Любовь в городе С.

Монастырское шоссе

Зашел я в город с явного, не парадного входа.
Даже то, что пешком, а не въехал на «белом коне»- забитом рейсовом автобусе, тоже добавило своих оттенков- жара, узкая дорога, пробирающаяся всюду пыль и окружение, не предназначенное для всматривающегося взгляда.Ехал я действительно на «бусике», который, обнадеживающе разогнавшись, резко встал в пробку на шоссе, название- «Монастырское».
Оглядываюсь по сторонам, пытаясь разгадать причину.Наблюдения мои дали такой улов- две лошади пасущиеся на лугу- пасторальная деталь, предназначенная, явно, для другой картины. Уродливая, будто вырезанная из пластика и картона для детской площадки церковь. Надписи- «Гранит», «Недорого», «Памятники» и «Гранит Недорого», свалка с венками, женщины в платках- красных и чёрных.
Да, Впереди было одно из тех загородных кладбищ, не вызывавшее у случайного прохожего- или проезжего- никакого желания, хоть на секунду, остановить свой взгляд. Тяжесть присутствия смерти, неуместность смерти, когда ты полной грудью дышишь. Напоминание- в любой момент это движение может прекратиться, чему именно там, в больших количествах, в урнах и под землей, есть свидетели.Что же за Морок вас всех сюда притащил?
Совсем фантастическую версию- о том что город сошел с ума, самостоятельно и поименно поехал себя хоронить, не дожидаясь положенного срока, я, конечно, отмел.
Мор, эпидемия, похоже, были отменены приказом свыше, а война еще не принесла такого количества новых «поселенцев» на этот погост. Да и погребают их- либо с почестями, ближе к центральным мемориалам прошлых войн, либо морозят в холодильниках, отписываясь от надоедливых родственников сухим, канцелярским - «Пропал без вести». Беглый взгляд в телефон, проверяю даты- и все сошлось.
Сегодня, в этот майский вторник, была традиционная, переходящая дата местного карнавала смерти, приношений и возлияний, называемое Радоницей. В эти дни допекаются- или приносятся остатки пасхального стола, для ритуального угощения покойников.
После зимы загораются всеми оттенками кислотных цветов, будто перешедшие из частных секторов, калитки и оградки. Обновляются стоящие годами пластиковые букеты, а на плитах и возле остаются, после, россыпи конфет, рюмки с алкоголем.
Да и что значит карнавал? Что за нелепое слово, просочившееся сюда из ярких картин Фриды Кало, улочек Рио, и синтеза языческих с латинскими религий, породивший маскарадные шествия принятия, памяти, через окрашивания казалось бы жутких для всех символов и ожиданий, во что то совершенно иное, примирительное, и соединяющее поколения.
Даже уже почти летнее солнце, и пасхальная радость в фальшиво-благочестивой стране, не отменяет серости лиц и банальности мероприятия, не вызывает никакого духоподъёмного состояния, радости воспоминаний, да и прочей ерунды, вроде веры в загробную, возможно и вечную жизнь.
Как обойтись без сухого следования традиции, в один день поднявшего толпы, неминуемо приведя к заторам и дорожным скандалам.
Один- как раз уже намечался в салоне автобуса- грузная женщина громко возмущалась на «правоохранителей» и правителей - дескать, почему бы не перекрыть в такие дни дорогу для частных автомобилей. Другая, уже ей в ответ, кричала, что нечего ругать правительство, явно, в священном испуге, добавляя про себя: «в такое то время».
Не дослушав, чем вся эта ругань кончится, ведь водитель милостиво открыл дверь, и выйдя на воздух, не надеясь уже в ближайший час добраться до пределов города, до хоть каких нибудь его парадных ворот, побрел я вперед, по незнакомому шоссе, вслед за такими же уставшими от бесполезного сидения в транспорте местными. Вперёд- где виднелись более менее высотные дома, за дымкой и пылью.
Все ближе путник- а оазис ускользает, и совсем уже станет миражом.
Нет города. Есть только все расширяющееся шоссе, бесформенные базары, стекло-бетонные кричащие гиганты торговых махин, «пирожки», «одежда из Европы», «Сток» «Шиномонтаж», машины, машины, гневные лица людей, мнущихся в очередях, на остановке.
Свежая клубника, откуда только взявшаяся так рано, банки с консервами на самодельных прилавках, газетные киоски - нет, это точно не парадный вход в город.
Не место, откуда нужно начинать свой рассказ. Не место, где должен был родиться в голове глупый, романтический, наивный, бессмысленный , но такой важный в данную секунду вопрос- Возможна ли любовь в Севастополе?


Балаклава

Почему то, лишь на крымском берегу, в моем представлении, пахнущий морской солью и кипарисом дух, отвечающий за чувственность, оберегает меня от не тех встреч, путает планы и отводит лишних людей, ведя меня по какому то наитию, и, страшно сказать, вдохновению. Как хочется верить здесь в те самые языческие и мистические теории- за каждым действием и проявлением стоит некая одухотворённая и персонифицированная идея.
Эмоциональная лестница, ступень за ступенью -предвкушение, небывалая храбрость, рассеянность, сомнение- но я решаюсь на встречу с ним.
Зачем долго останавливаться на прозе современного процесса знакомства, перейдем же сразу к сути, ведь я каким то не своим, робким голосом попросил водителя кратко- «у шайбы», остановка, я перехожу дорогу, ищу глазами, и вижу его.Кажется, он всерьез рассчитывал, что мой дух позволит погоде испортить этот день, он готовился к этим неуместным майским заморозкам, о которых сообщали лживые синоптики- он в длинном плаще и высоких ботинках, взял с собой зонт.
Встречает меня слегка уже уставшим, под палящим солнцем. Мы говорим о погоде, конечно же, но мои глаза уже жадно разглядывают его, и ,кажется, я уже смущаюсь тому, насколько же он красив и как меня тянет к нему.
Ох уж эта погода, все эти, пытающиеся казаться связными предложения, когда перед тобой невысокого роста, но так явно и ладно сложенный юноша, с чуть длинными волосами, которые нарочно отращивались, дабы обрамить до невозможности идеальное лицо, со всеми полагающимися ему деталями- внимательными карими глазами, аккуратным ровным носом, и нежными, выразительными губами. Я уже боюсь, что как обычно, с красивыми людьми- сейчас впаду в молчаливый ступор, буду выдавливать из себя глупость за глупостью, окончательно, на первых минутах очного знакомства испорчу его впечатление о себе.
Почему мне так страшно, что сейчас он, под любым предлогом скроется, и навсегда исчезнет, так и оставшись в моей памяти горьким воспоминанием, травмой, которую пережить мнительному человеку совершенно невозможно, и я навсегда потеряю уверенность в себе, возможность, хоть раз, поддаться импульсу авантюрности встречи- после беглого знакомства.
Разве же было со мной такое - откуда взялся этот непонятный страх, и, кажется, мы идем уже не первую минуту рядом, мы уже шутим и улыбаемся, он уже рассказывает о себе, он не молчун, я с интересом и восхищением узнаю- насколько многого он добился в своем не столь «солидном» возрасте, ему 25, всего то. Через минуту, когда настанет моя очередь рассказать и о себе- я совсем потеряюсь на этом фоне вскользь упомянутых достижений, ведь время настолько поменялось, что заниматься одним делом, пусть так претенциозно звучащим- художник, уже совсем неуместно. Но это только мой тяжелый случай, комплекс неполноценности, не заметный окружающим. Главное гордо нести это знамя, пусть не ощущается в этом никакой моей уязвимости.«Кажется, именно сегодня ты обязан хорошо отдохнуть » подитоживаю я.
«Как же в точку ты все это свел» смеется он.Мы у первого пункта нашего похода, ведь я заманил его тем, что мы сегодня обязаны завтракать игристым, в самой красивой винодельне на побережье. Мы взяли все, чуть меньше десятка бокалов местной шипучки, все разнообразие- с клятвенным обещанием выбрать из них наилучшее, чтобы забрать с собой в море, на ялик, разрезать волны, чтобы без устали, и с легким шумом в голове, с неустойчивыми после качки ногами- вскарабкаться по резкой, длинной лестнице на мыс.
Но пока мы здесь, за столиком длинной веранды, совершенно инопланетной, со вкусом тонко отстроенной винодельни, в окружении виноградников и декоративных садов. Здесь, куда я мечтал вернуться с прошлой весны, и даже не ожидал, что в такой неожиданной компании. 
Я уступил ему испробовать брют и сухие, сам же пил непривычно для себя сладковатые, но, кажется, в этом воздухе, совсем не приторные, а даже ободряюще- нежные, пенные вина.
Сколько раз проделывал я этот эксперимент- все здешние напитки, даже по наименованию и опыту будто отталкивающие, в связке с иноземным кислородом, бризом, местом видом- идут, как будто приятный дополнительный мазок в общую картину, освежающая лессировка, смягчающий фильтр. Но стоит вывезти их домой, в Москву, даже с теми самыми сырами, со специями, и попытаться что-то воссоздать и пере прочувствовать - наверх обязательно выйдет и ненужная тяжесть, и сахар, и спирта, и откуда не возьмись заметишь ты похабную надпись на этикетке или упаковке, да и серость, или зима за окном потянет тебя к привычной вязкости или бархатистости любимых сортов, и ты даже не подумаешь снова взять его, так обильно завозимое в лавки- Крымское.А сейчас- даже смеемся с пошлой надписи на бутылке рислинга- и конечно же выбираем его. И совсем запутавшись в игристых, (что за чем шло?), берем первое попавшееся сухое. Он в сомнениях, выпьем ли мы еще столько- конечно убеждаю его, что наш день еще впереди. Как обнадеживает, ведь он соглашается.Холодная бутылка почти обжигает руки, разливаем в картонные стаканчики из под кофе- мы теперь будем называть друг друга секретными кофеманами, и высматривать по дороге людей, с такими же бумажными бокалами, как свидетелей нашей секты.Мы уже шли по Балаклаве, и я, непривычно для себя, практически не оглядывался по сторонам - смотрел только на него. Я пытался угадать, что он думает сейчас, чувствует, выдаст ли он мне чем то себя. Не смущаю ли я его, по словам пытаюсь различить заинтересованность, расспрашиваю, шучу. Осознаю, что пожалуй все мои страхи ступора улетучились, их разогнал кислород и веселость пузырьков игристого, нет скованности и сбивчивости, есть только, как ручеек, бегущий разговор, легкое опьянение, и самая искренняя радость. Солнечный день, как тонко лучи- бликами играют в его каштановых волосах, освещается его загорелая кожа.Он идет в свободном, с длинными рукавами, нежно - голубом джемпере, убрав свой, совсем не по погоде, плащ в портфель, в белых штанах, весь, как весна, как образ, как неизгладимое впечатление.Думаю про себя: «Подай мне знак», даже не зная, чего именно жду от него.Он смотрит в телефон и говорит:
«Все, о чем беспокоился сегодня- все решилось. Теперь точно могу не переживать весь день».Чем не знак? Я уверен, теперь окончательно, что на весь этот день- он мой, и сам сдался мне, совсем и не сопротивляясь.
Мы уже у бухты, сотни кораблей, ботов и яликов. Многолюдно - но разве помеха, развиваются на тонком морском ветерке матросски, что продают ушлые торговцы, пахнет рыбой, портом, виноградом.
Так и не соблазнил его, вместе со мной, попробовать мою традиционную устрицу, взятую с ледяного прилавка у самого подозрительного ларечника, малую, политую обильно лимоном, концентрат моря и белка, запитый глубоким глотком недостаточно кислотного ледяного вина- как много ты пропускаешь.
Мы сидим на набережной, рассматриваем посудины и зазывал. Та, что видится со стороны самой неустойчивой, древней- со всеми оттенками водорослей на дереве, кажется самой подходящей, чтобы мы, как дикие пираты, похитили- и отправились от берега в нашу бухту, на мыс, под выцветшим флагом, не принадлежащим ни одной стране.
Звонок по заготовленному загодя номеру капитана, вопрос- отвезете ли двух человек на мыс Фиолент.
Сухой ответ- «Сейчас туда не ходим. Сами знаете, такая ситуация, военные сейчас в ту сторону запрещают».
Разумеется, как же без клешней войны и здесь, как без вторжения в этот мирный день- вероломно, и без предупреждения. Ведь помнил я, но за ненадобностью совершенно вытеснил из памяти, что еще давно, вездесущие военные захватили все плато над Фиолентовским монастырем. Даже не подумав устрашиться, заняли полуразрушенную колокольню на вершине, лишь для того, чтобы что то выслеживать, дальше видеть, или кого то предупреждать. Свободна сейчас от мирной жизни и бесхитростных катерков гавань Фиолента, не увидеть его склонов, с моря, человеку без формы.
Читается в наших лицах разочарование? Нисколько, ведь мы на набережной, согретые солнцем, и убеждаем друг друга что дойти сюда, даже без этого результата, стоило- только ради и самого этого пути.
Что же дальше?
«Знаешь, я все таки очень хочу на Фиолент. Знаю как нам доехать, пойдем?»
Его нежный голос, конечно же- он даже не мыслит путей отступления. Я уже, совсем бесстыдно, не скрываю своего влюбленного взгляда.
Не знаю про другие города, но если случится родиться из пены, вина, и солнца любви- разве найдешь лучше места чем Балаклава?



Проспект Генерала

Есть ли любовь в Севастополе, возможна ли ты, возможен ли неосязаемый путь ее зарождения, на контрасте, или вопреки пыльным улица, кривым развязкам, ремонту трассы, ржавым заборам, нервически мигающим светофорам. Возможна ли здесь, возможно ли дальше, я покину этот гудящий багдад не парадного входа, погружусь в тенистые улицы и аллеи, где люди наконец, хоть изредка расслабляются, и живут своей обычной жизнью. Возможно ли- и не кощунственно ли думать, размышлять о любви в это время, в то самое время, которое всем напоминает о том, что где то идет война, даже призраками прошлого и топонимикой улиц, о том что была война, они были всегда, и как нелепо бы это не звучало - идет и сейчас- брутальная, беспощадная, глупая, как будто карикатура на прошлое, неуместная вставка в тихий мир настоящего, насквозь лживая и документально дотошная. Война, которая пока долетает до этого города слухами, шепотом, полиэтиленовыми мешками с трупами солдат, обгорелыми посудинами - но все же еще- не выбитыми стеклами, воронками от снарядов и беспомощными криками. Все еще не ропотом и голодом, все еще не сбивающимися с ног лазаретами, не той картиной, что описывал в своих рассказах Толстой. Война здесь- еще вера в несокрушимость, отрицание доводов и любого малейшего сомнения в собственной правоте и праве. Война здесь- в восхищении флотом и его орудиями, что издали - исподволь разрушают города.
Война здесь в символах- в одной латинской букве, как будто придуманной нарочно, одновременно страшным циником, и историческим неряхой, пересмотревшим второсортных боевиков про отважного мстителя, но обладающего безграничной властью великого архитектора, чтобы нанести ее на все видимые, и не самые очевидные места общественных пространств. Литера войны повсюду, грязным мазком полуотклеившегося бумажного скотча на разбитых внедорожниках, аккуратно распечатанная и розданная всем водителям троллейбусов, на баннерах, с лицом и цитатами развязавшего войну престарелого диктатора, в окнах, между поредевшими афишами кинотеатра.
Я вышел, порядком пред тем заплутав, между стеклянными бараками базара, на улицу имени Генерала- прямую, строгую, по моей интуиции, выводящую к центру города, и столкнулся с еще одним отблеском войны- деловито пыхтя, переваливаясь, обгоняя пробку, вперед меня ехал солдатский грузовик. Такой, как из хроник, такой, что перевозит людей, набитых в кузов, сосредоточенных, отбывающих воевать. С той самой буквой, лихо и бездарно, одним движением нанесенной белой краской на кузов. Этот транспорт был пустым, кажется даже потрепанным боем. Водитель явно торопился- забрать ли людей на бойню, разгрузив ли, и забыв о них- скорее, на заслуженный отдых. Возможно- и совсем бессмысленно, напоминая городу- и мне, что остались в прошлом те времена, когда обычный «Газ» с надписью «Люди» мог не вызывать никаких эмоций в городе, где стоит флот и гарнизон.
Проспект Генерала и не думал снижать накала- я шел по улице и узнавал детали, на которые раньше не обратил никогда своего внимания, ведь лучше искал бы места, где можно с уютом выпить кофе, заглядеться цветущим деревом, вдохнуть запах свежескошенной травы вперемешку с бензином газонокосилки.
Нет- широкая улица, через раз, припечатывала меня- то стелой с ракетой, бюстом в погонах, то глухим забором воинских частей, разнообразных комендатур и ведомств, с сухими вывесками, и всеми оттенками серого в покраске, нанесенной рельефным и бессмысленным сотым слоем. 
Кажется мысли о любви, о ее возможности, о даже возможности просто жить в этом пересохшем оазисе милитаризма не было никакой воли, сколько не пытайся. Отпусти я свою зацикленность, скажи про себя, вцепившись взглядом за что то прекрасное - Здесь! Да, здесь, послушай, в этой тени я мог бы остаться, и любить тебя столько, сколько бы ты мне позволил, здесь, не смотря ни на что, мы бы взрастили- возможно, мучительно и больно, погубили бы прекрасное чувство. Но ведь в этом и суть, мы бы жили, с надеждой и будущим, и ты оказался не мерцающим образом, не иллюзией и миражом, а постепенно раскрывающейся, как книга, личностью. Не моим самообманом, сном, а тем, кого бы я полюбил, и знал точно, что это она и есть- Любовь в Севастополе.
Неумолимый проспект Генерала гнал меня дальше, на энергии вечного выдоха, не оставляя мне шанса перевести дух, он будто говорил мне «Приезжий, чужой, твои мысли совсем не соответствуют моим воззрениям о моем величии, кажется по ошибке попал ты в мой простой, прямой лабиринт, таким как ты не место в стройной картине возведенного мной мира, ищешь свободы- посмотри- вдали, сквозь крыши, я прорежу очертания бухты и моря, а что ни есть символ твоего безумия, как его гладь и пена, стремись туда, и скорее покинь меня»
Я действительно увидел вдали синеву вод, в нос ударил запах соли и йода, казалась еще немного- и я окажусь подле него, и отряхну всю эту пыль с ног. Возможно, снова смогу думать любви, кажется именно там я распрощаюсь с гнетущей тревогой, и день мой будет еще не катастрофически испорчен, ведь и в портфеле бутылка вина, початая вчера, и волны, и юношеские ключицы, и приморские таверны, и паруса, канаты, матроски, запах кофе, табака, шуршание гальки и крики чаек- все это может позволить себе только море. К берегу?
Воздух разрезал гул, устрашающий, гадкий, как торжественная нота у расстроенного органа.
Вне поля зрения, не оставляя следов, где то в небе, пронесся истребитель.
Я привычно поежился, вдавил голову в плечи, и зашагал по инерции, далее.



Фиолент

«Не волнуйся, это истребитель, у нас тут это постоянно»

Кажется я уже слышал это звук в Ялте, но так издали, и так аккуратно заретушированный горной чашей, что скрывает резкое небесное эхо. А сейчас, впервые- отчетливый, гулкий, безжалостный горн небесного убийцы, который разрезает небеса где то вдали, невидимый глазу, но даже того, кто за многие километры, в другой, будто, вселенной, беспощадно прибивает к земле. 
Похоже- он увидел этот непривычный испуг, и его мягкий, спокойный, голос тонко вернул меня в наше измерение, ведь мы вдвоем, на обрыве, на самом притягательном месте, куда стремишься, особенно тогда, если давно не заносили тебя к нему пути судьбы.
Фиолент сложно описать, обойдясь без банальностей, да и мы, кажется, без них и не обходимся. Когда мы вышли к обрывам, к мысу, к скалам- фраза «Как же тут красиво», и им, и мной были произнесены уже не раз, подтверждались междометиями и кивками.
Мы прибыли сюда, когда солнце уже спокойно отступало от зенита, все еще яростно опаляя лица. Еще в транспорте, сидя рядом с ним, мы уже обсуждали, какой же будет чудесный закат, и я, как на духу, выдал заготовленное:
«Думаю можно снять домик, я кое что присмотрел пока ехал, хочу остаться, чтобы не торопиться никуда, и действительно прочувствовать все». Возможно, он поймал в глазах моих скрытую хитрость, но виду не подал. Кажется даже придвинулся ближе, мы что то обсуждали далее, и я, вскользь брошенной фразой услышал «Конечно хорошо, утром к морю выйдешь, красота». Я выдохнув, подавив неуверенность, страх перед отказом выпалил: «Может быть со мной останешься? Кажется там есть дворик, соорудим что-то на ужин, посидим с вином, хорошо же будет». Я боялся смотреть на него, я боялся сомнения в голосе, но он сказал; «Давай доедем, посмотрим дом и там уже решим».
Я передал это сухо. Не было никаких доводов и уговоров, ведь я готов был на все его условия, только лишь бы быть рядом, неизвестно от чего более смел, от пузырьков голове и холодного рислинга, соленого воздуха или палящего солнца, или же от ощущений и предчувствий, от близости и случайных прикосновений, от голода намеренной тактильности.
Он ловко управился с транспортом, картой, и вот мы уже были у ворот арендованного дома - на проселочной дороге поблизости от остановки, безликий, как сотни таких же. Кажется уже тут затея моя начала казаться провальной, ведь я, хоть и выросший среди тех, кто всю жизнь сдают внаем комнаты и апартаменты, совсем не разбирался в том, как самому это правильно делать, как мне сейчас повести. Как общаться с вышедшим хамоватым хозяином- редкозубым, седым, с гигантскими бровями будто покрытый инеем мох. Как чего то не выдать в нас, делать ли грубее голос, нейтральнее сказать- да, нас двое, и мы на одну ночь, как скрыть разочарование, ведь что то, казавшееся уютным гнездышком, с приятными деталями местом- оказалось потрепанной комнатой в пристройке, с мягким, будто влажным, линолеумом, с общей кухней на несколько номеров, в коридоре. И, конечно- аляповатые акриловые картинки, руки явно хозяйки, разумеется продающиеся, о чем отдельно нам сообщили.
Я боялся смотреть на него, а он молчал, и улыбался, очевидно улавливая мои эмоции, но совершенно не возражая, ни одним движением, этому «Да, мы двое, на одну ночь».
Расплатившись, мы закрыли дверь, расслабленно сели на две кровати, и стали обсуждать- что нам конечно совсем немного нужно отдохнуть, и скорее к морю, скорее туда, куда так долго стремились.
Мы сидели друг напротив друга, я разлил остатки тёплого уже вина, кажется даже не особо о чем говорили. Он смотрел прямо на меня, будто изучал, своими темными, внимательными глазами, и словно солнечная батарея на самой высокой безоблачной равнине, в полдень, разряд за разрядом вырабатывал во мне электричество. Мне было страшно нарушить этот миг, который- я знал, что запомню очень надолго, как мы в тишине смотрели друг на друга, возможно уже тогда мне нужно было сделать свой первый шаг. Я смотрел на его пересохшие губы и играющие желваки, не мог оторваться, не мог двинуться и совсем не мог дольше терпеть, как с рукой на пламени.
«Наблюдаешь?»
«Конечно»
«И что уже успел заметить?»
«Многое, я очень наблюдательный»

Он совершенно не смущался, и продолжал испытательно смотреть на меня, я же только выдавил глупейшим шепотом, словно вокруг соглядатаи и воры, что хотят похитить у меня это мгновение:
«ты очень красивый»

«спасибо».

Как же я не умею ни описывать, не вести себя в таких ситуациях. 
И вот, мы уже идем сквозь поселок, все отмечая- как же так произошло, ведь чтобы попасть в одно из самых потрясающих мест полуострова, нужно преодолеть все, что человек намеренно натворил, чтобы изгадить свой кусочек доставшейся земли, соответственно вкусу и заработку. Какое безумное соседство хибар, скворечников с безумными окнами и изгородями, «альпийских шале» и кричаще красных «средневековых замков». Уж местный Айвенго исполнил свои рыцарские мечты детства, да и обогатил местный строительный рынок, скупив самые кричащие о бахвальстве и самодурстве компоненты.
Думаю про себя совсем уж кощунственные мысли - сдать бы земли эти иноземным захватчикам, даже не чопорным англосаксам и картавым галлам, а хотя бы латинской славянской орде хорватов, и те бы не натворили таких бед. Выложили бы каждую крышу крохотных домов красной глиняной черепицей, побелили бы аккуратно дома. Завязали лабиринты улиц в разнообразно- пейзажные ленты, расставив акценты на высокие колокольни и ратушу, деликатно, по брусчатке, выпустив двух путников к скалам, к морю.
Но вот мы и у обрывов. Разглядываем жемчужную синеву далекого Ласпи, рябь воды - совсем одинокую, без единого судна даже на горизонте, фактуры разнообразных пород у каждой горы, что обрывается резко, позволяя волнам подтачивать себя, отступать и разбиваться, дикие полевые цветы. Варварски галдящих прохожих - как непривычно, после нашего уединения. Мы открываем Игристое, обходим колючую проволоку очередного, нужного кому то на этих высотах военного объекта. Вот мы уже на Тигровом мысу, на одиноком склоне, подальше от общей смотровой площадки, куда набились люди, с той же целью что и мы- проводить солнце до самого заката, увидеть, как раскаленный шар постепенно поалеет, и медленно опустится в воду, как тотчас ветер от моря, не согреваемый больше теплыми лучами, войдет в свою силу, проберет до костей, и погонет всех прочь. И нас, предвкушающих, уже подозревающих, что во дворе нашего дома, теперь, совсем темно. И не покажется помехой нам, сохранившим закатное тепло - ни первый этаж, ни убогость обстановки. Мы знаем, что прийдя, развяжем две веревки- и плотно задернем шторы, выключим свет, и погрузимся в таинственный полумрак.
Нет, я не буду подробно рассказывать о миге «соединения»- простите, кажется более глупого слова для момента максимальной близости русская литература так и не породила, но эпитета, синонима, почему то за все это время я не подобрал.
Ведь что может быть проще - темная комната, початая очередная бутылка вина, уединенность. Мы оба сошлись на том что любим пересматривать любимые фильмы, что то так и начало играть на крошечном экране телефона, кажется я уже обнимал его, коснулся губами его уха, спрятанного за длинными волосами. Тогда и произошел тот самый долгожданный первый поцелуй, тот, которого я жаждал весь день, все произошло так естественно, без заминки, без стеснения, я только успевал выхватывать обрывки приходящих мыслей «как же он красив», «какая же нежная кожа» и прочее, и прочее.
Нет , я и не стану говорить что сказка продолжилась долго, ведь волны реальности всегда готовы к шторму, готовы разрушить трепетный ботик ускользающего счастья.
Описывать ли причину, почему, когда мы обнаженные, после прохладного душа сидели на кровати он сказал:
«Ты не обидишься, если я сейчас уеду?». Причина весь этот день? Солнце, опалившее его чувствительную кожу, а он не взял с собой никаких средств чтобы справиться с этим на утро? Ужасный дом с грязным душем, и раздвинутыми кроватями, так что неудобно заснуть и проснуться в объятиях друг друга? Что то иное, так резко им опровергаемое, и слова «все точно хорошо, просто» - и вышеперечисленное? Может мое воображение разыгралось, а надо было принять именно такие правила игры- все подобные свидания заканчиваются таким- мы одеваемся, я провожаю его к машине, говорю какие то глупые слова, кажется мы смутно, сумбурно договариваемся о завтрашней встрече, если его не поглотят планируемые домашние дела. И он уезжает в ночь, а я, с тяжелой головой и в мягкой неге остаюсь один, еще не подозревающий о том, что динамит под снежный покров уже заложен, и лавина мыслей готова ринуться со склона, чтобы задавить меня, как неудачливого путника- а кто я, если не он, вступивший на этот скользкий путь, оставшийся в одиночестве, рассеянная жертва самокопания.

Ночь не была спокойной- жажда, предрассветная бессонница, невнятное волнение- слышал ли нас кто нибудь за этими картонными стенами, никак не подходящими для логова тайных любовников, духота, незнакомые запахи- не дом, обжитый годами, а холодный перевалочный пункт, так еще и один. Какая нелепость, что совсем один.
В самый ранний час я наскоро собрал все свои вещи, и поскорее покинул ночное пристанище. На утро хозяин дома не показался мне таким угрожающим, как вчера. Я даже приметил любопытную деталь самого локального Фиолентовского патриотизма, ведь даже для того, чтобы попросту обьяснить мне краткую дорогу к побережью и монастырю, он все равно, вкратце, затронул тему того, почему тут кругом обрывы, как никак- вулкан, рассказал как пройти, чтобы напоследок увидеть, конечно, еще больше выдающихся видов, отметил все памятники поэтов, не как точки на картах и ориентиры, а будто нарочно, чтобы обязательно на них любоваться, если уж природы будет мало. Кажется, даже лишних вопросов не было, только удивление и уморительное наименование «А напарник твой что, уже уехал?». Эх, напарник. Еще рано, как же еще рано беспокоиться о том что я один?
Я опять у скал, я думаю о нем, и кажется уже знаю, что он ответит мне. Конечно, никакой встречи наутро не будет, конечно он проснется поздно, и дела, как повод, возможно раскаявшись- за безрассудство вчера, а может и просто- перевернув эту страницу. Он, конечно, прочитает мое глупое сообщение - как жаль, ну если что, я надеюсь, возможно еще встретимся в Крыму, или уже Москве, куда и я, и он совсем скоро отправимся. Ах да, конечно, я напишу какую то самую банальную фразу, о благодарности за вчерашний день, и так не получу ответа.
Я начну вспоминать подробности вчерашнего дня, как с ухмылкой он сказал:«в следующий раз домик выбираю я», как мы говорили о наших любимых местах столицы, сверяя наши карты, и рассказывая о потаенных местах с лучшей атмосферой и расположением, говорил ли он «Мы обязательно сходим, я проведу тебе тур», или же «Обязательно сходи», уже как бы отрезая в будущем себя от меня.
Да, есть в этой игре правила, по которым я всегда соглашаюсь играть, минутное помрачение, или же озарение, слабость перед красотой и той легкостью, с какой достается сладость близости, и совершенно не думаю о том, что именно в моей эмоциональной конструкции всегда наступает отрезвление и рефлексия, я не беру в расчет ни целей, ни эмоций другого человека, и ,главное, сам никогда не спрашиваю напрямую. Я не могу спросить вначале, я не могу рассказать после, ведь так страшно и больно, если ты вдруг раскроешься, напишешь, расскажешь - что это был не просто день и ночь, а стремительный метеорит, врезавшийся в безвоздушную, не защищенную атмосферой Луну, оставив после себя навечно зияющий гигантский кратер. И ведь назовут его потом обязательно как нибудь патетично, или же - именем его открывателя. Страшно даже мысли, что не подав вида- хоть немного, где то внутри, тебя конечно воспримут не серьезно, хуже - высмеют, расскажут таким же случайным попутчикам, о неудачливом безумце, бог знает что напридумывавшем и возомнившем. Разве он давал повод так думать о нем, но и я, разве знаю его так глубоко?
И главное же- знаю я, но не могу удержаться, потому что на энергии от этих больших взрывов живет во мне после, пробуждает, будит начавшее было засыпать творческое начало. Сколько было таких встреч- ураганов в жизни- каждые, кроме терзаний, поднявшейся пыли, кидали меня в вихрь новых творческий открытий и преодолений. Даже сейчас, то что я внезапно сел, сформулировал и почти закончил первую крупную форму, не менее чем за десять лет- не чудо ли вдохновения. Может это и не лунный кратер, а комета с некими начальными формами, что принесла на пустынную, извергающуюся вулканами планету жизнь.
Возможно Небесных гостей было в моей жизни уже было достаточно для опыта, я знал, что настаивать, надеяться, а главное и повторить в полной мере этот опыт невозможно- новая встреча, за редким исключением, лишь разрушит иллюзии, до невозможности опошлит этот опыт, и ты поскорее поспешишь избавиться от любых напоминаний о человеке, так жестоко тебя разочаровавшем.
Другое дело- недосказанность этой мелодии, которую- оставленную, ты сам подхватываешь, и наигрываешь, как нервический пианист, импровизируя и создавая что-то новое, но уже один. В Космосе, как не крути, мы кажется все таки одиноки, вытащившие «счастливый билет», но мечтающие, что когда то найдем ту самую планету, на которую, устав от перенаселения, гнета, и непомерной разобщенности, мы и переложим хоть часть своего бремени.
Я помедлил еще немного, наблюдая с удачного ракурса скалу с каменным крестом, всю облепленную белыми бакланами, как гирляндами. На людей, утомленных подъёмом по крутой тысячи ступенчатой лестнице, по которой бы не решился сегодня даже спуститься. По ней, обгоняя едва ползущих путников, гнал вверх, медленным бегом, толпу насквозь мокрых от пота юношей, в красных футболках с надписью «Армия» и звездой, мужчина, с какими то нездоровыми чертами лица и совсем неопрятными усиками. Отвлечься опять не вышло, в голове, снова - «война», «чудовищно» , «не уместно», «не сейчас». Я побрел по указанной заботливым хозяином тропе к автобусу, что и завез меня на монастырское шоссе.
Увидимся ли мы еще?



Спуск имени матроса

Как странно что о городе, о страхе, мне писать проще, чем о любви, кажется эти главы, наброски я завершу вразнобой раньше, чем прикоснусь к таинству чувственности, и подберу слова, и раскроюсь так, чтобы хоть на миллиметр пустить читателя дальше и глубже, в самое сердце, там где рождаются бури, выходящие на поверхность обрывками. Кажется и не плакал я на людях, трезвым- никогда, и не мог найти такого внимательного слушателя, выступая всегда таковым сам. Похоже - именно для этого я собирал так долго чужие эмоции, чтобы сформулировать их сам, проснуться от спячки и хотя бы в виде слов, путая и кружа, извилисто, но раскрыть себя, оголить и расстаться с масками и броней, приросшими и саднящими до язв, мешающими жить, выдающими меня то за беспринципного повесу, то за сложного и многогранного человека.
А что же город? Выдавив меня за свои пределы, проспект горделиво ушел вбок, оставив меня на вершине извилистого спуска. Кто же знал, что у этого, казалось бы прямого и осанистого города есть свои крутые склоны и углы, перекатывающие тебя, и не дающие остановиться, подгоняющие, неприметные, захолустные, мгновенно спрятавшие море и горизонт- иди мол, не оглядывайся. «Спуск имени Матроса» - читаю я. Пейзаж вокруг и правда непримечательный и серый, дома- возможно и старые, да какие то безжизненно тусклые, пригорки- как гипсовые, меловые, куски зелени- необязательные. Когда если не теперь, без кричащего шума вопиющей несуразности думать о любви, почему любовь так плотно срослась с названием этого города, возможно- и он тут совсем не причем, просто подошел тот час, когда так важно, своевременно, крайне необходимо подумать об этом предметно.
Когда, уверен, что в крайний раз я услышал от человека «Я тебя люблю», меня всего передернуло. Кто ты, думал я , зачем так скоро, к чему эта спешка, к чему именно такая формулировка, почему от тебя. Как раньше я не догадался, что все идет не в ту сторону, как теперь быть мне , как скорее избавиться от этого глупого , не пойми что вообразившего себе мальчишки, как вести себя, как не обидеть, как не выдать того, что все в эту секунду рухнуло
и только ли сейчас? Ведь, кажется, пока он влюблялся в меня - я все больше убеждался, что уж это точно не продлится долго. Пока он еще думал, что постигает меня, я от начала и до конца прочел его, знал, что мне, всего что есть в нем - недостаточно, а проходить этот длительный путь вместе, делиться опытом, радоваться крошечным шагам- ну уж нет, разве это про меня, разве не проходил я все это. Разве не знаю я, что самая мучительная пытка- это говорить что любишь, по негласному требованию, по безумному правилу, когда внутри- зияющая пустота, или того хуже- разгорается пламя- к совершенно иному человеку, бесстыдное, и так тщательно скрываемое.
Я никогда не поверю что это и есть- любовь, но что же тогда она? От чего я бегу, завидев на горизонте, теперь, малейший намек на серьезность и основательность и продолжительность, и от чего так отчаянно бросаюсь на фатальную безответность, холод, географическую, социальную, любую другую несовместимость? Есть ли во всем этом зловещая логика природы, банальное объяснение? Почему, даже в фантазиях, я не могу нарисовать пути - дальше двух шагов от чувственности.
Сводит ли это меня в итоге к самой примитивной животности, прикрываемой маской напускного эстетизма, поиска идеала, идола. Возможно за всем этим стоит непомерный эгоизм, где я могу до тела и внешних переживаний своих допустить другого человека, но из-за недоверия и неверия в силу его, никогда не допущу до внутреннего мира, потому и кажется мне, что все это недолговечное, мерцающее- намного ценнее, ярче, чем сотни уверений в любви и готовности что то важное- и ценное разделить со мной. 
Или же я недооценил глубину травмы предыдущего опыта, того самого разделения жизни своей с самым не подходящим для этого человеком на земле. Да и недостаточно ли других травм, критических неуверенностей в себе? Что говорит о человеке лучше, чем его постоянная привычка прокручивать в голове прошлое, и беззаботное строительство на песке фундамента будущего.
Спуск имени Матроса (которая, все же, улица, названная в его честь, но, почему то, захотелось именно так разнообразить топонимику города) не так протяжен, чтобы додумать все эти мысли, и всей жизни не хватит чтобы в одиночку расправиться с этими слоями до конца. Конечно отвлекаюсь на злую иронию и исторические восклицания- как же этот город славных традиций Флота терпит внутри себя наименования простого уголовника, который силами солдатских комитетов, в свое время, чуть эту армию- и этот флот- не погубил. Который, уничтожая сословие офицеров, срывая погоны, вводя волокиту двоевластия в строгие ряды военной субординации, и бесславно погиб в Одесских бандитских «разборках». Как много двойственности в истории города, страны и идеологий. Кажется, только вчера, осуждаемого за нерадивый передел территорий тирана прошлого - лидером настоящего, (такой себе формальный повод для войны), нынче же, на занятых территориях, снова тащат его истуканы на площади. Что за безумие творится в головах у нынешних вершителей истории- вряд ли удастся разобрать всем ученым мужам будущего. Только спуск имени матроса и это переживет. Кто о нем вспомнит, кому в жаркие дни- или во время зимней, безлюдной хандры придет в голову печатать новые вывески с иным именованием.
Город обманул меня, да и я не смотрел в карту, попросту выбросил к автовокзалу. Кассирша уставшим голосом объявила время ближайшего автобуса, через 15 минут - конечно же в Ялту. Дальше от прямых проспектов, под надежную защиту крепостных валов гор. Туда, где совершенно испортилась погода, и можно отдохнуть от палящего солнца. Конечно- буду в ней до вечера, и уже в этот день, гуляя по берегу волнующегося моря, с преданной и скучавшей эти полтора дня моей собакой, я начну формулировать слова. Писать ночами, в непривычно свободной от постояльцев, на майские праздники, комнате. Вспоминать его мягкую кожу, поцелуи, глаза и каштановые волосы, что я мягко отодвинул, прикоснувшись губами к его уху. Конечно же- проверять телефон, в надежде, что он напишет, с тайным желанием, что для драматизма истории- он мне никогда больше не напишет, и не появится в моей жизни, оставшись ярким воспоминанием. Не решиться, не сформулировать что то банальнее «как дела?»- и не отправить. Чтобы понять, почему и зачем, у не парадного входа в город, возник такой важный, неуместный, глупый, романтический вопрос - Возможна ли любовь в Севастополе?