Мурзали

Сколько помнил себя Мурзали, по нему ползали пальцы мужчин. Они щекотали, тормошили, щипали его — то ласково, то пребольно. Эти вечные касания стали как бы второй его кожей.
 
Мурзали научился сладко жмуриться, ойкать и улыбаться в ответ им, и всякий раз слышал одно:
 
— У-у, зеленоглазый! Котеночек…
 
Иногда темный палец лез ему в рот. Мурзали его послушно обсасывал, пуская в дело язык и даже немножко зубы. Палец, а то нередко и два, и три проникали в него и сзади. Мурзали приучился терпеть и это, и даже получал похожее на спазм удовольствие; тут он непритворно морщился и сжимался всем телом тесней.
 
Мурзали знал: он —  у с л а д а,   к тому же весна его вся впереди, и она будет, возможно, долгой. А вдруг он окажется во дворце эмира? Ведь, говорят, эмир любит таких, как он. Да и как же таких, как он, не любить: кожа светлая, нежная, вся в еле заметном бархатистом пушке (чисто персик!); губы алые и сильные, очень умелые; тело гладкое, приятно упитанное; а такой полной подвижной попе любая гурия позавидует!
 
Нет, Мурзали крепко в жизни свезло, хотя сначала он боялся очень. Тогда его, голого, в одной тюбетейке, поставили на ковер перед стариком с почти белою бородой, в богатом прохладном доме. Узоры ковров со стен словно щурились на Мурзали, тоже, как и старик, оценивая. А продавец — кто был, однако же, продавец?.. — шептал на ухо старику, поцокивал языком, вкрадчиво суетился; и смиренно спущенный край чалмы так и летал белой птицей по плечу в ярко-полосатом халате.
 
— У-у, зеленоглазый! Котеночек… — проскрипел старик, первый раз в жизни Мурзали. Мурзали, невзирая на цену, старику очень понравился.
 
Он остался в доме почтенного этого человека, Рахим-бая. И хотя самая глупая младшая жена хозяина Фируза немилосердно исщипала «котеночка», ложе Рахим-бая стало теперь и ложем для Мурзали. А Фирузу Рахим-бай пять раз пребольно наказал по нежному телу плеткой. После велел ей вместе с Мурзали в два языка ублажать его.
 
Вот было весело!
 
— Дура! — сказала про Фирузу Фатима-ханум, толстая старшая жена, уже совершенно старуха. — Обижаешь его зачем?
 
Она допустила Мурзали к себе под густо-алый богатый чапан. Там, в глубинах ее скользко-прохладных тканей он вылизывал ее женское, словно дверь дома, в который назад просился.
 
— Умелец! Ишь!.. — строго вздохнула госпожа и велела дать Мурзали блюдце пресладких фиников.
 
Так Мурзали понял, что люди в целом добрее, чем кажутся.
 
Когда Рахим-бай помер, старший сын его Ахмат-бек явился вступать в права наследства. Они оба сразу друг другу понравились: статный чернобородый офицер полиции с ярко сверкавшей саблей у пояса и Мурзали, которому, точно жениху, заботливая еще одна жена Айша, сунула за ухо бутон желтого раннего тюльпана.
 
На вид, впрочем, Ахмат-бек был человек угрюмый и неразговорчивый. Только вот и изрек:
 
— Будто кот! Глаз зеленый…
 
Во время утех Ахмат-бек до наложника не снисходил, даже и не смотрел в его сторону. Только вздыхал порой и пальцами, как костяшками, ловко прищелкивал. Мурзали казалось, он не с человеком, а со скалой дело имеет — на нее, весь зажмурившись, усердно карабкается.
 
Ахмат-бек был неприступен на вид, но говорили, что большего взяточника во всей Бухаре не сыскать. Так Мурзали усвоил, что внешний вид бывает обманчивым даже в самый «такой» момент.
 
Через полгода Ахмат-беку подарили очень красивую девочку, а Мурзали он отдал своему другу Карим-беку, человеку веселому, хитрому и любителю вот именно только мальчиков.
 
И Карим-бек был офицером полиции. У него также имелась сабля у пояса, правда, не такая блестящая. Он тоже был страшный взяточник и хапуга, но «давал жить другим», — говорили о нем с любовью и уважением взяткодатели Бухары.
 
Мурзали привязался к нему, как собачонка. Он впервые встретил ласку и небрежную душевную теплоту от мужчины, — существа, так же устроенного, как Мурзали, но безмерно богатого и могущественного, способного почти любого бросить в вонючий зиндан.
 
Было и еще одно важное обстоятельство. Карим-бек завел целый такой гаремчик из парнишек, схожих судьбой с Мурзали. Но если вы думаете, что это была теплая гоп-компания единомышленников, то вот же и нет. Карим-бек от души развлекался интригами своих «щеночков», то дурацкими, то на диво изощренными. И Мурзали, наконец, понял, что своих следует опасаться больше, чем чужих, и что богатый с коврами дом, в котором ты сыто живешь, вовсе не непременно же и твоя крепость.
 
Короче, дважды его даже выпороли за чужое хитроглупое паскудство.
 
Все же Карим-бек был сердечный по-своему человек. Мурзали и всех прочих «щеночков» он немилосердно щекотал. Те льстиво повизгивали. Карим-бек юно хихикал им в такт и кормил с руки всякими дивными сладостями, которые лениво вязли в зубах.
 
Натешившись сам, Карим-бек приказывал «щеночкам» поиграть друг с другом. Парнишки играли лукаво и весело, пока Карим-бек блаженно не засыпал. После этого «щеночки» начинали шипеть друг на дружку, как змеи, плеваться, как верблюдики, и щипаться, как незабвенная Фируза.
 
Так Мурзали понял, что всё в жизни оставляет свой след.
 
Наступил сладостный месяц сбора урожая. В такое время базар обычно ломился от гор дынь, персиков, айвы и хурмы. Но не в этот год! (Что убедило Мурзали: ничего вечного не бывает). Зато день и ночь слышался грохот пушек. Выскочив как-то утром за ворота опорожнить урыльник, Мурзали увидел, что вся улица заполнена вереницей груженых телег. На одной из них, на горе подушек и тюфяков, сидел молодой еще господин с круглым жирным лицом бородатой капризной женщины — и, как женщина, человек в богатом синем халате, затканном золотыми звездами, плакал навзрыд. Черная идеально круглая его борода тряслась от рыданий, сквозь которые прорывалось несвязное: «Велик аллах! Судьба, судьба…»
 
За спиной Мурзали возник хозяин в чужом оборванном халате, без сабли и прошептал горестно:
 
— Эмир!..
 
Караван бесконечно громыхал мимо. Вместе с ним из жизни Мурзали уходила прежняя жизнь. Но Мурзали не сразу это почувствовал.
 
Обезглавленный город не стал долго мучиться и сдался кызыл-большаки. Они вошли в Бухару, пестро одетые, но все больше в урусской солдатской форме и остроконечных шапках с красными звездами надо лбом.
 
Один такой, в белых от пыли кавалерийских сапогах, решительно вошел во двор Карим-бека. Человек был молод, черен от загара, но ослепительно красив. Лицо его застыло, как камень. Мурзали испугался.
 
— Рашид… Рашид!.. — шептались, ужасаясь, «щеночки» в доме. — Начальнег…
 
Слово «начальнег» было первым урусским словом, тотчас усвоенным испуганным Мурзали.
 
Карим-бек, тихо воя, медленно опустился в пыль. Ярче сабли Ахмат-бека сверкнула шашка вошедшего. Голова кочаном покатилась к воротам конюшни.
 
«Щенки» за дверьми восхищенно ахнули. Один Мурзали замер в ужасе, точно в коротком сне.
 
«Начальнег» Рашид вошел в дом хозяином, орлиным взором пронесся по лицам в узорчатой полутьме и выщелкнул из толпишки Мурзали:
 
— Со мной! — велел он спокойно и даже как будто нехотя.
 
Гимнастерка и шаровары Рашида были густо залатаны, но печать сознаваемой власти делала голодранца в солдатских обносках похожим на Ахмат-бека блистательного.
 
Мурзали приуныл. От нового господина ему хотелось хоть какой-то любовности. Он поволокся за Рашидом по пыльной улице в пестром женском своем балахончике. Он семенил за широко, решительно шагавшим «начальнегом», и все встречные и поперечные глядели на них. И Мурзали кроме страха читал в их глазах похоть: эдакий персик, вай-вай!
 
Так он понял, что любовь подчиняет себе все прочие обстоятельства.
 
Он понял это еще глубже, еще наглядней и навсегда, когда стаскивал вечером узкие сапоги с Рашида и ткнулся лицом в его выцветшую до совершеннейшей белизны пропахшую мужским и конским пОтом ширинку. Рашид опустил ладонь ему на затылок и сжал его крепко, но бережно, как прекрасный созревший плод.
 
Мурзали понял: наконец-то он встретил друга! Глубоко, со стоном вздохнув, он всем лицом ушел в шаровары «товарища», как называли друг друга кызыл-большаки. Их побывало еще штук восемь в ту ночь в Мурзали. Но Рашид, сам бывший «такой», остался для Мурзали наособицу. Словно лукавый жизнерадостный дух Карим-бека крепко связал их этаким бантиком.
 
Наутро Мурзали выдали старые, пропахшие прежним бойцом шаровары и такую же гимнастерку. Дырки от шрапнели Мурзали залатал, с удовольствием напевая, сам. Сапоги ему достать обещали, но попозже — и скорее всего, в бою.
 
Так Мурзали понял, что хорошее в жизни даром достается, однако ж редко. Тем ценнее, значит, эта самая «стерьво» жизнь…
 
«Стерьвой» не только жизнь, но и все подряд называл Рашидов дружок Семен, Сёмка, урус-большак, тоже загорелый до черноты, но с круглым смешным лицом. Лицо у него было конопатое и походило на подгоревший блин. От Сёмки Рашид и Мурзали узнали много новых урусских слов, слишком, однако, честных, чтобы употреблять их в разговоре с большим «начальнегом».
 
«Начальнегом» у них был бывший царский штабс-капитан товарищ Гольцов, очень вежливый, и мог принять эти слова на свой, «стерьво», счет. Гольцов был и хороший и красивый собой человек. Увы, на него Мурзали мог зариться только издали.
 
Так Мурзали усвоил: хорошее может быть и совершенно — несправедливо как! — чуждым тебе…
 
Впрочем, вокруг было много других, — пускай, и не таких же хороших, но веселых и жадных по-своему. Мурзали даже подмываться порою не успевал.
 
Бои, между тем, продолжались и шли серьезные. Разбитое войско эмира разбилось не просто так, а на несколько крупных и мелких банд, которые досаждали новой Советской власти. То есть, сапоги Мурзику (как прозвали урус-бойцы Мурзали) очень даже светили, он мечтал о них и во сне.
 
Степи и полупустыни еще не остыли от летнего жара, ночи стояли необычайно звездные, бархатные. И вот, после боев и всего остального, лежит Мурзали на теплой земле между Рашидом и Сёмкою, смотрит на эти вот самые звездочки. Щедро роятся они над ним, мигают, словно намекают на что-то и за Мурзика радуются.
 
— То-то, брат-Мурзик, вызвездело! А ведь на кажной, стерьво, тоже люди небось живут! — мечтает Сёмка. — И может, даже все еще без сапог, как и ты, стерьво, по свету шатаются. Но ниче! Мы и туда достигнем! И установим нашу родную власть. Иначе какие мы, в топку, большевики?
 
— Урус-большак… — восхищенно вздыхает в терпкую подмышку ему засыпающий Мурзали. А по черно-бархатному мягкому небу, как по ковру, тормоша брызги звездочек, шагают к Мурзали крепкие военные сапоги.
 
Они останавливаются перед самым лицом Мурзали, и очень знакомый корректный голос говорит:
 
— Подъем, товарищи! Важное дело для вас.
 
— А?! Че? Эх, стерьво, мля… — забурчал, завозился Сёмка. Рашид и Мурзали пробудились мгновенно и немо.
 
Над ними стоял Гольцов, такой подтянутый, будто ночи на свете не было для него. От Гольцова даже одеколоном пахло — «Шипр», говорят, называется.
 
Глаза у него на темном лице были серые, очень светлые и всегда внимательные.
 
И Мурзали понял: это за ним, с ним, для него! Он утром еще рассказал Рашиду про Ахмат-бека. (Сёмка тут тоже был, двустволку чистил, но языка он не понимал — он только на знакомое имя насторожился). Говорят, банду впереди, в которую отряд на границе в предгорьях уперся, Ахмат-бек возглавляет. Рашид вкратце пересказал Сёмке слова Мурзика.
 
Сёмка тотчас и подмигнул:
 
— Че, Мурзик, с него вот и сымем тебе чоботы?
 
Пошутили, посмеялись и, как говорится, по своим делам разошлись. Откуда Гольцов про тот разговор узнал? Да, может, и не узнал: просто совпало так. Короче, выдал он поручение: Мурзали пускай к басмачам проникнет, а Сёмка с Рашидом будут его в роще дожидаться: один дожидается всегда на скрытом посту, а другой вести передает Гольцову. Обрядили Рашида с Мурзиком в рванье крестьянское, Сёмке его форму оставили. Так и пошли. То, что Мурзали с Ахмат-беком знаком, даже и удобно: скажет басмачу, что остался без покровителя, про отряд его узнал, насилу вот и добрался. Может, еще и под бок положит себе, по старой-то памяти…
 
Сказано — сделано. Синим до звона утром вышел Мурзик из тутовой рощи, как из-под кружевного подвижного покрывала, и двинулся по тропе, что прерывалась не раз, словно она сомневалась: дальше-то ей ползти? Зачем «это» тебе, Мурзали?..
 
Мурзали, однако же, ловко прыгал с камня на камень, совершенно ни о чем не тревожась. Вот за поворотом тропы встали новые заросли. Словно все те же кусты и деревья, где Мурзик оставил друзей, обогнали его и, встав на пути, пристают все с тем же: «Туда ль ты идешь? Зачем?..»
 
Вдруг из пожухлой осенней листвы встала папаха. Ее черный мех свалялся от грязи и торчал во все стороны толстыми иглами. Такая же черная борода покрывала лицо до глаз.
 
Мурзик боязливо улыбнулся, готовый к новому приключению. Или он просто Хамида узнал — слугу Ахмат-бека? Мир-то ведь услужливо тесен.
 
Хамид обрадовался: давно телесной радости не было у него. Тень осенней листвы покрыла их быстрое наслаждение…
 
Мурзали понял: «судьба» — не такое уж мрачное слово, если вдруг повезет.
 
Так или иначе, через полчаса (солнце еще не влезло на вершину самой высокой вдали горы), Мурзали ткнулся лицом в сапог Ахмат-бека.
 
— Котенок, — вздохнул Ахмат-бек не с нежностью, а с сожалением о той прежней жизни, которая закончилась, наверное, навсегда.
 
Мурзали еще весь пропах тяжелым Хамидом, но не это было важным. Ахмат-бек принял его в постель, толком не расспросив. Видать, стерьво, за человека с отдельной какой-то своей судьбой не считал…
 
Ночью Мурзали выскользнул из сакли, в которой спал по-походному Ахмат-бек. Осенние звезды пышно роились над головой. Вот крупной каплей понеслась одна вниз. «Нужно поскорей загадать желанье», — подумалось Мурзали. Но он не успел. Мохнатая шапка Хамида выскользнула из-под черноты навеса.
 
Хамид схватил Мурзали и отнес его под навес, в густой конский дух. Был еще с десяток, кажется, человек. Не случилось Мурзику в ту ночь в рощу к своим пробраться.
 
Весь день затем он разнюхивал, как бы все-таки улизнуть. Но под вечер, когда белые венцы гор вдали сделались пламенными, к Ахмат-беку привели связанного и босого Сёмку. Сёмка плевался и скалился, точно волк. Поперек его круглой рожи, поверх всех конопух сочился рваный ногайкин след, левый глаз затек кровавой коркой и не открывался.
 
Мурзали тотчас юркнул за дверь, но Сёмка успел его ухватить и одним правым глазом. Однако виду не подал, что узнал. На вопросы Ахмат-бека он так же плевался и скалился.
 
Старый казачий сотник предложил «погреть стерьвеца шомполами, шкуру с него спустить». Ахмат-бек равнодушно кивнул — но не сотнику, а Хамиду. Сам же в саклю ушел.
 
Сотник перекрестился и тоже отступил под навес конюшни.
 
Хамид осклабился и каркнул кривоногому киргизу: мол, помогай!
 
Через час окровавленная Сёмкина кожа брошена была под навес. Груда страшного красного тела осталась посередь двора. Собака подбежала к ней, понюхала, лизнула; стала, урча и чавкая, грызть.
 
Мурзик лежал за дверью без чувств. Хамид пинком в чувство его привел и велел постирать халат, весь кровью изгвозданный.
 
Мурзали тер халат в быстрой воде, рыдая от тоски и от ужаса. Звезды над ним светились нежно и падали: загадывай желание, человек!
 
Так Мурзали усвоил тщету всего.
 
Тот колченогий киргиз вызвался бросить Сёмкину кожу красным. Ускакал — и не вернулся.
 
Ахмат-бек пожал на это плечами и велел Мурзали проникнуть к кызыл-урус-большакам. Хамид вызвался до рощи Мурзали проводить.
 
За кишлаком у дороги возник залитый лунным светом полосато-белесый человеческий остов, когда-то это был Сёмка улыбчивый. Хамид осклабился и придержал Мурзали за ворот: здесь решил еще раз от семени опростать себя. Грубо он, больно действовал. Мурзик сильно сопел, слезы глотал. Звезды ночи плескались в его глазах, будто утопленные.
 
Луна в ту ночь им светила особенно четко. Тени на тропе лежали, как провалы бездонные. От Хамида несло утробой. Под нос себе он бурчал сперва — это, оказалось, была детская про кузнечика песенка. Потом, как к роще уж подходить, он замолк, сошел с тропы и велел Мурзали одному по ней в свете луны идти.
 
Киргиз лежал под деревьями на опушке. Сёмкиной кожи с ним не было. Киргиза тоже уже обглодали весьма основательно.
 
Хамид выругался так же хрипло, как песню пел.
 
— Ступай! Посчитай, сколько их. Умеешь?
 
Мурзали кивнул и скрылся в черных кустах, как птица.
 
Мурзали был рад, что киргиза еще не всего объели и от него несло падалью. А главное, киргиза убил Рашид — это Мурзали сразу понял. Но неужели Рашид ушел? Нет, он должен, он обязан дождаться вестей от Мурзика!
 
Но главное — жив Рашид! Ночь вернула Мурзали свою свежесть тихо взволнованную. Мурзали и сам не заметил, что шепчет все громче, отчетливей: «Рашидик! Рашид!..»
 
В глубине рощи тропинки и видно не было. Мурзик двигался наугад, — точней, напрямик. Ему ничего другого не оставалось.
 
Вдруг в плечо что-то стукнулось тяжелое и, как показалось, пернатое. Мурзали отшатнулся от ночной очумелой птицы и тихо вскрикнул:
 
— Рашид!..
 
Тот сжал его тесно, больно в объятьях. Тьма запахла Рашидом, жизнь запахла Рашидом! Мурзали будто распахнули всего — как окошко присохшее. Он зарыдал, зарыдал почти в голос, давя рыдания в Рашидову душную грудь.
 
— Тс-с! Тихо!.. — прошептал Рашид. — Ты плохой разведчик… Молчи, молчи…
 
Шепот был злой, а объятья горячими, жадными.
 
Мурзик очухался кое-как, вытер лицо о Рашидову рубаху шершавую.
 
— Я все знаю, — сказал Рашид.
 
— Он сейчас здесь, который… — прошептал Мурзик в Рашидову впадинку — там, где почти сходятся ключицы.
 
Рашид сразу понял. Отстранил Мурзали и толкнул его вперед, молча велев: веди!
 
Мурзали растерялся. Он не знал, куда теперь-то идти, в этой ночи. Черные ветки сомкнулись перед ним, точно руки; веки слиплись от слез.
 
Рашид снова пихнул его в спину, и Мурзали покорно пошел куда-то вперед, тупой, равнодушный теперь, как камень. Все звезды словно ссыпались с неба, и только по временам впереди возникало мутно-зеленоватое лунное пятно на стволе дерева, словно лицо демона.
 
Мурзали чуть все-таки успокоился. За ним неустрашимо крался Рашид. Он защитит… Он…
 
Треск — и мир полетел кверху тормашками. Луна и звезды брызнули в глаза Мурзали, ослепив на миг. Тотчас бок пронзила и боль — тупая, внезапная. Рядом, глухо рыча, барахтались полунезримые яростные тела.
 
Мурзали понял: ему сунули каблуком случайно. Мурзик всё лежал на земле. Притвориться мертвым — вот, что ему оставалось.
 
Однако ком из двух рвущих друг друга тел будто только того и ждал. Он сразу подкатил к Мурзали, и чья-то нога в сапоге отчаянно замолотила Мурзика по руке. В Мурзали на миг проснулся пока ему еще не знакомый зверек. Он выскочил из-под немилосердно лупившего сапога и впился зубами в эту ногу повыше голени. Чья это была нога, Мурзик сейчас не успел подумать. Но зубы Мурзали отвлекли на миг владельца ноги. Это все и решило.
 
Он услышал глухие удары, будто пронзали полупустой бурдюк. Следом возник и хрип — долгий, словно воздух выходил из бурдюка или (подумал Мурзик) душа отлетала.
 
Мурзали лежал, затаив, задержав, сколько мог, дыхание. На миг даже пронеслось в голове: «Так бы всю жизнь, лежать…». Жизни и оставалось с минуту, с ладонь…
 
Жесткая ладонь пронеслась по его лицу. Мурзали грубо дернули за ухо.
 
— Вставай! — приказала ночь знакомым, но страшным, осипшим голосом.
 
Мурзали сел, его пнули под бок:
 
— Вставай!
 
Он поднялся и тотчас, шатнувшись, схватился за ствол, раскроив ладонь.
 
Рашид молча обшаривал труп Хамида. Взял пистолет, кинжал и, не говоря Мурзали ни слова, пошел через рощу прочь.
 
Мурзали устремился за ним радостной собачонкой. «Начальнег!» — скорее, подумал, чем прошептал при том.
 
Мир встал на место. Мир оказался справедливей, чем думалось.
 
…Они вышли из рощи. Рассвет впереди обозначился розовой полоской, но звезд, пусть померкших, было еще предостаточно. Рашид все так же шел впереди, на четверть ссутулившись, словно от тяжести. Будто он на закорках что-то тащил. Мурзик семенил следом, и ему казалось, что друг его стал иным, что это незнакомый совсем теперь человек и что к нему не так-то просто будет привыкнуть, или себя поменять будет нужно.
 
Небо впереди наполнялось шафраном и золотом. Предрассветный озноб колотил обоих.
 
28.05.2023