Хрупкие фантазии обербоссиерера Лойса

1
Горбатый старик в красном камзоле стоял, заложив руки за спину под черный плащ. Красные чулки до колен были заправлены под облегающие панталоны того же цвета, ноги украшали щегольские бежевые бабуши. К плащу шла странная черная шляпа – она походила на рог, устремленный вверх. Как продолжение шляпы-рога, вниз торчала острая бородка. И шляпа, и бородка, не говоря уже о хищном крючковатом носе, придавали горбуну агрессивный вид. Чувствуя опасность, которая исходила от грозного человека, девушка в зеленом платье с золотыми цветами выставила навстречу ему точеную ручку, наполовину прикрытую кружевными манжетами. Ее высокая прическа была обильно покрыта розовой пудрой, в волосах сияла рубиновая заколка. Напудрено было и лицо девушки, на котором выделялись красные губы и мушки. Все выдавало в ней принадлежность ко двору; возможно, она даже была фрейлиной. От страха глаза девушки округлились, губы приоткрылись в неслышном крике. Старик приблизился, нагнул голову и, не вынимая рук из-под плаща, боднул девушку. Удар пришелся на шею: сказался маленький рост нападающего. Тонкая шейка треснула, и фарфоровая головка девушки упала на землю…
«Снова Бустелли!» – пробудился от дурного сна мастер Лойс.
Фигурки знаменитого венецианца уже несколько лет преследовали Жан-Жака во сне. Вот и сейчас: не будь ямы на дороге, он так и продолжал бы смотреть эту кошмарную итальянскую комедию с жадным стариком Панталоне и вечно влюбленной красавицей Аурелией. При всех европейских дворах как будто с ума посходили: только и разговору было, что о работах Франца Антона Бустелли. Конечно, надо отдать итальянцу должное: в его статуэтках была динамика. Но какой в ней смысл, если герои какие-то изломанные, жеманные. Пора наконец похоронить этот вычурный стиль!
Он ехал четвертый день. Рассказы знакомых о мягкости новых рессор берлинского экипажа не подтвердились. Вот и сейчас: хоть и благодарный стальным рессорам за прерванный сон, Жан-Жак сначала взлетел вверх и ударился головой о деревянную крышу дилижанса, а потом тяжело опустился вниз на обитую кожей скамью. С начала путешествия мастер подложил под зад подушечку, которую вышила покойная Лили, но геморрой, раздраженный тремя днями пути, все равно отозвался острой болью.
– Что себе кучер позволяет?! – с возмущением обернулась к мужу почтенная дама в темном платье. – Он же не крестьян на сенокос везет!
Жан-Жак не понял, при чем тут крестьяне и сенокос: за окном стоял январь. Дама уже не в первый раз скрашивала мастеру монотонную скуку дороги своей несусветной глупостью. Когда в Страсбурге они с мужем уселись в дилижанс, Жан-Жак из вежливости осведомился, ездили ли его попутчики когда-нибудь в берлинском экипаже.
– Как – в Берлин? Нам в Людвигсбург надо! – воскликнула дама и стала неповоротливо выдавливать из кабины с трудом втиснутые туда телеса. Кучеру долго пришлось ее уговаривать; дама вернулась в экипаж, но Жан-Жака с того момента невзлюбила. Могла быть и другая причина: у мастера место было дешевле. В дилижансе он сидел спиной к лошадям и смотрел на уходящий пейзаж, в то время как дама и ее муж могли любоваться приближающимися видами за окном. Могли, но не любовались: усевшись в дилижанс, дама первым делом опустила на оконное стекло кожаную шторку, и потому смотреть было не на что. Несмотря на закрытое окно, в карете было холодно. При этом отсутствовала вентиляция – а от дамы исходила ужасная вонь. «И от меня, наверное, несет, – подумал Жан-Жак. – Но ведь сам себе не пахнешь». Он закрыл глаза и попытался забыться, однако проклятый геморрой напоминал о себе с каждой рытвиной и каждым камнем на дороге.
Путешествие мастера-боссиерера Жан-Жака Лойса в герцогство Вюртембергское началось рано утром в понедельник, когда он выехал из Нидервиля в Страсбург. Мастер сразу узнал дорогу: по тем же колдобинам, что и семь лет назад, когда ехал по ней в Нидервиль. Кучер гнал лошадей, не обращая внимания на ямы и недовольных пассажиров, и безрессорная французская карета пролетела весь путь за день, прибыв в Страсбург еще засветло. Жан-Жак чувствовал себя так, будто его, как того зайца, вывернули наизнанку и отбили деревянным молотком. Оставив скромный дорожный сундук в комнате на постоялом дворе, мастер поспешил на кладбище, где была похоронена Лили. Он постоял у ее камня, который за это время порос плотным здоровым мхом, и вошел в церковь. Поставил свечу и постарался представить Лили живой. Из этого ничего не вышло: мысли блуждали в других эмпиреях.
В сумерках мастер прошелся по городу, где прожил почти десять лет, но прогулка не всколыхнула в его душе ни чувств, ни воспоминаний. Хорошо, что он не поддался порыву задержаться в Страсбурге, а купил место в дилижансе, который отправлялся в Людвигсбург на следующий день. По дороге на постоялый двор недолгий колючий дождь загнал Жан-Жака в лютеранскую кирху, где в полумраке он споткнулся о могильную плиту французского маршала и незаконнорожденного сына курфюрста Саксонского. К себе в комнату мастер вернулся ковыляя.
Страсбург покинули ранним утром и сразу въехали в Священную Римскую империю. На границе не задержались: проездные бумаги у всех были в порядке; на подорожную Жан-Жака с подписью герцога Вюртембергского вообще едва глянули. Лошадей поменяли в Раштатте, где мастер пообедал припасенным с вечера страсбургским пирогом, запив его красным вином из дорожной фляжки. Баден-Баден проехали не останавливаясь: там все дорого, не по карману тем, кто едет почтовым дилижансом. Город приобретал известность своей целебной водой, и туда потянулась европейская знать. Жан-Жак, однако, был реалистом: маркграфы и герцоги умирали так же часто, как простолюдины. Вечером приехали в Карлсруэ, где остановились на постоялом дворе. За день проехали двенадцать часов – все же целых десять миль дороги! Столько же предстояло проехать и сегодня, чтобы прибыть в Штутгарт до темноты. Там планировался ночлег, а из Штутгарта до Людвигсбурга было уже рукой подать – всего две мили. Часа за два доедут.
Дорога стала лучше – дилижанс покатился мягко. Жан-Жак откинулся на спинку сиденья, и покачивание коляски перенесло его в мир детства. Маленький городок в Валлонской Фландрии и своих родителей он помнил плохо: заметив интерес мальчика к рисованию, они рано отослали его в Вену к дяде-гончару – чудаку и последователю Мартина Лютера. Жан-Жак больше мыл полы и убирал квартиру, чем учился ремеслу, но в шестнадцать лет ему повезло: в мастерскую по делу зашел Дю Пакье, директор только что открывшейся Венской фарфоровой фабрики. Дю Пакье заметил скромного юношу, который лепил из глины коня, и забрал его к себе в ученики. Жан-Жак пробыл на фабрике до ее закрытия в 1744 году. Домой, в родную Валлонию, на фабрику в Турне, он вернулся уже зрелым мастером.
В Турне платили хуже, чем в Вене, и работа была неинтересной. Он лепил мальчиков и девочек на цветочной поляне. Художников по скульптуре на фабрике не было, фарфоровые дети выставлялись на продажу нераскрашенными, и их никто не покупал. В Турне он женился. Получилось все как-то само собой: ему было уже за сорок, а Лили была немолодой дочерью домохозяйки. После свадьбы ничего не изменилось, разве что вместо одной комнаты у мастера стало три. Жена тихая, неразговорчивая – готовила, убирала, стирала, а в свободное время вышивала и вязала кружева.
Не успел Жан-Жак устроиться в Турне, как началась война за австрийское наследство, и город пал в битве союзных войск с французами. Мастер никогда не забудет, как после боя всех горожан: мужчин, женщин и даже подростков – по приказу Морица Саксонского погнали стаскивать трупы в овраг на опушке леса – генерал боялся гнилостной лихорадки. Коллективную могилу засыпали тонким слоем земли, и от оврага потом еще долго доносились шум больших крыльев и рычание хищников. И к чему все это было? Уже через два года в Аахене правители договорились, и город вернулся к австрийцам.
Осада Турне так напугала Лили, что бедная женщина больше ни дня не пожелала оставаться в родном городе. Они уехали, скитались по Европе – были в Берлине, Венеции, Неаполе, Дельфте. Потом появилась работа в Со, где он делал фигурные ручки для горшков и ваз, а после нее – в Орлеане, где лепил петушков на манер Меннеси, и наконец в Страсбурге. Там как-то весной умерла Лили – тихо и незаметно, как и жила. Он похоронил жену и в тот день поставил дома в стакан с водой ее любимые фиалки.
Из Страсбурга тоже пришлось уехать: Пауль Ханнонг перевел свою фабрику в немецкий Франкенталь, и, хотя директор предложил Жан-Жаку и другим работникам поехать с ним, мастер решил Францию не покидать – перебрался в Нидервиль. Первой его работой на новой фабрике стал фаянсовый волынщик: у молодого музыканта были длинные пальцы и шея. Жан-Жаку особенно удались складки на штанах и отложной воротник; лицо, однако, оставалось неживым. И все же даже таким его волынщик был лучше, чем пастухи и пастушки Иоганна Иоахима Кендлера с Мейсенской фабрики.
«Безликие, безрукие и безногие», – с издевкой подумал Жан-Жак, но тут же одернул себя: не от зависти ли эти мысли? Все знали, что Кендлер зарабатывает в десять раз больше, чем мастера на других фабриках.
С Кендлером его познакомил директор Людвигсбургской фарфоровой фабрики Йозеф Якоб Ринглер. Это было в Мейсенском павильоне Лейпцигской ярмарки, и Жан-Жак как раз рассматривал статуэтку из итальянской комедии: злодей Скарамуш похищает у кокетки Коломбины поцелуй; в ногах у влюбленной пары вьется мопс. Лица кукольные, застывшие; выражение получилось только у мопса, и то, наверное, случайно. А деревянный ствол, покрытый грубыми цветами, и ужасная клетка в руках Коломбины?! Просто не комильфо! Он так и сказал Кендлеру – ну, не этими словами, конечно. Похвалил раскраску, что для скульптора самое большое оскорбление, а особенно в случае, когда художниками руководит Иоганн Грегор Херольд, злейший враг Кендлера по фабрике. Иоганн Иоахим сразу от него отвернулся – заговорил с кем-то другим: мол, меня вся Европа знает, августейшие персоны за счастье почитают мои фигурки у себя в залах выставлять, а ты кто такой? Заштатный мастеришка малоизвестного завода… Ну, теперь подожди, Иоганн Иоахим! Его светлость герцог Карл Евгений Вюртембергский даст Жан-Жаку возможность показать, как надо лепить статуэтки! А Кендлер все же зря воюет с Херольдом: искусная раскраска яркими эмалями отвлекает от убогой лепки. Ему на Херольда молиться надо, а не интриговать против него. Изобразил Скарамуша с обвислыми на заднице штанами, с уродливым животиком. И Коломбина у него – ну просто размалеванная кукла! А фарфор ведь живой!
Коляску тряхнуло. Жан-Жак заерзал на неудобном сиденье, поправил сползшую подушечку. Опущенная шторка неплотно прилегала к стеклу, и в щель мастер видел бегущий за каретой ландшафт. Сначала ехали вдоль Рейна, но вскоре дорога ушла от реки к лесу: густые заросли Шварцвальда с пихтами, елями и уходящими в небеса корабельными соснами перемежались покрытыми снегом полянами, вокруг которых были и дубы, и клены, и буки, и березы. Под солнцем эти поляны взрывались россыпью цветов, как будто усеянные алмазами. Своей красотой они спорили с маленькими радугами, появляющимися между деревьями всякий раз, когда золотые лучи, прорвавшиеся сквозь мрак хвойной чащи, ударяли мириады микроскопических льдинок, взвешенных в легком морозном воздухе. Казалось, и сверкающие поляны, и веселые радуги были здесь для того, чтобы оспорить право леса на свое темное имя.
Садясь в дилижанс в Страсбурге, Жан-Жак был готов ко всему: нередко в оттепель или после дождей дороги раскисали, и пассажиры были вынуждены выталкивать из канав и разлившихся озерами луж увязший в грязи экипаж. Можно представить себе, что потом было с башмаками. Не говоря уже о простуде или, не дай бог, зимней лихорадке, которые так легко заработать в это время года. Но пока им везло: светило солнце, и мороз был достаточно сильным, чтобы дороги не раскисли, однако не таким, чтобы от него не спасала медвежья шкура, уже который год служившая мастеру одеялом. Последние несколько дней снег не выпадал, колея была наезжена, и дилижанс на перегонах не останавливался. Только раз кони вдруг застыли как вкопанные, заржали и стали рвать узду: через дорогу переходило семейство диких свиней. На косуль, оленей, зайцев и лис, которые тут были на каждом шагу, кони внимания не обращали, а волки и медведи пока, к счастью, не попадались.
Дорога то уходила от леса – и они проезжали маленькие городки и деревни, – то возвращалась к темным чащам и солнечным полянам. В поселениях всюду стояли дома с дверями и окнами, заколоченными досками. Уже который год шла война, и люди снимались с веками насиженных мест, отправляясь искать лучшую долю. В эту войну оказались вовлечены все части света: и Европа, и обе Америки, и Цейлон, и Индия, и Филиппинские острова. «Первая мировая война! Что скажут о нас потомки? – размышлял Жан-Жак. – Мы станем посмешищем истории. Вообразить только – войны идут одна за другой целое столетие!» А ведь совсем недавно казалось, что этому виден конец. Прусский король Фридрих сдавал свои позиции и был готов пойти на перемирие. Но в начале месяца умерла российская императрица Елизавета, и ее сукцессор, герцог Гольштейн-Готторпский Карл Петер Ульрих, взойдя на престол, в одночасье превратил Россию из врага в союзника Пруссии. Жан-Жаку стало грустно и почему-то подумалось, что этот переезд для него будет последним: ведь он начинал работу на Людвигсбургской фарфоровой фабрике в пятьдесят восемь лет.
Мастер решил думать о чем-нибудь другом, например о том, как его примут на новом месте. За директора фабрики Жан-Жак был спокоен: давний друг Ринглер и рекомендовал его герцогу. Мастера знали друг друга еще по Страсбургу: Йозеф Якоб, который был намного моложе Жан-Жака, видел в нем старшего товарища и наставника. Ринглер потом работал в Хехсте и Нимфенбурге, а в 1758 году по приглашению герцога Вюртембергского приехал в Людвигсбург. Привез туда секреты строительства печей и формулу глины, организовал фабрику. Герцог Карл Евгений был не просто меценатом. Он лично участвовал в художественных решениях и на фарфоровой фабрике, и во дворце: выбирал ткани для обивки комнат, репертуар для театра или оперы, одобрял планировку садов и оранжерей, эскизы столовой посуды и фарфоровых статуэток. Не исключено, что герцог даст аудиенцию новому боссиереру. Но как примет его обербоссиерер Иоганн Вильгельм Гец? Не назначили ли Жан-Жака через его голову? Этого мастер не знал, неизвестность же всегда его тревожила. А что другие боссиереры? Художники? Скульпторы? И будет ли возможность самостоятельно разрабатывать свои фигурки – ведь у него столько идей! Жан-Жак сделал и вез с собой одну такую новинку – попугая – в подарок герцогу. Птица и сейчас покоилась на коленях у мастера, завернутая в солому и заключенная в крепкую деревянную клетку. Ящик был сколочен знакомым столяром в Нидервиле за двадцать су – немалая сумма, на нее можно было купить бутылку доброго вина!
К Штутгарту подъезжали вечером. Когда-то пышный и шумный город вымер. Дома стояли темные, на улицах не было ни души. Герцог Карл Евгений перевел двор в любимый Людвигсбург, и бывшая столица пришла в запустение. «Этому городу конец», – подумал Жан-Жак. Остановились на постоялом дворе, где, как и в предыдущий день, им предложили холодную телятину, кислое вино и постель, кишащую клопами. Жан-Жак так устал с дороги, что не заметил ни запашка, идущего от мяса, ни укусов ночных гостей. Кроме усталости, возникло и другое, давно забытое чувство радостного возбуждения. В жизни начинался новый этап – что уготовила ему судьба?
 
2
Когда дилижанс остановился у городских стен Людвигсбурга, Жан-Жак в щелку увидел только кустарник, канаву и пустынную дорогу, которая уходила в сторону оставленного ими Штутгарта. Кучер открыл дверку, опустил подножку, и трое пассажиров соскочили на землю. Вернее, соскочили двое; третью пришлось вытаскивать.
– Таможня. Проверка, – объявил кучер.
У новеньких Штутгартских ворот стоял пост: двухэтажный дом с колоннами. Из него вышли два гарнизонных инвалида и собрали документы.
– Смотри, подпись Карла Евгения, – сказал молодой солдат старшему товарищу, тыча изуродованными пальцами в подорожную Жан-Жака. Одноглазый сержант ухмыльнулся в усы:
– Интересно, которая из нежных ручек водила его рукой?
Солдат поперхнулся смехом: к дилижансу подходил офицер с напомаженными усами. Жан-Жак отметил про себя: во-первых, герцог – большой любитель женщин и, во-вторых, подчиненные его не любят.
Формальности были соблюдены, и экипаж въехал в город. Толстая дама подняла шторку. Дорога превратилась в аллею, обсаженную высокими липами; из-за деревьев проглядывали добротные дома.
– Ах, посмотри, Ганс, какой дворец! Просто новый Версаль!
В отличие от дамы, которая явно Версаля не видела, Жан-Жак знал французский дворец по годам работы на фабрике в Со. Он высунул голову в окно и постарался выгнуть шею так, чтоб посмотреть в сторону движения. За чугунной решеткой начинался французский парк с фигурно подстриженными деревьями, дорожками, фонтанами, клумбами и прудом посередине. Клумбы на зиму были заботливо укутаны полосами грубой материи. Парк упирался во дворец, перед которым блестели застекленные оранжереи. Безусловно, и дворец, и парк производили впечатление, но до Версаля им было далеко. Шея заныла, и Жан-Жак откинулся на спинку сиденья.
У герцогского дворца стояла застава. Дилижанс свернул в улочку налево и выехал на Марктплац. Был четверг, базарный день, и площадь гудела от шума голосов. Жан-Жак увидел памятник герцогу Эберхарду Людвигу, основателю города. Молодой воин приветствовал мастера, высоко подняв в правой руке маршальский жезл. Во второй руке, над безруким туловищем в доспехах, герцог держал голову с пышными усами. Голова изображала, по всей вероятности, несчастного турка. Из головы и из культей били каменные струи крови. «Оковалок», – улыбнулся Жан-Жак, вспомнив слово, которым друг-художник из Страсбурга называл дородных дочерей местного маркиза. Вокруг большой площади расположились евангелическая кирха с башнями-близнецами, здание местного самоуправления и другие дома. Напротив евангелической стояла недостроенная церковь неизвестной конфессии. Из-за скопления народа ехать дальше было невозможно. Дилижанс остановился.
Рыночную площадь заполняли лотки, столы и торговцы, запросто разложившие свой товар на рогоже или прямо на земле. Кроме говора людей и зазывных криков продавцов, в воздухе стояло блеяние, мычание, кряканье, кудахтанье, клекот и визг домашних животных. Их трудно было отличить от крика и писка детей, которых, правда, в отличие от животных, не убивали тут же на месте по желанию покупателя. Запах крови смешивался с запахом человеческих и звериных испражнений: и свежих, и оставшихся на площади со времени последнего дождя. Жан-Жак порадовался, что это был не летний день, когда к запахам, усиленным во много раз, добавляются полчища мух.
Кроме животных – живых и мертвых, целых или разделанных на части, – на площади можно было купить картошку, лук и яблоки, свежеиспеченный хлеб, муку, масло, яйца, молоко, сало и ветчину, колбасы, вино – как в бутылках, так и на розлив, – мыло, свечи, дрова, торф, постное и лампадное масло. Тут точили ножи, подковывали лошадей; портной штопал на локтях и коленях дыры, а сапожник заделывал их на подошвах башмаков. Продавали льняное полотно, горшки и миски. Меняла с весами вместо денег европейских монархов выдавал путешественникам монеты Священной Римской империи или местные, герцогства Вюртембергского.
– Апельсин для досточтимого господина! Апельсин для почтенной матроны! Прямо из солнечной Севильи! – послышался сбоку звонкий голос. Молодой торговец подбежал к дилижансу и протянул в окно небольшие желтые плоды.
Дама с негодованием отвернулась, а Жан-Жак посмотрел на паренька. Смышленое лицо было обрамлено густыми светлыми волосами. Красивые тонкие руки, с потрескавшейся от мороза кожей, сжимали по апельсину. На плече была торба, из которой шел манящий аромат.
– Возьмите, господин! Не пожалеете! – Парень улыбнулся и подмигнул мастеру. – Сладкий, как поцелуй девушки.
На молодом торговце были старая сорочка, рваные панталоны без чулок, дырявая не по росту куртка и сбитые деревянные башмаки.
– Сколько?
– Всего один крейцер, добрый господин.
– У меня нет мелких денег. Вот, отнеси меняле. – И Жан-Жак дал юноше тяжелый экю.
Дама в ужасе закатила глаза. Казалось, сейчас она наконец выскажет все, что думает об этом нестерпимом французе-музыканте, которого судьба послала ей в испытание. В том, что сосед был музыкантом, дама не сомневалась. Без дома, без семьи, без благочинных манер, без своего места в мире. Как ее сын, от которого она отказалась и который уже давно скитается по Европе, если не умер где-то под деревом у дороги. Мысль об испытании, однако, вернула даму в состояние надменной брезгливости, ведь она приняла и с честью пронесла этот крест, не сбившись на крик, гнев – даже на контакт с легкомысленным артистом.
Жан-Жак открыл дверку дилижанса и, удостоверившись, что под ногами нет ничего, кроме мерзлой земли, спрыгнул вниз.
– Я дойду пешком. Далеко до постоялого двора «У охотничьего рожка»?
– Нет, тут совсем близко! – Кучер обрадовался, что не должен отвозить пассажира на место, быстро слез с облучка, стащил с крыши дилижанса небольшой сундук с ручкой и поставил его рядом с мастером. – Вернетесь на Фордере Шлосштрассе – и налево. Как дойдете до середины дворца, напротив будет «У охотничьего рожка». Там останавливаются гости герцога.
– Я по его приглашению и приехал, – сказал Жан-Жак не столько для кучера, сколько для дамы. Та негодующе вскинула голову. На этом жесте отношения мастера со своей попутчицей закончились. Ее муж по-прежнему спал, что делал на протяжении всей дороги. Наверное, это была защитная реакция, выработанная за долгие годы супружества.
Вернулся молодой торговец:
– Вот, тут сто сорок два крейцера – два забрал меняла. Пересчитайте, господин, мне чужого не надо. – И юноша вложил в ладонь Жан-Жаку столбик серебряных и медных монет.
Мастер отдал крейцер за апельсин, а остальные монеты ссыпал в кожаный мешочек, стянув его потуже шнурком.
Парнишка взглянул на медную монетку и, ловко щелкнув пальцами, перевернул ее на другую сторону. Блеснули две четверки.
Лицо юноши осветилось улыбкой:
– Ух ты! Это мне на счастье!
 
– Хочешь заработать еще крейцер? Помоги мне отнести вещи на постоялый двор «У охотничьего рожка». Знаешь где?
Паренек схватил сундук:
– Ну конечно! Но это не так близко. Может, господин не пожалеет двух крейцеров?
Господину не было жалко двух крейцеров, хотя парень и выглядел явным мошенником. Предчувствие подтвердилось, когда они миновали лоток с фруктами, где торговал бойкий итальянец. Там были и севильские апельсины – по два крейцера за три штуки. Чтобы отвлечь внимание Жан-Жака, молодой плут разыграл сценку. Он поставил сундук на землю у стола зеленщицы, дебелой бабы с отвислыми красными щеками, подбежал к девушке, которая нагнулась над корзиной с брюквой, ущипнул ее за полный локоть, не дожидаясь реакции, подхватил сундук и выскочил с ним на улицу. Жан-Жак поспешил за ним, но краем глаза успел заметить лицо обернувшейся вослед девушки – румяное и не лишенное привлекательности.
– Андреас! Ты у меня получишь!
– Яблоко от яблони… – проворчала краснощекая зеленщица.
– Это твоя любимая? – подмигнул пареньку Жан-Жак.
– Она бы не прочь, – засмеялся тот в ответ, – но ее мамаша меня на дух не переносит. Как и мою мать в свое время. До сих пор завидует, что ту двадцать лет назад взяли горничной на постоялый двор.
– Так мы ее увидим?
– Нет, это был другой двор. Она давно умерла, я ее не помню. – Андреас замолчал.
Теперь, когда они шли рядом, у мастера появилась возможность лучше рассмотреть своего спутника. Что-то в юноше притягивало его: то ли несимметричное лицо с большим прямым носом, то ли тонкие чувственные губы, постоянно растягивающиеся в улыбке, то ли зеленые хитрые глаза. Андреас был высоким и стройным, но еще по-детски неуклюжим, с длинными ногами, крепкими икрами, тонкой талией и округлыми, немного женственными бедрами. Его сорочка была расхристана донизу, до втянутого от постоянного недоедания живота, а по бокам едва прикрывала отвердевшие от холода алые соски. Плечи у паренька были широкие, и грудь, хоть еще плоская и безволосая, обещала развиться в красивую грудь молодого мужчины.
Прошли заставу. На посту у шлагбаума стояли трое лейб-гусаров Вюртембергского батальона. Андреас посмотрел на них с завистью.
– Меня тоже записали в армию, двадцать крейцеров дали, – похвастался он. – Буду пехотинцем. Но со временем, может, переведут в мушкетеры или даже в бомбардиры.
– А сколько тебе лет?
– Семнадцать в ноябре исполнилось.
– Не боишься? Ведь могут послать на войну.
– Конечно, пошлют! Мы скоро выходим. Уже завтра выдадут форму, и начнем маршировать и учиться стрелять и колоть. Дождаться не могу!
Жан-Жаку вдруг захотелось прижать этого несмышленыша к себе, уберечь его. Но мастер взял себя в руки.
– Не ровен час убьют.
– Ну и что. – Голос парня неожиданно стал взрослым, холодным и безразличным. – Найдется кто-то другой продавать приезжим апельсины. Ну вот, мы и пришли.
Они остановились у трехэтажной гостиницы, на крыше с правой стороны покачивалась на ветру кованая вывеска в виде золоченого охотничьего рожка. Жан-Жак достал две монетки и протянул Андреасу. Тот сжал их в левом кулаке, там, где уже был его «счастливый» крейцер. Секунду стояли молча. Юноша топтался на месте – не уходил.
– Что мне терять? – как будто оправдываясь, вновь заговорил он. – Родился без отца, а как мать умерла, мне и трех не было. Армия – для таких как я: там и поесть дадут, и оденут.
– Ты смотри осторожно там, на войне.
– Были на войне?
– Бог миловал.
– А вы кто?
– Я скульптор по фарфору, приехал сюда на фабрику делать статуэтки. Знаешь, что это такое, видел когда-нибудь?
– Нет. Какие такие статуэтки?
– Фигурки: дамы, кавалеры, пастухи и пастушки, зверушки разные.
– А можете меня сделать из фарфора? Торговца апельсинами?
– Могу.
– И герцог меня увидит?
– Если хорошо сделаю – не только увидит, но и поставит у себя в кабинете или в зале для ассамблей.
– Добрый господин, прошу вас, сделайте такую фигурку, и чтобы сразу было видно, что это я, хорошо? А ваши деньги я вам верну. Ну пожалуйста!
Паренек разволновался: к лицу прилила кровь, зеленые глаза заблестели, и он протянул мастеру монеты. Жан-Жак смутился:
– Я и так сделаю, не надо денег. Но тут такое дело…
– Какое?
– Мне надо тебя нарисовать – чтобы лепить не по памяти, а с наброска. Ты сможешь прийти ко мне завтра?
– Когда?
– Утром. В десять.
– Я буду!
– Спросишь Жан-Жака.
Мастер неожиданно для себя снял с головы фетровую треуголку и протянул парню:
– Это тебе – чтобы на войне холодно не было. И чтоб в фарфоре выглядел достойно!
Андреас смутился, но треуголку взял.
– Шляпы у меня отродясь не было.
Он надел ее, но тут же снял и дальше стоял, прижимая рукой к бедру.
– А вы как же?
– У меня другая есть – новая.
– Так завтра в десять. Не забудьте только!
Андреас развернулся и пошел вниз по улице. Он уходил вприпрыжку, как ходят дети или молодые люди, у которых нет никаких забот. У Жан-Жака тоже появилось приятное чувство легкости и даже захотелось взбежать по лестнице к двери гостиницы, но он вовремя опомнился. Всходя по крутым ступеням – с сундуком в одной руке и ящиком с фаянсовым попугаем в другой, – мастер пожалел, что так быстро отпустил Андреаса.
В гостинице его встретил переполошенный Ринглер:
– Коллега, как хорошо, что дилижанс не задержался. Я вас уже час дожидаюсь. Но это не важно! У нас новости: Гец умер, вчера мы его похоронили. Все на фабрике взбудоражены, ходят разные слухи.
– Какие?
– Это тоже не важно, – отмахнулся директор. – Важно то, что завтра в десять у вас аудиенция с герцогом. Вам надо приготовить платье, завиться и отдохнуть с дороги.
– В десять я не могу. – Слова вырвались сами собой – Жан-Жак не успел прикусить язык. Но Ринглер не понял его.
– Не волнуйтесь: мы всё успеем – к десяти вы будете готовы. Я уже договорился и с куафером, и с прачками – вас ждут. Главное, продумать, что вы будете говорить герцогу.
– А что надо говорить на аудиенции?
– Скорее, чего не надо говорить. Ну, например, не вздумайте ругать Бустелли – вы же это любите, я знаю. Он, кстати, уже месяц работает у нас на фабрике. Коллега, я просто умоляю вас – ради вашего же блага! Речь идет о работе, о куске хлеба, о крыше над головой: забудьте о своем мнении на этот час. Скажите герцогу то, что он хочет слышать!
Ринглер ушел, но обещал вернуться и помочь Жан-Жаку с подготовкой к аудиенции. Мастер стал раскладывать сундук в отведенной ему комнате на третьем этаже. Настроение было испорчено; мысль о том, что Андреас не найдет его завтра в гостинице, как заноза, не давала покоя. К тому же тут оказался Бустелли, и это значило, что придется работать рядом с идейным врагом. Вот и оказались вещими его сны. А все же интересно: какой он, этот Бустелли?
Покончив с сундуком, Жан-Жак подошел к окну, которое выходило на сторону города, и посмотрел на новые двух- и трехэтажные дома палевого цвета, обшитые тесом и покрытые свежей штукатуркой. За ними виднелся маленький пустырь, на котором стоял старый бревенчатый домик с двумя трубами – по сравнению со своими соседями он казался кукольным. «Кто там живет?» – подумал мастер, и в ту же секунду дверь домика открылась, и из него вышла сухая старушка. Она аккуратно закрыла за собой дверь и направилась вниз по узкой улочке.
Жан-Жак вспомнил об апельсине. Он разрезал фрукт ножом и впился в оранжевую массу. Зубы свело – есть эту кислятину было невозможно. Мастер бросил апельсин и прилег отдохнуть: до возвращения Ринглера еще оставалось время.
 
3
Когда Жан-Жак проснулся после дневного сна, солнце еще не село. Как и обещал, появился Ринглер, и они пошли в казармы за дворцом. Отдали белье прачкам и через Марктплац направились к куаферу. Жан-Жак надеялся отыскать Андреаса, но парнишки уже не было. Торговцы со своим товаром убрались восвояси, и площадь опустела. Ринглер оставил мастера у куафера на Альте Зеештрассе и простился до следующего утра.
Жюль, французик из Божоле, расфуфыренный и напомаженный, вился вокруг кресла с мастером, как весенняя муха вокруг свеженаложенной кучи. Его ноги в лиловых чулках пританцовывали, руки порхали, а локоны то взмывали вверх, то падали вниз, при этом возвращаясь точно на то же место, с которого секунду назад их сорвала беспокойная Жюлева натура. Началось, правда, с того, что куафер попытался за полталера всучить Жан-Жаку старый «аллонж бинет», парик, которому было по меньшей мере лет тридцать.
– Господин, купите – не пожалеете! Конечно, за эти деньги парик не из волос, а из собачьих хвостов, но из самых что ни на есть первоклассных! – увещевал он мастера.
– Ну нет, почтеннейший! Я же не из Черного леса приехал, – рассмеялся Жан-Жак. – Этот парик еще успел поносить Бах-отец. Уложите-ка мне лучше волосы в «крыло голубя». Сумеете?
– Сумею ли я?! – обиделся Жюль. – Да я был любимым куафером герцога Орлеанского!
– Который сжег все свои картины с нагими женщинами?
– Того самого, того самого! – Жюль был рад, что имя его патрона получило такую широкую известность. – Не понимаю, что находят красивого в нагих женщинах? – продолжал он, по-прежнему пританцовывая вокруг кресла. – Вот мужское тело, с развитым торсом и мускулистыми руками и ногами, это совсем другое дело…
В конце куафер предложил завязать хвостик сиреневым бантом – Жюль отдавал явное предпочтение сиренево-лиловой гамме, – но Жан-Жак выбрал черную ленту. Из зеркала, которое поднес ему куафер, смотрел благообразный господин. На висках черные с проседью волосы были аккуратно уложены в локоны, сзади же стянуты ленточным бантом.
– Припудрю только… – И куафер бросился к столику, проделав пируэт, которому позавидовал бы даже покойный Мишель Блонди.
– И не вздумайте, – отмахнулся Жан-Жак.
– С вас шесть крейцеров.
Мастер дал французу лишние полкрейцера, и радостный Жюль побежал открывать ему дверь, выбрасывая ноги, как цапля. Локоны куафера снова взмывали и падали, проделывая это с той меланхоличной размеренностью, с какой кивают мейсенские китайцы, если легко прикоснуться пальцем к их фарфоровым головкам.
В надежде найти Андреаса Жан-Жак вернулся на рыночную площадь. Безрезультатно. Он зашел в лавку, где торговали одеждой, и купил новую фетровую шляпу и шерстяные светло-серые чулки. В другой лавке, у парфюмера, приобрел пузырек лавандовой туалетной воды и поспешил домой. Уже стемнело, а Жан-Жак хотел выспаться перед аудиенцией. В комнате он нашел постиранное и сложенное белье – местные прачки работали быстро. Мастер разделся донага, натерся мазью с меркурием и арсеникумом – от нательных насекомых – и лег спать. Его сразу укусил клоп – этих никакая мазь не брала, – но к их укусам Жан-Жак себя уже приучил. Тем более что другого выхода не было.
 
Утром Жан-Жак, как обычно, проснулся рано. Первым делом взял льняное полотенце и стал обтираться: начал с лица, а потом перешел на шею, плечи, руки и грудь. Подольше задержался на подмышках – средоточии дурного запаха. Заведя руки за спину, энергично, как делал это каждый день, потер спину и зад. Потом перешел к ногам и вытирал их долго и тщательно, уделяя особенное внимание пяткам и местам между пальцами. Сделав это, отложил полотенце и взял ветошку. У мастера было заготовлено множество таких кусочков миткаля; он часто пользовался ими и, когда уходил из дома, не забывал прихватить два-три с собой. Стараясь не раздражать беспокоящий его геморрой, Жан-Жак стал аккуратно протирать внутренние части ягодиц, оттягивая их поочередно и перекладывая тряпицу из одной руки в другую. Как мастер и опасался, на ней осталась кровь. Использованную ветошь он бросил в полный жидкости ночной горшок – слуга вынесет.
По окончании утреннего туалета Жан-Жак разложил на кровати свое платье, осмотрел его и остался доволен. Надел полотняную сорочку с костяными пуговицами, узкие панталоны заправил в новые шерстяные чулки, а поверх панталон натянул льняные штаны-кюлот, пристегнув к чулкам пуговицами из рога. Надел камзол, а на него – кафтан из полосатого темно- и светло-зеленого льна на двух пуговицах. Ноги засунул в модные башмаки на низком каблуке и застегнул медные пряжки. На голову, на свежее «крыло голубя», осторожно приладил новую треуголку. Втер в шею несколько капель драгоценной туалетной воды. Встал во весь рост, потянулся – он был готов.
Выйдя из комнаты, Жан-Жак подозвал слугу и наказал ему задержать Андреаса, когда тот придет, а если парень не сможет ждать, попросить его вернуться вечером, часам к пяти. Слуга высокомерно кивнул. Мастер вернулся в комнату, осторожно достал из клетки красно-синего, с большим желтым клювом фаянсового попугая, отряхнул его от соломы и завернул в специально приготовленное белое полотно.
Когда пришел Ринглер, Жан-Жак показал ему статуэтку. Директор долго рассматривал попугая, одобрительно щелкал языком и наконец вынес вердикт:
– Герцог будет в восторге, коллега. Я и не знал, что вы такой искусный скульптор: птица прямо как живая! И такая большая!
 
За ночь погода изменилась – неожиданно наступила оттепель, и вместо вчерашней дороги Жан-Жак увидел перед собой непроходимую топь, по которой ездили экипажи, разбрасывая во все стороны комья грязи. Дворцовые ворота находились прямо напротив, но Ринглер отвел мастера в сторону от гостиницы – к счастью, директор знал место, где грязи было меньше. Дождавшись, когда дорога опустеет, они стали перебираться через нее, перескакивая с одного сухого бугорка на другой.
– Коллега, не зевайте! – подгонял мастера Ринглер.
Директор с Жан-Жаком уже были на дворцовой стороне улицы, как вдруг мимо промчалась запряженная цугом карета, окатив их коричневой жижей.
– Маркграф Баден-Дурлах! – в отчаянии закричал Ринглер, хотя какое имело значение, под чью грязь они попали?!
По дорожке, идущей вдоль дворцовой ограды, вернулись к воротам. Директор показал гусару у будки пропуск, и их впустили во внутренний двор. Мастер хотел осмотреться, но Ринглер потянул его за рукав:
– Не сейчас, мой друг! Надо еще привести вас в порядок.
Внутренний двор был обрамлен галереями, которые соединяли дворец-резиденцию с бывшим охотничьим замком. Вход в апартаменты герцога был из галереи со стороны Фордере Шлосштрассе. В дверях мастера столкнулись со слугой, который выносил ночной горшок. Урыльник был полон, и слуга нес его так бережно, что можно было подумать, там находится нечто драгоценное. Но и Жан-Жак, и директор Ринглер прекрасно знали, что драгоценностью был сам горшок; фарфоровый сосуд тридцатых годов – изделие Мейсенской фабрики – был разрисован бытовыми сценками, которые своим содержанием соответствовали назначению сосуда: у терема, на фоне пальм и резвящихся животных, в сопровождении слуг богатая женщина подмывала обкакавшегося младенца. Над всем этим летал зеленый дракон, из пасти которого валил густой черный дым. Картинка была стилизована под китайскую, как любили делать в то время в Европе, и исполнена яркими эмалевыми красками. Такие сюжеты назывались «шинуазери». Раскраска герцогского ночного горшка была, несомненно, руки самого Херольда, и стоил он больше годового жалованья директора Людвигсбургской фабрики.
Слуга отошел от дворцовых ворот и, крепко обхватив горшок двумя руками, вылил его содержимое на улицу, прямо туда, где еще минуту назад прыгали с бугорка на бугорок Жан-Жак и Ринглер. Потом вернулся, осторожно помыл урыльник, спрятал его в служебную кладовку – до следующего раза, когда герцог услышит зов природы, – и только после этого почистил платье мастера.
Директор остался у входа, а Жан-Жак последовал за слугой в апартаменты герцога Вюртембергского. Ни лестница, по которой они поднимались на второй этаж, ни галерея, через которую шли к покоям Карла Евгения, не произвели на мастера особого впечатления. Лестница была спиралевидная и не очень широкая, галерея – хоть и интересная своим лепным карнизом – была вся белая.
В конце галереи провожатый передал Жан-Жака ливрейному слуге, и тот ввел мастера в первую переднюю, где по рангу ему полагалось ждать герцога. Это была большая зала, совсем недавно обитая зеленым шелковым дамастом с тисненым рисунком – попугаями на ветках. «Какое совпадение!» – обрадовался Жан-Жак. Он отметил лепных путти на карнизах по углам залы – аллегорические времена года – и светлые дощатые полы, разделенные на квадраты полосами мореного дуба. В центре каждой стены было зеркало с консолью. На консолях стояли китайские фарфоровые вазы, сами же зеркала были забраны витиеватыми рамами. На стенах висели портреты герцогской семьи, был тут и портрет Карла Евгения: подросток в напудренном старомодном парике опирался на комод, где лежали горностаевая мантия и железный шлем с перьями – символы герцогской власти.
Задерживаться в этой комнате, однако, не стали: слуга открыл следующие двери, во вторую переднюю. Тоже заново отделанная, она выглядела намного богаче. Стены и потолки были обиты белыми деревянными панелями с позолоченным резным орнаментом. На карнизах – лепные драконы и фантастические птицы, на полу – наборный паркет. На двух палисандровых комодах с бронзовыми ормолу – фарфоровые блюда. Все пространство от мраморного камина до потолка занимало золоченое зеркало, такие же зеркала висели и на других стенах. По периметру зеркальной поверхности золотом были нарисованы цветы и бабочки, которые гармонировали с рамами в виде древесных стволов и ветвей.
«Это большая честь. А может, меня ведут в залу для ассамблей?» Но нет – слуга указал мастеру на место около карточного столика, где ему надлежало ждать герцога, и удалился, неслышно прикрыв за собой двери. Жан-Жак взглянул на столик: там были разбросаны карты для игры в вист. Мастер вздохнул – эту модную игру он так и не осилил.
Из передней вело двое дверей – слева и справа от Жан-Жака, – и мастер стоял, гадая, откуда выйдет герцог. Карл Евгений Вюртембергский вышел из правых. За ними мастеру открылась длинная красная зала для ассамблей, за которой анфилада комнат продолжалась. На короткий миг чувства зрения, слуха, обоняния Жан-Жака попали под атаку блистающей драгоценностями толпы придворных, резких звуков клавесина и парфюмерного запаха жасмина. Створки дверей за герцогом закрылись, и видение исчезло.
Суверен, должно быть, встал из-за стола: его челюсти что-то дожевывали. В руке, за фигурную граненую ножку, он держал огромный бокал, в котором из стороны в сторону тяжело перекатывалось бордовое вино.
– Лойс?
Жан-Жак склонился в низком поклоне:
– Точно так, Ваше светлейшее высочество.
– А что это у вас в руках? – Герцог указал на сверток.
– Это мой скромный дар Вам, сир. – Мастер развернул и с поклоном протянул герцогу фаянсового попугая.
Реакция была мгновенной:
– Эта птица – само совершенство! Ни прибавить, ни отнять.
– С Вашего позволения, я все же не соглашусь с Вашим светлейшим высочеством. Этой статуэтке недостает самого главного.
Карл Евгений нахмурился и на шаг отступил от мастера:
– Как так? Чего еще?
– Клейма Людвигсбургской фарфоровой фабрики: двух рыб, скрещенных под герцогской короной. – Жан-Жак указал на бокал и смиренно поклонился до земли.
Разгибаясь, мастер понял, что достиг желаемого результата. Смеясь, герцог смотрел на вырезанный в стекле герб, где в двух полукругах, наложенных друг на друга и открытых в разные стороны, только знаток геральдики смог бы угадать древний христианский символ.
 
– Хорошо сказано, господин обербоссиерер! – Карл Евгений приблизился к мастеру и одобрительно хлопнул его по плечу.
Внутри у Жан-Жака все ликовало, но он не подал виду – лишь вновь склонился в поклоне.
– Эта птица хорошо приживется в первой передней, – предложил новый обербоссиерер Людвигсбургской фарфоровой фабрики.
Герцог не понял. Он открыл двери и как будто впервые увидел зеленых шелковых попугаев.
– Вы правы! Тут ей как раз и место!
Мастер поспешил следом:
– Если Ваше светлейшее высочество позволит, я вылеплю для попугая друга – белого какаду.
– Позволю, – великодушно согласился герцог, ставя попугая на комод. – Вот тут, под моим портретом, им будет и место. Портрету восемнадцать лет: придворные твердят, что я совсем не изменился с тех пор – только возмужал. Но это, конечно, лесть. Я тогда только что приехал из Пруссии, от дяди Фридриха, и вступил в совершеннолетие. Хорошо помню тот день – я тогда взял Швабию. – Он громко рассмеялся. – Взял дважды.
Герцог вернулся во вторую переднюю, поставил бокал на карточный столик и сел в кресло, опершись руками о подлокотники и вытянув длинные ноги в сапогах с раструбами и квадратными носками. Низкие каблуки с короткими серебряными шпорами провели по свеженатертому паркету две глубокие борозды.
Слова придворных о том, что за восемнадцать лет герцог ничуть не изменился, действительно являлись не чем иным, как грубой лестью. Вместо свежего личика на старом портрете Жан-Жак видел перед собой обрюзгшее лицо человека, уставшего от придворных интриг, любовных утех, охоты и увеселений. На голове герцога плотно сидел напудренный парик с косичкой, завязанной синим шелковым бантом, второй такой же красовался на шее, поверх ажурного жабо. Рыхлое тело властителя Швабии было затянуто в расшитый золотом и отороченный бахромой атласный камзол, поверх которого щегольски сидел длинный темно-синий кафтан с массивными золотыми пуговицами. Из-под широких, с отворотами, рукавов выглядывали тончайшие брабантские кружева. Отсутствие орденской ленты, зимних шелковых чулок на меховой подкладке и туфель с золотыми пряжками указывало на то, что после завтрака герцог готовился к конной прогулке либо охоте.
– Садитесь, Лойс. – Карл Евгений указал на табурет и посмотрел на мастера долгим взглядом. Только глаза герцога не изменились и оставались такими же проницательными, как на портрете.
Сидеть в присутствии повелителя земли была редкая честь, которой удостаивались только вельможи, но герцог любил изредка проявлять «человеческие» качества. К тому же, как меценат, он с бо́льшим удовольствием разговаривал с понравившимися ему художниками и музыкантами, чем с маркграфами.
– А что это за недоеденный фрукт перед птицей? – продолжал говорить о попугае герцог. – Я такого не знаю.
– Я его нашел в новейшем атласе «Pomologia» Иоганна Германна Кноопа, – соврал мастер Лойс.
На самом деле он смоделировал плод с рисунка на блюдце Мейсенской фабрики начала двадцатых годов, которое видел в кабинете у Дю Пакье: в саду с диковинным колодцем, цветущими растениями и летающими насекомыми, перед кустом с разноцветными плодами в восхищении застыл китайский мандарин.
– Похвально, Лойс, похвально! А теперь скажите, чем, по-вашему, должна заниматься моя фабрика? Говорите откровенно, не бойтесь – я люблю, когда со мной говорят начистоту.
Жан-Жак прекрасно понимал, что начистоту с герцогами разговаривать нельзя, но он не знал, что любит и чего не любит его новый хозяин – за исключением вездесущего Бустелли, конечно.
– Ваше светлейшее высочество…
– Да?
– Сейчас все следуют вычурному вкусу…
– Он принят при всех дворах Европы, – перебил герцог. – Мне Ринглер говорил, что вы знаете Кендлера с Мейсенской фабрики. Вот и делайте все как он.
– Как Кендлер не хочу, – невольно вырвалось у Жан-Жака.
Герцог нахмурился:
– Почему?
– У него одна поза – жизни нет. А время вычурности прошло. Этот стиль изжил себя! Идет новое время, и оно требует от художника свежего взгляда. Нужна не стилизация, а натурализм, приближение к классическим стандартам. Я хотел бы создать серию фигурок простолюдинов…
Герцог скривился.
– Нет, Ваше светлейшее высочество, не пастухов и пастушек, исполненных на тот же манер, что и безликие придворные, а жителей Вашего герцогства, представителей разных профессий, которые будут изображены в своей стихии. Продавец фруктов, торговец картами и гравюрами, жнец – все эти крестьяне, торговцы, ремесленники и даже попрошайки оживут. Они будут не куклами – как у Кендлера или тем более у Бустелли, – а реальными людьми, с их характерными костюмами, индивидуальными деталями, а главное – с их реалистической анатомией.
Герцог встал и недовольно заходил по комнате. Жан-Жак вскочил и продолжал говорить стоя. Он забыл все, о чем предупреждал его Ринглер, и выложил перед герцогом свои взгляды и на вычурный вкус, и на Кендлера, и на Бустелли. При каждом упоминании имени Бустелли герцог мрачнел все больше, пока наконец не прервал мастера:
– Лойс! Замолчите! Я не желаю слышать этого имени. Утром мне доложили, что неблагодарный уехал обратно в Нимфенбург. Как будто я мало ему платил?!
– Я уверен, что великодушный герцог не обижал мастера по фарфоровой скульптуре, – поспешил вставить Жан-Жак.
Карл Евгений пристально взглянул на него, подвоха не усмотрел и гордо заявил:
– Никто не посмеет сказать, что герцог Вюртембергский жалеет деньги на искусство! Мои мастера получают жалованье, как на лучших фабриках Европы. Вас я тоже не обижу – будете довольны, Лойс.
Жан-Жак молча ждал: сейчас должна была последовать самая важная часть аудиенции.
– Что вы скажете о двадцати шести флоринах в месяц?
«Почти пятнадцать талеров», – быстро пересчитал в уме мастер и поклонился суверену.
– Скажу, что Ваше светлейшее высочество необыкновенно щедры.
Карл Евгений засмеялся:
– И я это скажу! – Герцог взял со столика бокал с вином и отхлебнул большой глоток. – К тому же я временно назначаю вас первым скульптором фабрики. Эта должность тоже была за Гецем.
– Вы слишком добры, сир.
– Теперь очередь за вами. Докажете своими работами, что «свежий взгляд» не просто слова, – должность останется за вами. Ну что, Лойс, есть у вас просьбы или пожелания? Сейчас самое время просить вашего герцога.
– Ваше светлейшее высочество, осмелюсь попросить, чтобы мне вместо денег не выдавали белый фарфор. Я ведь не художник, мне с ним нечего делать.
Частично платить нераскрашенными вещами было практикой всех европейских фабрик, но мастер решил еще раз испытать фортуну.
– Я подумаю, – недовольно буркнул герцог и отвернулся. Аудиенция была окончена.
Жан-Жак поклонился до земли и, не распрямляясь, задом засеменил туда, где, по его предположению, находились двери.
– Лойс! Вас, кажется, зовут Иоганн Якоб? – услышал мастер голос герцога.
– Жан-Жак, Ваше светлейшее высочество.
– Ну, в Швабии вы – Иоганн Якоб. – Герцог сглотнул и причмокнул. – Я уже распорядился.
Иоганн Якоб услышал, как навстречу его заду скрипнули открываемые слугой дверные створки, понял, что его расчет был верным, и попятился быстрее. Уже через секунду двери закрылись перед ним. То есть за ним, но при этом все же – перед.
 
4
Ринглер ждал его в галерее. Директор переминался с ноги на ногу, как будто встреча с горшком герцога напомнила его организму о естественной нужде. Однако оказалось, что он возбужден только что полученной информацией, которую с трудом сдерживал в себе.
– Коллега, вы не поверите, что произошло! – выплеснул он наконец новость, которая не давала стоять спокойно. – Представляете, Бустелли сегодня утром уехал обратно в Нимфенбург! Только дождался жалованья – собрал вещи и сбежал! И кроме пары статуэток с китайцами, ничего фабрике не оставил. Герцог в ярости. Не хочет даже слышать его имени. На меня злится, что я его пригласил. А в чем моя вина? Ну в чем, Жан-Жак?
– Иоганн Якоб.
– Как?
И Иоганн Якоб пересказал директору свой разговор с герцогом. Оказалось, уже несколько дней назад Карл Евгений распорядился поменять мастеру имя, у Ринглера это просто вылетело из головы. Директор обрадовался, что, несмотря на его предостережение, Иоганн Якоб все же разругал Бустелли; посмеялся там, где мастер удачно «не согласился» с мнением герцога о достоинствах попугая; значительно поднял брови, услышав, что его друг назначен обербоссиерером и первым скульптором фабрики; пробормотал при упоминании жалованья Иоганна Якоба: «Столько же, сколько было у Геца» – и с большим интересом прослушал лекцию о новом направлении в работе скульпторов фабрики. Когда же Иоганн Якоб упомянул непонятные ему слова герцога о том, как тот, шестнадцатилетним мальчиком, дважды в один день овладел Швабией, Ринглер огляделся вокруг, схватил мастера за рукав кафтана и оттащил от дверей вглубь галереи.
– Я-то думал, что это легенда, но раз вам сам герцог сказал… После возвращения из Пруссии юный Карл Евгений не мог дождаться своего совершеннолетия. Он не переносил регента Карла Фредерика, своего дядю, и желал править сам. И вот этот день настал – а герцога нигде нет. Обыскали все. Наконец Карл Евгений пришел во дворец – о, ужас – пешком! Потом стало известно, что вечером предыдущего дня у герцога был урок клавесина с Карлом Филиппом Эммануилом Бахом, на котором музыкант сыграл посвященные ученику Вюртембергские сонаты. Юный Карл Евгений был так растроган, что лично проводил Баха в гостиницу «У римского цесаря» на Марштальштрассе. А когда уходил, ему в коридоре освещала дорогу юная горничная. Говорят, платье сползло с плеча девушки, и выглянула молодая грудь. У Карла Евгения взыграла кровь, и в эту ночь он употребил на практике свои знания военного искусства, полученные в Пруссии, – взял крепость штурмом.
Директор засмеялся этой, видно, заезженной шутке и продолжал:
– А наутро герцог Вюртембергский взял в свои руки правление Швабией.
– А что стало с горничной?
– Никто не знает. Рассказывают, что герцог потом искал ее, но она уже на следующий день ушла из гостиницы, а куда подевалась – неизвестно.
– И юный герцог, конечно, горевал?
– Вовсе нет. Он с головой ушел в романтические интриги, меняя любовниц одну за другой, не брезгуя и простолюдинками. Злые языки судачат, что из своих бастардов герцог мог бы набрать роту солдат. Да и теперь, если на рынке кто-то говорит о «вюртембергском петухе», это отнюдь не означает, что человек задумал на ужин отведать супа из птицы.
Ринглер засмеялся, снова повторяя чью-то шутку.
– В ранние годы правления герцог даже издал указ: дамы, которые переспали с ним, должны были при дворе носить голубые туфли. А те, кто отказался разделить герцогское ложе, не имели права на этот цвет, и к ним относились с презрением.
– Я бы им не позавидовал!
– Что им?! А каково было жене герцога, Елизавете Фредерике Софии? Она в конце концов со стыда сбежала в родительский замок маркграфов Бранденбург-Байройтских. Даже императрица вмешалась, но это ни к чему не привело – герцогиня так и не вернулась. Однако, коллега, идемте на фабрику – вас ждут.
Через французский парк директор провел Иоганна Якоба на Хинтере Шлосштрассе, а по ней пошли направо до конца дворцовой решетки, где свернули под липы Зееленгассе. По названию мастер догадался, что улица ведет на кладбище.
Фабрику он увидел сразу – она выделялась внушительным фасадом главного корпуса, который стоял в глубине тенистого дворика и двумя боковыми крыльями выходил на улицу. Нижний этаж этой бывшей охотничьей усадьбы был отведен под склад готовых изделий, а верхний занимали сам Ринглер и бухгалтер фабрики, жовиальный Хартманн. Директор не смог удержаться, чтоб не похвастаться своей квартирой, и просил нового обербоссиерера впредь наведываться без церемоний, по-дружески.
Фаянсовая фабрика находилась в правом крыле, фарфоровая – в левом. Иоганн Якоб направился было туда, но Ринглер ухватил его за рукав и потащил на задний двор – показать только что построенное одноэтажное здание с печами и старую конюшню, – а уже потом повел мастера на его новое место работы.
Ринглер начал с залов на первом этаже. Тут у горячих печей трудились старшие горновщики – остальных перевели в новое здание во дворе – и находились кладовые: влажные – для вещей, которые были в работе, сухие – для подготовки готовых изделий к обжигу. Другие обитатели этого этажа – мастера, готовящие глину для изделий и посвященные в тайну фарфоровой смеси, – смотрели на новичка с подозрением: не явился ли этот валлонец за секретом «арканума»? Что было глупо: ведь к нынешнему, 1762 году состав глины давно ни для кого не был секретом.
Поднялись на второй этаж, где в затхлом воздухе комнат, заставленных столами и наполненных запахами немытых мужских тел, глины и едких эмалевых красок, сидели, стояли и ходили скульпторы-модельеры, художники по посуде, художники по скульптуре, боссиереры и подмастерья. Они учтиво раскланивались с новым коллегой, в глазах у всех было любопытство. Ринглер подводил нового обербоссиерера к тем, кого считал особенно важными, и представлял. Из трех десятков боссиереров, которые оказались в непосредственном подчинении у Иоганна Якоба, директор выделил скульпторов-модельеров Иоганна Кристофа Хаслмайера и Йозефа Нееса. Хаслмайер был высоким и худым, а Неес – маленьким и толстым. «Легко будет запомнить», – подумал про себя Иоганн Якоб. Побеседовали и с Иоганном Кристианом Вильгельмом Байером, главным модельером фабрики. На столах расположились работы мастеров: многофигурные композиции Хаслмайера новому обербоссиереру понравились, а вот статуэтки придворного скульптора Байера не впечатлили. У стола Нееса Иоганн Якоб еле сдержал улыбку: стройные танцовщики толстяка-коротышки были устремлены вверх.
В последней комнате был альков, в котором разместились три стола. За двумя склонились мастера-художники. За третьим никого не было. Директор Ринглер указал на него Иоганну Якобу:
– Вот ваше место, коллега. Еще несколько дней назад здесь сидел бедняга Гец. Sic transit Gloria mundi! Вам переходят в наследство его стол, должности и привилегии!
Привилегии состояли в том, что у обербоссиерера был пропуск, позволявший попасть во внутренний двор и парки дворца. Также, в отличие от табуреток, на которых сидели мастера, у Геца был удобный стул и большой дубовый стол. Факт, что он унаследовал привилегии мертвого мастера, оставил на душе Иоганна Якоба неприятный осадок, а потому новоиспеченный обербоссиерер постарался об этом не думать.
Иоганн Якоб подошел к столу, тесно заставленному работами покойного мастера. Бывший первый скульптор явно страдал вычурным вкусом: классические Юпитеры, Вулканы и Леды терялись среди персонажей итальянской и французской комедий, а также жеманных детей обоих полов. Все фигурки, независимо от тематики, отличались дебелыми телами и невыразительными лицами немецких бюргеров. Даже красочно расписанные, они не выражали никаких человеческих черт. Новый обербоссиерер сел на стул, покрытый мягкой подушечкой багрового цвета, который, впрочем, не мог скрыть характерных пятен.
«У Геца были те же проблемы, – подумал он. – Может, с привилегиями и подушечкой я унаследовал и судьбу старого мастера, и мне, как ему, предстоит умереть в…?»
Иоганн Якоб не знал, сколько лет было Гецу, когда тот умер, и мастер задал этот вопрос Ринглеру. Ожидая ответа, волновался так, будто мойр вопрошал о своей судьбе.
– Обербоссиерер Гец умер в двадцать девять лет.
Мастер не смог сдержать смеха, чем вызвал недоуменные взгляды со стороны обитателей комнаты.
Иоганн Якоб вспомнил об Андреасе и заторопился:
– Я должен принести свои инструменты из гостиницы.
– Конечно, коллега! Но вам не надо возвращаться на фабрику ни сегодня, ни завтра – отдохните с дороги! Увидимся в понедельник утром. Позвольте только еще представить ваших соседей, ведущих художников Готтлиба Фридриха Ридела и Кристиана Вильгельма Флаха.
Ридел, приверженец живописной вычурности, был известным мейсенским художником, которого два года назад герцог Вюртембергский сманил на свою фабрику. Художник едва кивнул Иоганну Якобу, давая понять новому обербоссиереру, что никаких отношений с ним устанавливать не собирается. Но это было и не обязательно: Ридел занимался на фабрике исключительно тем, что расписывал посуду батальными сценами. А вот Флах мастеру был интересен – он работал напрямую с Гецем, а значит, был лучшим художником по скульптуре. Хорошо бы найти с ним общий язык: живописец, который чувствует мысли скульптора, помогает красками оживить статуэтки; а который не понимает его замыслов – убивает их. Флах был молод и приятен, вот только улыбался слишком часто. Последнее обстоятельство, впрочем, вряд ли должно было воспрепятствовать их плодотворному сотрудничеству.
 
Иоганн Якоб вышел из здания фабрики на задний двор и огляделся. Никого. За конюшней начинались заросли кустарников, и это было кстати: уже четыре дня мастер не ходил по большой нужде. Иоганн Якоб отошел поглубже в чащу, достал из кармана кафтана ветошки, положил их перед собой, спустил к лодыжкам штаны и панталоны и присел под чахлым деревцем, подтянув к себе колени и обхватив их руками. Постарался не тужиться – отошли газы, но больше ничего не получилось. Он закряхтел и напрягся: казалось, все тело от макушки до низа живота превратилось в одну напряженную мышцу. Геморрой отозвался болью, но мастер различил внутри знакомый процесс движения и с оптимизмом поднатужился еще раз. Что-то стало вылезать, но сразу застряло: за дни поездки выходящее сейчас из него собралось в сплошную массу круглых катышей, сбитых в гроздья и твердых, как камень, для которых открывшийся анус не был достаточно велик. У Иоганна Якоба началась паника: а что, если из него уже никогда ничего не выйдет и он умрет от переполнения организма экскрементами? Жизненный опыт, однако, подсказывал, что следует надеяться на лучшее. Иоганн Якоб попробовал еще раз запустить остановившийся процесс: мастер стал медленно переваливаться с ноги на ногу, стараясь уловить момент, когда тело окажется в наиболее подходящей для испражнения позе, а потом снова начал тужиться. Пробка из фекалий прочно застряла в проходе. Он попытался расковырять ее пальцем, но раздувшийся геморрой не давал пробраться к дырке, покрывая палец темно-бордовыми пятнами. «Вот тебе и обербоссиерер», – подумал Иоганн Якоб, набрал в легкие побольше воздуха и напрягся так, что, казалось, внутри него что-то обязательно оторвется. Однако, напротив, произошло движение. Мастер покрепче сжал колени и, не прерывая и не ослабляя напряжения, заставил тело выдавить накопившееся. То ли анус открылся шире, то ли окаменевшие экскременты сплющились – но у него наконец получилось. Только усилием воли Иоганну Якобу удалось сдержать крик боли. На землю старался не смотреть, но любопытство пересилило: под ним лежало покрытое кровью коричневое полено. Боль не проходила; Иоганн Якоб знал, что огненные шары в заднем проходе не позволят ему сейчас ни ходить, ни сидеть. Вот если бы лечь на живот – хоть ненадолго. Но как? Рядом мастер увидел большой плоский камень. Не поднимаясь, он опустился на четвереньки, подполз к нему, подтянулся на кулаках, в каждом из которых было зажато по протирке, взгромоздился на камень животом и расслабился. Боль не ушла, но Иоганн Якоб знал, что с этого момента ему будет становиться легче. И правда, через несколько минут, не слезая с камня, он смог подтереться ветошками, на которых остались обильные пятна крови. При этом болело так, будто мастер трогал открытую рану. Теперь надо было подождать, пока остановится кровь.
Наконец Иоганну Якобу удалось встать и одеться. Он решил вернуться другой дорогой: пошел по Зееленгассе мимо чугунной решетки дворца, свернул на Фордене Шлосштрассе, достиг того места, где утром они с Ринглером прыгали по бугоркам, и вступил на дорогу. На ней, на счастье, не было ни экипажей, ни телег. Чтоб не раздражать геморрой, мастер шел медленно и аккуратно. Со стороны его походка должна была казаться странной. Иоганн Якоб был уже близок к цели, как вдруг почувствовал, что его правый башмак вступил во что-то мягкое и чавкающее. Мастер вспомнил ночной горшок герцога с живописными шинуазери и улыбнулся, оценив иронию ситуации.
«Это к счастью, – подумал Иоганн Якоб. – Ничего плохого сегодня больше не произойдет».
Оказалось, уже произошло. Слуга сказал Андреасу, что мастер в гостинице не остановился.
– Как? Но я же остановился! – в отчаянии закричал Иоганн Якоб.
– Но он спрашивал какого-то Жан-Жака, а мне приказали принять и поселить Иоганна Якоба.
Мастер решил остаться дома, больше не испытывать судьбу. Ляжет – и все! Но когда он взбирался на высокую кровать, между ягодицами что-то лопнуло. Мастер знал это чувство; можно было даже не смотреть: и панталоны, и штаны-кюлот были залиты кровью.
Иоганн Якоб проснулся еще засветло. Геморрой болел меньше, и хотелось есть. Он вызвал слугу, отдал ему для прачек панталоны и штаны, а башмаки – чтоб вычистил сам. Хоть и маленькая, но месть. Еще приказал принести мяса, хлеба и вина, протянул слуге пять с половиной крейцеров на еду вместо пяти и тут же пожалел: какая же это месть, если дал заработать?! Тот ушел; Иоганн Якоб остался один. Он вынул из сундука перо, склянку с чернилами и осьмушку бумаги, вернулся на кровать и, лежа на животе, начал записывать расходы. Он делал это каждый раз, когда ему удавалось сходить по большой нужде, проставляя дату и аккуратно подсчитывая в столбик. В сегодняшний список вошли траты за четыре дня, со времени отъезда из Нидервиля. Французские деньги мастер для удобства сразу перевел в немецкие:
«8 января 1762 года:
Ящик для попугая – треть талера
Карета во Франции – полталера
Берлинский экипаж – талер
Ночлег в дороге (две ночи) – четверть талера
Еда в тавернах (три дня) – 23 крейцера
Страсбургский пирог – 4 крейцера
Вино в дорогу – 8 крейцеров
Куртаж меняле – 2 крейцера
Андреасу – 3 крейцера
Куаферу – 6 с половиной крейцеров
Шляпа – полталера
Чулки – 26 крейцеров
Туалетная вода – треть талера
Прачкам – 5 крейцеров
Слуге – 5 с половиной крейцеров
ИТОГО: 3 талера и 71 крейцер»
Однако: без малого три с половиной талера!
Слуга принес ужин. Иоганн Якоб поел, выпил вина, и его опять потянуло в сон. Засыпая, он думал о том, что завтра суббота, базарный день, и он обязательно увидит Андреаса. Боли уже не было, живот стал мягким и пустым, а потому засыпал Иоганн Якоб счастливым.
 
5
Утром мастер достал старые башмаки, которые выглядели совсем неплохо. Иоганн Якоб обращался с вещами бережно, и те отвечали взаимностью – служили долго. Он даже удивился, что перестал носить башмаки – не от того же, что каблуки были старомодные, высокие. Но как только мастер надел их, сразу вспомнил, почему купил новые. Гвоздь в каблуке быстро нашел зажившую ранку, и пятка заныла забытой болью, как будто только и ждала этой секунды. Иоганн Якоб снял левый башмак и стал привычно колотить гвоздем в обитый железом угол сундука. Мастер знал, что этого хватит на полчаса.
На рынке было не протолкнуться – суббота не четверг. Иоганн Якоб трижды обошел площадь; он вытягивал голову и вертел ею во все стороны, высматривая Андреаса. В четверг голос паренька перекрывал и гул толпы, и крики торговцев; сегодня же его не было слышно. Не видя, куда ступает, мастер месил грязь с нечистотами и наступал на ноги прохожим, которые незамедлительно отвечали ему взаимностью. Отчаявшись, Иоганн Якоб покинул рынок. На выходе увидел знакомые лица: продавца фруктов – рот мастера свело от вида севильских апельсинов – и краснощекую зеленщицу, которая в этот раз была без дочери.
На улице Иоганн Якоб одной ветошью протер башмаки, а другой – грязные руки. Хотел было направиться домой, но тут истекли отведенные ему гвоздем полчаса, и враг снова впился в беззащитную пятку. Иоганн Якоб огляделся, но ни камня, ни металлической решетки поблизости не оказалось. Он стоял на углу Фордере Шлосштрассе и Мецгергассе, перед новым двухэтажным домом, где, судя по вывеске, было кафе. В Страсбурге и Нидервиле мастер часто ходил в такие заведения. Они были своеобразными мужскими клубами, где за кофе или чаем обсуждалась политика и заключались сделки. И Иоганн Якоб решил зайти – попросить помощи и выпить чашку кофе.
«Как быстро чай и кофе стали доступны бюргерам и ремесленникам, – подумал мастер, – а ведь еще каких-нибудь тридцать-сорок лет назад они были драгоценными жидкостями, которые пили из миниатюрных чашек мейсенского фарфора исключительно в аристократических гостиных. Теперь напитки стали дешевле, чашки больше. А фарфоровые фабрики, как грибы, выросли по Европе. Табак, чай, сахар, шоколад, прогресс в технике и медицине – как много всего принес XVIII век, насколько веселей стало жить! Если бы только не войны…»
Кафе походило на то, которое Иоганн Якоб помнил по Нидервилю: гравюры на стенах, фарфоровые вазы местного производства на мраморном камине, столы с изящными гнутыми ножками и люстры с многочисленными свечами. Единственная разница – до блеска начищенные доски под ногами были раскрашены в белые и черные квадраты на манер мраморных итальянских полов. В большой комнате было душно, стоял гул, многие курили трубки. Пахло жареным кофе и табаком.
Иоганн Якоб заметил свободное место около мужчины средних лет в старомодном парике с буклями. А тот уже указывал на него чубуком и любезно улыбался мастеру. По виду в соседе угадывался врач. Иоганн Якоб сел и поздоровался:
– Вы ведь доктор, если не ошибаюсь?
Незнакомец удивленно поднял брови, но тут же поразил мастера ответом.
– Не ошибаетесь – моя муза Асклепий, если можно так сказать, – пошутил он. – А вы – обербоссиерер Иоганн Якоб Лойс?
– Но откуда…
Сосед расхохотался, букли на его парике запрыгали.
– Людвигсбург – город маленький, хоть и столичный. Разрешите представиться: доктор Людвиг Флах. Брат вашего коллеги-художника. Он мне уже все уши прожужжал о новом обербоссиерере.
Иоганн Якоб принял шутливый тон – доктор ему понравился:
– Ну, если ваша муза Асклепий, то кто же моя, Медуза Горгона?
Подошел владелец кафе – итальянец, спросил, что будет угодно новому посетителю:
– Чай, кофе, шоколад? Кстати, есть новинка: твердый шоколад. Очень рекомендую. Вот и господин доктор подтвердит – прекрасное средство для поднятия сил.
– Мне кофе. С молоком и сахаром.
– Какого помола? Скандинавского, австрийского, французского или – моего любимого – итальянского? Этот по крепости ни с чем не сравнить.
– Bluemchenkaffee – крепкий я не могу. С моим сердцем…
– Значит, скандинавский помол! – Итальянец ушел, а доктор Флах повернулся к мастеру:
– А что у вас с сердцем? Извините за профессиональное любопытство, но я судьбой назначен вам в доктора – другого в Людвигсбурге нет.
– Мой врач в Страсбурге считал, что кофе плохо для сердца.
– Да-да, слышали. – Доктор Флах презрительно отмахнулся рукой с зажатой в ней трубкой, – и трясучка от него, и паралич, и остановка сердца. А вот Френсис Бэкон считает кофе замечательным средством от меланхолии, подагры, алкоголизма и даже от цинги.
– И вы так думаете?
– Я с ним согласен. Что бы мы делали без кофе и вообще без Ост-Индской компании? Но расскажите, мой друг, о себе! Я надеюсь, что могу вас так называть? Чувствую, что мы станем добрыми друзьями.
У Иоганна Якоба тоже было такое чувство. И уже скоро он поделился с новым другом историей своей жизни. Это заняло у него меньше времени, чем описание аудиенции у герцога и встречи с герцогским ночным горшком, а впоследствии – и с его содержимым. При этом и доктор, и мастер громко смеялись. Иоганн Якоб не упомянул ни о своих кишечных проблемах, ни об Андреасе. Одно было не к месту, другое – ни к чему.
Итальянец принес кофе. Чашки и блюдца работы Людвигсбургской фабрики, со вдавленным орнаментом по бордюру, были расписаны букетами полевых цветов. «Не хуже Мейсена, ей-богу!» – подумал мастер.
– Bluemchenkaffee, как и просили, но, хоть убей меня, не пойму: почему немцы называют кофе «цветочным»?
– Могу объяснить – это как раз по моей части, – отозвался Иоганн Якоб. – Когда полвека назад в Мейсене начали делать первый европейский фарфор, на донышке чашек и пиал рисовали цветы – это они переняли у китайцев и японцев. Отсюда и Bluemchenkaffee. А потом то же стали делать и другие фабрики.
Мастер поднес к глазам итальянца блюдце с чашкой. Со дна чашки сквозь жидковатый кофе проглядывал красный цветочек.
 
– Вот, взгляните.
Хозяин ушел, и разговор вернулся к герцогу, что было темой за многими столами. Иоганн Якоб рассказал историю о гостиничной служанке, услышанную от Ринглера, а доктор поделился соображениями о том, почему у герцога так много любовниц:
– На его фамильном гербе три оленьих рога, и он с юности боялся, что его будут называть «рогатым швабским львом». И чтобы не говорили, что жена наставляет ему рога, он опережал подобные шутки изменами. Жена уехала – а привычка осталась.
Доктор Флах важно поднял вверх указательный палец:
– Психология!
Поговорили о любовницах Карла Евгения; последнюю, Луизу Тоскани, которая привлекла герцога игрой на лютне, он привез из Венеции. Перешли на политику. Здесь мнения новоиспеченных друзей разошлись: Иоганн Якоб выступал против абсолютизма, а доктор Флах оказался сторонником просвещенной монархии.
– Подумайте сами, что сделал Карл Евгений. Во-первых, – доктор начал загибать пальцы, – превратил Людвигсбург в город музыки, живописи и театра. Во-вторых, открыл фарфоровую фабрику. В-третьих, собрал двор, о котором говорит вся Европа.
– Да, но на это тратятся огромные деньги! И потом, та же «вся Европа» говорит о махинациях с финансами…
– Так на вас же он и тратит эти деньги! А на кого же еще? Только не говорите мне о крестьянине и его тяжелой жизни. Крестьянин растет невежей, весь день копаясь в земле и дерьме. Он глуп и упрям, как швабский вол, с которым проводит в поле большую часть жизни. Надеть ему нечего, дети у него – голые попрошайки. Наши бюргеры – из этих самых крестьян, из сохи, и ума у них от этого нисколько не прибавляется. Разве что деньги научились делать да кофе пить.
Доктор повысил голос. На них стали оглядываться.
– А я вам скажу, – доктор перешел на шепот, – бюргеры просто не могут простить герцогу, что он католик. Вот и выдумали какие-то денежные махинации.
Заговорили о прусском короле Фридрихе и его желании объединить немецкие земли. Иоганн Якоб был настроен скептически:
– Позволят ли ему это монархи Европы?
– Вы говорите как француз, мастер Лойс. Фридрих и спрашивать не будет ваших монархов. Возьмет и объединит! Для нации это будет здоровее.
– А вы говорите как врач.
– Mea culpa, – засмеялся доктор и развел руками.
Неожиданно по столам пробежало волнение. Многие задвигали лавками, встали, сгрудились у окон.
– Идут на войну: герцог послал армию в Саксонию. Снова немцы будут немцев убивать, – с грустью отметил доктор Флах. – Это, кстати, к нашему спору о Фридрихе.
Иоганн Якоб вспомнил об Андреасе. «Неужели и он там?» Мастер вскочил и быстро подошел к окну. Сквозь грязные стекла кафе было видно, как от дворца в сторону Штутгарта двигалась военная колонна. Впереди, за герцогскими штандартами с ветвистыми оленьими рогами и свирепыми львами, следовали барабанщики и горнисты, потом ехали гусары, разбрасывая копытами комья земли. Рядом с пушками шли бомбардиры, за ними – мушкетеры, а в конце, увязая и чавкая в грязи, размешенной солдатами и лошадьми, с трудом продвигалась пехота. Солдаты были свежие, мундиры на них новые. Все блестело, все улыбались. Только матери, сестры и любимые, бежавшие за колонной по обочине дороги, плакали – и этим смущали мужчин, которые отводили глаза.
Иоганну Якобу показалось, что в одной из девушек он узнал дочку краснощекой зеленщицы. Мастер нервно вглядывался в лица военных в надежде увидеть Андреаса. Прошли последние ряды солдат, за ними проехали обозные телеги, и дорога, перепаханная сотнями ног, опустела.
«Наверное, это была не она». Иоганн Якоб вернулся к столу. Он все еще думал об Андреасе, а потому забыл о предосторожностях и сел на место слишком резко. Геморрой обиженно стрельнул – мастер поморщился и заерзал на лавке.
– Вы знаете, мой друг, Авиценна при геморрое рекомендовал пить свежую кровь ежа, – правильно понял симптомы доктор Флах. – Однако мы с вами не в Средние века живем, а потому мой совет – пиявки, пиявки и еще раз пиявки! Но вам, католику, не помешает и молитва св. Фиакру, который из-за тяжелой работы в саду страдал той же болезнью.
Доктор встал.
– А теперь мы пойдем ко мне, и я вас осмотрю. И даже слушать возражений не стану: я доктор, и для больных мое слово – закон!
Иоганн Якоб и не возражал. Они заплатили за кофе и вышли на улицу. Но только после того, как мастер забил злополучный гвоздь фунтовой гирькой, весьма неохотно одолженной ему итальянцем.
 
По дороге доктор Флах рассказал мастеру, что в конце тридцатых учился в Галле и даже успел послушать лекции самого Гоффмана. После окончания учебы приехал в Штутгарт, работал, женился, а потом вслед за двором переехал в Людвигсбург. Дети уже выросли: дочь вышла замуж и уехала в Баварию, а сын пошел по стопам отца, заканчивает учебу в Вене.
Флахи снимали бывший дом Йозефа Зюсса Оппенгеймера на Хинтере Шлосштрассе.
– Возвращаясь к разговору о герцоге, – заметил доктор, приглашая мастера войти, – ведь это он распорядился предать земле тело еврея Зюсса, которого казнили еще при регенте Карле Рудольфе. А не то и сейчас бы бедняга висел в своей клетке в Штутгарте над площадью.
Флах познакомил Иоганна Якоба с женой Амалией – сухой серьезной дамой, в глазах которой горел недоверчивый огонек, – и новые друзья прошли в кабинет доктора. Это было святилище науки, заваленное книгами и заставленное ретортами, пробирками и другими медицинскими причиндалами.
– Так что говорил вам врач в Страсбурге? – спросил Флах, поудобнее усаживаясь в кресле. Игривость его тона уступила место настораживающей серьезности, что делало доктора похожим на его жену.
– Низшие качества моей души находятся в дисгармонии с ее высшими свойствами…
– Витализм! – Доктор покраснел и ударил кулаком по столу. – Так вы последователь систематического анимизма Георга Шталя?
– Что вы! Я в этом ничего не смыслю. Это мой врач…
– И он ничего не смыслит. К тому же с этого дня я ваш врач, – строго продолжал новый друг. – Так вот, учение об анимии, душе как высшем двигателе нашего тела и сознания, устарело. Кто пользуется им сегодня, я вас спрашиваю?!
Иоганн Якоб пожал плечами: откуда ему было знать?
– Вы скажете – доктор Мец из Штутгарта?
Иоганн Якоб ничего подобного не говорил.
– Но его же никто не воспринимает всерьез!
Иоганн Якоб молча развел руками.
– Друг мой, в серьезных медицинских кругах витализм мертв. Какая там еще душа, какой магнетизм или оккультизм?!
Доктор с раздражением вырвал из носа длинный седой волос.
– Светлое будущее человечества и единственно правильный путь медицины – в механике. Природа сама лечит посредством механики. Наше тело суть не что иное, как кузница или мельница. В первой – кузнец раздувает меха, те возбуждают огонь, который нагревает металл, чью форму меняет молоток. Во второй – вода крутит колесо, оно вращает жернова, а те перемалывают зерно в муку. Тело, в сущности, такой же набор рычагов, маховиков, мехов и жерновов. Еда попадает в желудок и там переходит из твердого состояния в жидкое. Как твердые частицы, так и жидкие субстанции в организме существуют по законам механики: сужаются и расширяются. Из желудка жидкость попадает в печень и выходит из нее в виде крови. Кровь – это все. Она – причина тепла и источник наших сил. Скорость ее движения в организме определяет температуру заключенного в органах воздуха. От крови зависят и наши личные качества: черты характера, разум – или его отсутствие. Расстройство твердых частиц в крови приводит также к дисбалансу жидкостей в организме.
Запутавшийся в твердых и жидких субстанциях мастер уважительно кивал.
– Вот в этих-то расстройствах и таится причина всех болезней. А теперь посмотрим, что с вами, обербоссиерер Лойс, – резво, как мальчик, вскочил с места доктор.
Он заставил Иоганна Якоба раздеться до панталон, уложил его на широкую дубовую лавку и, взяв за левую руку, посчитал пульс. Потом присел рядом с мастером и приложил ухо к его грудной клетке. Минуты через две он издал губами чавкающий звук и оторвал голову от Иоганна Якоба. Дальше доктор начал делать что-то странное: он прижал ладонь левой руки к животу мастера, а пальцы правой сложил в подобие пирамидки, которой стал постукивать по тыльной стороне ладони. Время от времени он передвигал ладонь на другое место и делал то же самое там. Наконец с тем же чавкающим звуком Флах выпрямился.
– Доктор, что это было? – спросил Иоганн Якоб. – Я никогда ничего подобного не видел.
– И не могли! Это новейший метод перкуссии, который описал учитель моего сына, профессор Леопольд Ауэнбруггер. Книга вышла только несколько месяцев назад.
Доктор указал на лежавшую на столе in octavo с длинной надписью по-латыни, из которой Иоганн Якоб понял только два слова: «Inventum Novum». От книги приятно тянуло запахом свежей кожи.
– Ну что ж, результаты моих наблюдений показывают, что сердце у вас в превосходной форме! – подвел предварительные итоги доктор Флах. – А значит, все хорошо и с работой мозга: ведь именно возникающая там нервная жидкость отвечает за сокращения сердечной мышцы. А теперь, – властно скомандовал доктор, – перевернитесь, приспустите панталоны и разведите ягодицы руками.
Иоганн Якоб молча повиновался. Флах потрогал геморроидальные шишки, издал чмокающий звук, потом ввел мастеру в задний проход палец и стал им шарить, как будто что-то искал. Наконец он вынул палец из смущенного процедурой пациента и позволил тому встать с лавки, палец же протер какой-то резко пахнущей жидкостью.
– Так я и думал: нарушение баланса твердых частиц и жидкостей привело к расслаблению в области кишечных оболочек. Вы ведь страдаете запорами, не так ли?
– Страдаю.
– Я назначу вам bis in die стакан минеральной воды из Зедлица. По утрам – пять гоффмановых капель, вечером – настой из листа сенны александрийской, по мере необходимости. Ну и побольше возбуждающих средств: пейте вино, кофе, курите табак по несколько раз в день.
– А от геморроя?
– Как я уже говорил, пиявки: прямо на геморрой, по две-три минуты, не больше. И раз в месяц ко мне, на ректальное курение. Вам необходимо избавиться от кишечных паразитов и пробудить жизненные силы.
Доктор выписал рецепты, Иоганн Якоб заплатил за осмотр, и они распрощались, условившись встретиться в кафе через несколько дней.
Мастер снова пошел на площадь, в аптеку. В дверях он столкнулся с гусарским унтер-лейтенантом в щегольски надвинутой на лоб треуголке. Увидев Иоганна Якоба, военный взялся за шляпу с плюмажем, но вместо того чтобы снять ее в приветствии, надвинул на нос.
«Невежа. И зубы скалит», – с неприязнью подумал мастер.
Пухлый аптекарь как раз убирал на полку банку с наклейкой: «Liquor Mercurialis Swieteniae». Он повернулся к прилавку, заставленному каменными ступками с пестиками, деревянными коробками, пузырьками с пробками и пузатыми графинами, и приступил к работе над рецептами Иоганна Якоба. Сначала налил в бутылку воду рыжего цвета, потом взял пробирку и смешал в ней одинаковое количество жидкостей из двух реторт – потянуло спиртовым запахом. Заткнул пробирку и бутылку пробками. Взвесил горсть длинных острых листьев и завернул их в осьмушку бумаги. Наконец взял большую банку, в которой кишели голодные червяки-пиявки.
– Погодите, почтеннейший! А как я сам себе буду это делать?
– Этого я не знаю. Но если господин желает, за шесть крейцеров я ставлю пиявки в дальней комнате.
Иоганну Якобу ничего не оставалось, как согласиться, и аптекарь сейчас же поставил ему первую пару пиявок.
 
Дома мастер послал за едой, велел заварить сенные листья и весь оставшийся день делал графитом на бумаге наброски новых статуэток. Далеко в этом не ушел: дни еще были короткими. Один эскиз – продавца апельсинов – все же удалось закончить. Иоганн Якоб слукавил, когда говорил с Андреасом: ему совсем не надо было рисовать паренька с натуры – образ врезался в память, и рука уверенно выводила запомнившиеся лицо и фигуру. Мастеру даже казалось, что, дай ему глину и закрой глаза, руки сами бы вылепили Андреаса.
В воскресенье утром Иоганн Якоб решил просто пройтись по городу: ближайшая католическая церковь была в Мюнстере, в двух часах езды, и добраться туда не представлялось возможным. На Марктплац он встретил выходящих из кирхи доктора Флаха, его брата, Ринглера и других новых знакомых по фабрике. Но погулять не удалось: пошел снег, и он вернулся в гостиницу, где до вечера пролежал на кровати, глядя в потолок. А потом сработал сенный настой, и Иоганн Якоб смог записать траты за прошедшие два дня:
«10 января 1762 года:
Еда – 20 крейцеров
Кофе – 3 крейцера
Доктору Флаху – полталера
Слуге – полкрейцера
Аптека – 59 крейцеров, из них:
Зедлицкая вода – 24 крейцера
Гоффмановы капли – 18 крейцеров
Лист сенны – 7 крейцеров
Две пиявки – 4 крейцера
Аптекарю – 6 крейцеров
ИТОГО: 1 талер и 10 с половиной крейцеров»
 
6
В понедельник, когда Иоганн Якоб пришел на фабрику, только светало. Он любил работать в одиночестве. Правда, там уже были подмастерья; они жили внизу и вставали затемно, чтобы к утру замесить глину. Первым делом Иоганн Якоб очистил стол от вещей Геца, потом слева от себя положил эскиз фигурки, а справа – инструменты: подпорки, штамплики, гребни, лопаточки, стеки и трубочки. Достал любимый нож: с острым узким лезвием и стертой ручкой из палисандрового дерева.
Веснушчатый мальчишка, как было велено, принес два мокрых валика каолиновой глины, и Иоганн Якоб принялся за работу. Он взял один валик и, то врезаясь в глубину, то выводя лезвие ближе к поверхности, твердой рукой довел нож до середины валика. Верхний слой глины отпал, открыв волнистый обрубок, в котором мастер угадал черты своего будущего творения. Поворачивая утративший форму цилиндр, он кромсал и приминал глину со всех сторон, удаляя ненужное и превращая бесформенную массу в подобие человеческого торса с шариком головы наверху. Работа шла легко: глина из-под Хорнберга, которой пользовалась Людвигсбургская фабрика, отличалась пластичностью.
Мастер придал грубое подобие телесной формы нижней части глиняного валика, и рука с ножом уверенными движениями начала снимать все более тонкие слои, оставляя за собой на поверхности мелкие детали. Одни были созданы по вдохновенному плану мастера, другие же возникали стихийно, благодаря причудам свободного скольжения ножа. Мастер, как правило, их недовольно устранял, но иногда – с улыбкой – оставлял. Работал Иоганн Якоб быстро, и рыжему подмастерью, который с открытым ртом наблюдал за ним, казалось, что глина сама принимала образ, а пальцы и нож лишь помогали ей освободиться от ненужного.
Иоганн Якоб вздрогнул: он забыл вырезать Андреасу шляпу. Маленькая голова гордо сидела на длинной шее; излишков глины на ней хватало только на волнистые волосы, но никак не на шляпу-треуголку, которую он подарил парню. Отчаявшись, мастер готов был начать все заново, но тут его взгляд упал на комочек глины между левой кистью и туловищем. Его было достаточно, чтобы вырезать шляпу. Откуда взялся этот спасительный кусочек? Перед глазами Иоганна Якоба возник Андреас: юноша стоял, прижимая подаренную шляпу к бедру. Мастер забыл это, а рука с ножом помнила. «Ничего, – пообещал он своему герою, – на других фигурках будешь в шляпе!»
Движения Иоганна Якоба замедлились. Он перешел к более тонкой работе – спешка тут была ни к чему. Перед тем как провести ножом по глине, мастер уже присматривался к модели, прикидывал что-то в уме. Теперь он пошел снизу вверх: аккуратно вырезал Андреасу модные остроносые башмаки – такие парню бы понравились, – и стеком-палочкой, тонкой, как для ковыряния в зубах, выдавил на них веревочные завязки. Перешел к ногам; левую сделал гладкой, а правую надрезал под коленом. Тонкий слой глины отошел, как стружка, – мастер тут же поддел его стеком и уложил сверху на ноге. Сразу стало видно, что на юноше чулки, причем правый сполз. Спущенные чулки встречались и на мейсенских фигурках, но Кендлер просто выдавливал их в глине, что только усиливало кукольную неподвижность его созданий. Ножом и стеком Иоганн Якоб сформовал на колене тонкие полосочки-подвязки и перешел к штанам. Костяным гребнем с тонкими зубьями придал глине складки, края сгладил деревянной скалочкой-стеком. Так же, как сделал подвязки на коленях, смоделировал и пояс. Немного подумал – и под поясом соорудил гульфик.
Углубленный в работу, Иоганн Якоб не заметил, как пришли соседи-художники, как стали наведываться мастера из других комнат. Одни смотрели из-за его плеча, другие деликатно ускоряли шаг и проходили мимо, чтобы не нарушить концентрации. Но ничто не могло помешать мастеру: когда он творил, он превращался в глухаря, поющего свою песню. Несколько раз подошел Флах, поцокал языком. Цокали и другие мастера, особенно глядя, как Иоганн Якоб «спускает» своему герою чулок, – такого они еще не видели. Эта придумка пришла к Иоганну Якобу в Нидервиле, когда скользнувший по глине нож случайно надрезал ее, сняв тонкую стружку.
Комнаты наполнялись звуками и шумом, работники переговаривались, перекрикивались, смеялись; у подмастерьев постоянно что-то со стуком падало из рук, и мастера их ругали. Но все это было далеко от Иоганна Якоба – как и назойливая боль, которую не смягчала подушечка Геца; их заслонили морозное утро, рыночная площадь, улыбка Андреаса, его стройная долговязая фигура с крепкими икрами, звонкий голос и севильские апельсины – тогда еще сладкие солнечные плоды.
«Первенца, продавца апельсинов, оставлю себе. А остальные пусть торгуют яблоками», – решил Иоганн Якоб.
Мастер отложил незаконченную фигурку и взял со стола второй валик, поменьше. Он отрезал от него кружок глины толщиной с талер, раскатал деревянной скалкой и сжал пальцами в середине так, что получилась восьмерка. Потом отрезал от валика еще одну пластинку и стал отщипывать от нее маленькие кусочки, которые тут же скатывал в шарики. Когда их скопилось дюжины две, он бо́льшую половину сложил горкой на левую сторону раскатанной глиняной восьмерки, а меньшую, кроме четырех-пяти шариков, – на правую сторону. Края левой части восьмерки Иоганн Якоб поднял и соединил, разгладив шов, а правой – залепил не полностью: вложил в дырочку оставшиеся кругляшки. Получилась торба; на ее поверхности угадывались маленькие круглые формы, а спереди из нее выглядывали шарики – будущие плоды. Поднял мешок за узкое место посередине – тот повис на пальцах. Поднес к статуэтке, прикинул, как ляжет на плечо Андреаса, под правую руку. Пришлось чуть сплющить переднюю часть мешка и выдвинуть вперед руку. Теперь все было в порядке. Мелочи, если надо, доработают боссиереры при сборке. Коричневые кругляшки в открытом мешке выглядели не очень аппетитно, но тут уже постарается художник, Кристиан Вильгельм. Вон он уже весь извелся от любопытства, все смотрит на руки мастера.
Иоганн Якоб встал и потянулся. Тело болело от долгого сидения, руки сводили судороги, давал знать о себе геморрой. Сейчас хорошо бы поесть, выпить стакан красного вина – и в постель: растянуться, раскинуть руки и ноги и забыться в дреме. Но работу надо закончить, пока не высохла глина. И мастер снова взялся за дело. Замелькали руки с ножом и стеками, и появилась рубашка с глубоким разрезом на груди. Иоганн Якоб представил, как будет смотреться фигурка с торбой на плече. Мешок, конечно, потянет на правую сторону. Несколько движений ножом и стеками – и рубашка сползла с правого плеча, почти полностью оголив грудь. Мастер старательно врезал и зачистил стеками грудную клетку, которая получилась широкой и выпуклой – больше мужской, чем мальчиковой. Поработал над складками на вороте, плечи же просто разгладил – на них ляжет камзол. Теперь самое важное – голова.
Иоганн Якоб низко склонился над статуэткой и, казалось, застыл, будто завороженный. Однако, присмотревшись, можно было заметить, что между большим и указательным пальцами у него была зажата миниатюрная лопаточка, которой мастер бережно поглаживал овал лица Андреаса. Иоганн Якоб едва заметно нажимал, и лопаточка изменяла черты лица: удлиняла или, наоборот, округляла щеки, выделяла скулы, а потом, передумав, снова выравнивала их. Мастер долго работал над носом, пока не удовлетворился длинным и чуть утолщенным, который гармонировал с крепко сжатыми губами и округлым, не выдающимся подбородком. Глаза мастер расставил широко и врезал глубоко. В который раз нежно разгладил шею и чуть углубил на ней впадинку. Любовно поправил волосы – непокорную глиняную прядь, упавшую на неширокий покатый лоб. Потом отдалил от себя фигурку, всмотрелся профессиональным взглядом и, представив фарфор после обжига и глазурирования в его телесном цвете, мысленно раскрасил Андреасу глаза, волосы, брови и рот и добавил румянец на щеки. Сердце сладко сжалось: получилось!
Усталый Иоганн Якоб почти автоматически отрезал и раскатал еще один кусочек глины, выкроил из него прямоугольник с неровными краями и двумя несимметричными надрезами внизу. Это был камзол Андреаса: он ляжет на плечи поверх рубахи, которая будет выглядывать из-под него своими складками и отворотами. Иоганн Якоб позже так смонтирует его на туловище, чтобы разрезы легли сзади, а выдающийся слева кусок запахнулся спереди. Часть камзола под мешком будет не видна, а потому и делать его на правой стороне не надо.
В самом конце Иоганн Якоб смастерил подставку: широкую, устойчивую, с толстым неровным столбиком посредине – подпирать статуэтку.
Мастер мысленно проследил дальнейший путь своего творения. Глиняную статуэтку он поместит в ведерко и зальет гипсовой взвесью: шликером. Когда гипс затвердеет – расколет его, фигурку вынет, а получившуюся форму смажет внутри жиром и снова зальет гипсом. Получится такая же фигурка, но уже из гипса, у которой он отрежет ноги, руки и голову. Руки еще разделит у кистей и локтей, а ноги – у ступней и колен. Отрежет шляпу, другие детали – потом видно будет какие. Процесс создания гипсовой модели повторится для каждой детали отдельно. Из таких моделей на других фабриках отливают по пятьдесят деталей, но Иоганн Якоб не позволит боссиерерам использовать модели больше тридцати раз.
После отливки он легким постукиванием выбьет детали из формы, удалит шероховатости и, склеив шликером, смонтирует в цельную статуэтку. Поставит на подпорки, зачистит швы. Все это будет делать быстро: детали высыхают на воздухе, а потому время от времени фигурку надо смачивать водой. Не закончит за один день – поставит на ночь во влажную кладовую. А закончит – поставит в сушилку, пока не уйдет вся вода: на неделю, не меньше. На подставке выцарапает свой инициал «Л», а рядом подмастерье из художников синим нарисует клеймо фабрики.
Наконец, первый обжиг. Тут уже все будет зависеть от горновщика. Иоганн Якоб сделал мысленную зарубку: спуститься к печам и присмотреться – найти мастера, которому можно доверить свои работы. Четырнадцать часов закалки – и снова шлифовка, а еще полировка пемзой и водой, что придаст фигурке атласный блеск. И вот это уже не глина и не гипс, а настоящий фарфор: твердый, холодный, бежево-серый. Оттенок, который давала хорнбергская глина, был недостатком для посуды и достоинством для статуэток: к телесному цвету он подходил намного лучше, чем белоснежный мейсенский.
Готовую фарфоровую фигурку мастер двумя пальцами опустит в чан с глазурью, поднимет, позволит жидкости стечь, и снова обжиг – на этот раз четыре часа. А потом придет время обсудить с Флахом раскраску. Художник должен знать замысел, «быть посвященным в таинство», как говорил Дю Пакье. Только в случае со статуэткой Андреаса Иоганн Якоб и сам не знал, что он сможет сказать Флаху и как опишет – и посмеет ли описать – художнику странные и непонятные самому себе чувства. Одно мастер знал твердо: на первой фигурке, которую заберет домой, попросит сделать плоды, выглядывающие из мешка, оранжевыми. После раскраски – еще обжиг, а если добавлять золочение – то два обжига. Впрочем, на фигурках Андреаса золота не будет: оно полагается только фарфоровым вельможам.
Но это все потом: как и другие фарфоровые статуэтки с лицом Андреаса, и фигурки с другими лицами, со звериными мордами, с божественными ликами, и с детскими или пухлыми ангельскими личиками. Все это будет, а пока мастера ждет большая работа: создать свой, особый почерк в фарфоровых скульптурах Людвигсбургской фабрики. На это уйдет по крайней мере год, и год этот будет тяжелым.

7
Пришли и ушли весна, лето и осень, наступил новый, 1763 год, принеся с собой зиму, снежную и холодную, и снова пришла весна, которая теперь уже заканчивалась: за окном стоял жаркий май.
Еще к концу 1762 года заговорили о скором конце военных действий; они прекратились в феврале, а к апрелю наступил мир. В Людвигсбург с войны возвращались солдаты: с юга, через Штутгартские и Альдингские ворота, с запада, через Леонбергские ворота, с северо-запада, через Аспергские ворота, и с востока, через Шорндорфские ворота. Возвращалось их во много раз меньше, чем уходило: почти все войско швабского герцога было уничтожено. Те, кто выжил, уже не месили дорогу браво, толпой и под музыку, а тащились в пыли по одному, в изорванных мундирах или просто в лохмотьях и чаще без обуви на избитых до крови ногах. Многие на войне были ранены, потеряли кто глаз, кто ногу, кто руку. В эти месяцы Иоганн Якоб особенно часто приходил на рыночную площадь, где в конце своего пути оказывались солдаты. Мастер волновался, расспрашивал измученных воинов о пареньке, но, кроме имени и возраста, Иоганн Якоб ничего не знал, Андреасов же в армии было немало. Собеседники к его вопросам относились с безразличием, отвечали односложно и всегда отрицательно. Со временем возвращавшихся с войны становилось все меньше, а потом их чахлый поток и вовсе иссяк, но Иоганн Якоб не терял надежды увидеть Андреаса. В какой-то момент мастер отметил про себя, что не видит на рынке краснощекую зеленщицу с дочерью и что с лотка итальянца исчезли севильские апельсины. Теперь тут не осталось ничего, связанного с его Андреасом. С тех пор как мастер сделал статуэтку продавца яблок, он стал думать о парне как о «своем».
Полтора года назад, закончив первую фигурку с лицом и статью Андреаса, Иоганн Якоб сразу начал делать вторую: жнец с сумкой через плечо в левой руке держал серп, а правой обхватил столб. Как и продавец яблок, крестьянин был высоким, стройным и немного неуклюжим. И одет он был похоже – правда, рубаха на его груди была распахнута не так сильно. Чулок на правой ноге спустился до самого башмака, а залихватски заломленная шляпа на этот раз сидела на голове. И снова мастера и подмастерья подходили, заглядывали из-за спины Иоганна Якоба, цокали языками. Байер уважительно дотронулся до его плеча:
– Коллега, а можно посмотреть, как вы делаете приспущенные чулки?
Колобком подкатился Неес:
– Да-да, интересно! Какими они у вас получаются соблазнительными, эти молодые крестьяне. Не слишком ли это – для аристократических девушек в нежном возрасте? Я бы, правда, – толстяк зареготал, – со спущенными чулками предпочел увидеть крестьянок.
Лицо Иоганна Якоба пошло пятнами, как будто его поймали с поличным. Он взглянул на содрогающегося от смеха Нееса и испугался, что его секрет разгадан. Байер заметил смятение мастера, но понял его по-своему:
– Не сердитесь на Нееса, Иоганн Якоб. И не расстраивайтесь. Он у нас немного шут. Мы уже привыкли.
Мастер был признателен Байеру, который, сам того не ведая, дал время прийти в себя и подготовить подобающий ответ:
– А я и не расстроился. Коллега Неес, надеюсь, не расстрою и вас. Я как раз собрался делать следующую фигурку со спущенным чулком, на этот раз женщину. – И добавил, выдержав паузу: – Это будет старуха. И, знаете, коллега, в вашу честь я спущу у нее оба чулка! И грудь открою.
Сейчас уже смеялись все, кроме Нееса, который, недовольный, вернулся к своему столу. Мастер повернулся к главному модельеру:
– А вы, дорогой Байер, смотрите на здоровье – все, кто хочет, могут смотреть. У меня от коллег секретов нет.
Иоганн Якоб не представлял тогда, что это будет за старуха, понял только: надо быть осторожнее. Он еще будет делать статуэтки с лицом и телом Андреаса, но не сейчас.
Когда на следующий день мастер пришел на фабрику, его уже ждали. Под пристальными взглядами коллег он принялся за воплощение идеи, которую обдумывал весь предыдущий вечер, сидя в трактире за бокалом вина. Так появилась старая трактирщица, которая сидела, облокотившись пухлым локтем о стол, с чашей в правой руке и кувшином в левой. Бретелька с плеча упала на локоть, приоткрыв пышную грудь, шерстяные чулки сползли. Возле хозяйки сидела кошка. Фигурка всем так понравилась, что Иоганн Якоб сделал трактирщице мужа, и тоже с приспущенным чулком. Одну руку, со старинным кубком, старый толстяк положил на бочку, в другой у него был жбан. Рядом с трактирщиком сидела собака.
Потом появились другие статуэтки со спущенными чулками, сползшими шлейками или расхристанными сорочками. Все герои Иоганна Якоба были реальными людьми, которых мастер видел на улицах Людвигсбурга, на рынке, в кафе, чьи образы он по памяти или с натуры рисовал на бумаге, а затем воплощал в своих фарфоровых творениях. Стройными рядами заполняли они стол обербоссиерера. Больше всего тут было крестьян с женами; весной они сеяли, разбрасывая веером по земле зерно из мешков или корзин, и косили траву на сено; летом – серпами жали пшеницу, собирали в снопы, сносили в стога, по пути роняя колоски, на стогах же и отдыхали, сидя с кувшинами; вскоре после сбора пшеницы, ранней осенью – граблями собирали солому, несли в охапках и фартуках и складывали в копны; поздней осенью – с топорами ходили в лес за хворостом и дровами и собирали с лозы виноград в чаны и корзины, которые в руках, под мышкой и на голове носили к давильне: делали вино; зимой отдыхали: сидели нога на ногу, с бутылкой в одной руке и кружкой в другой, пили, курили трубку, играли на волынке, жены рядом с прялкой между ног крутили веретено. Не забыл мастер ни пастухов и пастушек с овечками на плечах, ни садовников и садовниц – с лопатами и лейками.
Городские торговцы на фарфоровых скульптурах Иоганна Якоба продавали птицу, фрукты, карты и эстампы, которые сшитыми листами свешивались с перекинутой через плечо веревки. На верхнем из них Флах рисовал то ландкарту Швабии, то подобие голландской гравюры. Мясничиха с рынка держала горшочек с кровью, а рядом с ней стоял чан с внутренностями. Попали на стол к мастеру и простолюдины из самых низов: горбун в шутовском колпаке со страшной девицей, которые играли на шарманке, и пара нищих: она побиралась с кошкой на плече, горшком в руке и сумой у ног, а он стоял с рукой на перевязи и подавал собаке кусок хлеба. Статуэтки военных мастер не любил и создал только одного вюртембергского гусара с женой и ребенком. А вот детей – их охотно покупали – у него было много: с фруктами, с редиской, с яйцами, с петухами. Птиц и животных Иоганн Якоб вылепил в большом количестве: эти всегда популярны, и делать их легко. Попугаи, олени, курицы, пудели, снегири; медведица с медвежатами у улья: пчелы облепили ей морду, и она бешено вращала глазами.
Много было кавалеров в париках и дам в прическах. Были и большие многофигурные сцены, например с виноградной лозой, цветами и многочисленными детьми, лазающими по каменной беседке, в которой их молодые родители угощали друг друга ягодами с ярко-зеленых гроздей. Иоганн Якоб слепил традиционные времена года в виде четырех путти и создал пародию для посвященных на известную мейсенскую статуэтку Кендлера: портного, которому жена помогает взобраться на козла.
Время от времени Иоганн Якоб творил очередную фигурку с лицом Андреаса. На переполненном статуэтками столе обербоссиерера Андреасы терялись, но сам мастер мог найти их с закрытыми глазами. Кроме продавца яблок и жнеца, мастер смоделировал молодого крестьянина на сенокосе, где он, закинув голову в заломленной широкополой шляпе, остановился выпить воды из фляжки. Ни чулок, ни башмаков на ногах у него не было, а короткий камзол едва прикрывал ледерхозе, в которые, по просьбе Иоганна Якоба, одел его Флах. Был Андреас-мясник с окороком на плечах; за пояс ему мастер заткнул нож, на голову надел круглую шляпу и спустил правый чулок. Потом прибавились продавец птиц, на правой руке которого сидели крылатые певцы, под мышкой была зажата индюшка, а у ног стояла клетка с дикой уткой, и босой садовник в широкополой итальянской шляпе – он задумчиво упирался ногой в лопату, а панталоны телесного цвета так плотно облегали ноги, что, если бы не гульфик, ничто не указывало бы на их присутствие.
 
Байер и Хаслмайер приходили наблюдать за его работой и уже скоро сами начали спускать на своих фигурках чулки, бретельки и плечики и одевать их в расхристанные сорочки. Из дворца наведывался и придворный скульптор Пьер-Франсуа Лежун. Иоганн Якоб знал его каменных парковых богов и героев, но самое интересное, по рассказам очевидцев, находилось в дворцовой зале для ассамблей: два бюста из бело-красно-черного итальянского мрамора: Никколо Джомелли, директора Штутгартской оперы, и Музы. Пьер-Франсуа раньше работал с фарфором и с приездом Иоганна Якоба вернулся к этому материалу. Среди его статуэток, сделанных на манер работ мастера Лойса, выделялся крестьянин, играющий на шарманке: полураздетый античный молодчик в тоге, спустившейся на чресла, и одном дырявом носке, сползшем до лодыжки. А Байер создал целый оркестр: привлекательные мужчины и женщины самозабвенно играли на гитарах, виолончелях, альтах, клавесинах и охотничьих рожках, нисколько не заботясь о сползших деталях туалета, оголяющих их молодые тела. Фигурки имели успех, а иногда даже служили приманкой для сластолюбцев всех возрастов и мастей. Пытался подражать Иоганну Якобу и Неес, но его кавалеры и дамы с муфтами оставались безжизненными.
 
Карл Евгений посетил фабрику только через год после приезда мастера Лойса в Людвигсбург. Он ездил в Венецию отвлечься от скучных дел войны и привез оттуда, взамен надоевшей Луизы Тоскани, новую любовницу – оперную актриску. В пропахшую луком и тушеной капустой и не проветриваемую по случаю зимних холодов комнату Карл Евгений и его свита внесли ароматы пудры и цветочных духов. К ним примешивались запахи аристократического пота, сыромятной кожи сапог и пропитанных мочой панталон.
– Ну что, господин обербоссиерер, не обижают вас тут? – в шутливом тоне начал разговор герцог.
– Благодарю Вас, сир, работать рядом с мастерами Вашей замечательной фабрики для меня большая честь.
– Ну-ну, посмотрим, что вы наработали.
Герцог приблизился к столу Иоганна Якоба. На его руку опиралась худая итальянка очень молодого возраста и не слишком благородных манер. Двое слуг несли за Карлом Евгением золоченое кресло, за ними толпились придворные. Кресло поставили у стола, герцог сел и начал с интересом разглядывать фигурки. Руки его порхали: сортируя, откладывали.
Иоганн Якоб смотрел, как герцог отбирает и ставит в ряд все статуэтки с лицом Андреаса. «Зачем он это делает?» – с ужасом думал мастер.
– Да, я молодец, – проговорил наконец довольный Карл Евгений. – Правильно вас назначил, Иоганн Якоб. Вы принесете славу моей фабрике и моему имени.
– Благодарю Вас, сир. Это слишком высокая похвала моим скромным усилиям.
Герцог еще раз посмотрел на Андреасов – слева направо, будто принимал парад, – и вынул из строя продавца яблок.
– Этого я заберу.
– А другие не понравились Вашему светлейшему высочеству? – осмелел Иоганн Якоб.
– Понравились. Но просто этот снял шляпу. А в кабинете герцога Вюртембергского простолюдин в шляпе находиться не может. Даже если он фарфоровый и стоит на столике, – захохотал удачной шутке Карл Евгений. При этом его румяные щеки собрались в яблочки, голова затряслась, а голубая пудра модного яйцеобразного парика «греческий тупей» поднялась в воздух и заискрилась в лучах зимнего солнца.
Засмеялись и придворные; все они были в одинаковых париках, а их дамы в модных парижских прическах «бабочка» и «тайна», покрытых розовой пудрой, – прошлогодние «неженка» и «сентиментальная» теперь носили только провинциалки, которым было не место при блестящем дворе герцога Вюртембергского. Нежно-розовая пыль с причесок дам и светло-голубая с париков их кавалеров, смешанная с серо-пурпурными вшами, порхала по комнате.
Карл Евгений продолжал рассматривать статуэтку. Похвалил тонкую работу, искусную раскраску, а потом повернулся к своей спутнице и спросил по-французски:
– Вот не знаю только, сударыня, хорошо ли наложены румяна. – Он указал на красные пятна на щеках Андреаса. Щеки самого герцога при этом подрагивали, и придворные начали услужливо подхихикивать.
– Сударь, я не знаю, как накладывают румяна ваши мещане, – нашлась бойкая итальянка, – спрошу у своей горничной Греты. Впрочем, Вы сами можете спросить, когда увидите ее в следующий раз.
Герцог покраснел, а придворные смущенно отвели глаза. Карл Евгений встал и направился к выходу – мастера поклонились. У дверей герцог остановился посмотреть на работы придворного скульптора Байера, которые тот выставил на столе: голого Аполлона с женственными линиями тела и кукольными чертами лица, и Орфея с Цербером. Двухголовый пес едва доходил древнегреческому герою до колен и смахивал на симпатичного щенка, с мордами более одухотворенными, чем лицо его хозяина. И Аполлон, и Орфей играли на лирах. Байер создал обе композиции с задней мыслью: было известно, что герцог тет-а-тет с Луизой Тоскани любит послушать, как она играет на лютне струнные арпеджио. Откуда бедному скульптору было знать, что вместо Тоскани на руке герцога в этот день будет висеть другая особа.
– При чем тут лиры? Не понимаю, – недовольно буркнул Карл Евгений и ушел с фабрики.
Байера долго успокаивали. А Иоганн Якоб получил приглашение на празднование дня рождения герцога, которому в этом году исполнялось тридцать пять лет.
 
8
Иоганн Якоб хорошо запомнил февраль шестьдесят третьего. Город гудел, как растревоженный пчелиный улей: празднества по случаю дня рождения Карла Евгения обещали быть помпезными – после долгой войны люди жаждали развлечений. Пиры начались с конца января; иногда они были связаны с приездом очередного гостя – герцога, курфюрста, епископа или маркграфа, – но чаще не имели никакого повода. Каждый день прибывали фуры: тяжело груженные заморскими фруктами и овощами, специями, кофе, чаем и шоколадом – из Нидерландов, парфюмерией, нарядами и париками – из Парижа. Дворцовые садовники снимали урожай с оранжерейных деревьев, местные виноделы разливали по бутылкам вино прошлого года, герцог и его придворные ездили на охоту и возвращались с мелкой и крупной дичью для праздничного стола. Голландские, немецкие и французские ювелиры привозили драгоценные камни и принимали заказы на украшения, которые тут же и выполняли, деля мастерские и прибыль с местными умельцами. Во дворце репетировали артисты штутгартской оперной труппы – готовилось театральное представление. За неделю до дня рождения во внутренний двор въехали бочки с водой, телеги с парусиной, столбами, лавками и позолоченными декорациями. Несколько дней стучали топоры и раздавались крики мастеровых, устанавливающих тяжелые конструкции. Все стихло только в ночь перед празднеством.
Поздним утром в пятницу одиннадцатого февраля Иоганн Якоб стоял перед входом в герцогский дворец. В полдень, когда выстрелила пушка, двое гусаров начали впускать счастливчиков с приглашениями. Мастер прошел под аркадой и не поверил своим глазам: хорошо знакомый внутренний двор преобразился в театральную сцену длиной в двести шагов. Над двором был натянут парусиновый купол. Половина купола была ночным небом, и по нему ехала колесница, запряженная быками. Ими погоняла прекрасная богиня Селена, на что указывал посеребренный месяц в ее волосах. На другой стороне парусинового купола, со стороны апартаментов герцога, небо было утренним. На него из-за перистых облаков поднималось солнце. Светило было изображено как Гелиос на колеснице, запряженной четырьмя златокрылыми конями. Опытный глаз Иоганна Якоба сразу определил, что крылья покрыты сусальным золотом.
Под окнами апартаментов герцога были построены многоступенчатые трибуны, а в центре, на лесах, – открытая ложа, в которую можно было попасть прямо с балкона первого этажа. В ложе, отделанной позолоченным гипсом, стояли резные кресла. Особенно пышное, в центре, было увенчано Вюртембергской короной. По одному из узких проходов, которыми были разделены скамьи для простых зрителей, Иоганн Якоб поднялся наверх, куда указал ему дворцовый слуга, сел на крайнее место и огляделся. Под лунно-солнечным небом, в середине двора, он увидел знакомую балюстраду, пересекающую двор изломанной линией. А прямо за ней, перед старым охотничьим дворцом, поднималась ледяная горка с выбитыми в ней ступенями. Ступени вели к площадке, где стояло кресло – точно такое, как в герцогской ложе. Большая замерзшая лужа под горкой была окружена бутафорскими деревьями и скалами с водопадами и должна была, по всей вероятности, изображать море.
Народ прибывал, и скоро все скамьи были заняты. Сидели тесно и все время толкались, пытаясь утвердиться на своих эфемерных местах, и Иоганну Якобу пришлось приложить немало усилий, чтобы не свалиться в проход. Ждали больше двух часов: герцог и его свита обедали. Но вот во двор вышли горнисты и затрубили в охотничьи рожки, с которых свисали герцогские штандарты. Все посмотрели на ложу. Возвышаясь над своими подданными в платье золотом и красном и почти касаясь головой в герцогской короне расписных небес, Карл Евгений являл собой внушительную картину.
За герцогом появились ближайшие придворные и почетные гости, остальной двор расположился вокруг герцогской ложи на скамьях, обитых сафьяном. По рядам зашептались: за герцогом в ложу гордо вошла черноглазая красавица.
– Тоскани! Луиза Тоскани снова в фаворе.
Иоганн Якоб улыбнулся: теперь Байер смело мог показывать герцогу свои статуэтки с лирами.
Шум на трибунах не утихал. Наоборот – стал нарастать. И все из-за высокого человека в белоснежном парике, который вошел вслед за Тоскани и, галантно усадив ее по правую руку от герцога, занял кресло слева от Карла Евгения. Незнакомец был в синем платье, шитом серебром. На его пальцах сверкали перстни с драгоценными камнями всех цветов радуги, а из-под кафтана бриллиантами поблескивало ожерелье. По одежде и повадкам уверенного в себе красавца казалось, что не он следует за модой, а она за ним. Шум превратился в клекот, и из этого клекота возникло имя:
– Казанова! Джакомо Казанова из Венеции… Раз в пух и прах обыграл Карла Евгения в карты – тогда и подружились… Сказочно богат… Говорят, он открыл секрет философского камня… Самый лучший любовник… Знает древние секреты плотской любви… – проносились по толпе фразы и обрывки разговоров.
Вновь протрубили охотничьи рожки, и глаза зрителей устремились на импровизированную сцену, где началось действо. Из правой боковой колоннады показалась группа актеров, одетых в белые тоги и доспехи, и актрис в костюмах амазонок. Во главе выделялся высокий молодой атлет в бело-красной тоге и с пучком золоченых стрел в руке. На лице у него была маска Карла Евгения. «Это аллегория! Карл Евгений изображен в образе Зевса, древнегреческого царя богов», – подумал мастер.
Богов и героев можно было легко узнать по их символическим атрибутам; еще на каждом была маска одного из ближайших друзей герцога. Зевс увлек их к Олимпу: дорога вела через непроходимые дебри лесов – бутафорские деревья, бескрайнее море – застывшую лужу и неприступные горы – ледяной холмик. С помощью Посейдона, усмирившего море, Геракла, разметавшего лес, и Артемиды, убившей гидру, которая внезапно преградила им путь, боги и герои, оступаясь и неумело поддерживая друг друга на ледяных ступенях, взошли наконец на вершину Олимпа. Зевс занял свой трон, и Афродита с маской Луизы Тоскани нахлобучила на его голову бутафорскую корону герцогства Вюртембергского.
Во время театрального действа молодые слуги – полуголые ганимеды и нимфы, от холода покрытые гусиной кожей, – обносили гостей амброзией – глинтвейном. После представления всех пригласили во французский парк, где столы ломились от дичи, колбасы и ветчины, а горячительные напитки лились реками: у пруда были проложены два деревянных желоба замкнутой системы с пивом и вином. Тем временем стемнело, и над дворцом был сожжен великолепный фейерверк – самый красивый, который Иоганн Якоб когда-либо видел в жизни. Герцог, гости и придворные скоро ушли во дворец, но перед самым их уходом мастер услышал слова Казановы, сказанные герцогу, но направленные с балкона в толпу:
– Сир, позвольте сказать: Ваш двор – самый блистательный в Европе!
 
Сидя за рабочим столом и привычно раскатывая глину, Иоганн Якоб вспоминал время, прошедшее со дня приезда в Людвигсбург. В начале 1763 года умер Бустелли; об этом сообщил Ринглер, который поддерживал связи с Нимфенбургом. Иоганн Якоб тогда удивился: новость не принесла ему радости, напротив, стало грустно – вечером он поднял бокал с вином за упокой души мертвого фаворита умирающего стиля. «Да и не такие страшные его фигурки, что-то в них все же есть», – подумалось тогда ему. Мастер даже смоделировал танцовщиков в стиле Бустелли: в знак примирения с почившим коллегой.
Иоганн Якоб уже не обитал на гостином дворе. Доктор Флах помог ему найти жилье: дом покойного старейшины резнического цеха. Вдова мясника, фрау Зиглер, оказалась той самой сухонькой старушкой, которую мастер видел из окна гостиничной комнаты в свой первый день в Людвигсбурге. Она переехала к дочери, живущей с мужем-нотариусом в Штутгарте, а домик сдала Иоганну Якобу за двенадцать талеров в год. В первый понедельник месяца, в любую погоду вдова приезжала в Людвигсбург и ровно в восемь часов утра стучала в дверь. Она брала у мастера талер, строго осматривала двор, заглядывала в дом и неизменно повторяла:
– Господин обербоссиерер, вам надобно найти себе жену. А если не жену, то служанку. Мужчина не должен жить один – за ним нужен женский глаз.
Иоганн Якоб соглашался, доводил фрау Зиглер до калитки и на месяц забывал о ее существовании. Мастер не считал, что ему нужен уход: за годы вдовства он прекрасно научился обходиться без него. Белье всего за несколько крейцеров в неделю стирали прачки в казармах. Убирался он в домике сам, благо тот был невелик. А еду приносила кухарка с гостиного двора.
Домик мастера находился в тупике узкой крутой Шмидгассе. Входная дверь вела в маленькую прихожую, из которой можно было пройти направо – в его спальню или налево – в кухню. Назначения комнат были произвольными, так как выглядели они одинаково: квадраты со сторонами по двенадцать футов, в углу у западной стены – печь. С этой стороны окон не было, они все равно бы упирались в глухую стену дома напротив, зато с восточной стороны в каждой комнате было по окну во дворик, а в спальне мастера еще и окна на юг, на улицу. Когда-то дворик был любовно засажен цветами и экзотическими растениями – томатами, которые вскоре задушил репейник. Это сердило фрау Зиглер, но со временем она успокоилась: в большом саду дочери ей было где развернуть свой талант садовницы. Нужника не было, поэтому каждый день перед сном Иоганн Якоб выходил со двора и как можно дальше выплескивал содержимое ночного горшка на улицу. Шмидгассе была застроена так тесно, что места для нужников не было и у соседей, а потому, когда мастер утром шел на работу, он старательно обходил вчерашние, позавчерашние или даже двухдневной давности – телега золотника появлялась не часто – кучи своих соседей.
Иоганн Якоб продолжал встречаться в кафе с доктором Флахом; они уже называли друг друга по имени. Иногда по вечерам вдвоем ходили по окраине города, по полям и рощам, курили трубки, говорили о работах Иоганна Якоба, о медицине, Людвигсбурге, герцоге, о жизни и смерти. Мастер курил редко, только когда гулял с доктором или пил с ним кофе: от табачного дыма драло в горле, и во рту оставался неприятный привкус. Но чего не сделаешь ради здоровья! Раз в месяц мастер приходил к доктору на ректальное курение.
– Ректум – один из важнейших органов человеческого тела, – говорил доктор Флах, – а при этом многие его недооценивают. От чистоты и правильной работы ректума зависит тонус организма, его баланс и активность.
Иоганн Якоб продолжал по утрам принимать гоффмановы капли, пить зедлицкую воду, отвар из листа сенны и ходить к аптекарю на сеансы пиявок. Иногда ему казалось, что наступает улучшение: запоры становились не такими частыми, а то, что выходило из него, не таким твердым и толстым. Однако это продолжалось недолго.
– Терпение, мой друг! Лечению надо дать время. Время и терпение – лучшие друзья больного, – повторял в таких случаях его врач и друг Людвиг, который имел пристрастие к крылатым фразам. Но Иоганна Якоба это не утешало.
В выходные и праздничные дни, когда погода благоприятствовала прогулкам, Иоганн Якоб гулял сам. Он спускался к улочке Битигаймер, по ней выходил на широкую Фордере Шлосштрассе, сворачивал налево и уже через десять минут был в лесу. Темный и страшный, тот стоял вдоль сужавшейся дороги сплошной стеной. Но Иоганн Якоб знал, что стоило углубиться в неприветливую чащу, как открывалось множество солнечных полян и веселых родников. Одно такое место он облюбовал давно: это была маленькая прогалина, со всех сторон окруженная березами. Она спускалась к источнику, вода в котором была солоноватой на вкус и приятно пощипывала язык пузырьками. Однажды Иоганн Якоб видел здесь семейство лосей, в другой раз – вислоухого зайца, который прибежал на водопой. Возле родника было небольшое возвышение, походившее на постель: ровная земля была покрыта густым травяным ковром. Мастер ложился у самого ручья, оставляя место возле себя свободным. Он представлял себе, что из чащи выходит Андреас: с лукавой улыбкой, нежными чертами лица и неуклюжей юношеской статью. Паренек ложился рядом, брал Иоганна Якоба за руку и до боли сжимал ее в своей горячей руке. Что они делали потом, мастер никогда не успевал представить: вечно какая-нибудь букашка заползала под одежду и прерывала его грезы – природа есть природа. В одном мастер был уверен: Андреас вернется, и они станут друзьями.
Эти прогулки придавали его телу – легкость, голове – ясность, а лицу – улыбку. Иоганн Якоб приходил домой преображенный. В такие дни он не заказывал еду на постоялом дворе, а обедал в таверне. Потом спал. Перед сном брал в руки Андреаса – продавца апельсинов, гладил непокрытую шляпой головку и разрез на груди – где рубашка соскользнула, – любовался коричневыми, красными и желтовато-телесными красками, которые столь удачно подобрал молодой Флах, и скользил пальцами по крепким полным икрам и по тому месту, где кожа оголилась под сползшим чулком. Он представлял Андреаса в своей постели, и ничто уже не могло помешать друзьям. Мастер смотрел в небо за окном, где сгустками скучивались облака, а после засыпал счастливым сном до вечера.
Однажды Иоганн Якоб был неосторожен, и фарфоровый Андреас стукнулся рукой со шляпой о ножку табурета. Правда, ему повезло. «Тут они и будут биться – это их слабое место», – подумал мастер. Он представил себе, что будет, если кисть руки вместе со шляпой отлетит от тела и затеряется после похожего удара. Реставратор вряд ли станет восстанавливать шляпу – проще слепить из гипса кисть и подклеить к руке. «А если воображение позволит, он вложит в нее кругляшок плода».
И еще одно событие произошло в жизни Иоганна Якоба. Вскоре после дня рождения герцога мастер пошел на рынок купить новое перо. Возвращаясь домой, он увидел молодую нищенку, перед которой лежала груда лохмотьев. Иоганн Якоб прошел было мимо – не в его обыкновении было подавать милостыню, – но краем глаза уловил знакомые черты и остановился: перед ним сидела дочь краснощекой зеленщицы.
– Что ты здесь делаешь? – спросил Иоганн Якоб и устыдился своего вопроса: девушка явно побиралась. – Разве твоя мать не торговала на этом месте? Где она?
– Господин знал мою мать?
– Конечно, я покупал у нее овощи, – соврал Иоганн Якоб и покраснел: что подумает о нем нищая? Ведь мужчины не ходят на рынок за продуктами – это женское дело. Но девушка была слишком слабой и голодной, чтобы думать.
– Мать преставилась год назад. Прямо тут, на рынке.
Груда лохмотьев вдруг ожила и заголосила, и девушка потянулась к ней. Среди тряпок Иоганн Якоб увидел сморщенное личико с зелеными глазами.
– Я жила у тетки в деревне, но у нее больше нет для нас еды.
– Где ты теперь живешь?
– Нигде.
– Умеешь готовить?
– Будьте покойны, господин, я хорошо готовлю. Мать научила.
– Хочешь быть моей кухаркой?
– Я все делаю: и убираю, и стираю. Не пожалеете.
– Ну вот и прекрасно.
С этого дня Марта с сыном Андреасом поселились у Иоганна Якоба на кухне. Теперь уже не надо было сдавать белье в стирку и заказывать еду. Марта замечательно справлялась с хозяйством. Сначала молодая женщина старалась не попадаться мастеру на глаза, но со временем привыкла и даже стала есть за одним столом с ним. Мастер доверял ей деньги, и Марта приносила ему отчет о покупках. На рынке ее все знали; к тому же она умела торговаться, а потому цену всегда платила самую низкую.
В доме прочно установился запах еды – запах благополучия и комфорта. Иоганн Якоб ел чечевицу с сосисками и клецками, телячий рулет, ветчину, печеночную колбасу, пирожки с капустой и суп с домашней лапшой и жареным луком. На стол подавались шпецле, маультеше, шупфнудельн, телячьи потроха. Зимой мастер запивал это глинтвейном, а летом – рислингом, сильванером и мюллер тургау. Рубиново-красный троллингер и местное пиво не переводились круглый год. На сладкое бывали имбирные пряники – которые особенно любил маленький Андреас, называя их громко «ау» и при этом хлопая в ладошки, – а по праздничным дням даже линценторте.
Уже через месяц мастер раздобрел, щеки его стали розовыми, а панталоны и камзол – тесными. Пришлось покупать новое платье. Счастье еще, что кафтан у Иоганна Якоба был большой – всегда висел на нем. Теперь же он сидел как влитой. Марта тоже поправилась и повеселела, правда, прежний румянец на ее щеки так и не вернулся. Девушка оказалась разговорчивой, иногда даже чересчур. Марта болтала обо всем и всех, но только не об отце ребенка. Правда, Иоганн Якоб и так всё знал.
Однажды во дворике фрау Зиглер за один день исчезли все сорняки. Цветов, правда, не добавилось. Марта была девушка практичная и на небольшом участке засеяла петрушку, укроп, лук и чеснок. А в середине двора возникла куча песчаной земли, которую привез на телеге какой-то работник. Вокруг нее он прорыл глубокие траншеи и уехал. А Марта долго возилась, сажая что-то глубоко в песчаную кучу.
– Тут будет спаржа.
– Я люблю спаржу, – обрадовался Иоганн Якоб. – Но, наверное, она будет только в апреле-мае?
– Да, через три года, – засмеялась девушка.
 
Закончился рабочий день, и мастер пошел домой. Как всегда, на столе его ждал горячий ужин. Иоганн Якоб подозревал, что Марта выбегала на угол Фордере Шлосштрассе выглядывать его, а увидев вдали, мчалась домой, чтобы накрыть на стол к его приходу. Вот и сейчас девушка встречала его в новом платье, красочной жилетке и босиком. Густые волосы, заплетенные в две тяжелые косы, украшала цветная лента. Иоганн Якоб как будто впервые увидел Марту: «Завтра вылеплю ее как крестьянку-сеятельницу», – подумал он и сел к столу.
В этот вечер для маленького Андреаса мастер вырезал из дерева коня с пышной гривой и страшной зубастой пастью. Мальчик тут же сунул игрушку в рот, а потом вынул и начал бить ею об пол.
– Лошадь понравилась! – улыбнулась Марта.
Голова коня треснула и отвалилась – ребенок зарыдал. Мать схватила его и отнесла в кухню, на топчан с набитым соломой тюфяком. Вскоре малыш заснул, и девушка вернулась.
– Мастер Лойс, – она всегда называла его так, – вы можете по вечерам резать деревянные ложки и тарелки, а я их буду продавать по крейцеру.
Мастер промолчал, и Марта перешла к делу.
 
– Сегодня, мастер Лойс, рынок был плохой. Если бы продукты не кончились, вообще до субботы бы ждала. Ну, хлеба, как обычно, купила на десять крейцеров, масла на девять и сыра на восемь. Этого на три дня должно хватить. Гороха на четыре крейцера – дорого, я знаю, вы мне попеняете, но сегодня Гизела не приехала, а у Вильгельмины всегда дороже. К тому же она меня не любит, а стало быть, и хорошей цены от нее не дождешься. Вина пол-литра – на одиннадцать крейцеров, разливное; французское в бутылке было в пять раз дороже. А что: вино и вино, какая разница, правда? Мясо сегодня понравилось? Это я кролика купила за десять крейцеров. Скажете – дорого? Но он был как два кролика, такой большой и жирный. Мяса еще на два дня осталось. И что хорошо, я его живым купила – а то могут кошку подсунуть. Я ведь так говорю, мастер Лойс?
Иоганн Якоб научился слушать Марту, не перебивая. Ее жанром был монолог; в диалоге девушка тушевалась, сбивалась и в конце концов замолкала.
– Дальше: свечи на неделю – двадцать шесть крейцеров, масло лампадное – семнадцать. Хватит на три дня. Хотя я не понимаю, мастер Лойс, зачем и свечи, и лампады – у вас же не дворец. И денег больше бы осталось, а то с этим светом одно разорение. Ну, а сейчас о том, что вы мне дали – спасибо вам – на платье. Оно стоило пятьдесят пять крейцеров, но я госпожу Крафт полчаса убалтывала – попытка ведь не грех? Припомнила, что мама ей всегда зелени вдвое больше давала за те же деньги, а еще то луковицу, то репу подложит. Она и уступила: за сорок девять крейцеров продала платье! Хорошее, да? Жилет за пятнадцать крейцеров. Тут не уступила ничего, но я ленту бесплатно выпросила. Вот и все. Сыр, мыло и дрова не покупала – с прошлого раза остались. А лекарства – вы сказали, что сами к аптекарю пойдете. Вы, мастер Лойс, мне давали два полталера с благословенной императрицей нашей Марией Терезой и тридцать крейцеров с мужем ее, императором Францем I, ведь так?
Мастер Лойс кивнул: так, мол. И с Марией Терезой, и с Францем I давал.
– Так вот, получите сдачу, – и Марта положила на ладонь Иоганну Якобу захватанную серебряную монету, – пятнадцать крейцеров с нашим благословенным Карлом Евгением.
 
Когда Марта ушла спать, мастер записал расходы за этот удачный для него день:
«12 мая 1763 года:
Хлеб – 10 крейцеров
Масло – 9 крейцеров
Сыр – 8 крейцеров
Горох – 4 крейцера
Вино – 11 крейцеров
Жирный кролик – 10 крейцеров
Свечи – 26 крейцеров
Лампадное масло – 17 крейцеров
Платье Марте – 49 крейцеров
Жилет Марте – 15 крейцеров
ИТОГО: 1 талер и 15 крейцеров»
Перед тем как заснуть, Иоганн Якоб подумал о маленьком Андреасе. Мастер не любил детей, и этот ребенок не был исключением. «Вот подрастет, станет разговаривать, тогда и посмотрим, понравится он мне или нет. А пока это кричащая и какающая кукла». Нет, раньше чем через шесть лет Иоганн Якоб предпочел бы не видеть мальчика.
 
9
– Андреас Иоганн, крещеная душа, ты выносил вчера урыльники?
– Забыл, мама!
– Вконец распустился!
– Сейчас вынесу.
– Сейчас? Совсем из ума вон?! Днем в воскресенье, когда все дома сидят и только и делают, что смотрят в окна и перемывают косточки соседям? Выбросишь, когда стемнеет. А пока вынеси их во двор.
Румяный стройный мальчик в белой холщовой рубахе, коричневых штанах и с черной шапочкой на светловолосой голове встал из-за стола, где на четвертинке листа рисовал масляную лампу, и обратился к сидящему рядом Иоганну Якобу:
– Папа, я сейчас.
За последние шесть лет произошло немало. Например, мастер женился. Получилось это так: однажды вечером он пришел с фабрики и застал Марту в слезах. Соседский мальчик, повторяя слова родителей, невинно рассказал трехлетнему Андреасу, что его мать – шлюха, а он сам – ублюдок. Андреас спросил у мамы, что значат эти слова, и Марта решила уйти из города. Но Иоганн Якоб уже не мог обойтись ни без ее стряпни, ни без звуков и запахов в доме, связанных с этими чужими ему людьми, – и предложил брак. Марта согласилась и в ту же ночь пришла к мастеру, который погладил ее по голове, поцеловал в лоб и отправил обратно в кухню.
Женившись на Марте, Иоганн Якоб усыновил маленького Андреаса, к которому уже привык. Он даже использовал резвого и смышленого мальчишку как модель для фигурки собирателя колосков. Мастер поставил только одно условие: мальчик будет зваться Андреас Иоганн. Марта подумала, что муж, добавив свое имя к имени сына, хочет этим приблизить его к себе. На самом деле Иоганну Якобу трудно было жить рядом с другим Андреасом. Андреас Иоганн же сразу отделился от своего настоящего отца, оставив того в полной собственности мастера.
 
Годы жизни в Людвигсбурге слились у Иоганна Якоба в серую массу будней; он бы их и вовсе не замечал, если бы не государыня императрица, которая старела на монетах с каждым новым выпуском. «И я старею, хотя не чувствую этого», – думал мастер. Прошлое и настоящее были наполнены затхлым воздухом фабрики и проблемами с геморроем; и только тот четверг, когда он познакомился с Андреасом, выделялся для него светлым пятном. Иоганн Якоб проигрывал в памяти зимний людвигсбургский рынок, оранжевые плоды и их разговор, который он помнил до последнего слова и улыбки. К этому почему-то всегда примешивалось воспоминание о ночном горшке герцога, и как мастер ни пытался забыть его или хотя бы отделить от Андреаса, ничего не выходило.
Образ паренька продолжал жить статуэткой на табурете у кровати и памятью об одном дне. В воображении мастера, чем дальше, тем больше выходившем из-под его контроля, Андреас приходил к нему каждую ночь. Узкая кровать парила в облаках, и было не важно, что двое на ней не могли уместиться.
– Папа, иди сюда!
Иоганн Якоб вышел на улицу, откуда доносился голос сына. Сладкий аромат ландышей, густо покрывших канавы Шмидгассе, не мог спорить с вакханалией пробудившихся от зимней спячки запахов конских и людских экскрементов.
– Чего тебе?
Андреас Иоганн стоял возле всадника – герцогского гонца. Лейб-гусар протянул мастеру письмо со знакомой печатью:
– Его светлейшее высочество герцог Вюртембергский Карл Евгений изволит пригласить обербоссиерера Лойса во дворцовый театр на концерт.
Гонец приподнял шляпу, развернул лошадь и ускакал. Конские копыта разбросали коричневые комья по улице, по Иоганну Якобу, Андреасу Иоганну и высунувшимся было из окон соседям. «Даже не спешился, – подумал мастер. – Впрочем, кто я такой: невелика птица».
 
Голый живот Иоганна Якоба упирался в жесткую лавку, а ноги были раздвинуты, насколько позволяли приспущенные до колен панталоны. Чужие руки овладели задом мастера: одна пальцами удерживала раздвинутые ягодицы, а другая воткнула в его анус что-то твердое и толстое и стала вталкивать внутрь. Мастер застонал и дернулся.
– Лежать! – услышал он знакомый голос. – Я даже не ввел вам инжектор!
Иоганн Якоб уже в который раз лежал на этой скамье, но привыкнуть к процедуре ректального курения никак не мог. Доктор нажал, и длинная медная трубка вошла глубже, протолкнув в прямую кишку мастера инжектор – овальный нарост с отверстиями.
– Теперь все! – сказал доктор.
Но это было далеко не все: Иоганн Якоб знал, что сейчас его друг начнет раздувать меха. Те поддерживали огонь в фумигаторе – где курились сухие табачные листья – и посылали дым по трубке к инжектору, который только и ждал, чтобы наполнить им кишки мастера. И вот внутри уже запекло и появилось чувство, что лопнет живот. А доктор, не обращая внимания на стоны мастера, продолжал мучить своего друга, нагнетая все новые и новые порции дыма ему в чрево.
– Вы ведь идете во дворец на концерт? Приглашение получили? – Доктор Флах попытался увести разговор от неприятной процедуры, и Иоганн Якоб назло ему не ответил на вопрос. – Я тоже получил. А знаете, почему нас пригласили? – настаивал доктор.
Легко обсуждать дворцовые сплетни, когда это не ты лежишь на холодной лавке с медной палкой в заднице! Однако мастер понял, что отмолчаться не получится.
– Почему?
– А потому что император уехал, – засмеялся Флах. – Герцог просто вне себя. Он намеревался блеснуть перед сувереном, а тот – раз, и укатил со всем своим двором!
Император Священной Римской империи Йозеф II объезжал свои владения. Поездка была рассчитана на несколько месяцев, за которые сын Марии Терезы и ее соправитель намеревался познакомиться и со своими землями, и с их властителями. Герцог Вюртембергский, который давно мечтал о королевской или, на худой конец, курфюрстской короне, тщательно подготовился к визиту императора. Йозефу II и его свите отвели старый охотничий замок, были запланированы бал, два выезда на охоту, спектакль и концерт, а также ежедневные пиры с заморскими деликатесами и местной дичью. Но оказалось, что охоту Йозеф II не любит, еду предпочитает простую, а искусства считает пустой тратой времени. В первой же беседе император попросил герцога назвать города Швабии с численностью населения и основными ремеслами, дать оценку величине и оснащению войска, состоянию дорог в герцогстве, а также пожелал получить статистику по монастырям, церквям и молитвенным домам разных деноминаций. Карл Евгений хотел было перевести разговор на другую тему, от чего император нахмурился и замолчал. И вот он неожиданно уехал до намеченного срока, что означало: высочайший визит пройдет для Швабии бесследно. Позже оказалось, что не совсем бесследно: мужчины двора во главе с самим герцогом стали носить на плечах кафтанов фестоны, которые любил император.
– Что же теперь?
– Ничего. Просто вместо свиты императора второй и третий ярусы в театре будут заняты горожанами. Вы на каком?
– На втором, – автоматически ответил Иоганн Якоб.
– А я на третьем. Вы, мой друг, – особа, приближенная к герцогу.
– Что вы! Это случайность. К тому же я сижу сбоку от сцены, а оттуда ничего не видно.
– Главное – чтоб было слышно. Это концерт, а не балет. Нет, не говорите, мой друг, герцог вас любит!
Иоганн Якоб снова застонал – на этот раз с облегчением: толстый прут вышел из него вместе с газами и табачным дымом.
«Герцог вас любит», – сказал доктор Флах и был прав. За последние годы авторитет Иоганна Якоба вырос, и он приобрел во дворце и на фабрике влиятельных и близких по духу друзей: композитора Джомелли из Рима – жаль, что тот возвращается на родину в конце года; Иоганна Якоба Майера из Цюриха – этот боссиерер подает большие надежды; Иоганна Фридриха Стайнкопфа – художника, прославившегося пейзажами с лошадьми. Директор Ринглер часто зазывал его к себе: поболтать о коллегах, обсудить дворцовые новости. Продолжалась и дружба с Лежуном. К счастью, в прошлом году в Цюрих уехал завистливый толстый Неес, а в Вену – скучный Байер. Оставался еще Ридел, по сей день рисующий птиц и насекомых в вычурных виньетках, но на него уже никто не обращал внимания. При Иоганне Якобе изломанность старого стиля в скульптуре фабрики начала меняться на жизненную простоту нового; статуэтки пользовались спросом в людвигсбургском магазине и на Лейпцигской ярмарке и приносили герцогству немалый доход.
«Да, Карл Евгений милостив ко мне, – подумал мастер. – Сегодня милостив».
Он знал, что милость герцога капризна, и благоволящая фортуна может в любой момент повернуться к нему задом. В этот момент из Иоганна Якоба с трубными звуками повалил дым вперемешку с газами. «Я как дракон с ночного горшка герцога», – улыбнулся про себя мастер.
 
Герцог любил театральные представления и в конце пятидесятых достроил не законченный его предшественниками дворцовый театр. Из боязни пожара в театре не топили, а потому Иоганн Якоб решил пойти в шерстяных чулках и новом утепленном кафтане. Марта настаивала, чтобы он под камзол надел вязаную телогрейку, но что она понимала в том, как можно и как нельзя появляться на глаза герцогу?!
Мастер пришел задолго до начала и занял свое место. Он разглядывал роскошный театр и наблюдал за тем, как прибывают зрители. На третьем ярусе появились доктор Флах с братом-художником и приветливо помахали ему. Он помахал в ответ. Иоганн Якоб почти все время приветствовал кого-то на втором и третьем ярусах и даже на первом, где расположились придворные. В партер, где на грубо сколоченных лавках сидели простые горожане и слуги, даже не смотрел. Герцогская ложа в середине первого яруса была пуста, и концерт не начинался. Зрители переговаривались, в зале стоял гул. Молчали только музыканты, сидящие на сцене вокруг инкрустированного клавесина со своими скрипками, альтами, виолончелями, гитарами и контрабасом.
Но вот двери герцогской ложи распахнулись, и появился Карл Евгений. Иоганн Якоб сразу заметил, что тот был не в духе. За герцогом вошла Элеонора Франчи, недавно привезенная из Венеции, где герцог обычно находил своих любовниц. Юная танцовщица, которая в свои шестнадцать лет успела и выйти замуж, и стать вдовой, Франчи постоянно воевала за внимание герцога с соотечественницей Терезой Бонафони, причем военные действия шли с переменным успехом, о чем свидетельствовали дети, появляющиеся то у одной, то у другой итальянки. Могущественная Луиза Тоскани, по мановению руки которой со двора изгонялись бароны и маркграфы, канула в Лету. Франчи была в безвкусном пестром платье: после того как в 1764 году умерла от туберкулеза маркиза де Помпадур, версальская мода покинула герцогство Вюртембергское.
Герцог и придворные рассаживались долго и шумно. Наконец Карл Евгений махнул рукой, и на сцену вышел Никколо Джомелли. Музыкант волновался, и Иоганн Якоб знал почему. Директор оперы заговорил:
– Светлейший герцог, сир! Господа! Позвольте представить вам сегодня творение моего – увы – несправедливо забытого соотечественника, покойного маэстро Вивальди. Эти четыре концерта последний раз исполнялись в Вене в присутствии императора Карла VI, деда нашего благословенного…
Джомелли поперхнулся: не упомянуть Йозефа II, ради которого был затеян сегодняшний концерт, было неслыханно. Но еще опаснее было рассыпаться в верноподданнических признаниях императору в присутствии герцога, которого тот унизил поспешным отъездом. На помощь музыканту пришел сам Карл Евгений:
– Что тут долго говорить – давайте слушать.
Маэстро занял место за клавесином, и оркестр заиграл. Иоганн Якоб слышал эти концерты там же, где и молодой Джомелли, – в Большом придворном театре. Сам рыжий Вивальди, которого император позвал в Вену, чтоб обеспечить музыканту покойную и сытую старость, играл тогда для своего венценосного патрона. Мастер стоял на самых плохих местах залы – позади всех. Это было в 1740 году, одну мировую и три силезских войны назад. Карл VI скончался в октябре того же года, а через несколько месяцев в нищете умер и старик Вивальди, заброшенный всеми после смерти императора. «А ведь он был моложе меня», – подумал мастер.
Музыка перенесла Иоганна Якоба в молодые годы. Он опять слышал в ней бурливые весенние ручьи, стрекот насекомых и пение птиц в жаркий летний день, блеяние домашних животных и крики пастухов, осенние грозы и звенящую тишину зимней ночи. Мир был в гармонии с Богом, и мастер был частью этой гармонии. Но что-то мешало Иоганну Якобу полностью раствориться в великой музыке. От толпы надышавших людей в театре стало тепло, и запахи плоти и нечистого нижнего белья, поднимавшиеся откуда-то снизу, выдавили из его естества и весну, и лето, и осень, и зиму. Сладковатый дух ударил в нос жестокой реальностью, и мастер снова вспомнил трупы, которые они подбирали и сваливали во рвы в Турне, чтоб не навлечь на город болезнь, – там стоял тот же запах. Изуродованные войной и смертью, голые тела мужчин и мальчиков гнили на сырой земле – мародеры поспешили снять с них все, что могло сгодиться для продажи. «Сколько боли, крови! Поймут ли нас потомки? Нет, мы живем в страшный век! Однако какая пронзительная печаль в этой итальянской музыке!» Но ведь тогда, на концерте в Хофбурге, он ее не заметил.
– А ведь наш обербоссиерер прослезился! – выкрикнув, захохотал властный голос, и засмеялся зал, следуя примеру господина.
«Это герцог обо мне», – очнулся Иоганн Якоб. И еще мастер понял, что его Андреас умер. В эту ночь, впервые за долгое время, парень не пришел к нему во сне.
Удачным утром следующего дня мастер составил список затрат. С приходом Марты в дом записи стали короче – в начале каждой недели Иоганн Якоб отдавал жене деньги на домашние расходы, которые уже попредметно не расписывал:
«11 марта 1769 года:
Ректальное курение – полталера
Кофе с доктором Флахом – 9 крейцеров
Стакан вина с маэстро Джомелли – 4 крейцера
Три листа для рисования – 21 крейцер
Продукты на неделю – 1 талер с четвертью
ИТОГО: 2 талера без 2 крейцеров»
 
10
Андреас вернулся этим же летом шестьдесят девятого. Несколько недель стояла изнуряющая жара, и липы в фабричном дворике застыли на безветрии, подставив зною свои пожелтевшие листья. Большие окна верхнего этажа были открыты день и ночь, но это не приносило облегчения.
Однажды в пятницу по дороге домой с работы Иоганн Якоб проходил мимо гостиного двора «У охотничьего рожка». В тени здания, на высокой ступени крыльца – там, где они когда-то расстались с Андреасом, – сидел молодой человек. И хотя война закончилась пять лет назад, мастер сразу узнал в нем солдата, который возвращался домой. Человек не замечал мастера, он смотрел в землю и не двигался – казалось, пребывал в трансе. На нем были чужие, рваные и давно потерявшие цвет панталоны, а вместо рубашки какие-то лохмотья. В левой руке, бессильно висевшей вдоль отощалого тела, он держал большой лопух, которым, видно, в дороге заслонялся от солнца. От долгого путешествия босые ноги человека были сбиты в кровь, а на правой ступне, которую он держал чуть на весу, были накручены тряпки. Сквозь материю просочился и застыл желто-коричневый гной: было понятно, что на ноге незажившая рана. Длинные, давно не стриженные волосы спутались, кожа на руках и лице задубела, от человека исходил резкий запах.
– Андреас?
Первым порывом Иоганна Якоба было броситься к парню и обнять его. Однако еще с детства отец приучил его не действовать, поддаваясь сильному чувству – будь то страх, ненависть или счастье, – пока не сосчитает до десяти. Вот и сейчас мастер, сердце которого сжималось от нежности и жалости, остановился на полпути к крыльцу, где сидела его судьба, и начал медленно считать про себя. На счете «один» он осознал, что перед ним человек, которого он видел только раз в жизни. На счете «четыре» – понял, что отобрал у этого человека и женщину, и ребенка и что те называют Иоганна Якоба «мужем» и «отцом» – словами, которые тоже по праву принадлежат человеку на ступени. На счете «десять» Иоганн Якоб постарался посмотреть на себя глазами Андреаса.
Андреас поднял с земли зеленые глаза, и мастер прочитал в них безразличие.
– Оставь меня в покое, – прозвучал усталый голос.
Иоганн Якоб знал, что имеет в виду солдат.
– Я очень виноват перед тобой и сделаю все, чтоб загладить вину.
Андреас молчал.
– Я искал тебя на рынке в ту субботу, – произносил мастер какие-то бессмысленные слова. – Во всем виноват герцог!
При слове «герцог» парень встрепенулся; его глаза блеснули, а рука схватилась за то место, где за поясом мог бы находиться нож. Но ни ножа, ни пояса на Андреасе не было.
– Он поменял мне имя, поэтому слуга в гостинице сказал, что меня там нет. Я ведь говорил тебе, что меня зовут, – мастер на секунду запнулся, вспоминая имя, которое не произносил много лет, – Жан-Жак! А теперь я Иоганн Якоб.
От переполнявших его чувств мастер говорил горячо, забалтывал слова. Он верил, что сможет все объяснить и что, выслушав его, Андреас поймет: произошло недоразумение. Все встанет на свои места, и время вернется к этому крутому крыльцу и к тому моменту, когда у мастера и паренька все было впереди.
– Куда ты пойдешь, Андреас?
– Я не Андреас.
– А кто?
– Никто. И мне некуда идти.
– Можешь жить у меня, места хватит.
Парень колебался; он смотрел на Иоганна Якоба исподлобья, как будто ожидал подвоха. Наконец вздохнул и поднялся со ступени.
– Я тут близко, за углом. Домик снимаю, – засуетился мастер, – у фрау Зиглер, вдовы старейшины резнического цеха.
Андреас шел, прихрамывая на правую ногу, и всю дорогу молчал, но счастливый Иоганн Якоб не чувствовал неудобства. Он что-то рассказывал, смеялся и все повторял имя, которое многие годы произносил только в мыслях. Вновь озвученное, оно звенело в сухом знойном воздухе, и мастер радовался, что парень отзывается на него.
– Хочу предупредить тебя, что я живу с твоей Мартой – нашел ее с ребенком на улице. Мы женаты, но только для людей – мы не спим вместе, – сказал Иоганн Якоб. Андреас молча посмотрел на мастера.
Марта с Андреасом Иоганном развешивали во дворе белье. Увидев их, женщина застыла, сжав в руках мокрую сорочку.
– Марта, это Андреас – не узнала?
Хотя кто мог узнать в зловонном инвалиде озорного веселого паренька, продававшего апельсины?
– Здравствуй, Марта, – сказал Андреас, пристально глядя на молодую женщину. – Я вернулся. Я, твой Андреас. Ведь ты узнаёшь меня?
Из горла Марты вырвался сдавленный стон, и она закрыла лицо руками. Мальчик в страхе прижался к матери.
– А это твой сын, Андреас Иоганн, – указал мастер на дрожащего ребенка.
– Мальчик не мой, – отрезал Андреас и спросил: – Где я буду спать?
Они вошли в дом.
– Смотри, это моя комната, а это кухня. Здесь Марта с сыном.
– Мальчик не мой, – повторил Андреас. – Он твой. Я буду спать на кухне, на полу. А мальчик пусть уходит.
– Конечно!
Андреас говорил грубо и вел себя как хозяин. Но Иоганн Якоб ни секунды не сомневался, что, если ему придется выбирать между этим постаревшим заросшим мужланом и своей счастливой сытой жизнью, он выберет Андреаса.
Иоганн Якоб перетащил тюфяк Андреаса Иоганна в прихожую; Марта эту ночь решила провести с сыном. А Андреас рухнул на кухонный пол и тут же уснул.
Ночью мастер не сомкнул глаз и был как в лихорадке. А как только наступило утро, он сходил в лавку и купил Андреасу льняную рубаху, чулки, панталоны, камзол и башмаки. Иоганн Якоб даже подумал раскошелиться на кафтан, но, рассудив трезво, решил отложить – стояло лето. Также раздобыл на рынке тюфяк, набитый перьями, – хотя и он, и Марта, и Андреас Иоганн спали на соломе.
Когда Иоганн Якоб пришел домой с покупками, Андреас еще спал. Проснулся он только к вечеру. Мастер приказал Марте согреть воду и предложил Андреасу помыться в лохани – дал ему мыло, острый нож и гребень. Тот еле держался на ногах, но от помощи Иоганна Якоба и Марты отказался. Мылся он долго. Мастер уже стал беспокоиться, но вот дверь отворилась, и парень босиком вышел во двор. Нож, соскоблив бороду, оставил на лице кровавые подтеки, длинные волосы были вымыты и вычесаны. В новеньких рубашке, панталонах и камзоле чистый Андреас напомнил Иоганну Якобу того парнишку, которого он встретил на рынке семь лет назад, – но что-то беспокоило мастера, не позволяло полностью насладиться свалившимся на голову счастьем.
«Ну, конечно, – догадался Иоганн Якоб, – это от того, что у него на правой ноге нет пальцев!»
– Что случилось? – вырвалось у мастера.
– Война, – криво ухмыльнулся Андреас и подмигнул Марте. Та вспыхнула и отвернулась.
Больше к разговору о ране они не возвращались. В последующие недели Андреас не стал более разговорчивым: иногда он отвечал на вопросы о своих скитаниях, но сам к мастеру не обращался и о войне никогда не рассказывал. Андреаса Иоганна он просто не замечал, с Мартой говорил развязно, а с Иоганном Якобом был сдержан и старался не смотреть ему в глаза.
С первых же дней мастер стал уговаривать Андреаса показаться врачу: гной не переставал сочиться из раны. Сначала парень молча отворачивался, а потом стал отвечать, что ему ничего не поможет. Иоганн Якоб все же позвал доктора Флаха, сказав, что Андреас – родственник Марты, который только сейчас вернулся с войны.
Доктор осмотрел рану и нахмурился:
– Кто делал тебе ампутацию?
– Пушечное ядро, – засмеялся Андреас.
– И что, все время течет гной?
– Иногда перестает. Но ненадолго.
Доктор кивнул:
– Попробуем лечить. Надо купить в аптеке Acidum Sulfuricum Delutus.
Флах присел к кухонному столу, вынул из сумки дорожный письменный прибор и на осьмушке листа выписал рецепт.
– Протирать два раза в день. Будет печь, – обернулся он к Андреасу.
– Вытерплю как-нибудь, за меня беспокоиться не надо! – огрызнулся парень.
Иоганн Якоб вышел во двор проводить друга.
– Неприятный тип. Но это не мое дело. А вот по медицинской части его шансы плохи. Думаю, ногу придется ампутировать. Заражение зашло слишком глубоко.
Когда Иоганн Якоб купил и принес лекарство, Марта решительно отобрала у него бутылочку и, не обращая внимания на грубые крики Андреаса «убрать от него грязные руки шлюхи и убираться ко всем чертям», тщательно протерла рану раствором и завернула ногу в чистое полотно. Она стала делать это каждое утро и каждый вечер – и раствор помог: гной перестал течь, и рана стала затягиваться. Ученый доктор ошибся – обошлось без ампутации.
В тот же день Марта пришла к Иоганну Якобу и, потупив глаза, попросила прибавить четверть талера к недельному бюджету на провизию.
– У нас сейчас четыре рта, а Андреас молодой, ест много. И ему мясо надо – без этого не поправится.
Мастер добавил полталера. Он понимал, что жалованья сейчас будет недоставать и придется тратить то, что он накопил за прошедшие годы.
К вечеру у Иоганна Якоба получилось записать расходы за последние несколько дней. Сумма вышла внушительная:
«1 августа 1769 года:
Рубаха Андреасу – 23 крейцера
Чулки Андреасу – 18 крейцеров
Панталоны Андреасу – 28 крейцеров
Камзол Андреасу – 56 крейцеров
Башмаки Андреасу – 62 крейцера
Тюфяк с перьями Андреасу – 28 крейцеров
Доктору Флаху – полталера
Раствор для Андреаса – 20 крейцеров
Продукты на неделю – 1 талер и три четверти
ИТОГО: 3 талера и 127 крейцеров»
 
Иоганн Якоб не испытывал недостатка в еде. На его столе частыми гостями были и густой мясной суп со шпецле из яичного теста, которое повариха трет над кипящей похлебкой, – падая в нее, сырые комочки превращаются в клецки, похожие на взъерошенных воробьев, – и толстые макароны с квашеной капустой, кочаны которой похожи на колпак шута, и чечевица с сосисками, и телячий желудок, жаренный с луком, и домашнее вино, и пиво. Но только с той поры, как пришел Андреас, мастер узнал, что такое еда, которую женщина готовит для возлюбленного. С утра до вечера Марта стояла на кухне: казалось, что всю свою жизнь молодая женщина проживает ради мгновений, когда Андреас садится к ужину и за минуту поглощает то, что она любовно изобретала весь день. Шпецле уже не просто добавлялись в суп, а готовились в соусе из вина, в котором до этого тушились заяц или куропатки. И маультеше – гигантские прямоугольные кармашки из теста – у Марты были наполнены не свининой и телятиной, как у других хозяек, а олениной или форелью, и кроме петрушки, она добавляла в них дорогой мускат. Марта делала и новомодный холодный салат из земляных яблок, очищенных от кожуры, нарезанных ломтями и пропитанных мясным бульоном – с уксусом, маслом, горчицей и перцем, и подавала его к первоклассной шварцвальдской ветчине. Каждый день на столе был любимый Андреасом пирог – с начинкой из тушеного лука, яиц, сметаны и кусочков сала. Блюда сопровождались винами, причем вместо домашних разливных на столе появились дорогие французские в бутылках.
Обязательно был десерт, отчего каждый день превращался в воскресенье или в церковный праздник: иногда традиционный пирог из черствого хлеба, замоченного в молоке и запеченного с яблоками, сахаром и изюмом, а иногда торт с вишнями, пропитанный шнапсом, – в него Марта добавляла толченый шоколад. Иоганн Якоб, который никогда не ел за герцогским столом, шутил, что они едят не хуже Карла Евгения, на что Марта хитро улыбалась: рецептами с ней делилась кухарка из дворца – подруга детских лет. Марта уже не экономила деньги мастера, а вовсю тратила их. Впрочем, Иоганн Якоб и не сопротивлялся.
Андреас оживал. Волосы, подстриженные Мартой, обрамляли узкое привлекательное лицо. Худоба превратилась в стройность молодого мужского тела, руки и ноги окрепли, грудь выпрямилась. Эта метаморфоза произошла как-то сразу, в одну ночь: Андреас лег спать измученным бродягой, а утром встал бодрым молодым мужчиной. Он начал надевать чулки и башмаки, и по походке было видно, что рана почти не беспокоит его. Парень часами пропадал в лесу и на лугах, откуда возвращался в траве и земле с головы до ног. Город он не любил, на рынке не появлялся, а дворец обходил стороной. Казалось, все с ним было хорошо, вот только озорные огоньки больше не появлялись в его глазах.
Андреас понял скрытое значение кулинарных подвигов Марты: каждым пирогом, супом, салатом, тортом, каждой бутылкой вина и штофом пива молодая женщина молила обратить на нее внимание. И отъевшийся и отдохнувший молодой мужчина ответил на ее призыв. Как-то ночью Иоганн Якоб проснулся от животного рева; так могла кричать только женщина, на много лет потерявшая ласку мужчины и обретшая ее вновь. С тех пор Марта кричала каждую ночь – и каждую ночь Иоганн Якоб слушал ее крики.
Андреас стал по-другому относиться к мастеру. Парень уже не боялся встретиться с ним взглядом и смотрел на Иоганна Якоба с нагловатой усмешкой. Однажды вечером Андреас пришел домой пьяный; мастер догадывался, что Марта тайком давала ему деньги на выпивку. Парень, пошатываясь, подошел к Иоганну Якобу, который сидел во дворе и лепил из глины рыцаря для Андреаса Иоганна, и сказал:
– Мы с Мартой вчера на лугах гуляли – там уже стога стоят. Залезли на один, и там я ее и сделал. – Он заржал. – Хочешь знать, сколько раз? Или – что она шептала мне? А, муженек рогатый?
– Андреас, ты пьян.
Настроение у мастера испортилось, и он пошел к себе в комнату. Переоделся в ночную сорочку и колпак, лег на кровать. Сон не приходил. Иоганн Якоб сел на постели и достал с табурета фигурку продавца апельсинов. Тут дверь открылась – на пороге стоял Андреас. Видно было, что он выпил еще: парень едва держался на ногах. «Пришел извиняться», – подумал мастер.
Но он ошибся.
– Что это у тебя? – Андреас схватил статуэтку, покрутил. – Да это же я! Грязный старик, я знаю, о чем ты мечтаешь.
Парень швырнул фигурку на тюфяк и расстегнул гульфик. То, что вывалилось из панталон, было толстым и длинным. Иоганн Якоб даже не подозревал, что оно может быть таких размеров. «Елда», – неожиданно возникло слово из детства.
– Об этом? Да?
Андреас подошел вплотную, его грязный член теперь покачивался прямо под носом Иоганна Якоба. Мастер поморщился от резкого запаха, открыл рот, чтобы отослать Андреаса на кухню, но этого как раз делать не надо было. Парень быстро сунул член в рот мастеру и ухватил того руками за голову. Иоганн Якоб пытался высвободиться, но хватка стальных пальцев не ослабевала: обеды и ужины Марты не пропали даром. Член двигался во рту и горле мастера, горячая мошонка билась о его подбородок. Иоганн Якоб хотел закричать, оттолкнуть пьяного наглеца, но не мог даже пошевелиться. Он как будто потерял волю. Все нутро выворачивалось от вони и насильного вторжения в его плоть. Член засновал быстрее, мастер стал задыхаться, парень застонал. «Все! Умираю», – отчаялся Иоганн Якоб, но тут рот опустел, и молодая упругая струя выстрелила в глаз…

11
Не успел Иоганн Якоб утереть лицо, как Андреас развернулся и, не утруждая себя тем, чтобы спрятать член в панталоны, ушел к Марте. Через минуту сквозь толстые стены уже слышался его храп. А мастер не мог уснуть – думал о том, что произошло. Удивительно, но он не был потрясен, унижен или раздавлен случившимся. Ничего подобного. Иоганна Якоба занимали совсем другие вопросы: как вести себя утром, что сказать Андреасу? «То, что ты позволил себе прошлой ночью, было грязно, мерзопакостно, противно человеческому естеству»? Звучит хорошо, но знает ли Андреас, что значит «противно естеству»? И потом, слово «грязно» – еще решит, что это о его нечистоплотности. Некрасиво получится. Может, просто сказать «мерзопакостно»? Это слово он точно знает, и двусмысленности никакой не будет. Так мастер и решил поступить – надо только улучить момент и подойти, когда рядом не будет ни Марты, ни Андреаса Иоганна. Но как это сделать? Сидеть в засаде и выскочить оттуда с негодующим видом? Очень уж это напоминало ситуацию из комедийной пьесы Мольера – мастер даже захихикал, представив себя героем такой сцены. А если Андреас был так пьян, что ничего не помнит? Иоганн Якоб спрячется за печкой, дождется, когда парень останется один, встанет перед ним, лежащим на тюфяке, и возмущенно скажет: «Как ты посмел, молодой наглец?» А Андреас ответит, хлопая мутными от похмелья глазами: «Это о чем?» И что тогда – объяснять ему? Какими словами? А если Андреас ничего не забыл и рассмеется мастеру в лицо – ведь это будет еще хуже. Или, того гляди, начнет грозить своим членом – ведь на парне в постели и панталон не будет!
Иоганн Якоб попытался представить себе голого Андреаса – в лесу на берегу ручья он представлял себе паренька, того, еще незрелого, чьи нагие очертания в воображении мастера были смутными и делали его похожим на фарфоровую статуэтку. До сих пор он видел Андреаса голым только по частям: иногда тот ходил по дому без рубашки, а один раз Иоганн Якоб замешкался в коридоре по пути на работу, когда Андреас, стоя спиной к нему, натягивал панталоны. Вчера мастеру открылась последняя деталь, недостающая для создания полной картины. Иоганн Якоб мотнул головой – отмахнулся, как от овода, от ранее соблазнительного, а теперь пугающего образа. Так он лежал и думал далеко за полночь, перебирая варианты завтрашнего, а потом уже и сегодняшнего разговора с Андреасом, но ни к какому решению не пришел. Иоганн Якоб вздохнул, вытянулся на короткой вдовьей кровати, так что ноги его по икры вылезли из-под медвежьей шкуры и нависли над полом, и уснул.
Проснулся мастер от громкого стука в дверь. «Андреас! Пришел просить прощения», – во второй раз за эту ночь подумал он.
– Войдите! – сказал строго.
Вошла, нет – вбежала Марта. Она рыдала и едва могла говорить.
– Там, там, – показывала молодая женщина в сторону кухни. – Андреас… Там!
Иоганн Якоб вскочил и бросился за Мартой. Сначала он увидел бледного Андреаса Иоганна – мальчик сидел, забившись в угол, и дрожал – а потом красного Андреаса, который разбросался на топчане. Глаза парня были закрыты, зубы стучали, голое тело, покрытое мелким потом, сотрясал озноб. Он был в горячке. Внимательный взгляд художника выявил эстетический изъян: ступня, которая вчера была здоровой, теперь пылала. Культя почернела и источала зловонную жидкость, и мастеру казалось, что отливающая в синеву чернота на его глазах движется вверх по ноге.
– Врача! – закричал он. – Андреас Иоганн, отнесешь записку доктору Флаху. Помнишь, где он живет?
Сын с готовностью закивал: конечно, он помнит, отец не раз брал его с собой к доктору. К тому же лучше идти самому по темному городу, чем сидеть тут, глядя на это страшное тело, от которого исходили смрад и жар.
– Перо и чернила!
Мальчик метнулся в комнату мастера, и уже через минуту Иоганн Якоб писал записку на осьмушке бумажного листа. Перо скрипело и разбрызгивало чернила, и мастер в который раз нелестно помянул рыночного мошенника, вместо лебединого продавшего ему гусиное перо. К тому же не из левого, как было обещано, а из правого крыла, отчего при письме перо загораживало лист, и Иоганну Якобу приходилось все время вытягивать шею, заглядывая поверх него. Записка была короткой: «Дорогой доктор! Друг! У Андреаса горячка, он без сознания. Нога черно-багровая. Приходите скорее!»
Иоганн Якоб отослал сына, дав ему в дорогу масляную лампу, а Марте приказал принести воды. Он не знал, что надо делать в таких случаях, но понимал, что вряд ли что-то ухудшит. Вдвоем с Мартой они обтерли тело Андреаса холодной водой, и уже через несколько минут парня перестало знобить. Успокоилась и Марта: физическая деятельность вернула ей трезвый взгляд на вещи. Иоганн Якоб боялся притрагиваться к больной ноге, но Марта тщательно протерла и ее. Больше делать было нечего; они накрыли тело одеялом и молча сели рядом на лежак спиной к Андреасу. Сидели долго: мастер не знал, сколько прошло времени, каждая минута казалась ему вечностью. Наконец во дворе послышались шаги, и в кухню ввалилась целая компания: кроме доктора Флаха и Андреаса Иоганна, здесь были еще капитан гусаров и светловолосый мальчик с высоким лбом, почти подросток.
– Извините, пришлось сделать крюк, поэтому задержался, – с порога сообщил запыхавшийся Флах. – Я позволил себе пригласить коллегу, вы его знаете: капитан Шиллер, лейб-хирург герцога Вюртембергского.
Иоганн Якоб помнил Иоганна Каспара Шиллера по кафе. В последний раз, когда они встречались на Мецгергассе, капитан был еще лейтенантом. Он тогда мечтал о культивации виноградной лозы и создании швабских вин на манер знаменитых французских.
– Посмотрим больного. – Капитан вернул Иоганна Якоба к действительности.
Он откинул одеяло, которым было укрыто тело Андреаса, и нахмурился. Подошел доктор Флах и заговорил с хирургом на латыни. Иоганн Якоб уловил слова: femur, fibula и tibia. Чем дольше говорили врачи, тем чаще звучало слово femur.
– Вы советуетесь, надо ли резать? – взволнованно вмешался мастер.
– Нет, мой друг, – грустно сказал Флах. – Мы обсуждаем, есть ли шансы спасти молодого человека. Выдержит ли он ампутацию, и насколько высоко надо резать ногу.
– Ступня… – начал было мастер, но доктор перебил его:
– Я считаю, что надо отрезать всю ногу, а капитан думает, что хватит и до начала бедра, над коленом. Но если он не прав и антонов огонь пойдет дальше, второй операции больной не выдержит.
– Он и первую вряд ли переживет, – вставил капитан.
Марта зарыдала, а Иоганн Якоб поймал себя на том, что смотрит на все со стороны. Чувства будто покинули его.
– Давайте резать над коленом, – сказал мастер. – Совсем без ноги ему не жизнь.
– Как знаете, – пожал плечами Флах.
Капитан сел на кровать рядом с Андреасом и стал внимательно осматривать и ощупывать ногу. Его сын в это время вынимал из сумки хирургические инструменты.
– Как же получилось, что нога снова стала гноиться? Ведь она уже зажила, – спросил доктор Флах Иоганна Якоба. Марта зарыдала еще громче:
– Он… Андреас… надрался за три гроша, пришел из таверны вконец пьяный. Я ночью проснулась – а он ходит по двору и все бьет ногой: и дерево, и забор, и стену. Кричит от боли – и бьет…
– Сейчас надо решать проблему, которая перед нами, ее причина роли не играет, – сказал практичный военный хирург. – Ну что, Фридрих, готов?
– Да, отец.
На лавке у стола были разложены кривые ножи с лезвиями разной длины и ширины, кожаный ремень с медной пластиной и торчащим из нее винтом, куски тряпок и две пилы с натертыми до блеска деревянными ручками. Шиллер, Флах и Иоганн Якоб перетащили тяжелое тело Андреаса на кухонный стол, за секунду очищенный Мартой от мисок и хлеба и покрытый толстой льняной скатертью.
Доктор Флах подошел к Иоганну Якобу, приобнял его и отвел от стола:
– Будем уповать на Бога, мой друг. Все еще может обойтись: ведь сейчас осень.
– Это имеет значение?
– Огромное! Операции лучше делать весной или осенью – это каждый цирюльник знает. Весной кровь возрождается, она активна и горяча, а осенью успокаивается. И то и другое способствует операции. Зимой же холод заставляет тело закрыться, препятствует перспирации, и кровь не имеет бодрости, необходимой для анимации наших тел.
Мастер не стал слушать, почему плохо делать операции летом; он высвободился из объятий друга и вернулся к столу.
– Вам лучше уйти к себе. – Флах пытался избавить Иоганна Якоба от неприятного зрелища. – Мы дальше сами.
– Я останусь.
– Как угодно. – И доктор присоединился к коллеге-хирургу.
Андреаса привязали пеньковой веревкой к столу – за руки и левую ногу, правую оставили свободной. Иоганн Каспар и доктор Флах разжали парню рот, и хирург вложил в него деревянную дощечку. «Чтобы язык не откусил», – догадался мастер. Капитан взял со стола ремень, затянул его на бедре Андреаса и начал вворачивать винт, который вдавил медную пластину в ногу с внутренней стороны.
– Турникет Петита, – уважительно прокомментировал доктор Флах.
– Да, из Франции привез, – подтвердил хирург.
Он выбрал самый длинный из ножей, приподнял правую ногу Андреаса, которую помогал ему удерживать на весу доктор Флах, и быстро провел узким лезвием полукруг по диаметру бедра с одной стороны, а потом с другой, нажимая на нож так, что сквозь рукав мундира проступили мускулы. Стальное лезвие рассекло кожу и мышцы и скрипнуло по кости – это было понятно даже ничего не сведущему в медицине мастеру. Иоганн Каспар делал надрез под углом; нож уходил от кожи внутрь и вверх по ноге. Уже с первым надрезом Андреас замычал и стал рваться из пут, но привязали его крепко. Было непонятно, пришел ли парень в сознание; его голова перекатывалась из стороны в сторону, руки и ноги напрягались, зубы отчетливо вгрызались в дерево, а из горла вырывалось мычание. Закончив с ножом, капитан бросил его на лавку и тут же схватил изогнутую костную пилу, которую уже совал ему в руку сын. Доктор Флах оттянул кожу и плоть на месте сечения, чтобы хирургу было легче добраться до кости:
– Тринадцать секунд, коллега, я считал! Порази-тельно!
– Говорят, в Англии есть хирург, который это делает за десять, – ответил Иоганн Каспар, однако было видно, что комплимент ему приятен.
Теперь Иоганн Каспар пилил. Мастеру казалось, что это не кончится никогда. Его вдруг стало тошнить – к вони, которая исходила от гниющей ноги, добавился запах жженой кости. Нога вначале сопротивлялась действию пилы – дрожала и дергалась, но с каждой секундой теряла силы и наконец сдалась врагу. Следуя за пилой, она еще несколько секунд безвольно раскачивалась из стороны в сторону, как подрезанная ветка, потом с хрустом отделилась от тела и начала скользить к краю стола.
– Фридрих! Опять замечтался? Держи! – крикнул хирург сыну, и тот вцепился в ногу, с трудом поднял ее и спустил со стола в приготовленное корыто.
Бедро было туго сдавлено турникетом, и крови на материи осталось немного. Иоганн Якоб видел, как хирург перетянул артерию и вену воловьими жилами, а потом стянул вниз кожу с окровавленными кусками мяса и перевязал получившийся мешочек веревкой под отпиленной костью, оставив отверстие в полкрейцера величиной. Туда он вложил очищенный кусочек лука и прижал к дыре моток мягких тряпок, смоченных каким-то раствором, от чего Андреас захрипел и выгнул спину.
– Мягкие ткани подкладываются под кость, чтобы со временем облегчить ношение протеза, – объяснил доктор Флах.
– Если будет кому облегчать, – цинично добавил Шиллер.
Он снял турникет, и тряпки мгновенно окрасились кровью. Несколько минут Иоганн Каспар стоял и давил на моток, пока кровь не остановилась. Тогда хирург сменил смоченный в растворе компресс и тонкой веревкой привязал его к культе. Андреас снова дернулся и замычал от боли.
– Серная кислота? – осведомился Флах.
– Вино, – рассмеялся хирург, – рекомендация доктора Гиппократа.
Кровь продолжала сочиться, что врачей, впрочем, не беспокоило. С помощью мастера они перенесли бессознательного Андреаса со стола на топчан.
– Это успех! – поздравил коллегу доктор Флах.
– Посмотрим еще. Следующие несколько дней покажут.
– Что делать дальше? – послышался решительный голос.
Иоганн Каспар удивленно поднял глаза на Марту:
– Когда больной придет в себя, ему надо дать декокт. Повязку не трогать. Я приду через три дня. – Он повернулся к доктору Флаху: – Datura.
Тот кивнул:
– Я выпишу. А вы идите домой: вот и сын ваш совсем измучился.
Иоганн Якоб посмотрел на Фридриха. Белый, как полотно, мальчик едва стоял на ногах.
– Как ни стараюсь сделать из него врача – он все сопротивляется.
– Но отец… – начал мальчик.
– Пастором, видите ли!.. Ну, я пойду. Если завтра что-то изменится – пошлите за мной. Мы живем в доме Котты на Штутгартштрассе.
– Я останусь до утра, – предложил Флах.
Мастер проводил Иоганна Каспара до дверей и протянул талер.
– Надеюсь, этого достаточно?
– Вы очень щедры, господин обербоссиерер! Я бы сделал и бесплатно: ведь парень был солдатом, и ампутация – результат раны, полученной в бою. Но мне платят мало, а жизнь в Людвигсбурге, сами знаете, не дешевая…
Фридрих покраснел и отвел глаза; ему было стыдно за отца.
Возвращаясь на кухню, Иоганн Якоб заметил в углу что-то бордово-черное и бесформенное. Это не могла быть нога Андреаса: мастер хорошо знал ногу своего паренька – серовато-бежевую, гладкую, совершенную.
 
12
Ночью Андреас очнулся, посмотрел на Флаха, Марту и Иоганна Якоба осмысленным взглядом, закрыл глаза и впал в беспамятство на неделю. Эта неделя была самая простая: все ждали смерти Андреаса; ни врачи, ни природа надежды не давали. Марта проводила с больным день и ночь, спала урывками, сидя и положив голову на тюфяк там, где должна была быть вторая нога. Когда Иоганн Якоб приходил с фабрики, он на несколько часов сменял Марту. Два раза в день, утром и вечером они приподнимали парню голову и вливали ему в рот воду, лекарственный отвар или крепкий мясной бульон. Лихорадка спала на четвертый день, но Андреас продолжал бредить – и постоянно с кем-то пререкался. Часто Иоганн Якоб был свидетелем диалога на поле битвы. Андреас уговаривал какого-то Вилли не отставать, держаться рядом. Вилли, очевидно, не слушался – Андреас нервничал и грозил ему кулаком. Потом кричал что-то о ташках и о том, чтобы Вилли бросил «это дело», так как их могут заметить, и что надо уходить в лес, а то тут опасно и ядра уже рвутся все ближе. Андреас вдруг прерывался на полуслове, начинал метаться на постели, хватался за то место, где недавно еще была нога, и проваливался в беспамятство. Или: Андреас был маленьким мальчиком, который возбужденно расспрашивал кого-то о своих родителях. Тот – или та – не хотели отвечать. Мальчик злился и размахивал руками. Потом вдруг утихал и говорил: «Правда? Что же мне делать? Ведь меня к нему близко не подпустят». Разговоры с невидимыми собеседниками всегда заканчивались слезами.
Вначале случались кровотечения. Марта несколько раз спасала больного от верной смерти, давя на ногу компрессами; один раз это довелось делать и мастеру. Андреасу не становилось ни хуже, ни лучше. Всю первую неделю доктор Флах и капитан Шиллер приходили, качали головами, удивляясь, что больной не умер, и давали ему еще день-два жизни. А через день-два все повторялось.
Рана перестала кровить на четвертый день, с концом лихорадки, а на шестой из нее пошел гной. Иоганн Якоб и Марта испугались, а врачи повеселели. Они перестали качать головами и ждать смерти Андреаса. А еще через несколько дней капитан Шиллер снял воловьи жилы с закрывшихся артерии и вены, вынул из раны лук и обмотал ее со всех сторон тряпками, позволяя затянуться.
Тогда же врачи отменили отвар. Андреас перестал бредить и открыл глаза. Он посмотрел на одеяло, переведя глаза с той стороны, где под ним что-то было, на ту, где не было ничего, скривился, как от боли, и сказал:
– Так жить не буду.
Эти слова, от которых Марта зарыдала и рухнула на пол, как ни странно, вселили надежду в Иоганна Якоба.
С этого дня Андреас больше не впадал в беспамятство. Он часами молча лежал и смотрел в потолок; чувства, казалось, покинули его. Он ел, оставаясь безразличным к еде. Марта лезла из кожи вон, готовя необыкновенные блюда, но те не шли Андреасу на пользу: парень не поправлялся.
– Физически с ним все в порядке, но больной потерял волю к жизни. У современной медицины нет от этого лечения, – сказал капитан Шиллер, в очередной раз осмотрев Андреаса. – Надо вернуть ему желание жить.
Легко сказать! Иоганн Якоб купил Андреасу круглополую шляпу – такие теперь носили в Людвигсбурге – с золоченой тесьмой и крашеным пером. Парень даже не взглянул на нее. Марта – мастер несколько раз замечал это через неплотно прикрытую дверь – ложилась к парню, пытаясь увлечь его жаркой лаской. Андреас отворачивался от нее.
Иоганн Якоб не помнил, когда он решил развлекать Андреаса историями, – это произошло как-то само собой. После ужина мастер приходил на кухню, садился на кровать и начинал рассказывать. Сначала это были сказки, которые он помнил с детства. Парень лежал навзничь на кровати, ни одна жилка на его лице не шевелилась. В один прекрасный день сказкам, которые знал мастер, пришел конец, и отчаявшийся Иоганн Якоб стал рассказывать Андреасу свою жизнь. Он начал с двух лет, хотя и не помнил себя в этом возрасте. Чтобы воспоминаний хватило на дольше, мастер расширял их за счет воображения. Честно говоря, происшествиями, не говоря уже о приключениях, жизнь почтенного обербоссиерера не изобиловала, но ради благородной цели мастер приукрашивал и фантазировал. Но сколько ни рассказывал Иоганн Якоб, сколько ни придумывал, ни привирал, как ни старался сделать свои истории интереснее, смешнее или страшнее – ничего не помогало: парень неподвижно лежал, уперев взгляд в потолок.
Два раза в день Андреас принимал еду из рук Марты, она же помогала ему ходить по нужде. Каждый вечер перед сном упрямая женщина протирала голое тело Андреаса тряпками, смоченными в теплой воде, хотя Иоганн Якоб и твердил ей, что это вредно. Приходили и уходили дни и недели; приходили и уходили врачи, довольные тем, как заживает рана, начались разговоры о протезе, а Андреас все лежал и молчал.
Мастер, однако, не унывал: про себя он решил, что будет сидеть и рассказывать, пока не переупрямит Андреаса или пока не закончит историю своей жизни. А поскольку он дошел только до ученического периода на венской фабрике, Иоганну Якобу было еще что вспоминать. Мастер оттачивал искусство Шахерезады: отвлекаясь от себя на знакомых, знакомых своих знакомых, на города, откуда приехали эти люди, на властителей этих городов и на войны, которые эти властители вели. Каждый вечер в постели он составлял мысленный план – скелет рассказа, и на следующий день сам удивлялся, как при повествовании скелет обрастает мясом: цветистыми деталями, неожиданными поворотами сюжета, внезапно появляющимися людьми, которых он давно забыл или вовсе никогда не знал. Иоганн Якоб даже погоду заставлял служить себе, сопровождая драматические моменты грозой, а лирические – ласковым ветерком. Обычно сухой и ироничный, Иоганн Якоб в своих рассказах Андреасу был витиеват и часто использовал слова и выражения входящего в моду чувственного стиля.
В своем повествовании мастер дошел до того времени, когда в поисках работы они с Лили скитались по европейским столицам: Берлину, Вене, Парижу, Венеции. До этого он долго посвящал безучастного парня во все тонкости производства фарфоровой скульптуры: принес с фабрики фигурки своей работы – не с Андреасом, конечно, – и долго в деталях описывал процесс. Иоганн Якоб заметил, что рассказывать с предметами ему легче. И хоть Андреас ни разу не посмотрел на них и не подал виду, что слушает мастера, у Иоганна Якоба было чувство, что его упорство не проходит даром. Однажды он задержался на фабрике и пришел домой на час позже, а когда вошел в кухню и приблизился к кровати, то увидел, что по лицу Андреаса промелькнула тень радости.
В этот вечер мастер заговорил о Венеции. Начал он с золотого цехина XV века:
– Конечно, когда мы с Лили были в Венеции, таких денег у нас не водилось. Даже серебро в карманах не звенело. Это уже потом, через много лет, я купил цехин у менялы. Люблю старые монеты, особенно когда они связаны с местами, где я бывал. Нидерландский золотой дукат с ландскнехтом напоминает мне о Дельфте, французский золотой луидор – о Страсбурге, этот цехин – о Венеции, золотой безант – о Неаполе. Окружаю себя монетами и воспоминаниями и иногда перебираю их, представляя себе людей, которые держали эти монеты в руках, и города, где они жили сто, или триста, или тысячу лет назад. Цехин весит столько же, сколько и наш дукат, но золото в нем чистоты более высокой. Вид этих монет почти не изменился за годы существования Венецианской республики – а ей больше тысячи лет! Посмотри на этот цехин, – Иоганн Якоб придвинулся к лежащему Андреасу и подержал над его лицом золотой кругляшок; сначала с одной стороны, потом с другой. – Тут маленькая дырочка – кто-то носил его на шее на конском волосе.
Взгляд Андреаса, казалось, проходил сквозь монету и застывал где-то на потолке.
 
– С одной стороны цехина дож стоит на коленях перед святым Марком, – Иоганн Якоб ткнул в монету пальцем, – видишь, с нимбом. Оба держатся за флаг республики, и дож дает клятву верности. Перед ним надпись «Dux», что значит «герцог», у них – «дож».
Что-то скрипнуло, наверное, доска в топчане. Мастер перевернул монету.
 
– С другой стороны – Иисус Христос в венчике из звезд: правую руку он поднял для благословения, в левой у него Евангелие. Этот цехин связан с интересной историей. В 1354 году Большой совет избрал венецианским дожем Марина Фальера. Почтенному мужу было уже семьдесят шесть лет, а женой его была молодая красавица Алучия Граденига.
Иоганн Якоб сделал паузу, проверяя впечатление, которое произвели на Андреаса его слова. Парень не пошевелился.
– Дож больше жизни самой любил жену, любил и ревновал ко всем благородным молодым людям и особенно к красавцу-аристократу Микелю Стену, которому тогда только минуло двадцать четыре года.
– Как мне, – вдруг тихо сказал Андреас.
Иоганн Якоб чуть не подскочил на кровати. Усилием воли он сделал вид, что не услышал слов парня:
– Но зря тревожился седовласый дож: не воздыхал по молодой догарессе высокорожденный Микель Стен. Ходили слухи, что дамой его сердца была Морозина Фоскарина, сестра лучшего и нежнейшего его друга Марко. И вот как-то во время венецианского карнавала ослепленному ревностью дожу Фальеру привиделось, что Микель милуется в уголке залы с его Алучией. В гневе дож приказал бесстыдникам покинуть дворец. А надо поведать тебе, Андреас, что все в зале были в масках, и с Микелем была не догаресса, а Морозина. Сердце невинного Микеля возгорелось обидой, молодой вельможа пробрался в тронную залу и осквернил резное, увенчанное рогатой дожеской шапкой кресло Фальера злобным двустишием. Пропитанные ядом обиды слова, которые Микель выцарапал кинжалом на позолоте, оскорбляли честь дожа и бросали тень на его молодую жену.
– Он написал, что жена гуляла, да?
– Да, да! – разволновался мастер. – Что изменяла супругу своему перед Господом.
– Но ведь это была не она. Почему Микель не объяснил все дожу?
– Дож был столь ревнив, что никогда не поверил бы молодому вельможе. – Иоганн Якоб дотронулся до горячей руки парня.
Андреас замолчал.
– Так слушай: гордый дож был взбешен и поклялся отплатить Микелю. Он обратился к прокурорам в надежде, что те отдадут дело Совету десяти – высшему органу республики. Но они направили его Совету сорока: трибуналу, в котором Стен был одним из высших чинов. Члены совета благоволили молодому человеку, к тому же в момент написания двустишия он был в маске – а в этом случае происшедшее можно считать не оскорблением, а шуткой: в Венеции на время карнавала выходит послабление правил политеса и повиновения. А посему мужи совета пожурили Микеля и приговорили его только к месяцу тюрьмы.
– А в Венеции и сейчас есть карнавалы?
– Да, каждый год перед Великим постом. И у нас они есть: уже два года герцог устраивает карнавал на манер венецианского. В начале года опять будет – и карнавал, и двухнедельная ярмарка. Пойдем, и сам увидишь!
Андреас застонал и закрыл глаза, а Иоганн Якоб мысленно впредь запретил себе употреблять в разговоре слово «идти».
– Так о чем я? Ну да: и тогда старый дож в гордыне своей решил отомстить всем аристократам. Давно уже у Фальера было тайное желание – стать полновластным сувереном Венеции.
– Он что, хотел стать королем? Как наш герцог?
– Что-то в этом роде, – улыбнулся мастер. – Власти у дожа меньше, чем у нашего герцога: вся она в руках Большого совета. Дожи избираются, а потому не могут передать трон наследнику. Они не распоряжаются казной, не ведут переговоры, даже письма от папы римского и королей они обязаны показывать Большому совету. Так вот: в это время комендант Арсенала, родом из купцов, упал в ноги дожу с жалобой на юношу-аристократа, друга Микеля из дома Барбаро. Фальер же ответствовал ему: «Как помогу я тебе? Посмотри на обхождение со мной, верховным правителем республики? Воистину, нет конца своеволию аристократов!» И еще сказал дож, что без твердой руки не бывать в Венеции порядку. Комендант был сам муж злобный и бессовестный и нашептал дожу злодейский замысел. И вскоре заговорщики уже плели преступные интриги в самом сердце славной республики – в великолепном Дворце дожей на чудной площади Святого Марка. План злодеев был прост: каждый из пятнадцати заговорщиков – сподручных коменданта – должен найти сорок друзей. Эти сорок будут знать лишь, что дело затеяно, дабы преподать урок наглым молодым аристократам. Апреля пятнадцатого числа дож намеревался послать верного человека бить в главный колокол на площади. Людям дожа надлежало распространять слух, что на республику вероломно напал генуэзский флот. Тогда офицеры, солдаты и простолюдины побежали бы в гавань, а члены Большого совета поспешили бы во дворец. Тут-то заговорщики и собирались умертвить аристократов, детей славных домов Венеции.
– Что же Стен? Он разве не подозревал дожа?
– Как он мог подозревать?
– Покажи монету, – попросил вдруг Андреас.
Иоганн Якоб передал парню цехин.
– Это старый дож?
– Да, дож на монете старый, – хитро улыбнулся мастер и, помолчав, добавил: – Не торопись, я расскажу по порядку. – Один из заговорщиков, меховщик, поддался страху и поспешил сообщить о заговоре Совету десяти. Мужи Совета послали воинов на все сторожевые башни города, наказав ни души не подпускать к колоколам, а бунтарей повязали. И все могло завершиться благополучно, если бы не печальное обстоятельство: когда доблестный Марко арестовывал одного из заговорщиков – оружейника, – тот пронзил сердце благородного юноши алебардой.
– Как же так, офицер – и под пику полез? – вскинулся на лежаке Андреас. – А что дож?
– Злодей признался в преступном деянии своем, и его казнили на верхней площадке парадной лестницы дворца, там, где дожи клянутся в верности республике. Когда меч палача опустился на выю клятвоотступника, двери во дворец распахнулись, и толпа венецианцев узрела залитое кровью тело предателя и лысую голову, скатившуюся по ступеням к подножию лестницы.
– Вот хорошо! Так ему, герцогу, и надо! – воскликнул Андреас. – Все это ты придумал?
– Нет, эту историю из книги Марина Санудо «Жизни венецианских дожей» мне рассказал композитор Джомелли.
– Это все?
– Почти. Обезглавленное тело злодея выставили на балконе дворца. Золотые монеты Фальера переплавили. А портрет его из галереи дожей в зале Большого совета предали огню. Ныне на этом месте висит черный квадрат – позорное пятно и мрачное назидание потомкам.
– А что стало с Микелем?
– После смерти душевного друга своего Марко он долго горевал и, безутешный, не пожелал больше оставаться в Венеции – уехал в Константинополь. Дипломатом объездил весь мир, всюду добывая славу для любимой республики, и только в конце жизни вернулся в родной город.
– Они с Морозиной поженились?
– Нет, Микель долго оставался один, только на старости лет женился на Марине Галлине. Правда, наложил на себя целибат.
– А это что?
– Они не спали вместе. И детей у них не было.
– Конечно, не было – у старика! Зачем он вообще женился? – захохотал Андреас.
– Не знаю, может, по закону у дожа должна быть жена.
– Ух ты! – обрадовался парень. – Так он стал дожем?!
– Да, великим и славным. Увенчал себя лаврами, завоевав для Венеции Падую. А еще он стал знаменит как самый элегантный дож.
– Любил красиво одеваться?
– Да. Видишь, – Иоганн Якоб указал на цехин, – на доже рогатая шапка? Так вот, Микелю Стену, по его приказу, монахини расшили шапку щегольскими золотыми звездами. Кстати, на этой монете – он сам.
– Вот это да! – с восхищением уставился на цехин Андреас.
– Оставь его себе – он твой, – вдруг вырвалось у мастера.
Парень благодарно кивнул и улыбнулся:
– Я хочу знать все, что знаешь ты. Научи меня читать.
На следующий день Иоганн Якоб по Евангелию начал учить Андреаса буквам. Через пятнадцать минут ученик уже зевал, а к концу часа совсем заскучал:
– Лучше ты мне рассказывай, что знаешь, – ты так хорошо это делаешь! Что было в твоей жизни после Венеции?
– Ладно, – вступил в торг Иоганн Якоб, – если согласишься на протез. Нельзя же провести всю жизнь на тюфяке!
Капитан Шиллер привел столяра и кожевника. Мастера сделали замеры и через неделю пришли с готовым товаром: протезом на ногу и костылем. Протез был вытесан из крепкого бука: толстая палка наверху заканчивалась цилиндром, тот был внутри выдолблен и выстлан мягким кожаным мешком. Сверху кожевник прибил уздечки, похожие на конскую сбрую, – удерживать ногу в протезе. Андреас презрительно посмотрел на мастеров, гордых своей работой, и сплюнул в угол.
Заставить Андреаса надеть протез было еще труднее, чем учить его буквам. И Иоганн Якоб применил хитрость. Он, рассказывая о Венеции, в самых ярких красках описал карнавал этого года в Людвигсбурге.
– До следующих ярмарки и карнавала осталось только два месяца, – сказал мастер и добавил с видимым равнодушием: – Хотя вряд ли ты за это время научишься ходить в протезе.
В тот же день Андреас сделал свой первый шаг. Шаг – это было все. Он закричал от боли и повалился на кровать:
– Дома буду сидеть! Не нужен мне ваш карнавал!
Но уже на следующее утро, в воскресенье, Иоганн Якоб заметил, как парень любовно потер золотой цехин, закрыл глаза, посидел несколько минут, а потом вдел культю в кожаный мешок и встал на обе ноги. Худое лицо скривилось от боли. Мастер подскочил, подставил плечо, и Андреас сделал несколько шагов. Так продолжалось месяц. Марта вначале пыталась помогать Андреасу при ходьбе, но, к удовольствию Иоганна Якоба, парень отдавал предпочтение ему. После ужина они ходили из комнаты в комнату. С каждым вечером количество шагов увеличивалось. Наконец вышли из дома и начали кружить по маленькому двору – в одной руке Андреас держал костыль, другой облокачивался на плечо мастера, который, освещая путь масляной лампой, продолжал рассказывать историю своей жизни. Так прошел еще месяц. На культе образовалась мозоль, и боль из острой перешла в тупую. Тогда же, к концу второго месяца, история мастера подошла к концу.
 
13
Февраль стоял необычно теплый – уже к концу месяца росло и цвело то, что обычно спит до апреля, – а потому Великий пост обещал быть таким же, как в любимой герцогом Венеции. Во всяком случае, по погоде.
Иоганн Якоб встал, как всегда, рано и увидел, что Андреас и Андреас Иоганн, одетые в чистое и аккуратно причесанные, были уже на ногах. Марта тоже празднично выглядела, приоделась и вплела в косы яркие ленты. Все ждали мастера: как только он появился на кухне, позавтракали хлебом и молоком и вышли из дома. Всюду было движение: хлопали ставни и двери, а из дальнего углового дома вышла разряженная семья торговца вином.
– На ярмарку, господин обербоссиерер? – поздоровался сосед с Иоганном Якобом, при этом сверля глазами Андреаса.
Мастер знал, что на его улице все судачили о парне, но не придавал этому значения: бюргеры любили посплетничать.
– Да, господин Хенке, решили сводить брата Марты: он ведь еще венецианский Фастнах не видел.
Бюргер недоверчиво ухмыльнулся, но не стал портить отношения с потенциальными покупателями. Радушно развел руками:
– Приходите к моему столу – угощу стаканом глинтвейна. Не пожалеете: я воду в вино не добавляю!
Вслед за семьей виноторговца они свернули налево на улочку Битигаймер и по короткому пути – через дровяной рынок – направились на Марктплац.
Город с самого утра был запружен людьми. Чтобы попасть на ярмарку, не надо было идти на рыночную площадь. Все улицы были заполнены наскоро сооруженными лавочками, павильонами и просто лотками, где торговали всем, что только могло прийти на ум европейцу второй половины XVIII века. С обеих сторон Битигаймер и других улиц Людвигсбурга городских жителей и гостей столицы герцогства на разные голоса и на всех языках зазывали отведать, пригубить, померить, взять в руки, приложить к лицу или попробовать еду, питье, одежду, обувь, бокалы, конскую утварь, часы, книги, гравюры и географические карты. Тут чинили башмаки, гадали, играли на волынке, флейте, в кости, карты, точили ножи, делали бочки, предлагали ткани и кружева, разноцветные мотки ниток, льняные, шерстяные и даже шелковые чулки, продавали хлеб, зелень, фрукты, изделия из кожи.
Иоганн Якоб повел их через Кирхгассе, на которой стоял магазин с изделиями его фабрики. Рядом расположились внушительных размеров павильон фабрики Франкенталь – курфюрста Баварского Карла Теодора и палатка фабрики Хехст – Майнцского курфюрста. Конечно, это не Лейпцигская ярмарка, и из фарфоровых заводов тут не было ни Вены, ни Берлина, ни Мейсена, не говоря уже о других европейских странах, но представительство все же было внушительным. В павильоне Людвигсбургской фабрики Иоганн Якоб перебросился несколькими фразами с мастерами, которые представляли товар, но задерживаться не стал: боялся, как бы коллеги не узнали во множестве статуэток молодых людей на полках стоящего рядом с ним Андреаса. Да и Андреас был бы недоволен, если бы разглядел фигурки. С той ночи, как парень увидел его с фарфоровым продавцом апельсинов, Иоганн Якоб так и не узнал, помнит ли Андреас, что тогда произошло.
С Кирхгассе вышли на Марктплац; она была отдана приезжим торговцам, среди которых было немало венецианцев. Посреди площади расположился портретист; сейчас он рисовал толстого людвигсбургского нотариуса. Законник сидел, надув щеки, а художник мазал по полотну красками, не переставая при этом что-то говорить по-итальянски и не обращая внимания на то, что ни нотариус, ни зеваки, собравшиеся вокруг, его не понимают. Иоганн Якоб подошел: надутые щеки получились отлично, в остальном нотариус оставлял желать лучшего. Рядом другой итальянец – скульптор – выбивал из камня Геракла величиной с Андреаса Иоганна – видимо, для будущего фонтана или садовой клумбы.
Неподалеку от памятника Эберхарду Людвигу разложил лоток с колбами, банками и коробками венецианский аптекарь. Он что-то толок пестиком в ступе – за ним ревниво наблюдал его пухлый людвигсбургский коллега. У жены итальянца в руках был таз, в нем лежали стеклянные полушария размером не больше кофейной чашки. На ломаном немецком она объясняла назначение лечебных банок, размахивая миниатюрным факелом из палочки с намотанной на ней паклей. Здесь же, на топчане, лежал городской сумасшедший, в спину которого всосались стеклянные полушария.
Иоганн Якоб не задержался возле живой рекламы огненных банок – его привлек богатого вида павильон с графитовыми карандашами. За прилавком стоял сам владелец, Каспар Фабер. Мастер познакомился с ним два года назад, когда столяр впервые приехал в Людвигсбург со скромным лотком. Сейчас все изменилось: видно, дела шли неплохо. Иоганн Якоб купил себе и Андреасу Иоганну несколько разных по толщине карандашей.
Они нашли Марту у ларька, в котором смазливенькая венецианка продавала шляпы, веера и муфты.
– Купите себе муфту, господин, – нацелилась на него продавщица.
– Ну, нет, – рассмеялся Иоганн Якоб, – разве я похож на придворного щеголя? Или тем более на женщину? А вот жене могу купить.
Марте так хотелось муфту, что она даже ради приличия не стала отнекиваться; выбрали черную, из козьей цигейки. Купили и веер, который Марта тут же сунула в муфту, туда же спрятала и руки. Рядом была палатка, где продавались специи; они были разложены в шкафу по ящичкам с надписями на итальянском. На земле стоял ларь с крупными кристаллами серой соли, рядом лежали сахарные головы. Марта принюхалась и набрала из шкафа специй, которых не было в Людвигсбурге, а Иоганн Якоб купил Андреасу Иоганну сахарного петушка на палочке. Мальчик сунул леденец в рот и отбежал в сторону, где в богато украшенном театре марионеток шло представление. Большие куклы говорили по-итальянски, но детям это ничуть не мешало.
Старик Панталоне сидел за столом с красавицей Аурелией и время от времени опускал голову в тарелку с итальянской лапшой – ел. У его ног расположился покрытый соломенной плетенкой кувшин с вином. За спиной похотливого старика стоял Арлекин и подавал Аурелии знаки: то прижимал руки к сердцу, то протягивал их к девушке. Она посылала молодому плуту безешки, а Панталоне принимал их на свой счет и после каждого поцелуя хватал с земли кувшин и подносил к губам.
Мастер не любил кукольный театр, и они с Андреасом пошли дальше, через площадь, мимо вечно строящейся церкви, на Шулештрассе. Там свои лавки поставили точильщики, кузнецы и жестянщики. Андреаса заинтересовал павильон гильдии ножовщиков из Золингена, где на стенах и столах висели и лежали сабли, шашки, кинжалы, стилеты, ножи и другие предметы, предназначенные для лишения человека жизни. В вопросе клинков Андреас оказался настоящим специалистом. Он обстоятельно разобрал с продавцом сильные и слабые стороны толедской стали и преимущества ножей с дополнительным упором на рукояти.
– Вижу, вы знаете толк в клинках. Покажу что-то интересное. – Ножовщик открыл ящик на столе перед собой. – Мы только начали делать их и сюда привезли для герцога и придворных.
Внутри на соломе лежали ножи с узкими лезвиями и изогнутыми ручками.
– Золингенский боевой складной нож! – гордо представил он.
Продавец взял в руки один из ножей и пальцем нажал на клинок с тупой стороны; лезвие наклонилось и, сделав полукруг, сложилось в ручку. Ни Иоганн Якоб, ни Андреас такого еще не видели. Парень склонился над ящиком; он открывал и закрывал ножи, завороженно наблюдая, как клинки исчезают в ручках из светлого и темного дерева, черепахового панциря и слоновой кости. Некоторые ручки были инкрустированы серебром, а одна, черепаховая, даже золотом. Она кончалась львиной головой, глаза льва сверкали изумрудами.
– Этот нож для герцога Вюртембергского. Надеюсь, Его светлейшему высочеству понравится.
Андреас не слушал оружейника: он выбирал клинок. Остановился на простом ноже с пятью медными заклепками на ручке из полированного темного дерева.
«Точь-в-точь как на статуэтке мясника», – подумал Иоганн Якоб.
– Сколько за этот? – Андреас протянул нож продавцу, а сам повернулся к мастеру. В глазах парня умоляюще горели зеленые огни.
– Только семь талеров – дешевый.
Нож был в десять раз дороже, чем обычный, и стоил столько, сколько мастер получал почти за полмесяца работы. Плечи Андреаса опустились, глаза погасли.
– Мы покупаем. – Иоганн Якоб протянул ножовщику несколько тяжелых серебряных монет. Мастер как чувствовал – прихватил с собой побольше денег: никогда не знаешь, что может подвернуться на ярмарке.
– Только не говори Марте, сколько он стоил, а то она этим ножом убьет нас обоих, – подмигнул Иоганн Якоб.
Андреас засмеялся и хлопнул мастера по плечу:
– Не скажу! Это тоже будет наша тайна.
Все время, пока они шли к кукольному балагану, где остались Марта и Андреас Иоганн, мастер размышлял о словах парня: «Что он имел в виду, когда сказал о тайне “тоже”?» Андреас играл ножом, не в силах выпустить его из рук; искорки снова вернулись в его глаза, которые смотрели на мастера с непривычной теплотой. Еще Иоганн Якоб заметил, что парень закусил губу. Он сегодня первый раз после операции вышел в город, и даже эта короткая прогулка с протезом и костылем давалась ему с трудом.
– Тебе больно. Вернемся? – спросил Иоганн Якоб.
– Нет! – с вызовом мотнул головой Андреас.
Но они вернулись. До вечернего маскарада было еще далеко, к тому же все проголодались, а дома их ждали шпецле с куропаткой и луковый пирог. Марта упомянула и о сюрпризе, который собиралась приготовить.
Сюрпризом оказалась спаржа. Обычно она поспевала к апрелю, но при нынешней погоде овощ уже созрел. Дома Иоганн Якоб с Андреасом Иоганном занялись рисованием. Мастер соорудил на столе конструкцию из яблок, лука и фиалок. Из кладовки достал неощипанную куропатку и тушку зайца, уложил рядом – и его натюрморт стал напоминать картины голландских мастеров, которые Иоганну Якобу посчастливилось когда-то видеть в новом дворце герцога-кардинала в Страсбурге. Андреас старательно рисовал новым графитовым карандашом на четвертинке листа, а мастер со стороны наблюдал за его работой. «Мне больше нечему его учить. Надо отдать мальчика в обучение к Флаху, и через несколько лет он уже будет мастером на любой из европейских фабрик от Туманного Альбиона до Северной Пальмиры». Иоганн Якоб оставил Андреаса Иоганна заканчивать работу и вышел в кухню.
Андреаса и Марты там не было. Мастер нашел молодых людей во дворе; Марта копалась в песчаной клумбе, добывая спаржу, а Андреас стоял над ней и, играя ножом, рассказывал что-то смешное: оба смеялись в голос. Когда Иоганн Якоб подошел, они замолчали. Марта бросила взгляд на гору бледной спаржи перед собой и спохватилась:
– Ой! Что ж это я?! Тут ее в три раза больше, чем надобно! Андреас, сегодня будешь есть спаржу от пуза.
– Согласен! – рассмеялся парень.
Потом Марта чистила спаржу кухонным ножом, быстро и аккуратно, вниз от вершка, осторожно придерживая овощ за головку, в то время как лезвие скользило по стволу. Почищенную спаржу складывала в долбленую деревянную лохань. Мастер засмотрелся на жену: ее спорую работу, красные руки, проворные пальцы; заметил, что и Андреас смотрит на молодую женщину.
Овощи были сварены с маслом, остальная еда подогрета, и все сели за стол. Спаржу со шварцвальдской ветчиной брали из специальной посудины, которую Иоганн Якоб купил у Флаха: художник получал часть жалованья белыми фарфоровыми изделиями, которые раскрашивал и продавал. Когда три года назад они ждали первый урожай спаржи, мастер заказал Кристиану Вильгельму глубокую тарелку, расписанную овощами. Художник постарался, и посудина получилась на славу. Широкий кант в виде плетеной тесьмы был разрисован по кругу насекомыми: мухой, бабочкой, жуком, осой и мотыльком. Мотылек скрывал дефект обжига – трещину, которая и вызвала к жизни весь пестрый рой. По центру дно было расписано спаржей сочного зеленого цвета. Тут был виноват сам Иоганн Якоб, который не предупредил Флаха, что у них овощ вырастает внутри песчаной кучи, отчего становится белесым. Вначале Марта прятала дорогую тарелку, но со временем мастер приучил жену ставить ее на стол всякий раз, когда подавалась спаржа.
 
После ужина на ярмарку уже не вернулись. Спустились к Фордере Шлосштрассе, свернули направо и подошли к решетке французского парка. Он преобразился: за месяц до ярмарки и карнавала здесь под руководством венецианского архитектора вырыли рвы и насыпали валы, вокруг которых установили декорации с видами палаццо, а террасу перед герцогским дворцом превратили в площадь Святого Марка. Рвы наполнили водой и соединили с прудом в центре парка, и сейчас герцог с придворными – в вычурных карнавальных костюмах и масках, привезенных из той же Венеции, – плавали там на гондолах. С кормы гондолами управляли лейб-гусары, а на носу сидели молодые хористы Штутгартской оперы и пели дамам серенады. Солдаты и певцы были одеты в соответствующие платья. Нарядные лодки были сделаны специально для карнавала: резные и золоченые, внутри они были выстелены шкурами и мехами, а снаружи украшены парчовой бахромой. Следил за подготовкой и ходом карнавала Джакомо Казанова. Иоганн Якоб сразу узнал его в толпе придворных по белому напудренному парику и лицу, покрытому толстым слоем белил.
Поглазели на гондолы и декорации и направились в парк за старым охотничьим замком, где были выставлены столы с напитками и угощением. Есть не хотелось; у стола соседа-виноторговца выпили по два стакана глинтвейна – первый бесплатно – и пошли на качели. Гигантские воздушные лодки, на сорок человек каждая, были настоящим феноменом технической мысли: при раскачивании возникал оптический обман, от которого у многих бунтовал желудок. Земля под качелями была покрыта доказательствами этого чуда, поэтому ходили очень аккуратно. Андреасу качели понравились, и он возвращался на них несколько раз за вечер, а Андреас Иоганн кататься наотрез отказался.
Дома мальчик сразу уснул – сказались впечатления за день. Марта с Андреасом пошли на кухню, а Иоганн Якоб решил погулять. То ли глинтвейн, то ли спаржа – но что-то сработало. Он с удовольствием заметил приход ни с чем не сравнимого ощущения: приближение момента, когда тело освободит свои недра от гадкого трехдневного груза. Мастер зашагал к лесу. Из дворца еще доносились музыка и гам, но праздник начинал стихать. Иоганн Якоб обогнул дворец, парк и отошел от дороги к опушке леса. Спустил штаны с панталонами, приподнял кафтан, присел и облегчился. На сей раз геморрой его не побеспокоил.
Вернувшись домой, мастер увидел Андреаса во дворе: парень метал нож в дерево и с каждым удачным броском радостно смеялся. Марта на кухне любовно мыла тарелку от спаржи.
Иоганн Якоб проследовал к себе и закрыл дверь. Надо было записать расходы за три дня; он достал письменные принадлежности и зажег свечу. Андреас вышел в прихожую – стук-стук костыль – и стал рыскать в кладовке. «Разбудит мальчика», – подумал мастер и тут же про себя рассмеялся: когда Андреас Иоганн спал, даже дворцовая пушка не могла его разбудить. Андреас наконец нашел что искал и принялся есть, громко чавкая. «Холодная телятина», – предположил мастер. Парень поел, закрыл кладовку и ушел к себе. Стало тихо. Потом раздался стон. «Это Марта», – подумал мастер. Женщина закричала: Андреас полностью выздоровел. Иоганн Якоб разложил бумагу и сел составлять расходный список:
«27 февраля 1770 года:
Козья муфта Марте – 37 крейцеров»
Марта кричала.
«Веер Марте – 18 крейцеров»
Марта кричала.
«Сахарный петушок Андреасу Иоганну – полкрейцера
Графитовые карандаши – 18 крейцеров»
Марта кричала.
«Специи – 65 крейцеров
Нож Андреасу – 7 талеров»
Марта перестала кричать и теперь что-то бормотала.
Надо было еще вписать глинтвейн – и мастер вывел пером:
«Глинтвейн, три стакана – 15 крейцеров»
Марта затихла. Иоганн Якоб по опыту знал, что сейчас она заснет мертвым сном – спать они с сыном умели. Андреас соскочил с кровати и снова направился в прихожую. Стук-стук сменилось на топ-топ. «Уже не на костыле и без протеза – прыгает на одной ноге», – догадался Иоганн Якоб.
«ИТОГО: 8 талеров и 9 с половиной крейцеров»
 
Теперь можно было ложиться – Иоганн Якоб спрятал письменные принадлежности.
Андреас снова рыскал в кладовке, чавкал. «Ест холодную телятину», – улыбнулся мастер. Иоганн Якоб откинул медвежью шубу, лег на живот и потянулся рукой к свече, но дверь вдруг скрипнула, и в комнату вошел голый Андреас. Его член, вместо того чтобы успокоиться после недавней встречи с гостеприимной утробой, торчал вперед и покачивался с каждым прыжком, указывая дорогу к постели Иоганна Якоба.
«Это все из-за холодной телятины. Не надо было парню ее есть», – пришла в голову странная мысль. А Андреас уже достиг кровати и взгромоздился на Иоганна Якоба. Одной рукой он придавил мастера к тюфяку, а другой нетерпеливо задирал ему ночную сорочку. Губы парня что-то нежно шептали, в то время как руки грубо овладевали Иоганном Якобом. В какой-то момент мастер почувствовал, что все его внутренности наполнились Андреасом: тот давил, душил изнутри, заставлял кусать подушку.
Иоганн Якоб лежал ничком, голова его свешивалась с постели в промежуток между кроватью и столом. Пламя свечи прыгало по ножке стола, от которой паучок протянул тонкую сеть. В паутину только что угодила толстая муха, раз в пять больше охотника, и тот закружил свою жертву в пляске мушиной смерти…
«Все!» – Мастер вдруг почувствовал, что давление внутри исчезло. Андреас сполз с него и упрыгал к себе.
 
14
Иоганн Якоб проснулся от укусов. Это были клопы – бич Людвигсбурга, впрочем, как и любого другого современного европейского города. До сих пор мастеру удавалось их избегать; незваные гости появились в его кровати после того, как туда неделю назад впервые наведался Андреас. Вместе с клопами к мастеру пришло счастье. Счастье называло его «папиком» и каждую ночь топотало по бревенчатому полу: по пути к нему, а потом – по пути обратно, ненадолго останавливаясь в кладовке. Кроме клопов, с той ночи не переводилась и холодная телятина.
Каждый вечер Иоганн Якоб слышал из кухни страстные женские крики; сначала он ревновал, но, рассудив, что парень навещает его сразу после Марты, успокоился. Было непонятно, знала ли Марта о том, что происходило: после соития она впадала в глубокий сон. Днем же Андреас – даже один на один с мастером – не позволял себе никаких вольностей ни руками, ни словами, ни глазами. А если Марта о чем-то и догадывалась, то вида не подавала: она была женщина практичная и все, что хотела, получала – и от Андреаса, и от Иоганна Якоба. Чего же Бога гневить?
Андреас теперь часто выходил на улицу, а по воскресным дням они с Иоганном Якобом – пользуясь привилегией обербоссиерера – ходили за старый охотничий замок, в сады с узорными клумбами, укрытыми на зиму парусиной. Вскоре парусину сняли, появились цветы. За весну и лето друзья исходили все дорожки дворцового парка и знали здесь каждый куст. Иоганн Якоб начал рассказывать Андреасу мифы Древней Греции, иллюстрируя рассказы парковыми скульптурами. Раз мастер взял на прогулку Андреаса Иоганна, но его Андреас насупился, всю дорогу молчал и громко стучал протезом по гравию: он так и не смирился с мальчиком. Мастер поспешил отдать Андреаса Иоганна в ученики к Флаху, и тот стал жить при фабрике – это было лучше для всех. В воскресенье мальчик приходил к ним на обед, в другие же дни Марта, собирая мастера на работу, вместе с его едой передавала что-то и сыну.
Мастер водил Андреаса в лес и однажды привел на «их» место. Они лежали рядом на уже начинающей жухнуть траве; парень в который раз рассматривал цехин.
– А Венеция далеко?
– От Людвигсбурга – дней пять на дилижансе.
– Далеко, – вздохнул Андреас.
С самого начала их связи Иоганн Якоб с удивлением заметил, что совокупление доставляет ему меньшее неудобство, чем ректальное курение, хотя размеры инструмента парня намного превосходили медную трубку даже с насаженным на нее инжектором. Процесс даже доставлял удовольствие, правда, не физического свойства: мастер наслаждался страстными стонами Андреаса и его крепкими руками, грубо удерживающими Иоганна Якоба, который и так никуда не собирался убегать. При этом нога парня все норовила соединить ноги мастера и придавить их сверху к доскам кровати. Вкусы Андреаса разнообразием не отличались, и Иоганн Якоб, заслышав знакомый топот, ложился ничком и ждал. Он не гасил свечу – так с первого раза повелось – и продолжал следить за перипетиями жизни и смерти насекомых в промежутке между кроватью и столом. Его паук за это время значительно подрос.
Когда геморрой беспокоил Иоганна Якоба, физическая близость доставляла боль. Однажды вечером, когда у мастера, оправившегося после затяжного запора, начала идти кровь, он подошел во дворе к Андреасу и попросил его в этот день не приходить. Парень удивленно поднял брови – на такие темы они никогда не говорили, – потом огляделся и, убедившись, что их никто не видит, потрепал мастера по щеке. В эту ночь Андреас особенно долго брал Иоганна Якоба, который от боли забылся и пришел в себя от хриплого мычания мужчины, извергающего в него семя. Соскочив с мастера, Андреас вытер все еще набухший член, проведя кольцом из пальцев от его основания к головке, и стряхнул на пол нечто бледно-желтое, коричневое и красное.
Мастер устроил парня на конюшню, и теперь они ходили на фабрику вместе. Работа с лошадьми была тяжелая, но она нравилась Андреасу. Теперь по ночам, когда парень прискакивал к мастеру на одной ноге, к мускусному запаху мужского тела и чего-то женского стал примешиваться и навозный дух.
Иоганн Якоб исправно ходил на фабрику, но делами уже не интересовался. Весь его мир сузился до Андреаса: до их прогулок, скупых разговоров, ночных посещений. Мастер перебирал в памяти события прошлых дней и мечтал о грядущей встрече. Он перестал общаться с коллегами, больше не придумывал новые статуэтки и отбывал время, выполняя работу обычного боссиерера: собирал, склеивал, зачищал стыки, готовил вещи к обжигу.
Как-то к нему подошел Флах и передал просьбу брата-доктора встретиться в кафе после работы. Мастер нехотя согласился. Не успев заказать кофе, друг стал отчитывать Иоганна Якоба за то, что он не приходит на ректальное курение и, как ему докладывает аптекарь, не покупает больше лекарства и не ставит пиявки. Людвиг говорил с такой горечью и болью, что было понятно: его волнуют не пиявки. Доктор пытался понять причину внезапного конца их дружбы. А мастер пил кофе и удивлялся, насколько ему все безразлично. Он вяло возражал, что чувствует себя лучше, наотрез отказался идти на осмотр и пообещал на днях зайти. Но и доктор, и сам Иоганн Якоб знали, что этого не будет.
На фабрике вокруг мастера стали шептаться. Ринглер, встречая его, хмурился и отводил глаза. При очередном визите герцога обербоссиерер не смог ответить на вопрос суверена, какие новые статуэтки готовятся на осеннюю Лейпцигскую ярмарку. Однажды Иоганн Якоб пришел на работу и увидел за своим столом Иоганна Кристофа Хаслмайера; новый обербоссиерер и первый скульптор фабрики сидел в его кресле на его подушечке. Мастер покорно занял освободившееся место своего нового начальника. Хаслмайер всю жизнь мечтал об этой должности, правда, пробыл на ней недолго: через год он умер. Был назначен другой обербоссиерер, но этого Иоганн Якоб так и не узнал: к тому времени смертельно больной мастер уже не вставал с кровати. Сейчас же он был рад, что не надо ни о чем думать и ни за что отвечать, и продолжал склеивать свои и чужие фигурки. Иоганна Якоба не огорчило даже то, что жалованье уменьшилось почти вдвое, и его частично выдавали нераскрашенными статуэтками. Мастер приносил их домой и складывал под столом.
А счастье Иоганна Якоба продолжалось. Весь январь и февраль семьдесят первого мастер и Андреас жили в предвкушении венецианской ярмарки – только об этом и говорили. Парень все чаще вынимал и поглаживал золотой цехин и однажды признался Иоганну Якобу, что, рассматривая монету и вспоминая его рассказы о площади Святого Марка, венецианских палаццо, лагуне и каналах, сам переносится в город, который так полюбил.
В марте Андреас пропадал на ярмарке каждый день: по нескольку раз обошел лавки и павильоны, купил множество ненужных вещей, сходил к венецианскому цирюльнику и даже к гадалке, напророчившей парню долгую жизнь, полную детей и путешествий. Он без конца катался на гигантских качелях и смеялся над «слабаками», которым делалось дурно. Андреас и в постели был возбужден больше обычного: он, с громким стоном закончив свое мужское дело, не ослабял хватки и со словами «не двигаться!» – мастер шевелился в надежде, что вот-вот наступит облегчение, – шел по второму кругу. Кончив во второй раз, Андреас продолжал лежать на Иоганне Якобе. В одну такую ночь он вдруг прижался губами к его шее и прошептал: «Давай поедем в Венецию! Вдвоем – ты и я».
– Давай, – ответил мастер.
Ехать решили в октябре – время, правда, не карнавальное, но ждать целый год Андреас не хотел. На карнавал можно будет съездить потом. Теперь, гуляя по вечерам, они планировали поездку: в деталях, до малейших подробностей. По какой дороге поедут, где будут останавливаться, что возьмут с собой, а что будут покупать по пути. Так прошла весна и наступило лето. Дни становились длиннее; и дольше продолжались вечерние прогулки. В день солнцестояния отметили шестидесятивосьмилетие мастера. Потом, в самом начале октября, был день рождения Андреаса Иоганна, и они с Мартой пригласили Флахов. Андреас не остался за столом, ушел гулять, и поэтому мастер был рассеян и невнимателен. После ужина у Иоганна Якоба впервые в жизни случился понос. «Что-то съел», – подумал он и пошел спать, предварительно записав траты за последние три дня:
«6 октября 1771 года:
Перо в шляпу Андреаса – 5 крейцеров
Кафтан Андреасу – две трети талера
Большая деревянная ложка – 2 крейцера
Башмаки Андреасу Иоганну – 32 крейцера
Оловянный подсвечник – 20 крейцеров
Свечи – 26 крейцеров
Дрова на зиму – 6 талеров
Продукты на неделю – 1 талер и три четверти
ИТОГО: 9 талеров и 1 крейцер»
Засыпая, Иоганн Якоб решил, что перед путешествием в Венецию уйдет с фабрики: французских луидоров, которые он скопил с бережливой Лили, и австрийских дукатов, которые при скромной и экономной жизни отложил сам, должно было хватить надолго.
Ночью, как всегда, его навестил Андреас, а утром Иоганн Якоб заболел – весь тюфяк был в крови. Марта привела доктора Флаха, тот осмотрел мастера и едва сдержал слезы обиды:
– Что же вы, мой друг?! Почему не ходили на ректальное курение, не ставили пиявки? Ведь этого можно было избежать. Но теперь поздно. Feci quod potui.
С кровью пришла боль, которая с каждым днем становилась сильнее. Являться на фабрику мастер уже не мог. Вначале он еще выходил на улицу, потом только во двор, но через месяц перестал вставать с кровати. Доктор Флах прописал ему настойку, и Иоганн Якоб стал глотать горькую жидкость из бутылочки с надписью «Laudanum», запивая ее сладкой мальвазией. С каждым глотком микстуры мир вокруг становился ярче, и мастер снова начинал мечтать о Венеции. Но боль возвращалась. Чтоб забыться, Иоганн Якоб все чаще прикладывался к бутылочке, но скоро и она перестала помогать – мастер кричал день и ночь. Марта ухаживала за ним так же заботливо и преданно, как раньше за Андреасом. Мастер стал ходить под себя – жена подмывала его и обтирала тело теплой водой. Это было приятно, и Иоганн Якоб больше не думал о ней, что она глупая. Однажды Марта привела к нему Андреаса Иоганна. Мальчик молча смотрел на отца взглядом, полным ужаса и неловкости, и мать отослала его обратно на фабрику.
Андреас часами сидел с ним – даже на ярмарку в этом году не пошел. Оба молчали: одному было тяжело говорить, другой не знал, что сказать. Андреас гладил мастера по руке, но старался не заглядывать в его глаза, которые говорили правду. Уходя спать с Мартой, парень всегда возвращался ночью. Иногда вечером мастер, забывшись от боли, засыпал на спине, и тогда Андреас бережно переворачивал его на живот. Каждую ночь Иоганн Якоб с ужасом ждал одноногого топота. Топ-топ-топ-топ – грохотало по дощатому полу тело Андреаса. Хряк – падало сверху на мастера. Тело на тело. Пауза. Скрип – это доски кровати – и вот он уже там. Новая боль входила в Иоганна Якоба раскаленным железом – и старая немедленно отзывалась на нее. А потом уже ритмично и протяжно две боли сливались в одну, нестерпимую: скрип-скрип-скрип. И казалось, ничто не сможет прервать этот мучительный круговорот любви. Ничто, кроме смерти.
Как-то в конце февраля Иоганн Якоб пробудился в тревоге: что-то было не так. «Боли больше нет», – понял он. Огляделся – всюду тьма. Пощупал тюфяк, медвежью шкуру – все те же. Он был жив. С этого дня мастер стал поправляться. За время болезни он сильно одряхлел и вставать начал только к марту. С весной пришли силы, и еда снова была в радость и приносила пользу. Флах разводил в недоумении руками. Сначала больной ходил по своей комнате, потом стал выходить во двор. Андреас был неумело нежен с ним. Теперь уже поддерживал своего друга он, помогая Иоганну Якобу вернуться к жизни.
Далеко не уходили. Гуляли по двору и только изредка выглядывали на улицу – уж очень крутая. К тому же соседи глазели из окон. И как тут не глазеть: шкандыбает на протезе инвалид, а за ним, ухватившись за его костыль, тащится дряхлый старик.
У Иоганна Якоба исчезли запоры. Прежде мучительный процесс стал легким, больше не требовал напряжения, и геморрой перестал беспокоить его. Теперь он ходил по большой нужде раз или два в день. Мастер даже посмеивался про себя: как тут записывать денежные расходы – не по два же раза в день?! Правда, проблему эту решать не пришлось, так как с начала его болезни деньгами распоряжалась Марта.
Друзья больше не строили планов, а жили каждым новым днем. И с каждым днем мастер становился крепче. Он уже не держался за костыль Андреаса и медленно, но уверенно переставлял исхудалые ноги. К концу апреля стали выходить на Фордере Шлосштрассе и однажды дошли до леса. На «их» месте сели передохнуть у ручья.
– Ты только не бросай меня, – сказал вдруг Андреас. – А то как я один?
Потом парень склонился к мастеру и прошептал на ухо:
– Я хочу что-то тебе сказать.
На губах Иоганна Якоба появилась слабая улыбка:
– Я все знаю.
Иоганн Якоб умер через три месяца, 26 июля 1772 года в окружении любящих его людей. Доктор Флах, которого позвали, констатировал смерть старого друга. Сообщили во дворец и на фабрику. Через два дня мастера повезли хоронить на католическое кладбище в Мюнстер. На въезде на Фордере Шлосштрассе остановились, пропуская кортеж герцога. На коне, в ботфортах с серебряными шпорами, Карл Евгений встретил своего бывшего обербоссиерера – как и десять лет назад – перед охотой. Рядом с герцогом на лошади сидел его друг-венецианец в том же белом, напудренном и напарфюмеренном ароматами туберозы и амбры парике. Создание венецианского куафера было неуместным на охоте и уж никак не гармонировало с новомодным английским сюртуком. С другой стороны от герцога ехала Франциска, баронесса Лейтрум фон Эртинген. Придворные заключали пари: сколько недель или даже дней продлится еще этот нетрадиционный для герцога роман с немкой. Карл Евгений стрельнул зеленым глазом по бедной телеге, по молодой женщине и аккуратно одетому мальчику и задержал взгляд на лице одноногого инвалида. Герцог напрягся, стараясь вспомнить, откуда он может знать этого простолюдина, но яркая статуэтка из кабинета так и не пришла ему на ум. Фарфоровый продавец яблок стоял на инкрустированном столике – подарке короля Людовика, который умрет через два года, весной. Герцог переживет его на двадцать лет, переживет он и следующего французского монарха, которому в январе 1793 года отрубят голову. Карл Евгений умрет в октябре того же года, и по нему будет скорбеть его вдова Франциска, к тому времени герцогиня фон Гогенгейм, которая доживет почти до конца наполеоновских войн и умрет в 1811 году в Вюртембергском – уже – королевстве.
Еще в 1775 году герцог перенесет свою резиденцию в Штутгарт, и Людвигсбургский дворец опустеет. Через сто лет там будет обитать Ольга, вдовствующая герцогиня Вюртембергская, которая найдет фигурку Андреаса. У продавца яблок будет отбита кисть руки со шляпой, и его отдадут на реставрацию. И, как и предсказал Иоганн Якоб, скульптор не станет заморачиваться – приделает парню гипсовую руку, для красоты вложив в нее яблоко.
Джакомо Казанова, забытый всеми, умрет в богемском замке Дукс, куда пригласит его библиотекарем Йозеф Карл фон Вальдштейн. Там старого венецианца любить не будут, разве что одна перезрелая хозяйка колониальной лавки положит на него глаз. За годы жизни в замке Казанова съездит в Вену и Дрезден и несколько раз в провинциальную Прагу, где посетит две оперные премьеры и одну коронацию. Его никто не узнает, он будет представляться – и встречать пустые взгляды. Кончина Казановы в 1798 году совпадет со смертью Республики Венеция.
Андреас погибнет вечером после похорон мастера – в таверне, в пьяной поножовщине. Марта унаследует сбережения Иоганна Якоба и откроет на рынке торговлю фруктами. Потом выйдет замуж за сапожника и закроет лавку, а сапожник сразу после свадьбы возьмет ученика и расширит дело. Андреас Иоганн станет мастером и уедет в Россию на Императорский фарфоровый завод.
 
Вот и все об обербоссиерере Лойсе. Нет, еще: по приказу герцога пачки записей о денежных тратах заберут на фарфоровую фабрику – не оставил ли мастер секретов ремесла? Но секретов не будет, и осьмушками еще долго будут подтираться мастера и подмастерья. А когда фабрику закроют, то, что от них останется, попадет в архив замка. Сейчас эти записки изучает аспирант-историк Принстонского университета, пытаясь понять систему частотности: почему списки никогда не появляются ежедневно и чем объяснить интервалы в два, три или даже четыре дня? По тому, что диссертация объявлена к защите, можно предположить, что тайну записок ученый разгадал.
 

Вместо послесловия – слова благодарности:
• городу Мариенбаду, откуда четыре года назад летом мы с друзьями решили съездить на антикварную ярмарку в Зельб;
• городу Зельбу, где на ярмарке я нашел первого из моих фарфоровых героев – увы, уже без фляжки;
• дилерам раннего фарфора и аукционным домам, у которых я купил остальные статуэтки, а купив и поставив рядом, удивился, насколько они похожи друг на друга; похожи и, предположил я, тесно связаны со своим создателем-мастером, с его неоднозначным к ним отношением, из чего и возник сюжет книги;
• Марианне Гончаровой, другу, писателю и катализатору процесса, которая пригрозила, что, если я поленюсь и не допишу историю, она с моим сюжетом маху не даст, – в чем я ни минуты не сомневался;
• Евгении Гланц, которая в Праге за чашкой зеленого чая перевела мне музейный каталог с описанием статуэток мастера, столь похожих на работы моего героя;
• музею земли Вюртемберг в Штутгарте, где у меня была возможность познакомиться с фарфоровыми созданиями коллег моего героя по Людвигсбургской фабрике;
• Татьяне Чапургиной, которая познакомила меня с секретами создания фарфоровых статуэток, и музею Мейсенской фарфоровой фабрики, где я воочию увидел процесс производства и росписи фарфора;
• музею и архиву города Людвигсбурга, где я узнал все о названиях ворот и улиц города в XVIII веке, о деревьях, которые там росли, а также о расположении и облике фарфоровой фабрики;
• японской туристке, которой по причине моей цветоаномалии пришлось назло сиренам дворцовой сигнализации вглядываться в глаза герцога на портрете, определяя их цвет;
• въедливости и занудству как проявлениям высшего редакторского пилотажа Галины Аксеновой;
• горячему участию и к тексту, и к автору – моего друга Вениамина Смехова;
• заботливой вредности и тонкому вкусу Святослава Бакиса, подарившего мне одну мысль (стыдно сказать какую) и засыпавшего меня прозой и поэзией чрезвычайно полезных электронных сообщений;
• Константину Львову, не давшему перепутать войны и днем и ночью, на улице и на концерте немедленно отзывавшемуся на отчаянные призывы проверить, оценить, одобрить, похерить;
• интернетному аукциону eBay, на котором я приобрел битые фарфоровые ручки-ножки-крылышки;
• Виктору Пивоварову, который посоветовал, как из них соорудить обложку;
• судьбе, подарившей мне предметы, которые заняли в романе предназначенные им места – не иллюстраций, а бессловесных героев;
• немецкой Библии и французским книгам знаменитого проповедника-иезуита XVII века Луиса Бурдалу, с чьих страниц перекочевали в мою книгу виньетки;
• Эрику Первухину, пронумеровавшему главы и подготовившему к печати виньетки;
• односложно похвалившему рукопись другу детства Борису Брикеру, от которого и это – бесценный подарок;
• не раз перечитавшему ее Михаилу Палатнику, который сделал вдумчивые замечания в форме наводящих и риторических вопросов;
• Леониду Иванову, который ходатайствовал о смягчении печальной (?) участи мастера, и вмешавшаяся в дело судьба в конце распорядилась так, как и хотел того мой друг;
• всем прочитавшим и молча – и не только молча – одобрившим;
• всем прочитавшим и просто промолчавшим, за что я им безмерно благодарен;
• всем получившим и не прочитавшим;
• и, наконец, холеному высокому немцу, который вышел из дома еврея Зюсса в Людвигсбурге и задал мне и фотоглазу моего телефона, наставленного на его теперь дом, вопрос, ставший для меня откровением: «Вы кто? Художник?» «Писатель», – не моргнув глазом, впервые в жизни сказал я.