«Люди дней минувших были, вне сомнения, мудрее нас. Что же до чувств, то нынешнее поколение наверняка 
далеко превосходит их»
«Гэндзи Моноготари», гл. «Хацунэ»
 
 
 
Когда-то, — тогда я был ещё совсем маленьким и страшно любил различные тайны, — роясь в одном ящике, вдруг обнаружил потрёпанную тетрадку. На первой её странице, пожелтевшей, но шелковистой, едва читалась карандашная запись: «Хватит валять дурака. Нужно в себе разобраться. Буду вести дневник». Это было начало дневника моего брата, старшего, но в то время подростка.
Ах, его поколенье уже стареет! Ещё страшнее — стареет теперь и наше. И как же хочется в болтовне ли, в дневнике, или на снежном пространстве компьютерного экрана нарастить ряды чёрных веселых и грустных букв, — стройных, как леса. Забыться, представить себя японцем, гейшей, — и пусть образы и смердят немножко, но в жизни всегда ведь так, и вот уже веет ветерок широких шёлковых опахал, и зубоскалы-драконы — розовые, немые — глядят на нас с бледных пространств высоких и причудливо-строгих ширм.
Читая дневник, я между тем отчётливо понял: Япония — единственная страна, где бы мне было хорошо. Когда-то, веке этак в X–XI, здесь даже законы издавали в виде сборников коротких, пронзительно-нежных стихов. Причудливые рассказы поучали, весело улыбаясь. Ужасное харакири — из благородного брюха прёт кровавая требуха — было тогда ещё не в обычае, а правили Фудзивара, которые писали грустные, трепетные стихи.
Однако предисловие затянулось и стало почти уже нестерпимым. Так ну же — к делу! Здесь будут записи правдивые, меткие, странные, — забавные, может быть. Тайные. Но жизнь так страшна, так ужасна и так чревата всем, что не может не быть и сама забавной и тайной. Уверен: из другого мира, глядя на нас, смеются часто, а иногда и заразительно, потому что и мы порой невзначай смеёмся вослед им.
Но тише, — бумажный веер раскрылся, и вот уже — первый стих…
 
 
 
Будто ветер осенний
Чуть тронул струны цитры…
Но уже взволновано сердце
Воспоминаньем любви…
Мибу Тадаминэ
 
 
 

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

 
 
 
…Синие и зелёные, и с пеной белой и кучерявой — стены. Комната с морскою бурею на стенах. Циновки блеклой соломы, красный лаковый столик. Синие, голубые, изумрудного цвета подушки, кошма в углу. Тесэ явилась сюда по приказу. Хозяин смотрит на неё, улыбаясь. Хозяин молод. Тесэ в поклоне. Стать бы подушкой, вещью. Отчего же так страшно? Обычный мужчина. И даже приятный. Хозяин, — так что ж…
— Налей мне сакэ, — говорит, усмехаясь разнежено и надменно, он.
Глотки видны сквозь взбухающее ритмично горло. Кожа упруга и золотисто смугла.
— Иди сюда!  — шорох его шелков.
— Возьми его! В руки.
 
 
 
Какой упругий!
Стройный и полированный.
Почти уже деревянный.
Лёгкая резьба синеватых вен.
 
 
 
Она рассматривает. Он улыбается снисходительно и почти уже хищно.
Он будет её когтить?
Отнюдь: он улыбается, словно старший брат… Наверное думает, что она не знала мужчин… Или для него она — только «тень приходящая», переодетый девчонкой парень?
— Налей мне ещё сакэ. — Спокойно, весело, безмятежно. Почти дружелюбно. Она наливает. Стук в ширму-дверь. Тесэ вздрагивает и чуть расплёскивает.
— Неловкая! — он смеётся, хватает её.
Его руки у неё на бедрах, скользят под шёлк.
Пальцы — уже все в ней. Он хохочет, властно тянет её к себе. Целует жёстко. Так надо.
— Господи-ин! (Из-за двери).
Летят, сочатся мгновенья её тоски.
Всюду, везде какая-то возня…
Ширма-дверь, наконец, раскрывается.
Точно вспархивает птица из-под ног, из густой травы. Внезапно. Почти смертельно жутко.
Толстая гейша-певица с неуклюжей цитрой и мясистым лбом заполняет дверной проём.
И уж осклабила рот: льстиво и равнодушно:
— Меня вызывали. Я должна петь.
— Пой из-за ширмы.
Треск двери. На месте певицы снова замерли в пене крутые волны.
Разливаются звуки цитры. Так влажно, так странно.
— Ты ближе, ближе.
Шторм двигается, ещё, ещё. Он уже в ней, пальцами глубоко. И дергает больно за это, — такое досадное! Ну зачем?
— О господин! Не надо…
Утром она очнётся. Мысль всколыхнёт её из недр сна — косматая, смутная. И Тесэ проснётся. Рядом будет её господин, — томный, прекрасный её хозяин.
 
 
 
Тончайший ледок,
Как лента непрочной пены,
Как дымка прозрачной вуали,
Легко распустится узел.
Сэй-Сенагон, «Записки у изголовья»
 
 
 
…Он мечтал, будто он корень бамбука, длинный, зеленоватый, глубоко сидящий в жирной и щедрой почве. По верху её трава высокая и ярко-зелёная, и что самое главное — побеги бамбука, стройные, коленчатые, их целая роща, сквозная, светлая, дымчато-зеленоватая, особенно если туман или пасмурно.
Он знал, что проживёт корнем этак лет шестьдесят, потом скукожится, почернеет, и сок из него уйдёт уж прочь. Он станет как бы весь деревянный и неживой, и вслед за тем все стволы его рощи начнут потихоньку желтеть и чахнуть, утратят гибкость и станут падать при малейшем дуновении ветра. Они будут точно большая высохшая солома. И тогда их распилят, разрубят крестьяне на множество коротких и длинных палок, и частью, может, в печи сожгут, а частью пустят на кровли хижин, навесов. И немного — на занавеси. Их распишут, продадут за границу, — в Россию, быть может. Туда, откуда матросы. Там они создадут свой слепой уют.
А пока пусть в его ветвях щебечут птицы с длинными лазоревыми хвостами, пускай солнце рассыпает свои лучи по траве причудливо, как роскошное золоченье. Пускай также змеи — ужи и тоненькие гадюки — проводят в почве свои ходы, подползают к нему, добродушному, ещё не старому корню, и скользят по нему своими то быстрыми, то задумчивыми ласковыми телами.
Здесь, под шатром длинных и светлых веток всегда празднично, и даже когда выпадет снег и ветки под ним прогнутся, — всё равно здесь будет празднично, ласково и светло.
 
 
 
Стоит зима, а с облачного неба
На землю падают прекрасные цветы…
Не наступила ль снова
Весна, идущая на смену холодам?
Киевара Мукаябу
 
 
 
Отчего-то ему вспомнились стихи какой-то дамы о бамбуковой занавеске. Дама ждёт любовника молодого, он всё не идёт, но вот дрогнула занавеска из бамбука, — а это лишь ветер…
…Тесэ вздохнула глубоко, из сердца, и открыла глаза.
Она увидела рассеянный свет солнца, проникший сквозь тонкий бамбук занавески в тесную синюю комнату со штормом на всех стенах. В углу стоял красный лаковый столик с двумя белыми сосудами. А возле неё, Тесэ, лежал, разметавшись, нагой хозяин. Он лежал на спине, рот его приоткрылся, и из него текло тихое, густое урчание. Странно: прическа у хозяина вовсе не растрепалась, а вот у неё волосы рассыпались на лицо. Стройные, тонкие кисти рук, сильный торс, решительное лицо изящно-продолговатое, — кажется, перед Тесэ был не презренный властелин, а благородный учитель или самурай. Ах, ни один самурай ещё не брал её в этом доме, — там, в нижней его части — а только американцы и русские моряки, и грубо над ней смеялись, над этим самым, что спереди так некстати.
И наверное, хозяин, увы, такой же… Это только сейчас, пока…
Она скользнула по его телу почти равнодушным взглядом.
Нет, он красивый, стройный, не толстый и не большой.
Приятный, — совсем не больно.
И так умело, и так везде…
Тесэ подумала, что мужчина обычно походит на свой жезл любви, — лицо, фигура, оттенок его усмешки.
Интересно, а как же я?
…Тесэ вздрогнула, подняла глаза. Хозяин смотрел на неё сквозь приспущенные ресницы. Глаза его, карие и живые, смеялись. Густые брови…
— Ну и как, он тебе нравится?
— О господин!..
— Тебе завидно?
Тесэ подползает, склоняется, целует. Её волосы затопляют колени её господина.
— Ты так на него смотрела! Жадно… Ну же, старайся, — ну!..
Он ещё смеётся… Её волосы щекочут лоб; глаза, и она вдруг стонет. Рука властелина касается её уха, теребит и дёргает ненароком.
 
 
 
Я сравнивала так часто
С благоуханьем твоих одежд
Запах сливовой ветки,
Что научилась предсказывать
Время её цветенья.
Идзуми Сикибу
 
 
 
…Их потревожила нерасторопная служанка: она пришла спросить его указаний.
Ей не открыли.
 
 
 
Через три дня хозяин уехал по делам. Теперь к Тесэ обращались на «вы» и слуги, и девушки, — с тайной насмешкой, конечно:
— Вас просит пожаловать к себе принц Субинага.
И Тесэ, вздохнув, встаёт с кошмы в комнатке со штормом на всех стенах, идёт в соседнее помещение.
Принц Субинага, седой и статный, подносит ей маленький сувенир: безобразный, весь в шишках и наростах, колючий кустик.
Тесэ склоняется в знак немого восхищения безупречнейшим вкусом его высочества, а также своей покорности, своей преданности, своей — если прикажут — страсти.
Принц немолод, нежен. Он утопает в шелках — они струятся между ног упруго, прохладно, влажно. Как строен его побег, как прихотливо играют тонкие пальцы!..
 
 
 
Туман кругом,
И белый снег идёт…
А в саду у дома
Средь снега выпавшего —
Соловей поёт.
Отомо Якамоти
 
 
 
Отставной офицер Флота Его Величества, Кавалер Ордена Сhrysanthemum принц Ико Субинага приезжает в высоком экипаже почти каждую неделю. Он прячет бледное, продолговатое своё лицо с большим породистым носом и тоненькими усами за чёрный веер. И, не отнимая веера от лица, широко и ловко шагая через лужи в этом грязном квартале, быстро следует к задней двери дома, где теперь обитает Тесэ. Дверь открывает пред ним фигура в розовом кимоно. Низко кланяется, подает принцу соломенные тапки. Он, спеша, разувается, обувает тапки, — слишком широкие, — и, неловко ступая в них, шаркает за розовою фигурой среди мрака и звуков мужского и женского смеха, тоненьких вскриков, ропота струн задушевных лютней. Он возбужден приятно, но виду не показывает, осторожен: дом терпимости ведь прост, он много ниже ранга его.
По сквозной и узкой, крашеной красным лестнице он поднимается на второй этаж. Здесь темно. Фигура в розовом, еле видимая, склоняется в самом низком своём поклоне. Лишь ширма-дверь светлеет смутно, точно луна, — за нею, сквозь шёлк, проступают очертания фонаря и грустная тень Тесэ.
Три быстрых удара о раму двери. С шумом ширма-дверь отлетает прочь.
— Ты меня не ждала теперь?
— Ах, ваше высочество! Я всегда вас жду…
Тесэ не лжёт: в нижний, общий зал её уже не пускают.
— Дитя моё! — и шелест длинных, в алых цветочках, веток падает Тесэ на руки.
Цветы и листья, и стебли — в росе ещё.
— О господин!..
Но после уже утех, — печально, вдруг:
— Ты не любишь меня, Тесэ!
 
 
 
Покинутый приют — весь в зарослях плюща.
Тоскливо здесь. Хозяин все забросил.
Нет никого… И только каждый год
Печальная сюда приходит осень…
Энкэй-хоси
 
 
 
 «…Я проснулась одна: принц уехал вечером на какой-то приём. Приём! Как странна, наверно, эта жизнь у них там, на приёмах. Дамы в изысканных кимоно, мужчины в мундирах. Там подают шампанское, овощи и икру, однако же ни за что я не променяла бы этот скромный публичный дом в пригороде Киото на особняк какой-нибудь знатный. Не потому, что не хочется жить красиво, богато, — о нет! Но там не будет моего мужчины.
Я не выхожу уже пятый день…»
Только теперь Тесэ понимает, чего не хватает ей в комнате со штормом на всех стенах: ей не хватает простого, дневного света. Все эти дни бамбуковые занавески постоянно опущены и лежат нижними своими концами на полу плотно-плотно. Полиция не велит открывать окна в публичном доме. Но сейчас ведь день, и нет никого в комнате, кроме Тесэ. И не в силах больше терпеть сумрак, Тесэ дёргает за шнурок. Шторы с шелестом летят вверх, как птицы.
 «…Ширмы и шторы — как птицы, всегда, всегда! — думает она в который уж раз. — Я же хочу быть рыбой и поплыть туда, в Осаку, где сейчас мой господин, мой хозяин. Я буду плыть в чистой проточной воде, и меня поймают в тонкие сети. И принесут к нему, выдержав в пряностях, разрезав на продолговатые ломтики и положив в чашу рядом с аккуратной горкой белейшего риса. И он вдруг узнает меня и засмеётся. Он ущипнёт меня палочками, поднесёт к губам и тихо проглотит, и я в желудке его превращусь снова в его Тесэ! И буду его щекотать изнутри за измену. А он (конечно, за это время он переспал не с одним, не с одной уже!) будет сердиться на ту, другую, и прогонит её, громко икая и ругаясь так грубо, как только он это умеет делать. Но как же я выскользну из него? Или мне век придётся в нём жить и самой стать его господином? Вот забавно-то, вот смешно!..»
Тесэ представила себя хозяином этого заведенья, а его — своею Тесэ робкой.
 «…Ах, хозяин не хочет, чтобы я надевала пояс с нефритовым жезлом. Зато это любит принц Субинага, и мы с ним в такие минуты ведём себя как две гейши из красной комнаты на первом этаже, — развлекаем друг друга так странно и так мне пока ещё непривычно! Но разве его высочество настоящий мужчина? О нет!»
А слово «любовь» так мало, так ничтожно: оно само теряется и в голове, и в сердце. Тесэ убедилась в этом, выглянув из окна. Пред нею расстилалось неровное, ребристое полотно красноватых и розовых черепичных крыш, кое-где серели они и под старой соломой, похожие на снопы и поляны выкошенной травы. Но самое необычное, что было в этом лесу, — это огромный и стройный гриб серо-бурого цвета, что вырос за ночь над старым рынком. На фоне голубого, как шёлк траурной накидки, неба он казался заботливо вылепленным природой и каким-то даже щеголеватым, — такими рисуют грибы в детских тоненьких книжках. Гриб устремлялся вверх, шляпа его клубилась, разрасталась и ширилась на глазах, бросая уж тень на длинный дворец губернатора и на тяжёлый, гранитный банк под стеклянным высоким куполом в центре города.
— Ах! — только и могла сказать Тесэ и тотчас спустила штору.
«Если по пути он заедет и в Нагасаки…» — подумалось вдруг, и она вдруг вспомнила, что видела всё это во сне.
 
 
 
О вишни лепестки,
Рассыпьтесь по земле,
Преградой будьте на его пути!
Аноним
 
 
 
…Русские моряки пришли в публичный дом гурьбой, смеясь и молодецки посвистывая, но у самых дверей, а после и на пороге его как-то сомлели, стушевались; с лицами строгими, почти отрешёнными подталкивая плечами друг друга.
Моряки показались японкам великанами и пахли как-то странно, — не духами и не травами, а своей суконной чёрной одеждой, крепким табаком, хлебом и чем-то ещё, — японки не знали, чем. А это был тот привычный казённый запах, что идёт всегда от вещей русского казённого человека, — запах неволи и бестолковой, однако яростной беготни, вековой  запах бесплодных, но отважных, ярких усилий жить.
Матросы смущались: девчонки и мальчики здесь все приличные, в кимоно; наверчено на них шёлку этого километры. Как куклы, — однако же хороши! Моряки расхватали, не очень вглядываясь, девиц, похожих одна на другую и впрямь, как куклы, и разбрелись по закуточкам, по тихим маленьким комнаткам с луной и соснами на стенах. К Тесэ зашла Одзако с рыженьким морячком. Тот смущался, молчал, тихо улыбался. Эти манеры понравились Тесэ и Одзако, как-то по-доброму тронули их сердца. Они нежно раздели его. Выпив сакэ, морячок немного повеселел. По его несмелому знаку они тоже разделись, но гребней из причесок не вынули, ведь эти башенки из волос потом ещё полдня вновь воздвигать придётся… При виде Тесэ морячок как бы вдруг опять растерялся, что-то по-русски залопотал, в зеленоватых глазках слеза блеснула. Тесэ и Одзако, смеясь, положили его на татами, аккуратно обтёрли душистыми травами. От нежных прикосновений морячок млел тихонько.
Потом он уснул, Одзако тоже ушла, а в комнатку со штормом на всех стенах влез какой-то белобрысый, почти квадратный верзила. Он был тоже русский моряк, и что-то говорил рыженькому громко, отрывисто, резко; сам себе вдруг смеялся, хлопал себя по ляжкам и спрашивал, как по-японски это, то…
Потом у Тесэ болело всё, а ночью ей снился буран в горах. Но утром опять сияло сквозь шторку сентябрьское белое солнце, прогудел самолёт над крышей, и хозяин, — он наконец вернулся!..
Не помня себя от счастья, Тесэ бросилась в нижний зал. Девушки в долгом поклоне застыли пред Ним, точно разбросанные цветы. Но как же сиял тёмный потолок от бликов света на полу вишневого цвета! Как хорош, молод и строен был Он, в белом простом кимоно, с тугим узлом чёрных блестящих волос на самой макушке!..
 
 
 
Приди же скорей
В мой приют одинокий!
Сливы в полном цвету…
Сайге
 
 
 
…Только после обеда хозяин явился к Тесэ. Был утомлён дорогою и обедом, но доволен и весел. Разделся, — Тесэ подумала: для неё. Смеялся и ласково обошёлся с ней. И Тесэ тоже смеялась и делала теперь, что хотела.
— Вчера здесь были русские моряки? — спрашивал хозяин. Странно: он даже не задремал!
— О да, все девушки так удивлялись… Они странные и смешные, эти русские моряки.
— Сколько было вчера у тебя гостей?
— Вы никогда раньше не спрашивали об этом…
— А теперь спрашиваю. Так сколько же было их?
— Двое.
— Всего-то?
— Мне не понравился ни один.
— Я верю, верю, дурочка.
Тесэ нахмурилась: хозяин глянул как-то хитро, исподлобья:
— Мне с тобой тоже неплохо… Нет, мне с тобой очень хорошо, Тесэ!
— Можно я прочту стихотворение для вас, мой господин?
— Прочти.
Тесэ начинает читать, но на второй строке уж смеётся и прячет лицо у него под мышкой.
— Это твои стихи?
— Да, господин.
— Смотри, ты у меня образованная какая, ещё гейшей станешь! А кстати, ты хотела б уйти в какой-нибудь дом получше?
— Мне и здесь хорошо — с вами, мой господин!
— Не забывай, что я женат.
— Вы любите вашу жену?
— А что это ты так смотришь? Конечно!
Было что-то не то в его голосе, но Тесэ подумала, что ей это показалось.
— Кстати, к тебе ездит какой-то тип, какой-то богатый барин.
— Он старик уже, господин.
— А! Понимаю! Теперь понимаю!
— Не надо, о господин!
— Нет, надо! И позови ту девчушку, что я привез из Нагасаки. Она ведь и впрямь девчонка…
— Нагасаки! Вы заезжали и в Нагасаки?!
— Да, а что?
— Ах, мне приснилось это…
— Странная ты, Тесэ!.. Ну и что же с того, что я заезжал туда?..
«Зачем он туда заезжал, зачем?» — не смела ответить себе она.
 
 
 
Луна так ярко светит!
Столкнулся вдруг со мной
Слепец — я засмеялся…
Бусон
 
 
 
Тесэ пристально смотрит на незнакомку из Нагасаки. Ей лет пятнадцать. Как она похожа на мальчика!.. Причёска притворно скромная, волос негустой, непослушный, простой пучок с изумрудного цвета гребнем. И грудь плоская, нет совсем. И это алое, как вскрик, кимоно — скрывает формы. Прячет глаза и дышит едва ведь слышно!..
— Дай руку! — говорит Тесэ.
Та из широкого скользкого алого рукава, подаёт несмело.
Тесэ берёт, глядит. Потом вдруг ногти, — они сами впиваются. Тихий вскрик.
Тесэ подносит руку к глазам. Точно на золотистый от солнца снег брошено несколько красных, растрёпанных хризантем…
Тесэ глядит близко-близко, как незрячая старуха. Нюхает, может быть?..
«Сейчас она всё поймёт… О, нет, только не это!..» — думает Наоми.
— Идём к нему, — говорит Тесэ.
Тихо, спокойно так говорит… Хозяйка.
Наоми поднимается первой. Тесэ смотрит на белые её носочки: как мелко, медленно и покорно ступают они по лакированным ступеням! Не поскользнутся!..
Она не знает, что за ней следят. За каждым её движеньем.
 
 
 
Через два дня хозяин спросит:
— Тесэ, мне сказали, ты спала с Наоми?
Тесэ заплачет.
После этого хозяин целых три ночи проведёт с одной Наоми.
За это время Тесэ берут три морских пехотинца, два торговца из Нагоэ, один белёсый немецкий матрос и, конечно, опять приезжает его высочество принц Субинага.
Когда он, наконец, позвал Тесэ, Наоми, привезённая из Нагасаки, сидела в алом просторном кимоно в уголке, похожая на неподвижный язык пламени в полутьме.
Господин улыбается, хмельно кивает:
— Кто был у тебя без меня, Тесэ? Матросы?
Тесэ вдруг закрывает лицо руками и просит пощады.
Наоми неподвижна. Улыбка сдержанна, и эта нестерпимая тяжесть шелков.
— У меня был океан, о господин мой! — и Тесэ благодарно открывает лицо.
Господин смеётся и таинственно смотрит на тихо ухмыляющуюся Наоми.
 
 
 
Холодом веет ветер,
Редеет деревьев листва,
И от ночи к ночи
Ширится, заливая сад,
Солнце осенней луны…
Сикиси Найсино
 
 
 
…Дом просыпается поздно, когда солнце уже вовсю горит над бурыми горбами соседних крыш. Сквозь стены проникает гомон недальнего рынка, вскрики играющих детей, гортанный, переливчатый зов продавца воды. Девушки ещё спят, утомлённые бессонной и бурной ночью, и только на кухне слышны звяк посуды да кряхтение старухи Бойто. Тяжко шаркает она по полу распухшими ногами, что-то бурчит и гремит огнивом.
Наоми просыпается быстро.
Уже вторую неделю Наоми здесь. Впору забыть, какое сейчас время года и что некоторое время тому назад от неё тщательно скрывали, что Тесэ — мальчик. Хозяин не любил, чтобы эта тема была предметом обсуждений.
Мальчика звали Тейдзу.
Наоми вдруг понимает, что сейчас ничего не надо, а лишь приятно смотреть на него, спящего, — растрёпанного, голого.
Наоми подкрадывается к нему, тихо берёт в пальцы его черные космы.
Он просыпается, но не шевелится. Наоми переплетает все волосы в общую косицу. И вдруг испуганно моргает: Тесэ смотрит пристально, неподвижно, как змея.
Они даже не спали! Оба…
Хозяин сразу же открывает глаза:
— Я вас помирил? Ведь мы все здесь одна семья.
— У вас есть своя семья, господин! — говорит Тесэ. Руки её остаются неподвижными, хотя она чуть мотает головой, морщится от боли и похожа теперь на старушку.
Наоми, наигранно смеясь, тихонько шлёпает Тесэ по руке.
— Оставь! — Тесэ вдруг нервно дёргает головой. Наоми невольно вскрикивает: Тесэ с длинной прядью своих волос в руке. Она смотрит, выпучивши глаза, как кошка, готовая зашипеть и прыгнуть. Наоми громко стонет, схватившись руками за голову.
Хозяин наблюдает внимательно. Он не смеётся.
— Наоми, надень пояс с лингамом, живо!
Тесэ молчит, недвижна. Наоми в замешательстве.
— А ну быстро лингам, Наоми!
Сам хватает широкий пояс, захлёстывает его на Наоми, тащит её к Тесэ.
— Нет! — вскрикивает Тесэ. И вдруг падает на кошму ничком.
Тогда он заставляет Наоми встать на колени и сам вводит чёрный лингам в Тесэ.
Она бьётся, кричит под ударами песта. Однако хозяин крепко держит её за бедра и заставляет Наоми ударять ритмично.
Пест деревянный.
Тесэ, вдруг вся изогнувшись, обвивает руками голову господина и впивается поцелуем в эти холёные, двуличные эти губы…
 
 
 
…Потом была прогулка за город, которую хозяин затеял для Тесэ одной. Была ранняя осень, солнце сияло белое, яркое в синем, но холодном небе. Ветерок был теплый, и зелень горела ярко, ещё по-летнему свежая.
 
 
 

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

 
 
 
Мы шли вдоль опушки леса. Я молчал. Отчего-то мне не хотелось любви с Тесэ, хотя она, наверно, сейчас только о том и думала. 
— Взгляните, — вдруг сказала она. — Небо синеет так холодно, точно тени на залитом солнцем снегу.
— Что ты хочешь этим сказать, Тесэ?
— Я думаю, будете ли вы меня любить так же через три месяца, когда выпадет снег…
— А ты уверена, что я тебя люблю?
— Сейчас?
Она тронула меня там, через кимоно:
— Разве это любовь?
Я смеюсь. Тесэ идёт молча, время от времени поглядывая на меня исподлобья. Она улыбается вроде бы и несмело, но улыбка не сходит с моих губ. Волосы у нее заколоты очень низко. И тень от них падает на мой лоб. Лукавое выражение! Это меня немного раздражает.
— Что тебе снилось сегодня, Тесэ?..
— Так… Какой-то тёмный чулан, очень сырой, холодный. Там были жестяные бачки и тощая серая кошка. И такая тоскливая! Отчего-то я была мужчиной…
— Мужчиной?..
— Да. Во сне всегда знаешь больше, чем видишь.
— Представляю тебя со щетиной!
Мы смеёмся.
Полянка.
 
 
 
Солнце становится жёлтым.
На земле тени сомкнулись, и заметно похолодало.
Мы возвращаемся.
— Так почему ты считаешь, будто я тебя люблю?  — лукаво спрашивает он.
Я опять чуть взяла его там.
— Зачем? — говорит он. — Нас могут увидеть…
— Я хочу иметь это всегда, всегда…
Он вдруг начинает тихо смеяться.
И я, поддаваясь его коварству, смеюсь тоже, и мы душим наш хохот своими широкими рукавами…
 
 
 
Не к добру снился Тесэ опять этот двор и холодный серый закут. Она и проснулась с тяжёлым чувством. Ныло плечо. Хозяин смотрел на неё пристально, и странные огоньки остановились в его прищуренных узких глазах.
— Почему вы так смотрите на меня?
— Потому что я твой хозяин.
Она улыбнулась, но тотчас остановилась.
— Что тебе снилось?
— Мне? Красные крыши и красивое небо, жемчужного цвета.
— Ты лжёшь.
— ?
— Да, ты лжёшь. Почитай мне стихи! 
Тесэ морщит лоб. Смеётся:
— Не помню. Забыла все!..
— Ты читала стихи ему!
— Кому?..
— Этому господину, этому старику.
— Ах, принцу! Его высочеству, — да, читала. Он всегда просил после. Но тогда я помнила много стихов.
— Ты постарела.
— Наверно…
— Тебя даже матросы не берут.
— Вы не пускаете меня в нижний зал…
— Так пойди!
Он схватил Тесэ за руку и, голую, швырнул с циновки на пол.
Тесэ вскрикнула и голову не поднимала долго, долго, вся скрытая в волосах.
Он понял, что она смеётся.
Да, она смеялась всё громче, она не могла скрыть смеха.
Тогда он схватил её за волосы, потянул их вверх, чтобы от боли она подняла голову и немедленно прекратила смеяться так мелко, так звонко, и показала своё лицо.
Лицо было бесстрастно, несмотря на боль.
— Мой господин! — сказала Тесэ. — Я вовсе не хочу, чтобы это было у нас каждый день. Мне довольно, чтобы вы были.
— Был?!
— Да, просто, пусть даже и не со мной.
— Хорошо, я уйду к этому, — к этой Наоми.
— Он никогда не будет мужчиной! Даже таким, как я!..
 
 
 
Осенними полями я бродил,
Стал влажен от росы
Шелк белых рукавов,
И ныне рукава промокшие мои
Благоухают запахом цветов!
Отикоти Мицунэ
 
 
 
Итак, всё шло своим чередом. Во второй половине дня мы укрылись в дальнем покое, о котором я даже ещё не знала. Там оказалось совсем темно, это был почти что чулан, но с лакированными полами и с татами, на которых лежали подушки. Когда дверь закрылась, мы очутились в кромешной тьме.
Потом я увидела белый светящийся кружок на стене.
— Это луна наших тайн, — смеясь, сказала я ему. Он зажал мне рот. Я куснула пальцы. Мне стало смешно — ужасно. Мы поборолись за белый кружок. Победила я, но сразу почти уступила ему место. Смотрела пристально. Потом засмеялась в рукав.
Этот Наоми, и эти лингамы на белых шелковых поясах… Как нежен был с этим Наоми принц, — там, почти что наедине, за стенкой!
Я точно услышала, как кровь шумит в висках у хозяина.
И вдруг он больно, цепко схватил меня, дыхнул в лицо:
— В следующий раз ты положишь туда себе китайский колокольчик! А сейчас только посмей вскрикнуть, дрянь ты, дрянь!..
 
 
 
Ливень грозовой!
Замертво упавший,
Оживает конь.
Кито
 
 
 
— Мне опять снился серый и грязный двор.
— Мало ли что приснится!
— О хозяин, вы не понимаете, это всегда к событью!
— К какому же?
Глаза смеются. Но хозяин не в силе ещё.
Бледный, вытертый платком тонкий росточек.
Она тянется к чёрно-лаковому ларцу в углу комнаты.
— Вот этот белый, из слоновой кости. Мне хочется попробовать это с вами!
— Со мной?! И как же, куда, — скажи! — он смотрит пристально, прямо в глаза.
— Ах, не пугайтесь: чтоб вы меня!
— Ты слишком много себе позволяешь! — он смотрит уже гневно. Это — не для тебя.
— Для этого, — для Наоми?..
— Не твоё дело! — сердится уже по-настоящему.
Топает ногой:
«Это — не для меня».
 
 
 
Через два дня.
— Вы бледны? Вы кашляете?
— Да, Тесэ, простыл немного.
Я принесла ему настой трав в зеленоватой фаянсовой чаше. Вдыхая его, он стал свежее, разрумянился. На лбу, прорезанном тонкой морщинкой, и на щеках блеснул пот. И нос — его прямой тонкий нос — блеснул тоже, особенно кончик. И мне захотелось уколоть этот кончик тонкой иголкой…
Его пот, — я так люблю этот запах! Истинно мужской, крепкий дух.
Крестьяне и моряки пахнут так. Принц пахнет куда тоньше, его запаха и не слышно, — только солоноватая, продушенная свежесть. А здесь — я чувствую, как дышит его нутро, такое крепкое, гибкое и для японца простое. Нутро жизни.
— Почему ты смеёшься? Ты дала мне выпить яд?
— Выпейте до конца! Прошу вас…
Он покорно пьёт, я посматриваю на него, улыбаясь все ласковей и лукавей.
— Ты хочешь? — спрашивает он. 
— Зачем вы спрашиваете?
Хозяин нервно усмехнулся:
— Даже с этой белой игрушкой?
Я отчего-то серьёзна:
— Я думаю о другом.
Он внимательно изучает выражение моего лица.
— О другом? О кожаном?! О настоящем?..
Но я продолжаю оставаться серьёзной.
Да, теперь больше всего я люблю его запах. Это как запах земли, как запах жизни! Он весь тянется в своем кимоно, тянется через меня к ларчику. Кимоно спадает, — из груды чёрно-пунцового шёлка выступает его такое вдруг яркое, светлое тело. Отчего-то мне кажется, — точно из закатной воды вдруг всплывает. Волны согреты солнцем, но глубь их черна, холодна.
— Ты колдун?
Я пугаюсь, вздрагиваю. Зачем он так?!
Он хохочет, сползает всё ниже, ниже.
Всхлипнув, я смотрю на него сверху вниз. В моих глазах стойкая, тихая, вечная вера, что он не возьмёт. Не надо…
 
 
 
Где боги живут?
Где обитают Будды?
Ищите их
Только в глубинах сердца
Любого из смертных людей.
Минамото Санэтомо
 
 
 
…Господин Сумидзу умер в день, когда выпал первый снег. Он падал с утра, и поэтому весь день в комнате горел жёлтый свет. Он казался странно далёким, совсем непонятным, — Сумидзу не сразу догадывался, что это лампа горит, когда выплывал на минуту-другую из навалившейся темноты.
— Отчего так темно? — спросил он Тесэ.
— Оттого, что падает снег, о мой господин, Сумидзу! — сказала она сквозь слёзы, впервые назвав его имя.
Сумидзу пожал её руку, совершенно холодную.
Он хотел крепко сжать её, но выронил. Тесэ поняла, что произошло, поняла тотчас. И сразу догадалась, что надо делать. Наступил уже вечер, снизу слышался смех мужчин и звуки музыки, что летели с чёрных блескучих пластинок, недавно купленных вместе со странным прибором, у которого была ещё такая неуклюжая красновато-золотистая, точно солнце, труба. Там, внизу учились танцевать новый танец, который назывался shimmy. Звуки вздрагивали, неслись вприпрыжку. И нужно было спешить: в любую минуту могли заглянуть в комнату, чтобы справиться о здоровье Сумидзу.
…Тесэ почти не ощутила боли. Так: четыре тонких пореза на лодыжках, потом на запястьях. Она обняла его, своего хозяина, своего господина.
Сумидзу лежал, объятый ею и уже совершенно холодный, а тёплая жизнь Тесэ текла ручейками вокруг и постепенно застывала… Но пока Тесэ была жива, ей вдруг показалось, что она отделилась от комнаты и этого ледяного — его ли, своего ли? — тела и что она не коченеет, а просто становится бесплотной и легкою, точно шёлк. И ещё она подумала, что там, между ними, не будет больше Наоми. Не будет женщин, мужчин.
Наутро вошедшим открылось зрелище ужасное, и долго ещё вспоминали в квартале веселых домов Сумидзу и этой странной, чуднОй Тесэ…