решил?

Розен, в непонятном своём вдохновении убежавший вперёд, развернулся и, идя спиной к шедшим навстречу прохожим, радостно сообщил:

– А он в следующей жизни будет женщиной. Я уже пометочку в его деле черкнул на этот счёт.

Тут Розен, конечно же, оступился, но Гранин метнулся вперёд и поймал его. И отпустил не сразу, потому что нешуточно испугался. Розен воспользовался моментом, взял готового от испуга на всё Петра Яковлевича под руку и повлёк за собою. При этом он не переставал тараторить:

– Понимаешь, тут никакие слова не помогут – это надо прожить. Поверь, забыть этот опыт невозможно.

– А у тебя был такой опыт? Ты был женщиной? – не мог не полюбопытствовать Гранин.

– Конечно, – горячо заверил его Розен. – Конечно, был. Совсем недавно причём.

– И… как это? – Пётр Яковлевич вместо привычной дороги к метро ненавязчиво повёл Розена к симпатичному маленькому скверу – очень уж любопытная беседа наклёвывалась, и греть чужие уши подобными историями никак не хотелось. Розен же либо не заметил, либо был не против.

– Как? – задумался он. – Ошеломительно. Индивидуализация почти нулевая. Ты всегда часть невероятной стихийной силы – как гребень волны – всегда чувствуешь спиной Океан, который вынес тебя к Солнцу. Ты – материя. И весь этот мир – земля, природа, плоть – всё тебе родное. И ты не знаешь, ты чувствуешь, как всё устроено. Потому что это – ты: вся Вселенная – ты.

– Так тебе понравилось? Быть женщиной?

Розен разулыбался, отцепился от Петра Яковлевича, снова пошёл спиной вперёд.

– Не в этом мире, Петруша. В этом мире быть женщиной – жесть и стекло.

– Может, тебе просто не повезло? – Гранин внимательно следил, чтобы Розен не оступился снова. Сердце его каждый раз замирало, когда тот неловко взмахивал руками, запинаясь о неровности брусчатки.

– Я же не только о себе говорю! – Розен, наконец, остановился и, повертев головой, приглашающе указал на ближайшую скамейку. Когда они сели, придвинулся ближе. – В этом мире, если ты женщина, для других ты становишься просто телом. Я поначалу был в шоке – подпрыгивал с той стороны, размахивал руками, мол, я здесь, здесь, эге-гей! Но никто тебя не слышит – разговаривают только с твоим телом. Как сумасшедшие. И хорошо тебе здесь только в том случае, если ты тупая и милая. Тогда тебе всё нормально, тогда всё ОК – никакого диссонанса.

– Ты был недостаточно милым? – усмехнулся Пётр Яковлевич.

– Я?!! – Розен даже отодвинулся, чтобы оглядеть Гранина на предмет видимых повреждений и признаков безумия. – Я не настолько экстремал, чтобы быть в этом мире несимпатичной женщиной. Такая доза стекла не для меня. Разумеется, я был милым. И уж если я женщина, я не позволял себе ходить в штанах и выглядеть, как грузчик. Но как же это муторно каждый день глазки-губки красить, чулочки натягивать! – пожаловался он.

– И что же, тебе никто не помогал – чулочки натягивать? – бесцветно поинтересовался Пётр Яковлевич. И попытался улыбнуться.

– Ты про секс? – снисходительно глянул не него Розен. – О! Это отдельная песня. Настоящей женщине в этом мире хорошо только среди дикарей – поближе к природе чтобы. Вот язычники женскую силу ценят, ей поклоняются. Хотя и там не без сложностей. Но здесь… – Розен поморщился и зацокал языком. – Здесь, Петя, если в тебе эту самую женскую силу чувствуют (а себя, как ты понимаешь, я темпераментом не мог обделить), тебя сразу причисляют либо к шлюхам (по сути, к животным), либо к ведьмам. И тебя используют, но или брезгливо, с ненавистью к самому себе и своей «слабости», или так грязно, что только застрелиться. И ты знаешь, что я ещё понял? Быть женщиной – вот по этой самой причине – очень тяжело. Потому что сила эта ведёт тебя и противиться ей невозможно. И когда ты имеешь дело с женщиной, ты должен сознавать, что она никогда не бывает просто собой, но всегда – олицетворением этой силы. И она не может не хотеть участвовать в этом безумии размножения – это сильнее её. Настоящая женщина – всегда вакханка, посвящённая в мистерию жизни – плотской жизни. А про ненастоящих мы и не говорим.

– Похоже, тебе всё-таки не повезло в той жизни с мужчинами, – осторожно заметил Пётр Яковлевич.

– У меня была другая задача, – вздохнул Розен. – Я среди идейных тусовался. А такие мужчины не понимают, что требовать от женщины отказаться от женской реализации во имя какой-либо идеи – безумство. Потому что женщина себе не принадлежит. И упрекать её, и давить в ней это бессмысленно и очень жестоко. Это не она хочет – это женственность в ней хочет. Ни один мужчина не может бороться с этой силой и победить. Это всё равно, что отпиливать сук, на котором сидишь. Такая вот диалектика. И я уже сказал в самом начале, что словами это не объяснить. Это можно только прожить. Вот я и прожил.

– А повторить? Не хочешь? – Пётр Яковлевич задал этот вопрос легко, но взгляд выдавал его внутреннее волнение. Впрочем, Розен на него не смотрел и всех этих нюансов не заметил.

– Повторить? – удивился он. – Нет. Я себе следующую карту уже набросал и могу сказать тебе определённо, что в следующий раз я буду китайским мальчиком, которого родители в шесть – нет! в четыре! – в четыре года отдадут в Шаолиньский монастырь. Очень мне интересно человеческое тело в подробностях изучить – все механизмы управления и регулирования, энергетические связи…

– Так ты и в следующей жизни собрался меня продинамить?! – не сдержался Пётр Яковлевич.

– Что значит «и в следующей»? Когда я тебя динамил? – возмутился Розен.

– Сейчас.

– Сейчас? – Розен сообразил, наконец, что Гранин имеет в виду, повернулся к нему, положил локоть на спинку скамьи, подпёр голову кулаком. – Ой, Петя, – вкрадчиво протянул он, – что ж ты творишь? Ведь ты не гей.

– Не гей, – подтвердил Пётр Яковлевич. – Я просто люблю тебя.

– Железный аргумент, – согласился Розен. Он пальцем подцепил Гранина за воротник, потянул на себя. – Ты не гей и я не гей, но любовь – страшная сила, – шепнул он, прикрывая глаза и склоняя голову набок так, чтобы удобнее было целоваться.

Простое прикосновение губами к губам вышибло из Гранина дух. Он слепо подался навстречу и затянул Розена в такой страстный поцелуй, что тот от приключившихся в этот момент асфиксии и гипоксии – не иначе – потерялся в ощущениях совершенно и не сумел бы остановить Петра Яковлевича, даже если бы тот начал прилюдно его раздевать. «Нет, забыть навсегда свою женскую сторону невозможно, – пронеслось где-то на задворках его сознания. – Особенно, когда тебя так любят». И что-то про чулки, когда гранинская рука, прожигая сквозь ткань, легла на бедро.


Глава 23

– Пе-еть, а где зарядка от моего телефона? – жалобно тянул Розен, при этом деловито застёгивая пуговицы на манжетах. – Ты не видал?

Через тридцать секунд в него прилетел туго скрученный моток проводов.

– О! Спасибо, – обрадовался Розен, разматывая шнур. – А телефон где?

– Под зеркалом в прихожей.

– А платок чистый где взять?

– Господи! Розен, ты дашь мне спокойно одеться?! – не выдержал Гранин. Тяжёлыми шагами терминатора он пересёк комнату, открыл ящик комода и сунул довольному собой Розену в руки ворох носовых платков. – Вот. Выбирай.

– О! Жёлтенький, – обрадовался Розен. И ловко заправил платок в нагрудный карман пиджака. Жёлтое на карамельно-коричневом выглядело по-хулигански и притягивало взгляд. Розен остался доволен. – Петь, а когда люди в чёрном успели тебя завербовать? – весело поинтересовался он, разглядывая в зеркале стоящего позади Петра Яковлевича, в таком строгом костюме, что на него, кажется, даже пыль садиться боялась.

– Ещё не успели. «Cosa Nostra» первой сделала мне предложение. Веду переговоры, – по-гангстерски зачёсывая волосы назад, огрызнулся Гранин.

Розен повернулся, отнял у него расчёску и пятернёй растрепал слишком эксцентричную укладку.

– Петя, не загоняйся, – сказал он просто и ласково. – Расслабься. Выдохни. Я же тебе пообещал, что всё в этот раз будет иначе? Пообещал. Ты мне веришь?

Гранину ничего не оставалось, как согласно кивнуть.

– Ну, вот и хорошо, – похвалил его Розен. И похлопал по спине с такой силой, как будто пыль выбивал. – Пойдём.

Пётр Яковлевич всё равно волновался и ничего не мог с собой поделать – даже шнурки на ботинках завязал не с первого раза. Розен усмехнулся куда-то в сторону, тщательно скрывая улыбку, и любезно подал Гранину пальто. Продевая руки в рукава, Пётр Яковлевич пытался уловить, что в этой ситуации его смущает. То, что Розен за ним ухаживает? Действительно, почему не наоборот?

Порефлексировать не удалось. Розен забрал у него портфель и распахнул входную дверь, галантно пропуская вперёд. А на улице подхватил под локоть и пошагал к метро так стремительно, что поразмышлять возможности опять не осталось – только поспевай за этим длинноногим птицечеловеком.

– Ты в главном здании давно был? – светским тоном поинтересовался Розен, вальсирующей походкой обходя лужи.

Пётр Яковлевич втянул сырой, с привкусом лежалой листвы воздух.

– Давно.

– О! Так ты удивишься, как там всё изменилось! – радостно сообщил литератор.

Пётр Яковлевич про себя подумал, что ему безразличны эти перемены, но когда Розен издалека указал на высоченную башню из стекла, в которой отражалось серое с голубыми разрывами небо, мысленно ахнул. Вспомнилось старое здание: толстые белые колонны, высокие потолки, под округлыми сводами которых сбивались в неясный гул чужие разговоры и скрип стульев, тишина со вздохами и шорохом одежды, плеск аплодисментов, покрывающий его собственный, звучный, хорошо поставленный голос. И азарт дискуссий, и кураж одержанных побед. И скрип колёс, и вот это вот – цок-цок-цок – такое вкусное, как леденец – копытами по мостовой. И лунные блики на покатых булыжниках. Смех, фонари, тесный тротуар, метущие в такт шагам почти по самой земле женские подолы. Звон посуды и духота – или это от выпитого вина так жарко? И разговоры, разговоры. И мучительное вдохновенье, и вот эта вот скрипка вдалеке – по сердцу смычком, так что внутри рвётся струна – лопается так больно и хлёстко. И бесконечное подбирание слов – черкаешь, пишешь на полях, на обороте – сам чёрт не разберёт. Терзаешь себя, прессуешь слова в кристалл яснейшего смысла – чтобы самую суть, самую соль. Выверяешь всё до тончайшего оттенка. А потом – о, Господи! – как это можно не понять?! Как ЭТО можно понять ТАК?! Что там у этих людей внутри? Что? Я узнаю…

И неприятным диссонансом – как из темноты на свет – глаза режет – холодная сталь окантовки автоматически открывающихся дверей. Кругом стекло, стекло, стекло. Много пространства, воздуха, света. И даже лифт со стеклянным полом (какой садист это придумал, вообще?!), и стеклянными стенами лифтовой шахты. Пётр Яковлевич уставился на панель с кнопками, чтобы не заорать от ужаса, когда они полетели в этой прозрачной коробке наверх. Потому что высота – это страшно, это такая жуть, что челюсти не разожмёшь.

Но сильная рука держит легко, уверенно. И платочек этот жёлтенький – платочек-цветочек – смотришь на него и вспоминаешь, как дышать. И как-то неважно потом, когда, пошатываясь, ступаешь по зеркально бликующему полу, что тебя прижимает к себе другой мужчина. И что рука его уже не на талии, а где-то сильно ниже. И что он представляет тебя встречным-поперечным – «мой партнёр». Это в каком это смысле, вообще? Хотя – не всё ли равно? Это так… нейтрально звучит. Стакан воды, упасть на диван и отдышаться. Оглядеться. О, Боже! Вот в этом аквариуме мы будем работать?!! И внезапный проблеск памяти: жёлтый цветок в петлице. У кого? Там, в прошлом – всегда рядом, слушает внимательно, глядит задумчиво и печально, качает головой в такт твоим словам, молчит с тобой под перестук колёс – за окном чёрная паровозная копоть клоками, и как конфета с ликёром – вкус французской речи на языке. И газета, которая пачкает пальцы. И вот это вот – l'église – как-то особенно часто.

– Герман, ты был третьим! – Голос от волнения осип, откашляться с первого раза не получается. – Ты, я и Главный – мы втроём были в связке. Как я мог тебя забыть?

– А какая разница, Петя? – Рука лежит позади на спинке дивана, но кажется, что обнимает. И палец так ласково по седому виску. И дыхание обдаёт щёку. – Вспомнил, и хорошо. Главное, что ты рад. Ты ведь рад?

Пётр Яковлевич только кивнуть и мог.

– Вот и славно. – Розен легко встал, дошёл до двери, выглянул в приёмную. – Вера Павловна, сделайте нам всем чаю, пожалуйста. И давайте-ка сядем, поговорим, обсудим наши планы…


***
Стол был круглый, но всё равно получилось так, что Пётр Яковлевич с Розеном сели с одной стороны, а Вера Павловна – напротив. Все трое молчали, но никого это не угнетало. Гранин так и вовсе зависал постоянно, взволнованно глядя на Розена – всё никак не мог насмотреться на своё ожившее воспоминание. Когда Розен замечал эти взгляды, он тепло Петру Яковлевичу улыбался и успокаивающе гладил по руке.

– Я думаю, что каждому из нас пора перестать казнить себя за прошлый провал, – качая в руке чашку, словно омывая её изнутри, заговорил Розен. – К тому же провала никакого и не было. – Он внимательно оглядел собеседников. – Малая закваска квасит всё тесто. Почему-то никто из нас в голове эту мудрую мысль не держал. – Розен усмехнулся. – Каждая домохозяйка знает, что тесто надо накрыть полотенчиком и в тёплое место поставить. А мы прыгали вокруг него с бубном, трясли квашню и постоянно порывались что-нибудь ещё туда добавить – чтоб уж наверняка. И кучу народу этим беспокойством заразили – столько людей нам помогали над этой квашнёй бдеть, что аж неловко. Вон Пётр Яковлевич до самого недавнего времени конторской службой всё себя за это наказывал. Но пора бы уже прекратить. Ты слышишь меня, Петь? – Розен игриво толкнул Петра Яковлевича локтем. – Я злодея погубил. Я тебя освободил, – низко наклоняясь над столом и заглядывая Гранину в лицо, весело продекламировал он. – И теперь, душа-девица, на тебе хочу жениться!

Пётр Яковлевич покраснел до кончиков ушей и поспешно закрыл лицо руками.

– Герман, прекрати этот балаган! – смущённо воскликнул он. И так застенчиво искоса на Розена глянул, что тот не удержался – отставил в сторону чашку и сердечно Гранина обнял.

– Мы все отработали свои уроки, – не отпуская больше Петра Яковлевича и продолжая держать его за плечи, твёрдо сказал он. – Я научился жалеть плоть человеческую и уважать стихию пола, Пётр Яковлевич удовлетворил свои мазохистские наклонности, а Вера Павловна познала Дзен, – весело подмигнул он абсолютно не смущённой его шуткой коллеге. – Пора бы уже и за дело взяться. На вас, Вера Павловна, я рассчитываю особо. Вы знаете – я всегда на связи. Все свои наблюдения, мысли – всё сразу мне скидывайте. Ныряйте, куда хотите, ловите там всё, что пожелаете, но выловленное – сразу мне. Договорились?

Вера Павловна с достоинством кивнула.

– А Пётр Яковлевич у нас известный мастер огранки и паучьих дел мастер. Он из всего этого нам такое великолепие сплетёт, что мы потом кучу народу этой сетью переловим. Ну, а я, господа, буду вами с удовольствием руководить. – Розен церемонно склонил голову. И рассмеялся. – На этом сегодня всё. Все свободны.

Вера Павловна принялась неспешно составлять посуду на поднос. Розен понаблюдал за ней секунду, вынул из кармана жёлтый платок и вложил Петру Яковлевичу в руку.

– Возьми. На память, – широко улыбнулся он.

Гранин крепко сжал платок в ладони.

– Что ж ты раньше его не использовал? – с мягким укором спросил он, долгим зачарованным взглядом утопая в синих розеновских глазах.

– Ты бы из Конторы не ушёл, – развёл руками Розен. – Зачем раньше времени рисковать?

– Ну, ты, как всегда, прав, – вздохнул Гранин. Развернул платок, потом вдруг скрутил его в жгут и завязал посередине узлом. – На память, – счастливо улыбнулся он.


Глава 24

Память успокаиваться не желала. Воодушевлённая проявленным к ней, наконец, интересом, всё говорила и говорила. Рассказывала взахлёб ненужные теперь подробности, неинтересные уже никому. Но иногда так больно цепляла – не вдохнуть, не выдохнуть – до слёз, до звона в голове. И тогда становилось обидно – зачем Герман так с ним поступил? Нет, он всё правильно сделал, конечно. И сработал чисто. Но ведь всё это время развлекался, кружил, дразнил. Очень профессионально глушил собственную память – для более полного погружения в историю и достоверности ради, вестимо. Но разве от этого легче? До конца-то всё равно не забывал. А Пётр Яковлевич мучился – вот этой вот тягой своей непонятной. Да что уж там юлить – влюблённостью, совершенно его поглотившей под конец. Именно так – всепоглощающей страстью. Крылатой, безрассудной и пьяной.

Герман всегда умел – заворожить, закружить, отравить собой, растворить в себе. Глаза в глаза, и столько страсти, и дух захватывает, и такое счастье беспредельное. И на всё готов, и сидишь, перья ломаешь, потому что – для него, потому что ни слова нельзя упустить из его вдохновенного лепета – нет! – его пророческого бреда, пифического божественного послания миру. И всё это – горячее и сладкое – только для тебя. И никто его такого больше не знает. Потому что никто больше не понимает – он так решил. Потому тебя и выбрал, чтобы все свои сокровища перед тобою вывалить, чтобы показать те тайные места, откуда – ух! – какой вид открывается. И ты стоишь на краю, внутри всё дрожит-переливается, но не от страха – от восторга! И не боишься высоты, потому что – рука в руке. И ты веришь, что он умеет летать.

И все эти битком набитые аудитории, гостиные, и все эти недоброжелательные, снисходительные, гневные, оценивающие взгляды не пугают тебя. Потому что из толпы, теснящейся подле кафедры, глядит на тебя такой вот Герман – сгусток чистейшей эйфории. А у вас же одно дыхание на двоих! И ты вдохнул – всё, ты больше не человек! Ты – пифия, объятая священным безумием пророческого вдохновения.

Да уж – ты мой наркотик, мой никотин… Не зря эта песенка дурацкая в мозгу вертелась.

А ведь до сих пор Пётр Яковлевич, если и вспоминал те времена, то только Главного во всём винил. Тот собирал все эти жаждущие нового слова толпы, газетчиков умело на крючок насаживал, чтоб рецензии, да обзоры… И всех этих солидных чиновных господ, скучающих эксцентричных дам и «мальчиков бледных со взором горящим» завлекал, интриговал, приманивал. Показал себя эффективным менеджером, что и говорить. И постоянно нагнетал, нагнетал, нагнетал. Уголь в топку подбрасывал.

Оказывается, не было бы всего этого, если бы не рассеянный молодой человек с жёлтым цветком в петлице.

И ведь всё между ними было так чисто – безупречно. И любовь, и страсть, и привязанность сердечная – всё это безумие принадлежало сфере Духа. Потому что Герман искал – и в лице Гранина обрёл – того, кто разделит с ним любовь к Божественному. И они вместе служили высокому, делили на двоих любовь к миру горнему. Зачем же теперь – так? И что теперь делать с тем неукротимым влечением плотским, которое Герман в этот раз в нём пробудил? Для чего? Знал ведь, что беспамятная его подсознательная привязанность легко преобразуется во что-то подобное. Пётр Яковлевич очень хотел спросить. И спросил.

– Герман, а флиртовал ты со мной зачем? Тебе скучно было?

Розен остановился, прислонился спиной и затылком к выступающему из ночной темноты дереву. Повизгивали тормозами автомобили, подмигивали красными и жёлтыми огнями. Шаркали по асфальту прохожие, телефонами светили.

– Сам не знаю. Наверное, во мне теперь слишком много неистребимо женского, – усмехнулся он. – И я очень по тебе скучал. Так что – от скуки, да.

Они помолчали. Потому что Пётр Яковлевич от обиды даже дышать в этот момент не мог – не то, что говорить.

– А ты теперь больше не можешь – меня не хотеть? – с невинной улыбкой спросил Розен.

– Нет, – сквозь зубы ответил Гранин. Внутри что-то рвалось, плакало и умирало.

– Тебе противно? – слабо улыбнулся Розен.

Гранин только вскинулся оскорблённо, потому что заговорить и не разрыдаться он бы сейчас не смог.

Розен тяжко вздохнул в темноте.

– Знаешь, Петь, – делая шаг навстречу, доверительно сообщил он, – Я все те тома, что мы прошлый раз с тобой написали, перечитывать теперь не могу. Не потому что это неправда, а потому что и так слишком много этому отдал… Устал, короче. Куда интересней, что по этому поводу другие пишут. – Он коротко рассмеялся и принялся пощипывать ворс на гранинском рукаве. – И мне недавно попалась книжка – публициста какого-то. Так этот борзописец увлечённо в ней доказывает, что весь мой аскетизм и безупречный морально-нравственный облик легко объясняется тем, что страдал я недугом под названием «фимоз».

– Чем?

Розен звонко расхохотался.

– Погугли, Петь. Не способен, мол, я был к половому соитию по чисто физическим причинам. Потому и воспевал высокое, ибо всё остальное было мне недоступно. И вся моя концепция, соответственно – результат сублимации – et cetera, et cetera…

Пётр Яковлевич автоматически переключился в режим защитника и сразу забыл себя жалеть. Он накрыл розеновскую руку своей и заблестел взволнованно глазами.

– Кинь мне ссылку на эту хрень, я на неё рецензию сделаю. Этот писака пожалеет, что когда-то выучил алфавит.

Розен глянул на него благодарно и снова опустил глаза.

– Я не к тому, Петь. – Он снова вздохнул, как будто камни ворочал. – Плевать мне на этого чувака. А на тебя не плевать. Понимаешь? И я точно знаю, о чём буду потом горько жалеть, если сейчас начну корчить из себя святого.

Он подождал немного, потом посмотрел умоляюще и с лёгкой угрозой в голосе произнёс:

– Не заставляй меня просить вслух о том, от чего будешь краснеть.

– Краснеть? – не понял Гранин. Хотя, нет, понял, конечно. Побоялся просто поверить.

– Ты дурак? – обиделся Розен. – Хорошо. – Он набрал в лёгкие побольше воздуху и чётко по-дикторски произнёс, – Пётр Яковлевич, пожалуйста, тра…

Гранин испуганно зажал ему рот ладонью. Остро почувствовал влагу и жар, и твёрдую полоску зубов. Осторожно отнял руку от мокрых розеновских губ и зачем-то вытер их большим пальцем.

– Ты точно этого хочешь? – сдавленным от волнения голосом спросил он.

– Я могу письменное прошение подать, – разозлился Розен, гордым движением головы уходя от гранинского касания. – У нотариуса заверить. «Я, Герман Львович Розен, находясь в здравом уме и твёрдой памяти, прошу своего коллегу и напарника Петра Яковлевича Гранина вступить со мной в сексуальную связь любым удобным и приятным для него способом. Подтверждаю, что делаю это добровольно, по любви, не из корыстных соображений, руководствуясь исключительно своими чувствами и желаниями, без принуждения, морального давления и шантажа». Дата, подпись, печать. Так нормально?

– И кто из нас дурак? – улыбнулся наконец Гранин.

Розен хмуро молчал и смотрел исподлобья. Пётр Яковлевич осторожно, словно на пробу, обнял его и шумно выдохнул в розеновское ухо:

– Прости. Но я, правда, не понимаю…

– Чего ты не понимаешь? – оскорблённо отозвался Розен.

Пётр Яковлевич и сам не знал, чего, но в мозгу включился настойчивый противный сигнал, замигал оранжевой лампочкой. Уже догадываясь, что ничего, возможно, не будет – ни теперь, никогда – после того, что сейчас скажет, он благоговейно приложился губами к виску, проложил торопливую дорожку из поцелуев к шее, втянул носом родной розеновский запах, от которого внутренности скручивало в жгут.

– Зачем тебе это надо? Ведь ты не хочешь меня совсем.

Розен вырвался, оттолкнул, отступил на шаг – злой. Был бы котом, сейчас бы – шерсть дыбом и хвостом по рёбрам – хлёстко.

– Я должен тебя упрашивать?! Будь мужиком и трахни меня уже! А потом рефлексируй сколько угодно!

В точку! Эта фригидная, высокоидейная сволочь просто использует его!

– Герман, у тебя же пульс, как у ёжика в спячке, – попытался улыбнуться Гранин, хотя душа рвалась в кровавые лоскуты и проклинала его самыми чёрными словами. – Кого ты обманываешь?

Розен коротко выдохнул, прикрыл глаза.

– Увидимся завтра на работе.

Гранин, сжав кулаки, смотрел ему вслед. Сердце, прикованное наручниками к батарее, рвалось и хрипело что-то уже совсем нецензурное, но рассудок бесстрастно курил в сторонке и на это представление не реагировал. Память встала рядом, тоже попросила прикурить, спокойно выщелкнула из пачки фотографий: ластился? – он всегда был ласков, благодарил так за понимание, за чистый опиум разделённого духовного восторга. Обнимал-целовал? Он всегда так делал, когда пытался склонить к очередной безумной авантюре. И чем безумнее та хрень, что он придумал, тем был нежнее. Все утопические проекты, которые заставляли влюблённую в его гений публику шарахаться и превращали преданных поклонников в идейных врагов (снова и снова, пока не осталось рядом уже совсем никого, кроме сумасшедших и благодушных), всегда вручались тебе на пике нежности – как самый дорогой подарок.

Гранин присел на заборчик, вынул телефон, набрал в поисковике «фимоз». Прочёл: «невозможность обнажения головки полового члена вследствие узости крайней плоти». Заржал, согнувшись пополам. Нет, у этого члена проблемы не с головкой, а с головой. Что он там говорил? Про сеть, которой собрался кого-то ловить. И какого хрена делает в головном офисе Вера Павловна?

Все эти вопросы следовало задавать сразу, а не истекать сиропом от умиления – «ах, Герман, мы снова вместе!».

Рука нащупала в кармане узел платка. Гранин вынул его, повертел. «Нет, Розен, – сказал он себе. – Во-первых, хрен ты соскочишь в этот раз, во-вторых, командовать парадом буду я».

Всё – цель задана, программа запущена. Увидимся завтра на работе.


Глава 25

В этот раз Пётр Яковлевич глядел на панель с кнопками в одиночестве. Нет, стеклянный кошмар больше не хватал его за ноги и не утягивал холодными щупальцами вниз. Без Германа сразу выцвело всё – и страх тоже.

Принимая вчера правильные и жёсткие решения, Пётр Яковлевич не учёл того, как сильно может изменить человека одна бессонная ночь. И одна подлая мысль, что был бы ты попроще, спал бы крепко и не один.

А ещё темнота и бессонница расслаивают монолитные истины на множество тонких смыслов. И среди них слюдяной плёночкой – тот самый, человеческий. А по человеческой логике – вроде, плотской и хлипкой, но ужасно живучей – выходило, что отказывать было нельзя. Не потому что – жестоко, а потому, что само теперь не рассосётся.

За время долгой службы в Конторе Пётр Яковлевич научился очень хорошо понимать людей. И он не мог не заметить, штампуя бесчисленные визы, что чаще всего людей приводят обратно в этот мир нереализованные плотские желания. Его собственное желание отягчалось ещё и тем, что было не отвлечённым, что упростило бы ситуацию, а родилось от соприкосновения с неожиданным (таким ли уж неожиданным?) новым качеством давно и бесповоротно вросшего в душу человека. А это значило, что если желание это сейчас не удовлетворить, то придётся китайской девочкой в следующей жизни сохнуть по прекрасному и недоступному шаолиньскому монаху – Неизвестно–Как–Его–Там–Будут–Звать. И не факт, что удастся его соблазнить.

Не проще ли дать соблазнить себя – здесь и сейчас?

Споткнувшись об эту мысль в очередной раз, Пётр Яковлевич скрежетнул зубами. Сначала он разберётся с мотивами розеновского альтруизма и поймёт, в какую историю тот пытается втянуть его на этот раз, раздобудет пару ежовых рукавиц для любимого Германа, а уж потом займётся воспитанием чувств этого гениального придурка. Использовать себя и свою привязанность вслепую он Розену больше не позволит.

Переступив порог того аквариума, который звался теперь его рабочим кабинетом, Пётр Яковлевич с облегчением выдохнул. Больше всего он боялся, что Герман не придёт. Но тот сидел за круглым столом, где вчера пили чай, и черкал что-то на листочке.

Не оглянулся, не дрогнул. Пётр Яковлевич попытался осторожно прощупать, цела ли ещё их сердечная связь, и нашёл в розеновском сердце холод, тяжесть и вязкую меланхолию. На мгновение стало страшно – не перегнул ли палку. Ведь сколько раз наблюдал: Герман рвёт с людьми сразу и навсегда. Не было случая, чтобы он повторно сблизился потом с человеком, который ткнул чем-то острым в его нежную душу.

Не глядя, Гранин поставил портфель на диван, не дыша, подошёл к Герману.

– Опаздываете, Пётр Яковлевич, – не оборачиваясь, сухо поприветствовал тот.

– Вы не сообщили мне график работы, Герман Львович.

Розен сразу вскинулся, заморгал, потому что такой беззащитный взгляд нельзя доверить чужому.

– В самом деле. Это моё упущение. Я подумаю, как лучше организовать ваше рабочее время. Возможно, вам сюда лучше вовсе не приходить. Будете работать удалённо.

– Решил похоронить свой проект?

Розен отщёлкнул карандаш, повернулся, наконец, лицом.

– Хочешь помочь? Не зря ты так похож на похоронного агента.

– Хочу помочь. Только ритуальные услуги не мой профиль.

– И какой же у тебя профиль?

Пётр Яковлевич элегантно, одним движением опустился на колени, сцепил руки за спиной, обхватив пальцами локти, и низко склонил голову, так что подбородком упёрся себе в грудь.

– Наше агентство предоставляет широкий спектр услуг по садо-мазо тематике. Приказывайте, мой Господин.

Ничего не происходило. Пётр Яковлевич, не поднимая глаз, подполз поближе и устроил свою голову у Германа на коленях. Полежал так немного, потом извернулся и подышал в ширинку розеновских брюк.

– О! Есть эрекция! – радостно воскликнул он и с интересом взглянул на Германа. Тот умирал от беззвучного смеха, закусив губу и вцепившись одной рукой в край стола, а другой – в спинку стула.

– Хотите, чтобы я продолжил, мой Господин? – с достоинством спросил Гранин. Ответить Герман не мог, поскольку, сжав зубы, трясся в припадке истерического смеха. Пётр Яковлевич пожал плечами, деловито наклонился вновь, взялся зубами за ускользающий крохотный язычок «молнии» и потянул вниз, собираясь расстегнуть розеновские брюки.

Герман вцепился ему в плечи, пытаясь отодвинуть, но так ослабел от смеха, что едва удерживал его на расстоянии пары сантиметров от своих гениталий, несмотря даже на то, что Пётр Яковлевич всё ещё не помогал себе руками.

– Хватит! – взмолился Герман. – Я понял, что поступил с тобой бесчеловечно. Я страшный садист.

Гранин послушно сел на пятки, выжидательно склонил голову набок. Был он растрёпан, дышал тяжело, но собой был доволен. Ведь всю эту сцену он разыграл экспромтом – научился-таки у Германа ловить волну и сёрфить вдохновение, отключая рассудок.

– Ты поступил по-детски, – доброжелательно сказал он, расцепляя, наконец, руки и одёргивая рукава. – Подозреваю, ты был всё-таки очень странной женщиной. – Он кинул на Германа осторожный взгляд, проверяя, не обидел ли его своими словами.

Тот немного погрустнел, но ответил с вызовом:

– Я всегда остаюсь собой, вне зависимости от того, женщина я или мужчина. Да, я странный. Тебя это не устраивает?

– Устраивает, малыш. – Гранин чувственно чмокнул воздух. – И мне очень жаль, что жизнь в женской своей ипостаси ты провёл не со мной.

Розен облокотился о стол, подпёр висок указательным пальцем – сколько Гранин его помнил, это была любимая германова поза.

– Хорошо, я расскажу тебе. Ты же понимаешь, что мне тоже было над чем пострадать после той цыганочки с выходом, которой мы порадовали праздную публику в прошлый раз. Ты решил, что всем без исключения должен, и впрягся батрачить в Конторе, а я решил вывернуть свою карту наизнанку и прожить жизнь в связке с таким же самовлюблённым идейным засранцем, каким был сам. Как ты догадываешься, ты под это определение абсолютно не подходил.

– И почему меня это не радует? – покачал головой Пётр Яковлевич.

– А это уже сантименты, – нахмурился Розен. – Петь, ты меня очень обяжешь, если поднимешься, наконец, с колен.

Пётр Яковлевич сообразил, что забылся и до сих пор сидит на полу. Поспешно поднялся, отряхнулся, пригладил волосы. Придвинул стул и устроился напротив Розена, отзеркалив его позу. Теперь Германом можно было любоваться вблизи. Но тот почувствовал повисшее между ними эротическое напряжение, засмущался и сразу сел ровно, как девица на смотринах. Пётр Яковлевич красноречиво вздохнул и тоже откинулся на спинку стула.

– Разумеется, у карты было двойное дно, – продолжил Розен, разглядывая теперь исключительно свои пальцы. – Вот скажи – что нужно, чтобы постоянно осознавать свою женственность?

– Мужчина? – предположил Гранин.

– Правильно. Но в каком случае ты будешь сознавать в себе это качество острее – когда тебя боготворят и носят на руках или когда в тебе женщину не видят?

– Ой, Герман… – покачал головою Гранин. – Не жалеешь ты себя.

– Для этого у меня есть ты, – усмехнулся Розен. – Так вот. Про гвоздь в ботинке ты не забудешь, даже если очень захочешь. Скажи после этого, что я не гений.

– Гений, – с готовностью подтвердил Пётр Яковлевич. – И я начинаю понимать логику твоего нового гениального замысла.

– Да ну? – оживился Герман.

– Ну да, – передразнил его Гранин. – Раз гвоздь в ботинке это так эффективно, ты решил поместить свою благоприобретённую женственность в ещё более жёсткие условия. Гомоэротическая драма – что может рельефнее обнажить проблему Женственности в Человеке? Так?

– Это не значит, что я тебя использую, – помрачнел Розен.

– Конечно, нет, Герман! Ты просто так устроен.

– Гранин, ну какая тебе разница? – завздыхал и заёрзал Розен. – Ты же всё равно меня любишь! Всегда любил.

– Люблю. Но геем становиться не планировал.

– И не становись! – обиделся Герман. – Страдай молча.

– Ну, ты и козёл!

– Попрошу без оскорблений.

– Извини. Вырвалось. – Пётр Яковлевич с тихим изумлением обнаружил, что не может на Розена всерьёз рассердиться. – Что будем делать дальше? – смиренно спросил он.

Герман пожал плечами.

– Тогда поедем ко мне. Я всю ночь глаз не сомкнул и теперь меня рубит ужасно. А ты рядом посидишь. Или полежишь – как тебе удобнее.

– Полежу, – пробурчал Розен. – Я тоже всю ночь не спал.

– Отлично! – всхлипнул от смеха Гранин, прикрывая глаза рукой. – Их первая брачная ночь случилась в день, и они провели её, целомудренно обнимаясь во сне… Герман, ты действительно гений!


Глава 26

По дороге Гранин постоянно ловил себя на том, что смотрит на Германа, – смотрит, любуется. Мысленно отвешивал себе подзатыльник, отворачивался, а через пять минут обнаруживал, что смотрит снова. Причём таким влюблённым взглядом, что, кажется, только идиот не поймёт, чем этот взгляд полон.

Попытался представить Германа женщиной – не вышло. Да и зачем? Гранин любил его в любом теле. Сердце его любил. Чуял его – горячее – сквозь плоть, сквозь рёбра. Обжигался, плакал. Немел от восторга и благодарности, когда Герман делился с ним частичкой знания своего сердечного. А знал он захватывающие вещи. И всем хотел рассказать. Но рассказывал только ему. Верил, что тот сумеет донести это откровение до других так, как он сам не сумеет.

И ведь даже тени желания плотского раньше не возникало! Ну, ни разу! Ни мыслишки никакой, ни минутной неловкости, ни томления. Так высоко и чисто было всё то, во что оба были влюблены. И заняты были тем, чтобы других заставить в это влюбиться.

А теперь, как выясняется, Герман сделал апгрейд – обогатил свою внутреннюю сущность женственностью. Логично – чему поклонялся, то принял в дар. И теперь не он хочет, а Женственность в нём хочет – если верить его же собственным словам. А если верить своим ощущениям, то внутри Германа появился мощнейший магнит. Интересно, другие чувствуют его притяжение? Пётр Яковлевич просканировал пространство, в памяти порылся – чувствуют.

– Герман, а женское восприятие сильно отличается от мужского? Или ты зря страдал? – рискнул он спросить уже возле подъезда.

Розен сразу вдохновился, заулыбался.

– Петенька, это же совсем другой уровень постижения реальности! Я ведь тебе уже говорил – самые тонкие феномены, самые высокие истины без него недоступны! Это ключик – понимаешь? Ты доходишь до определённого уровня, а дальше ходу нет! Потолок. И чтобы узнать, что за ним Небо, нужно раствориться, испариться, чтобы просочиться наружу – через трещину в этом потолке. Когда ты женщина, к тебе само всё приходит. Как птицы на дерево садятся без страха, потому что оно часть природы, часть леса.

– Да, я помню, – вздохнул Пётр Яковлевич, отпирая входную дверь. – Ты идёшь и чувствуешь, лежишь и чувствуешь, едешь в метро и чувствуешь…

Герман только улыбнулся и без возражений позволил снять с себя пальто.

– Ты голодный?

– Не знаю, – честно ответил Розен.

– На кухню иди, – не стал разбираться Гранин. – Чаю выпьем и – спать. Голова, как чугунная уже.

Видеть Германа в своём доме Пётр Яковлевич уже и не надеялся. Он только сейчас понял, какую тяжесть таскал на сердце со вчерашнего вечера, потому что вздохнул, наконец, свободно. Кажется, то, что он сейчас чувствовал, называется умилением.

Герман тоже – благодарно блестел глазами и улыбался беспрестанно. Но прикоснуться теперь, похоже, не решался. Гранин, заметив это, загрустил.

– А с кем ты карту свою связал прошлый раз? Я его знаю? – ревниво спросил он вдруг. Захотелось в болячке зачем-то поковыряться, подкормить свою тоску – как есть мазохист.

– Нет.

Герман ответил так быстро и с таким нежеланием продолжать эту тему, что Пётр Яковлевич ему не поверил.

– Врёшь, – уверенно заявил он. – Колись – кто? Я ведь могу архивы поднять.

– Петь, ну зачем тебе это? Какая тебе разница – кто? – заупрямился Розен.

– Судя по тому, как ты упираешься, разница огромная.

Герман помрачнел, отодвинул тарелку.

– Не думаю, что вы часто пересекаетесь.

– Так он из конторских?! Чуяло моё сердце… Говори, кто.

– Ничего тебе имя его не скажет, – с досадой бросил в ответ Розен. – Ты, может, видел его пару раз – такой длинный, чёрный…

– Негр? – попробовал пошутить Гранин.

Герман прыснул было смешком, но улыбка его быстро выцвела.

– В сюртуке таком дурацком…

Гранину показалось, что в голове кракнул и полетел какой-то предохранитель – мозг ошпарило нечеловеческой яростью.

– Лапонька, ты сдурел?! – заорал он, отшвыривая посуду. – Хуже никого не нашёл?

Пётр Яковлевич, действительно, знал о Вие немного, но того, что он знал, на смертный приговор на Нюренбергском процессе хватило бы.

– Это он – идейный?!

– Ты даже не представляешь себе, насколько! Настоящий маньяк! – Розен ушёл в глухую оборону – видно, не таким уж правым себя чувствовал.

– Насчёт маньяка, согласен! Такой маму родную на органы продаст, если потребуется, и не поморщится! Это для него ты – гвоздём в ботинке?! Как он тебя в асфальт не укатал?

– Ему очень нужен был именно этот ботинок, – зло усмехнулся Розен. Прямо вот так вот без сантиментов заточку в сердце вогнал.

– Это ты у него нахватался? – Гранин только сейчас понял, что не показалось, что просвечивает теперь что-то чёрное на дне розеновской души. – Раньше ты манипулировать людьми не умел.

– Должен же я был поиметь хоть какую-нибудь пользу от взаимодействия с ним лично для себя? – с вызовом бросил Герман.

– Я тебе тоже для пользы?

– Нет.

Пётр Яковлевич чувствовал, что не осталось у него больше ни сил, ни желания во всём этом разбираться. Захотелось лечь и не проснуться. Герман – его Герман! – в лапах вот этакой твари! Добровольно! Гранин слишком хорошо представлял, какой должна была быть для Германа жизнь с таким человеком. И от невозможности что-либо изменить внутри что-то ломалось и рассыпалось жалкими бесполезными шестерёнками.

Он почти уже смирился, почти уговорил себя принять и простить – кого? себя? – как вдруг вылезло непонятно откуда – Гранин вспомнил кое-что из тех сведений, что Служба Безопасности нарыла в своё время на Германа.

– Котенька, а ведь ты с ним не развязался. – Он с ужасом глянул на Германа. – Ты же с ним… Только не говори, что ты с ним…

Розен напрягся, но ничего отрицать не спешил.

– С-сука ты, Герман! – Гранин взвился, почти уронил стол, пытаясь схватить Розена за грудки. – Убью!

Ему не удалось изловить Германа. Тот выскользнул в коридор, хлопнул перед гранинским носом дверью в спальню. Щёлкнул замок.

– Открывай. – Гранин шарахнул по двери кулаком – зашелестела-зашуршала, осыпаясь, штукатурка. И зачем только замки ставил? Один ведь жил. От кого запираться собирался? – Герман, я всё равно тебя достану. Будет только хуже.

Слышно было, как Розен с той стороны дышит.

– Тварь. Я твой цветок этот жёлтый до конца жизни в Библии хранил. Вместе с твоими стихами. А ты не мог…

В замке неожиданно повернулся ключ.

Гранин помедлил, прежде чем войти. Розен стоял посреди комнаты – испуганный, как ребёнок. Глаза огромные и дышит так, будто сейчас заплачет.

– Мне было шестнадцать. Я должен оправдываться? За что? Тебе же от меня ничего не нужно было – ни тогда, ни теперь.

Этот аргумент немного отрезвил, но Гранин всё равно сделал шаг вперёд.

– Теперь нужно. – Он протянул руки и к себе Германа поманил. – Иди сюда. Если я с тобой что-нибудь сейчас не сделаю, я свихнусь.

Розен помотал головой и отступил вглубь комнаты.

– Герман, если я тебя поймаю, то загрызу нахрен. Иди сам.

Розен сделал ещё шаг назад.

– В окно прыгнешь? – скептически хмыкнул Пётр Яковлевич.

– Как вариант! – бойко отозвался Герман, нащупывая позади себя штору. Если бы не свистящее частое дыхание, можно было бы поверить, что ему совсем не страшно.

– Трепло. Иди, не бойся. Я больше не злой. Только сильно возбуждённый.

Кажется, Герман поверил, потому что прекратил кружить по комнате и позволил зажать себя в углу у окна. Глядя на его полуопущенные ресницы, Пётр Яковлевич признался себе, что никогда не видел ничего эротичнее, чем это пугливое достоинство, с которым Розен замер в его руках. Под ладонями пульс его – тяжёлыми каплями. Дыхания не слышно – он дышит, вообще? Гранин остановился в микроне от поцелуя – так, что губам щекотно. Дышит. Невиннейшая прежде привязанность сердечная, восторг, любовь и преклонение разом вскипели внутри, по таинственным алхимическим законам превращаясь в чистую страсть. Всему этому, оказывается, не хватало телесного желания, чтобы стать живым полноценным счастьем. Впрочем, злость тоже никуда не делась. Пётр Яковлевич сам не знал, что он пытается сделать: задушить Германа, загрызть, растерзать. Целовал его так, будто хотел съесть, тянул за волосы, вынуждая подставить горло, впивался в его тело пальцами до синяков. Но самое чудесное – он чувствовал отклик. Герман ему верил и пускал туда, где пряталась ото всех его трепетная чувственность. А это следовало ценить. И сбавить напор, и затаить дыхание, и сделаться нежным. И знать, что всего этого будет мало – что бы он ни сделал, будет мало. Потому что желание, поглотившее его сейчас, это желание бессмертного существа – а оно неутолимо.


Глава 27

Пётр Яковлевич пробирался в прихожую на цыпочках и не дыша. Солнечная тишина, повисшая в комнатах, была такой лёгкой, что могла, словно пух, разлететься от самого деликатного чиха. Где-то там мирно спал Герман, вокруг него порхали феи сновидений и строгие ангелы прикладывали палец к губам. Пётр Яковлевич терялся под их суровыми взглядами и, понятливо кивая, пятился к двери. Он сумел бесшумно одеться, выскользнуть на лестницу и даже запереть квартиру, не звеня при этом ключами. Выдохнул. И степенно спустился по лестнице вниз.

Солнце слепило всеми стеклянными поверхностями, и даже небо казалось стеклянным – так ярко бликовала его лазурь от солнечного света. Пётр Яковлевич шагал в распахнутом не по сезону пальто, стойко встречая грудью массу холодного воздуха и радуясь при этом, как альпинист на вершине Эвереста. Ему казалось, что пространство вокруг его тела нагревается от излишков тепла, которое вырабатывает теперь ядерный реактор внутри. Потому что Розен, словно стержень из обогащённого урана, встроился в него и запустил необратимую цепную реакцию в теле.

Ни за что, ни за что Гранин не оставил бы этим утром Германа одного, но, едва проснувшись, Пётр Яковлевич похолодел от мысли, что до сих пор не сдал Артемию Ивановичу дела. А ведь обещал. Сегодня и обещал! Пришлось спешно собираться и идти в Контору. Проверить заодно, как Тёма с новой должностью справляется.

Переступив порог архива, Гранин сразу заскучал, застав привычную конторскую рутину. Он ещё по дороге вспомнил (последние дни с ним это часто приключалось – будто запечатанные соты вскрывались, и их содержимое вытекало в сознание), так вот, он вспомнил, что прошлый раз рулил Конторой вместе с Германом. Точнее, он сам рулил Конторой, а Герман – им. Тогда все только на Розена и работали – пахали, чтобы обеспечить ему полезные контакты, широкий общественный резонанс, неослабевающий интерес публики и поддержку со стороны нужных людей.

– Пётр Яковлевич, ты не вовремя, – откровенно признался Артемий Иванович, едва заметив Гранина на пороге своего кабинета.

– Ты же сам просил… – растерялся тот.

– Просил. Но я не думал, что мы так закопаемся. – Он повёл рукой вокруг себя, демонстрируя изрядно выросшие бумажные завалы. – После диверсии твоего ненаглядного Германа специальная комиссия перетряхивает теперь весь архив. Как ты понимаешь, объём информации очень большой. Мы пашем без выходных.

– Сочувствую, конечно. – Пётр Яковлевич развёл руками. – Ну… Бог в помощь! Позвони, когда освободишься.

– Вот ведь что делает с людьми любовь и свобода. – Артемий Иванович внимательно глянул поверх очков. – Ни капли раскаяния. Ты ли это, Пётр Яковлевич?

Гранин немного смутился – так, совсем чуточку – и счастливо улыбнулся на прощанье. Знал, что Тёма поймёт его без слов. Он действительно чувствовал себя этим утром самым счастливым человеком на свете и ощущал внутри такую лёгкость, что хотелось попробовать летать – вдруг получится? Приземлился он очень быстро – как только в коридоре встретил Вия. Мысленно передёрнул затвор автомата.

– Кто-нибудь! Опустите мне веки, – прикрывая глаза рукой, неприязненно пробормотал Вий. И окинул снисходительным взглядом. – Поговорить хочешь или подраться?

– Убить, – сухо ответил Гранин.

– А последнее слово? – не впечатлился тот. – Мне есть, что сказать.

– Говори.

– Здесь?

– Нет. В кабинет ко мне пойдём.

– Без свидетелей хочешь? – усмехнулся Вий. – Умно.

Он развернулся и пошёл по направлению к лестнице. Пётр Яковлевич, двинулся следом, остро жалея про себя, что не может безо всяких разговоров просто выстрелить Вию в затылок.

Тот обернулся на эти мысли с тонкой змеиной улыбкой на губах. Слышит, сволочь. Не зря сразу понял, что Гранин знает про их с Германом бывшую связь. И что у Петра Яковлевича теперь есть право ревновать. Чёрт! Слишком много знает!

На эту вспышку Вий отреагировал блаженной улыбкой – будто конфет объелся. Наверное, если начать ногами его пинать, просто кончит от восторга.

– Какие у тебя интересные сексуальные фантазии, – ядовито заметил Вий, прислоняясь плечом к стене возле гранинского кабинета.

– Я практик, – коротко ответил Гранин, отпирая дверь и распахивая её перед бывшим соперником. – Фантазии не мой профиль.

Вий змеиной тенью скользнул внутрь, без приглашения уселся на диван, да так вальяжно раскинулся, разве только не прилёг – уверен в себе, гад.

– Ты за что меня убить-то хочешь? – лениво глянул он из-под ресниц. Эти его полувзгляды, скольжение, обволакивание, душный плотный захват бесили Петра Яковлевича неимоверно. Убить, действительно, хотелось. И с каждым мгновением всё сильнее. – За то, что я развратил невинного юного Германа? Так я тебе скажу – он нарывался конкретно.

– Тем, что невинный и юный? – холодно поинтересовался Пётр Яковлевич, бросая ключи на стол и обходя его, чтобы сесть в кресло. О! Он умел держать себя в руках. Поэтому он расстегнул пиджак, придвинулся с креслом к столу поближе, уселся по-прокурорски – как будто молоточек в руке и конвой у двери.

– Гранин, я вижу, что ты нормальный мужик, – задушевнейшим тоном заговорил Вий в ответ, принимая позу попроще и поделикатней. – Я тебе прямо скажу, мы оба с тобой – лохи, каких свет не видывал. Ты не сомневайся, – заверил он Гранина, заметив его скептически поднятую бровь. – Я тебе сейчас расскажу, как эта невинная роза меня поимела.

Пётр Яковлевич молчал и ждал продолжения. Лицо его не выражало ничего, хотя он уже начал бояться того, что расскажет ему сейчас Вий.

– Ты ведь в курсе, что у нас с ним на прошлую жизнь был долгосрочный контракт?

Пётр Яковлевич сдержанно кивнул. Вий тоже покивал и задумчиво погладил пальцами обивку дивана – так чувственно, словно это была кожа его любовницы. Гранина передёрнуло от этой мысли. Убить Вия хотелось всё сильнее – просто за то, что он когда-то прикасался к Герману и не любил его при этом.

– Карту мне делал, разумеется, он. Я ещё восхитился тогда – шикарная карта! Дурак.

Пётр Яковлевич усмехнулся про себя: действительно, дурак. Кем ещё надо быть, чтобы недооценить Германа? Поделом тебе.

– Я не буду рассказывать тебе о своих целях, но они у меня были, и серьёзные. А с такой картой складывалось впечатление, что я обязательно их достигну, – с каким-то ожесточением делился теперь Вий. – Я ещё спросил, мол, ты-то что с этого договора получаешь? А он мне: просто помочь хочу, буду тебе боевой, так сказать, подругой. Мне это польстило, конечно. Я не сомневался, что служить тому делу, которому я служу, любой мыслящий человек почтёт за счастье для себя. Ты уже догадываешься, что дальше было?

Пётр Яковлевич равнодушно пожал плечами.

– Правильно, – сладко улыбнулся Вий. – Об этом невозможно догадаться. А дальше было так: всё у меня складывалось в жизни, как по волшебству – и знания, и нужные люди, и возможности на меня щедро сыпались. Потом эта Роза Люксембург появилась – эдакая святая народоволка. Юбка в пол, коса до пояса, бровки соболиные, губки бантиком, глядит дерзко – идейная настолько, что просто плакать хочется от умиления.

Пётр Яковлевич постарался унять сердцебиение – не хватало ещё, чтобы этот тип понял, как взволновал его этот образ. Недавно он гадал, как выглядел Герман, когда был женщиной, а теперь понял – только так он и мог выглядеть. И Гранин сразу и безоговорочно в этот образ влюбился. Влюбился и уже страдал.

А Вий продолжал – так сладко, так вкрадчиво, как будто соблазнял, а не рассказывал:

– А главное, в рот мне смотрит, каждым моим словом восхищается, жаждет вместе со мной идее служить и жизнь на это положить. И ведь не обманывает! Воодушевляет, поддерживает, тяготы терпит. Я проникся. Всё, что знал, перед этой Верой Засулич вывалил, поделился с товарищем по борьбе… Я потом узнал, что он меня вместо камеры хранения использовал: чтобы самому всё это по крупицам в который раз не собирать, он мне эту работу доверил, а потом пришёл и забрал все те знания, которые ему в той жизни были нужны – чтоб не вспоминать и не зависеть от этого – вспомнишь, не вспомнишь.

Петру Яковлевичу не удалось сдержать нервный смешок – он оценил изящный германов ход. Вий поднял на него глаза, просканировал откровенно.

– Болван влюблённый, – констатировал он. – Ты-то хоть карту свою сам делал?

– Сам.

– Повезло тебе.

Теперь, когда Вий понял, что рассказ его не находит сочувствия, он скрестил руки на груди, ногу на ногу закинул – закрылся. И продолжил уже спокойно, без особых эмоций.

– И он никогда со мной не спорил, только мягко так предлагал – а может быть, это не совсем так, а вот этак? Это жутко меня раздражало. А кто ж знал, что карта с секретом? Короче, когда моё недовольство достигло некой критической отметки, сработала катапульта, и выкинуло меня из тела – я даже сообразить ничего не успел. Я человек не злой, Гранин, – Вий картинно прижал руку к груди, – и ценю мастерскую интригу. Поэтому когда я поостыл-поразмыслил, я понял, что противник мне достался серьёзный, а я его недооценил. Но я теперь также очень хорошо знаю, что Герман Розен – хладнокровная, циничная, расчётливая сволочь. Это комплимент. Не напрягайся, – усмехнулся он, заметив, что Пётр Яковлевич гневно сверкнул глазами. – И я тебе всё это сейчас говорю, чтобы не было у тебя иллюзий. Потому что когда они разбиваются, бывает очень больно.

– Спасибо. Я ценю твою откровенность, – вежливо заверил Пётр Яковлевич. Виев рассказ оказался не страшен и мучительных для влюблённого сердца подробностей не содержал.

– Господи! Что ты там ценишь, Гранин? Ты не понял, что я тебе сказал? – Вий наклонился вперёд, словно хотел заглянуть в глаза – пусть расстояние и не позволяло осуществить этот манёвр. – Ты в курсе тех бредовых идей, которыми он увлечён? Про женственность он тебе ничего не впаривал? Так я тебе скажу – никогда ему не понять, что это такое, потому что он запачкаться боится. Он некрасивые детали просто выкидывает. И что в итоге получается? Идеалистическая хрень.

Вий неожиданно встал – скорее, перетёк в стоячее положение. Как это у него получалось – уму непостижимо.

– Ладно. Захочешь поговорить, ты знаешь, где меня найти. А ты захочешь, Гранин, уверяю тебя. И я подожду.

Пётр Яковлевич смотрел ему вслед и не чувствовал ничего. Нет, чувствовал! Очень хотелось домой, к Герману. И сердце его чуть из груди не выпрыгнуло от счастья, когда он увидел, что Герман его в прихожей встречает.

Недовольный, правда, руки на груди скрестил.

– Ты какого хрена на работу сегодня попёрся? Тёма звонил, жаловался на тебя.

– Я обещал…

– А телефон тебе на что? Обещал он… Что ещё можешь сказать в своё оправдание?

– Тортик. – Пётр Яковлевич протянул Розену прозрачную коробку, в которой было что-то медовое, карамельное, сладкое до невозможности. И золотая ленточка сверху.

– Тортик на завтрак? – сразу растаял и разулыбался Герман, принимая коробку. Полюбовался, отставил её на тумбочку и тепло Гранина обнял. – Петенька, ты идеален. Если бы ты ещё и презервативов купил…

Пётр Яковлевич перехватил розеновскую руку и сунул её в карман своего пальто. Тот нащупал там пару запаянных в целлофан коробочек и заколыхался от смеха.

– Ты идеален без вариантов! И что же мне с тобой с таким делать?

– Любить.

– Люблю.


Глава 28

Выяснилось, что Герман любит целоваться – долго, нежно, томно, страстно, акварельно-воздушно, дзен-медитативно, экстатически-пылко и чувственно-сладко. Он готов был делать это часами, протирая спиной стены и двери, а брюками столы и подоконники, задыхаясь под вешалкой среди жарких пальто или просто повиснув у Гранина на шее посередине комнаты. Пётр Яковлевич в поцелуйный процесс втянулся быстро и так же быстро понял, насколько это осмысленное и невероятное по своей наполненности занятие.

Поначалу под лавиной чувственных впечатлений он не уловил тонкого и деликатного внутреннего движения – так нежно подалось и тронулось с места привычное, ставшее уже механическим и потому безразличным. Но в один прекрасный момент он осознал, что меняется его настройка. На секунду сделалось обидно, что снова Герман поступает не по-человечески – не любит, а использует любовь для сугубо практических целей, но зрячее сердце успокоило – любит, а любовь сама по себе растворяет застарелую окаменелость и делает внутренность текучей и живой.

С этого момента Пётр Яковлевич сознание уже не выключал и позволил ему бесстрастно фиксировать происходящие изменения. Как любой исследователь он давно знал, что любую истину надо прожить, пережить телесно – за этим все они сюда и возвращаются. Потому что только так очередная истина становится неотъемлемой частью твоего бессмертного существа. Понять (рассудком) – это только первое приближение к тому, чтобы знать. Осталось разобраться, что же именно должен он в этот раз понять и пропустить через себя.

Оказалось очень увлекательным делом читать Германа, как трактат, и переводить содержащееся в нём послание. Губами, руками и – ах! – всеми остальными частями тела вчитываться и тонкие смыслы различать. А поскольку сам Герман не был замкнут на этом мире и в этом теле, то очень скоро Гранин едва не захлебнулся в том потоке, который через Розена обрушивался из Источника в эту реальность.

Пётр Яковлевич быстро понял, что Герман ждёт от него кристаллизации того знания, который несёт в себе поток. Каждый всплеск следовало заморозить, чтобы можно было рассмотреть и понять, что внутри. Так было и раньше: Герман захлёбывался словами, рвал на себе волосы, стонал, ругался, мучительно и путанно пытаясь изложить своё очередное прозрение. Гранин, не перебивая, слушал и вникал без суеты. А потом кратко и ясно излагал на бумаге. Герман его за эту способность боготворил. И не раз пылко целовал в порыве благодарности со слезами умиления на глазах.

Но тогда это были совсем другие поцелуи. А в этих было… что-то такое было – на кончике языка… Кхм. Да, языка. Пётр Яковлевич всё никак не мог уловить. Герман с готовностью давал распробовать. Повторял. Снова и снова.

Как всегда озарение оказалось внезапным – молния шарахнула и на мгновенье осветила незнакомый пейзаж. И реальность распалась. Точнее, раскололся сосуд, который удерживал её в себе. И она разлилась, плеснула волной. Пётр Яковлевич завис над мокрым задыхающимся Германом, который с надеждой вглядывался в его лицо. Тела больше не было. Не было предметов. Точнее, границы между ними были весьма условны. А сами предметы были, скорее, различными состояниями материи (или света?). И Гранин чувствовал, что молекулы его тела являются одновременно молекулами всего, что вокруг. Покой, в котором пребывала материя, любовь, с которой она отдавала себя в руки Творца, были абсолютны. И они были абсолютно женственны. Гранин даже удивился, сколько они с Германом прошлый раз напутали и намудрили, пытаясь об этом рассказать.

Удерживать предельную ясность сознания слишком долго было, конечно, невозможно. И переживание органического единства с природой, с божественной плотью этого мира было слишком ярким, слишком полным – оно исчерпало казавшееся неутолимым желание до дна. Погружаясь в сон, Пётр Яковлевич знал, что Герман улыбается, удовлетворённо вздыхает и, так и не выбравшись из-под него, тоже засыпает. Он, вообще, теперь слишком много знал. И всё это надо было срочно записать.


***
– Что за чёрт?! – Пётр Яковлевич резко отодвинул от себя ноутбук и бессильно откинулся на спинку кухонного диванчика, роняя руки на колени.

– Что не так, Петенька? – Розен накрыл кастрюлю крышкой, убавил газ и оглянулся.

– Что бы я теперь ни начинал писать, всё какая-то порнография выходит, – пожаловался Гранин. Знал, что Герман непременно его пожалеет, приласкает.

Тот, в самом деле, сразу подошёл, присел рядышком, по волосам ладонью нежно провёл, в щёчку чмокнул.

– Где порнография? Это? Это художественное произведение, – с укором заметил он, кинув внимательный взгляд на экран.

– Я и говорю – порнография какая-то!

– Ох, Грунечка, – воздушно рассмеялся Розен, – я, кажется, забыл тебя предупредить… Это наш новый способ взаимодействия с миром.

– Котя, как можно? – возмутился Пётр Яковлевич. – Это же важные вещи! Разве можно их так излагать?

Розен вздохнул, придвинулся к Гранину ближе, приобнял, провёл носом по его скуле.

– А ты хочешь, как раньше? Чтобы собралась кучка эстетов, растащила бы всё на цитаты, истолковала бы самым причудливым образом? Своего из обломков понастроила и гордо назвала бы всё это философией?

– Даже если так. Но там можно было спорить! Отстаивать. Когда есть, от чего танцевать, когда есть чёткая концепция…

– А мы не будем ни с кем больше спорить, – серьёзно ответил Розен. – И чётких концепций не будем формулировать. И в продвижение вкладываться не будем. Просто раскидаем это, – он кивнул на монитор, – в разных доступных местах. Кому надо, тот прочтёт. Кто сможет, тот поймёт.

– Герман! – с отчаянием воскликнул Пётр Яковлевич. – Но ведь за это, – он ткнул пальцем в ноутбук, – тебе не только фимоз припишут! Ты таких диагнозов даже не слышал, которые тебе за это приклеят!

– А не пофиг ли мне? – улыбнулся Розен, устраивая подбородок на гранинском плече. – Я фигура больше не публичная и, что про меня скажут, никому не интересно. Виртуальному мне теперь всё – Божья роса. И потом. – Розен отодвинулся, чтобы лучше Гранина видеть. – Сравни тогдашнюю аудиторию и нынешнюю. Она выросла в разы. И за счёт этого весьма опростилась. А что это значит? Значит, что обращаться к ней нужно теперь на телесном уровне. Нынешние люди усваивают идеи, как пищу – проглатывают и не догадываются даже, что из съеденного организм усвоил.

Гранин глядел с сомнением, но спорить не решался. Розен разулыбался, наблюдая его внутреннюю борьбу.

– Петенька, всегда найдутся люди, которым проще приписать тебе физическое уродство и таким образом объяснить себе, откуда твои высокие мысли взялись. Потому что ничего другого они не знают – нет у них вертикальных связей. И ты ничего с этим не сделаешь.

Гранин сразу вспомнил Вия – и будто раскалённый прут в сердце провернули. Вспомнил слова его, что Герман «нарывался конкретно» на то, чтобы его невинности лишили. Вий, получается, тоже по-своему истолковал, почему Герман такой игривый и ласковый. А то, что он просто такой – от внутренней нежности своей – этому уроду даже в голову не пришло.

– Ревнуешь? – тут же просёк Герман.

Пётр Яковлевич только кивнул.

– Но я же весь твой! – улыбнулся ему Розен.

– Мой, – согласился Гранин. И заставил себя разжать зубы – потихонечку отпускало. – Ты только не исчезай больше никуда.

– Петенька! Торжественно тебе обещаю, что если я вдруг соберусь исчезнуть, то обязательно захвачу тебя с собой.

– Обещаешь?

– Обещаю.

– Смотри не забудь.

«Сугроб на разломе, как сахар. Крошится, жёсткий, царапает пальцы. Собирается испариться, но земля тянет его к себе – хочет выпить. Я запоминаю: разбитый асфальт, корни берёзы, вскрывающие его как консервную банку, висящую на одной нитке пуговицу, покрасневшие от холода пальцы, в которых сверкают крупинки отбелённого солнцем снега. Запоминаю душный шерстяной запах пальто – кажется, от него скоро повалит пар, как из-под утюга. Запоминаю лёгкий солнечный ветер, влажные трещины на штукатурке, счастливый голубой прищуренный глаз и тонкие синие полоски на рубашке. Мелкую лужицу, франтоватого воробья – пор-р-х-х-х… Этот день, эта тихая улица – снова послание. Поэтому я запоминаю – когда-нибудь перечитаю и пойму…».

– Так годится? – Гранин сурово хмурится и посматривает с беспокойством.

– Очень хорошо, Петенька, очень чувственно. С нетерпением жду, когда ты примешься за эротику.

– Никогда, Герман. Нет.

– А если так? – Германов палец легко обводит профиль, задевает нижнюю губу, щекотно касается подбородка, скользит вниз, цепляется крючком за верхнюю пуговицу. Дыхание затаил, смотрит на губы, тянется.

– Герман, – вполголоса, чтобы не спугнуть, говорит ему Гранин, – этого добра везде полно. Что ты надеешься сказать на эту тему нового?

– Мне нужна многослойная философская эротика, – тающим голосом отвечает Розен прямо в губы.

Пётр Яковлевич тяжело дышит, прикрывает глаза.

– Я не понимаю.

– Понимаешь.

– Может, стихи? – Гранин уже влажно касается губами.

– Может, стихи, – шепчет Розен – будто бабочка крыльями задевает.

«Поймай голос. Дай ему прозвучать – через твои пальцы и твоё дыхание. Голос земли, которая любит. Вышивает бисером свою тоску по траве. Как ребёнок, который не ведает стыда, она смотрит, как губы тянутся к губам – это то, что она хочет сказать – что-то про любовь. Она нарядилась в простенькие цветочки и ждёт восхищённых взглядов. Она ждёт – не тебя. Ждёт, что ты заберёшь её письмо, что ты его напишешь…».

– Так?

– Так. Целуй, не отвлекайся.


Глава 29

Так бывает: существуешь в какой-то ситуации, поток событий тебя несёт, подумать не успеваешь, а потом вдруг в один момент перещёлкивается что-то в голове – и всё встаёт на свои места. И ты видишь, как ситуация выглядит на самом деле. С Граниным это случилось в одно бледносолнечное ноябрьское утро, когда они с Германом собирались на работу.

Розен, прислонившись задом к подоконнику, с аппетитом грыз яблоко, Пётр Яковлевич, стоя, допивал свой чай, и вдруг… Наверное прибитая инеем трава на газоне под окном навела его на эти мысли, но Гранин неожиданно ярко вспомнил, каким холодом повеяло от Розена, когда он впервые зацепился взглядом за его губы и посмотрел на Германа не просто с нежностью, а с желанием. Кажется, это было в тот день, когда они заключили пари.

Это воспоминание как шаткая костяшка домино запустило цепную реакцию – все прочие эпизоды, роняя друг друга, выстлались в одну дорожку и Гранин чуть чаем не поперхнулся.

– Гера, а ведь ты меня не соблазнял, – с ужасом произнёс он.

– Нет, – цокнул Герман, помотав головой. И с интересом оглядел обкусанное яблоко.

– Я, получается… О, Господи! – Гранину показалось, что он чувствует, как волосы на его голове седеют. Он схватился за сердце – в груди заныло. Громыхнул, не глядя, чашкой об стол и пошёл из кухни вон – смотреть Герману в глаза было ужасно стыдно.

– Стоять. – Такого властного тона ослушаться было невозможно. – Подошёл ко мне и обнял. Быстро.

И Пётр Яковлевич подошёл – не поднимая глаз. И ткнулся лицом Розену в грудь. Устроил ладони на его боках, пережидая, пока стихия внутри уляжется, пока сознание перестанет его беспощадной ясностью своей, как солнечными стрелами Аполлона, расстреливать.

– Ты же карту мою видел? – бесстрастно допрашивал Герман. Он крепко обхватил Гранина одной рукой за талию – чтоб не сбежал, а вторую запустил ему в волосы и тянул – ощутимо так, пропуская пряди между пальцев.

Пётр Яковлевич промычал что-то невнятно, но согласно.

– Ты же знаешь, что я асексуал?

Гранин попытался кивнуть, всё так же вжимаясь лицом в розеновский пиджак. Знал, знал. Потому и внимания не обращал на розеновские дурачества. А потом… Что потом?

– Я не понимаю, Гер. Я не понимаю, как так получилось, – простонал он покаянно. И сам Германа обвил руками – по-девичьи, за шею. Так утыкаться в него было гораздо удобней – Пётр Яковлевич, хоть и был ниже ростом, но не настолько, чтобы шея не ныла, когда он склонял голову Герману на грудь.

– Я тебе сейчас расскажу, как. – Розен оставил гранинские волосы в покое и обеими руками к себе Петра Яковлевич прижал. Получалось, что говорил он теперь интимно – на ухо. – Ты же влюбился в меня ещё прошлый раз. Влюбился?

Пётр Яковлевич горестно вздохнул – влюбился. Теперь он готов был это признать. Теперь он и сам это ясно видел.

– Вот. Но был ты человеком скромным, правильным, неискушённым, потому влюблённость твоя осталась только в голове.

Пётр Яковлевич вжался в Розена теснее – ему хотелось исчезнуть. Как вариант – врасти в Германа и перестать себя осознавать, чтобы жгучий стыд больше не терзал, не мучил.

– А чего хочет любовь? – Розен охотно Гранина на себя уложил, чтоб не осталось между ними никакого зазора. И по спине стал его поглаживать. – Реализации. Мы о чём с тобой говорили?

– О том, что женственность в тебе хочет…

– Что? – Розен на секунду отстранил Гранина от себя, чтобы с удивлением взглянуть ему в лицо. Снова прижал к груди. – Чтобы женственность хотела, нужно женское тело, дурачок – гормоны там всякие, инстинкты. Тогда это стихия, тогда это природа, тогда это власть. Во мне женственность совсем другую функцию выполняет.

– Какую? – со смирением вконец отчаявшегося человека шепнул Гранин.

– Она делает меня восприимчивым, проницаемым, чутким – сенситивным, одним словом. В этом и смысл. А не в раздвоении личности – снаружи мужик, внутри баба. Думаешь, в тебе женственности нет? Есть. Вон ты какой у меня заботливый и чуткий.

– Убей меня, Гер, – всхлипнул Гранин.

– Ещё чего! – хохотнул Розен. – У меня на тебя другие планы.

– Какие? – слабо заинтересовался Пётр Яковлевич.

– Ты на мне жениться обещал. Не отвертишься.

– Не смешно.

– А я и не смеюсь. – Розен нащупал на подоконнике забытое за разговором яблоко и, слегка отстранившись, поднёс Петру Яковлевичу ко рту. – Кусай.

Гранин скорбно прихватил зубами краешек яблока, измазал губы кислым яблочным соком. Заметил, как жадно Герман за ним следит, и чуть не подавился. Задохнулся, когда тот обхватил обеими руками его лицо и принялся медленно, сладко целовать – глаза, лоб, скулы, щёки. И вкус этот яблочный на губах, и рот такой горячий. Внизу жидким золотом плеснулось желание. Пётр Яковлевич выгнулся, чувствуя себя девочкой в объятиях ловеласа. Розеновское колено между ног уже нисколько его не смутило. Зато смутило кое-что другое – и как он раньше не сообразил?

– Для асексуала ты слишком возбуждён, – между жаркими поцелуями мстительно заметил он.

– Хочешь поговорить об этом? – переводя дыхание, весело поинтересовался Герман.

Гранин почувствовал себя обманутым, хотел сказать «нет», но Розен его опередил – приложил пальцы к его губам.

– Знаешь, какое у сенситивности есть замечательное свойство? – вкрадчиво спросил он. И поцеловал недовольного Гранина в кончик носа. – Отождествление. Можно заразиться любой вибрацией. Понимаешь, да? Ты одновременно отстранён и вовлечён, погружён в процесс и наблюдаешь со стороны все его тонкости…

– Хочешь сказать… – охрип от возмущения Гранин.

– Я хочу сказать, что испытываю возбуждение только благодаря тебе, – серьёзно сказал он. – И ты здорово меня помучил сначала. Отсюда, – Розен приставил палец ко лбу, – и отсюда, – он приложил ладонь к груди, – сигналы есть. А отсюда, – он подался бёдрами вперёд, заставив Гранина охнуть, – нет. А я в ухаживаниях не силён. Поэтому, прости, получалось коряво. Пока ты не определился, конечно.

Сказать, что Гранин был расстроен этим признанием, значило ничего не сказать. Он открыл было рот, чтобы ляпнуть какую-нибудь горькую обидную глупость, но Розен ему не позволил.

– Мои чувства – не имитация, – твёрдо сказал он. – И я люблю тебя. Но я такой, какой есть. И это не изменится. Так что если ты готов хотеть за двоих…

Пётр Яковлевич сверкнул глазами – он, наконец, понял, какое счастье на него свалилось. Беспокоил его только один вопрос:

– А если кто-то захочет тебя сильнее, чем я?

– Грунечка, – Розен от души расхохотался, – ну я же не крыса, которая идёт за волшебной дудочкой! Мне вообще это нафиг не надо – та забыл? Мне это нужно только с тобой. Чтобы ты у меня счастливым был. Кстати, – он чувственно огладил гранинские бока. – Мы ведь о чём говорили? О том, чего хочет любовь.

– Реализации она хочет, – подсказал Гранин, чувствуя, как внизу снова свивается кольцами огненная змея.

– Да. И мы все здесь используем это её свойство – цинично и тупо. Потому что Она – чистое желание. И она точно так же умеет отождествляться – только сопротивляться не может. И всё воплощает. Понимаешь, какой кошмар? А её собственное сокровенное желание влечёт Её к Нему. Понимаешь? Но услышать её голос может не каждый. И она ждёт – того, кто услышит и передаст, расскажет всем о её собственном желании.

– Я помню, – грустно кивнул Гранин. – Ты Её пророк, рыцарь, служитель и певец.

– Не я, а мы, – взволнованно поправил Розен, снова принимаясь его целовать. – У Неё своя любовь, и это не я. Я прошлый раз здорово лоханулся, посвятив Ей себя целиком. Ей эта жертва была не нужна. Но теперь я точно знаю, кому нужна, – задевая губами ухо, на таких низких частотах, что у Гранина внутри всё перевернулось, вполголоса даже не сказал, а провибрировал Розен. – Тебе ведь я нужен?

– Нужен, – пылко заверил его Пётр Яковлевич. Хотел что-то добавить, но сильно смутился. Потом всё же решился – потянулся, шепнул – почти выдохнул – что-то в самое ухо едва слышно.

Герман оглядел его с радостным изумлением и неподдельным интересом, подхватил на руки – Гранин даже не думал, что такое возможно – и понёс прочь из кухни.

Про работу никто даже не вспомнил.


Глава 30

Пётр Яковлевич опустил трубку на рычаг, коснулся подушечками пальцев кнопок, мягко поддающихся лёгкому нажатию. Вещь, с которой приятно взаимодействовать. Наверное потому этот старый аппарат из прошлого века до сих пор тут стоит. А, нет! Он стоит здесь потому, что Пётр Яковлевич Гранин очень ответственный и дисциплинированный чиновник и поддерживает в рабочем состоянии все виды связи, которые могут понадобиться коллегам и начальству, чтобы достать его. Вот Розен это старьё давно выкинул бы. Интересно, у него есть дома стационарный телефон?

– Гера, нас хочет видеть Главный. – Гранин остановился над Германом, который опять сидел на полу, прислонившись спиной к дивану.

– Зачем? – Смотрит снизу вверх так доверчиво, так открыто. А глаза такие голубые-голубые, аж светятся. И взгляд невинный.

– Он хочет послушать, как продвигается расследование. Что будем делать?

– Закроем дело.

– Что?! Главный никогда не согласится.

– Убеди его. – Герман поёрзал по подушке, которую перед этим подложил под его зад Гранин (ибо чей это теперь зад, вообще, чтобы его вот так вот на голом полу морозить?). – Если ты не заметил, они уловили мои отчаянные сигналы и отступили немного назад, дали нам, наконец, подышать.

– Где гарантия, что это не временно? Похоже, эти люди не понимают, что у кого-то есть собственная прямая связь и им не нужны посредники и неумелые благодетели.

– Ну, там есть те, которые понимают, – туманно ответил Розен. – Из тех, которые «фас» говорят.

Гранин жалостливо вздохнул.

– Герман, дело придётся закончить. Ты сам это прекрасно понимаешь. И понимал, когда сотрудничать соглашался.

– Но ты, наверное, тоже понимаешь, Пётр Яковлевич, что я в эту историю втянулся только, чтобы тебя из Конторы забрать!

Гранин смутился. Природная скромность не позволяла ему оценивать ситуацию таким образом.

– Я думал…

Дальше слова в осмысленную фразу не строились. Герман, видимо, это понял, протянул Гранину руку. Тот с благодарностью вложил в неё свою ладонь и плавным движением, как в танце, опустился к Розену на колени, оседлав его бёдра. Герман сцепил в замок руки за его спиной.

– Что непонятного? – ласково заговорил Розен. – Я же не мог тебя там оставить. Разве ты не видишь, что для тебя мне ничего не жалко? Бросить свою жизнь на алтарь служения ближнему? Да не вопрос! Потрахаться? Без проблем! В любых позах, круглые сутки, в любом месте. Говори, что ещё тебе нужно, чтобы ты снова стал, наконец, собой и занялся тем, в чём ты действительно мастер?

Пётр Яковлевич опустил глаза, поковырял ногтем плечевой шов на германовой рубашке.

– Я должен закончить это дело, Гера. Понимаешь? Я должен. Все наши люди рассчитывают, что контора их защитит. Я этим людям нужен.

– Мне ты нужен больше, чем им. – Розен пальцем подцепил гранинский подбородок, чтобы заглянуть ему в глаза, но тот всё равно отвёл взгляд. – Хорошо, – сдался Розен. – Я урою этих придурков. Тогда ты успокоишься?

Гранин не смог сдержать кривоватую улыбку, так романтично это прозвучало.

– Да, мой принц. Тогда я весь твой.

– Ты и так весь мой. – Герман по-свойски хлопнул его по заднице и Пётр Яковлевич залился пунцовым густым румянцем. – И поэтому я сделаю для тебя всё. В том числе закрою этот твой гешефт. А пока иди к Главному, расскажи ему, что я ночами не сплю (можешь не вдаваться в подробности, почему), безумно увлечён делом (тоже не распространяйся, каким) и клятвенно обещаю принести ему скальпы врагов, чтобы он смог пополнить свою коллекцию охотничьих трофеев.

– А ты? – растерялся Гранин.

– А я наконец отосплюсь.

Пётр Яковлевич понимающе кивнул – знал, что Розен периодически выпадает из реальности. Лежит, глядит, не моргая, в потолок, слоняется по комнатам, часами смотрит на стакан с водой или тени деревьев на стене. И молчит. Всегда так было. Раньше Гранин пугался, совершал множество лишних телодвижений, чтобы Розена из этого состояния вывести, пока не понял, что он в этот время не здесь. И что ему без этого периодического погружения в иную реальность никак нельзя.

– Ну, давай – целуй меня и иди, – подкинул его на коленях Розен. – И тортик не забудь, – усмехнулся он. – И то, что к тортику прилагается.


***
Главный закончил опрыскивать фикус, поставил на подоконник пульверизатор и вернулся в своё кресло. Одёрнул жилет, встряхнул полы пиджака, чтоб лежали ровно.

– Что вы его выгораживаете, Пётр Яковлевич? – задушевно спросил он. – Розен безответственный тип и это все знают. Именно затем к нему приставлены вы – чтобы не давать ему бездельничать.

Гранин нервно вертел в руках телефон. Следовало бы спрятать его в карман, потому что отчаянно хотелось что-нибудь сломать, а телефон ломать было жалко.

– Розен в одиночку в короткий срок проделал огромную работу, – профессионально глуша эмоции, ровно ответил Гранин. – Он не заслужил маленький отпуск?

– Вы и раньше ему всё время потакали. И чем всё закончилось?

Пётр Яковлевич замер и вперил в собеседника злой немигающий взгляд.

– Вы не хуже моего знаете, чем. Только причём тут Розен?

– А кто? – склонился к нему Главный. – Мы с вами? Или я один во всём виноват?

Не дождавшись ответа, потому что Гранин просто не смог разжать зубы от охватившего его гнева, Главный снисходительно усмехнулся:

– Он опять приручил вас, Пётр Яковлевич. И в этот раз, как я вижу, буквально.

– Вы забываетесь! – рявкнул обозлённый Гранин.

– А я, разве, что-то не так сказал? Или эти засосы на шее вы получили в неравной битве со взбесившимся пылесосом? Сильно в этом сомневаюсь. Учитывая, что живёте вы с Розеном вместе и с ним же проводите всё своё время, догадаться нетрудно, кто вас так страстно целовал.

– Какое вам дело до моей личной жизни?! – Гранин и не думал, что ярость может настолько застить его разум, но в этот момент он не соображал ничего.

– Мне до всего есть дело, дорогой мой Пётр Яковлевич. А вот вы делами пренебрегаете. Не ожидал от вас.

Гранин медленно досчитал до пяти – хотел до десяти, но вернул себе самообладание раньше – и твёрдо сказал:

– Вы прекрасно понимаете, Иван Семёнович, что без Розена дело это никогда не будет закрыто. Никаких рычагов давления на него у вас нет. Я вам тоже больше не подчиняюсь. Поэтому, пожалуйста, воздержитесь от подобных замечаний. Или я откажусь сотрудничать с вами.

Несколько долгих минут в кабинете висела тишина. Главный бесстрастно рассматривал немолодого уже, седеющего мужчину, который в пять минут сошёл с ума от любви и теперь готов был любого за эту любовь порвать, невзирая на чины и звания. Отмечал про себя, насколько жёстче стал даже абрис его аскетично худого тела, каким злым и цепким стал взгляд, насколько резче стали движения. А ведь раньше, был как автомат – ни протеста, ни интереса – идеальный чиновник.

– Хорошо, – добродушно подытожил Главный. – Я вас услышал, Пётр Яковлевич. Услышьте и вы меня. – Он доверительно склонился ближе. – Я всегда готов принять вас обратно. Что бы ни случилось. Помните, что у вас есть друг, который всегда готов вас выслушать и вам помочь.

Гранин вскипел – чуть пар из ноздрей не пошёл. Что ж они все ждут не дождутся, когда Герман с особой жестокостью разобьёт ему сердце?! Но выдохнул, собрался и только сдержанно кивнул.

– Спасибо.

Проходя мимо стажёрского кабинета, неожиданно для себя притормозил, потом решительно взялся за дверную ручку, заглянул.

Жорик обрадовался ему, как родному, затараторил, рассказывая о своих находках. Пётр Яковлевич, слушая его, почти забылся. Кивал, улыбался в нужных местах.

– Что мы с Пумой делать будем? Герман Львович сказал, что он на очереди, а сам не спрашивает. Присылать материал или нет пока?

– Это ты про знатока компьютерных кодов Вселенной? Не знаю. Спрошу.

– У вас неприятности? – спросил вдруг Георгий. И Пётр Яковлевич осознал, что притворяется бодрым он плохо: сидит, ссутулившись, глядит в одну точку, ломает печенье. Поэтому поспешил исправить впечатление.

– Просто неприятный разговор с начальством был. Ерунда. – Он сел ровно, вытеснил за пределы сознания дурные мысли, просветлел сразу взглядом. – Я вот что сказать тебе хотел: ты на Германа не обижайся. Он в человеческих отношениях, в житейских делах сущий ребёнок.

– Я и не обижаюсь, – безразлично пожал плечами Георгий, старательно пряча взгляд. Понятно было, что говорить про Розена ему неприятно.

Пётр Яковлевич огорчился – и этот туда же. И загорелся мыслью разъяснить, разубедить, заразить своей любовью.

– Розен из ограниченной серии людей, которые никогда связи с верхом не теряли, – увлечённо заговорил он. – Поэтому в земном не успели опыта набраться. Не понимаешь? – расстроился Гранин, поймав недоумевающий жориков взгляд. – Сейчас объясню. Большинство людей начинают снизу: постепенно растут – сначала простые истины усваивают, потом расширяют своё сознание. К тому моменту, когда они до сознательного состояния дорастают, они крепко стоят на ногах. А такие как Герман, попав сюда, сразу видят, как «взрослые», и разумеется, всем хотят рассказать о том, что видят. Но никто их всерьёз не воспринимает, потому что по обывательским меркам они смешны – в самых простых ситуациях теряются, любой может их облапошить. Поэтому их надо любить и защищать. Оберегать и всё им прощать.

– Да понял я, понял, – успокоил Георгий. – Что вы меня агитируете, будто в секту вербуете?

Это замечание расстроило Гранина окончательно, хотя он не подал виду. Никто Германа не любит, всем он, как бельмо на глазу. Ну, ничего. Пётр Яковлевич будет любить его за всех, он сумеет.

В квартире оказалось темно, холодно, тихо. Гранин заглянул в спальню – похоже, Герман, в самом деле, после его ухода уснул. Пётр Яковлевич неслышно подошёл к кровати. Эх, никто его сейчас к себе не прижмёт, не утешит! Чёрная меланхолия потянула к сердцу свои щупальца. Пётр Яковлевич как был – в костюме – лёг рядом с Розеном, уткнулся носом ему в плечо. И очень удивился, когда его обняли и сонно пробормотали:

– Кто обидел моего зайчика?

Пётр Яковлевич тихонько фыркнул, не удержался – зайчиком его называли, наверное, только когда он был младенцем.

– Злые волки, – вполголоса ответил он.

– Всех отстрелим. Спи.

И Пётр Яковлевич уснул. В костюме. Хорошо, хоть ботинки снял.


Глава 31

– Котя, он же был новый! – Пётр Яковлевич тщетно пытался оттереть белёсые потёки с безнадёжно измятого пиджака.

– Он был чёрный, – отрезал Розен, выбираясь из развороченной постели.

– И? – удивлённо замер Гранин.

– Мне не нравился. – Розен, не заморачиваясь тем, чтобы одеться, подошёл к окну и с удовольствием потянулся, глядя на скудно побелённую снежной позёмкой улицу. – Нет, сидит он на тебе, конечно, хорошо, но цвет… Надеюсь, ты не понесёшь его в химчистку, а просто купишь новый?

– Какая химчистка, Котя? – простонал Пётр Яковлевич, бросая пиджак на постель. – Ты представляешь, как там на меня посмотрят?

– Как? – заинтересовался Розен.

– Ну, у меня спросят, что за пятно. И что я отвечу?

– То есть ты не догадаешься соврать, что облился кефиром, а честно сообщишь, что это следы, так сказать, физиологических жидкостей? – развеселился Розен, сразу возвращаясь к Гранину в постель и с умилением разглядывая его. – А почему ты не возмущаешься, что я тебе пуговицу оторвал? – он пальцем поддел разлохмаченную дыру на сорочке в том месте, где до этого была пришита пуговица. – Или что сломал тебе молнию на брюках?

– Ну… – Пётр Яковлевич, краснея, посмотрел на расстёгнутую ширинку с покорёженной застёжкой. – Это было как-то даже лестно.

Они дружно заржали как два не слишком трезвых придурка.

– Не нужно было в костюме спать ложиться, – отсмеявшись, подытожил Розен. – У меня, может, давняя эротическая фантазия – сорвать с тебя этот апофеоз официоза!

– Да я не собирался, – закручинился Пётр Яковлевич, – просто лёг и не заметил, как уснул.

– Так. Иди сюда, – поманил его Розен. – Рассказывай, что там с тобой вчера приключилось.

– Ничего особенного, – завздыхал Гранин, устраиваясь головой на его плече. – Не любит тебя Главный. Вывернул меня вчера наизнанку. Ещё и в Контору обратно звал.

– А ты? – Розеновская рука замерла на гранинском затылке.

– А я, Котя, с тобой хочу быть. – Пётр Яковлевич уткнулся лицом Герману в шею.

Тот неожиданно горячо поцеловал его куда-то в уголок глаза – куда дотянулся.

– Я должен тебе кое-что сказать. Про Главного, – быстро произнёс Розен, как будто боялся передумать. – Он спит и видит, как бы Головной офис снова под себя подмять. И ты ему действительно нужен. Очень. И с этими своими ребятами в чёрном он представляет для нас реальную угрозу. С Вием, кстати, он меня свёл.

Пётр Яковлевич замер, переваривая информацию.

– Коть, я чёрное больше не надену никогда. Клянусь. – После паузы твёрдо пообещал он.

Розен даже ничего не ответил – так он растрогался. Он заглянул Гранину в лицо и обласкал таким сияющим взглядом, что никаких поцелуев не надо.

– Почему ты раньше не сказал? – укорил его Гранин.

– Потому что это было только внешним выражением того, что внутри. Ты с Главным развязался, и пиджак твой сразу пришёл в негодность, – хохотнул Розен.

Гранин только головой покачал – ведь всё верно!

– А зачем Главный меня из Конторы отпустил, если я так сильно ему нужен? – засомневался он.

– Так он куда тебя отпустил? В Головной офис! – нежно растолковал ему Розен, обхватив его лицо ладонями и собираясь поцеловать. Звонкая трель мобильника заставила его дрогнуть. – Чёрт! Кому там ещё что он нас нужно?

Оказалось, что звонит стажёр. Артемий Иванович бессовестно использовал его в качестве курьера и поручил доставить Гранину важные документы на подпись.

– Хорошо. Только не раньше, чем через час, – строго распорядился Гранин. Он задвинул телефон под подушку и снова потянул Германа на себя – час это же ого-го как много!


***
Похоже, Розену нравилось смущать стажёра. Всё время, пока тот подкладывал Гранину бумаги, он сидел рядом на подоконнике, болтал ногой и грыз яблоко, смущая тем самым и Петра Яковлевича, у которого яблоки вызывали теперь исключительно эротические ассоциации. Особенно яблоки в руках у Германа. А эти ещё и пахли так ярко, так яблочно, что во рту сразу ощущался их сладко-поцелуйный вкус. Герман сказал, что любит штрифель, вот Пётр Яковлевич и купил ему целое ведро.

– А для меня у тебя ничего нет? – радостно улыбнулся Розен стажёру, когда тот закончил распихивать документы по файлам.

– Есть. – Георгий бросил в его сторону осторожный взгляд. – Если хотите, пришлю.

– Присылай, – с энтузиазмом отозвался Розен, втягивая в себя сок, который потёк из надкушенного яблочного бока. – А на словах? Ничего спросить не хочешь?

Георгий выпрямился, глянул исподлобья.

–Хочу. – Он помялся немного. – Зачем мы с ними так? Они же нормальные люди.

– Правда? – восхитился Розен. – А я думал, рептилоиды! – Он соскочил с подоконника и остановился напротив стажёра, продолжая увлечённо точить зубами яблоко. – И что ты предлагаешь?

– Встретиться с ними, поговорить.

– А они этого хотят?

– Может, и не хотят. Но мы-то знаем, как их найти.

Розен задумчиво оглядел огрызок.

– Знаем. Мне, положим, иногда тоже хочется с ними лично пообщаться. Сначала кулаком под дых, потом коленом в лицо, потом за волосы и лбом об стенку: «Вам, ссуки, заняться больше нечем? Что вы, бл***дь, приеба***сь?». И ботинком эдак по почкам, по почкам.

Всё это он произнёс, вдохновенно и мечтательно глядя в пространство и жестикулируя так, будто читал стихи. Заметив, как Жорик от этого представления ошалел, Розен звонко рассмеялся.

– Расслабься, стажёр! Я пошутил. – Он хлопнул беднягу по спине и подтолкнул легонько к столу. – Ты садись. Чаю выпьем, поговорим. Петь, у нас есть чем покормить ребёнка?

– Я не ребёнок, – огрызнулся Георгий, садясь на подставленный Розеном стул.

– Да? – тот плюхнулся на стул напротив. – А сколько тебе лет?

– Двадцать четыре.

– Ну, если двадцать четыре! – многозначительно протянул Розен. И тут же подскочил, – Петь, я чай сам заварю. Ты, если хочешь, бутерброды сделай. Золушка ты моя. – Он нежно приобнял Гранина со спины и чмокнул в щёчку.

Пётр Яковлевич мучительно покраснел и умоляюще глянул на Розена, хоть противиться и не стал. Тот в ответ укоризненно покачал головой и цокнул осуждающе языком. Гранин тяжко вздохнул и смирился. Розен сразу повеселел, потянулся за чайником.

– Я вижу, что начинать надо с азов, – увлечённо заговорил он, разливая заварку по чашкам. – Похоже, сначала следует тебе объяснить, как человек устроен. Петь, конфеты достань!

Убедившись, что стажёр с комфортом усажен, обласкан и что-то жуёт, Розен и сам глотнул чаю, чтобы продолжить:

– За пределами этого мира человек существо цельное. Но чтобы попасть сюда, он даёт согласие разъять себя на составные части – отдельно воля, отдельно мышление, отдельно чувства. Для чего? О! Так сразу становится ясно, каковы они – твои воля, разум. В чём твоя любовь. Здесь всё ПРОЯВЛЯЕТСЯ, проявляет себя. Это мир реализации. Всё, что сюда попадает, становится видимым, осязаемым, живёт и показывает себя – чего оно стоит. Потому что здесь ничто не статично. Любой феномен здесь, как семя, брошенное в плодородную землю – неминуемо прорастает и тем показывает всем, кто он. И все видят, что выросло – морковь или роза. Это первая стадия. Затем начинается работа. Хочу нос, как у Ани, хочу быть умным, как Петя. – Розен послал Гранину воздушный поцелуй. – Как нужного результата достичь? Всё постепенно – настройка быстро не меняется. Нужна ситуация, в которой ты можешь сделать усилие и тем своё внутреннее качество изменить – понемножку. Что не проявлено, что не перешло в действие, на физический план, что не прожито, остаётся без изменений. Нужен поступок, нужно переживание, необходимо решение и действие. Проблема в том, что для полноты погружения в процесс у человека отнимается память о себе настоящем. О том, кто он, откуда и куда идёт. Поэтому он не может сделать усилие сознательно. И кто ему поможет? – Георгий заметно растерялся, не зная, что ответить. – Карта! – радостно воскликнул Розен. – Точнее тот, кто эту правильную карту сочинит.

– И вы сочиняете? – робко спросил Георгий, проглатывая печенье.

– Сочиняю, – согласился Розен. – А тут, представь, приходит какой-то хрен с горы и начинает рукопись вымарывать – уже готовый сценарий, по которому человек где-то там уже живёт. Мол, секса добавим, рассуждения уберём, пусть будет побольше драк и перестрелок – публика такое любит. И непременно чтоб хэппи энд. И как мне быть? Поговорить с ним? Или, может, сразу грохнуть, чтоб не мешался? Как ты считаешь?

– Я… не знаю, – хмуро признался Георгий, понуро уставившись в чашку.

– А я знаю, – подмигнул ему Розен. – Нужно его отвлечь. Чтоб он делом занялся. А ещё лучше – собой. Как тебе такой вариант?

– Я понял, – серьёзно кивнул Георгий.

Когда за стажёром закрылась дверь, Пётр Яковлевич не удержался от замечания:

– Герман, когда ты успел так испортиться? Раньше ты никогда не матерился.

– Я?! – театрально оскорбился Розен. – Я и не матерюсь. – Он повернулся к Гранину и повис у него на шее, невинно хлопая ресничками. – Это стажёр, – доверительно сообщил он. – Я к нему подсоединяюсь, а из него вот это вот прёт. Издержки. А я не такой. Поцелуй меня, а?


Глава 32

Пётр Яковлевич заглянул в розеновские распечатки случайно, ибо валялись они повсюду. А на эти листы Гранин едва не наступил. Наклонился, чтобы поднять – с документами он всегда был очень аккуратен – и залился горячим румянцем по самые уши.

– Котя, что это? – деликатно кашлянул он.

Нет, он и сам прекрасно видел, ЧТО – какие-то откровенно порнографические тексты. И своим вопросом хотел просто обозначить своё недоумение – зачем Герман вот это читает?

Розен оторвался от телефона, в котором что-то строчил со скоростью света, и протянул руку ладонью вверх, нетерпеливым жестом подзывая Гранина поближе. Тот послушно шагнул навстречу, вложил листы Герману в руку. Розен пробежал текст глазами, вернул, теряя к теме всякий интерес.

– Мониторю своих подопечных, – пояснил он, снова утыкаясь в телефон.

– И как? Справляются? – озадачился Гранин.

– Как видишь, – пожал плечами Розен.

– А с чем? – рискнул спросить Пётр Яковлевич.

Розен даже телефон отложил. А когда тот начал мигать, показывая, что пришло очередное сообщение, и вовсе его выключил.

– Есть у меня несколько человек, – он похлопал рукой по дивану, приглашая Гранина сесть рядом, – которые в своё время излишне увлеклись аскетическими упражнениями и отморозили себе нормальную чувственность напрочь. Теперь им надо привыкнуть хотя бы думать об этих вещах, – он потыкал пальцем в листки, – без содрогания.

Пётр Яковлевич послушно сел рядом – очень близко – и зачарованным взглядом обвёл нежное германово лицо. Розен по-прежнему действовал на него наркотически – стоило оказаться рядом, как всё вокруг обтекало медовой лужицей, а сам он склеивался с Германом – надолго. Так проходили дни, недели, а Пётр Яковлевич хотел, чтобы месяцы и годы. А вот Розен, похоже, начал от этого уставать. Или показалось? Наверное, показалось, потому что Герман умилился от этого взгляда и сплющил пальцем кончик гранинского носа. В самом деле – нежность всегда была нужна Герману в нечеловеческих дозах. Так стоит ли волноваться?

– И ты дал им задание писать порнографические рассказы? – Пётр Яковлевич согнутым пальцем погладил Германа по щеке. Тот принялся ластиться к его руке, как кот.

– Карта. Карта их заставляет. – Он рассмеялся хрустально и обвился-вжался-растворился. – Если такому человеку некуда деться от осаждающих его мозг чувственных образов и впечатлений, от собственного тела, которое ХОЧЕТ, он поневоле начинает об этом думать, анализировать, – воркующе продолжил Герман. – Он вынужден – осознавать. Своё тело, его потребности. По старой дорожке пойти и додавить в себе чувственность окончательно он не может, потому что в карте есть противовес – у таких людей обычно очень развиты высокие чувства, и Любовь он не может отрицать. Поэтому клиент неизбежно поэтизирует всё телесное, превращая плотскую любовь в искусство. И тем уговаривает себя всё это принять. Тогда ему становится легче, после чего он идёт уже вразнос и начинает хулиганить. И вот тут прёт такая порнография – мама дорогая! – Герман отвёл ворот гранинской рубашки и нежно приложился губами к его шее. – И на этом этапе клиент работает уже на других – таких же несчастных и убитых, но которые написать не умеют. Зато прочитать могут. Понимаешь?

Гранин кивнул и, как зачарованный, потянулся за поцелуем. На некоторое время они выпали из реальности. Телефон и бесчисленные бумажки спихнули на пол. Выпутались из одежды. Сплелись конечностями. Согрели своими телами холодный, почти зимний воздух. Потом долго остывали, укрывшись вывернутой наизнанку гранинской рубашкой. И Гранин вдруг понял, что боится. Боится, что всё это кончится. Он мысленно обругал себя – откуда сомнения? Или это обычное людское свойство – быть счастливым только пополам со страхом?

Одевать Германа было так же приятно, как и раздевать его. В этом была особая интимность, которая грела сердце. Кроме того, только в такой момент можно было его разглядеть – «до» всё просто расплывалось перед глазами, а «в процессе» было не до этого.

Пётр Яковлевич за щиколотку поднял Германову ногу, положил себе на плечо и провёл по ней рукой – от ступни до паха.

– Какие у тебя красивые длинные ноги, – не удержался он.

– И? – Дёрнул бровью Герман. Почему он решил, что за этим высказыванием непременно что-то стоит, неясно. Но он, чёрт возьми, угадал!

Гранин решился.

– На них бы отлично смотрелись чулки. – Он храбро высматривал в розеновских глазах реакцию и не увидел вообще ничего.

– Тащи. Надену, – безразлично махнул тот рукой.

– Серьёзно? – разволновался Пётр Яковлевич.

– Петенька, – Розен снял свою ногу с гранинского плеча и наклонился на расстояние интимного шёпота, – это совершенно невинная просьба. Почему я должен тебе отказать? Есть у тебя чулки?

– Нет. Откуда? – расстроился Гранин.

– Тогда купи и не кисни.

– Но как же… – Вот тут фантазия Петра Яковлевича забуксовала. Ему было трудно представить себя в магазине женского белья, да ещё с таким специфическим запросом – всё-таки Герман отличался высоким ростом.

– Через интернет, мой стеснительный друг, – развеселился Розен. – Думаю, с нужным размером проблем не будет – акселерация, понимаешь ли. Ты на поясе хочешь или на резинке?

– На резинке, – с энтузиазмом отозвался Гранин. – Простые, чёрные, а сверху кружево. – Его глаза мечтательно загорелись, и Герман засмеялся-закашлялся в кулак.

– Тогда иди и закажи. Только учти, что лифчик я не надену – у меня идиосинкразия на все эти крючочки и бретельки. Наодевался в своё время.

Гранин с благодарностью поцеловал розеновское колено – увидеть Германа в лифчике он никогда и не хотел. Ему и без того нравился германов торс, разворот его плеч. Вообще нравился весь Герман целиком. И его длинные, стройные ноги.

– Просто чудо, что ты такой раскованный, – счастливо улыбнулся он, вдевая германовы ноги в брючины. Тот послушно выполнял все необходимые действия. – Теперь я верю, что ты курируешь ту странную группу.

– Вообще-то я делаю это не один, – приподнимая зад, чтобы Гранин мог натянуть на него штаны, признался Герман. – Мне помогает Вий.

Пётр Яковлевич вздрогнул – ощущение было, что получил пробоину. Воля и радость вытекали через неё с огромной скоростью. Не было сил, чтобы поднять голову, чтобы встать с колен.

Розен присел рядом с ним на корточки, погладил по щеке.

– Опять загоняешься? Уверяю тебя, мы общаемся по этому поводу только виртуально. Я даже не знал до недавнего времени, что Вий в Конторе работает – пока не столкнулся с ним у соседей. Эта скотина вечно нагонит туману… Петенька, мне не нужен Вий. Я тебя люблю. Когда ты уже поверишь? А с ним я натерпелся – вспоминать не хочется. И точно никогда не захочется повторить.

– Но ты же с ним… – Пётр Яковлевич не смог даже выговорить, ЧТО именно С НИМ.

Розен стал рядом на колени, нежно Гранина обнял.

– Хочешь сказать, «повторил»? Я тогда не умел ещё подобному воздействию сопротивляться. Вот и всё. Мне было шестнадцать – я уже говорил. И никаких чувств не было, если ты об этом переживаешь. Я был просто глупенький зайчик, а он – коварный охотник, которому захотелось ещё один трофей в коллекцию получить. Желание отомстить мне за прошлое тоже не стоит сбрасывать со счетов. Ну? Петь…

Гранин с трудом, как не своими руками Германа обнял.

– А без него никак нельзя обойтись?

– Никак, Петь. – Розен горячо поцеловал колючую гранинскую щёку. – Помнишь, мы про отождествление говорили? – Он сел на пол, спиной к дивану и притянул Гранина к себе – тот со вздохом устроил голову на его плече. – Так вот. Женственность проявляется на трёх уровнях: первый, как у Вия – я бы назвал его материнским. Его не смутить никакой грязью, его не отталкивают никакие проявления физиологии. Он способен погружаться в такие слои человеческой психики, куда мне даже заглянуть тошно. Так вот его отождествление сродни перевариванию – он поглощает другого, делает его частью себя, а, изучив и поняв, просто его выплёвывает. И он абсолютно небрезглив и внеморален. Нельзя отождествиться и понять другого, если ты имеешь моральные установки и что-то заранее осуждаешь. Второй уровень – эмпатия, отождествление на уровне чувств. И третий – НАДМОРАЛЬНЫЙ. Отождествление через Любовь. Не скрою, когда Главный предложил мне виеву кандидатуру, я ещё и на это его качество польстился. Потому что мне его не хватало – для полноты картины. Живя с ним рядом, я имел возможность отождествляться с ним и видеть, как он. Теперь все стороны женственности мной прожиты. И я теперь точно знаю, что Женственность никогда не осуждает и всё принимает. Вот.

Гранин молчал. Переваривал. Гладил пальцами германово запястье. Ему опять было страшно.

– Герман, а ты, правда, больше меня не бросишь?

– Правда. Не брошу. Никогда. – Розен снова поцеловал его впалую щетинистую щёку. – Ну, хочешь, поженимся? И тебе больше не о чем будет переживать.

– Ты серьёзно? – Пётр Яковлевич поднял голову и посмотрел изумлённо.

– Конечно. С тобой по-другому нельзя. Так хочешь?

– Хочу, – вдохновился Гранин. – Я далёк от желания привязать тебя к себе, но это так романтично!

– Тогда жду предложения по всей форме, – радостно подытожил Розен. – И чулки, Педро. Про чулки не забудь.


Глава 33

Гранин скучал. Он привык быть на службе, привык, что есть обязанности, сроки, инструкции. Привык быть полезным. Когда Герман был занят своими таинственными делами, Пётр Яковлевич тосковал особенно сильно. В один из таких дней он принёс на кухню ноутбук, налил себе чаю, придвинул вазочку с конфетами.

С последней беседы о Женственности в мозгу прочно засела мысль о том, что мы не могли бы здесь быть, если бы Она не принимала нас любыми. Это следовало изложить на бумаге. Так, чтобы каждый смог попробовать эту мысль на вкус.

«На краю света, на краю тени ты сидишь раздетая, обнимаешь колени. Ты сидишь, мёрзнешь в тонком ситцевом платье. Твоя весна, твоя молодость не дают тебе спать. В твоём теле бушуют мириады желаний. Этой жажде горячей ты не знаешь названия. Жёсткой вязью молекул сплетаются воли, для которых ты тело и ничего более. Для одних ты темница, другим ты могила. Об этом они возвещают уныло. Мол, ты не дала им того, что хотели, а они ждали, а они пели. Ты поводишь плечами. Ты ждёшь рассвета. Ты не знаешь, кто ты, ты не знаешь, где ты. Ты знаешь радость – внутри волною, обиду помнишь – глухой стеною. Ты слушаешь эхо чужих настроений на краю света, на краю тени…».

– А в столбик писать ты не пробовал? – Уха влажно коснулись горячие германовы губы, а ладони его заскользили по плечам, по груди. – Если слова писать в столбик, стихи получаются, – щекотно шепнул Розен. – Ты не знал? А в целом неплохо. Над размером поработай.

– Герман! – обрадовался Пётр Яковлевич. – А я тут от нечего делать – вот… – Он неловко махнул рукой в сторону монитора.

– Петенька, – устало умилился Розен. Присел на край стола наклонился к Гранину и взял его лицо в обхват ладонями. – Всё-таки ты у меня тормознутый слегка. – Он погладил его виски большими пальцами. – Ведь это и есть теперь твоя работа, а ты – «от нечего делать»…

– То есть я…

– То есть ты?.. – насмешливо подбодрил его Розен.

– Должен? – робко предположил Пётр Яковлевич.

Герман обречённо вздохнул. Убрал руки. Ушёл к окну. Ещё раз прошёлся туда-сюда.

– Не должен. Ты больше никому ничего не должен. Запомни это, пожалуйста, – несколько раздражённо сказал он. – Да и не был ты должен – пойми уже! Ты сам на себя своё бремя взвалил. Я в этом тоже виноват… Неважно! Но ты же загоняешься постоянно! – загорячился вдруг Розен. – Из-за ерунды! Сам себя по рукам бьёшь.

– Герман, не надо мне, пожалуйста, мою карту пересказывать, – вежливо попросил Гранин. – Я по твоей тоже могу пройтись.

Пётр Яковлевич сказал это, а сам похолодел – вот так на пустом месте и случаются ссоры. А Герману ведь много не надо, он от любого пустяка может взвиться и дверью хлопнуть. И что потом?

Но Розен отчего-то не оскорбился. Остановился напротив, руки на груди скрестил.

– Давай. Это выведет наши отношения на новый уровень. Это же круче секса будет! Ты не находишь? Совершенно невероятный уровень интимности!

Гранин широко улыбнулся, показывая, что он оценил шутку. Хотя на самом деле был просто рад, что его резкость не вызвала у Германа негативной реакции.

Но радовался он рано. Потому что Розен прищурился как-то задумчиво:

– Я могу сказать тебе, где я подпортил твою карту. В наш прошлый раз.

– Каким образом… – запротестовал Пётр Яковлевич, но Розен его перебил.

– Таким, что ты верил в меня, как в Бога. И даже когда я от себя говорил, без рассуждения принимал любое моё слово, как откровение. А я не святой.

– Святой, – упрямо шепнул Гранин раньше, чем успел подумать. Осталось только уставиться на Германа в упор честными глазами – пусть попробует посмеяться над этой наивной верой.

Но Розен смеяться не собирался. Он так ошалел, что выронил конфету, которую уже успел развернуть – она выпрыгнула из его рук, как живая и закатилась под стол.

– Нет, я всё-таки должен тебе рассказать, – зловеще протянул он, снова скрещивая на груди руки.

– О чём? – испуганно сглотнул Гранин.

– А вот помнишь тот день, когда Главный перезагрузку объявил?

– Смутно, Герман, – слабо улыбнулся Пётр Яковлевич, пытаясь разрядить обстановку. – Я ведь был пьян.

– Пьян. Очень-очень сильно пьян. Поэтому, насчёт «смутно», ты себе польстил – ни фига ты не помнишь вообще, Петя. Но ты догадываешься, что домой я тебя на себе тащил?

– Догадываюсь, – смиренно подтвердил Гранин.

– И дома ты от меня тоже отлипать не хотел, – доверительно поведал Розен. – Не бойся, ты вёл себя прилично, – криво улыбнулся он, видя, как Пётр Яковлевич испуганно вглядывается в него. – Ты просто так меня обнимал, руки мои гладил и так на меня смотрел, пока я тебя уговаривал пойти в постель, что я пожалел, что ты не всегда пьяный. А потом ты и вовсе сказал – люблю, мол, тебя. Я забыл, как дышать. – Пётр Яковлевич в этот момент тоже забыл, как дышать. – Жду. Что дальше. Ничего. Я говорю: «Ну, поцелуй меня тогда». Знаешь, что ты ответил?! – Розен экспрессивным жестом воздел руки кверху, словно призывая небеса в свидетели вопиющего беззакония. – Ты спросил: «Разве так можно?».

Пётр Яковлевич, сгорая от стыда, прикрыл рукой глаза.

– Герман, я…

– Подожди! Я ещё не всё досказал, – развеселился, наконец, Розен. – Я спрашиваю, а почему, нет? И ты, ты… – Здесь, видимо, слова кончились, после чего Герман только и мог, что возбуждённо жестикулировать, бегать по кухне, рвать на себе волосы, потрясать руками, воздевать глаза к небу и дико хохотать. – Ты сказал, что я Ангел и целовать можно только край моих одежд! – наконец, выдавил из себя Розен. – Понимаешь?! И на фига мне, спрашивается, ангельское достоинство, если из-за него мне отказывают в простом человеческом поцелуе?!

Пётр Яковлевич закрыл лицо обеими руками – этот рассказ как будто раздел его перед всем светом, и если спрятаться он не мог, так хотя бы самому ничего не видеть…

Герман уселся на соседний стул, с нервным смехом принялся отнимать гранинские ладони от его лица.

– Петенька, Петь, ну хватит, ну посмотри на меня, – уговаривал он. – Петь, да я же не над тобой смеюсь! – Он принялся целовать гранинские руки, и тому пришлось-таки опустить их. Розен положил их себе на плечи, а покрасневшего Гранина поцеловал – сначала в одну щёку, потом во вторую. – Я ведь что тебе сказать хочу? Твой романтизм беспредельный и рыцарство твоё допотопное мною взращены. Поэтому мир для тебя такой хрустальный, а люди – стеклянные. Мне понадобилось – пусть не самому, пусть через другого человека (сам бы я не смог) – до самого предела опуститься, чтобы понять, что нет никакого предела, а есть Она. Которую я высокомерно раньше называл лживым подобием. И то, что ты вот сейчас написал, я прожил. И для меня эти строки полны смысла. И для тебя теперь тоже, потому что ты их прожил уже через меня и со мной. И мы напишем всё заново – без прежнего чистоплюйства. Согласен?

Пётр Яковлевич кивнул, не поднимая глаз. Во всём Герман был прав. Гранин всегда боялся запачкать Любовь недостойными мыслями и желаниями. Спасибо Герману, что приземлил. Идиотский ведь поступок – отказать тому, кого любишь.

– Герман, а что дальше было? – не сумел сдержать он любопытства. – Я всё-таки?.. Или нет?

– А вот этого, Петя, я тебе не скажу, – расхохотался Розен. – Для тебя это теперь значения не имеет. А для меня имеет.

– Почему это для меня – не имеет? – не понял Гранин.

– Потому что ты всё уже осознал и исправил. Даже если сперва и налажал. Все мы люди, все человеки.

Пётр Яковлевич допытываться до правды не стал, потому что к стыду своему вспомнил, что налажал не единожды. Как, например, в тот день, когда они с Германом целовались в сквере возле метро, и вдруг выяснилось, что Гранин унёс с собой конторскую печать. Пришлось посадить Германа в такси и бежать на работу, где закрутился до позднего вечера. А стоило ли?

А Герман всё равно святой. Гранин утвердился в этой мысли, вспомнив про чулки, в которых Розен проходил ради него целый день – в чулках и застёгнутой на одну пуговицу рубашке. Валялся в таком виде, задрав ногу на колено, на диване со своими бумажками, эротично, как загадошная дева, сидел на подоконнике, соблазнял Гранина, поставив ногу на стул и медленно проводя рукой по бедру (всё это с томным видом, само собой, и невинно-искушающим облизывание губ). Короче, отработал все чулочно-эротические штампы. Пётр Яковлевич до того и не представлял себе, что разврат это так весело. И утром, целуя кружевной след от чулочной резинки, обещал себе как-нибудь это повторить. Или придумать что-нибудь ещё в этом роде. А Герман ему не откажет – ведь он же святой!


Глава 34

Розен нажал на кнопку звонка и встряхнул полы пальто, сверкавшие бисерными каплями стаявшего снега – такими же мелкими брызгами переливались его светлые волосы. За лестничным окном звонко лился-плескался дождь пополам со снегом, обрушивались с крыши потоки воды.

Дом был старым, из розеновского детства. Здесь легко было почувствовать себя прежним мальчиком-зайчиком и попасть в ловушку прошлого. Поднимаясь по лестнице, Розен отстранённо замечал, как стремительно выцветает настоящее, но подбодрил себя, что если Бог не выдаст, значит, и свинья не съест, и широко улыбнулся открывшему дверь Вию.

– Привет.

– Здравствуй, зайчик, – сладко улыбнулся ему Вий, отступая вглубь квартиры. Похоже, он проделал этот манёвр специально, чтобы Розен оказался между закрывшейся за его спиной дверью и хозяином дома, потому что сразу скользяще шагнул вперёд, вынуждая Розена прижаться спиной к двери. – Маленькому зайчику… на сырой ложбинке… прежде глазки тешили… белые цветочки… – проворковал он, сокращая расстояние между ними до поцелуйного. – Промок, зайчик? Сейчас я тебя отогрею.

– Не смеши меня, – снисходительно фыркнул Розен, спокойно глядя ему в глаза. – Кого ты можешь отогреть? Насколько я знаю, змеи к теплокровным не относятся.

– Хамите, парниша? Прямо с порога? – прищурился Вий, но отступил, позволяя Герману снять пальто. – И на что ты после этого рассчитываешь?

– На твою сказочную доброту, конечно, – одарил его Розен лучезарной улыбкой.

Вий ответил своей – змеиной полуулыбочкой, молча выдал гостю тапки и жестом пригласил в комнату.

– Присаживайся.

Розен огляделся. В кресле двумя аккуратными стопками лежали книги. Пришлось сесть на диван. Вий сразу подсел с пузатой, тёмного стекла бутылью и двумя ликёрными рюмочками в руках.

– Ну? За встречу?

– Я не пью, – вздохнул Розен, приготовившись к длительной осаде.

– Я тоже не пью. – Вий с интересом заглянул ему в глаза. – Но, во-первых, тебе нужно согреться, а во-вторых, здесь и пить-то нечего. Посмотри, это ж напёрсток!

Розен подумал, что выглядит очень глупо, ломаясь как девица, и рюмку из Виевых рук принял. Тот аккуратно разлил ликёр. Они чокнулись, выпили и, пока Розен, не ждавший от предложенного напитка особой крепости, хватал ртом воздух, Вий наполнил рюмки по новой.

– Скушай конфетку, зайчик, – любезно предложил он, открывая перед Германом красную с золотом коробку. – Для девочек своих держу. Они тоже к крепкому алкоголю, как правило, непривычные.

Розен, который уже успел откусить конфету, испытал острое желание швырнуть её Вию в лицо, а остальное содержимое коробки высыпать ему на голову, но подумал, что выглядеть это будет по-бабски, и сдержался.

– Так о чём ты хотел поговорить со мной так сильно, что в гости ко мне напросился? – полюбопытствовал Вий, устраиваясь так, чтобы удобно было Германа разглядывать. Положил локоть на спинку дивана, подперев голову кулаком. В обычных джинсах и футболке он своей обыденностью привораживал прошлое – и позой этой своей простецкой, и выражением лица человеческим. Стало не по себе.

– О деле, Виюшка, о деле, – заверил его Розен, вертя в руках рюмку. С непривычки его повело. Он чувствовал, что стало жарко. Догадывался, что щёки зарозовели, глаза заблестели. Вия, который, несомненно, всё это видел, захотелось отодвинуть от себя подальше – во избежание.

– О нашем деле? – уточнил Вий. – Про троллей?

– Именно. О нём, – подтвердил Розен. – Я хочу закончить его поскорей и с Конторой развязаться уже. Устал я от этой истории.

– И тебе нужна моя помощь?

– Нужна, – вздохнул Герман.

– Ну, излагай, пушистенький.

Розен, собираясь с мыслями, машинально приложился к рюмке – по второму разу пилось легко и приятно, поэтому он поглядел в неё задумчиво да и опрокинул содержимое в себя целиком. И поспешил отставить рюмку на столик, пока Вий не налил ему снова.

– Ты-то, надеюсь, понимаешь, что всё это дело яйца выеденного не стоит? – хмуро начал он.

– Это почему же, зайчоночек?

– Потому что не может с человеком случиться то, чего нет в его карте, – с раздражённым выдохом ответил Розен. И откинулся на спинку дивана, давая Вию возможность осмыслить сказанное.

От выпитого и от дождливой смурной погоды клонило в сон, и Герман притёрся затылком к шершавой обивке, закрывая глаза. Уже через мгновение он почувствовал, как Виевы пальцы мягко поглаживают волосы на его виске, как неспешно перебирают всё ещё влажные пряди на макушке. В этом касании не было ничего двусмысленного. Оно было сугубо родственным, семейным. И тело, несомненно, помнило Вия, как близкого человека, рядом с которым можно расслабиться. Тело привыкает медленно, отвыкает и того дольше, а годы брака сделали Вия для тела родным, своим.

– Хочешь сказать, – умилился Вий, – что никакого дела нет?

– Ну почему же нет? – усмехнулся Розен, поворачивая голову и открывая глаза – Вий оказался так близко, что в первый момент Герман не смог сфокусировать взгляд – пока не проморгался. – Организованная преступная группировка налицо? Да. Нарушение границы и вторжение в частную жизнь было? Было. Вред клиентам нанесён? Нанесён. Как же нету дела? Есть. Но его надо закрыть.

Они поулыбались друг другу.

– Ты сам все эти карты делал? Да, зайчик? И связал их между собой тоже ты?

– Нет, нет и нет! – возмутился Розен, облизывая губы – ему смертельно хотелось пить. – У тебя паранойя, дружок. Тебя послушать, так все на свете карты сделал я!

– Ну, хорошо, хорошо. Я понял, что не ты. Не волнуйся так, – пробаюкал Вий, обдавая его лицо ликёрным дыханием. – Так чего же зайчик от меня хочет? Если никто не виноват? Если тролли – просто элемент чьей-то карты?

Розен встряхнулся, сел.

– Я так понимаю, Тёма создал базу, в которую после проверки архива внесены все карты, признанные подозрительными?

– У тебя хорошие информаторы, зая, – хмыкнул Вий, со вздохом отслоняясь от диванной спинки, чтобы сесть с Германом вровень и обнять его за плечи.

– Я тебе дам одну программу, а ты в базу её запустишь. Сможешь?

– Вирус? – сразу посерьёзнел Вий.

– Нет, не вирус.

– Тогда что?

Розен покусал нерешительно губы.

– Я хочу закрыть этот гешефт. Те люди, которые по делу проходят, должны раз и навсегда понять, что влезать в карты наших клиентов наказуемо. Программа свяжет в произвольном порядке твоих ребят с кем-то из этих троллей. Связь предполагает один запоминающийся урок. После чего она сама аннулируется.

Вий убрал свою руку с Германова плеча и холодно ответил:

– Нет, Розен, я этого делать не буду.

– Почему? – Герман смотрел на него с отчаянием и каким-то капризным возмущением, по-детски надув губы.

– Это слишком масштабное воздействие, чтобы его можно было скрыть. Подставить меня хочешь?

– Да кто тебя вычислит? Тебе же это дело и поручат в случае чего! А ты войдёшь с Тёминого компа – я тебе пароль дам. И никаких концов.

– Ты спёр у Тёмы пароль?! – заржал Вий.

– Ничего я не пёр, – обиделся Розен. – Просто люди обычно проговаривают про себя то, что на клавиатуре набирают. И, когда ты сидишь рядом, ты невольно слышишь. Тебе ли этого не знать?

– Опустите мне веки! – простонал Вий, утирая слёзы. И потянулся за бутылкой. – За это надо выпить.

Розен пожал плечами, лихо опрокинул в себя очередную дозу алкоголя.

– А почему ты к Главному с этим не пойдёшь? Он знаешь как обрадуется? Премию тебе выпишет, – слегка смочив губы ликёром, поинтересовался Вий.

– Потому и не пойду. Он не дурак и быстро просечёт, какие возможности у него с этой программкой появляются. Он же маньяк. Спит и видит, как бы снова мир захватить. И радость мне его до одного места.

– До какого, зайчик? – вкрадчиво шепнул Вий, обнимая Германа за талию. – До этого? – он легонько похлопал его по бедру.

– Отвали, – слабо трепыхнулся Розен.

– Да? А чем тогда расплачиваться будешь? – усмехнулся Вий.

– У меня предложение есть. Серьёзное.

– Это какое же? – Вий с лёгкостью опрокинул Розена на диван, прижал своим телом, руки зафиксировал.

– С-сука, слезь с меня! – разозлился Розен.

– Ты говори чего хотел, а я решу, интересует меня твоё предложение или лучше будет взять, как обычно, натурой.

– Я не буду так ничего говорить. – Розен обиженно отвернулся.

– Правильно. Давай сначала трахнемся, а потом поговорим, – весело блеснул своими чёрными глазами Вий.

– Сволочь, – процедил Розен сквозь зубы. – Хорошо, я скажу. Только прекрати по мне ёрзать!

– Это не я, зайчик. Это ты ёрзаешь. Может, всё-таки трахнемся сначала? Чтобы тебя ничто не отвлекало?

– Нет, я сказал!

– Хорошо. Тогда соберись и рассказывай о своём предложении.

Розен закрыл глаза, помолчал.

– Я следующую жизнь в Шаолине решил провести. Могу взять тебя с собой.

– О, как! Умеешь ты, Розен, удивлять. – Вий отпустил Германа, сел, потянулся за рюмкой.

Розен поспешно подтянул ноги, отодвинулся в угол, растирая запястья.

– Почему китайцы, зайчик? Ты же их презирал всегда. Мол, никакого порыва вверх, живут в пузыре и рыпаться из него никуда не желают.

– Так они то, что внутри пузыря, досконально изучили – никто с ними в этом не сравнится. А всё потому, что никуда из него не рыпались.

– Логично. Я тебе там зачем?

– Низачем. Я никого с собой брать не собирался.

– Так сильно припёрло?

– Да.

Вий мрачно поболтал в рюмке ликёр.

– Я подумаю, Розен. Ты знаешь, чем меня приманить, а это пугает.

– Я понимаю, – просто кивнул тот. И оба вздрогнули от ритмичного «я твой наркотик, твой никотин» в исполнении розеновского телефона. – Да, Петь? – поспешно откликнулся Розен. – Не переживай, скоро буду. Сейчас где? У приятеля…

– Одиннадцатая парковая, двадцать четыре, квартира тридцать два, – наклонился к динамику Вий. – Приезжай, Гранин.

– Вот ты с-с-сука, Виюшка! Зачем ты это сделал?! – зашипел Розен, поняв, что Гранин сбросил звонок. – Думаешь, он не знает, чей это адрес?

– О тебе же забочусь, зайчонок, – ласково улыбнулся Вий. – Мне спокойней, если твой благоверный тебя пьяненького заберёт и промокнуть тебе не даст. У него же такой большо-о-ой зонтик. Правда?

Розен зло сверкнул глазами, ринулся к выходу.

– Да обожди ты немного! – смеялся Вий ему вслед. – Он скоро тут будет. Нехорошо, если вы разминётесь.

– С чего ты взял? – Розен с ботинком в руках заглянул в комнату.

– Так он рядом был – в Конторе. Тут ведь недалеко.

Розен обулся, завязал шнурки.

– Если ты ошибся, я тебя урою, урод, – пообещал он.

– Полегче, Розен. Я ведь тебе ещё нужен, – напомнил Вий.

– Без него ты мне сразу перестанешь быть нужен, – пробормотал Розен. И замер, поняв, что проговорился.

Зато Вий оживился. С дивана встал, подошёл вальяжно.

– Вот оно что, – улыбнулся он слаще прежнего. – Ну, теперь расклад мне ясен.

– Что тебе ясно? – разъярился Розен. – Я сумею тебя достать, если ты меня кинешь. Вот что тебе должно быть ясно.

– А я знаю, за какую ниточку потянуть, чтобы ты меня не кинул, зайчик.

– Козёл.

– Я серый волк. Злой и страшный, – щёлкнул зубами Вий. – А вот и твой возлюбленный! – радостно сообщил он. – Динь–дон, – произнёс он одновременно со звонком в дверь.

– Ненавижу тебя! – тихо прошипел Розен.

– А я люблю тебя, зайчик, – с улыбкой шепнул Вий, оглаживая Германа по спине.

– Не смеши. Ты не умеешь любить! – зло просвистел Розен, отпихивая его от себя. – Ты маньяк, а это несовместимые вещи.

Вий молча щёлкнул замком, отпирая дверь, и церемонно поклонился Гранину, впуская его в квартиру.

– Пётр Яковлевич! Очень рад. Какой у вас большой зонт!


Глава 35

Как только открылась дверь, Пётр Яковлевич нашёл глазами Германа и смотрел только на него. Тот был растрёпанный, красный, злой.

– Герман? – с тревогой позвал Гранин. – Всё в порядке? – с надеждой спросил он.

– Нет! Ничего не в порядке! – звонким своим голосом рявкнул Розен в ответ. И даже топнул ногой – совершенно по-детски. – Я подожду тебя внизу, – уже ледяным тоном добавил он. Схватил с вешалки пальто и вылетел за дверь, оставляя Гранина с Вием наедине.

То, что Германа так швыряет из крайности в крайность, напугало Петра Яковлевича ещё больше.

– Что здесь произошло? – подозрительно уставился он на Вия.

Тот душевно улыбнулся, захлопнул дверь и шагнул к Гранину почти вплотную.

– К сожалению, ничего. – Он поднял руку – медленно, как в танце – и невесомо прикоснулся к гранинской щеке. – Выпили, посидели, о делах наших скорбных покалякали…

Голос Вия стаял в шёпот, рука его продолжала скользить вниз – не прикасаясь толком, но – Боже мой! – это было такое ощутимое движение! Наверное, так вода чувствует притяжение Луны, поднимаясь на цыпочки, когда та проходит мимо. Прикосновения Германа были совсем другими – они приносили радость. Его страсть была светлой, лёгкой, воздушной, как порхание бабочки, и оставляла сладкое ощущение счастья. От виевой ласки было тяжело, томно, как от болезни. Она походила на гипноз, который безволил тело – безо всякой притом агрессии – так что сопротивляться желания и не возникало. Даже когда виева ладонь легла тёплой свинцовой тяжестью на «самое дорогое» и просто осталась там, в паху, не появилось ощущения опасности, чего-то инородного, от чего надо срочно избавиться, оттолкнуть. Сам Вий, похоже, впал в подобие транса: он не смотрел в глаза – скорее, куда-то в себя, рассеянно зацепившись взглядом за гранинский подбородок, вторая рука его двигалась будто сама по себе – всё также невесомо и ощутимо одновременно. Гранин оцепенел и просто стоял, позволяя чужому телу взаимодействовать с собой.

– Ты боишься. – Голос Вия влился в уши, не нарушая гипнотического пространства, в котором они оба зависли. – Правильно делаешь, Гранин. Розен, конечно, ребёнок. Не злой. И жестокость его детская. Но разве от этого легче? А?

– Я знаю, – зачем-то ответил Гранин.

– Знаешь, так беги, – шепнул Вий. И заглянул, наконец, в глаза. Но лучше б он этого не делал, потому что от взгляда его стало страшно. По-настоящему. Как будто Герман его уже бросил.

– Нет, – твёрдо ответил Гранин. И как будто проснулся. И успел уловить в виевых глазах разочарование, скуку и злость до того, как тот отступил, опуская взгляд.

– До встречи, Гранин, – снисходительно бросил Вий, отпирая дверь и с поклоном распахивая её перед гостем. – Ты сам выбрал. Теперь я точно знаю, что ты снова придёшь. Поверь, у тебя будет повод.

Пётр Яковлевич помедлил на пороге, но так ничего и не спросил – вышел, не оглянулся. Медленно спустился вниз, тяжело роняя себя со ступеньки на ступеньку. И едва не прошёл мимо Германа, который, поникнув головой и плечами, стоял под лестницей. Если бы тот не вскинулся, услышав его шаги, не сверкнул в полутьме глазами, так и прошёл бы мимо.

– Зачем ты прибежал? – Взгляд колючий и злой. – Проверяешь меня? Не можешь меня не пасти?

Гранин нерешительно шагнул в неуютный подвальный полумрак.

– Что? Нет. Я… испугался. Прости, если не нужно было. Ты пьян? – Вблизи от Германа отчётливо пахло алкоголем.

– Нет, – обиженно буркнул тот.

– Но ты пил?

– Да.

– Пил, но не пьян. Хорошо, я понял, – примирительно улыбнулся Пётр Яковлевич. – Можно тебя обнять? Или я теперь… отлучён?

Розен вскинулся снова – на этот раз взволнованно – и нетерпеливо потянулся навстречу. Обнимать Германа было таким счастьем – как будто домой вернулся. Пётр Яковлевич зарылся носом под воротник и дышал Германом, как астматик дышит кислородом.

– Что он тебе сказал? – мрачно поинтересовался Розен.

– То же, что и все, – вздохнул Пётр Яковлевич. – Что ты плохой и непременно меня бросишь. Зачем ты к нему ходил?

Розен неожиданно расслабился, разулыбался. Взъерошил седые гранинские волосы, потом принялся их приглаживать.

– Я ему одну идею подкинул. Готов поспорить, что он побежит с ней к Главному.

– И что это нам даст? – озадачился Гранин.

– Это отвлечёт Главного и всех его ребят тоже. У нас будет фора.

– И что за идея?

– Ну, если вкратце, то суть её проста и банальна: не можешь уничтожить, возглавь.

– Серьёзно? – Гранин тоже развеселился. И с умилением Германа оглядел. – Иван Семёныч во главе армии троллей? Герман, ты всё-таки гений.

– И что мне за это полагается? – расцвёл тот.

– Любовь и восхищение, – честно ответил Гранин. Потому что и в самом деле так думал. И германовы губы оказались так близко, что нельзя было не поцеловать. Пётр Яковлевич совершенно забылся – что в чужом подъезде, что войти может, кто угодно – опомнился, только когда уже вытащил из брюк полы германовой рубашки, и то только потому, что почувствовал под ладонями, как кожа его покрывается мурашками от холода. Сразу включился режим защитника: Германа надо оберегать – от простуды, от недобрых взглядов – а не раздевать в стылом подъезде, куда каждую минуту могут войти злые люди.

– Прости, прости, – забормотал он, пытаясь привести розеновскую одежду в порядок. Перемежая эти попытки жаркими поцелуями.

– Надеюсь, ты просишь прощения за то, что остановился? – недовольно пробормотал Розен. – Оставь, я просто застегну пальто, – смирился он, поняв, что Пётр Яковлевич так и не может решить, одевать или раздевать, и попеременно делает то одно, то другое, в зависимости от того опомнился он или снова увлёкся.

– Хорошо, – с трудом оторвался от него Гранин. – Пойдём домой. – Он сам запахнул кашемировый германов шарф, застегнул пальто. И даже перчатки на его ледяные руки натянул.

За дверью подъезда пахло снегом и холодом. С крыш всё также шумно лились водопады, под ногами хлюпала снежная каша, но на зонт тяжёлый от влаги снег ложился неслышно – лепился, пока не начинал под собственным весом съезжать и плюхаться в лужи.

У Германа снова испортилось настроение. Он ненавидел Вия, ненавидел себя и эту промозглую, стылую недозиму тоже. После неосторожно выпитого ему казалось на улице слишком холодно – так причудливо реагировал его непредсказуемый организм на алкоголь. Розен злился, что Гранин наверняка чувствует, как он дрожит. Ведь он прижимался к нему под зонтом, стараясь шагать в ногу, чтобы соприкасаться теснее, но лужи постоянно их разлучали и это тоже выводило из себя.

Оказавшись в метро, Розен выдохнул и посветлел, и удивился на себя. Списал всё на подозрительный виев ликёр, в который тот нацедил собственного яду – не иначе. Чтобы отвлечься, он принялся разглядывать людей. Толкнул Гранина в бок локтем:

– Как ты думаешь, что связывает этих людей?

– Ну… они пара, – глубокомысленно заключил Гранин, пытаясь понять, почему Герман обратил внимание на этих мужчину и женщину.

– Ха! Это и дураку ясно! – просиял Розен. – Но что именно делает их парой? Любовь, привычка?

– Привычка, – решительно заключил Гранин.

– А эти? – Розен незаметно показал на ещё одну парочку.

– Эти просто считают друг друга подходящими по статусу и по цене.

Парень и девушка, действительно, смотрели на других свысока, держались за руки так, будто на них были направлены объективы фотокамер.

– Ты чувствуешь, да? – обрадовался Розен. – А вон те? – Он дёрнул Гранина за рукав, заставляя его сесть на скамью.

– Эти играют в отношения. Женщина самоутверждается.

– А вот эти двое?

– Боятся одиночества.

– А эти?

– От скуки вместе. Они, скорее, приятели.

– Так. А вон там, видишь, студенты?

– Схватились друг за друга, чтобы не выглядеть неполноценными в своей среде.

Розен ещё долго вылавливал в толпе идущих мимо людей разные пары и Гранин, сам удивляя себя, бойко описывал нюансы их взаимоотношений. Судя по довольному виду Германа, попадал он каждый раз в десятку. Пётр Яковлевич увлёкся и уже не задумывался, зачем они это делают, когда Розен молча ткнул в очередную проходящую по залу пару.

– Эти любят друг друга. Берегут. Между ними есть сердечная связь, – твёрдо ответил Гранин. И вопросительно глянул на Германа, который продолжал многозначительно молчать. – Я ошибся, да?

– Нет, – качнул головой Розен. – Просто заметь, сколько прошло пар, и только этих связывает Любовь. Ты понимаешь, какие мы с тобой счастливые?


Глава 36

– Эй, стажёр! – Розен даже свистнул Георгию вслед, чтобы тот остановился. – Ты к соседям идёшь?

– Да, – хмуро ответил Жорик. С его точки зрения, Розен был непозволительно лёгок и радостен – весь в светлом – и отвратительно богемен – в чём-то небрежно-модном и элегантном, что в конторских стенах, в этой серой предзимней хмари смотрелось вызывающе и даже преступно.

– Ты Вия знаешь? – Розен приблизился танцующей счастливой походкой и с улыбкой снял с жорикова плеча несуществующую пылинку.

– Знаю. – Георгий действительно коротко сошёлся с соседями и перезнакомился со многими лично.

– Будь другом, передай ему вот эту вот папочку. – Розен скорчил просительную физиономию и протянул Георгию синюю пластиковую папку с прозрачными файлами.

– Хорошо. – Георгию ничего не оставалось, кроме как согласиться. Вий ему не особо нравился – он чем-то неуловимо напоминал Розена, хоть это умозаключение и казалось самому Жорику странным и напоминало параноидальный бред. Но даже при таком раскладе Вий был симпатичен ему во сто крат больше, чем больной, с его точки зрения, на всю голову Розен, которого все с придыханием звали гением.

– Спасибо, стажёр. И вот ещё что, – Розен приобнял Георгия за плечи и пошёл с ним по направлению к лестнице. – Я тут подумал, что ты мог бы приходить в гости пару раз в неделю – сюда таскаться мне неохота – а я бы тебе теорию объяснял. А то ведь ты элементарного не знаешь! И как ты работаешь здесь, непонятно. Так что – интересует тебя моё предложение?

Георгию пришлось, скрепя сердце, согласиться с тем, что интересует. Знать он действительно хотел. И чем дальше, тем больше была любопытна ему та реальность, с которой так ловко управлялись конторские.

– Тогда договорились, стажёр! – просиял Розен. Хлопнул Жорика одобрительно по спине и радостно пошагал обратно.

Он успел заглянуть ещё в пару кабинетов и, решив, что наработался на сегодня, направился к Гранину, чтобы забрать своё пальто, да и самого Петра Яковлевича в придачу, как чьи-то цепкие пальцы больно схватили его за предплечье.

– Я, разве, давал своё согласие, Розен? – ласково спросил Вий, затаскивая Германа в тёмный уголок за лифтом. – Или ты решил подставить меня перед всеми, передавая вот это, – он отогнул край обложки и стало видно, что с внутренней стороны к папке скотчем приклеена флэшка, – таким дурацким способом? Или ты в самом деле у нас дурачок?

– Попрошу без оскорблений, – надул губы Герман. – Чем я тебя скомпрометировал? Мы вместе работаем над делом, я передал тебе некие материалы. Кто станет обращать на это внимание? – Он сунул руки в карманы джинсов и прислонился лопатками к стене. Не хватало только пузыря из розовой жвачки для завершения образа дерзкой Лолиты.

– Пока ничего не случилось, никто внимания не обратит, в этом ты прав, – терпеливо кивнул Вий. – Но когда случится, я буду первым подозреваемым, потому что этот эпизод сразу всплывёт. У нас очень внимательные ребята, Розен. И памятливые.

– Ну, давай придумаем какую-нибудь легенду, которая создаст тебе алиби. Сфабрикуем такую же папочку, но с реальными документами, и вопросов к тебе не будет, – лениво предложил Розен. Нет, всё-таки лопнуть пузырь из розовой жвачки ему бы сейчас очень пошло – это создало бы нужный акцент.

– Что ж ты у меня такой тупенький, зайчик? – нежно оглядел Германа Вий. – Это слишком банально, чтобы не вызвать подозрений. – У меня другое предложение.

– Какое? – искренне заинтересовался Розен.

– Скажем, что я тебя шантажировал. А на флэшке – фото и видео порнографического содержания с тобой в главной роли.

– У тебя есть такие фотографии? – озадачился Герман.

– Нет, но мы их сделаем, – ухмыльнулся Вий. – Или ты сомневаешься в моих порнографических способностях?

– Сдурел? – обиделся Розен.

– Нет, это ты сдурел, зайчик, – зловеще прошипел Вий. Он шагнул вперёд, ловко вклинивая ногу между германовых колен и прижимая растерянного Розена своим телом к стене. – Отходить бы тебя ремнём по твоей симпатичной розовой попе! – Он бросил папку на подоконник и схватил Германа за руки, не давая себя оттолкнуть. – Я ведь не сказал тебе «да», а ты уже сделал карту. Знаешь, как это называется?

– Энтузиазм? – с вызовом бросил Герман, с сожалением понимая, что дёргаться бесполезно, потому что Вий, как ни странно, сильнее.

– Я бы квалифицировал это как попытку оказать давление, заинька. А я очень не люблю, когда мной пытаются манипулировать, – процедил он злобно, склоняясь к самому германову лицу.

Тот поморщился и отвернулся.

– Ну конечно! Это же твоё эксклюзивное право – манипулировать людьми. И не ори на меня! – добавил он сердито.

– Даже не начинал, зайчоночек. Да и место здесь неподходящее. Ты не находишь?

– А ты не находишь, что это нелепость – я передаю тебе флэшку с компроматом на самого себя? И кто из нас идиот? – Розен всё-таки сделал попытку вырваться, но в итоге Вий только вжался в него сильнее.

– Все знают, Розен, какой ты у нас принципиальный, – сладко пропел он в ответ. – И никто не удивится, что ты отказался вступать со мной в сделку и швырнул флэшку мне в лицо. Образно говоря.

– Всё равно – дебильная история, – огрызнулся Розен.

– Нормальная. Очень жизненная история, зайчик. – Вий, гаденько усмехаясь, провёл губами по германовой щеке, отчего тот запыхтел и завозился, тщетно стараясь увернуться. – Любовный треугольник, страсть, ревность – большинство людей так живут и этим дышат. Все, затаив дыхание, будут следить за перипетиями наших отношений, – понизив голос, напевно вещал Вий, будто былину рассказывал. – В этот момент пол-архива можно будет вынести и никто ничего не заметит. Или подложить бомбу. Или насыпать Главному слабительного в чай…

– И что из этого ты мечтаешь сделать? – ехидно поинтересовался Розен, стараясь не слишком зацикливаться на телесных реакциях, порождаемых виевой близостью и его вкрадчивыми действиями.

– Ты лучше спроси, что я мечтаю сделать с тобой, зайчик, – обольстительно шепнул ему в губы Вий.

– Я уже слышал, – бессильно дёрнулся Розен, отворачиваясь и молясь про себя, чтобы Вий не вздумал его поцеловать. – Я не хочу, чтобы меня пороли.

– А если тебе понравится? Ты же не пробовал, – еле слышно проговорил Вий, уже целуя.

Розен протестующе замычал, замотал головой – даже не сразу заметил, что его отпустили. Принялся отплёвываться, вытирать губы рукавом, чем очень рассмешил Вия.

– Слушай меня, зайчик, – весело скомандовал он, поправляя манжеты. – Вот это вот, – он указал на лежащую на подоконнике папку, ты принесёшь мне лично и принесёшь на дом. Никаких вариантов. – Он вынул из кармана связку ключей и бросил на папку. – Жду тебя в любое время – и с папкой и без неё. Карту я не смотрел, и смотреть не буду, пока мы всё с тобой не обсудим. И без глупостей, зайчик! – он не удержался и нежно чмокнул Розена в щёчку, отступая к лифту. – Ключи не потеряй, пушистенький. А то ты такой рассеянный у меня!

Глядя ему вслед, Розен нащупал в кармане платок и принялся остервенело оттирать щёку, потом губы, и передёрнул брезгливо плечами. Ключи ему захотелось выкинуть в окно, когда он разглядел на связке брелок в виде зайчика – милого, беленького, с рубиновым сердечком. Но он сдержался – сунул связку раздражённо в боковой карман. Подумал, переложил во внутренний. Подхватил папку и понёсся по коридору, как на пожар. Влетев ураганом в дверь гранинского кабинета, он запер её за собой на замок, кинулся к столу, за грудки выдернул Петра Яковлевича из кресла и потребовал, сверкая глазами:

– Поцелуй меня! Немедленно.

Пётр Яковлевич ослушаться не посмел, поцеловал с чувством через разделяющий их стол. Смирился, когда Розен попытался встать на столешницу коленями, чтобы преодолеть эту преграду, и разронял всё, что там было. Поспешно вышел из-за стола, чтобы уберечь от падения монитор.

– Что хоть случилось? – робко поинтересовался он между поцелуями. – Тебя заколдовали?

– Почти, – лихорадочно прошептал Розен, пробуя то ли расстегнуть гранинскую рубашку, то ли порвать её. – Меня поцеловал Вий.

– Что-о-о?! Прямо вот так вот напал на тебя посреди коридора и поцеловал?! – Гранин довольно жёстко встряхнул Германа за плечи.

– Почти. Почти так всё и было, – согласился Розен, нерешительно теребя так и не поддавшиеся пуговицы и скромно опуская ресницы.

– Тебя без охраны нельзя, что ли, от себя отпускать? – разозлился Гранин.

– Почему? – Розен попытался изобразить оскорблённую невинность.

– Потому что в следующий раз ты вбежишь с криком «трахни меня»! И что я должен буду думать?

– Не преувеличивай. – Розен нахмурился.

– Да я как бы даже преуменьшаю, Герман! – принялся сурово отчитывать его Пётр Яковлевич. – Чем ты занимаешься? Что происходит, вообще? Ты знаешь, почему мы сегодня здесь? Потому что пришли новые сводки, а в них всё то же самое, новые эпизоды – ничего не изменилось, ничего не прекратилось! Где результат? Что я должен сказать нашим людям?

– Это жизнь. Вот что ты должен им сказать, – сухо ответил Розен. Обошёл Петра Яковлевича и остановился посреди кабинета.

– В каком это смысле? – хмуро повернулся за ним Гранин.

– В прямом, – отрезал Герман. – Жизнь для каждого это испытание и вызов. Это тест, который обнажает слабые места. Мы нашли слабые места в работе нашей Конторы. Теперь мы можем их исправить. Я работаю над этим. Что ещё ты хочешь узнать?

– Ты хочешь сказать, – похолодел Пётр Яковлевич, – что вся эта тролльская атака – это всего лишь тест?! И кто её организовал? Ты?

– И да, и нет, – неприязненно процедил Розен. – Всё зависит от того, с какой точки зрения смотреть. И я ничего не организовывал! – заорал он, видя, с каким ужасом смотрит на него Гранин. – Как ты не понимаешь, что нельзя ничего придумать – всё уже есть! И тот, кто сочиняет, он всего лишь проявляет! Люди сами пишут свою историю – каждую секунду! Каждый раз, когда делают выбор, проявляется весь узор целиком – новый узор. И нужно успеть за нужную ниточку дёрнуть, чтобы всё повернулось, как надо. Сотни, тысячи карт цепляются друг за друга и в каждой надо предусмотреть, чтобы в ключевые моменты выбора не было! И всё равно люди умудряются налажать, не сделать того, что нужно, не сделать вовремя, сделать десять процентов из того, что было должно. И так каждый раз – снова, и снова, и снова! Ну что ты так на меня смотришь? Да, я плохой. Всё? Любовь прошла? Тогда я пойду. Прощай, Гранин.

Розен рванул на себя дверь, вспомнил, что она заперта, принялся ковырять замок, но пальцы соскальзывали, и совершенно вылетело из головы, в какую сторону что поворачивать. Виевы ключи с зайчиком впились под рёбра, напоминая, куда можно теперь пойти. Ведь наверняка Вий знал, знал, сволочь, что так будет – кто-нибудь опустите уже ему веки! Герман пнул дверь со всей злости, но это, конечно, не помогло её открыть. Он совсем забыл про Гранина и вздрогнул, когда тот сзади его обнял.

– Герман, не уходи. Пожалуйста, – мёртвым голосом произнёс тот. – Ты же обещал.

– Ты хочешь, чтобы я остался? – недоверчиво переспросил Розен. Повернуться и посмотреть Гранину в глаза он не мог, потому что тот крепко держал его со спины и как-то рвано и судорожно дышал в шею.

– Да. Или убей меня сначала, а потом уходи.

– Я думал… – растерялся Розен. О чём, в самом деле, он думал?

– Не думай, Герман. Просто скажи, что не уйдёшь.

– Не уйду, конечно. Если ты хочешь, не уйду. – Розен успокаивающе погладил гранинские руки, обхватившие его поперёк тела. – Я только не хочу, чтобы ты потом жалел.

– Я люблю тебя. О чём тут можно жалеть?

Герман заметался мыслью: что за затмение на него, в самом деле, нашло? Разве Гранин его прогонял?

– Петь, можно я уже повернусь?

– Нет. Пока нет, – сдавленным голосом откликнулся Пётр Яковлевич. – Но ты можешь начинать мне рассказывать, чего ещё я о нашем деле не знаю. Итак?


Глава 37

Герман, конечно, ничего толком не рассказал. Сначала заговаривал зубы, потом извернулся-таки в гранинских объятиях, а после этого не смог сказать уже ни слова, потому что поймал убитый и жалкий гранинский взгляд, и так впечатлился, что бросился то ли заглаживать свою вину, то ли самому искать утешения. Пётр Яковлевич сразу потерялся в ощущениях: мягких германовых волос под пальцами, влажного и жадного вездесущего касания губ, щекотки чужого дыхания на шее, прохладных узких ладоней на спине под одеждой, плёнки холодного воздуха, которая льнула к покрытой испариной коже, и грубого плетения ткани, которая жёстко тёрлась о голое тело с каждым страстным германовым движением. Розен обрушился на него всем своим ураганным темпераментом и разнёс сознание в щепки, которые ещё долго покачивались на волнах омывающего гранинское тело умиротворения.

Герман явно был доволен таким результатом. Уложив Петра Яковлевича на себя, он позволил ему лежать так, сколько лежится. Любые попытки заговорить он настойчиво зацеловывал, и Гранин забыл, что хотел сказать и что собирался спросить. Всё это больше не имело никакого значения. Кроме Германа всё уже давно стало неважно.

Когда они попали домой, возможностей отвлечь Петра Яковлевича от разговоров появилось у Германа ещё больше, поэтому только утром (да какое там «утром»! – ближе к полудню) Гранин сумел, наконец, сидя в одиночестве на кухне над чашкой чая, запустить в мозгу мыслительный процесс, припоминая всё, что услышал вчера от Германа. Из всех уклончивых фраз, которыми тот оплетал его накануне, ясно стало одно, что в Конторе есть человек, который спровоцировал ту самую тролльскую атаку, от которой пострадали десятки, если не сотни, находящихся под конторской защитой людей. Герман уверял, что провокация была невольной, но Пётр Яковлевич в этом сомневался. Да и в непричастности самого Розена к этой провокации он был не уверен. Однако открытие это Гранина отнюдь не смутило. «Любишь – доверяй!» – было написано золотыми буквами на его умозрительном гербовом щите. А Пётр Яковлевич давно решил для себя, что любит, поэтому вопрос – доверять или нет – перед ним вовсе и не стоял. И когда Герман – счастливый и ласковый – впорхнул через пару часов в кухню, Гранин ни словом не обмолвился о вчерашнем. Он накормил Розена, послушал его легкомысленное щебетанье и только после этого, накручивая на палец светлые германовы волосы, задал самый нейтральный на данный момент вопрос:

– Герман, а зачем нам Вера Павловна?

Розен удивлялся недолго – секунд пять, после чего загадочно хмыкнул:

– Сходи, поговори с ней и сам всё поймёшь. – И снова опустил голову Гранину на плечо.


***
День был тихий, снежок пушистый – беленький и мягкий, как заячья шубка. Казалось, что и грел он, как шубка. Во всяком случае, в пальто было жарко. Пётр Яковлевич расстегнулся, ослабил, отдуваясь, шарф. Под ногами был асфальт, но Гранин, периодически забываясь, видел старую булыжную мостовую, которая вела в Головной офис раньше. Раньше… Эх, раньше не замечал он жизни, ведь они с Германом делали великое дело! Когда тут жить-то? Теперь, похоже, маятник качнулся в другую сторону. Теперь не до работы – преступно тратить время на неё, когда рядом человек, с которым хочется проживать со вкусом каждую секунду. И не отвлекаться на имитацию жизни, которой, по большому счёту, является работа. Которая, по сути, игра. Люди назначают себе роли, намечают цели и вбухивают в них все свои жизненные силы. Служат науке, государству, производству, которые спасибо им за это не скажут, потому что и наука, и государство это абстракции – нету их, нет в них живого человеческого сердца, нету сознания и радости нет.

Пётр Яковлевич вовремя заметил, что занесло его на крутом повороте, как это часто случается с неопытными исследователями, у которых каждый новый шаг отрицает предыдущий. Ведь кому-то и этот тренажёр необходим, чтобы распробовать, что значит служить бескорыстно, забывать о себе, концентрировать своё внимание на далёком, на внешнем, на недостижимом. Гранин иногда спрашивал себя, не предоставил ли Герман ему самого себя в качестве такого тренажёра? И тут же гнал от себя эту мысль. Если это было и так, он НЕ ХОТЕЛ этого знать. Потому что это было бы слишком, слишком, слишком больно. Не выдержал бы Пётр Яковлевич такого открытия – умер бы в ту же секунду. Хотя нет – не в ту же. Чтобы умереть от болевого шока, нужно хорошенько прочувствовать боль, а на это нужно время. Так что смерть его была бы быстрой, но не мгновенной. И очень, очень, очень мучительной. И вряд ли после этого он смог бы кому-то доверять и кого-то любить. В ближайшую тысячу лет точно. Герман не мог с ним так поступить. Это было бы слишком жестоко даже для Германа. Или нет?

Стеклянная башня в этот раз, укутанная заячьим мехом, выглядела живей и уютней. Если не думать, что мягонький снег обнимает всё то же ломкое, острое, опасное и ненадёжное стекло, можно и расслабиться. А в лифте Пётр Яковлевич просто закрыл глаза и ждал, пока тот не звякнет и не дёрнется, замирая на нужном этаже.

Он впервые постоял-огляделся в приёмной, которая оказалась просто маленьким холлом, куда выходили две двери – того самого аквариума, где он неоднократно уже бывал, и таинственного убежища Веры Павловны. Постучав и получив разрешение войти, Пётр Яковлевич шагнул внутрь, да так и застыл истуканом. Потому что не понял, как такое может быть. Ведь должна быть та же стеклянная офисная банка, и вдруг – цветные витражи. Пётр Яковлевич глазел на них неприлично долго, даже не пытаясь понять, как это сделано. Только потом перевёл взгляд на множество вьющихся и цветущих растений, от которых пахло – невероятная роскошь для зимы! – дождём и землёй. И даже лёгким цветочным ароматом повеяло – кажется, так пахнут лилии.

– Здравствуйте, Вера Павловна. Как тут у вас хорошо! – искренне восхитился Гранин. – А нельзя ли и соседнюю комнату с таким вкусом обжить?

– Герман Львович запретил. Ему нравится много света, пустого пространства и воздуха, – понимающе улыбнулась Вера Павловна. – Но вы всегда можете прийти сюда. Хотите чаю?

Пётр Яковлевич охотно согласился на это любезное предложение. Присев на диван, он с интересом присматривался к коллеге. Обычно она одевалась старомодно и чопорно, но в этот раз на ней было какое-то совсем уж несовременное платье – вроде, простое, но одновременно вычурное, в этническом стиле, что-то средневековое или кельтское, может быть. Пётр Яковлевич был не слишком большой знаток трендов и стилей, но вот эти вот тонкие косички от висков, сплетённые на затылке, и распущенные волосы (впервые он видел Веру Павловну почти простоволосой!) отсылали вообще к фантазийным мирам. Впервые Гранин подумал про себя, что Вера Павловна странная. Зато стало понятно, почему Герман взял её к себе.

– Герман Львович звонил и предупредил о вашем приходе, – разливая по глиняным чашкам чай, сообщила Вера Павловна. – Попросил рассказать вам о том, чем я занимаюсь.

А Герман, оказывается, заботливый начальник! Пётр Яковлевич отметил это про себя. Приятно.

– Да. Я, признаться, немного в растерянности. По сравнению с моими прежними обязанностями нынешние кажутся мне несерьёзными. Буду рад, если вы меня переубедите. – Гранин с благодарностью принял из рук коллеги чашку и, совершенно очарованный ароматом – что-то с розовыми лепестками и сладкими ягодами – втянул носом пар, блаженно прикрывая глаза. Вкус чая также его не разочаровал.

– Обязанности? – удивилась Вера Павловна. – Я думала, мы все здесь потому, что нам это нравится.

– Нравится что? – уцепился за её обмолвку Гранин.

– Нравится любить этот мир, – как само собой разумеющееся произнесла Вера Павловна. – Любить, восхищаться им. Ведь делать это совсем некому.

– Вы… уверены? – осторожно уточнил Пётр Яковлевич. – А как же поэты, художники, путешественники… не знаю… булочники, старушки, которые выращивают цветы, энтузиасты, которые чистят пляжи от мусора, танцоры, которые влюблены в человеческое тело? – Он растерянно взмахивал руками, не зная, что добавить к этому перечню ещё.

Вера Павловна посмотрела на него снисходительно.

– Да, людям нравится жить. Они ценят красоту и чувственные удовольствия. Они любят этот мир за невероятные телесные ощущения, которые ни с чем нельзя сравнить. Они готовы даже страдать и рисковать ради того, чтобы пережить их снова. Но они никогда, за редкими исключениями, не думают об этом мире, как о живом существе, которое великодушно даёт им всё это. Из чьей плоти они лепят своё счастье? Они не знают. А чтобы знать, нужно иметь тонкие чувства. Чтобы видеть сквозь формы, нужно иметь другое зрение. Герман Львович считает, что чем больше людей смогут так видеть, тем меньше они станут терзать плоть этого мира, который давно уже хочет покоя, и которому не хватает любви. А если эта любовь истощится, что будет отдавать он тем, кто приходит сюда?.. Вы спрашивали, чем я занимаюсь? Я рисую.

Вера Павловна скрылась за шёлковой ширмой и вернулась с большой розовой папкой.

– Я рисую тех, кто слышит тот самый голос и пытается донести этот зов до остальных. Герман Львович хочет собрать все эти реплики в единое послание – как мозаику из кусочков. Пусть все знают.

Пётр Яковлевич со смутным опасением открыл папку и тут же впал в прострацию.

– Это я? – жалобно спросил он. – Почему… так? – Он хотел сказать «почему один», но подавился этими словами – Вера Павловна могла быть не в курсе его душевных метаний. И даже должна быть не в курсе.

На рисунке был странник. С посохом. Он готовился переступить незримую границу. Это читалось и в той значительности, с которой он замер, и в той туманности, в которую он готовился шагнуть. Пейзаж вокруг словно бы поглощал его – фигурка терялась в этих холмах, лесах и травах. И как Пётр Яковлевич разглядел сходство с собой, ему самому было непонятно.

– Вы были стражем порога, – самым обыденным тоном пояснила Вера Павловна. – Но вы путешественник по разным мирам. И проводник – для тех, кто там, и тех, кто здесь. Видите? Они там просвечивают – другие миры.

Миры и правда – просвечивали. Пытаясь разглядеть их приметы, Пётр Яковлевич заметил затерянный в холмах домик, и возликовал – ему есть, куда возвращаться! Потому что там его ждут! В окне светилась лампа, из трубы курился прозрачный дым. Но на всякий случай он уточнил:

– Это мой дом?

– Ваш, – охотно подтвердила Вера Павловна – чудесная женщина! – Ваш и Германа Львовича. Я точно знаю, что он там – внутри.


Глава 38

В собственной прихожей Пётр Яковлевич столкнулся с незнакомым корпулентным мужчиной, который смущённо протиснулся мимо него к двери, вжимая Гранина животом в одежду на вешалке и обдавая своим запахом – прокуренной пальтовой шерсти и мокрой псины – видно, у гостя имелась собака. Попутно человек бормотал извинения за вторжение и причинённые неудобства и многословно благодарил Германа за отзывчивость. Когда дверь за посетителем закрылась, Розен, старательно пряча улыбку, забрал у Петра Яковлевича портфель, шарф и пояснил:

– Он неожиданно позвонил, сказал, что срочно. А мне так не хотелось выходить из дома!

– И чудесно, Герман, – пробормотал Пётр Яковлевич, разуваясь. – А то ты вечно пропадаешь, неизвестно где. Что хоть у него за проблема? Или это секрет? – вяло полюбопытствовал он, проходя в свою комнату.

– Ну почему же секрет? – закашлялся смехом Розен. – Карта не работает. Пришёл просить совета.

– То есть как? – ошалел Гранин. И даже раздеваться перестал – застыл в наполовину снятой рубашке и расстёгнутых брюках. – А как же он живёт?

– Элементарно, Петя! – радостно сообщил Розен, оставляя портфель у стены. – У каждого десятого что-нибудь не работает. А ты не знал? – Он без церемоний стащил с Гранина рубашку и кинул ему домашнюю футболку.

– Знал, наверное. – Пётр Яковлевич снял, наконец, брюки и задумался. – Но чтобы вся карта… И что с ним не так? – он натянул мягкие вельветовые штаны, которые носил дома, и с интересом уставился на Германа.

Тот скрестил руки на груди, привалился плечом к шкафу.

– То же, что и со всеми нами, – сияя беззаботной улыбкой, сообщил он. – Только в других масштабах. Он новую настройку так далеко от старой себе сочинил, что теперь не узнаёт её и живёт себе по прежней.

Пётр Яковлевич даже присвистнул:

– А так можно было?

Они с Розеном дружно заржали.

– Да, всё можно, Петя, – утирая слёзы восторга, простонал Розен. – Просто никто об этом не знает.

– И что же ты ему посоветовал?

– Провёл сеанс психоанализа, т.е. разжевал ему то, что он и так знал. Растолковал, что он сам этого хотел, рассказал, почему, и долго уговаривал его принять себя нового и увидеть великое в малом и не презирать обыденность, проживание которой требует от нас не меньшего мастерства, чем осуществление гения и подвига.

Гранин восхищённо цокнул языком.

– Я, прям, заслушался, Герман! – Он подошёл поближе, с благостным вздохом окидывая взглядом своё длинноногое сокровище. – То есть этому уникуму поставленные задачи мелковаты показались? Я правильно понял?

– Эх, Педро, – покачал головою Розен, – Да, нас таких здесь сейчас знаешь, сколько? Которые жить не умеют, а только жертвовать, терпеть, страдать, преодолевать и умирать умеют? Все же дружно кинулись перекосы исправлять! Потому что тьма гениев и святых тупо не выжила из-за банальной бытовой беспомощности. Пока они медитировали под баньяновыми деревьями и топили своими рукописями камины, остальные создавали государства, наживали состояния, пили, ели, трахались и получали удовольствие от жизни. И трудно заставить себя всё это полюбить, если ты уже знаешь, что не в этом правда. Но правила игры таковы, что тело должно получить своё – нельзя его игнорировать, если уж мы в нём. О теле надо заботиться и заботиться умело. Потому что мы в ответе за тех, кого приручили. Правильно?

Улыбка Петра Яковлевича слегка потускнела. Он замялся, но всё равно спросил:

– А мне ты тоже перекосы исправлять помогаешь?

Розен поглядел на него, как на безнадёжного, и со стоном уронил голову лицом в ладони.

– Петенька, – доверительно-ласково заговорил он, приобнимая Гранина одной рукой за плечи и обводя пальцем другой линию гранинского лба, бровей, скул, как будто рисуя их заново. – Петенька, душа моя, перестань уже подозревать меня в том, что я играю какую-то роль. Я не играю, я просто с тобой живу. Чувствуешь разницу?

Пётр Яковлевич хотел бы сказать, что чувствует, но он не чувствовал. У него было стойкое ощущение, что Герман играл-таки добровольно роль (кого? раскрепощающего фактора?) для его, Гранина, воспитания и пользы. Иначе дебет с кредитом в его мозгу не сходились. В последнее время это стало навязчивой идеей.

Розен неожиданно щёлкнул его по лбу.

– Я тебя прибью сейчас, – пригрозил он нежно. – Ты же знаешь меня настоящего, знаешь меня в непрерывности, а не в реальности отдельно взятой жизни – как я могу играть перед тобой какую-либо роль? Это уже фарс какой-то! Разумеется, я помогаю тебе исправлять перекосы, но в этом нет игры. Представь, что ты живёшь с парикмахером. И он тебя стрижёт. Но не как клиента, а по любви. Потому что не хочет тебя в чужие руки отдавать. Понимаешь теперь?

– Понимаю, – просиял Пётр Яковлевич, но тут же омрачился снова. – Но я очень долго живу, Герман, и точно знаю, что всё рано или поздно кончается. Всё.

Розен отступил на шаг, потёр подбородок. На Гранина он теперь смотрел, как любой мастер смотрит на трудный, но интересный случай.

– Кончается, да, – после некоторых раздумий кивнул он. – Но в нашем с тобой случае это будет концом одного этапа и началом следующего. А наша связь только окрепнет. Здесь-то ты чувствуешь разницу?

Пётр Яковлевич уставился на Германа, как на чудо. Такая простая мысль почему-то не приходила ему в голову!

– И ты хочешь – чтобы навсегда? Со мной? – с надеждой спросил он.

– Сколько можно повторять? – Розен патетически потряс воздетыми к потолку руками. – Да. Хочу. С тобой. Навсегда.

– Тогда… – Гранин метнулся к брошенному на стул пиджаку, лихорадочно прощупал его, вывернул внутренний карман – оттуда выпала небольшая, обтянутая шёлком коробочка. Он решительно выдохнул, вернулся к Розену и, твёрдо глядя ему в глаза, протянул футляр на раскрытой ладони. – Тогда, может быть, ты согласишься?..

Розен с трудом удержал в себе всплеск истерического смеха – было заметно, как он усилием воли преобразовал его в умиление. Открыл коробочку. Там, как и ожидалось, лежали два самых простых обручальных кольца.

– Давно ты с собой это таскаешь? – весело поинтересовался он.

Гранин только кивнул. Он сразу, как только Герман сказал ему, что ждёт предложения по всей форме, обмерил его палец ниткой и на следующий же день отправился в ювелирный, где любовно выбрал вот эти вот самые кольца. Но, понимая, что «предложение по всей форме» можно будет сделать только один раз, он всё ждал подходящего момента – даже пытался сам его организовать. Испортить всё банальностью и пафосом не хотелось – Герман не выносил пошлости, да и сам Пётр Яковлевич тоже, поэтому шансов сделать это красиво и вовремя было исчезающе мало.

– Я согласен, Пётр Яковлевич, согласен. И торжественно это подтверждаю, – важно кивнул Герман.

– Подтвердить торжественно и при свидетелях ты ещё успеешь, – счастливо улыбнулся Гранин. Он потянул за ленточку, открывая в футляре двойное дно и доставая ещё одно кольцо, точнее, перстень с синим камнем. – Позволь?

Розен был впечатлён и даже улыбаться перестал – молча протянул руку и задумчиво смотрел, как Пётр Яковлевич надевает перстень ему на палец.

– Тебе идёт, – удовлетворённо отметил Гранин.

– Определённо, – согласился Розен. И повертел рукой, любуясь тающими переливам небесной синевы в камне. – Мне идёт быть с тобой. – Он поймал всё ещё неуверенный гранинский взгляд и потянул Петра Яковлевича на себя за футболку. – Я обещаю тебе себя, – негромко проговорил Розен, наклоняясь к его лицу, чтобы поцеловать. – И в знак этого буду носить этот перстень. А ты не загоняйся больше на эту тему. Договорились?

– Я постараюсь, – честно пообещал Гранин.

Поцелуй вышел сладким и долгим и предсказуемо продолжился в постели. Страх до конца не ушёл, но Петру Яковлевичу определённо стало легче на сердце. Ещё немного и работа снова станет вызывать искренний интерес, со смешком признался он себе. «Хороший у меня личный парикмахер. И методы у него действенные», – с нежностью подумал Гранин, глядя на засыпающего рядом Германа. И старательно отогнал от себя мысль об искусной манипуляции простым и доверчивым собой.


Глава 39

Розен был босиком. Он занял весь кухонный диванчик, возлежа на нём, как античный бездельник за трапезой – не хватало только грозди винограда в руке для завершения образа. Георгий сидел напротив, вежливо цедил чай и невольно косил глазами на голую розеновскую ступню – она была невероятно скульптурна. И пальцы, и подъём, и обхваченная грубой джинсовой тканью щиколотка, и особенно проступающие под кожей вены и косточки на лодыжках. Зачем на это смотреть и об этом думать, Георгий не знал, но больше пока делать было совершенно нечего. Вялый, взъерошенный Розен в мятой рубашке смотрел потухшим взглядом куда-то то ли в себя, то ли в другую реальность, и говорить, похоже, не собирался. Или собирался, но всё никак не мог собраться. И Георгий почти уже допил чай, когда Герман Львович тяжко вздохнул и сменил позу.

– Ты записывать хочешь? – удивился он, увидев на столе перед Георгием тетрадь и ручку. – Глупости, стажёр! То, что я собираюсь тебе сказать, нужно понять и запомнить. И тогда ты будешь носить это в себе, а не в тетрадке. А записывать бесполезно. Убери, – поморщился он. – Хотя, нет. Дай-ка сюда! – он требовательно протянул свою длиннопалую руку.

Спустив ноги с диванчика и усевшись, наконец, за столом по-человечески, он заправил за ухо отросшие за последнее время волосы и уверенно, не отрывая ручку от бумаги, нарисовал во весь тетрадный лист ровную окружность. Разделив её крест-накрест на четыре части, он поставил внутри каждой четверти ещё по два деления. В итоге вышло колесо с шестью осями или разделённый на двенадцать частей круг.

– Смотри сюда, стажёр, – немного оживился Розен. – Вся наша активность здесь описывается этими шестью осями и двенадцатью секторами. Каждая ось соединяет противоположные категории: я сам – мы вместе, сохранять – трансформировать, детали – целое, хочу – надо, личность – коллектив, деятельность – созерцание. Я немного неаккуратно их обозначил, но по сути верно. Человек начинает осваивать какую-нибудь из этих осей, проживая каждую категорию в отдельности. Самое эффективное проживание – методом челнока: туда – обратно. Человек перемещает свою активность из одной крайности в другую до тех пор, пока не сумеет ухватить ось за серединку. Спицу можно вставить в колесо только целиком. Поэтому работа продолжается до тех пор, пока человек не синтезирует внутри себя некое новое качество, соединяющее две противоположности. Мы узелком помечаем, куда нам двигаться в каждой конкретной жизни. Узелки ложатся в сектора: я – ты, моё – чужое, близкое – далёкое, частное – общественное, вовлечённость – отстранённость, повседневность – вечность. В зависимости от индивидуальной настройки «частное – общественное» может проживаться, как «внутреннее – внешнее». Разное наполнение, разные оттенки. Кроме того, мы можем комбинировать оси и сектора, сдвигая их по кругу. Тогда ось «детали – целое» может попасть в сектора «повседневность – вечность» и дать нам новую спицу – «обыденность – уникальность». Поглощённость деталями и повседневностью дают нам смирение и услужливость. Вокруг тебя всё мелкое и простое, и ты сам тоже – мелок и прост. И, допустим, кто-то научился ценить себя и смотрит на других свысока. На другом конце оси загорается надпись «будь проще». Туда мы и помещаем узелок. Потом твоя скромность зашкаливает и мы перемещаем узелок обратно. Но на том конце уже не будет написано «я особенный», там будет светиться «все особенные». В эти же сектора попадают и те качества нашей личности, о которых я говорил тебе в прошлый раз – ум, чувства, воля. Это даёт нам бесконечное число вариаций жизненных задач.

– Погодите! – потряс головой Георгий. – Мне показалось или оси и сектора повторяют друг друга?

Розен поднял голову от тетрадки и обдал стажёра синим пламенем враз ожившего взгляда.

– Ты же мой умненький стажёрчик! – просюсюкал он. – Ну-ка, расскажи, как они совпадают.

Тот неуверенно потянулся и ткнул пальцем в ось, которую Розен пометил цифрой «один».

– Первая ось «сам – вместе» дублирует сектор «я – ты». Можно сказать ещё «лидер – ведомый».

Розен отложил ручку и подпёр подбородок ладонью, наигранно любуясь Георгием.

– Молодец, – одобрительно цокнул он языком. – Только ось даёт чистое качество, а сектор – ситуацию, в которой оно проявляется. И если мы поместим, например, первую ось в сектора один-семь, то в зависимости от того, где мы расположим узелок, мы получим задачу: быть лидером в отношениях, быть независимым, научиться работать в паре, стать ведомым. А если сдвинем эту же ось в сектора два-восемь, то получим: я сам обеспечиваю себя, я работаю с чужими ресурсами, я делюсь своими ресурсами, кто-то делится со мной, я живу за счёт чужих ресурсов. И так далее.

– Понял, – вдохновился Георгий. – То есть первую ось можно назвать осью личности, вторую – осью материи, третью – осью мышления, четвёртую – социальной осью, пятую – осью азарта, а шестую – осью активности. Так?

Розен преувеличенно-изумлённо хлопал некоторое время глазами, а потом звонко крикнул:

– Петь! Петь, иди сюда!

Гранин уже через минуту ворвался в кухню, спотыкаясь и на ходу снимая очки.

– Что случилось? – подозрительно глянул он на Георгия. Но тот выглядел прилично: свитер не порван, царапин от розеновских ногтей на физиономии нет, не растрёпан, даже не красен. Чашки на столе тоже стоят ровно, чай не расплёскан, ножей и вилок никто в руках не держит.

– Петь, давай Жорика на полную ставку возьмём. Что он всё в стажёрах-то? – вставая Петру Яковлевичу навстречу, вдохновенно заговорил Розен. – Он, знаешь, какой понятливый? И исполнительный. И в компьютерах шарит. Ценный кадр! – С каждым словом Розен льнул к Петру Яковлевичу всё ближе, перебирая пальцами рукав – от манжеты к плечевому шву, и под конец почти повис у Гранина на шее, умильно глядя ему прямо в глаза. Тот откровенно прилип взглядом к германовым губам, рука его сама легла Герману на талию.

– На какую ставку, Коть? Кем мы его возьмём? – добродушно отозвался он, блуждая взглядом по германову лицу.

– Методистом.

– Кем? – ошалел Гранин. – У нас есть ставка методиста?

– Не знаю, – разулыбался Розен. – Поговори с Тёмой. Ему всегда люди нужны. И Главный Тёме не откажет, даже если свободных ставок нет, ты же знаешь.

Георгию показалось, что Гранин не особо вслушивается в то, что говорит ему Розен – на всё, что тот лепит, с готовностью кивает, и смотрит на него при этом, как на сладкий леденец. И не было бы посторонних, уже целовал бы его, наверное, взасос. Георгий недоумевал и хмурился: что Розен сделал с этим нормальным, конкретным, пятидесятилетним мужиком, чтобы тот так сильно на него запал? Не мог же тот просто влюбиться в этого долбанутого на всю голову Розена – вот так, ни с того, ни с сего! В Конторе про эту странную, внезапную, нетрадиционную любовь почти не говорили. Только один раз Артемий Иванович усмехнулся в разговоре с кем-то из старых сотрудников, мол, раньше Розен приносил в жертву женственности только себя, потом перешёл на ядовитых змей, а теперь добрался до соратников. Но Георгий не понял из этой аллегории ни слова – только то, что Гранин относится к категории «соратников».

Розен, тем временем, уговорил Петра Яковлевича остаться и выпить чаю. Он усадил Гранина рядом с собой на диванчик и, прям, аж засветился рядом с ним. Георгий не мог на это смотреть. Ну, два же мужика, ё-моё! Неужели не видят себя со стороны? Дико же выглядят!

– Забери. – Разомлевший от счастья Розен протянул Георгию исчерканную тетрадку и ручку. – Я так понял, ты всё усвоил, – одобрительно кивнул он. – Я только кое-что ещё добавить хочу, – усмехнулся он вдруг, не отпуская жориково внимание, удерживая его взглядом, ставшим вмиг электрическим и холодным. – Если ты не заметил, оси добра и зла здесь нет. И оси правильное – неправильное тоже. А ты бы, наверно, хотел! – затрясся он, закашлялся смехом в кулак.

– С чего вы взяли? – огрызнулся Жорик уже по привычке.

– У тебя на лице всё написано, – просветил его Розен, продолжая улыбаться, как ненормальный.

– Что написано? – насупился Георгий.

– Твоё отвращение к геям.

Пётр Яковлевич, услышав эту розеновскую реплику, взглянул на Жорика так, будто до сей поры не подозревал, что тот может держать в голове подобные мысли. Вот от этого простого и искреннего удивления пополам с недоверием и грустью на душе стало нехорошо.

Жорик зло зыркнул на Розена.

– Оси, может, и нет, а понятие такое есть.

– Правильное и неправильное всегда определяется относительно чего-то, – снисходительно обронил Розен. – Вот ты по каким критериям геев в графу «неправильное» вписал? Если по тем, что так «не принято», так это ось «частное – социальное».

– Относительно природы! – не сдержался Жорик. Не хотел ведь опять в эту бредовую дискуссию о геях втягиваться! – Относительно природы это неправильно!

– Тебя природа уполномочила от её лица выступать? – ахнул Розен. Издевается, гад! – А Бог тебе ничего не говорил? Жало мудрыя змеи в уста замёрзшие твои он случайно не вложил своей десницею кровавой?

– Не мне, – с ненавистью процедил Жорик. – Но кому-то вложил. И этот кто-то рассказал остальным, что такое «правильное» и что такое «неправильное».

– Я и так могу сказать, – продолжал изображать дурачка Розен. – Правильное – это то, что соответствует правилам. А правила устанавливают люди. И отнюдь не о вечном они при этом думают, а о порядке и удобстве. Где здесь Бог, я не вижу.

– А где вы Его видите? – огрызнулся Георгий.

Розен как будто ждал этого вопроса – потянулся лениво, сел поудобнее и с довольной улыбкой Жорика оглядел.

– Тебе пока некуда поместить ответ на этот вопрос, – снисходительно сообщил он. – Да ты ведь и не это хотел спросить.

– А что? – подавился возмущением Жорик. Нет, ну ни в какие ворота! Этот долбанутый будет ему рассказывать, чего он хотел!

– Ты хотел спросить, чё я такой дерзкий, почему не боюсь. А я потому и не боюсь, что знаю – Бог с меня не спросит. Он – Солнце этого мира. Но у каждого из нас есть и своё Солнце. Вот оно спросит.

– Это как? – впал в ступор Жорик.

– Это так, – передразнил его Розен. – Тебе до сих пор в голову не пришло поинтересоваться, кто определяет, куда человеку двигаться, что в себе исправлять, с чем разбираться? Думаешь, лично Господь сидит каждому карту составляет? Я ж тогда Ангел, получается! Из Небесной Канцелярии приговоры смертным разношу. «Ага. Этот – гей. Против природы попёр! Ада у нас нет, вместо этого отправим его в Новоурюпинск. Там правильные пацаны живут, они вобьют ему правильные правила в голову. Надо им, кстати, будет жалованье повысить. Они ведь тоже почти ангелы, посланцы правды – правильную работу выполняют». Так, по-твоему, всё происходит?

– Да что вы… всё время… передёргиваете?! – запыхтел возмущённо Георгий, швыряя тетрадь на стол.

– Ладно, ладно! Успокойся, стажёр, – смилостивился Розен. – Ты лучше скажи – историю хорошо знаешь?

– Причём тут история? – насупился Георгий.

– Да хочу тебе бонус к сегодняшней теме подкинуть, – обласкал его добреньким взглядом Розен. – Я так понимаю, неслучайно тебя гейская тема настигла. – Жорик вскинулся оскорблённо – мол, что за намёки?! – но Розен жестом его остановил. – Обрати внимание, что тема эта поднимается волнами. Вот когда в России было что-то похожее? Скажем, сто лет назад – декаданс, там, Серебряный век, падение нравов. Тогда тоже нюхали кокаин, устраивали спиритические сеансы, стрелялись от скуки, жили втроём и заводили гомосексуальные связи.

– И что?

– И то. Эти люди вернулись. И продолжили с того же места, где в прошлый раз смерть их застала. Не только ведь личные гешефты бывают незакрытыми – общие тоже. Как раз 75 лет – нормальный срок, чтобы подготовиться и вернуться.

Розен полюбовался вытянутой жориковой физиономией и насмешливо добавил:

– И ты против этой весёлой компании прёшь. Не советую, стажёр. Они нервные такие! Но если хочешь, познакомлю!


Глава 40

Тесный, тускло освещённый кабинет Артемия Ивановича не предназначался для приёма посетителей. Ни одного свободного стула в нём не имелось – на каждом громоздились коробки и папки, которые переложить тоже было некуда, потому что все остальные поверхности и пол между ними уже были заняты подшитыми, переплетёнными и распиханными по файлам бумагами. Но Розена это не смутило. Он побродил по архиву и принёс с собой в Тёмин кабинет неказистый, но крепко сбитый табурет, на который явно вставали ногами. Стёр с него отпечатки чьих-то подошв, поставил к стене, к которой и прислонился спиной и затылком, вытянув длинные свои ноги чуть ли не до середины комнаты.

Артемий Иванович меланхолично покосился на Германа и снова уставился в монитор, задумчиво мусоля кончик карандаша. Они не мешали друг другу, как будто специально собрались здесь для того, чтобы вместе помолчать.

– Как же я устал! – вздохнул минут через пятнадцать Розен. – И от дела этого дебильного, и от жёстких настроек вокруг.

– Мы все устали, Герман, – вежливо отозвался Артемий Иванович. – От жёстких настроек особенно. Но каждый знал, на что шёл, отправляясь сюда, и за вредность нам всем доплачивают. Так что не ной.

– Зануда, – скорчил недовольную мину Розен.

– Зато ты весельчак, – с укором глянул поверх узких очков Артемий Иванович. – Устроил здесь бразильский сериал. Двух ценных специалистов вывел из строя.

– Это кого я вывел из строя? – возмутился Розен. – Вия, что ли? Его хрен выведешь. У него скорость регенерации фантастическая – отрастёт, по-моему, даже голова, если её оторвать. Хотя пытаться не стоит – тебя же ещё серной кислотой и забрызгает. Или что там у него вместо человеческой крови.

– Все мы здесь в первую очередь люди. Ты почему-то постоянно забываешь об этом, Герман. – Артемий Иванович отодвинулся от стола и откинулся в кресле, бесстрастно разглядывая Розена. – И когда я говорил «вывел из строя», я имел в виду, что он теперь не работает, а занимается непонятными махинациями, а не то, что он страдает. Но теперь мне крайне любопытно: что я упустил?

Розен заметно смутился. Уставился на свои пальцы.

– Ничего. Ничего ты не упустил. И я раньше никогда не замечал за тобой склонности к сплетням.

– Так меня теперь должность обязывает, – развёл руками Артемий Иванович. – Про всех всё знать. И Гранин мне друг, поэтому логично, что я волнуюсь.

Розен аж побелел от гнева. Звучно хлопнул раскрытой ладонью по лежащей на соседнем стуле стопке бумаг.

– Да кого я когда бросил?! Кого обманул?! Что вы из меня ловеласа-то делаете? – звонко выкрикнул он. Потревоженные ударом папки заскользили, обрушились, бумаги разлетелись, вспархивая над полом и медленно планируя вниз. Герману было плевать. Он продолжал возмущаться. – Довели человека до психоза своими причитаниями! Я домой вернусь – я Петькин пропуск на конфетти порежу, чтобы он сюда больше не ходил и глупостей ваших не слушал!

Артемий Иванович сначала с вежливым удивлением внимал Германовой истерике, но в какой-то момент отвлёкся на очередную папку, которая смачно шмякнулась на пол и выпустила из себя веер пожелтевших бумаг.

– Прости, Герман. Я не хотел тебя обидеть. Я просто высказал свои опасения, – формальной скороговоркой пробормотал он, привставая, чтобы получше разглядеть выпавшие документы. – Но ты прав – неэтично влезать в чужие отношения. Обещаю, что поговорю с остальными, чтобы они держались в рамках приличий и Петру Яковлевичу этим больше не досаждали. А сейчас подай мне вон ту зелёненькую папочку и ступай домой. А мне работать надо.

Розен близоруко прищурился на папку у своих ног. Поднял её, заглянул под обложку.

– Ой! Я ж за этим делом сюда и пришёл! – преувеличенно радостно воскликнул он, прихлопывая потрёпанный картон ладонью. – Здорово. – Он оскалился фальшивой белозубой улыбкой. – Тогда я пойду. Не буду тебя отвлекать. До встречи. – Он бодро поднялся и с папкой под мышкой шагнул к двери.

– Герман, стой. – Артемий Иванович тоже поднялся и вышел из-за стола. – Верни дело и можешь идти. Если нет, я зову охрану.

– Тём, я обязательно верну! Ты же меня знаешь! – изображая наивность, похлопал ресничками Розен и попятился к порогу. – Я быстро его посмотрю и завтра же тебе пришлю. Но, если тебе срочно, могу сегодня же вечером с курьером передать.

– Розен, отдай папку и выметайся, – устало вздохнул Артемий Иванович. – И не ври. Ты не за этим сюда пришёл.

– А зачем? – живо заинтересовался Розен.

– Тебе виднее. Но тебе снова повезло, и ты нашёл то, что не искал. Не понимаю только, почему ты хочешь скрыть это от следствия. Совершенно напрасно, кстати, потому что я уже вспомнил, что в этой папке, и начинаю понимать, кого ты покрываешь.

Розен со снисходительным сожалением оглядел как всегда невозмутимого Артемия Ивановича, покачал головой. Поманил его к себе, залезая свободной рукой во внутренний карман пиджака и сосредоточенно в нём копаясь. Когда Артемий Иванович приблизился, Розен уже достал прямоугольный футляр, пристроил его на табурете, вынул из коробки штамп, подышал на него и шлёпнул на бледно-зелёный картон: «Совершенно секретно. Уровень допуска – 10».

– У тебя какой уровень допуска? Девятый? – безудержно улыбаясь, доброжелательно спросил Розен. – Тогда прости – я не могу дать тебе эту папку. А поскольку ты сам признался, что по стечению обстоятельств уже ознакомился с этими секретнейшими документами, я вынужден взять с тебя подписку о неразглашении. У тебя есть бланки?

– Есть, – криво улыбнулся Артемий Иванович своими бледными губами. – Сейчас найду. – Он вернулся к столу, порылся в ящиках, стоя заполнил форму и вывел внизу свою аккуратную подпись. – Держи. – С иронией глядя на Розена, он протянул скромный бумажный прямоугольник.

– Отлично. – Розен пробежал глазами документ и сунул его в злополучную папку. – А у тебя дальнозоркость, что ли? Как ты с такого расстояния документы-то разглядел? – поинтересовался он светским тоном.

– Дальнозоркость, – усмехнулся Артемий Иванович.

– Буду знать, – важно покивал Герман. – А как продвигается расследование? – спохватился он.

– Расследование зашло в тупик, – выразительно указал глазами на папку Артемий Иванович.

Розен не удержался, хохотнул.

– Ну и закрой его тогда! – весело предложил он.

– Не могу. – Артемий Иванович развёл руками. – Папа не позволит. Он очень хочет знать, кто виноват.

– Так не надо думать, кто виноват! Надо думать, что делать! – вдохновенно блеснул глазами Розен.

– И что же делать? – Артемий Иванович прикусил губу, чтобы не засмеяться в голос.

– Как это что? Работать с контингентом! Повышать выживаемость. Усилить первичное сопровождение. Создать алгоритм бестравматичного взаимодействия с миром. Мы для чего тебя на эту должность поставили?

– Мне там не нравится, Герман. Сочини меня обратно.

Розен захохотал. Обнял свободной рукой Артемия Ивановича, похлопал его по спине, полюбовался на него с умилением и даже смачно поцеловал в лоб.

– Тёмушка, дорогой, – любовно приглаживая его волосы, заворковал-зауговаривал Розен. – А тебе не надо ничего делать. Просто будь. И всё само собою наладится. Вот ты там сидишь, а настройка уже меняется, шестерёночки крутятся. Никто ж от тебя не требует гореть на работе, как Петька. Это он умеет только насмерть стоять. За каждого дрался, со всеми разбирался. Я уж раны его до сих пор зализываю-зализываю – обмусолил всего…

– Без подробностей, Герман, – с улыбкой попросил Артемий Иванович.

– Как скажешь, – засиял в ответ Розен. – Короче, бери потихоньку курс на закрытие дела за отсутствием состава преступления, а я тебе помогу. Папу отвлечём. Я над этим уже работаю.

– Следы заметаешь? – понимающе глянул Артемий Иванович.

На это Розен не ответил, только разулыбался ещё шире и лучезарней.

– Я тебе вот что скажу, – уже серьёзно заговорил он. – Мир меняется. Быть незаметным в нём для нашего брата становится всё легче и легче. Мы должны правильно наших подопечных сориентировать. Они теперь тоже опыта поднабрались и в простых житейских ситуациях не пасуют. Я когда карты корректирую, я со всеми разъяснительные беседы провожу. Но когда они сюда попадают, уже Контора должна следить за тем, чтобы они не высовывались без дела. Пусть зажигают те, кто за этим сюда и пришёл. Но эти обычно компаниями приходят, и за них волноваться нечего. Да и знают они, что делают. Короче, Тём, эта задача прям под тебя заточена. Поработай. Побудь пока у руля. Договорились?

Артемию Ивановичу оставалось только вежливо согласиться.

Розен отправился домой. Он волновался. Лихорадочно обцеловывая в прихожей Гранина, он понимал, что оттягивать неприятный момент глупо, но всё равно забирался пальцами под гранинскую футболку, льнул к нему, ощущая его возбуждение, касаниями, жаром своим, сбитым дыханием распалял сильнее – и себя, и его. Тем более странно было потом, безвольной тряпочкой лениво обвиснув в гранинских объятиях, невнятно бормотать ему в шею:

– Ты хотел правду узнать. Я тебе папочку принёс. Ты посмотри, потом скажешь, что думаешь.

И пока Гранин не успел переключиться, поцеловаться с ним немного. И ещё немного. И ещё. И ещё – совсем-совсем чуточку.


Глава 41

Папка была старой, вытертой на заломах до потери цвета, с разлохматившимися шнурками завязок. Пётр Яковлевич с удивлением рассматривал свежий, чуть смазавшийся штамп «совершенно секретно» и с тревогой гадал, что же там внутри, если Герман так боится, так ластится, что целый час уже не отлипает?

Розен, словно почуяв, что про него думают, подлез под руку и устроил голову у Гранина на животе. Папку пришлось отложить в сбитое холмами одеяло и развязывать верёвочный бантик одной рукой, а второй нежить Германа, который замер под боком таким несчастным зайчиком, как будто это не его только что целовали везде и облизывали.

В папке были копии перлюстрированных писем – с пометками цензора, бисерно заполненными штампами и резолюциями. Переписке этой было, наверное, уже полвека – чернила слегка расплылись на жёлтой бумаге. Ровный округлый почерк переписчика обезличивал живой по сути документ, и Пётр Яковлевич в первую очередь перебрал листы, чтобы найти подпись автора.

– Погоди. Это Сан Саныч, что ли, писал?

– Угум, – невнятно подтвердил Герман.

Сан Санычем звали того благодушно-положительного начальника внутреннего сектора, в подчинении которого до недавнего времени числилась Вера Павловна. Вследствие путанной и сложносочинённой конторской структуры Сан Саныч периодически покушался отдавать распоряжения Петру Яковлевичу и требовать с него отчёта. Пётр же Яковлевич не всегда умел поставить его на место, а порой и сам отдавал бразды правления в его руки, потому что не любил быть на виду, в то время как Сан Санычу как раз нравилось красоваться на публике. Благодаря бесконфликтности, неамбициозности и покладистости Гранина все подобные ситуации разрешались мирно.

Молодой Александр Александрович, судя по письмам, не сильно отличался от себя нынешнего – тот же профетический напор, та же харизма. Респондентами его были разные люди, но всем им молодой конторский служащий втолковывал одно: люди могут и должны менять мир таким образом, чтобы безликое общество преобразовалось в братство. Для этого, считал он, ничего сверхъестественного не нужно, просто каждому следует перестать быть равнодушным. Не революции и не реформы изменят мир, утверждал он, а добрые поступки простых людей – закон деятельного добра, применённый к обыденности.

Пётр Яковлевич с силой потёр пальцами лоб: это же… один в один тролльский манифест – та же безответственная риторика, та же схема действий (анонимность, фейк, иллюзия случайности, слежка и беспардонное вторжение в личную жизнь). Сан Саныч детально прописывал структуру предполагаемого сообщества, в которое мог влиться любой, кто имел достаточно сильное сердечное стремление осчастливить других. Учитывая, что большинство рекрутов окажутся простыми людьми, он предложил выстроить иерархические связи внутри сообщества в виде пирамиды, в основание которой это большинство и влилось бы. Внутри пирамиды каждый встраивался в тот слой и в ту группу, которые соответствовали бы его внутренним качествам – менялись качества, и человек поднимался выше, снова находил внутри пирамиды «своих». Такая проницаемость должна была служить залогом справедливого распределения ролей и создавать здоровую конкуренцию среди адептов.

Пётр Яковлевич нервно выдохнул и покосился на Германа – тот смотрел на него снизу глазами умирающей лани. Почему, Гранин понял, проглядев ещё несколько писем: от обилия ссылок на знакомые до боли труды, в которые им самим и Германом были вложены немалые душевные силы, стало нехорошо. Вопрос, какое отношение Герман имеет ко всему эту безобразию, если ко времени написания писем он ещё не родился, отпал сам собой. Но теперь выходило, что и сам Пётр Яковлевич… причастен.

Гранин решил всё-таки дочитать до конца, прежде чем делать выводы. Последней страницей оказался приказ о дисциплинарном взыскании, подписанный Главным. «За превышение служебных полномочий» Сан Саныча отстраняли от идеологической работы и переводили во внутренний сектор, который занимался исключительно конторскими вопросами.

– Как ты узнал? – прокашлявшись, осторожно начал импровизированный домашний допрос Гранин.

– Сан Саныч сам отвёл в уголок и рассказал. – Розен возил пальцем по гранинскому животу и поглядывал опасливо из-под ресниц. Пётр Яковлевич поймал его руку и крепко сжал в своей – чтоб не отвлекаться.

– На данный момент он имеет отношение к этой организации?

– Нет. Он и тогда только с теоретическим обоснованием выступил.

– Чего он хотел добиться?

– Чего все конторские спокон веку хотят? – щекотно касаясь губами кожи, усмехнулся Герман и стрельнул лукаво глазами. – Создать неагрессивную среду для исследований, чтоб поменьше работы было.

– Те, с кем он тогда переписывался, по нынешнему делу проходят? – Германа пришлось слегка потянуть за волосы наверх, чтобы он прекратил дышать в эрогенные зоны. Розен всё понял правильно, подтянулся повыше и с довольной улыбкой устроился головой на плече.

– Конечно, проходят. С чего бы тогда весь сыр-бор?

– Хорошо. А Главный? Он… запамятовал эту историю?

– Я тебе уже сказал, чего он хочет. Всё он помнит.

– Значит, подмять под себя… – задумался Пётр Яковлевич.

– Я собираюсь ему в этом помочь, – блеснул улыбкой Розен.

– Я помню, да, – помрачнел Гранин. Присутствие в этой схеме Вия его совсем не радовало. – Зачем ты морочил мне голову? Я ведь уже начал думать, что ты сам к этой истории руку приложил. Ты реально меня напугал.

– А ты бы меня не простил? – Герман глянул холодно и цепко. – Если бы выяснилось, что я всю эту заварушку организовал?

Пётр Яковлевич тяжко вздохнул. То, что он собирался сейчас сказать, было такой ересью, что следовало бы сначала заявление по собственному желанию написать, а потом говорить. Но Герман, к счастью, освободил его от необходимости выбирать между чувством долга и… просто чувством.

– Я думал над этим, Герман, – честно признался он. – И я понял, что нет ничего такого, чего бы я тебе не простил. Измена? Не фатально. Должностное преступление? Не фатально. Что может реально нас развести? Смерть? Не фатально. Фатально, только если ты перестанешь меня любить. Здесь я ничего не смогу поделать. По сравнению с этим всё ерунда.

Розен затих, вжался всем телом.

– Значит, измена – не фатально? – хрипло спросил он. И откашлялся.

– А ты уже успел? – грустно пошутил Гранин.

– Нет. Но, возможно, придётся, – не разделил его веселья Розен.

– Серьёзно? – Пётр Яковлевич отстранил Германа от себя, чтобы взглянуть ему в лицо. – Гер, ты серьёзно это сейчас говоришь? Прям вот «придётся»? Во имя чего? Давай я тебя дома запру, и тебе ничего не «придётся»!

Гранин понимал, конечно, о чём Розен сейчас говорит. Что не развязался он с Вием, было совершенно очевидно. Но вот так вот хладнокровно планировать наставить любимому человеку рога? Это было за пределами его понимания.

– Я надеюсь этого избежать, – царственно кивнул Герман.

– А почему вообще этот вопрос возник? – подозрительно оглядел его Гранин.

– Он дал мне ключи.

Кто «он», уточнять было излишне.

– Где они?

– В пиджаке. Во внутреннем кармане. – Розен приподнялся на локте, наблюдая, как Пётр Яковлевич встряхивает его пиджак, вынимает брелок с зайчиком и зажимает связку ключей в кулаке. Задумчиво оглядывает комнату, подходит к письменному столу, бросает ключи в верхний ящик и запирает его на замок, который вряд ли когда-нибудь до этого момента использовался по назначению. С этим ключом Гранин ушёл в коридор и, судя по звукам, прицепил его к своей связке.

– Надеюсь, у тебя хватит ума не ходить больше к этому типу домой? И не встречаться с ним в приватной обстановке? – Пётр Яковлевич подошёл к кровати и скрестил руки на груди, сурово глядя на Германа.

– Я не знаю, на что у меня хватит ума, – разулыбался Розен. – Его так исчезающе мало… – Он ухватил Петра Яковлевича за запястье и потянул к себе.

Гранин сдался без боя. И, уже полностью поглощённый процессом чувственного взаимодействия с Германовым телом, вдруг сообразил: он так и не выяснил, чего же Герман так сильно боялся! Чёрт! Опять упустил что-то важное!


Глава 42

Снег валил так густо, что казалось, будто белой марлей снаружи окно занавесили. Кухня от этого сразу стала воплощением идеи уюта: домашние запахи и звуки, заключённые в скорлупу снежного плена, сделались значимей и ценней, как упакованные в фольгу подарки или как артефакты в музейной витрине. Пётр Яковлевич расчувствовался, размяк в этой сказочной атмосфере и настрочил на салфетке, как какой-нибудь Хемингуэй:

То, что находится в покое –
Мох на поверженном стволе,
Осколки времени прибоем
В пыли, в бутылочном стекле.
То, что прошло и завершилось,
То, что закончило свой путь,
То, что разрушилось, забылось,
То, что во прах пора стряхнуть.
Истлевших листьев паутинка,
Заросший сад, забытый дом,
И тонкой ниточкой тропинка,
Дрожанье тишины кругом.
Размытых строчек шёпот смятый,
Занозы скрюченных гвоздей
Мне представляются субстратом
Для новых жизней и идей.

Пётр Яковлевич размышлял, не стоит ли добавить к написанному ещё несколько строчек, когда в спину нещадно задуло и под футболку пополз колючий холодный воздух. Не нужно было даже оборачиваться, чтобы понять, что это Герману вздумалось открыть окно, чтобы черпнуть с подоконника горсть снега.

– Эх, Петька! Если бы я писал про тебя сказку, я бы сделал тебя создателем снежинок. – Розен плюхнулся рядом на диванчик, жадно рассматривая стремительно плавящийся в ладони снег. – Ты бы просто касался микроскопических капель волшебной иглой, и они сразу бы обретали форму и структуру. И выпархивали бы в свет кристаллическими шестерёнками – как в часах – из которых создавалась бы ткань времени. И они тикали бы и звенели, цепляясь друг за друга. – Он стряхнул талую воду с ладони, вытер руку о штаны, улыбнулся уже осмысленно и адресно и чмокнул Гранина в губы.

– А себя кем бы ты сделал? – Пётр Яковлевич, смущённо облизнувшись, обласкал Германа нежнейшим взглядом.

– Я был бы бракованным андроидом, который бродил бы по твоему дому и каждый раз, сталкиваясь с тобой, шибал бы тебя током, ведь у тебя в доме сыро, там конденсат такой в воздухе из мелких капелек. И все бы меня тихо ненавидели, а ты бы любил.

– Так это уже не сказка! – широко улыбнулся Пётр Яковлевич. – Я тебя на самом деле люблю. Кстати, вот тебе снежинка. – Он подвинул Герману исписанную салфетку.

Розен пробежал стихотворение глазами, и в глазах его блеснул интерес.

– Чудесно, Петенька, – заворковал он, прижимаясь к гранинскому боку. – И как мне тебя поощрить?

– Расскажи мне про Вия, – решился Пётр Яковлевич, готовый к любой реакции со стороны Розена. Но тот только слегка отрезвел и удивлённо поинтересовался:

– Зачем тебе?

– Совершенно не хочу, Герман, чтобы ты мне с ним изменял, – вздохнул Пётр Яковлевич. И посмотрел виновато. – Поэтому хочу понять, как этого можно избежать.

Розен прищурился недоверчиво.

– Так у тебя же наверняка есть на него полное досье!

– Есть. Но это не та информация, которая мне поможет. Расскажи мне о нём то, чего я не знаю.

Розен серьёзно задумался, сделал губки сердечком.

– Хорошо, попытаюсь. – Он зажал между ладонями гранинскую руку, потом принялся поглаживать её, перебирать пальцы. – Я уже говорил тебе, что Вий маньяк. Так вот мания у него очень своеобразная. Он помешан на телесном бессмертии.

– На чём?! – ошалел Гранин. – Это же безумие – цепляться за тело, которое изживает свои настройки к концу срока. Чтобы двигаться дальше, нужна другая оболочка, у которой есть нереализованный потенциал! В чём прикол? Я не понимаю! Он некрофил?

Розен нервно хохотнул, но взгляда не поднял.

– Он хочет автономного существования. Чтобы не возвращаться каждый раз. И ни перед кем не отчитываться.

Пётр Яковлевич потрясённо молчал и только глазами хлопал, не зная, как подступиться к такому огромному и очевидно неподъёмному куску безумия. Вот так вот ходишь рядом с человеком, здороваешься любезно и не подозреваешь, что он, разойдясь с тобой, пускает слюни по подбородку и с остервенением рвёт зубами обои.

Розен поднял голову, оценил произведённый эффект. Поцеловал гранинскую руку и положил её себе на колено.

– Мы с тобой разыграли сейчас классический сюжет: коварная женщина выдаёт секрет мужа любовнику, чтобы тот его убил, – усмехнулся он.

– Какой он тебе муж? – возмутился Пётр Яковлевич и собственнически сгрёб Розена в объятия.

– Верно, никакой. Муж он никакой. – Герман, оказавшись так близко, сразу поплыл, потянулся за поцелуем. Пётр Яковлевич отказать не мог, да и не хотел. Секунды тикали, цеплялись друг за друга с тихим звоном, как шестерёнки в музыкальной шкатулке. Этот новый кусок полотна времени окрашивался розовым золотом. Ткань вышла тонкой, почти прозрачной, с таким виртуозным плетением, какое может родить только вдохновение. Она тянулась, разматывалась, колыхалась где-то уже далеко за пределами дома, укутывала кого-то сладким облаком, согревала, утешала, радовала.

Вот поэтому создатель времени должен быть счастлив, понял вдруг Пётр Яковлевич. И очнулся. Звонким засосом завершил поцелуй и уткнул Германа в себя лицом. Не стоит сейчас увлекаться. Нужно узнать про Вия всё, до конца.

– Так я не понял, у него исключительно личный мотив? Или великая идея его поглотила? – спросил он негромко, замечая, как шипастые колёсики окрашиваются сталью и начинают свиваться в тяжёлое и плотное полотно боевой кольчуги.

– Куда же без идеи? – всхрюкнул от смеха Розен. – Идея есть – великая и беспощадная. – Он устроился поудобнее и принялся ворожить кончиками пальцев, проводя невесомо по лицу, по губам, соскальзывая к шее, робко цепляя ворот футболки. – Смерть – зло, если ты не знал, – с иронией сообщил он. – Людей надо спасти, избавить от этого ужаса. Чтобы они забыли дорогу отсюда и спокойно, радостно и безбоязненно обживали бы этот мир.

– Так он из этих?! – с отвращением воскликнул Пётр Яковлевич. – Нет, я знаю, что у них есть разрешение, но в Контору он как просочился?

– Может быть, благодаря тому, что Главный тоже «из этих»? – осторожно подсказал Розен.

– Что?! – Гранин выпрямился, словно его плетью по спине огрели. – Герман, ты что-то путаешь! Мы же прошлый раз с ним в одной связке были! Одно дело делали! Он не притворялся! Да и зачем?

– Может, одно другому не мешает? Может, в его голове одно с другим отлично уживается?

– Как?! – беспомощно заморгал Пётр Яковлевич.

– Сходи к Вию да спроси. Ключи у тебя есть. – Розен легко поднялся и, не оглядываясь, вышел из кухни.

Гранин пошёл следом. Растерянно наблюдал, как Герман скидывает одежду, как уверенным жестом подзывает к себе.

– Нашатыря у меня нет, поэтому предлагаю секс, – весело сообщил он, стаскивая с Петра Яковлевича футболку и штаны.

Чувствуя, как между их обнажёнными телами мгновенно электризуется пространство, Гранин потянулся к Герману навстречу. Шестерёнки закрутились бешено, соткавшись во что-то обильное, белопенное, что укрыло их целиком и быстро заполнило комнату. А за окном по-прежнему валил снег.


Глава 43

Розен остановился у киоска, чтобы купить себе резинку для волос. Из маленького окошка на него пахнуло теплом, табачным перегаром и свежей типографской краской, горечью оседающей в горле. Немногословный киоскёр высыпал на газету разноцветные колечки, и Герман пальцем отделил от общей кучи похожую на шнурок коричневую, потом болотного цвета и фиолетовую.

В стекле разными оттенками серого лаконично прорисовывалась улица. Яркие снежные блики ложились поверх зеркального города, отсекая его от реальности. Розен смотрел на своё отражение в витрине киоска и меланхолично наблюдал, как стремительно съезжает настройка. Кто этот человек с потерянным взглядом? Розен чувствовал себя чужим – и этому моменту в пространстве-времени, и этому долговязому телу, облачённому в длинное коричневое пальто. Стоял бы здесь голым, не было бы ни стыдно, ни страшно – никак. Он даже не помнил сейчас, кто он – мужчина, женщина? Ему не хотелось здесь быть – тесно, душно – он тосковал по иному миру, по дому. Этот стал неудобен и неприятен, как неродная, не по размеру одежда.

Устал.

Налетел влажный снежный ветер, ударил в щёку, будто хотел отрезвить. Рванул волосы, уронил их на глаза, и Розен вспомнил, зачем здесь остановился. Собрал сильно отросшие пряди, пригладил их пятернёй, зачесал пальцами, ловко скрепил хвост резинкой.

Проходящая мимо старуха зацепила его взглядом. Было странно осознать себя видимым. Пришлось вспомнить, что не наблюдатель, что не по другую сторону экрана.

Розен скользнул глазами по выставленным журналам, усмехнулся, заметив знакомое лицо. Стало приятно, что кто-то со вкусом проживает написанный им сценарий. От этой приятности мир стал чётче, но включиться всё ещё не получалось. Тут Розен спохватился, мысленно отвесил себе оплеуху, коря себя за редкую тупость. Поднял к глазам правую руку, повертел, будто любуясь перстнем на безымянном пальце. Настройка сразу поехала, все детали встали в нужные пазы, всё защёлкнулось, заработало. Ух, как жить-то увлекательно! Когда азарт да кураж вместо крови по венам! Другое дело.

Розен благодарно огладил небесно-синий камень. А ведь Гранин даже не понял, что сделал, какой якорь прицепил, как зафиксировал мощно. «Не отпускай меня, люби-и-и-мый», – замурлыкал Розен себе под нос. Фыркнул, сунул руки в карманы и стремительно пошагал к переходу.

По лестнице к Виевой квартире он уже взлетел, почти не запыхавшись. Нажал на кнопку звонка и не отпускал, пока недовольный трезвоном Вий не распахнул перед ним дверь.

– Так я не понял, что там с ключами? Почему ты с работы меня выдернул? – Вий был в чёрном своём сюртуке, крутил на пальце брелок – видно, сам только вошёл. А ещё он был зол. И это было так… кстати.

– Гранин конфисковал, – жалобно отозвался Герман и со вздохом развёл руками.

– Не свисти, Розен. Не мог он сам ни о чём догадаться. Значит, это ты меня сдал, сволочь пушистая.

– Виюшка, но ведь мы пожениться с ним собираемся! Не могу же я своего будущего мужа обманывать, – озаряя прихожую легкомысленной улыбкой, оправдался Розен.

Вий моментально оказался рядом. Как он перемещался с такой скоростью и так бесшумно – загадка.

– А прийти после этого ко мне ты, значит, можешь? – зашипел он в лицо.

Розен снова вздохнул. И снова развёл руками.

Вий был обезоружен такой непосредственностью.

– Бля***ские повадки у тебя, зайчик. – Он тяжёлым, чувственным взглядом огладил Германову фигуру. – Нормальных людей это с толку сбивает. Если ты такой честный, так и сидел бы дома, крестиком вышивал. Зачем ты припёрся?

– Жизнь бесконечно сложнее литературных штампов, – назидательно изрёк Розен.

Вий только глаза рукой прикрыл.

– Ладно. Раздевайся, проходи.

Пропуская Розена в комнату, он с удивлением наткнулся взглядом на его короткий пока хвостик.

– Ты под эльфа решил закосить? – Он подёргал свернувшиеся в локоны светлые розеновские волосы. – Или Гранину нравятся женственные мальчики?

– Лень стричься, – хмуро вывернулся из-под его руки Розен.

– Ах, ну да! Как же я мог забыть? Зайчик и его знаменитая лень! – криво ухмыльнулся Вий. – Присаживайся, хвостатенький, разговор будет долгим.

Сам он упал в кресло, вытянул ноги, сюртук не спеша расстегнул – под ним обнаружилась чёрная же рубашка. Наблюдая, как Розен скромно присаживается напротив него в угол дивана, он не смог удержаться от язвительного замечания:

– Да ты ложись, заинька. Знаешь – как у психотерапевта.

– Я с твоими методами терапии слишком хорошо знаком, чтобы в твоём присутствии ложиться, – не остался в долгу Розен.

– За честь свою беспокоишься? Правильно делаешь, – ехидно одобрил Вий. – А теперь слушай меня.

Розен изобразил, как шевелит ушками на макушке, чем рассмешил-таки Вия почти до человеческого благодушия.

– Речь не обо мне пойдёт, – весомо сказал он, безуспешно пытаясь вернуть себе нужный настрой. – Ты серьёзным людям дорогу перешёл. И я сейчас не о твоих завиральных идеях говорю, а о том, что ты с Конторой творишь.

Розен пантомимой изобразил изумление и оскорблённую невинность.

– Хорош кривляться, зайчик, – жёстко осадил его Вий. – Дело нешуточное. Мне уже предложили подумать, как убрать тебя по-тихому. И только благодаря твоей флешке… Да, Розен! Разумеется, я скопировал тогда всё, что ты мне передал! – раздражённо ответил он на немой розеновский вопрос. – Кстати, карта – фигня! – добавил он злорадно. – И не перебивай меня! Так вот, благодаря той программе мне удалось убедить Главного, что ты нам пока полезен. Программа уже в деле, Тёма в шоке – скоро будет звонить тебе, возмущаться нашими бесчеловечными методами. Я не стал его расстраивать и рассказывать, что метод авторский и разработан лично тобой. Скажешь ему сам, если захочешь.

Вий замолчал, и замолчал надолго. Он угрюмо смотрел в пол и кусал губы. Розен не решался его тревожить. Он сидел тихо, как… как зайчик, да, и ждал, что ему соизволят сообщить ещё.

– Поверь, Розен, я желаю тебе только добра, – отмер наконец Вий и отутюжил Германа своим тяжёлым, словно сгусток антиматерии, взглядом. – Поэтому я настоятельно советую тебе принять то предложение, которое я тебе сейчас озвучу. – Он вынул из внутреннего кармана сюртука карту в угольно-чёрной обложке и метко зашвырнул Розену на колени. – Забудь про ту хрень, что ты пытался прошлый раз мне подсунуть. Вот тебе карта. Не спрашивай, кто её сделал. Зарегистрируй её на себя. Секретный протокол оформим позже. После этого никто тебя не тронет. И благоверного твоего, – скривил он в злой улыбочке тонкие губы.

Розен взял в руки документ. Он не торопился его открывать. Погладил пальцем корешок.

– Свою карту я всегда делаю только сам, – внятно и любезно ответил он, не поднимая глаз. – Всегда. Поэтому… – Он медленно раскрыл книжечку и, будто показывая фокус, демонстративно вырвал из неё первую страницу.

– С-сука! Не смей! – Вий, как всегда, нарисовался рядом молниеносно, но Розен таки сумел перед этим выдрать ещё несколько страниц разом и пустить их в свободный полёт. В следующую секунду Вий уже выкрутил ему руки за спину и ткнул носом в диван, придавив сверху коленом. Свободной рукой он остервенело выдернул из шлёвок свой брючный ремень и, накинув петлю на розеновские запястья, каким-то хитрым узлом связал ему руки. После этого он вздёрнул Розена кверху, чтобы тот мог сесть. Прижав его к диванной спинке и едва не придушив при этом накрученной на кулак рубашкой, Вий с видимым наслаждением отвесил Розену весьма болезненную пощёчину. – Тварь, – зашипел он, – зря я за тебя заступался. Надо было просто позволить тебя убрать и не вмешиваться. Но раз уж я влез в это дело, я заставлю тебя подписать эту карту. И протокол. И вообще всё, что положено… – Больше ничего сказать он не успел, потому что на голову его сзади обрушился точный и резкий удар. Вий прикусил язык, стёк вниз и глухо стукнулся затылком о покрытый ковром пол.

– Ни хрена себе! – восхитился Розен, с восторгом глядя на Гранина, который держал в руке что-то неопределённое, но явно увесистое. – Ты в спецназе, что ли, служил? А ты не убил его случайно?

Пётр Яковлевич бросил на Германа хмурый взгляд, опустился на колени, оттянул Вию веко, пощупал пульс.

– Нет. Жив твой Вий. Но, если сейчас не очнётся, придётся «Скорую» вызывать. Воды принеси.

– Сначала развяжи меня. – Розен повернулся боком, показывая, что у него скручены ремнём руки.

Гранин на несколько секунд потерял дар речи, а потом задумчиво протянул:

– А мне нравится. Определённо это хорошая идея – держать тебя связанным. И как я сам не догадался?

– Очень смешно! – звонко рявкнул Розен. И нервно покосился на Вия, который застонал и зашевелился. – Развязывай давай, – зачем-то перешёл он на шёпот.

Гранин не сразу, но справился с хитрым узлом.

– А теперь – быстро! – воды принеси, – скомандовал он. – И чего-нибудь из морозилки. Лучше, конечно, лёд.

Розен метнулся на кухню, а Пётр Яковлевич, придерживая Вия за затылок, помог ему сесть и прислониться спиной к дивану.

– Тошнит? Голова кружится? Чёрные точки перед глазами плавают? – принялся допрашивать его Гранин.

– За-ткнись, – раздельно произнёс Вий.

Гранин дважды просить себя не заставил. Смочил водой, которую подсунул ему Розен, платок, обтёр Вию лицо. Сгонял Германа ещё на кухню за пакетом и полотенцем, соорудил из всего этого и кубиков льда компресс и приложил пострадавшему к темени.

– Лечь надо, – со знанием дела посоветовал он.

– Да, – вяло согласился Вий.

– Подушку принеси, – распорядился Гранин. И когда Герман бросился выполнять поручение, светским тоном поинтересовался у Вия: – Ты что сделать-то с ним хотел? Только честно.

– Выпороть, – с чувством ответил Вий.

– Понимаю. Сам иногда с трудом сдерживаюсь. Выходит, я поторопился? Мне сгоряча показалось, что ты его изнасиловать хочешь.

– Я вообще-то натурал, – скривился Вий.

– Я тоже, – вздохнул Гранин.

– А я вообще асексуал! – возмутился Розен, швыряя в сердцах на диван подушку.

– Не ори! – ответили ему в два голоса.

Вия аккуратно подняли с пола и уложили на диван. Розен сел рядом на стуле, придерживая ледяной компресс.

– Как ты здесь оказался? – шёпотом обратился он к Гранину.

– Решил воспользоваться твоим советом – сходить, поговорить… Кстати, я побеседовал с Сан Санычем, и он сообщил мне интереснейший факт: карту ему, оказывается, делал ты.

Розен сосредоточенно уставился на компресс, будто не слышал, что сказал Пётр Яковлевич.

– А что это у вас дверь открыта?

На пороге комнаты возник стажёр, который, увидев странную мизансцену, сразу осёкся и замолчал.

– Чего тебе? – поморщился Вий.

– Так у вас телефон выключен. Меня и послали. Вы сказали, что скоро вернётесь. Иван Семёнович ждёт.

– Не сегодня, – отмахнулся Вий.

– А что случилось? – осторожно полюбопытствовал Георгий.

– Да вот – мальчика делим. Решили стреляться. Пойдёшь ко мне в секунданты? – скучающим тоном предложил Вий.

– Мальчик – это я, – пояснил Розен.

– Вы подрались, что ли? – начал догадываться Жорик.

– Они подрались, – подтвердил Розен. – Мне, правда, тоже досталось, – он потрогал слегка прикушенную губу.

– Ступай обратно, Георгий, – вздохнул Пётр Яковлевич. – И дверь за собой прикрой поплотнее.

– Понял. А что Ивану Семёновичу передать?

– Сообрази что-нибудь. Лишнего только не болтай.

– Ясно.

Стажёр испарился.

Розен глянул на Гранина виновато – раз, второй. На третий он ласково погладил Петра Яковлевича по щеке.

– Не смейте при мне целоваться! – рявкнул Вий. И со стоном схватился за голову.

Розен томно вздохнул и пожал плечами – мол, обстоятельства! Обстоятельства – они такие…


Глава 44

Пётр Яковлевич дослушал до «я заставлю тебя подписать эту карту, и протокол, и вообще всё, что положено…» и нажал на паузу сразу после звука падающего тела. Гранин был профессионалом, поэтому он не стал раздумывать, или сомневаться, или советоваться с кем-либо – он просто выполнил инструкцию. Нашёл в списке контактов нужный номер и будничным тоном обратился к абоненту:

– День добрый, Сан Саныч. Присылай мистера Дарси – Одиннадцатая Парковая, дом двадцать четыре, квартира тридцать два.

Вий скосил глаза в сторону кресла, где сидел Пётр Яковлевич, и презрительно поинтересовался:

– Серьёзно, Гранин? Ты считаешь, что этой записи достаточно, чтобы закрыть меня? Думаешь, Семёныч тебя за это похвалит?

– А у нас тут не полиция, во-первых. И мне не нужны другие основания для того, чтобы, как ты выразился, тебя закрыть. И никакой Иван Семёнович не сможет тебя отмазать, во-вторых – после того, как это дело будет предано огласке. А скрыть – увы! – уже ничего не удастся. Потому что Герман проявил чудеса сообразительности и отправил эту запись на дюжину адресов и сохранил там, где затереть её не получится.

– Браво, зайчик! – снисходительно обронил Вий. – Твоё невинное коварство просто восхитительно.

– У меня был хороший учитель, – напряжённо отозвался Розен, который глядел не на него, а на Гранина – настороженно и выжидательно.

– Ну-ну. Я только не слышу радости в твоём голосе, розанчик. Маленькая женская месть оказалась не такой сладкой? – Вий всё так же лежал на диване, только компресс на макушке теперь придерживал сам. Розен, нервно качая ногой, наблюдал за происходящим с подоконника.

– У тебя вывих мозга, Виюшка. Думай проще. Не везде есть такая сложная интрига, как ты подозреваешь.

– Куда уж проще! – весьма скабрезно улыбнулся ему Вий.

– Дебил озабоченный, – с досадой пробормотал Розен, отворачиваясь к окну.

– Брось, зайчоночек, ты прекрасно знаешь, что это не так.

– Лучше, чем хотелось бы. – Розен потёр заледеневшие от волнения руки.

– Вот только жертву из себя изображать не нужно! – разозлился Вий. И сразу зашипел от боли, зажмуриваясь и морщась. Но это не заставило его замолчать, и он продолжил, так же яростно выплёвывая слова. – Этот мир может стать другим! Материальность можно трансформировать! Физические законы можно растягивать и выворачивать как угодно. И не нужно по несколько жизней тратить на то, чтобы на несколько жалких градусов настройку свою сдвинуть. И все это знают. Но Конторе нет дела до простых людей! Ведь, если жизнь здесь станет немного легче, это нарушит идеальные условия эксперимента! Ненавижу таких, как ты, Розен! Особенно за то, что ты можешь – реально можешь – многое здесь изменить. Но ты не хочешь. И ведь ничего от тебя не требовалось – только твоё желание, только твоё согласие использовать твою силу на благое дело…

– Хватит!!! – заорал Розен. – Это процесс индивидуальный! Сколько можно это повторять?! Индивидуальный! И трансформация для каждого отдельного человека возможна только благодаря тем законам и тем настройкам, которые так тебя раздражают! Законы для того, чтобы их использовать! И никто не скрывает, как! Мы для этого и работаем!

– Именно так всегда сытые чиновники работягам и отвечают, – скривился Вий. – Тебя такая компания не смущает, Розен?

– О, Господи! – с отчаянием возопил тот. – Заберите этого филантропа скорее! Или я его просто убью!

– Не надо никого убивать, – меланхолично заметил вошедший в комнату мужчина. Выражение лица его было одновременно замкнутым, гордым и несчастным. Внешний вид и манеры его были безупречны, но идеально повязанный галстук почему-то казался ленточкой на подарочном футляре с надписью «страдание». – Что тут у нас? – по-врачебному обратился он к сидящему ближе всех к двери Гранину и поставил на журнальный столик свой вместительный кожаный саквояж.

– Сопроводительные документы я заполнил в электронном виде и отправил вам, – уважительно ответил Пётр Яковлевич и привстал, чтобы пожать мистеру Дарси руку.

Тот достал свой планшет и пролистал полученные бланки.

– Намерены сопротивляться или будете сотрудничать? – Он остановился перед диваном и сверху вниз посмотрел на Вия с некоторым напряжением. Похоже, что страдание причинял мистеру Дарси любой контакт с внешним миром, и он делал над собой усилие, чтобы быть вежливым. Или был вежливым, чтобы держать людей на расстоянии.

– Не вижу смысла сопротивляться, – радостно улыбнулся ему Вий. Правда, улыбка его напоминала оскал черепа, выставленного в витрине археологического музея.

– Хорошо. Закатайте рукав.

Мистер Дарси вернулся к своему саквояжу и достал оттуда одноразовый шприц и упаковку ампул.

– Эй, зайчик! – весело позвал тем временем Вий. И подмигнул заметно взвинченному литератору. – Поцелуешь меня на прощание?

– Какое прощание? Тебя же не усыплять сейчас будут! – возмутился Розен. – И не кастрировать!

– А если б кастрировали, ты бы поцеловал?

Розен раздражённо выдохнул и отвернулся.

– Не жлобься, пушистенький, – вкрадчивым голосом принялся уговаривать его Вий. – Давай, поцелуй меня, а я тебе кое-что интересное скажу. Ну? Не трусь. Твой бодигард не даст тебя в обиду!

Гранин устало закрыл лицо ладонями и сквозь пальцы обречённо взглянул на Германа.

– Никто твоего Вия не обыскивал. А его репутация и навыки однозначно указывают на то, что близкий контакт с ним может быть опасен. Не ведись, Герман.

– Не слушай его, зайчик, – не сдавался Вий, – он просто ревнует. Но ты же знаешь, что я ничего плохого тебе не сделаю. Меня в этой богадельне хрен знает на сколько закроют, а я ни разу не монах. Один поцелуй! Что тебе – жалко?

– Герман, это… жестоко, – напомнил о себе Гранин, когда Розен спрыгнул с подоконника и решительно направился к дивану. – Хотя кому я это говорю? – Он отгородился ладонью, козырьком прикрыв ею глаза. И уйти нельзя, и смотреть тошно.

Розен же был невозмутим. Присев на диван, он потянул довольного Вия на себя, заставив его подняться, критически осмотрел, словно прикидывая объём работы, и наклонился, чтобы, судя по бесстрастному выражению лица, засосать в чисто технический поцелуй. Но Вий в последний момент увернулся, удержал Розена за плечи и несколько секунд просто дышал ему в губы, что сразу сделало происходящее интимным и, несомненно, добавило эротического напряжения. Затем он поцеловал Германа сам, но уже нежно и чувственно. Одной рукой он скользнул под пиджак, второй стянул резинку с германовых волос и страстно сгрёб их своими длинными паучьими пальцами в горсть. Когда Розен сумел отстраниться и мрачно вытер губы, Вий, благостно улыбаясь, упал обратно на подушку и прикрыл глаза.

– И что ты хотел сказать? – сухо поинтересовался Розен.

– Подстригись. – Вий взмахнул рукой, будто дирижировал невидимым оркестром. – Твоему благоверному не нравится твой новый имидж.

– И это всё? – разозлился Герман.

– А что? – Вий распахнул чёрные свои глаза. – Это важно, поверь мне.

Розен запыхтел возмущённо, вскочил, вылетел в коридор. Оглянулся, убедился в том, что из комнаты его никто не видит, завёл руку за спину, под пиджак, и вытянул из-под пояса брюк автоматическую шариковую ручку. Повертел её и сунул в нагрудный карман, откуда она вряд ли могла выпасть. После этого он прислонился к стене, скрестил руки на груди и замер с видом оскорблённой невинности.

Через некоторое время в прихожую вышел сопровождаемый мистером Дарси Вий, равнодушно скользнул взглядом по торчащей из германова кармана ручке, сунул ноги в ботинки, накинул пальто.

– Ключи у тебя есть, Розен. Не сочти за труд – пока меня не будет, поливай цветы, – бросил он через плечо, открывая входную дверь.

– У тебя есть цветы? – недоверчиво переспросил Герман.

– Кактус. Возле компьютера.

– Кактус, значит, – пробормотал Розен, провожая Вия задумчивым взглядом.

Дверь захлопнулась. Ватная тишина опечатала покинутую хозяином квартиру. Розен постоял, подождал – может, Гранин выйдет к нему. Не дождался, вздохнул, пошёл мириться сам.

Пётр Яковлевич всё так же сидел, облокотившись о стол и по-прежнему отгородившись ото всего мира ладонью. Розен обнял его со спины, уткнулся носом в висок.

– И почему тебе не нравится? – примирительно поинтересовался он.

– Я этого не говорил, – сухо кашлянул Гранин.

– Но тебя чем-то смущают мои длинные волосы?

Пётр Яковлевич долго молчал, но в конце концов признался:

– Так ты похож на Ангела.

– Ясно. Не продолжай, – поспешно прервал его Розен. – Ангелов целовать нельзя, бла-бла-бла – я помню. В первой же попавшейся цирюльне подстригусь, когда пойдём домой, – горячо пообещал он. – Или ты меня теперь на порог не пустишь?

Пётр Яковлевич обернулся, долгим взглядом глаза в глаза удерживая Германа в напряжении. Так ничего и не сказал и просто обнял, уткнувшись лицом Герману в живот.

– Мне совсем немного осталось, чтобы с ним развязаться, – после долгого молчания осторожно заговорил Розен.

– Но ведь ты ничего ему не должен! – вскинулся Гранин.

– Не должен. Но, когда человек чего-то сильно от другого хочет, это тоже создаёт одностороннюю связь. Её можно либо удовлетворить, либо каким-то другим способом выпустить из неё силу.

– Герман, скажи мне, что ты знаешь эти самые другие способы! – с отчаянием воскликнул Гранин.

– Знаю, – таинственно улыбнулся Розен. И интригующе добавил: – И мистер Дарси тоже знает.


Глава 45

В открытую форточку задувал влажный снежный ветер – такой вкусный, что хотелось выйти на улицу, упасть в сугроб и лежать, смотреть на ясные звёзды. Хотелось Розена в снег уронить, возиться и барахтаться с ним в оглушительной снежной тишине, которая забивается в уши, когда тонешь в сугробе. Хотелось чувствовать, как чужой смех тёплым дыханием щекочет лицо, и всем телом вибрацию этого смеха ловить. Хотелось тех жгучих ощущений, когда снег сыплется в рукав. Хотелось поцелуев со вкусом талого снега, а не вот этого вот всего. Не безумного шефа, отравленного великой идеей победить смерть. Хотелось просто жить, пока живётся, а не смерть побеждать.

Если бы в природе существовала чёрная ртуть, Пётр Яковлевич сказал бы, что это она течёт сейчас по венам. В его воображении субстанция сия была похожа на нефть, перекатывающуюся внутри тяжёлыми ртутными шариками. А главное, судя по ощущениям, она также расширялась от нагревания и в данный момент собиралась рвануть капилляры и забрызгать всё вокруг маслянистыми потёками ядовитого жидкого металла.

Главный продемонстрировал отвратительный в своей высокой идейности цинизм. Не стесняясь присутствием Германа, принялся отчитывать Петра Яковлевича за солдафонские, как он выразился, действия в отношении Вия. Можно и должно, мол, было решить всё миром, проявить чуткость и гибкость, учесть важность и сложность виевой миссии.

А Герман сидел рядом такой юный с этой своей новой короткой стрижкой, от которой стрелочки ресниц ещё длиннее, а губы подковкой ещё нежнее, розовеющие румянцем скулы острее, а открытая длинная шея ещё беззащитнее. Столько женского в совсем не женственном сорокалетнем мужчине – Господи, откуда? И зачем это всё замечать? Другие же не видят! Ни нежности этой призывной, ни беззащитности. А его, Гранина, словно перенастроили и он теперь – видел. И ему, глядя на всё это, хотелось… да просто хотелось! А потом вспоминалось, что Розен та ещё сволочь. И чужие пальцы в его волосах, и как его губы блестели после чужого поцелуя. И желание сразу чернело, насыщенное той нефтяной ртутью, которая пульсировала уже в пальцах, бездумно тянущихся сомкнуться на такой открытой скульптурной шее, чтобы нешуточно так Германа придушить. А потом поцелуем заставить его задыхаться и трепыхаться беспомощно. А потом застрелить шефа, который пригрел такую тварь, как Вий, и теперь отчитывает Петра Яковлевича, как мальчишку за то, что не в его пользу правила нарушил, а в свою исполнил.

– Вы не подумали о том, кем я его заменю! – обвиняюще гремел Иван Семёнович. – Личные счёты оказались для вас важнее общего дела! Вы самым банальным образом сыграли ревнивца и расправились с соперником, используя инструкцию, как прикрытие личной неприязни!

Пётр Яковлевич едва не зарычал.

– Ты сдурел, Ваня? Может, и тебя закрыть уже пора? Покрываешь всякую сволочь, когда и слепому ясно, что дело тухлое. Хочешь, давай публичные слушания устроим. Пусть народ нас рассудит. Заодно и расскажешь всем, что у твоего Вия за миссия такая. За что ты его так ценишь, что ему всё можно.

– Это ты сейчас смешно пошутил, Петя, – придавил Гранина тяжёлым своим взглядом Главный. – Я так понимаю, это попытка шантажа?

– Правильно понимаешь, – зло зыркнул исподлобья Пётр Яковлевич.

– Соглашайтесь, Иван Семёнович! – подал голос Розен. И сверкнул легкомысленной белозубой улыбкой. – Всегда ведь можно комиссии сказать, что Вий ваш внебрачный сын – плод невозможной гибельной страсти. И вы идёте на должностное преступление, потому что чувствуете себя виноватым за то, что он ступил на путь порока. Ведь вас не было рядом, чтобы мальчика правильно воспитать!

– Пожалейте Тёму! – простонал Пётр Яковлевич. – Ему-то это за что?

Но Главный уже смотрел на Розена с нескрываемым интересом.

– Удачный поворот сюжета, Герман! Я думаю, если пустить такой слух, деятельность братства будет надёжно защищена от пересудов.

– Да дешёвый какой-то сюжетный ход! – попытался образумить Главного Гранин. – Для самого низкопробного мыла!

– Но люди с жадностью смакуют именно такие истории, Пётр Яковлевич. Так что Герман прав. – Главный с уважением глядел теперь на Розена. – А давайте вас спешно поженим! – вдохновился он. – Пусть все думают, что я хочу из Конторы вас сплавить, чтобы вы сыночке своей любовью глаза не мозолили и не заставляли его страдать от безответной страсти к Герману Розену!

– Семёныч, ты спятил? – огорчился Пётр Яковлевич. – Я не позволю превратить свою свадьбу в фарс.

– Зато все расходы за счёт Конторы! Подумай, Пётр Яковлевич, – замурлыкал вкрадчиво Главный.

– Нет.

– Ох, и упрямый же он у нас с вами, Герман Львович! – умилился Иван Семёнович. – Правда, у вас как-то получается его уговаривать. Может, попробуете?

– Я сказал, нет! – вышел из себя Гранин. – Герман, не смей даже заговаривать об этом!

– Хорошо, Петенька, не буду, – елейно запричитал Розен. Придвинулся сразу поближе, обнял Петра Яковлевича за плечи и волосы на виске пальчиками пригладил.

Гранин и сам ревниво обнял Германа за талию и к себе притянул. И какого чёрта здесь находится кто-то третий? Попросить, что ли, Главного погулять где-нибудь полчасика? Правда, диван здесь не очень удобный – кожаный. В одежде по нему скользишь, без одежды к обивке прилипаешь.

– Ты лучше скажи мне, Семёныч, – мрачно заговорил Пётр Яковлевич, выписывая пальцами по германовой спине страстные иероглифы под пиджаком, – как ваше братство с конторской реальностью стыкуется? Я никак не могу понять, как, зная, что настройка всегда привязана к телу и потому становится в конце концов препятствием для дальнейшего развития, как можно бессмертия физического тела хотеть?

Главный вежливо удивился. Откинулся в кресле, жилет одёрнул, пальцы домиком перед собой сложил.

– Речь идёт не о бесконечном существовании чьей-то несовершенной физической оболочки, а о трансформации материальности, – охотно пояснил он. – Ты сам прошлый раз такие тексты хорошие об этом писал. Почему ты теперь спрашиваешь?

– Я не об этом писал!

– Неужели? – нахмурился Главный. – «Она ждёт»… Чего, Пётр Яковлевич? Что для материи смерть, когда она сама – жизнь? Когда она эту жизнь даёт? Облекает плотью наши желания, делает их живыми. Поток жизни, который проходит через неё, дарует ей полноту бытия, но покой не делает её мёртвой. Так что же для материи смерть? Непроявленность? Нет. Неосознанность? Тоже нет.

– Я, кажется, начинаю понимать, – сухо откликнулся Пётр Яковлевич. – Если Она, по вашим понятиям, и есть само бессмертие, значит, вы хотите научиться ею манипулировать? Тем более странно, почему вы с нами вместе.

– Потому что нам пока по пути, – любезно улыбнулся Главный. – И если ты попробуешь озвучить ещё какую-нибудь оригинальную версию, которая, как я вижу, уже зародилась в твоём заточенном под расследование мозгу, ты просто отсюда не выйдешь. И Розен тоже.

– Что ты, Иван Семёныч! – зло оскалился Гранин. – Я всё понял. Нам по пути. Мир, дружба, жвачка.

– Именно, Пётр Яковлевич! – оплыл добродушием Главный. – Мы вам пока не мешаем, вы нам тоже. И у вас очень удобная, подвижная, развитая структура. Ваши исследования очень нам помогают. И сопровождение на высоте.

– Я польщён. Герман тоже. – Пётр Яковлевич растерзал Главного взглядом на тысячи мелких частей. – Герман как исследователь, я – как «сопровождение».

– Мы счастливы с вами сотрудничать, – душевно заверил Главный. – Прошлый раз результат был великолепный. Надеюсь, что и в этот раз у нас с вами всё получится.


***
Герман давно уже спал, сначала испуганный, потом утомлённый злой гранинской страстью, а Пётр Яковлевич всё сидел на кухне и таращился в тёмное окно на выбеленную пустую улицу.

Он чувствовал себя сейчас, как король мирных доверчивых эльфов, которые приютили коварных врагов, а сами продолжают спокойно собирать пыльцу и водить хороводы под вязами, не ведая об опасности.

Родная Контора захвачена изнутри. С этим нельзя смириться. Но ещё отвратней успехи чёрных братьев в их главном деле. Пётр Яковлевич не слышал сейчас Её голос, но он всё равно спросил, что для Неё смерть и зачем Ей жизнь? И услышал ответ, что смерть – ничто, а жизнь – это радость. Что покой и холод тяжелы и печальны, потому что Её счастье – служить, лепиться под чужими руками в причудливые формы. Но творцы прикасаются к ней редко, чаще чьи-то жадные руки натягивают её, как одежду, на свои ночные кошмары, перепахивают жестокой своей волей под скучные посевы своих хотений, взбивают её, как подушку, под свои жалкие грёзы. И это вовсе не счастье, и Ей приходится становиться жёсткой, чтобы вместо радости получить хотя бы покой. И эта вынужденная жёсткость и есть смерть. Потому что мучительно вырываются из отвердевшего мира души, не получившие здесь радости из-за того, что не умели творить. И страдание их безмерно, когда им приходится сюда возвращаться, чтобы пробовать снова и снова. И они стенают, что обмануты – этот мир мёртв, материя – тюрьма. А другие тесаком и рубилом творят свои жёсткие формы и гордятся, что – на века. И проходят века, камень крошится в пыль, и эту пыль кто-то ещё собирает в горсть и говорит, смотрите, материя мертва, да! И когда же закончится эта пытка? Когда придут другие люди, которые будут уметь радоваться и творить, а не высушивать радость, чтобы, как из кирпичей, сложить из неё стену? Которые не станут говорить, что жизнь это боль.

Пётр Яковлевич хотел бы сказать в ответ, что всё скоро станет другим, что настройки меняются, становятся текучими и тонкими, а души нежными и звонкими, но он прекрасно понимал, что работы здесь на века, и «несколько жалких градусов» это стандартный средний результат. И что нынешние люди не самое страшное, потому что есть ещё те, кому нужна не Её смерть для устойчивости их бытия, а Её жизнь, которую они хотят забрать. И надо готовиться к войне, но уже не за души, а за знание.


Глава 46

Мистер Дарси не притворялся невозмутимым – Вий в самом деле не словил от него тех чувственных всплесков, которыми его всегда радовали люди. Большинство особей при взаимодействии совершенно бесконтрольно окатывали волной своих эмоций, отзываясь на малейшую вибрацию извне импульсами гнева, злорадства, страха или беспокойства. Это держало в тонусе. А вот отсутствие постоянных уколов, кислотных жалящих брызг и чужого тревожного трепета непозволительно расслабляло. Легендарная Виева реагентность без непрерывной стимуляции стала засыпать и закукливаться, как пустынная живность в ожидании сезона дождей. Оставалось только слушать голос самого мира и вспоминать Розена с его восторгами по поводу красоты космической симфонии.

Утро в богадельне, как изначально окрестил место своей ссылки Вий, начиналось с выбора одежды. Это было бы смешно, когда бы не было так грустно. Одинаковые штаны и рубахи в гардеробной были самых разных цветов, кроме чёрного. Вий этот простой тест оценил и в первый день надел самоё тёмное, что нашёл, ярко-синее одеяние. Потом было фиолетовое, зелёное и бордо. Коричневое показалось противным, пришлось натянуть лавандовое. Вий ржал тогда, разглядывая себя в зеркале. Но ему стало не до смеха, когда на следующий день рука сама потянулась к вешалке с пижамой мятного цвета.

Вий знал, что от него ждут, когда он наденет белое. Он услышал это в мыслях мистера Дарси, когда тот сканировал его в самом начале. «Ты должен быть белым», – отметил тот про себя после внимательного осмотра и сделал на этот счёт пометочку в Виевом личном деле (или медицинской карте?). «Не дождётесь!» – мысленно пообещал ему тогда Вий. Но сейчас он понимал, что настанет день, когда он захочет надеть белое. И думать об этом дне совсем не хотелось.

Воспользоваться своим знанием и обелиться как можно раньше, чтобы покинуть этот пафосный дом с колоннами и фонтанами в окружавшем его райском саду, было невозможно. Потому что выбор цвета должен был резонировать с цветом внутренних вибраций, а подделать нужное состояние, как быстро выяснил Вий, оказалось нельзя.

Мистер Дарси предлагал Вию каждый день различные созерцательные практики. В выборе техник была какая-то система, но Вий определить её не сумел. Он равнодушно смотрел на текущую воду, на огонь, на рассветное или закатное солнце. Бесстрастно сосредотачивался на своих руках, сердце, дыхании или на указанных мистером Дарси чакрах. Что-то отзывалось внутри, только если ко всему этому добавлялись абстрактные соответствия. Например, если созерцая ладонь, нужно было сосредотачивать ум на буквах Тетраграмматона, которые полагалось ассоциировать последовательно: с монетой (йод), пальцами, сжимающими её (хей), протянутой рукой (вав) и ладонью, принимающей дар (хей). За всем этим пульсировала сефира Хесед, а от неё ум привычно устремлялся ввысь и концентрировался на идее Всевышнего. Концентрация эта очень быстро открывала знакомый канал, энергия по нему вливалась мощнейшим нефтяным потоком и переполняла внутренние резервуары. Силе этой требовался выход – что-то вроде задания свергнуть правительство в небольшой стране. Подходящей работы в этой обители покоя, конечно же, не было, и тогда мистер Дарси отправлял Вия перебирать на кухне фасоль или рис. Как ни странно, эта простая работа (Вий считал, что тупая) позволяла снять внутреннее напряжение и жить дальше. Но уснуть без физической нагрузки в таких случаях не получалось и Вию приходилось часами бегать по парку, кривясь от слащавого пейзажа и открыточных видов беломраморного дворца.

Мистер Дарси скоро уяснил для себя, что любые религиозные практики превращают Вия в бомбу, которой безразлично, где и когда рвануть – лишь бы для общего блага.

– Вы так хотите изменить мир? Почему? Разве вам неизвестно, что этот мир существует для того, чтобы менять человека, а не наоборот? – сочувственно спрашивал мистер Дарси.

Вий молчал. Ему давно осточертели дискуссии. Все аргументы противной стороны были известны и ответы на них тысячу раз озвучены. Да, он хотел изменить этот мир. Да, он готов был положить на это жизнь. И пусть идут матерным маршрутом те, кому это не нравится.

Мистер Дарси снова отмечал что-то в своём блокноте и отправлял Вия гулять до темноты.

– Я правильно понимаю, что под миром вы понимаете социум? – вежливо интересовался он на следующий день.

Вий медленно закипал, но Дарси был так терпелив и так бесстрастен, что истерить в его присутствии значило бы унижать себя, поэтому, скрежетнув зубами, Вий в тон ему любезно отвечал:

– Мы говорим о телах, а не об абстрактных структурах, порождаемых их взаимодействием. Смертное тело порождает только ущербные институты. Люди не могут быть братьями, если все их силы уходят на то, чтобы выжить.

Мистер Дарси молчал, кусая травинку, а потом уходил в закат – такой нелепый в своём чопорном костюме, как ползущая по стеклу мошка на фоне обтекающего золотом великолепного светила.

– Вам не кажется, что вы смотрите снаружи, вместо того, чтобы посмотреть изнутри? – любопытствовал Дарси при следующей встрече. В его взгляде даже читался некоторый интерес.

– Нет, не кажется, – ехидно отвечал Вий. – Потому что действительно существует внешняя сила, стремящаяся изменить этот мир. И люди должны стать проводниками этой силы. А через них преобразится и материя.

– Любопытно. Могу я попросить вас завтра с утра прийти в библиотеку?

– Я не доктор. Поэтому не могу знать, что вы можете, а на что у вас аллергия, – огрызался Вий.

Мистер Дарси вежливо улыбался и посылал Вия к мастеру тай-цзы цюань.

– Я хочу показать вам карты тех людей, идеями которых вы так увлечены, – учтиво сообщал мистер Дарси, встречая Вия утром на пороге библиотеки.

– Будете убеждать меня, что они просто транслировали вовне свою карту вместо того, чтобы проживать её? – кривился Вий.

– Разве это не очевидно для того, кто умеет читать карту? – хмурился мистер Дарси.

– Вам галстук на шею не давит? – хамил в ответ Вий. – Гипоксия плохо сказывается на работе мозга.

– Будьте любезны ответить, – хладнокровно настаивал мистер Дарси.

– А разве не очевидно, что все матрицы в этом мире дублируют друг друга?! – орал потерявший терпение Вий. – Внутри, вовне, в теле, в природе, в космосе, в социуме! Что человек, который приходит в этот мир с важной миссией, приносит её в своём теле, в своей карте именно для того, чтобы транслировать её, даже до конца этого не осознавая!

– Понятно, – спокойно кивал мистер Дарси. И приглашал прийти вечером на концерт струнной музыки в саду.

Арфа была хороша. Струйные переливы ласкали слух, будто звуки самой природы. Розен был бы в восторге. Эх, отличная из него в прошлый раз получилась девчонка – бойкая и заводная. Своенравная только. Зато понимала всё с полуслова. Где ещё такую найдёшь? Вий с тоской оглядел сидящих на стульях людей, и вдруг изнутри толкнулась мысль – неужели все они такие, как я? Братья? А не устроить ли в этом чудесном месте бунт? Маленькую, изящную революцию…


***
Розен захлопнул дверь и прислушался. Стоячая тишина не всколыхнулась навстречу даже перестуком часов. Раздеваться Герман не стал – не чувствовал себя в виевой квартире достаточно уверенно даже в отсутствие хозяина. В пальто и ботинках прошёл в комнату, наследил на ковре (Вий наверняка потом скажет, что Герман свинья). Остановился перед компьютерным столом и с сомнением уставился на небольшой глиняный горшок с кактусом. Долго смотрел на ребристый колючий шар, даже приподнял и осмотрел горшок со всех сторон. Но в конце концов решил, что Вий просто намекал на то, что нужная информация находится в памяти компьютера. Поэтому он размотал шарф, плюхнулся в солидное кожаное кресло и нажал кнопку включения на системном блоке.

Из кармана Розен вынул авторучку, по-шпионски переданную ему Вием, раскрутил её и вытряхнул из пластикового корпуса тоненькую бумажку, мелко исписанную рядами цифр. Прижал её, чтобы не заворачивалась, с одного краю колодой карт, а с другого – сувенирной ракушкой.

Пощёлкав по иконкам на рабочем столе и не найдя там ничего любопытного, Розен завис, кусая губы. И вдруг с досадливым шипением стукнул себя по лбу. Он же единственный, кто, благодаря специфическому сотрудничеству, знает пароли от виевых ящиков электронной почты! Значит, если Вий и мог что-то ему поручить, то это явно связано с перепиской.

Розен торопливо заглянул во входящие сообщения – в один ящик, другой, третий. Ответил от виева имени знакомой барышне. Задумался: а когда Вий успел составить это бисерно-мелкое послание? Да ещё запрятать его в ручку? Или он всегда носил это с собой? Если так, то зачем? И разве в любой почтовый ящик нельзя зайти со своего компьютера? Зачем приходить именно сюда?

Додумать эту мысль не удалось – в дверь настойчиво несколько раз позвонили. Герман заволновался, хотя открывать не собирался в любом случае – хозяина нет, а сам он никого здесь не ждёт. Но не успел он успокоиться, как неприлично-громко и радостно, словно пьяный на похоронах, запел телефон. Розен запаниковал, увидев, что звонит ему Гранин, и не решаясь сбросить звонок. Пока он, не дыша, гипнотизировал экран, телефон замолчал и почти сразу клацнул, принимая сообщение: «Герман, рингтон твоего смартфона отлично слышно за дверью. Открывай, я знаю, что ты здесь».

Розен чертыхнулся и метнулся в прихожую. За дверью стоял очень злой Гранин.

– Что ты здесь делаешь? – затаскивая Петра Яковлевича в квартиру, зашептал взволнованно Розен.

– А ты? – сухо поинтересовался Гранин.

– Я первый спросил! – упёрся литератор.

Пётр Яковлевич вздохнул.

– Я увидел, что ключи пропали. Нетрудно было догадаться, что взял их ты.

– Вот я болван! – драматично покаялся Розен. – Надо было тебя предупредить. Я пришёл кактус полить, – торопливо пояснил он. – Наверное, лучше будет забрать его с собой. Других цветов я здесь не нашёл, а из-за одного кактуса таскаться сюда глупо. – Он с наивной улыбкой шагнул Гранину навстречу, очень нежно обхватил его лицо ладонями и наклонился поцеловать, но тот неожиданно вывернулся из его рук.

– Герман, не надо разыгрывать из себя Мату Хари, – сурово нахмурился Гранин.

– Ну, ты сравнил! – ничуть не смутился Розен. – Она глупая шлюха, а я умный и трахаюсь только с тобой! – Иди сюда, – неожиданно жалобно позвал он. – Я соскучился.

И Гранин дрогнул. И позволил себя обнять. И через мгновение уже увлечённо с Розеном целовался, и не протестовал, когда тот расстегнул ему ширинку и нетерпеливо сунул руку в штаны.

Герман было очень настойчив и напорист, как будто в самом деле успел изголодаться по гранинскому телу. Но Пётр Яковлевич всё равно успел удивиться про себя, услышав из комнаты гудение компьютера, и решить чуть позже непременно с этим феноменом разобраться.


Глава 47

Сумерки какие-то слишком светлые и прозрачные. Может, от того, что окно огромное, и дверь на балкон открыта, а за окном простор, да зелень до горизонта. И ветер подхватывает штору, как вальсирующий кавалер барышню в танце. И белая ткань взлетает и опадает. А потом снова – раз-два-три.

Непривычно, что язык с таким трудом ворочается, а тело, будто его анестетиком обкололи, почти не чувствует ничего.

– Я не пью, – серьёзно заявляет Вий, с трудом справляясь с артикуляцией. – Мне нельзя расслабляться. – Он выдыхает, как после тяжёлой работы, и роняет голову на покрывало.

– Ты Джеймс Бонд? – На другой половине огромной двуспальной кровати, прижимая к виску ополовиненную бутылку, также страдает недавний знакомый.

– Т-с-с… – Вий прикладывает палец к губам, всем своим суровым видом показывая, что информация эта разглашению не подлежит.

– Toll! – восхищается собеседник. И сразу просит, – расскажи. – Глаза загораются живым интересом. Он переворачивается на живот, повторяя виеву позу. Так удобней болтать, глядя на почти стаявшие розовые облака в фиалковом небе.

Вий собирается с мыслями. Он был очень разочарован, когда понял, что все, кого он принял за страдающих в заключении братьев, таковыми не являются. Что они присутствуют здесь добровольно. На концерт, бл***дь, пришли! Музыку слушать! Тогда он решил зацепиться с кем-нибудь языками, чтобы разузнать об этом месте побольше – ходы, выходы... Едва начав приглядываться к окружающим, столкнулся взглядом с этим долговязым и белобрысым то ли Фрицем, то ли Хайнцем – теперь уже и не вспомнить после бутылки виски. Попытался осторожно его прощупать, раз уж тот сам пошёл на контакт.

Сначала не получалось вообще ничего и Вий запаниковал. Немец был таким вязким внутри, что оказался почти непроницаем. Вий побарахтался, силясь пробраться сквозь сонную неподвижную толщу его нулевой реагентности, и вдруг просто провалился внутрь. А там оказалось так хорошо – непередаваемо…

– Зачем тебе? Это грязно, – морщится Вий.

– Ты киллер? Или сутенёр?

– И киллер, и сутенёр, – бормочет Вий, не открывая глаз. – Политика грязное дело.

– Genau, – соглашается Фриц. Или Хайнрих? У него очень приятный мягкий акцент. – А ты не можешь… за-вья-зать? – старательно выговаривает он.

– А жить после этого зачем? – удивляется Вий.

– Ну… чтобы жить! – смеётся этот Йохан. Или Вольфганг?

– Это как? – усмехается Вий. – Вот ты для чего живёшь? – Он приподнимается на локте и неповоротливым тюленем поворачивается набок. Голову держать вертикально трудно и Вий подпирает её кулаком.

– Я? Реванш! – торжественно заявляет немец.

– То есть ты вернулся, чтобы взять реванш? – уточняет Вий.

– Ja, richtig, – оживлённо кивает тот.

– Расскажи, – ехидно возвращает немцу его же реплику Вий.

– Ну… Я пел. Стояль на сцена во фраке… Оркестр… – недостаток словарного запаса собеседник восполняет активной жестикуляцией и выразительной мимикой. – А потом – политика, наци… – Он сделал вид, что прицеливается и изобразил звуки выстрелов. – Но я всё равно хотель прожить эту жизнь. И я вернулся. И пою старые песни, которые не спел раньше.

Вию больше не смешно. Он молчит и разглядывает покрывало цвета чайной розы.

– Политика, значит, тебе помешала…

– Ja, ja! – горячо соглашается… Фридрих? Нет, не Фридрих. И не Карл. – Политика это очень плохо, – осуждающе цокает он языком. – Политик забирает твою жизнь – много жизней! – чтобы сделать, как хочет он. И не даёт людям жить своя жизнь, их жизнь, их карта.

– Но ведь идеи бывают разные, – не сдаётся Вий. – Кто-то живёт сам по себе и сам для себя, а кто-то – для других, чтобы их жизнь сделать лучше.

– Bitte – будь врачом, живи для других! – улыбается… нет, не вспомнить, как этого немца зовут. – Улучшать качество жизни – это gut – изобретать, строить. Забирать чужую жизнь для идея – плёхо.

– Но любое массовое движение существует потому, что люди сами поддерживают его, разделяют ту идею, которая лежит в его основе, – не сдаётся Вий.

– Leider, – печально кивает немец. – Люди слабые. Манипуляция – политик умеет пудрить мозги, использует низкие желания людей. Для высокой цели, – хихикая, добавляет он, толкая Вия в бок.

– Есть задачи, с которыми нельзя справиться в одиночку, – продолжает настаивать на своём Вий, – для выполнения которых нужны усилия сразу многих людей.

– Я поняль, – фыркает немец. – Я хочу петь, ты хочешь контролировать материя, энергия – сразу много. От тебя надо уносить ноги! – хохочет он.

– И ты, Брут! – ворчит Вий, отбирая у немца бутылку.

– Я не Брут! – протестует немец. – Я Карстен!

Вот, значит, как его зовут! Вий прикладывается к бутылке и вальяжно машет рукой:

– Хочешь петь, пой, Карстен. Давай. Ты по-русски умеешь?

Карстен, похоже, пытается вспомнить русские песни, хмурится сосредоточенно и наконец светлеет лицом.

– Когда простым и тёплым взором, – душевно начинает он нежным глубоким баритоном. – Ласкаешь ты меня, мой друг…

Вий сразу чувствует, как сердце тает от этого сладкого голоса, и становится до слёз хорошо. Он кивает в такт и делает ещё один глоток из бутылки, чтобы заполировать эти непривычные ощущения. А потом начинает подпевать:

Мы так близки, что слов не нужно,
Чтоб повторять друг другу вновь,
Что наша нежность и наша дружба
Сильнее страсти, больше, чем любовь.

Вий в несколько глотков опустошает бутылку и роняет её на ковёр возле постели.

– Розен, тварь. Бл***дский зайчик. Ненавижу, – говорит он сам себе.

– Герман Розен? – переспрашивает Карстен с любопытством.

– Знаешь Розена? – почти трезвеет от неожиданности Вий.

– Herr Hermann делал мою карту, – кивает Карстен.

– Хер, точно. Тот ещё хер, – похрюкивает от смеха Вий. И извиняет себя тем, что шутки пьяного в дребадан человека не обязаны быть изящными – Покажешь? Карту.

– Конечно, – легко соглашается немец и тянется к тумбочке возле кровати. Из верхнего ящика он вынимает ярко-синюю книжку и протягивает своему гостю.

Вий с интересом пролистывает документ и вдруг зависает над одной из страниц.

– Интересно, – говорит он себе. – Очень интересно.


***
Розен был чист перед законом и будущим мужем. Интуиция вопила обратное, но факты подтверждали розеновскую версию. Кактус имелся. На экране монитора было открыто отправленное сообщение, что совпадало с показаниями Германа по поводу виртуального с Вием сотрудничества. На столе перед компьютером лежал германов смартфон, колода карт и ракушка – ничего подозрительного. Сам Розен вышел из душа счастливый, розовый и снова полез целоваться. Пётр Яковлевич вспомнил, как Вий упорно звал Германа зайчиком, и подумал, что, если имелся в виду зайчик с логотипа «Плейбоя», то прозвище получалось очень подходящим. Или там был кролик? С кроликом символ выглядел бы, конечно, скабрезней.

Любить Германа в Виевой квартире очень не хотелось, но Розен умело отвлёк Петра Яковлевича от плохо влияющих на потенцию мыслей. В итоге Гранин согласился там даже заночевать с условием, что спать они будут не в хозяйской постели, а на диване.

Розен охотно согласился и принялся хлопотать по хозяйству. Приготовил вполне сносный ужин. «Всё равно продукты пропадут», – резонно заметил он. Судя по тому, что кроме говяжьих стейков, сыра и вина, ничего в холодильнике не нашлось, вегетарианцем Вий не был.

Герман устелил постель, отправил будущего супруга в душ и уселся за компьютер. Засыпая, Пётр Яковлевич видел сосредоточенное германово лицо в голубой ауре мониторного света и слышал лёгкое клацанье нажимаемых клавиш. А когда проснулся, узрел сюрреалистическую картину: Герман, матерясь сквозь зубы, вытряхивал из горшка кактус, придерживая шипастое растение предусмотрительно надетой на руку поварской рукавицей.


Глава 48

Вообще-то хотелось спать. Да и зябко было сидеть с голым торсом – Пётр Яковлевич только брюки натянул, когда встал. И кухня эта чужая, неуютная раздражала. Ну, вот какой нормальный человек в том месте, где едят, повесит шкафчики с чёрными дверцами?! И шахматная чёрно-белая плитка очень похожа на реплику из кошмарного сна. Нет, это место начисто отбивает аппетит.

Гранин никогда не курил (и не хотелось ему никогда, если честно), но сейчас представил, как это было бы эпично – затянуться и глянуть зорко сквозь дым на смущённого Германа, который, похоже, был разве что слегка раздосадован происшедшим, но уж никак не испуган и не удручён.

– Зачем было устраивать этот спектакль? Ты не доверяешь мне? Я, кажется, не давал тебе повода, – устало произносит Гранин приличный ситуации текст. И глотком вина согревает себя изнутри.

Допить вино предложил Герман. Видимо он тоже не знает, чем иначе заполнить паузы в неудобном разговоре.

Розен шипит с досады.

– Ну причём тут доверие? – горячится он. – Я просто не привык перекладывать свои проблемы на других.

– Привыкай, – вымученно улыбается Пётр Яковлевич. Нет, ну в самом деле! Сколько можно приручать это привередливое парнокопытное?!

Кажется, Герман растаял. Любой намёк на нежные чувства делает его податливым и пушистым. Смотрит теперь с умилением.

– Я, правда, ничего от тебя не скрываю, – частит он. – Просто я считаю, что это моё личное дело и никто не должен…

– Я понял, понял, – останавливает его Гранин. И гладит Германа по руке, хотя хочется на самом деле схватить его за эту руку, дёрнуть на себя и… показать, насколько зол. – Неси свою бумажку.

Герман кивает как школьник, с готовностью вскакивает с табурета.

– И, Герман, – Пётр Яковлевич морщится страдальчески, – пожалуйста, кактус обратно в горшок запихни, – просит он смиренно. – Не думал, что ты можешь так жестоко… с невинным растением…

Розен усмехается и выходит с кухни.

Некоторое время Гранин в одиночестве созерцает ночь за окном, в котором отражается сливочно-жёлтая лампа под потолком и вся эта фантасмагорическая чёрно-белая кухня. В размытом зеркальном отражении она, надо сказать, выглядит органичней, и даже завораживает. Интересно, Вий также сидел тут по ночам и смотрел в это зазеркалье? И о чем он в этот момент думал?

На стол ложится испещрённый цифрами листок. Гранин берёт его в руки, подносит к глазам (очки где-то в портфеле, но можно обойтись и без них).

– Это архивные шифры, Котя. – Гранин с иронией улыбается Герману и протягивает ему злополучную бумажку. – Ты зря терзал полночи компьютер.

Герман аж задыхается от возмущения.

– Этот дебил хранит что-то важное в конторском архиве?!

– Успокойся, Котенька, – Пётр Яковлевич тянет Германа на себя, усаживает его рядом, вкладывает ему в руку бокал с вином. Сам тоже делает пару глотков. – Это шифры закрытой секции. Оттуда дела выдают только по специальному разрешению.

– Но ведь кто угодно из работников архива… – заводится Розен.

– Нет, Герман, – Пётр Яковлевич снисходительно улыбается и качает головой. – Вот представь, что тебе принесли бланк с архивным шифром. Ты идёшь к соответствующему стеллажу, находишь нужную папку, забираешь её и относишь тому, кто подал запрос. Ты станешь в соседние папки заглядывать? Вряд ли. Особенно если у тебя ещё десяток требований на руках. А заказать эти дела, как я понимаю, никто не сможет, потому что таких шифров ни в описи, ни в каталоге нет. И просто из любопытства в них никто не заглянет, потому что закрытая секция всегда заперта. Там бронированная дверь и сейфовый кодовый замок. Кстати, именно поэтому тот, кто заходит туда, не может задержаться, чтобы соседние папки поразглядывать – за его спиной стоит тот, кто отпер дверь, и ждёт, пока он разыщет нужное дело и выйдет. Так что лежат виевы папочки под надёжной охраной.

– Но как же тогда их достану я? – Герман жалобно заглядывает в глаза Петру Яковлевичу – ну чисто зайчик – милый и пушистый.

– А у тебя есть шифры. И ты можешь заказать эти дела. – Гранин опрокидывает в себя остатки вина и целует Германа, который так расстроен и озабочен, что даже не замечает этого.

– Но вынести я же их не смогу из Конторы? Их же в отдельный кабинет, кажется, приносят и при входе вещи полагается сдавать. Только ручку и тетрадь взять с собой можно.

– А с чего ты решил, что надо их выносить? Может, достаточно ознакомиться?

– Ты так считаешь? – с сомнением смотрит на него Герман. И замечает наконец и самого Петра Яковлевича и его тяжёлый потемневший взгляд. Дыхание германово сразу сбивается, и он тянется к Гранину, как намагниченный, не в силах отвести глаз.

– Я считаю, что нам нужно пойти в постель, – не узнавая самого себя, воркует Гранин. – Поближе друг к другу и подальше от этой чёртовой кухни.

– Тебе не нравится? – лепечет неразборчиво Розен. – Кухня.

– И кухня, и всё остальное…

– А я? – едва ворочая языком, выдыхает Розен. Трудно говорить, когда тебя так пылко целует везде любимый человек.

– А ты нравишься. – Пётр Яковлевич уже с трудом соображает и выдаёт правильные ответы на автомате.

– Тогда почему…

– Что? – настораживается Гранин.

Розен смотрит на него озадаченно. Видно, сам от себя не ожидал предательской оговорки.

– Что, Герман? – уже требует Пётр Яковлевич.

Розен мрачнеет, трезвеет и вдруг решительно произносит:

– Я должен кое-что тебе рассказать.

– Говори. – Пётр Яковлевич ещё раз оглаживает Германа по спине и неохотно выпускает его из своих объятий.

– Про Вия.

– Ясен пень, что не про старика Хоттабыча, – пытается пошутить Гранин. – Хотя начало мне уже не нравится.

Розен какое-то время собирается с духом, кидает на Петра Яковлевича настороженные взгляды, поправляет по привычке волосы, которые после недавней стрижки и так лежат хорошо.

– Ты ведь в курсе, что можно контролировать разом больше одного тела?

– Да. – Герман, как всегда, начал издалека, но Гранин только терпеливо кивает, чтобы не раздражать его своим недовольством.

– В тот раз, когда я был женщиной…

– То есть, в прошлый раз, – уточняет Гранин.

– Да, – обречённо вздыхает Герман. Видно, что он боится досказывать, но и отступать не намерен. – Так вот, я очень долго искал подходящую кандидатуру, но не нашёл. И тогда я просто обособил те свои качества, которые хотел себе отзеркалить, и поместил в отдельное тело.

Пётр Яковлевич недоверчиво смотрит на Германа. Потом удивление на его лице сменяется ужасом.

– Хочешь сказать, что ты – сам с собой?!

Розен удивлён.

– Это всё, что тебя волнует? – В голосе металл, в глазах холод.

Профессиональная деликатность включается автоматически и гранинское лицо становится невозмутимым.

– Герман, извини, но ты никогда таким не был. Мне трудно поверить, что в тебе нашлось бы столько беспринципности, нетерпимости и негатива, чтобы хватило на целого Вия, – вежливо произносит он.

– Спасибо, конечно, – усмехается Герман, – но ты никогда со мной не жил и потому не сталкивался…э-м-м… в быту с гадкими проявлениями моего характера.

– Допустим. – Пётр Яковлевич решает не спорить, чтобы не упустить главного. – Но почему Вий всё ещё существует?

– А вот теперь ты задал правильный вопрос. – Розен снова обнимает Петра Яковлевича. Его очень воодушевляет то, что его не отталкивают. К нему прямо на глазах возвращается уверенность и внутреннее сияние. – Не знаю. Чёрт! Он эмансипировался настолько, что я не смог его вернуть.

– Ничего себе история! – поражается Гранин. И шутливо требует, – Герман, пообещай, что нам не придётся жить с ним втроём!

– Очень на это надеюсь, – кисло улыбается Розен. – Зато ты можешь радоваться, что я тебе не изменял – никогда и ни с кем.

– Кстати! – спохватывается Гранин. – Ладно, прошлый раз – так было задумано. Но в этот раз… Как ты мог – с ним…

– Я ничего не помнил в столь юном возрасте, – морщится Герман. – А части целого, знаешь, как друг к другу притягиваются? Особенно если бессознательно.

– А сейчас он знает?

– Нет.

– Но бесится так, будто ты его собственность, – ревниво хмурится Пётр Яковлевич.

– Это опять же подсознательное влечение.

Гранин в глубокой задумчивости проводит губами по германовой щеке – колючей уже, между прочим! – застывает, уткнувшись носом ему в ухо.

– Ты сказал, что Вия тебе посоветовал Главный, – припоминает он.

– Да. Тело, которое в состоянии было такую настройку принять.

– Так он в курсе? – вскидывается Гранин.

Розен недовольно и неопределённо пожимает плечами. Ясно, что не хочет это обсуждать.

– А эта его мания какое имеет к тебе отношение? – глядит с подозрительным прищуром Гранин.

– Что-то из моего так причудливо в нём трансформировалось…

– Не без помощи Главного, – подсказывает Пётр Яковлевич.

Розен только руками разводит.

– Пойдём спать, – устало просит он. И Гранин не может ему отказать.

Уже в постели Розен вдруг сонно произносит:

– Я тут случайно прочёл в твоём ноуте… Ты перепутал. И нырнул в астральные, так сказать, воды. Материя не страдает. Понимаешь? Это не материя.

– Может быть, – подумав, соглашается Пётр Яковлевич. И плотнее обхватывает Германа. – Я подумаю об этом утром.


Глава 49

При бледном дневном освещении чёрно-белый кошмар несколько выцвел, и можно стало попросту игнорировать неуют и зазеркальную условность виевой кухни. Да и заботило сейчас другое – здесь не было чая! Совсем! «Вино и кофе?» – возмущался про себя Пётр Яковлевич. – «Серьёзно, чувак? Это всё, что ты пьёшь?». На дверце холодильника звякнули друг об друга две бутылки минералки. Спасибо и на этом!

Утолив жажду холодной солоноватой водой, Пётр Яковлевич задумался было о завтраке, но отвлёкся на посторонние звуки. Шаги? Еле различимый скрип диванных пружин, шорох простыни. Герман проснулся?

То, что Герман спит, умилительно обняв подушку, Пётр Яковлевич увидел ещё с порога. И фигуру, которая склонилась над ним, тоже увидел. Этот длинный узкий силуэт трудно было не узнать. Безусловно, это Вий сидел на краю дивана и медленно гладил Германа по лицу.

У Гранина пульс подскочил сразу до 120-ти наверное. Первым порывом было броситься и скрутить, но следом страх охолонул изнутри – Вий может быть быстрее. Он слишком близко к Герману и неизвестно, что он задумал.

Вий между тем заметил его, встал навстречу. У него оказалось слишком умиротворённое для злоумышленника лицо, поэтому Пётр Яковлевич слегка растерялся. На автопилоте прошёл в комнату, сел в кресло, не сводя с противника глаз. Вот тут Вий усмехнулся весьма знакомо, расслабленно подошёл ближе, и …очень ловко оседлал гранинские бёдра, за плечи прижав Петра Яковлевича к спинке кресла.

– Т-с-с… – Вий изобразил родительское неодобрение, подождал, пока тело под ним расслабится, и пристально наблюдая за гранинской реакцией, медленно опустил руки. Зрачки у Вия были огромные, поэтому казалось, что глаза у него чёрные. А ведь так не бывает! Но он точно не под кайфом. В этом Гранин был почему-то уверен. Он вздрогнул, когда Вий мягко коснулся ладонью его щеки.

И снова, как в прошлый раз, Пётр Яковлевич не нашёл в себе ни сил, ни желания противиться виевым прикосновениям. Тело принимало их как врачебные – с доверием и надеждой – с готовностью допуская всюду. И Вий гладил везде – неспешно и почти невесомо. И не целовал, а просто скользил губами по щеке, водил носом по чувствительной коже на шее, за ухом. Вдыхал запах волос, как будто в руки ему попал не человек, а растение, которое изучаешь пальцами – ворсинки на стебле, упругие гладкие листья, прохладные нежные лепестки. Которое нюхаешь самозабвенно, пачкая нос пыльцой. Это был не секс, а какая-то медитация! Так Гранин думал до первого поцелуя. Потому что прошило раскалённым прутом насквозь. Потому что инстинкт велел вцепиться в чужое тело и рвать одежду, не думая о пуговицах, чтобы добраться до кожи. Потому что кусать хотелось до крови и засасывать до синяков. И отметины чужих ногтей на плечах и царапины на спине только возбуждали сильнее. И на миг открытые глаза зафиксировали синий германов взгляд – бесстрастный и отчуждённый. И сердце остановилось. И Гранин проснулся.

Герман в самом деле уже не спал. Он хмуро смотрел со своей подушки, как гранинская грудь частыми рывками ходит вверх-вниз, будто поршень её толкает, не даёт успокоиться, как капельки пота блестят на его лице.

– О, Господи! Никогда здесь больше не останусь, – невнятно бормочет Гранин, прикрывая глаза рукой.

– Это был не сон, – сухо сообщает Розен, заставляя Петра Яковлевича вздрогнуть и с ужасом недоверчиво оглянуться. – Вий действительно приходил. В тонком теле, разумеется.

– Не-е-ет, – обречённо стонет Пётр Яковлевич. – Ты видел? Это ужасно. Прости, Герман, прости. И… поцелуй меня. Пожалуйста.

– Понял теперь? – невесело усмехается Розен. Приподнимается на локте и бережно целует Петра Яковлевича. Убирает прилипшие ко лбу влажные волосы, обтирает его лицо углом пододеяльника. – То, что он пришёл, значит, что он нашёл мой подарок и принял его.

– Подарок? Какой подарок? – Пётр Яковлевич обнимает Германа, целует его торс, гладит нежно по спине, аккуратно, чтобы не поцарапать, прижимается к его груди небритой щекой. Это доставляет ему гораздо больше удовольствия, чем та дикая страсть, которой отравил его Вий.

– Неважно. Важно, что теперь есть шанс вернуть его. Не сейчас, конечно. Со временем.

– Герман, а ведь ты нарочно его подставил. – Паззл в голове Гранина наконец сложился. – Ты хотел, чтобы его закрыли?

– Разумеется, Педро! Не всё моё коварство утекло к этой змеюке.

Спустя пару поцелуев Петра Яковлевича накрывает ещё одно озарение.

– И я понял, зачем ему телесное бессмертие! Он хотел закрепить своё автономное существование. Он точно не знает?

– Точно, Петь. Знал бы, я бы так легко с ним не справился.

– А ведь он любит тебя. – В гранинском голосе проскальзывает нотка сочувствия к Вию.

– Ну, если только как-то по-своему…

– А ты его?

– Начинается! – раздражённо хмурится Герман. – Он носитель тех моих качеств, от которых я хотел избавиться, но при этом он часть меня. Как я должен к нему относиться?

– И как же ты с ним жил при таком раскладе?

– Смирялся! – уже рявкает Розен. – Терпел. Ещё будут дурацкие вопросы?

– Тебе трудно с кем-то, кто не ты?

Этот вопрос заставляет Германа удивиться и задуматься.

– Да, – решает он наконец. – Вообще кошмар. Либо тоска зелёная. А сам-то? Тоже ни с кем не сошёлся в моё отсутствие.

– А если бы?..

Розен теряет терпение. Наваливается сверху, придавливает Петра Яковлевича к подушке.

– Ты ещё не понял, на что я способен, чтобы вернуть своё?

– Понял, Герман, понял, – безмятежно улыбается Гранин. – Я уже давно понял, что мы не делом, которое нам Контора поручила, занимаемся, а решаем твои проблемы.

– А не слишком ли много ты понимаешь? – вкрадчиво интересуется Розен. – И знаешь ли ты, насколько это опасно для здоровья и жизни?

– Покажи мне, – дразнит его Гранин.

– Ну, смотри. Только не жалуйся потом…


***
Выходя из ванной, Пётр Яковлевич едва не прибил дверью Германа. Тот шёл из прихожей с коробкой пиццы и бутылкой колы в руках.

– Тортики на завтрак больше не вставляют, и ты решил перейти на фастфуд? – Гранин посторонился и ещё пару раз провёл расчёской по мокрым волосам.

– А есть быстрая доставка тортиков? – Розен, как заправский официант, обвальсировал препятствие и сгрузил свою ношу на стол. – Давай закажем.

– Не сейчас. Сейчас мы позавтракаем и пойдём на работу. – Пётр Яковлевич вошёл следом, достал из шкафчика тарелки – абсолютно белые и гладкие, без росписи и рельефа, сел на стул – с металлической никелированной спинкой, и с тоской поглядел на поставленные Германом на стол стаканы – ровной цилиндрической формы, без гравировки и рисунка. – Я выпишу тебе направление в закрытую секцию, ты пронесёшь туда какой-нибудь хитрый гаджет и скопируешь содержимое папок. И пожалуйста, кактус не забудь с собой забрать, потому что сюда мы на обратном пути заходить не будем. Я, честно говоря, очень хочу домой.

Розен не ответил, потому что был увлечён отделением частей небрежно нарезанной пиццы друг от друга. Сырные струны тянулись за треугольным куском, и Герман пытался намотать их на вилку.

– Тебя раздражают мои привычки? – Похоже, он решил поиграть в семейного психолога. – Скажи об этом сейчас. Не дай бытовым проблемам погубить наши отношения.

– Я люблю тебя, и любые твои привычки меня только умиляют. – Гранин был абсолютно серьёзен. – Потому что они твои.

– У-ти, бозе мой! – Розен умилился и потянулся поцеловать Петра Яковлевича через стол. – И ты ещё спрашиваешь, что бы я делал, если бы ты меня не дождался! Отбил бы безо всяких сантиментов!

– А часто бывает? Что не дожидаются.

Герман опустил на тарелку нож и вилку, которыми расчленял пиццу, кивнул, давая понять, что понял вопрос – это вышло у него очень по-лекторски.

– Всё бывает. В самых причудливых вариантах. Да вот на днях – встречался с подобным клиентом! Предыстория такая: парень был влюблён в замужнюю женщину старше себя. Муж у неё кстати помер и наш герой поспешил сделать предложение. Потом ещё, и ещё. Она ему отказывала раз десять, наверное, если не больше. То она вдова и неудобно вот так сразу, то дети не поймут, то просто спустит на тормозах…

– Жестоко она парня динамила!

– Да! Последний раз она отказала потому, что у неё, мол, уже внуки и смешно старухе идти под венец.

– А они пара?

– Конечно! Но здесь этого мало. Здесь нужно: узнать, не упустить, решиться. Настоять на своём, даже если тебя не узнали, отфутболили, в очередной раз продинамили. Так вот, поскольку они пара, я предложил им поменяться местами, чтобы каждый мог прочувствовать на своей шкуре все нюансы положения другого.

– Это твой любимый литературный приём? Да, Герман? Вывернуть ситуацию наизнанку… – Гранин, увлекшись рассказом, потянулся уже за третьим куском пиццы.

– Это очень распространённый приём, – слегка обиженно ответил Герман. – И – да, я его использую. Но здесь я даже слегка утрировал: увеличил ещё на пару лет разницу в возрасте, встречу им устроил позже лет на десять. И что ты думаешь? Она опять его динамит, но уже потому, что не горит желанием связывать свою судьбу со вдовой бальзаковского возраста! И она его не узнала!

– Получается, жизнь прожита впустую? – расстроился Пётр Яковлевич.

Герман пожал плечами.

– Опыт свой они всё равно получили. Парень понял, что женщина может стесняться своего тела, считать себя уже не годной в употребление, даже если она выглядит хорошо для своего возраста, предполагать, что быстро станет обузой, а не радостью. А девица оценила (точнее, оценит потом, само собой), что это вовсе не тьфу – настойчиво в такой ситуации добиваться женщины. Что для этого нужны воля и горячее сердце, которых у неё нет. И скажу тебе по секрету, карта часто бывает устроена таким образом, что иногда невозможность реализации в неё заложена, но так, что не сразу заметишь. Чтобы человек острее переживал свою неудачу и чтобы не сдавался до последнего, не догадываясь, что ничего не получит. Всё-таки самый яркий опыт даёт полное погружение без памяти и поддержки. Но я, например, так уже не могу.

– А хотел бы? – полюбопытствовал Гранин.

– Нет, Петя. Тебя я забывать больше не хочу! И тебе не позволю.


Глава 50

Герман шёл стремительно, вышагивал своими длинными ногами эффектно. Словно не по конторскому коридору, а по подиуму – нос кверху, взгляд в никуда, полы пальто взлетают картинно. Пётр Яковлевич засмотрелся. Он уже не помнил, что когда-то считал Розена нескладным и нелепым. Что когда-то его не хотел. Что раньше вообще не тянуло к мужчинам. Настройка поменялась незаметно, но кардинально. Прошлое не исчезло, но помнилось смутно и не отзывалось в настоящем.

– Оформил? – Розен вытянул из гранинской руки бланк направления в архив и внимательно оглядел все подписи, даты и печати.

– Не забывай бронь продлевать, – строго напомнил ему Пётр Яковлевич. – Каждые три дня. Если в две недели не уложишься, придётся перезаказывать.

– Фу-ты, ну-ты, какие у вас тут строгости! Давали бы на месяц. Или вам нравится исследователей в тонусе держать? – подмигнул ему Розен, складывая листок пополам и убирая его во внутренний карман пиджака. И вдруг подобрался, стрельнул глазами в сторону лестницы и зашипел тихонько, – Поцелуй меня. Быстро.

– Что за…

– Там стажёр идёт. Бесит он меня.

– И?

– Не хочу с ним разговаривать.

Пётр Яковлевич вздохнул, но послушно потянул Германа на себя и нежно поцеловал, придерживая за стриженый затылок. Он помнил, что находится в публичном месте, поэтому намеренно сделал это целомудренно и трепетно. Если уж кто-то и подглядит, то пусть видит, что Германа любят и боготворят, и умиляется про себя, а не ухмыляется от нескромных мыслей. Чего он не учёл, так это того, что увлечётся. Поэтому вздрогнул весьма натурально, когда совсем рядом послышалось вежливое покашливание.

– Здравствуйте. – Георгий был смущён и душно-красен лицом, но смотрел на Гранина твёрдо, будто сам себя решил переупрямить.

Пётр Яковлевич рефлекторно притянул Германа к себе поближе и только потом сообразил, что следовало бы поступить наоборот. Правда, отскакивать друг от друга как школьникам было бы ещё глупее. В общем ситуация сама по себе была довольно неловкой, как ни крути.

– Здравствуй. – Гранин протянул стажёру левую руку, потому что правой обнимал Германа. Георгий сначала растерялся, но, пометавшись, исхитрился её пожать. – Вопросы?

– Мне бы с Германом Львовичем поговорить.

Вот это вышло ещё более конфузно – как будто стажёр спрашивал у начальника разрешения пригласить его супругу на танец. А супруга-то и не хочет…

– Герман Львович сейчас… – сурово начал было Гранин, но Розен неожиданно его перебил.

– Что это у тебя? – Он бесцеремонно вытащил зажатую Георгием под мышкой книгу. – «Кармическая астрология»? Серьёзно?

– А что не так? – насупился стажёр.

– Я ведь только спросил! Что ты бычишься сразу? – Розен небрежно пролистал книжку и протянул Жорику обратно. – Просто любопытно, что ты об этом думаешь.

– Не знаю, – честно ответил стажёр.

– А вот меня сразу насторожили формулы и жёсткие схемы. Потому что живую жизнь ими нельзя описать. Что это за бессмысленная неотвратимость: одно воплощение – один градус? Чего-то не успел, а колесо крутится и тебя за собой тащит. И в чём смысл?

– А в чём смысл? – ухватился за этот риторический вопрос Георгий.

– Вот хорошо, что ты спросил! – искренне обрадовался Розен. Он отцепился от Гранина и шагнул Жорику навстречу, подхватывая его под локоток и увлекая за собой по направлению к окну. – Смысл только один – духовный рост, расширение сознания, интеграция всех планов бытия.

– Это синонимы что ли?

Розен усмехнулся.

– Духовный рост это процесс, расширение сознания – следствие, а интеграция – задача. Помнишь, я тебе рассказывал про то, что у нас здесь всё по отдельности?

– Воля, разум, чувства?..

– Да! А человек – существо цельное. Смысл не в том, чтобы 720 воплощений здесь отбыть (откуда такая цифра вообще?!), а в том, чтобы результат получить. А уж сколько жизней тебе на это потребуется – Бог весть!

– Откуда же автор всё это взял? – нахмурился Жорик.

– Ты меня сегодня, прям, радуешь и радуешь! – восхитился Розен. – Если ты ещё не понял, ты находишься сейчас там, где не принято верить кому-то на слово. Настоящий исследователь всё проживает. Нельзя заменить опыт цитатами. Это пустые слова. Они имеют значение для того, кто их сказал, но бесполезны для тебя. Буквально на днях читал интервью одного целителя. Он говорит, мол, слушайте своё тело, оно само знает, что делать, чего ему не хватает и так далее. Приводит в пример себя, как избавился от болезни, просто делая то, что его телу захотелось: лечь на пол, выполнить определённые движения… А потом этот человек вскользь упоминает, что вспомнил свои прошлую жизнь, в которой занимался восточными практиками. Так получается, что его тело вспомнило свой прошлый опыт и использовало его! Но что может подсказать тело тем людям, которые подобного опыта не имеют? Правильно – ничего. Людям свойственно абсолютизировать свой опыт, а это неправильно.

– То есть, когда вы говорите, что быть геем нормально, я не должен вам на слово верить? – ехидно поинтересовался стажёр.

Розен затрясся от беззвучного смеха.

– Именно. Но и бросаться в меня цитатами, ссылаясь на чей-то моральный авторитет, тоже глупо. Как человек пришёл к такому выводу? Откуда он это взял? На поверку многое оказывается пшиком. Вот я могу тебе рассказать, что я об этом знаю. Но это будет моё знание, а не твоё.

– И что вы об этом знаете? – не отставал Жорик. Видно, сильно задела его правильное сердце эта тема.

– Я знаю об этом то, с чем сталкивался, когда делал реальные карты реальных людей. Вот в этой твоей книжке есть даже верные мысли по этому поводу. Суть в том, что настройка меняется медленно. Поэтому человеку, который привык воспринимать мир и взаимодействовать с ним, как мужчина, требуется время, чтобы перенастроиться и начать воспринимать других мужчин в качестве объектов сексуального влечения после того, как он стал женщиной. Он уже женщина, но подсознательно отталкивает от себя мужчин, воспринимая их как извращенцев. Или он уже мужчина, но по-прежнему хочет других мужчин и не может заставить себя хотеть женщин. Есть те, кто в такие переходные воплощения сторонится всего, что связано с сексом вообще. Это то, что я наблюдал непосредственно сам. Поэтому, когда я читаю что-то похожее в книге, я соглашаюсь – это совпадает с моим опытом.

– То есть геев не существует? – не отступал Георгий.

– Верно. Есть просто люди с разной настройкой. Которые были и мужчинами, и женщинами, в зависимости от того, какую задачу они хотели выполнить и какую проблему решить. Я вот тут Петру Яковлевичу недавно рассказывал про пару, которая поменялась местами, чтобы понять друг друга. Мужчина не понимал, почему женщина поступала с ним так. Вот не понимал! Влез в женское тело, в похожую ситуацию, и тогда понял. Но! Даже в этом случае он сохранил те свои качества, которых не было у его пары – он понял, но не счёл препятствием то, что ей мешало. А вот она ему не верила, считала его настойчивость блажью. И в мужском теле ей пришлось признать, что из чистого упрямства или простого благородства так поступать не станешь – нужно реальное желание и реальная любовь. И уже её качества сделали невозможными для неё его поступки. И женщиной она была нерешительной, и мужчиной стала таким же нерешительным. И кстати, куспиды восьмых домов вовсе не стали их асцендентами в их новых картах. У женщины Солнце было в Рыбах, и в первом доме оказался Нептун. А у мужчины Солнце было в соединении с Марсом, и в первом доме оказался Марс…

Георгий кашлянул, чтобы напомнить Розену о себе и о том, что он уже не понимает из его речи ничего.

– Я, кажется, увлёкся, – сообразил Розен. – Я хотел сказать, что задача любой духовной практики, любого учителя – подвести человека к порогу, дать каждому собственную связь с источником знания. Чтобы человек уже оттуда черпал самостоятельно, а не чужие слова повторял. Поэтому ты меня очень расстроил прошлый раз, когда начал ссылаться на кого-то, с кем говорил Бог, и утверждать, что этого достаточно, чтобы уже никогда не сомневаться в его словах. А начать с того, что ты сам о Боге не можешь сказать ничего, потому и оценить не можешь, кто там и что кому-то сказал. Кстати, – неожиданно вырулил к новой теме Розен, – у тебя есть какая-нибудь штука, которой можно делать снимки и которую можно незаметно пронести в охраняемое помещение?


Глава 51

Розен повертел, осматривая, авторучку, которую выдал ему Георгий, переглянулся с Граниным.

– Что-то слишком часто мне стали попадаться ручки с начинкой, – мелодичным своим голосом лукаво протянул он.

– У меня есть пуговица, – пожал плечами Георгий. – Только она большая. Её можно разве что на пиджак пришить. И снимки делать вам тогда придётся стоя.

Розен фыркнул.

– Нет, спасибо. Ручка как раз то, что нужно. – Он сунул гаджет в карман и с благодарностью протянул Жорику руку. – Ты здорово меня выручил, стажёр. И порадовал. И тем, что интерес проявляешь, и тем, что спорить пытаешься. Ты только «Диагностику кармы» не читай! – засмеялся он.

– Чего? – нахмурился Георгий, пожимая прохладную узкую розеновскую кисть.

– Да так, – легкомысленно отмахнулся Розен. – Просто не все книжки одинаково полезны.

– Догадываюсь, – мрачно отозвался Георгий. – Только как полезные от неполезных отличить?

– Очень просто! – вдохновился Розен, взмахивая руками, будто показывал публике фокус. – Истина внутри каждого из нас. Прикладывай её ко всему и сразу поймёшь, что ей соответствует, а что нет. Только надо быть чутким.

– Всё, что он говорит, дели на шестнадцать, – сочувственно шепнул озадаченному Жорику Гранин.

– На шестнадцать?

– Ну, на тридцать два, если тебе так больше нравится, – хмыкнул Пётр Яковлевич. – Герман Львович забывает порой, где он, а где прочие смертные. Он редко общается с кем-то, кроме наших клиентов, и частенько забывает, какими бывают люди в основной своей массе. И для этого большинства, кстати, всё так и есть, как в твоей книжке сказано: одна жизнь – один градус движения Солнца. Потому что процесс их эволюции механистичен – колесо поворачивается на этот самый градус и их за собой тащит.

– Эй, я всё ещё здесь! – притворно возмутился Розен. – Не надо обо мне в третьем лице! И истина внутри нас – действительно единственный критерий оценки духовных феноменов. Просто, чтобы им пользоваться, нужно сначала познать Бога и найти Бога в себе – ведь истина это и есть Бог. Но это обязательно должна быть личная встреча, от которой рождается личная связь, которая распечатывает источник в сердце…

– Остапа понесло, – ласково усмехнулся Гранин.

Розен споткнулся на полуслове, гневно сверкнул глазами, но потом вроде как передумал обижаться и даже разулыбался.

– Ладно. Пётр Яковлевич прав – я несколько увлёкся. Но тебе, стажёр, всё равно придётся научиться как-то отличать пустое слово от слова полного жизнью. Потому что есть тьма умников, которые правильные слова, которые они из правильных книжек надёргали, в правильном порядке составляют и считают себя учителями. А ещё есть те, кто, увидев свою карту, считают, что увидели истину, и начинают другим её настойчиво втюхивать. И призывать всех повторять их путь, как единственно верный. И люди ведутся на это. И считают, что за истиной и просветлением нужно ехать в Гималаи или сорок дней стоять на одной ноге каждое утро, встречая рассвет, или питаться исключительно подорожником и повторять правильную молитву. В то время как в повседневной жизни у каждого есть всё для его личной эволюции. Как говорил Шри Ауробиндо, вся жизнь – это йога. Всё, стажёр, я пойду, а то у тебя в мозгу, как я чувствую, уже контакты искрить начинают, – неожиданно закончил Розен и потянул Гранина за рукав к выходу. – Приходи в гости, как будет время, я тебе ещё чего-нибудь занимательного расскажу.


***
Первая папка была розовой. На белых хлопковых перчатках архивариуса остались чёрные следы, когда он провёл по плотному картону, стирая пыль. Розен с трудом дождался, пока служитель уйдёт. Руки его слегка дрожали, распутывая матерчатые завязки.

«Я стоял лицом на Восток. Я звал Бога. Мой фиолетовый пульс застил мой взор. Я отпустил этот мир, я отпустил своё тело. Я знал, что их жизнь ущербна, испорчена смертью. Я искал, где она прячет себя. Я опустился до самого дна. Смерти не было. В гнуснейших помыслах человеческих была сила, но не было смерти. Её не было во тьме. Её не было в покое. В страдании тоже была жизнь. Я смотрел, как жизнь утекает из тел. Но смерть не являлась. Появлялось две жизни – того, что ушло, и того, что осталось. Они продолжались, но разрыв между этими жизнями не переставал кровоточить. Эти рваные дыры зияли лохматыми краями всюду. Жизнь не была цельной.

Я стоял на вспаханном поле лицом на Восток. Бог увидел меня. Он прочёл мою боль. Он вынул мои скрепы, но не дал мне рассыпаться. И тогда я увидел смерть. Она была в этих ржавых, испачканных кровью железках, которые держали мой каркас. Я не мог стоять. Я упал на колени. Я держался руками за землю. Поток жизни заполнил меня изнутри. Он был слишком сильным. Он был всегда. Нужно было только впустить его. Я видел, как мир наполняется им, но только не люди. Они морщились, ощущая давление, они были закрыты, их скрепы были на месте.

Я смотрел на людей. Они носили в себе свою смерть. Они рычали как дикие звери, когда я касался того, что их скрепляет. Я не мог им помочь. Я был бессилен. Тогда Бог надел меня как перчатку. Люди перестали видеть меня. Я легко приближался к ним и забирал их смерть с собой. Они плакали. Они были счастливы. Но я не мог вынуть всё. Я устал. Я снова был бессилен.

Я стал искать того мастера, что клепает людям смерть, выпуская их в жизнь. Я уже понял, что смерть это пропуск. Я нашёл врата. Люди проходили через них, как пьяные, задевая друг друга. Они ещё не привыкли к своим склёпанным смертью телам. Одни скрепы в них были новыми – они мешались и натирали. Другие были ржавыми и привычными. Люди не видели меня. Они не видели друг друга. Каждый из них видел своё, согласно своей смерти, которую нёс в себе.

Я прошёл против потока. Я увидел Мастера. Он был светел лицом и очень искусен. Люди сами несли ему свою смерть и ссыпали перед ним грудой железа. Это они приносили смерть в мир. Я снова понял, что слаб. Я был один. Я плакал.

Мастер заметил меня. Он позволил мне смотреть. От его мастерства мне не было проку. Я вернулся.

Я заметил, что скрепы не вечны. Иногда они отваливаются, оставляя глубокие раны, которые лечит время. Я решил, что теперь не один. Но время было равнодушно. Оно рассыпалось шестерёнками всюду, ткалось, как воздух, и каждый глоток его горчил смертью. Сердце его принадлежало Мастеру. Время служило ему.

Теперь у меня было два врага и оба были сильнее меня. Я снова звал Бога, но он остался безличен, потоком протекая сквозь меня и мой мир. Я понял, что мне нужна сила. Я сказал, что готов отдать ей себя целиком, как отдавал Богу. Сила приняла мою жертву и наполнила меня.

Теперь я был не один. У силы были другие служители. Мы работали, не покладая рук. Растворяли железо едким составом, рвали из тел крепкими инструментами. Люди называли нас ангелами смерти. Люди бесконечно глупы.

Иногда время касалось меня и я снова чувствовал себя слабым, потому что время проходило и, глядя ему вслед, я видел, что ничего не меняется. Я не позволял отчаянию коснуться моего сердца – его мог касаться только Бог. Но однажды я понял, что стал подмастерьем того, кто клепает людям жёсткие каркасы из их собственной смерти – он ставил, я вынимал. Я не знал, в чём его замысел. И я сложил свои инструменты.

Сила не отпускала меня. Я таскал её в себе как чугун. Я помнил о своей клятве.

Я решил учиться у своих врагов. Я заметил, что время держит всех в страхе. Страх был прекрасным инструментом, он заставлял людей делать то, чего они не хотели. А больше всего они не хотели лишиться своих каркасов. Я помнил, что меня освободил Бог. Я заставил людей кричать и плакать, чтобы дозваться Его. Я заставил их истязать себя, вырывать свои скрепы с живой плотью. Я забирал в качестве платы время их жизни почти без остатка, и они подчинялись – ведь за мной стоял страх. Я думал, что победил, но оказалось, что страх слабеет со временем, и люди привыкают, превращая его в ритуал.

Я вернулся к своим братьям. Я снова взялся за инструменты, только теперь я запоминал, что расшатывает скрепы, что размягчает их, что выталкивает их прочь. Много маленьких хитростей – для каждой железки своя. Для каждой формы, каждого сплава. Я искал силу, которая заставляет людей хотеть смерти. И я нашёл её. Сила эта – любовь…».

– Поэт, блин, – качнул головой Розен, доставая гаджет и прикидывая, хватит ли карты памяти на всю папку виевых откровений. А ведь помимо этой было ещё две. «Ладно, – вздохнул про себя Розен, – главное, чтобы в этом был смысл».


Глава 52

За окном вызрели до густой синевы сумерки. Глазам сухо, будто архивная пыль забилась под веки. И жёлтый искусственный свет кажется ярким до рези. Розен трёт покрасневшие глаза, расправляет со стоном плечи. В этой комнатке с голым окном он словно в аквариуме для внешнего наблюдателя. Вместо искусственных скал и водорослей – стол, компьютер для работы с оцифрованными документами, аппарат для просмотра плёнок, стеллажи со словарями и справочниками. И долговязая сутулая фигура вместо экзотической рыбки. Стоп. А нет ли здесь видеонаблюдения? Розен бесстрастно, как сканером, шарит взглядом по стенам в поисках огонька камеры и успокаивает себя, что если бы она была, его бы уже повязали. Не позволили бы столько часов нагло копировать секретные документы.

Он жмёт на кнопку вызова, сдаёт папки служителю. Тот, выполнив все формальности, вежливо сообщает Розену, что его ждёт Главный. Давно ждёт. Велел сразу в свой кабинет проводить.

Чтобы не сбежал? Розен почти физически ощущает, как гаджет прожигает его ладонь. А если обыщут? Вдруг для того и зовут? Интуиция говорит, что не стоит паниковать и прятать улики в носки. Но Розен всё равно наощупь запихивает карты памяти в коробку с презервативами, которые с недавних пор всегда имеются в его кармане. Ручку он решает на всякий случай незаметно сунуть по дороге в горшок с фикусом – там должна быть слепая зона. Забрать её оттуда Георгий сможет и сам.

Главный в этот раз даже не прикидывается любезным. Возможно, потому, что напротив него сидит уже очень мрачный Гранин, который, не здороваясь, провожает Германа напряжённым взглядом и снова по-волчьи поворачивается к Главному. Как будто он не гость в этом кабинете, а конвоир, и потому не может отвлекаться от надзора за опасным преступником.

– Герман Львович, – Главный роняет слова будто чугунные ядра, – где результат расследования?

Розен совершенно по-детски ощетинивается: подбородок в грудь, глаза исподлобья сверкают, пальцы сжимаются в кулаки.

– В ваших руках, я полагаю.

– Вот как? Любопытно. И что же я, по-вашему, должен сделать, чтобы был результат?

Розен вскидывает голову, выгибает бровь.

– А разве материала уже не достаточно, чтобы сделать выводы и начать действовать? И это, заметьте, не моя работа.

– А что же вы стоите-то? Присядьте, – велит Иван Семёнович. – Поделитесь своими выводами.

Розен плюхается на диван, недовольно барабанит пальцами по кожаной обивке. Ему ужасно хочется скинуть ботинки и забраться на сидение с ногами. Но ещё больше хочется поскорее покончить с этим разговором и побыстрее убраться отсюда, поэтому он просто приваливается боком к подлокотнику и вздыхает.

– Во-первых, я переименовал бы эту компанию из троллей в тимуровцев. Совершенно очевидно, что они искренне хотят помочь ближнему. Хуже то, что они одержимы этой идеей. А любая одержимость зашоривает. Поэтому они неадекватно оценивают действительность. Кроме того, в этом сообществе слишком много людей, которые не могут оказать реальную помощь другим в силу разных причин. Самая распространённая причина – они не в состоянии понять того человека, который на помол к ним на мельницу попал. Кураторы очень лихо зачисляют человека в удобную и понятную им категорию по каким-то своим несовершенным, часто формальным и поверхностным критериям и считают свою работу выполненной. Схема их действий проста: опросить в несколько голосов, подобрать родственную на их взгляд компанию, впихнуть человека туда, а уж дальше подопытные пусть сами между собой разбираются. Сводят, короче, людей по интересам, потом удаляют/закрывают свой аккаунт – типа, не благодарите, не надо.

– А во-вторых? – подхлестнул своим вопросом Главный.

– Во-вторых, как видно из материалов дела, многие тимуровцы не располагает материальными ресурсами и возможностями для того, чтобы помогать по-настоящему. Но это не мешает им быть очень настойчивыми. Хотя вся помощь часто сводится к даче полезных советов, а не реальным делам. Это сбивает с толку, рассеивает внимание и крадёт драгоценное время у наших клиентов.

– В-третьих? – не давал расслабиться Главный.

– В-третьих, защищая свою организацию от публичного обнаружения, они постоянно лгут и изворачиваются. Методы сбора информации о человеке у них тоже крайне сомнительные и неприятные.

– И? Каков вердикт?

– Они повязаны своими глупыми тимуровскими клятвами, и характерный сектантский страх нарушить эти клятвы соединяет их намертво. Поэтому уничтожить эту организацию можно либо физически, либо изнутри. Но я предлагаю третий вариант.

– Какой же? – заинтересовался Иван Семёнович.

– Взять над ними шефство.

– Это как? – Видно, что Главному в самом деле любопытно, что скажет Розен дальше.

– Наши клиенты не должны больше попадать в сферу их внимания. Необходимо создать специальное подразделение, которое займётся воспитанием этих тимуровцев. Главной задачей должно стать внедрение в их сознание чёткого алгоритма, позволяющего определить, кого они могут ассимилировать, а кого трогать не стоит. Можно заключить соглашение с их кураторами, можно проделать это с помощью скрытых манипуляций, но наши клиенты (те, кто пожелают, конечно) должны стать в этой организации теми, кто оценивает, а не теми, кого оценивают. Тем более что с прискорбием приходится признать – тимуровцы используют карты в работе со своим контингентом. Но уровень их знаний об этом таков, что хочется отлупить их по рукам линейкой – чтоб не трогали святого.

– Уместно ли будет начать перевоспитание с помощью той программы, которую вы написали, Герман Львович? – одобрительно кивая, уточнил Главный.

– Вполне, – усмехнулся Розен. – Те, кто уже налажал, должны свою ошибку осознать.

– Что ж, благодарю. Можете быть свободны. Пока, – многозначительно произносит Главный. – Дело ещё не закрыто.

– Да понял я, понял, – с досадой бормочет Розен и с надеждой смотрит на Гранина. Пётр Яковлевич дисциплинированно подскакивает, чтобы проводить Германа домой. – Бесконечный какой-то день, – раздражённо цедит Розен, пока они идут по коридору. – И ты ведь ещё тоже что-то хочешь спросить. Так? Спрашивай.

Гранин колеблется недолго, но он тоже умеет быть безжалостным, когда дело касается работы.

– Ты не объяснил мне свою махинацию с Сан Санычем и его картой, – решительно спрашивает он.

Розен замедляет шаг, смотрит устало.

– Не было никакой махинации. Его карту я делал чисто формально – просто подтвердил, что всё соответствует, всё отражено верно. А поскольку Сан Саныч наш – известный филантроп, то все, кого он в своё время облагодетельствовал, оказались привязаны к его карте. И чтобы развязаться, они должны вернуться и отблагодарить.

– А ты это увидел и использовал?

– Да.

– В своих целях?

Розен окончательно останавливается и холодно встречает обвиняющий гранинский взгляд.

– Я в самом начале предупредил тебя, что преследую только свои личные цели. Но люди почему-то всегда игнорируют открытые предупреждения. И ты не исключение.

Пётр Яковлевич судорожно выдыхает.

– Какие из твоих предупреждений я ещё упустил?

– Зачем ты опять тянешь эту канитель?! – выходит из себя Розен. – Мы ведь уже говорили об этом! И не один раз! И знаешь, – неожиданно зло бросает он, – я устал тебя ждать. И с тобой нянчиться. Наверное будет лучше мне сейчас уйти и дать тебе возможность самостоятельно выбрать, с кем тебе быть, и окончательно решить – я злой манипулятор или всё-таки тебе друг.

Розен нащупывает в кармане пальто ключи от гранинской квартиры и вкладывает ему в руку. Снимает кольцо и добавляет к ключам.

Гранину кажется, что мир разваливается на части – прямо на глазах кирпичиками на пиксели рассыпается. В сердце как будто кол вбили. Зачем? Зачем было обещать, что навсегда, а потом бросить? Не гуманней ли было вовсе не приближаться? И как теперь жить? И главное, зачем? Вот только что всё важное и значительное разлетелось карамельными фантиками. И одиночество оказалось единственной реальностью в этой жизни. Лучше б убил, в самом деле, а потом шёл бы себе на все четыре стороны, чем так…

Неожиданно светлым пятном в болезненной серости перед глазами является знакомое лицо. Пётр Яковлевич смаргивает. Он не торопится обнадёживать себя, что Герман вернулся.

– Ты решил? Ты со мной или нет? – Розен протягивает руку, и Пётр Яковлевич хватается за неё, как утопающий. Ему кажется, что он вмурован в своё прошлое, как в стену, что Герман тянет, и крошится вокруг бетон – крошится, но держит. И вдруг отпускает. И Герман выдёргивает его из обломков камней и серого цемента. – Ты моя личная цель. Понятно? И вся эта история ради тебя.

Пётр Яковлевич благодарен, что Герман его обнимает. Силы исчерпались под ноль. Даже думать не получается. И радоваться тоже. Герман сказал что-то очень-очень важное. И это будет первое, о чём Пётр Яковлевич подумает, когда к нему вернётся способность соображать.


Глава 53

Часы на полдень. Травы чеканены золотом по ярко-синему. Звенят цикадами, дышат в лицо сухой пряностью. Пётр Яковлевич тащит из брюк рубашку, терзает на остатках терпения мелкие пуговицы, распахивается. Слабый ветерок кажется райской прохладой. Пиджак слинявшей шкурой сброшен на землю. Сухие стебли колют и царапают кожу, но приходится брести по пояс в сухостое, чтобы дойти до пригорка заросшего мягкой гусиной травой.

Ботинки сказочными домиками для мелких зверей остаются у куста сероватой полыни, обнявшейся с грустными сиреневыми колокольчиками. Трава под ступнями приминается атласными лоскутами, прохладно и нежно щекочет пальцы. Кашка белой пеной прибивается к ногам, словно волна к берегу. Склоны холма сбрызнуты розовым клевером, пушатся метёлками подорожника.

Жарко. Тихо. Хорошо. Здорово просто лежать, млеть от горячих прикосновений солнца и замирать от яркой синевы придавившей тебя к земле.

Что самое удивительное в этом мире? То, что здесь всё кончается. Всё, без чего, казалось, жить и дышать невозможно, ускользает из побелевших от напряжения пальцев, обрывая сердце. И остаётся свобода.

Сколько же времени люди заслоняли собой мир? Пётр Яковлевич не помнит. Он поглощён тем, что в полдень видит звёзды. Не представляет, что они там, за слоем сияющей атмосферы, а именно видит. И созерцает звёзды в себе.

Люди без него обойдутся. Вот так всё просто. Всё работает и без Петра Яковлевича Гранина и его бдительного контроля. Стоило выпустить из своих рук нити, чтобы убедиться – люди справляются со своей жизнью сами. И можно не суетиться, не спасать.

Самонадеянно было отрекаться от чёрного братства, от кровного своего родства с ним. Только Герман сумел ускользнуть, оставив в заложниках Вия. А Пётр Яковлевич честно служил идее, даже не давая себе труда подумать, а что, собственно, он делает?

Ах, сколько же граней у любой истории! Ты думаешь, что спасаешь других, а спасают на самом деле тебя. И кто-то проживает целую жизнь, чтобы стать тем человеком, с которым тебе будет хорошо. А потом ещё одну, чтобы забрать тебя у судьбы, которую ты сам сочинил себе в наказанье. Сочинил, да и забыл, что должен ты только одному человеку, а не целому миру. Ведь гораздо проще разыгрывать из себя заложника высокой миссии служения ближнему, чем одного единственного человека в этом мире сделать счастливым. Факт.

Под рукой блокнот и ручка. Пётр Яковлевич переворачивается на живот и записывает бисерным почерком то, что прочёл по звёздам. Теперь он понимает, что Герман имел в виду, когда говорил, что ничего не придумывает, а только проявляет. Это удивительно, но всё уже есть. И нужно только поправлять (вот здесь нужна скорость реакции, ловкость и кураж), иногда распутывать и предотвращать обрывы. И предугадывать, как изменит общую картину чей-то нетривиальный выбор.

Из высокой стеклянной башни прозрачные звёздные нити видно особенно хорошо. Пётр Яковлевич шагает в их общий с Германом кабинет прямо из своего сна, куда уходит побыть в напряжённом зените, чтобы обновить вдохновение. С собой он каждый раз приносит какое-нибудь растение, которое преподносит Вере Павловне. Та в ответ дарит очередное впечатление, как она называет свои рисунки. Стопка листов, на которых она записывает строчки Послания, выбранные отовсюду, растёт с каждым днём.

Близится Рождество. Пётр Яковлевич больше не ходит в Контору. Он не спрашивает про Вия, не интересуется делами. Герман со всем разберётся сам. Он это уже доказал.

А ведь в тот день, когда Герман огорошил Петра Яковлевича признанием о своей личной цели, Гранин готов был сделать совсем другой выбор. Главный умело подвёл его тогда к мысли, что Розен сбивает его с верного пути, и почти убедил в том, что он, Пётр Яковлевич, очень нужен людям, которые без его защиты пропадают. И Гранин мрачнел, листая новые сводки, и чувствовал себя предателем и эгоистичной сволочью, которая личное счастье поставила выше присяги и долга.

Они не разговаривали несколько дней – Пётр Яковлевич пребывал в прострации, Герман его не беспокоил. Всё шуршал какими-то подозрительными книжками, а потом подолгу разглядывал себя в зеркале, ощупывая свой обнажённый торс, лицо и руки. Когда Гранин наконец очнулся, заметил это и забеспокоился, не сошёл ли Герман незаметно с ума, тот без объяснений деловито раздел его, уложил в постель и цветными фломастерами принялся отмечать уже на гранинском теле какие-то точки, подписывая их иероглифами. Расслышав в германовом бормотании бесконечные «юань-мэнь» и «тянь-фу», Пётр Яковлевич сообразил, что тот принялся-таки изучать основы китайской медицины.

– Гера, ты не оставил эту мысль? С Шаолинем? – робко спросил он. Разве имел он теперь право рассчитывать на то, что Герман подарит ему ещё одну свою жизнь? И даже не требовать, а хотя бы просить об этом?

Розен, прикрыв глаза, водил в это время рукой возле его ключиц, пытаясь почувствовать точки, через которые проходит меридиан желудка. Пальцы его – указательный и безымянный – упёрлись в шею возле кадыка, заставив Петра Яковлевича замереть и нервно сглотнуть.

Поставив две новых жёлтых точки, Герман буднично сообщил:

– Я передумал.

– Передумал? – Гранин боялся как-либо толковать этот ответ, чтобы не обнадёживать себя попусту.

– Да. – Розен полюбовался на раскрашенного разноцветными пунктирами Петра Яковлевича и со вздохом отложил фломастер. – Если я буду монахом, то кем будешь ты?

– И кем же?

Розен склонился к самому его лицу:

– А ты не догадываешься?

Гранин только головой помотал.

– Тебе очень пойдёт быть женщиной.

– Женщиной? – тупо переспросил Пётр Яковлевич. – Почему?

– В тебе очень много женского, – уверенно заявил Розен, разгибаясь и поглаживая его тело с многообещающей улыбкой. – Ты заботливый, ответственный, терпеливый, ласковый, смиренный. Я смогу заниматься своими исследованиями и в Европе, но тебе тоже придётся быть каким-нибудь инструктором по тайцзы-цюань. Иначе мы не пересечёмся. Хочешь, сделаю тебя китаянкой? Или кореянкой? Они вроде как красивые. Или ты хочешь быть блондинкой?

– А как же карта, которую ты уже сделал?

Улыбка Розена стала зловещей.

– А карту отредактируем под Вия. У него теперь выбора нет. Куда пошлют, туда и отправится. – Подождав и не заметив на гранинском лице восторга или хотя бы радости, он решил уточнить, – Тебя смущает моё предложение?

– Не знаю. Нет. Герман, а может, наоборот?

– Наоборот? – Розен окинул его скептическим взглядом. – Тебе нужна безумная жена, которая вместо того, чтобы ждать тебя дома с ужином, будет пропадать на сомнительных мероприятиях и смотреть влюблённым взглядом не на тебя, а на очередного мастера или сенсея?

– А ты думаешь, мне нужен такой муж? – обиделся Пётр Яковлевич.

– Золотце, я сделаю из тебя такую женщину, что никакой сенсей не сможет составить тебе конкуренцию, – пылко заверил его Розен. – К тому же тебе не придётся даже адаптироваться к новым условиям.

– В смысле?

Розен лёг рядом, заставил Петра Яковлевича повернуться и притянул его к себе поближе.

– Я ведь мужчина? – ласково заворковал он. – И ты сейчас здесь, со мной. Ты ведь уже привык. Понимаешь?

– Ты заранее это придумал? – поразился Пётр Яковлевич. – Ты специально…

– Так, Петя, не начинай, – попытался уйти Розен – и от ответа, и буквально. Но Гранин ему не позволил, прижав к постели своим телом.

– По-моему, назрела необходимость тебя-таки выпороть, Герман. Если не ремнём, то отшлёпать точно. Это ведь галстук там, на стуле? То, что надо, чтобы тебя связать…


Глава 54

В огромном пустом зале звуки ударов и резкие выдохи – хэ! – летают как мячи и плющатся о стены. Две фигуры в белых кимоно движутся резко и чётко, замирая на долю секунды как на раскадровке после каждого движения. Удар. Блок. Удар. Захват. Бросок.

Розен смотрит, привалившись плечом к стене, ждёт, когда его заметят. Зал расчерчен широкими полосами света. В этой картине есть что-то пионерское, что-то из детства и счастливых летних каникул. Запах этот особый – плавящейся под солнцем краски, которой выкрашен пол – прочно ассоциируется у Германа со школой.

– Привет, розанчик! – Вий шлёпает по полу босыми ногами, улыбается душевно. Лицо его блестит от пота, и он промакивает его висящим на шее полотенцем. – Навестить меня пришёл? Я тронут. Пойдём наверх? – Виева рука вползает на плечо по-змеиному ненавязчиво и также почти неощутимо тянет за собой.

В номере солнечно и тихо. Пока Вий плещется в душе, Розен присаживается на край огромной квадратной кровати и увлечённо перебирает привезённые с собой бумаги. Вий в небрежно подвязанном халате, распахнутом до самого пупка, едва заметно усмехается, застав его по-свойски расположившимся на постели. Он неслышно проходит мимо и только дыхнувший вслед ему вместе с паром ментоловый запах с привкусом горьких цитрусовых сообщает Розену о его присутствии.

– Вопросы появились, зайчоночек? – Вий располагается на другой половине кровати и жестом приглашает Германа двигаться ближе. Тот послушно сбрасывает ботинки, сгребает бумаги в охапку и устраивается рядом. – А что там с троллятами твоими?

На кончиках виевых чёрных волос набухают прозрачные капли и срываются вниз, впитываясь в мягкую махровую ткань. Розен вздыхает, бездумно следит взглядом, как некоторые из них скатываются по шее за воротник.

– Я думал, меня больше всех психиатры тролльские раздражают, но теперь первые в расстрельном списке – сводники, – жалуется он.

– Козлёночка пытались сосватать? – ржёт Вий.

– Хуже! – искренне возмущается Розен. – Они людей тупо спаривают! – И цедит с досадой, – Ветеринары, бл***дь.

– Не матерись! – Вий легонько шлёпает его по губам. И издевательски добавляет, – Приличных кандидатов распугаешь. Были – приличные-то?

Розен поднимает на него возмущённый взгляд.

– Ну, какая, скажи, разница? Какая разница, – горячится он, – если ты свою карту сам составлял и потому случайных людей в твоей жизни не бывает? Вот просто – не бывает? А они тех, кто в их поле зрения попал, перемешивают и рандомным способом потом спаривают.

– Какие умные слова ты знаешь!

– Я знаю много всяких слов! Но сейчас в голове одни матерные, – в сердцах бросает Розен.

– Где научился-то? – изображая осуждение, качает головой Вий и цепляет его пальцами за подбородок. – В глаза мне смотри. – Розен возмущённо трепещет ресницами, но позволяет себя разглядывать. – У стажёра нахватался? Не водись с ним больше, Розен. Я запрещаю.

– Бегу уже – волосы назад, – огрызнулся Герман, чем сразу довёл Вия до истерики. Тот долго трясся от смеха, утирая со стоном слёзы и похлопывая Розена по плечу.

– Ладно, с ветеринарами понятно. А с психиатрами чего? – сочувственно спрашивает он. И тут же останавливает Розена жестом. – Погоди, я сам догадаюсь.

– Су–бли–ма–ция! – хором пропевают они. И снова смеются уже вместе.

– Ты должен быть к ним снисходительней, зая, – почти серьёзно говорит Вий. – С базовыми инстинктами, да с фрейдовскими метафорами много ли в человеке поймёшь?

– Так, может, пусть и не лезут в калашный ряд? А то ведь на каждый чих ярлычков навяжут и в полной уверенности пребывают, что всё поняли – всё же теперь по полочкам с ярлычками лежит! Сказал с умным видом «прокрастинация» и сразу всё, типа, ясно. А что ясно? Десять человек с одинаковыми симптомами будут перед тобой стоять, и у всех разное будет таким образом проявляться. И для половины это вообще не проблема, и лечить тут нечего. Не всем же активными быть!

– Ладно, ладно. – Вий успокаивающе гладит Германа по голове. – Постригся хорошо, кстати. – Он перебирает светлые прядки на макушке. – Расскажи лучше, как ты собираешься решать эту проблему.

– Ну, во-первых, во все карты буду теперь сигнализацию встраивать – чтоб сразу створки захлопывались при такого рода вмешательстве. А то, что уже есть, буду перенастраивать вручную.

– Каждому лично?

– Каждому лично. И к каждому тролльскому куратору приставлю по конторскому – для воспитания. Я на них Семёныча натравил. Он их научит льна курящегося не угашать и тростинку надломленную не доламывать. А тем, кто реальную помощь оказывает, типа сумки поднести, интернет настроить или дров наколоть, тем респект и всяческая помощь и содействие со стороны Конторы.

– Молодец. А со мной что будешь делать?

Розен сразу смущается, розовеет и вспоминает о принесённых с собой бумагах. Перебирает их нервно и наконец протягивает Вию пару листов.

– Карта? – Герман кивает. – Шанхайская? Я правильно понимаю, что это та самая, которую ты для себя составлял?

– Да.

– И что теперь? Меня в монахи, а сам куда?

– А я теперь не один, – сдержанно отвечает Розен.

– У-ти, бозе мой! Как же я мог забыть! – издевательски сюсюкает Вий. – Ты же теперь без своего благоверного никуда! Но мы ведь пересечёмся? Угадал?

– Разумеется, Виюшка, – оскорблённо цедит Розен. – Куда ж я без тебя? Кто ж меня китайским премудростям научит, если не ты? Раз уж я от такой карты в твою пользу отказываюсь.

– Повторяешься, Розен. Прям, вот очень похожий сюжет мы с тобой уже проживали. Исписался, поди? Ничего нового придумать не в состоянии?

– Где похожий-то? – Розен на удивление неподдельно обижен. – У тебя будет своя жизнь…

– Совсем как в прошлый раз…

– Я в другой части света буду жить!

– А потом приедешь ко мне, попросишь научить…

– А тебе жалко?

– Для тебя, пупсик, мне ничего не жалко! – вдохновенно заверяет его Вий. – И кто ты у нас будешь? Мальчик, девочка? – игриво подмигивает он.

– Мальчик, конечно!

– Это что же, – шалеет Вий, – ты Гранина в девочки определил? – Он падает лицом Герману в плечо и хохочет.

– Что смешного-то?

– Да ничего. Грустно даже. А его ты уже посвятил в свои планы?

– Разумеется.

– И как он?

– Нормально.

– Обрадовался? – умирает со смеху Вий, похрюкивая в германов пиджак.

Розен пытается отпихнуть его от себя, но Вий слишком цепок.

– Пожалей своего благоверного, Розен, – душевно уговаривает он, фамильярно обнимая его за шею. – Дай ему побыть мужиком. Ты ж ему и сейчас не даёшь. Ты не замечаешь?

– Чего?

– Что всё делаешь сам.

– Как будто у меня был выбор, – мрачнеет Розен. – Как будто он сделал бы хоть что-нибудь, чтобы…

Вий с удивлением замечает, как германовы глаза наполняются слезами.

– Эй, ты чего? Заинька, не реви!

Герман пыхтит, как это делают дети, чтобы не заплакать, но у него не выходит, потому что после слов:

– Я ему не нужен. Он, наверное, меня и не любит, – трудно удержаться и не залиться слезами.

Вий шокирован этим зрелищем.

– Кто? Гранин? Не любит тебя? С чего ты взял?

– Ты же сам сказал – он не хотел, всё я сам… – жалко всхлипывает Розен.

– Да он просто тормоз у тебя! Всё он хотел! Не придумывай ерунды, зайчонок… У тебя платок есть? – Вий обыскивает германовы карманы, находит упаковку салфеток и вытирает Розену нос. – Ну? Кто тут у нас такой симпатичный? – успокаивающе бормочет он, вытирая пальцами мокрые германовы щёки. – У кого такие розовые губки? – Он наклоняется и… целует – очень медитативно, замедлено, не удерживая руками и каждый раз зависая перед тем, как вновь соприкоснуться губами. Это гипнотизирует, расслабляет, усыпляет. Сопротивляться желания не возникает. И руки на плечи ложатся потом как пуховый платок. Они не захватывают, не тянут, не держат. Они стекают по телу как вода. И напрягается Герман только на секунду, когда оказывается расстёгнута первая пуговица. Но пальцы сразу замирают и продолжают своё сонное кружение только когда он снова выдыхает. И растворяется. И активно включается в процесс.

Зато потом очень резко холодеет внутри. И от такого внезапного отрезвления – шок.

– Без паники, – прижимает его к постели Вий. – Давай: вдохнул–выдохнул, вдохнул–выдохнул. Чего ты так испугался-то? Никто не узнает. Ну?

Розен садится, дрожащими руками начинает натягивать одежду.

– Только не говори, что собираешься признаться. – Вий недоверчиво хмурится. – Елки-палки, Розен, да пожалей ты своего мужика! Зачем ему это знать? Так, – он оглядывается, подтягивает к себе шкатулку с какой-то ненужной мелочью и командует, – честность свою быстро вынул и сюда положил.

Розен застывает, застряв рукой в рукаве, потом натягивает-таки рубашку и решительно «вынимает из себя честность», символически вкладывая её в шкатулку. Вий просто расцветает. Он опускает крышку, делает вид, что запирает шкатулку на замок, а ключ прячет в портмоне.

– Очень надеюсь на твою скромность, Розен, – скалится он. Это непривычно видеть после его змеиных полуулыбок. – То, что здесь сейчас было – только между нами. Если понял, кивни, – ухмыляется он.

Розен швыряет в него подушкой.

Вию удаётся уговорить его остаться на ночь.

– Ты возвращаться думаешь? – вздыхает Розен уже в темноте.

– Я здесь задержусь. У Дарси есть чему поучиться. Я не предполагал, что именно здесь найду последний ключ, с которым смогу опускаться уже на любые глубины. Я готов согласиться с тобой, розанчик, что материя невинна так же, как и Бог свят, а всяческая гадость – только в человеческом сердце. И вот с этим знанием можно нырнуть глубоко. И я собираюсь это сделать. Так что Семёнычу привет.

– Ты встретил Курта? – уточняет Розен.

– Его зовут Карстен.

– Может быть.

– Точно тебе говорю. И я нашёл защёлку, которую ты оставил в его карте. Это было очень мило с твоей стороны, зайчик. И – да – всё сработало, и я увидел через него то, что теперь так хочу изучить.

– Здорово.

– Здорово, когда всё выходит, как ты задумал. Да, пушистенький?

– Да, Виюшка.

– Пообещай, что не станешь издеваться над нашим суровым начбезом и дашь ему возможность в следующей жизни побыть мужиком, чтобы иметь возможность заботиться о тебе.

– Если он захочет, да. Обещаю.

– Вот и славно. Утром поделюсь с тобой женским коварством, чтобы сберечь нервные клетки твоего возлюбленного. У меня где-то в шкафу завалялось. Кстати, ты Hermann или German? Мы с Карстеном поспорили.

– Второе.

– О! Я выиграл. Везёт мне сегодня.


Глава 55

Пётр Яковлевич как-то сразу понял, что Герман болен. По тому, как неровно, в два приёма, захлопнулась входная дверь, по слабому заполошному шороху, будто из одежды выпутывались, а не снимали её. Чёрт! Интуиция не подвела! Герман выглядел так, будто все его силы ушли на самые простые движения, вроде разматывания шарфа.

– Я… прилягу, – для осуществления артикуляции он явно собрал остатки своей энергии.

Пётр Яковлевич без разговоров помог ему раздеться, довёл до постели и вызвал врача. Почему-то казалось совершенно логичным, что из этой своей восточной поездки Герман привёз какой-то злой тропический вирус.

Четыре дня Герман темпераментно, со вкусом болел: засыпал, когда удавалось сбить жар, просыпался мокрый и без сил, потом снова трясся в лихорадке.

На пятый день Пётр Яковлевич проснулся от того, что в ванной шумит душ, и, зевая, поплёлся в кухню готовить завтрак. Он твёрдо знал, что выздоравливающего надо накормить полезной кашей, которую тот сам себе точно не станет варить, а съест вместо этого что-нибудь для ослабленного организма вредное и тяжёлое.

Каша уже остывала в тарелке, когда на кухню явился Герман – халат на удивление плотно запахнут, чёлка а-ля Гитлер прядями липнет ко лбу.

– А носки? – с укором глянул Пётр Яковлевич.

– Здесь же тепло, – удивился Герман.

Пётр Яковлевич вздохнул и пошёл за носками – шерстяными, с оленями. Когда он принёс их и опустился на колени, чтобы собственноручно на Германа надеть, тот нервно дёрнулся и заметно смутился.

Вот это новости! И довольно неприятные.

– Что? – Пётр Яковлевич сел на пятки и всмотрелся в испуганное и виноватое германово лицо. С прищуром глядя Розену в глаза, он уверенно провёл ладонями по его крепким икрам. Тот дёрнуться в этот раз не посмел, но как-то весь сжался. – Ты переспал с ним? С Вием своим? – прямо спросил Пётр Яковлевич, не видя смысла в долгих разбирательствах.

Розен с ужасом вытаращил глаза и приоткрыл от изумления рот, но быстро сник и с обречённым кивком горестно выдавил из себя:

– Д-да.

– Горе моё, – вздохнул Гранин. Натянул-таки на Германа носки, осторожно выполз из-под стола, предусмотрительно прикрывая рукой макушку, и сел на диванчик рядом. – У меня было два процента сомнений и 98 процентов уверенности в том, что это непременно случится. К тому же ты, как обычно, честно предупредил, – с иронией хмыкнул он. – Но, судя по тому, как тебя накрыло после, особой радости тебе это не принесло? – Заметив германово смятение, Пётр Яковлевич пояснил, – я нашёл таблетки, которые ты бросал в тумбочку. Разумно, кстати. Зачем зря глотать антибиотики и нагружать печень, если никакой инфекции нет?

– Я забываю иногда, что ты начальник службы безопасности, – прошелестел Розен.

– Не забывай. – Пётр Яковлевич на пробу провёл костяшками пальцев по германовой щеке и порадовался, заметив, что тот прикрыл глаза и подался навстречу. Не так всё плохо. – Ты говорить-то мне собирался?

Герман, не поднимая глаз, отрицательно помотал головой.

– Он тебе посоветовал?

Розен всё так же, потупившись, закивал.

– Знаешь, может, это и ненормально, но я с некоторых пор не воспринимаю вас как двух различных людей, – признался Пётр Яковлевич. – Наверное потому и не ревную.

Герман бросил на него быстрый испытующий взгляд, потом ещё один и придвинулся в надежде, что Гранин его обнимет. Тот улыбнулся этому наивному манёвру и с облегчением потянул Розена на себя.

– Когда уже закончится эта гоголевская эпопея с возвращением Вия? – смиренно вопросил Пётр Яковлевич, сплетаясь с Германом в долгожданном тесном объятии. Тот сразу прижался порывисто, почти мгновенно расслабился и просто ощутимо ожил. Его пальцы принялись блуждать в поисках любого зазора, в который можно скользнуть, чтобы коснуться скрытого одеждой тела. Это здорово отвлекало. Всё-таки Пётр Яковлевич соскучился по Герману за целую неделю вынужденного поста.

– Он принял шанхайскую карту, – увлечённо делился тем временем Розен. – Это ведь на самом деле ему нужно переключиться с высоких материй на что-то попроще, а не мне. Ведь он, с-сука… Ой, прости, Петенька! – Розен поспешно прижал пальцы к губам и кокетливо похлопал ресницами. – Так вот, Вию же кроме тайн мироздания ничего не интересно! Он укатился так далеко, что не достать! Я от отчаяния уже и сам был готов, на своём примере, так сказать… Понимаешь, китайцы ведь осознанно живут только здесь и сейчас – как раз то, что нужно нашему Вию. Они добровольно заперли себя в текущем моменте. Вот помнишь эмблему Тайцзы? Ну, Инь–Ян в круге? Она изображает некий идеал. И вот ты можешь сказать, где в этом идеальном балансе человек?

– Наверное человек это целое? – осторожно предположил Пётр Яковлевич.

Розен затрясся от беззвучного смеха, на мгновение ткнулся и всхлипнул Гранину в плечо.

– А вот и нет! – весело сверкнул он глазами. – Инь – это Она, – гипнотизируя Гранина сияющим взглядом, принялся ворожить Герман. – Ян – это Он. Вместе они составляют этот мир. А где же человек? – Он выдержал драматическую паузу. – А вот та тонкая линия между ними – это и есть в идеале Человек.

– Не понял, – замотал головой Пётр Яковлевич.

Розен торжествующе зашёлся звонким хрустальным смехом.

– Идеальный человек нейтрален – он ни на что не воздействует. Зато всё воздействует на него. От его присутствия ничего не должно меняться в этом мире – то, что нашему Вию доктор прописал! Идеальный человек с точки зрения китайской традиции изменяется вместе с природой – он текуч. А что для этого надо? Полностью перевести своё сознание в тело и ощущать свои кости, жидкости, сухожилия. Для чего? Чтобы постоянно сохранять и поддерживать в себе нейтральность. То есть постоянно колебаться вместе с тем, что вокруг тебя движется и каждым своим воздействием выводит из равновесия тебя. И каждую секунду возвращать себе это равновесие, балансировать, сохранять нейтральность. А Виюшка же помешан на идее изменить этот мир. И он, разумеется, вообразил, что я даю ему в руки новый инструмент для трансформации. Он считает, что когда научится контролировать тело, он получит возможность его изменять. Понимаешь?

– Удивительно, но понимаю, – усмехнулся Пётр Яковлевич. Беспокойные и ласковые розеновские руки растревожили его либидо, но он всё ещё мужественно удерживался от того, чтобы скользнуть ладонью под лёгкие полы халата, которые прикрывают горячее, нежное, шелковистое…

– Но для нашей Конторы, кстати… Кстати! Здесь тоже есть рецепт. Вот помнишь, я говорил тебе, что нам надо стать незаметнее?

– Помню. – Чтобы отвлечься от грешных мыслей, Пётр Яковлевич завладел германовой рукой, утоляя таким, почти целомудренным, образом свою жажду тактильного контакта. Почти – потому, что то, что он делал с этой самой рукой, невинностью и не пахло. Все эти поглаживания, поцелуи и… и…

– А можно я кашу потом съем? Её всё равно греть уже надо, – упавшим до лепета голосом спросил вдруг Розен, наблюдая, как Пётр Яковлевич увлечённо облизывает его мизинец.

– Можно, – великодушно позволил Гранин.


***
Вот теперь, когда Розен голым расхаживал по комнате, вдохновенно размахивая руками, теперь Пётр Яковлевич был спокоен. Всё в порядке. И с Германом в порядке, и вообще. А грязная тарелка на столе среди компьютерных распечаток, недопитый кофе на подоконнике и кляксой растекшийся по полу презерватив – обязательные элементы гармонии, признаки душевного здоровья и внутреннего благополучия сложносочинённого организма под названием «Розен».

– Ты не можешь мне объяснить, – прерывая поток абстрактных германовых рассуждений, неожиданно для самого себя спросил Гранин, – почему то, что происходит с Конторой, так подозрительно созвучно тому, что происходит с тобой?

Герман запнулся, умолк. Плюхнулся в кресло, закинув ногу на ногу, и изучающе уставился на Гранина, задумчиво потирая подбородок.

– Я слишком глубоко копнул, да? – понимающе усмехнулся Пётр Яковлевич, поворачиваясь на бок и подпирая голову кулаком.

– Да, – честно признался Герман после некоторых раздумий. – А сам ты как думаешь?

– Я думаю, что раз всю эту ситуацию сочинил ты, она несёт в себе отпечаток твоего внутреннего нестроения. Я прав?

– Прав. – Герман поджал губы. – А где-то бывает иначе?

– Нет, – вздохнул Пётр Яковлевич. – Не бывает. – И швырнул в Германа носком, который каким-то (ладно! известно каким!) образом оказался рядом с подушкой.

Герман поймал носок, надел, поискал глазами другой. Пётр Яковлевич, слегка смутившись, вытянул его из-под себя и тоже кинул Герману.

– Ну, если ты с этим согласен, ты должен понимать, что должен мне верить, чтобы спасти Контору и наших подопечных.

Обнажённый Герман в шерстяных носках с профессорским видом восседающий в кресле выглядел несколько сюрреалистично, но абсолютно адекватно происходящему, где реальность дрожала и металась от происходящего внутри к происходящему вовне.

– Если вернуться к разговору о Тайцзы, – Герман, призывая ко вниманию, поднял указательный палец, – то мы должны помнить, что человек, каким бы нейтральным он не был, содержит в себе и Ян, и Инь. Собственно поэтому сохранение нейтральности – искусство и постоянное напряжённое осознание. Вот мышцы: одни сгибают пальцы, другие разгибают, то есть одни тянут за собой Инь, другие – Ян. Чтобы оставаться нейтральным, нужно сохранять баланс, нужно оставаться в покое. Человек не мог бы взаимодействовать с миром и не имел бы надежды познать его, если бы не носил элементы этого мира в себе. И так во всём. Поэтому ты есть во мне, а я есть в тебе. И я люблю тебя. Я ведь тебе уже говорил? Нет?!! С ума сойти! Извини, исправляюсь. Пётр Яковлевич, я люблю тебя.


Глава 56

Солнце выжигало сетчатку, фильтруясь сквозь стеклянную стену кабинета до медицинской концентрации и чистоты. Даже небо поблёкло на километры вокруг вышибающего слезу светила, жиденькой акварелькой голубея только по периметру алюминиевой рамы – словно немножко разбавленной краски затекло под неё. Пётр Яковлевич попробовал было опустить жалюзи, но Розен яростно воспротивился. Он стоял и глядел на солнце, не мигая, и всё никак не мог насытиться им, насмотреться. Было что-то нездоровое в этой его солнечной алчности – он готов был сгореть, ослепнуть, но только не упустить ни фотона.

Гранину была уже знакома эта розеновская ненасытимость – тот, если вовлекался, то до упора. Это было не хорошо и не плохо – это просто было. Это был Розен.

По всему кабинету были разложены бумаги, папки и рисунки – Пётр Яковлевич едва сумел найти на диване местечко, чтобы приткнуться. Здесь были распечатанные виевы откровения, «впечатления» Веры Павловны и заметки самого Гранина. Судя по всему, намечалась масштабная работа по сведению всего воедино. С одной стороны это радовало – очень хотелось увидеть результат, с другой – тревожило, ибо что будет потом, неизвестно. Ведь если окажется выполнено то, ради чего они вместе, не станет ли это окончанием их совместного бытия? Пётр Яковлевич думать об этом не хотел, но и прогнать эти мысли не мог, и они жалили его мозг, как только он уставал удерживать навесу свой золотой щит с надписью «доверие».

Чтобы отвлечься, он начал перебирать рисунки. Здесь были зелёные туннели аллей, в конце которых сиял золотистый свет, кроткое море цикория – такого невинного цвета, что не находилось достаточно нежного слова, чтобы его описать, огненные спицы закатных лучей, пронзающие потемневшую к наступающим сумеркам листву. А ещё здесь были чьи-то уставшие руки и размытые силуэты на ярких и шумных улицах, бронзовый петух с алым гребнем и белая пыль на дороге с давно отошедшими в вечность камнями.

Розен бесцеремонно сдвинул всё, что мешало ему усесться рядом с Граниным, уже привычно положил Петру Яковлевичу голову на плечо и закрыл глаза.

– Как я устал, – сказал он. – Поскорей бы разделаться со всем этим.

– И что потом?

– Потом? Потом я просто хочу с тобой жить.

Пётр Яковлевич дрогнул. Так страшно было в это поверить.

– Правда?

– И от этого вопроса я тоже устал, – вздохнул Розен. – Правда.

– Прости, Герман. Но я, в самом деле, не понимаю, что ты во мне нашёл. – Гранин мысленно зажмурился от ужаса, произнеся эти слова, но не сказать их не мог, потому что мысль эта уже выгрызла всё внутри, и невозможно стало больше мучиться молча.

– Петь, я тебя ударю, если ты ещё раз что-то подобное скажешь. – Розен вяло приоткрыл глаза, но больше никак не пошевелился. – Я отвечу тебе на этот вопрос, но это в последний раз. Договорились?

Пётр Яковлевич с трудом сглотнул, но всё равно дерзнул озвучить своё требование:

– Только если ты меня убедишь.

– Переговорщик, блин, – проворчал Розен. Он нехотя отстранился, повернулся боком и, поставив локоть на спинку дивана, подпёр висок указательным пальцем – такая узнаваемая поза.

– Так что ты во мне нашёл? – упрямо повторил Гранин.

– А ты во мне?

Пётр Яковлевич аж воздухом подавился.

– Герман, да ты же звезда и гений! Как и что можно здесь сравнивать?! Как можно тебя не любить?

– Другие справляются, – усмехнулся ехидно Розен. – И ты не ответил на вопрос.

Гранин понял, что действительно свалял дурака и угодил с размаху в зеркальную ловушку. Он укоризненно глянул на Розена и с покаянным вздохом признал:

– Я просто тебя люблю. И для меня ты идеален. Разве у тебя есть сомнения?

– Я мужик вообще-то, если ты не заметил! – продолжал веселиться Розен. – Ты мог спокойно мне в морду дать и обозвать извращенцем. И у меня не было бы шансов.

Пётр Яковлевич открыл и закрыл рот – Герман загнал его в угол.

– Я просто узнал тебя, – наконец тихо сказал он, потупившись. – Мы ещё ни разу не виделись, а я уже знал, что ты такой, что я и сам не придумал бы лучше. Я это хорошо помню.

– Вот и мне, Петенька – представляешь? – всё равно, что на свете есть кто-то прекрасней и умнее тебя. И мне всё равно нужен только ты. Это убедительный ответ?

По страдальческому гранинскому взгляду Розен понял, что тому проще убиться об стену, чем поверить, что он нужен и интересен кому-то сам по себе, своей собственной невзрачной персоной.

– Ладно. – Розен призвал на помощь всё своё терпение, сел прямо, сцепил руки в замок на коленях. – Зайдём с другой стороны. Все мы вполне себе самодостаточные монады – один на один со своей жизнью, один на один со своей смертью. В какой-то момент мы понимаем, что по крайней мере для этого мира обособленность – иллюзия, потому что все мы частицы единого организма. Но это… безликое, безличное единство. Любовь в этом организме субстанция, которая соединяет нас механически, внешне, а внутри мы остаёмся одинокими и чужими для всех. И ни брак, ни дружба, ни родство не делают нас ближе друг другу. Мы расходимся в одной жизни и в следующей забываем. И у нас уже другие супруги, друзья и родственники. Но однажды мы встречаем особенного человека, с которым ощущаем внутреннее родство, и та субстанция, которая держит в единстве мир, начинает по капле вырабатываться у нас внутри.

– Разве это не случайное совпадение настроек оказавшихся созвучными в определённый момент времени на конкретном участке пути? Которые со временем разойдутся и уже не дадут гармонии, – нахмурился Гранин.

На розеновском лице отобразилось мучительная борьба с желанием сказать что-то резкое. В конце концов он просто выдавил из себя:

– Нет. – И посмотрел с тоской во взгляде. – Настройки относятся к этому миру и к телу. Эта связь глубже. Поверь, даже дикарь, встретив такого человека, ощутит нечто, чему аналогий в его земном опыте нету. Это великое чувство узнавания. И при встрече кажется, что ты знаешь этого человека тысячу лет не потому, что ты прожил с ним раз за разом эту тысячу лет, а ты проживёшь с ним эту тысячу лет, потому что он тебе близок, как никто. А здесь, в этом разобщённом мире, это очень важно.

Гранин какое-то время молча смотрел на Розена взволнованно и влажно. Потом порывисто обнял и крепко притянул к себе.

– Так я буду нужен тебе всегда? – смущённо шепнул он на ухо.

– Да! – с нервным смехом подтвердил Розен и выдохнул с облегчением. – И, кстати, раз уж у нас тут такой душевный разговор завязался… Помнишь, ты сказал, что женишься на мне только при условии, что я нанесу ощутимый урон организации противника?

– Помню, Герман, конечно, помню. Так ты… ты серьёзно? Из-за этого? Я тебя умоляю! Я не идиот, чтобы своё счастье на глупые пари разменивать!

– Точно? – прищурился Розен, отстраняясь и вглядываясь в его лицо. – Просто я хочу предупредить, что не уверен, выйдет ли у меня.

– А в чём проблема? – Гранину было в этот момент глубоко наплевать на всех троллей на свете, но не разделить германовой заботы он не мог.

– Да понимаешь, мне трудно долго удерживать своё сознание погружённым в историю на таком уровне, где есть правые и виноватые. А когда поднимаешься выше, там иные критерии. И выглядит всё по-другому. И преступление может оказаться хорошо выполненной работой. А успех – неудачей.

Пётр Яковлевич надолго замолчал и задумался, не выпуская, впрочем, Германа из объятий и поглаживая его ладонями по спине. Наконец он признался со вздохом:

– Я запутался, Герман. Может, разберём всю ситуацию заново, с самого начала?

– Давай! – вдохновился Розен. – С чего начнём?

– С простого, – улыбнулся его энтузиазму Гранин. – С того, что некие люди решили, что знают, как сделать других счастливыми.

– Но поскольку они просто люди…

– Они начали ошибаться…

– Невольно вредить…

– Задели наших…

– Это недопустимо.

– Поэтому они должны быть обезврежены, – спокойно заключил Гранин. – Всё действительно просто.

Розен изумлённо таращился на него пару минут, а потом засмеялся:

– Петька, ты золото! У меня тут в одну кучу Главный со своим братством, и Вий, и тимуровцы эти уже выходят разменной монетой! А ты одним словом мозги мне вправил!

– Обращайся, Герман. Я всегда готов сделать для тебя этот мир проще и понятней, – нежно заверил его Гранин.

– Хорошо, хорошо, – досмеивался Розен. – Значит, обезвредить. Тут без соседей не обойтись. Как ты думаешь?

– Главный уже запустил твою программу, – напомнил Пётр Яковлевич.

– Господи! Так я почти у цели?! Ведь трансформировать эту организацию достаточно для того, чтобы мне был засчитан выигрыш?

– Я полагаю, да.

– Ну всё, Петька, ты мой! Когда поженимся? – Розен, сияя, заботливо огладил лацканы гранинского пиджака.

– Весной? Чтобы тепло, зелёная травка, цветочки и птички…

– Принято. Но ты в курсе, что в нашей стране такой брак не может быть заключён официально?

– У меня юридическое образование, Герман. – Пётр Яковлевич почтительно поцеловал Розену руку.

– С ума сойти! У тебя на меня целое досье, а я о тебе ничего не знаю! Расскажешь на досуге.

– Как тебе будет угодно.

– Так вот, лично меня всякие формальности не интересуют. Поэтому пусть наш брак засвидетельствует Главный – этого будет более чем достаточно.

– Для нашей канцелярии свидетельство Главного гораздо важнее, чем справка из ЗАГСа, – охотно согласился Гранин. – А имущественные вопросы и особые случаи можно урегулировать с помощью нотариуса.

– Значит, первым делом нужно переговорить с Главным. Возьмёшь это на себя?

– Хорошо. А ты мне расскажешь, как работает программа.

– Без проблем! Лучше взять конкретный пример…


Глава 57

Квадратные матовые светильники разгорались над головой и гасли за спиной, отсекая темнотой, как переборками на подводной лодке, пройденное между архивными стеллажами пространство. Пётр Яковлевич не мог себе объяснить, зачем свернул сюда – шёл, вроде, к Главному, но ноги сами понесли его к тёминой каморке. И тут его ждал шок. Потому что привычного, захламлённого пыльными бумагами пространства не было. Стены маленькой комнаты оказались от пола до потолка расчерчены квадратными сотами полок, на которых чинно разместились бумаги.

А на подоконнике стоял огромный фикус.

Заметив жёлтый пластиковый пульверизатор, Пётр Яковлевич поёжился – вспомнилась привычка Главного любовно опрыскивать цветы во время разговора.

– Меня никто не спрашивал, если что, – подал голос Артемий Иванович. Его рабочее место теперь окружали всякие офисные тумбы и полочки. Из-за них главный аналитик стал выглядеть несчастным среднестатистическим клерком, продавшим душу корпорации и шефу. – Стажёр ваш пришёлся папе по душе. А парень оказался таким инициативным…

– Я… прости, Тём. – Пётр Яковлевич растерянно прижал руки к сердцу, будто рану зажимал. Ему было так совестно, что он подставил товарища!

– За что, Пётр Яковлевич? Это жизнь. – Артемий Иванович устало глянул поверх бликанувших узких очков. – Раньше папа так с Вием возился. Только тот скромнее себя вёл.

– Хочешь сказать, Вий не вмешивался? – Гранину и неловко было расспрашивать о сопернике, но очень хотелось.

Тёма, как всегда, понял его без слов. Указал рукой в кресло для посетителей.

– Оптимизация пространства и модернизация делопроизводства его точно не волновали, – бледно улыбнулся Артемий Иванович. – Чаю со мной выпьешь? Поболтаем…

Гранин замешкался на секунду, но потом с удовольствием согласился. С Тёмой всегда было хорошо и легко, он умел давать дельные советы, да и информацией владел уникальной.

– Я к Иван Семёнычу шёл, – пояснил Гранин, прикладываясь к чашке с крепким смолистым чаем. – Хочу попросить его засвидетельствовать наш с Германом брак.

Радость от встречи со старым другом, которая до этих слов теплилась в глазах Артемия Ивановича, быстро угасла. Он некоторое время не поднимал взгляда, потом, видимо, решил что-то для себя, попробовал улыбнуться, но вышло очень натянуто.

– Ты не торопишься? – сдержанно обронил он, невротично оглаживая кончиками пальцев тонкую ручку чайной чашки.

Пётр Яковлевич нахмурился непонимающе. Ему теперь очень легко давалось, подпитанное свободой, проявление уверенного недовольства, которое он никогда не позволял себе выражать прежде. И стальное его нутро теперь выдавало себя стальным проблеском в глазах и даже оттенком серого костюма, и литым металлическим блеском седины на висках.

– Говори прямо, – потребовал Гранин.

Артемий Иванович неопределённо пожал плечами.

– Я думал, когда ты узнаешь про Вия, ты сам всё поймёшь.

– Что именно?

– Что между этими двумя не стоит встревать.

– Не думал, что ты опустишься до такого, Тём… – тихо зверея, начал выговаривать Гранин.

– Да он к тебе даже не ревнует! – не выдержал Артемий Иванович. Он выкрикнул это звонко, и глазами сверкнул, выпуская из-под пыльной оболочки кого-то другого – энергичного и незнакомого. – Так… Герман игрушку себе завёл. Пусть потешится.

– Мне плевать, что он по этому поводу думает.

– А вот зря! Если он не воспринимает тебя всерьёз, значит, повода у него нет. Был бы, ты бы почувствовал это давно. Если бы успел.

Пётр Яковлевич прикрыл глаза и по обыкновению досчитал до десяти. Помогло.

– Меня не интересует, что там клубится у этого маньяка под черепушкой вместо мыслей. Пусть это врачей интересует.

Артемий Иванович ответил долгим болезненным взглядом. Видно было – по ломаным движениям бровей и сжатым губам – как он гасит внутри очередной эмоциональный порыв. И только когда хрустнула, ломаясь, зажатая в кулаке сушка, он бросил устало:

– Хочешь быть третьим лишним, женись. Пожалуйста.

Гранин давно уже не помнил, как это – действовать в состоянии аффекта. Поэтому слегка удивился, обнаружив себя у стойки регистрации аэропорта с билетом и паспортом в руках. Он смутно припоминал, как хлопнул дверью, как пролетел весь этаж, сшибая сотрудников, как ворвался к Сан Санычу с требованием оформить срочную командировку и заказать билет. На рейс он успел впритык. Из всей дороги до аэропорта почему-то отчётливо помнился затылок водителя служебной машины. Наверное потому, что Гранин наорал на шофёра и тот не поворачивался к нему всю дорогу.

Перед тем как выключить на время полёта телефон, Пётр Яковлевич всё-таки набрал короткое сообщение: «Буду поздно». А потом подумал и отправил вдогонку ещё одно: «Целую».


***
– Я же говорил, что ты обязательно придёшь ко мне, Гранин. – Вий улыбнулся душевно, но навстречу не встал – как сидел в позе лотоса, так и не шелохнулся. Только глаза приоткрыл.

Когда Гранину сказали, что Вий на крыше, первой мыслью было: «А где спасатели?». Настолько не верилось в психическое здоровье этого маньяка. Тем невероятнее оказалась картинка: коврик газонной травы, пальмы в кадках, солнечное небо и медитирующий Вий. Его одежда, которую шевелил, похоже, идущий в комплекте медитативный ветер, до тончайшего оттенка повторяла лавандовый цвет гранинской рубашки. И эта деталь неприятно задела Петра Яковлевича.

– За благословением пришёл? – гнусненько усмехнулся Вий. – Женитесь. – Он лениво махнул рукой. – Тебе я доверяю, Гранин. Зайчики народ бестолковый. За ними уход нужен и присмотр. Но ты справишься.

Пётр Яковлевич бросил подкладкой вниз на газон своё пальто и тоже уселся на траву. В костюме было жарко, но раздеваться не имело смысла – Гранин не собирался задерживаться в этом райском месте.

– Мне не нужно твоё благословение, – глядя в полётную синеву, на удивление для самого себя спокойно ответил Пётр Яковлевич. – Но мне очень интересно узнать, с чего ты так уверен, что я в нём нуждаюсь.

– Ой, Гранин!… Вот сейчас ты меня удивил. – Вий потянулся с видимым удовольствием. Вдохнул, выдохнул. – Ты не озаботился биографию наречённого поглубже изучить? Не зря я всегда утверждал, что любовь притупляет профессиональные навыки…

На ярком свету виевы зрачки сжались до размера перечной горошины, и Пётр Яковлевич с удивлением обнаружил, что глаза у Вия серо-зелёного, почти болотного цвета. А казалось всегда, что чёрного.

– И что бы я обнаружил, если б поглубже копнул? – скрежетнул Гранин зубами.

– То, что мы вместе уже столько, сколько ты в Конторе не служишь.

– «Мы» – это ты и Герман? – бесстрастно уточнил Пётр Яковлевич.

– Дотошный, – насмешливо цокнул языком Вий. – Да. «Мы» – это я и временно твой Розанчик.

Гранин вовремя вспомнил, что Вий ничего не знает о том, что его с Германом единство до недавнего времени было буквальным. И трудно было предположить, каким образом в виевом сознании их общие с Розеном воспоминания обособились, чтобы создать иллюзию взаимодействия двоих. Вия стало даже жаль.

– Та-ак… Поднимите мне веки, – насторожился Вий. – Ну-ка, Гранин, повтори, что ты там подумал?

– С какого места? – улыбнулся Пётр Яковлевич. Он наконец заметил в этом жутко-раздражающем типе неуловимые германовы черты.

– Сначала.

– Обойдёшься. Скажи лучше, я тебе нравлюсь? – Гранина потянуло на хулиганство. Да и любопытно стало – у этой версии Германа те же предпочтения в выборе партнёра или его капитально перемкнуло только на Розене?

– Ты флиртуешь со мной, Гранин? – Виевы глаза распахнулись так широко, что он наконец-то стал похож на Германа абсолютно.

Пётр Яковлевич не ответил. Полюбовался секунду, потом наклонился и нежно Вия поцеловал.

– Урою тебя, суку, если ты будешь мешаться, – ласково сообщил он, поглаживая Вия по щеке.

– На х***й иди, – прошипел тот, сразу становясь жутко злым и жутко опасным черноглазым маньяком.

– Разберёмся, – счастливо улыбнулся ему Гранин и встал, подбирая и отряхивая пальто. – Кому и куда идти…

– У меня в столе лежит карта в чёрной обложке, – зло бросил ему в спину Вий. – Не хочешь узнать, от какой судьбы глупый зайчик отказывается ради сомнительного счастья быть с тобой?

– Не хочу, – легкомысленно развёл Гранин руками. – Кстати, ты очень милый, когда не злишься, – обернулся он с первой ступеньки. И расхохотался, когда в грудь ему прилетела ополовиненная пластиковая бутылка с водой. Он аккуратно поставил её на пол рядом с лестницей, послал Вию воздушный поцелуй и сбежал по лестнице, лихо, как подросток, перебирая ногами ступеньки.

Отпирая глухой ночью дверь своей квартиры, Пётр Яковлевич думал уже только о том, как он устал за этот день. И немножко о том, что впервые воспользовался служебным положением и ресурсами конторы в личных целях. Да! Ещё о том, чтобы не шуметь! Ведь Герман, наверное, спит.

Но очень злой и мрачный Розен встретил его практически на пороге.

– Где тебя носит, родной? Я дозвониться несколько часов не могу до одной наглой конторской задницы! Не подскажешь, почему?

– Упс! Забыл, – улыбнулся ему Гранин. – Забыл включить телефон. – Он потянулся Германа обнять, но тот вдруг принюхался, сам шагнул ближе, почти проводя носом по отвороту пальто.

– Ты Вия что ли навещал? – подозрительно поинтересовался он. – Зачем?

– Вот это нюх! – восхитился Гранин. – Настоящий женский нюх. Навещал, – не стал запираться он. – Надоело слушать за спиной причитанья по поводу того, как зла моя любовь. Пусть все думают, что я кастрировал соперника, и не переживают больше за прочность моего будущего брака.

– А все – это?... – севшим почему-то голосом поинтересовался Розен.

– Тёма, например. Очень мне не советовал встревать между тобой и Вием.

– И всё?

– А что ещё? – Пётр Яковлевич прижал наконец Германа к стене и теперь грел холодные руки о германовы бока.

– Так. Я думал, аргументов у твоих друзей должно быть больше. – Розен провёл с нажимом ладонями по рукавам гранинского пальто вверх и вниз. Слова про то, что фарс со свадьбой между двумя мужиками вряд ли можно назвать браком, застряли в горле. Так же как и признания, что правы друзья, что играл Герман и не собирался так далеко заходить – встряхнуть просто хотел товарища, вытащить его из серой рутины, оживить. Оживил. – Но они не знают кое-чего важного.

– Чего? – насторожился Гранин.

– Я влюбился, – прошелестел Розен в ответ. – В тебя. И я заказал себе белый костюм. Завтра поеду мерки снимать. Поедешь со мной? Может, тебе тоже – белый?..


Глава 58

Пётр Яковлевич дураком не был. И он прекрасно расслышал это «влюбился», которое означало только одно – раньше было что-то другое, не любовь. Или любовь, но не того разлива – не той крепости или вообще безалкогольная. Но теперь Гранину было всё равно, потому что к настоящему моменту он твёрдо знал, чего (кого) хочет. Он принял окончательное решение и не собирался от него отступать, также как не намеревался слушать чужих советов. И расстраивало Петра Яковлевича не подтверждение вроде бы обидного для самолюбия факта, что с ним спали всё-таки по большой дружбе, как он и подозревал с самого начала (так ведь у Розена выше дружбы и нет ничего – правильно?), а то, что это не он был тем, кто ухаживал и добивался. Если бы было наоборот, если бы Гранин был активной стороной в этой истории, разве волновало бы его тогда, в какой момент Герман его полюбил? Главное, что полюбил. Или даже просто выбрал, согласился. И он обливался холодным потом при мысли, что германово терпение могло закончиться раньше, чем вызрело в гранинском нутре осознание, в каком качестве и насколько Розен ему нужен. Поэтому Гранин был просто благодарен ему за такое далёкое от привычных представлений о дружбе, но от всей души: «Для тебя я готов на всё! Потрахаться? Пожалуйста».

А ещё Пётр Яковлевич знал, что душевная близость это всё-таки результат совпадения настроек и длительной притирки двух людей на протяжении той самой «тысячи лет», о которых Герман так небрежно упомянул. То, что он наплёл о предсуществовании родственных душ, не подтверждалось на практике. Просто большинство исследователей предпочитали работать с теми, кого хорошо знают, с кем съели не один пуд соли и в ком были уверены. Поэтому узнавание всегда оказывалось вспоминанием – уж кто-кто, а Пётр Яковлевич в любой момент имел возможность поднять архивы и убедиться в этом лично. И Герман либо напутал, либо сочинил для гранинского ободрения эту пафосную легенду. Пётр Яковлевич не собирался уличать его в мистификации, он считал чудом, что встретил наконец сотню лет назад (или раньше? кстати, надо будет проверить, не пересекались ли они раньше) в этом мире такого восхитительного и уникального для себя человека, с которым захотелось делить сразу всё. И счастлив был, что чувство это оказалось взаимно. Это и без мистики прекрасно.

Ещё Петру Яковлевичу было немного стыдно за то, что он узнал о себе в этих новых для него обстоятельствах. Ведь к Вию он ездил не парой слов перекинуться. Нет, сперва он вполне официально наведался к мистеру Дарси, выслушал отчёт обо всех проведённых процедурах и тестах. А затем затребовал виево личное дело, в котором намеревался оставить пару скромных пометок. И если бы он тогда сделал это, Вий задержался бы в благословенной обители мистера Дарси в качестве пациента до конца своих дней. Но, к счастью, на самом верху в папке лежало виево заявление с просьбой о переводе в подразделение Дарси в качестве эксперта, которое Пётр Яковлевич, не раздумывая, энергично и красиво подписал. Но он точно знал, что не было бы этой бумажки, он бы, не колеблясь, подчистил виево дело, отправив соперника на веки вечные даже в ад, если бы была такая возможность. С этим знанием предстояло как-то жить и как-то с этим работать. Возможно, что проснувшаяся жестокость будет для Гранина главной проблемой на ближайшую сотню лет. Возможно, он ещё пожалеет о тех временах, когда не знал о себе ничего подобного и был самым человеколюбивым начбезом за всю историю Конторы.

Судьба Конторы, кстати, волновала Петра Яковлевича не меньше, чем собственная. Без Вия Чёрное братство ослабло, но главным всё ещё оставался Иван Семёныч, которому розеновская реформа была только на руку – теперь и ребята в чёрном, и аналитика и контакты оказывались в его ведении. На Тёму надежды было мало – он умел противостоять отцу, когда дело касалось его самого, но он абсолютно не хотел работать. Да и что будет, если у Артемия Ивановича вдруг проснётся интерес к делу, предугадать невозможно. На чьей он окажется стороне?

А десятки и даже сотни исследователей каждый день прибывали через Контору в этот мир, и всем им нужна была защита и помощь. И всё это происходило на фоне непрекращающейся фантасмагории с троллями, которых Главный с опасным блеском в глазах окружал теперь своей сетью и собирался начать долгую, масштабную и беспроигрышную игру по перевариванию этих несчастных. Вот и чем он отличался после этого от троллей? Разве что тем, что не шутил.

Правда, троллей Петру Яковлевичу было теперь совсем не жаль. После того как Герман взял его пару раз на встречу с этими замечательными товарищами, сочувствие издохло словно рыба на берегу. Во-первых, его поразило, насколько штампованными они были – как с одного конвейера сошли. Это касалось и особого их психического аромата, и той схемы, согласно которой они действовали (Герман называл её инструкцией), явно опасаясь импровизировать вне её рамок. При этом осведомлённость троллей относительно самых интимных сторон жизни клиента бросалась в глаза дикой когтистой кошкой – как можно её не заметить, Пётр Яковлевич не знал. На кого они рассчитывали? На идиотов? И в том, какими путями добывались троллями эти сведения, сомнений не было – ясно, что некрасивыми. По наводящим вопросам, по фейковым вбросам, по замечаниям, которые были призваны спровоцировать клиента на определённые высказывания, ясно читалась манипуляция – откровенная и ненавистная. Герман увлечённо подыгрывал – он умел выглядеть наивным (Гранин даже заревновал, настолько эти невинность и показная доверчивость походили на флирт), а Пётр Яковлевич в это время боролся со своим гневом. И вот тогда он внутренне согласился с тем, что тролли – законная добыча Главного. Больше их ничем не пронять.

О Чёрном братстве Пётр Яковлевич знал теперь многое – в этом помогли три толстых папки виевых записей. После ознакомления с ними в мозгу сначала помутилось – такая поднялась в сознании буря, а затем улеглось и от ясности этой стало совсем хреново. Найти десять отличий между тем, чем занимался Розен и тем, чем болели чёрные братья, оказалось непросто.

Начать с того, что Розен занимался настройками. Со стороны казалось – бирюлькался. «Здесь подтянем, здесь ослабим. А что, если…» Короче, все германовы исследования носили прикладной характер и делались для обычных людей, чтобы помочь им посредством проживания определённой настройки исправить или развить что-то в себе. О глобальной цели всех этих манипуляций никто не вспоминал. А вот Пётр Яковлевич теперь задумался. В виевых записях часто встречалось слово «интеграция». Для человека, который каждый день видит чужие карты, внутренние раздробленность и несогласованность человеческого существа были единственной реальностью – это мир разделения, все это знают. Но суть-то, оказывается, в том, чтобы это разделение здесь, в этом мире преодолеть! Экстремальный вид спорта! Причём в качестве задачи предполагалась не только интеграция всех душевных сил человека (ума, чувства, воли), но и всех его оболочек – тонких и телесных. И вот это вот и было тем самым физическим бессмертием, к которому стремился Вий. Потому что окончательная интеграция означала, что ты можешь распоряжаться своим телом точно также как своими мыслями – то есть приходить вместе с ним в этот мир и покидать его вместе с физической оболочкой. И для достижения этой цели обычная человеческая жизнь с её радостями не подходила. У чёрных братьев были такие дикие настройки, что непонятно, как подобную жизнь вообще можно выдержать. А они это проживали! Но. Для проживания нечеловеческих этих настроек нужны были такие же вывернутые обстоятельства. И чёрные братья творили историю. Очень жестокую чёрную историю.

А Герман? Какое отношение имел к этому Герман? Пётр Яковлевич пошёл в архив и под сочувствующим тёминым взглядом затребовал всю линейку личных розеновских дел – с первого до последнего. Папки носили в четыре руки и сгружали у стены долго. Всё это время они с Тёмой молчали и не смотрели друг на друга. Потом Тёма ушёл, аккуратно прикрыв за собой дверь, а Пётр Яковлевич скинул пиджак, засучил рукава и бухнул на стол папку под номером один.

Сразу бросилось в глаза, что у Германа было много коротких жизней – он просто мелькал то тут, то там, выполнял какие-то свои таинственные непостижимые задачи и исчезал, стараясь не светиться и не оставлять следов. Ясно было, что он предпочитал работать снаружи, делая карты и экспериментируя с настройками. Но уже с папки пятой или шестой стало заметно, что каждое своё возвращение Герман пересекается с одними и теми же людьми. Розен словно попался. Пётр Яковлевич просматривал бесконечные розеновские карты и замечал, что каждый из этих таинственных людей как будто привязан к строго определённым объектам в любой карте Германа. Поэтому возвращался Розен, возвращались вслед за ним и они. Это было похоже на вывернутую наружу карту. Как если бы все её составляющие имели одновременно внешние личные человеческие воплощения. Стало жутковато. Интеграции нет предела? Всё повторяется на разных уровнях до бесконечности? Человеческое существо тоже всего лишь часть насильственно разлучённого сообщества? А сообщество в свою очередь?..

Гранин открыл окно, подышал отбелённым, отстиранным снежным воздухом. Вернулся за стол, перебрал ещё несколько папок. Что-то вертелось в голове, какая-то ещё одна не осознанная закономерность. И вдруг накрыло узнавание – все эти жизни он помнил. Не потому, что всегда был здесь, и все эти обстоятельства были ему знакомы, поскольку всегда проходили через Контору. Он помнил, потому что каждый раз оказывался вовлечён. Всегда, всегда Герман притягивал его. И пусть каждое такое взаимодействие оказывалось скользящим (Розен других не признавал и потому настоящего соприкосновения всё не случалось), но оно оставляло яркий след и какое-то томление, жажду большего. Может, поэтому Гранин всегда был один? Не хотел размениваться на ненастоящее? Значит… значит, Герман не соврал?


Глава 59

Темнота за окном настоялась уже до чернильной крепости, тишина просочилась в опустевшее хранилище из всех укромных углов и заполнила полые кубики комнат стоячей водой, а Гранин всё ещё педантично исследовал содержимое папок. Он пропылился насквозь и как никогда понимал сейчас смиренного и отрешённого Артемия Ивановича – такая работа хоть кого закуклит. Обычно Пётр Яковлевич заказывал тому же Тёме справку и получал сразу грамотную выжимку из любого объёмного материала со ссылками на дела, которые при желании мог затребовать, чтобы проверить интересующие его детали. Но чтобы вот так, самому лично перелопатить сотни документов, подобного ему не приходилось делать никогда. Ведь чем хороший начальник отличается от плохого? Он умеет организовать других. И держит на соответствующих постах тех, кому можно доверять. И они с Тёмой всегда были отличной командой. Но с Германом было такое деликатное дело, такое личное, что его Пётр Яковлевич не мог поручить никому.

– Может, чаю и по домам? – Артемий Иванович заходить не стал – заглянул только. – Поздно уже. Ты же знаешь, мне далеко ехать.

Гранин со стоном разогнулся, похрустел суставами.

– Умыться бы, – пожаловался он.

– Так иди, умывайся. А я комнату закрою – никто ничего здесь не тронет до завтра. Вернёшься утром и продолжишь.

– Спасибо, Тём. Вещи мои только захвати, не запри их случайно.

Кафельная гулкость и хлорный запах туалета неожиданно зацепили что-то внутри и как-то очень остро вспомнились ранние казарменные вставания, холодная вода с привкусом ржавчины, крохотные умывальники, из которых вода непременно плескалась на ноги. Казённый запах гимнастёрки, кожаных ремней и засаленного брезента, длинные под яркими фарами тени вертикальными штрихами – от камней на грунтовке – и такая же длинноногая, как на картинах Дали, кошачья тень, трусящая перед исходящим паром УАЗиком. Рыхлый мартовский снег полигона, синеющий под горячим уже солнцем, следы кирзачей темнеющие талой водой, душный запах овечьей шерсти от воротника, противно мокрая от пота спина, вкус бензина, железа и пороха почти ощутимо оседающий на языке. А где был тогда Герман? Гонял с Вием в футбол на школьном дворе? Прогуливал с ним уроки, катаясь по обтекающему капелью городу на трамвае, и слизывал с пальцев пломбир под его внимательным взглядом? Порнографические какие-то мысли. Но по-другому думать о Германе теперь не получалось.

Сопровождаемый эхом собственных шагов, Пётр Яковлевич вернулся было к запертому кабинету, опомнился и свернул к тёминой каморке. Постучал, дождался приглашения – неистребимая штабная вежливость, гражданские обычно так не заморачиваются.

С прошлого визита комната изменилась ещё больше. Артемий Иванович использовал освободившееся пространство под чайный уголок: втиснул туда столик и полукруглый диванчик, подоконник заставил чашками, жестянками с чаем и печеньем, конфетными коробками.

– Я вижу, ты обжился, – хмыкнул Гранин, с любопытством заглядывая в стеклянную чашку, в которой распускался розовый чайный цветок. – У меня в портфеле шоколадка есть. Достань, будь так любезен.

У чая оказался нежный, сливочный какой-то вкус и бледный золотой цвет, который настаиваться не желал. Артемий Иванович помалкивал, задумчиво глядя в никуда. Гранину всегда казалось, что Тёма постоянно сочиняет про себя стихи, и он бы не удивился, если бы узнал, что так оно и есть.

– А почему ты один? – Гранин шикнул на свою внутреннюю деликатность, которая пыталась помешать ему задать этот вопрос, и заставил себя смотреть на Тёму в упор, дожидаясь реакции.

– Устал, – совершенно спокойно откликнулся Артемий Иванович. – И другой человек рядом отвлекает очень – у меня, сам знаешь, какая работа.

– А этот твой личный «другой» в принципе существует?

Всё-таки здорово придумал кто-то – вести беседы за чашкой чая. Всегда есть чем заполнить неловкие паузы.

– Существует, – вздохнул Артемий Иванович. – Это я не существую, а он существует.

Он стянул очки, вынул из кармана платок и принялся неспешно полировать линзы. Пётр Яковлевич в замешательстве наблюдал за тем, как большой палец Артемия Ивановича кругами втирает ткань в стекло.

– В смысле?..

– Пётр Яковлевич, единство не исчерпывается романтикой и брачными радостями. – Артемий Иванович надел очки и твёрдо взглянул Гранину в глаза. Слепые блики отгородили его от чужого любопытства словно щитом.

– Я понимаю, – смутился Пётр Яковлевич. – Я не о том хотел спросить. Это единство – ты ощутил его сразу?

– Ах вот ты о чём. – Артемий Иванович как будто вдруг устал и заскучал. – Мы все части целого. И когда мы встречаем другие осколки, нас тянет друг к другу. Помимо ума, прежде знакомства и привычки.

– Я думал, это миф, – потупился Пётр Яковлевич.

– А теперь убедился, что я был прав? – строго глянул на него Артемий Иванович поверх очков.

Гранин не сразу сообразил, что тот говорит про Вия, а когда понял, засмеялся, выпуская напряжение, как воздух из шарика.

– Убедился, – не в силах перестать улыбаться, заверил он Тёму. – Теперь Герман должен мне много жизней.

Артемий Иванович удивлённо поднял брови.

– Переубеждать тебя, как я понимаю, бесполезно?

– Бесполезно. Тём, ты просто не всё знаешь, а рассказать тебе некоторые вещи я не могу.

– Допустим. Главное, чтобы ты себе не врал.

– Так я наконец и не вру, – развёл руками Пётр Яковлевич.

– Рад за тебя.

Разговор исчерпался, так же как и чай. Артемий Иванович пошёл мыть чашки, а когда вернулся, Гранин виновато предложил:

– Может, у нас переночуешь? Ты же теперь за полночь только до дому доберёшься.

– Приглашаешь? – удивился Артемий Иванович. – Пожалуй, я воспользуюсь твоим гостеприимством. А то в отцовском кабинете ночевать одно мученье – там диван очень скользкий.

– Уже проверял? – ухмыльнулся Пётр Яковлевич, маскируя своё смущение. Он вспомнил, при каких обстоятельствах отметил про себя это коварное свойство ивансемёнычева дивана.

– Пару раз. Когда совсем выбора не было.

– А к папе ночевать – разве не вариант? – сообразил вдруг Гранин.

– Там всегда на очень неприятных людей можно наткнуться, – обёртывая шею синим шарфом, откровенно признался Артемий Иванович.

– Вроде Вия? – цепко глянул Пётр Яковлевич.

– Вроде Вия, – охотно согласился Тёма.

– Вы из-за этого с отцом не ладите? Из-за Ордена?

– Петь, по-дружески, без протокола – я этого вопроса не слышал. Договорились?

– Договорились, – усмехнулся Гранин. И прокряхтел, надевая пальто, – А ведь ты, Тёма, историк…

Артемий Иванович отвлёкся от натягивания перчаток и подошёл к Гранину почти вплотную.

– Историк, Петя, историк. И сейчас здесь случится очень интересная история. Если ты не уймёшься. – Он поднял с кресла гранинский портфель и пихнул Петру Яковлевичу в руки. – Прошу, – сделал он приглашающий жест в сторону двери.

– Виноват. Исправлюсь, – весело блистая глазами, заверил Гранин.


Глава 60

Артемий Иванович наблюдал. Прислушивался к атмосфере дома, отмечая его свободное дыхание. Не было здесь тех напряжения и неловкости, что он ждал. Люди здесь были счастливы. Радость местами даже разрывала пространство и переливалась радужно. Но о чём это свидетельствовало, кроме того, что Розен тут по любви и по взаимному согласию? Больше ни о чём. Разве под всей это благостью не может прятаться заговор или злой умысел? То, что Розен сотворил с Конторой, говорило само за себя. Да и от истории с Вием остался неприятный осадок.

Герман, если и удивился нежданному появлению коллеги на пороге, то не подал виду. Слегка только смутился, потому что разлетелся (видимо, уже по привычке) по-щенячьи Гранина теребить и облизывать, наткнулся на потусторонний тёмин взгляд и боязливо разжал пальцы, которыми вцепился было в гранинское пальто. Но через пару минут всё равно утащил Петра Яковлевича вглубь квартиры, откуда до чуткого тёминого слуха донеслись и звуки пылких поцелуев, и жалобное «я соскучился», и капризное «когда ты уже перестанешь таскаться в Контору».

За ужином говорили на светские темы, хвалили кулинарные таланты Розена, шутили про конторские дела. Но, как ни нейтрален был Артемий Иванович, исходящую от него угрозу семейному благополучию чувствовал не только сенситивный Герман, жмущийся весь вечер поближе к Гранину, но и сам Пётр Яковлевич. Как только сели за стол, он, хмурясь, притянул Розена к себе, да так и просидел за столом весь ужин, придерживая литератора за талию. Охранял. Красноречиво обозначил, что за своё будет бороться. Самоубийца.

– Спасибо, ребята. Но с утра на работу, хотелось бы выспаться, – деликатно закруглил посиделки Артемий Иванович.

– Не высыпаешься? – посочувствовал Гранин.

– Постоянно. После этой реформы…

Розен поймал брошенный поверх очков укоряющий тёмин взгляд, приосанился вызывающе, прищурился в ответ.

– Что не так с реформой? Уже сейчас видно, что я всё сделал правильно.

Артемий Иванович отозвался не сразу. Поводил пальцем по кромке тарелки и решился ответить честно, без вежливых эвфемизмов.

– Ты для себя сделал правильно.

Розен не взвился над столом гордой птицей и остался на месте только потому, что был притиснут к гранинскому боку и надёжно зафиксирован в этом положении твёрдой рукой начбеза.

– Тебе не идёт, Артемий Иванович, быть необъективным, – максимально ядовито выдал тогда Розен – ведь в его распоряжении были только интонации. – Я всё расставил по своим местам. Если не всем теперь уютно, это не мои проблемы.

– Цинично. – Артемий Иванович кивнул отстранённо, будто бы самому себе, услышав подтверждение своим мыслям. – Также как твоя антитроллинговая программа.

– Я ждал, когда ты это скажешь! – Розен откинулся на спинку кухонного диванчика и максимально комфортно устроился в объятиях Гранина. Переплёлся с Петром Яковлевичем пальцами и принялся перебирать их нервно как чётки. – Посмотреть бы, как миролюбие твоё сектантское распнут эти красавцы. Жаль, времени развлекаться нету, потому что ситуация критическая.

– Получается, ты не того человека выбрал Петру Яковлевичу на смену. – Артемий Иванович дежурно улыбнулся.

– Того, Тёмушка, того, – пропел Розен елейно. Гранин покосился на него изумлённо и неодобрительно качнул головой, но встрять в перепалку не сумел – Герман разошёлся не на шутку. – Я прекрасно знаю, на что ты способен. Если тебя разозлить.

– Ты пытаешься меня разозлить?

– Нет. Я пытаюсь глаза тебе открыть. Вот что негуманного в моей программе? Скажи.

– Несоразмерность наказания?

– Там никакого наказания в принципе не заложено!

Артемий Иванович глянул скептически и в этот раз глаза его блеснули – всё-таки Розен его раздразнил, раззадорил.

– Без казуистики, Герман. Даже если ты назовёшь это воспитанием, суть не изменится.

– Ты читаешь мои мысли! – неприятно оскалился Розен. – Вообще всё, что я делаю, имеет своей целью воспитание. Определённых качеств. Вот чего не хватает нашим троллям, на твой взгляд?

Артемий Иванович вызов принял. Откинулся на спинку стула, с профессорским видом сцепил пальцы на животе.

– Опыта? – предположил он.

– Какой же ты добренький! – умилился Розен. – Хорошо, назовём это отсутствием опыта. А теперь вспомним, как работает программа. Выбираем в карте чёрный сектор и запускаем поиск. Два списка – тимуровцы и ребята в чёрном. Две карты совпали в нужном секторе – создаётся защёлка. Которая при личной встрече разворачивается в ситуацию. И что наши тролли выносят из ситуации? Опыт.

– Герман! Но ведь если тебя убьют, ограбят или посадят – это ведь тоже опыт. Вся жизнь – опыт. А у тимуровцев этих одна беда – простые они люди. А ты их – по чёрному сектору. Это, по-твоему, симметричный ответ?

– Вот! – торжествующе ткнул в его сторону пальцем Розен. – Вот! – вознёс он этот палец вверх и потряс им над головой. – Ты очень хорошо сейчас сказал. «Простые люди». В чём же их простота? В настройках. И, заметь, у каждого из них в карте заложена немалая доза самоуверенности. Простота и убеждённость – гремучая смесь. Все катастрофы исторические на этом составе замешаны. Но речь сейчас не об этом. А о том, что тимуровцы эти в простоте своей и мир упрощают (для себя, разумеется). Сложности, тонкости, многомерности его видеть они не хотят. И что же покажет им изнанку? Чёрный сектор.

Артемий Иванович обозначил снисходительную улыбку на своём лице.

– Да зачем же столько трудов, Гера? Это же ведь не так делается.

– Интересно. И как же?

Артемий Иванович воздел кверху руки и с чувством произнёс:

– Господи! Предаю их в руки твои!

За окном полыхнула молния, и тут же раздался треск и грохот – будто брезент вспороли ножом и оттуда посыпались камни. Лампочка под матовым абажуром мигнула пару раз и снова растеклась белым пятном в чёрном оконном стекле, за которым застыла глухая январская ночь.

Первым отмер Гранин.

– Герман, а ведь ты этого и добивался, – задумчиво произнёс он, так внимательно разглядывая довольного собой Розена, будто впервые его видел.

Тот улыбнулся в ответ, показав все тридцать два зуба разом.

– В Небесной Канцелярии запрос приняли, – радостно сообщил он. – И хорошо. Ибо прав ты, Артемий Иванович, не наша это компетенция – дураков учить.

Артемий Иванович обречённо выдохнул, опустил руки.

– Сволочь ты, Герман. – Он снял очки, помассировал переносицу и водрузил окуляры обратно. – Я тебе этого не забуду.

– Тём, ты выражения выбирай, – нахмурился Гранин.

– Я и выбираю, – смиренно ответил Артемий Иванович. – Остальные были сплошь нецензурными. – Он поднялся и старомодным полупоклоном поблагодарил хозяев дома. – С вашего позволения я пойду спать. Боюсь, это последняя для меня спокойная ночь в этой жизни.

Гранин проводил его озадаченным взглядом.

– Последняя? Почему?

– Потому что Главный с него теперь не слезет. – Розен немедленно сделался елейно-текучим, обвил гранинскую шею руками и томно задышал Петру Яковлевичу в ухо. Пальцы Розена ожили-заиграли, заскользили по самым чувствительным местам. – Придётся нашему Тёме теперь работать. Папа ждал долго и он дождался.

– Иван Семёныч?

– А у Тёмы есть ещё какой-нибудь папа? – мурлыкнул Розен.

– Гер, – сипло взмолился Гранин. Язык у него уже еле ворочался. – Я не понимаю, что ты делаешь, и я тебя боюсь, – простонал он в германовы губы, как зачарованный потянувшись за поцелуем.

– А говорил, что любишь, – печально шепнул Розен, скользя пальцами по его щеке.

– Люблю, – тут же опомнился Пётр Яковлевич. – Люблю. Верю. Не боюсь.


Глава 61

Утром за Тёмой приехала большая чёрная машина и увезла в неизвестном направлении.

– На электричке ему больше ездить не придётся, – фыркнул Розен, наблюдая эпичное отбытие из окна кухни.

– Куда его? – жалостливым взглядом проводил Гранин кинематографично бликующее среди снежных отвалов авто.

– К папе конечно, – снисходительно глянул на него Розен. – Ты серьёзно опасаешься, что Тёму нашего ждёт что-то нехорошее?

– Счастливым он не выглядел, – осторожно заметил Пётр Яковлевич, оглядываясь и невольно засматриваясь, как эротично Герман слизывает с ложки творог.

Розен, конечно, заметил его интерес, разулыбался. Зачерпнул побольше варенья и поднёс ложку Гранину ко рту, пачкая его губы белым и розовым. Пётр Яковлевич послушно слизнул угощение, нарочно не торопясь и глядя тяжело, со значением.

Розен впечатлился. Нервно облизнулся и сглотнул, не в силах отвести глаз.

– Знаешь, Петенька, – заедая эротический стресс остатками творога, хохотнул он, – Сколько не делаю карт, наблюдаю постоянно одно и то же. Как только человек начинает по этой карте жить, он принимается яростно отпихивать от себя тех людей и ненавидеть те обстоятельства, которые и должны вывести его на новый уровень. Он же не помнит ничего, просто чувствует давление, ограничение. Он не знает, зачем оно ему, и стремится освободиться – чисто инстинктивно. Приходится в качестве противовеса совершенно непрошибаемых людей подбирать – таких, которых убить хочется. В общем, мало кто бывает доволен и счастлив, попадая внутрь карты, в которой имеется долженствование. Именно туда, куда надо, человек никогда не хочет идти. Как правило. Тёма не исключение.

– Герман, а я посмотрел твою прошлую карту, – вспомнил вдруг Гранин.

– И? – напрягся Розен. Взгляд его взметнулся болезненно и спешно потупился, скрывая самый настоящий страх.

– Я наконец понял, зачем я тебе.

– Тебе это так необходимо – иметь рациональное объяснение? – сухо поинтересовался Герман. – Просто «люблю» и «хочу» тебя не устраивает?

Пётр Яковлевич забрал из розеновских рук тарелку, отставил её на подоконник. Обнял Германа, крепко прижимая к себе, как обнял бы друга, сына или брата.

– Мне без конкретной задачи и чётко обозначенных сроков тяжело. Но я понимаю, что этим всё не исчерпывается, не беспокойся.

– Неужто не будешь меня изводить очередным допросом: «что ты во мне нашёл», да «точно ли ты меня не бросишь»? – поддразнил Розен. Но жался он при этом к Гранину так отчаянно, что ехидство его до сердца не доходило, а только сильнее хотелось защитить и приласкать.

– Мне Тёма одну важную вещь сказал, – признался Гранин, не ослабляя объятий, чтобы не дать возможности Герману сделать глупость, отстранившись из дурной своей гордости. – И я теперь больше не буду тебя таким вздором мучить. Потому что понял наконец, что зря сомневался.

– Что же он сказал? – Розен немного расслабился и перестал топорщить свою виртуальную пушистость иголками.

– Он сказал, что одиночество сродни фантомной боли. Человек не переживал бы его так болезненно, если бы оно не напоминало о том факте, что тебе что-то отрезали. Именно наша ненормальная оторванность здесь от тех, с кем мы составляем единое целое, заставляет нас страдать и стремиться преодолеть это ущербное состояние разделения. Заставляет искать и ждать. Короче, именно боль одиночества является доказательством его неправды. Мы бы не страдали, если бы в самом деле были самодостаточными монадами, которые один на один со своей жизнью и один на один со своей смертью.

– Хорошо сказал, – сдавленным голосом ответил Розен. И подозрительно шмыгнул носом. И руками стиснул в ответ как-то уж очень страстно.

Пётр Яковлевич с восторгом и ужасом осознал, что довёл Германа до слёз. Это было так… возбуждающе. Не в каком-то там болезненно-садистком смысле, а в самом что ни на есть сердечном. Потому что даже в самые интимные моменты близости Розен никогда ещё не был таким открытым и уязвимо-доверчивым, как сейчас. Откровенным – да, беззащитным – нет. Пётр Яковлевич остро почувствовал, что именно теперь Герман ему по-настоящему отдался. Без неизбежной игры и самоконтроля, который мог ослабнуть, но никуда на самом деле не исчезал.

Нужно было срочно это закрепить. Самым простым, телесным и очень приятным способом. Нежно.

Розен не возражал. Он стал как пластилин, как воск. Ему нравилось в этот момент – растекаться, лепиться под гранинскими руками. Он вдруг с лёгкостью допустил, позволил переплавиться своей сути в качество абсолютной женственности. И с удивлением обнаружил, что это совсем не страшно, потому что абсолютная женственность сама по себе служит абсолютной защитой. Это озарение было таким пронзительным, что Розен расчувствовался окончательно и вновь прослезился, надеясь, что Гранин этого не заметил. Он не был уверен, что созерцание плачущего в момент соития любовника хорошо влияет на потенцию. И подозревал, что потом никакие рассказы про то, что катарсис и оргазм – близкородственные явления, не исправят положения.

– Я готов рискнуть, Петь, – шепнул он, как только дар речи вернулся ему.

– Что? Чем? – встрепенулся благодушно отяжелевший на нём Гранин. Как они добрались до постели, он помнил смутно.

– Я хочу прожить ещё одну женскую жизнь. С тобой.

Пётр Яковлевич сглотнул припадочно забившийся в горле пульс и приподнялся, чтобы взглянуть Герману в лицо и убедиться, что он не шутит.

– Соглашайся, Петь, – умоляюще тормошил его Розен. – Я не хочу передумать.

– Я согласен. Конечно же, я согласен, – поспешно подтвердил Пётр Яковлевич. Он тоже не хотел, чтобы Герман передумал. – Но… как?

– Что – как?

– Как тебя… зафиксировать? В этом намерении.

– Подпишем секретный протокол.

– Он же… к картам прилагается?

Розен не понял его замешательства, отмахнулся. Спихнул Петра Яковлевича с себя, натянул штаны, схватился за телефон, принялся вызванивать кого-то. Просил прийти. Срочно.

– Герман, так как же… без карт? – осторожно напомнил о себе Гранин.

– Ты мне не доверяешь? – подозрительно покосился на него Розен.

– Что? В каком… Как ты мог подумать?!

– А что тогда?

– То, что секретный протокол это же приложение – к картам. А их нет. Пока.

Розен плюхнулся рядом, отчего матрас колыхнулся пружинисто, и приблизил своё лицо к гранинскому – нос к носу.

– Петенька, не забывай, где ты теперь служишь. У тебя имеются определённые преференции по сравнению с простыми смертными. И возможность оформить секретный протокол здесь и сейчас – одна из них.

– Даже так? Приложение без основного документа? – не сдавался Гранин.

– П-ф-ф-ф… Вот же въедливый какой! Сразу видно – юрист, – обиделся Розен. – Хорошо. Скажем так: это особый секретный протокол.

– В чём же его особенность? – нежно притиснул его к себе Гранин. Герман ненавязчиво попытался выскользнуть, но Пётр Яковлевич также нежно его зафиксировал.

– Для него не нужны карты, – вынужденно сдался под этим ласковым напором Розен. – Он безусловный.

– Без привязки к обстоятельствам? Только ты и я?

– Да.

– Герман, это похоже на заключение брака. Вечного причём.

– Почему вечного? Ничего вечного не бывает, – нахмурился Розен.

– Правильно, потому что условия всегда меняются. Но это же безусловное соглашение!

– Ты юрист, ты и разбирайся, – после недолгих размышлений оскорблённо бросил Розен.

– Котенька, я разберусь, конечно, но если дело обстоит так, как ты говоришь, то это очень важный документ и, на мой взгляд, подписывать его следует в более торжественной обстановке: фрак, цветы, шампанское и гости.

Розен разулыбался на это заявление и растолковал снисходительно:

– Петенька, торжественным событие делают не букеты и фраки, а накал эмоций. Поэтому я хочу сейчас. И, уверяю тебя, этот момент я запомню навечно, потому что впечатления формируются чувствами – чем сильней, тем ярче. А какое-нибудь первое сентября или день свадьбы не помнит никто по-настоящему, потому что это условность, эмоциями нужными не подкреплённая. Шампанское и фраки – это всё для других. А вот то, что сейчас было – это только для нас с тобой.

Он развеселился, наблюдая гранинское замешательство, и обласкал кончиками пальцев его седой висок.

– Я б вот сейчас обиделся бы, если бы не знал точно, что ты завис от того, что не можешь вспомнить подходящую случаю инструкцию. Но я понимаю, что ты в ступоре не потому, что не хочешь…

– Хочу! – в ужасе от того, что его могли фатально неправильно понять, запротестовал Пётр Яковлевич.

– Вот об этом и думай, – шелковисто касаясь губами его щеки, посоветовал Розен. – Возможно, ты ещё успеешь создать более торжественную обстановку, если она тебя так волнует… – Но услышав серебристый перелив дверного звонка, драматично добавил, – Поздно.

Пётр Яковлевич только и успел, что привести свою одежду в пристойный вид, пока Розен встречал гостя. Тот топал, сбивая с ботинок снег, возбуждённо посмеивался, встряхивая пальто. Слышно было, что он запыхался, поднимаясь по лестнице.

– Куда? – деловито спрашивал незнакомец.

Пётр Яковлевич поспешил выйти навстречу, чтобы пригласить бодрого старичка в кабинет. Тот походил на воробушка и ростом был так невелик, что мог легко разместиться у Германа под мышкой.

– Кого будем связывать? – старичок с живым интересом перевёл взгляд с Гранина на Розена. – Вас двоих? – удивился он. И головой покачал. – Я уж думал, тут умирает кто. Так спешил!

Гранину вновь стало неловко, но порефлексировать ему не дали.

– Возьмитесь за руки, – скомандовал визитёр. – Боже, сколько трепета! – умилился он. – Что ж, всё законно. Я рад, что озарение настигло вас не на смертном одре, – хихикнул он. Расстегнул портфель и ловко перебрал пальцами бумаги, вылавливая нужную папку. С хрустом открыл картонную корочку с золотым тиснением на обложке. – Вписывайте сюда свои имена, – ткнул он кончиком ручки в пустые строчки документа.

– Я люблю тебя, – шепнул, блистая глазами, Розен и чмокнул Петра Яковлевича в губы перед тем как склониться над протоколом и размашисто написать в указанном месте «Герман Розен».

Внутри Петра Яковлевича разгорелся пожар. Он поцеловал Герману руку, забирая из его пальцев перо, и приложил его ладонь к своему сердцу, надеясь, что тот и без слов всё поймёт. Выговорить сейчас хоть что-нибудь он был не в состоянии. Аккуратно вписав в протокол своё имя, он почувствовал, как ухнули в пропасть все те годы, что он провёл здесь один, и тело его потерянно зависло в стратосфере. Отвыкнуть летать, оказывается, так легко!

– Я, как член интеграционной комиссии, – торжественно возвестил старичок, – рад засвидетельствовать ваши подписи и тем подтвердить, что воссоединение состоялось. Показатель освобождённой энергии превышает установленную законом норму в три раза, – он продемонстрировал зажатый в кулачке прибор со светящимися на полоске монитора цифрами, – что позволяет сделать заключение о зрелости и осознанности совершившегося акта восстановления единства. Итак, я ставлю свою подпись, – старичок лихо черкнул внизу документа пером, – опечатываю в вашем присутствии протокол, – он выдавил на свисающие с трёх сторон ленточки какой-то синтетический аналог сургуча, скрепляя их в центре обложки печатью. – И поздравляю вас! Протокол будет отправлен в Канцелярию, в хранилище интеграционных актов. Если захотите получить на руки свидетельство, подайте запрос в установленном порядке. Можете обнять друг друга! И поцеловать. Но это уже на ваше усмотрение.


Глава 62

Влажным своим дыханием оттепель обнажила землю. Зернисто поблёскивал мокрый асфальт, деревья чернели по-весеннему, но Розен зябко кутался в шарф. Сырой ветер просто-таки просачивался под одежду в отличие от недавнего мороза, который резал дыхание, обжигал лицо, слезил глаза, но от которого был так жарко, что приходилось потеть и отдуваться, пробираясь через сугробы.

Стеклянная башня, где располагался Головной офис, отражала своими гладкими чёрными боками пустой переулок, корявые ветки стриженых деревьев и рваные облака. Розен в этот раз свернул не к лифту, а к лестнице, ведущей в стеклянную галерею, что соединяла новое здание со старым – памятным многим особняком. Поплутав там среди колонн, мраморных лестниц и высоких дубовых дверей, он поскрёбся в угловой кабинет и, не дожидаясь ответа, заглянул.

– Я стучал! – запротестовал он сходу, увидев вежливое неодобрение на лице сидящего в кресле у окна человека.

Тот покачал головой и захлопнул книгу, заложив страницу чьей-то визиткой.

– Проходи, – уже доброжелательно кивнул он и плавно повёл рукою, приглашая Германа сесть на диван.

Розен размотал шарф, пристроил его на чугунную вешалку у двери поверх пальто и скромно присел, где велели. Обожание и восторг, с какими он уставился на сидящего напротив человека, очень не понравились бы сейчас Гранину.

– Интеграционная комиссия прислала мне уведомление. Поздравляю, – искренне улыбнулся хозяин кабинета. Он был весь такой уютный, домашний и благообразный – в объёмной, молочного цвета шерстяной кофте и мягких вельветовых брюках, с удивительно белыми, как кроличий пух, седыми волосами и выцветшими с возрастом голубыми глазами. Ещё он был сух и лёгок, как птичка, светел лицом и тих голосом. – Чаю выпьешь со мной?

– Да хоть молока с пенками! – разулыбался Розен. И ясно было – не врёт!

Собеседник, пряча улыбку, потянулся к подносу с чашками и заварочным чайником.

– Может, ты голодный? – спохватился он, уже разлив чай, – А я тут тебя водой потчую.

– Не-не! – замахал руками Розен. – Мне главное согреться. – Он придвинулся ближе, со вкусом приложился к чашке, собирая тепло ладонями. – Ты не хочешь с ним встретиться? – зорко глянул он на хозяина.

– С Граниным? – тот отрицательно качнул головой. – Нет.

– Почему? – искренне огорчился Розен. Но смотрел на собеседника всё также влюблённо.

– Он будет ревновать, – усмехнулся тот. И Розен спешно потупился.

– Сейчас бы вот ещё к родителям ревновать, – пробурчал он.

– Он слишком мало знает об интеграции, – резонно заметил Розен-старший. – Тебе ещё придётся с ним объясняться, когда он увидит, что в свидетельстве написано. Ведь он обязательно захочет его на руки получить.

– Да мне с ним всю жизнь – объясняться и объясняться, – вздохнул Герман. – Только за одно оправдаешься, он уже другое раскопал. Как на качелях, честное слово!

– Герман, Орден не забудет твоих заслуг, – веско произнёс Розен-старший. И посмотрел на сына серьёзно, без улыбки. – За то, что ты Гранина с поста подвинул, тебя уже можно канонизировать. Я не шучу – проси, что хочешь.

– А если я Гранина себе попрошу? – дерзко прищурился Герман. Но видно было – волнуется.

– О, Боже. Мой сын – гей. – Розен-старший театрально прикрыл глаза рукой. – До чего я дожил.

– Твой сын – беспринципная сволочь, – поправил его Герман. – И я сам до сих пор в шоке. Какого хрена Гранин в меня влюбился?

– Но тебе ведь понравилось, – нежнейшей улыбкой осветил мир Розен-старший.

– Понравилось, – вздохнул Герман. – Так что с моей просьбой?

– Забирай, – легко согласился Розен-отец. – Тем более что по схеме интеграции вы в некотором смысле пара. Ваше единство многое даст Ордену, а уж как вы его достигните, никого не волнует. Но я бы посоветовал тебе всё-таки сменить пол.

– Сменю, – вздохнул Герман, допивая чай и отставляя в сторону чашку. – И будет у тебя не сын, а дочь.

– Я назову тебя Анютой, – усмехнулся Розен-старший.

– С намёком? Герм-Аня? Шикарно, – обречённо одобрил Герман. – И традиция помянута, и честно указано, что девочка не совсем девочка, а слегка гермафродит. Ты, главное, проследи, чтобы я никому, кроме Гранина, не достался.

– Обязательно, – душевно заверил Розен-старший. – Замуж тебя только за Гранина отдам.

Разговор на некоторое время угас. Герман, прижавшись щекой к диванной спинке, с тоскою смотрел в окно, Розен-отец с интересом на него поглядывал.

– Тёма злится на меня теперь? – вспомнил вдруг Герман.

– Ничего, переживёт. Его и так долгое время никто не трогал – делал, что хотел. Наотдыхался на десять жизней вперёд.

– Иван Семёныч мешал, – наябедничал Герман.

– Так у него свои планы на Гранина были, – развёл Лев Евгеньевич руками. – Ты же знаешь его позицию и его представления о том, как Ордену следует взаимодействовать с миром. Но мы будем сворачиваться. Хотя это сейчас не модно, – весело блеснул он глазами. – Все понесли тайные знания в массы – каббала для всех, йога для чайников, открытость миру и шаговая доступность сакрального… А в итоге нас начинают лечить такие вот тролли.

Герман оживился.

– Ты прочёл мою подборку топовых тролльских советов? Как тебе эти перлы?

– Ужасны, – с готовностью отозвался Лев Евгеньевич. – Людей с такими примитивными воззрениями, низкими моральными качествами и невысоким духовным уровнем развития однозначно нельзя даже близко подпускать кого-то учить или лечить. У меня вообще сложилось впечатление, что совет у них на все случаи один, универсальный – потрахаться. И для здоровья полезно, и раскрепощает, и стрессы снимает!

– По себе судят, – хмыкнул Герман. – Рожать – неважно, от кого, жить – неважно, с кем. Главное родить, главное устроиться. Они ж о духовных законах вообще ничего не знают! Это просто кошмар какой-то! Хотя есть там нормальные люди, но они погоды не делают.

– Вот поэтому Иван Семёныча с его амбициями следует задвинуть. Чтобы подобные люди к нам не цеплялись. Вия ты очень ловко на стажировку определил. Из него там живо святого слепят. Остальное сделает Тёма – нас перестанут замечать уже завтра с его стилем взаимодействия с миром. И тогда исследователи будут наконец в безопасности, и Орден сможет заняться своими внутренними делами, а не тратить силы и время на внешнее. Хотя внешние угрозы никто не отменял, и реагировать на них по-прежнему должен Гранин. Он не забыл там с тобой, что службу безопасности возглавляет и должен её в новый формат Конторы вписать?

– Э-э-э… Ну, ему пока не до этого, – обаятельно улыбнулся Герман.

– Не хочу ничего об этом знать! – шутливо запротестовал Розен-старший. – Вы как, вообще, жить собираетесь? Всё-таки у нас тут не Европа.

– Честно? Я хочу уехать. Раз уж я теперь гей, – фыркнул Герман.

– Да, неожиданно, – сдерживая смех, покивал Розен-отец.

– Ну вот. Хочу под ручку по улицам с мужем спокойно ходить. И с соседями дружить, а не жить как шпионы в тылу врага. А здесь же мы непременно нарвёмся!

– С твоей непосредственностью, обязательно, – согласился родитель.

– Вот. А Петенька такой принципиальный, такой защитник. Он же меня в обиду не даст.

– Нет, драмы нам не нужны. Но уезжать всё-таки не торопитесь. Подумаем, как можно здесь вас таких нетрадиционных устроить. Я глава Ордена или кто, в конце-то концов?

– Ты на свадьбу придёшь? – заранее нахмурился Герман. Взгляд его стал требовательным и сердитым.

Лев Евгеньевич помолчал, но потом кивнул.

– Приду.

Герман кинулся его обнимать, а, наобнимавшись, уселся у отцовских ног на ковёр и положил голову родителю на колени.

– Всё? Дело закрыто? – спросил он, довольно прикрывая глаза.

– Закрыто, – пригладил его волосы Лев Евгеньевич. – Троллями вашими теперь другие структуры займутся. – Он наклонился и поцеловал сына в макушку. – А ты отдыхай. Ты вообще гений, тебе работать необязательно.


Глава 63

– Глазам не верю! – ехидно воскликнул Розен, заметив среди гостей Георгия. – Ты пришёл, стажёр? Сам? На свадьбу двух пидарасов?

– Да сколько можно уже?! – заскулил тот и попытался скользнуть между чьими-то спинами, но Розен с демоническим смехом подтянул его к себе за рукав.

– Ну, рассказывай, стажёр, – с улыбкой маньяка потребовал Розен. – Придумал какое-нибудь убедительное объяснение, почему двум мужикам нельзя друг друга любить и друг с другом трахаться?

– Нет, – простонал тот, одёргивая пиджак, который сделал его похожим на секьюрити. – Отстаньте.

– Не отстану. Ты пришёл, значит, капитулировал.

– Ничего это не значит. – Жорик с тоской оглядел яркую зелёную лужайку перед белоснежным дворцом, по которой в золотой солнечной дымке бродили официанты и гости.

– Ах, не значит! – зловеще протянул Розен. – Тогда объясни мне, почему все социальные фобии заряжены такой страстью, как будто ненависть, которой они полны, носит личный характер? Хотя самые ярые проповедники морали сами лично никак не пострадали ни от геев, ни от евреев, ни от негров, ни от азиатов? Не знаешь? Так я тебе скажу, я сегодня добрый, – оскалился Розен. – Потому что сознание этих людей не индивидуализировано. Оно растворено в родовом. И оттуда черпает неприязнь и агрессию по отношению к чужому или непривычному. Происходит аберрация – человек транслирует чужую ненависть, как свою, хотя у него самого нет повода ненавидеть.

– К чему вы мне это всё говорите? – насупился Жорик.

– К тому, что не найдёшь ты объяснения. Нету его у тебя. А если ты попытаешься сам его изобрести, выйдет чистейшая спекуляция. А видеть в другом прежде всего личность, индивидуальность – это уже следующая ступень. Но для этого нужно самому быть, и быть человеком. В родовом пространстве нет личностей – только функции, которым отдельные люди должны соответствовать: муж, жена, мать, сын. А чтобы видеть в другом человека, нужно забыть про эти установки и, соответственно, освободиться от привычной морали.

– Хорошо, я понял, – скривился страдальчески Жорик.

– Что ты понял? – развеселился Розен. – Эволюция от родового бессознательного единства к единству сознательному – через индивидуализацию – это и есть путь духовного развития. Единство это не ложь, но настоящая интеграция происходит через осознание. Понял, стажёр? Ладно, потом как-нибудь поймёшь. Свободен.

Он подтолкнул Жорика к ближайшему столику с закусками, заметив, что в их сторону с несчастным лицом направляется Гранин.

– Котя, я же просил тебя, не исчезай! – Гранин издалека протягивал руки, а, подойдя ближе, сразу схватил Розена за бока, чтобы притянуть к себе поближе. Белый костюм, в котором Герман, по мнению Петра Яковлевича, выглядел настоящей невестой, смялся от такого обращения. Гранин смутился, ослабил хватку и разгладил ладонями складки, но не отпустил, скользнул ладонями на спину. Ему вообще-то хотелось устроить руки гораздо ниже, чтобы снова почувствовать, как брючная ткань скользит по нейлону. С тех пор, как Герман шепнул ему, что под брюками у него надеты белые чулки, он ни о чём другом больше думать не мог. – Я устал улыбаться. И кивать. У меня скоро голова отвалится, – жаловался тем временем Гранин.

– А я говорил тебе, что свадьба это не праздник – это работа, – мстительно напомнил Розен. – И ничего торжественного в ней нет.

– Согласен. Теперь согласен. – Пётр Яковлевич жалобно вздохнул, прильнул к Герману всем телом и уткнулся лицом в его шею. – Зато теперь ты для всех мой супруг.

– А ещё можно весь день прилюдно целоваться, а все только одобрительно свистят и рукоплещут, – хохотнул Розен. – Просто сказка.

– Мне нравится эта сказка. Я остаюсь в ней жить. С тобой.

– Конечно со мной! – возмутился Розен. – Мы теперь навсегда вместе.

Старая липа над их головами прошелестела что-то отстранённое о вечности.

– Кстати, Герман, – подобрался вдруг Гранин. – Я заглянул в свидетельство интеграционной комиссии, которое сегодня вручил нам твой отец, и хочу спросить, что значит «степень общей интеграции 74%»? Общей с кем?

– Внутри сообщества, – туманно ответил Розен.

– Какого сообщества?

– Братства, к которому мы принадлежим. Стажёр статистику портит. Вот Вий, как ни странно, нет, хотя, казалось бы, я ж его отделил, а не интегрировал. Но поскольку мы с ним всё равно однородны, то мы едины. Надеюсь, он не появится здесь сегодня?

– Не должен. Я принял меры. Коть, как много ты мне не договорил? – Пётр Яковлевич не дал сбить себя с мысли. – Мне начинать волноваться или продолжать тебе верить?

– Верь мне! – с пафосом выдохнул Розен, обхватив его лицо ладонями. И запечатлел свои слова таким же страстным поцелуем. – Волноваться начнёшь, когда мы дойдём до постели. – Пользуясь тем, что Пётр Яковлевич всё ещё его обнимает, он потёрся коленом о гранинскую ногу и подмигнул игриво. Гранин задышал чаще и стиснул Германа в объятиях крепче. – Другое дело, – шепнул ободряюще Розен. И потянул куда-то.

– Котенька, не туда, там полно народу, – упирался Пётр Яковлевич. – Я хочу тебя… хочу… – всё никак не мог договорить Гранин, поскольку Розен постоянно отвлекался на поцелуи.

– Нельзя, Петенька, костюмчик помнётся, – совестил его Розен.

– Котенька, я аккуратно. Я его сниму… с тебя… весь… сначала…

– Нельзя, Педро, надо к папе подойти. Папа оказал нам честь, поздравить пришёл.

Этот аргумент Петра Яковлевича отрезвил. Розен-старший произвёл на него неизгладимое впечатление. Настолько, что даже прибытие Тёмы в чёрном костюме на чёрной бронированной машине поблёкло на его фоне. Лев Евгеньевич сразу показался знакомым и близким. Может, из-за явного родственного с Германом сходства? А ещё Пётр Яковлевич ощутил необъяснимое благоговение, едва увидел его. На Розена-старшего хотелось смотреть, хотелось говорить с ним, просто быть рядом, любоваться на него.

– Влюбился? – пихнул его локтем Герман. – Не красней. Папу все любят.

Гранина захолонуло осознание, что слово-то уж больно подходящее. Влюбился. Точно. Ему стало не по себе. Что с ним не так, если он сходу втюрился в тестя прямо на собственной свадьбе? Он уже построил в голове теорию, что все Розены действуют на него как наркотик из-за какой-то своей особенной фамильной настройки, как заметил, что даже Иван Семёныч глядит на Розена-старшего с обожанием. Цыганский гипноз какой-то. Хорошо хоть Герман всех раздражает и никто по этой причине к нему не липнет. Иначе бы Пётр Яковлевич свихнулся уже от ревности. Гранин с облегчением выдохнул и стиснул покрепче германову руку.

– А я тебя люблю, – твёрдо произнёс он.

– Как сказал один мальчик: «Я люблю чеснок, потому что он колбасой пахнет», – как-то нерадостно отозвался Герман.

Пётр Яковлевич присмотрелся к нему с тревогой.

– Какая колбаса, Гер? Ты чего? – Он обнял супруга, который вдруг сделался разнесчастным зайчиком, и принялся с нажимом оглаживать, потому что ему показалось, что Герман сейчас заплачет. – Я только тебя люблю. Всегда любил, – шептал он испуганно. – Честное пионерское. Мне никто больше не нужен. Я столько тебя искал, столько ждал…

– Так ждал или искал? – ревниво уточнил Розен.

– Сначала искал, потом ждал, когда понял, что искать бесполезно.

– А почему честное пионерское, а не комсомольское? Может, уж сразу слово коммуниста? – ехидно поинтересовался Герман.

Пётр Яковлевич заколыхался от нервного смеха.

– Не знаю. Вырвалось. Напугал ты меня.

– Чем, Петя?

– Да ты меня всегда в тонусе держишь, если честно. Я же понимаю, что этим, – он кивнул на обручальное кольцо, – тебя не удержать.

– Не беспокойся, тебе есть чем меня удержать, – великодушно заверил его Герман.

– Чем? Гера, скажи, я должен знать! – не на шутку разволновался Гранин.

Розен вдохнул полной грудью, прищурился на солнце.

– Люблю я тебя, Петя, – задушевно признался он. – И знаешь что?

– Что?

– Ты что-нибудь знаешь про аргентинское танго?

– Ну… так, – растерялся Пётр Яковлевич.

– Это парный танец, – принялся просвещать его Герман, подхватывая под локоток и уводя в ту сторону, где под сенью цветущих яблонь расположился оркестр. – И изначально танцевали его двое мужчин. Это уж потом женщины осмелели и тоже захотели покрасоваться. Так вот аргентинское танго это обычно импровизация – как джаз. И каждый танец это история. Два человека выходят в круг и рассказывают свою историю. Мастерство здесь неважно. То есть задирать ноги выше головы необязательно. Главное – страсть, нежность, чувства. Любые. Зависит от настроения и от момента. Так вот я и подумал, что же ещё танцевать молодым на гейской свадьбе, как не этот чудесный мужской танец?

Розен уже наклонился к уху дирижёра и что-то весело ему говорил, когда до Петра Яковлевича вдруг дошло.

– Герман! Я не умею танцевать! Вообще! – запаниковал он.

– Не трусь, Петя, – ласково улыбнулся ему Герман, потуже затягивая на его шее галстук. – Умение здесь не главное. Главное чувство. Помнишь этот фильм со слепым Аль Пачино?

– Я не Аль Пачино! – запротестовал Пётр Яковлевич, но оркестр уже сыграл первые такты узнаваемого старого танго и вокруг них с Германом образовался круг зрителей. Отступать было некуда. Гранин собрался с духом и твёрдо положил руку Герману на талию. Он представил себе, что это привычный спарринг по рукопашному бою, и задача сейчас одна – выстоять, пока не закончится мелодия. Страсть, значит? Будет вам страсть, решил он про себя.

Он закружил Германа довольно агрессивно и даже пару раз опрокинул, как заправский маэстро. И он никак не ожидал, что они поменяются ролями. И что синхронные шаги под эту нервную музыку могут выйти такими интимными. Некстати вспомнилось про чулки, когда Герман на мгновенье закинул ногу ему на бедро. А ещё, что танцоры обычно смотрят друг другу в глаза, не отрываясь. И это тоже заводит не на шутку.

Наверное у них получилась очень забавная история – немного нервная и уж точно бестолковая – зрители больше смеялись, чем замирали от восторга. Но чего в ней не было, так это фальши. А для вечности это куда важнее.