Навечно

Мои попытки силой втюхать ложку манной каши ему в рот снова закончились отменным плевком мне навстречу. Все, он меня достал. Две недели я терпел, две недели готовил для него, как для младенца, разве что из соски не кормил. Терпел его молчание, его морозный  взгляд в стенку, его твердолобую упертость в нежелании меня ни видеть, ни слышать. Но теперь уже все, край!
Я вскочил, и тарелка с кашей упала на бежевый ковер, но мне было по боку до этого, я заорал, нависая над ним, как коршун:
- Ну чего тебе еще надо, а? Чего ты хочешь, а?! До дурки меня довести? Твою мать!!!
Он лежал на кровати в спальне, отвернув голову к стенке и все также молчал. Все как обычно. И так две недели. Молчит, плюется, отмахивается, не жрет ничего, хочет сдохнуть от голода. А я ведь и прощения просил, и чуть не на колени вставал. Скотина неблагодарная. Кому он нужен вообще? Да если б не я, где бы он оказался?
 
Если б не я… не я… Вспомнив о себе, я вздохнул и принялся убирать тарелку и размазанную по ковру кашу, ожесточенно оттирая мокрой тряпкой расплывшееся пятно.

В ту ночь две недели назад я гнал свою новенькую толстопопую  Шкоду по шоссе с особым остервенением. Дура Ленка выела всю мою душу своим нытьем о свадьбе и я готов был разнести ее выжженную перекисью башку на миллион чугунных осколков. Не успел я встать утром, как ее в очередной раз понесло – ты, говорит, сволочь неблагодарная, да я для тебя, а ты для меня… Короче, заимела по полной. Это с утра-то! В итоге, изоравшись вволю, она собрала манатки и укатила, а мне на таких эмоциях пришлось двигать на работу. Там – еще хлеще. Один из подрядчиков не заплатил вовремя, и моей конторе грозила солидная потеря. Весь день пытался вызвонить этого урода – все телефоны вырублены. Расплевавшись после столь необыкновенного трудового дня, сел в машину и погнал, куда глаза глядят…

Все врут те, кто говорит, что не помнит момента аварии. Я помнил все до мельчайших подробностей. Вот впереди замаячили тусклые габариты с черепаховой скоростью тянущейся фуры, вот я включил поворотник, выжал педаль газа. Моя любимая толстопопая чешечка откликнулась утробным «уррр», я спокойно выехал на встречку. Почему-то я был уверен, что там никого нет. Что там не может никого быть. Я не обратил ни малейшего внимания на одну сплошную, да и собственно, зачем, если я был так уверен, что там никого нет. Очень хорошо помню – по радио крутили какую-то дебильную песню столетней давности – раз, два, три, четыре, все известно в этом мире, после дня приходит вечер, я иду к тебе на встречу.
Раз-два, - в глаза брызнул свет от мчавшейся мне в лоб девятки.

Три-четыре, - я отчего-то не услышал ни грохота, не скрежета, зато почувствовал себя почти в невесомости – Шкоду откинуло, завертело, подушка безопасности перекрыла мне кислород… Я не ощутил ни боли, ни испуга, «все известно в этом мире», - крутилось в моих мозгах, «после дня приходит вечер»…

Боль пришла позже, когда меня вытаскивали из основательно, но не смертельно помятой Шкоды. Когда меня волокли в скорую, краем глаза натолкнулся на убитую девятку и ее, как мне тогда показалось, не менее мертвого водителя в какой-то светлой курточке. Он неестественно скрючился на том месте, где обычно бывает руль. Потом я заорал – мне показалось, что из меня раскаленными щипцами выдирают бока. Уже в больнице оказалось, что у меня сломано два ребра, и трещина в ключице. И то, что тот водитель жив, но умирает в реанимации, что выскочившая от лобового столкновения внутренность его девятки превратила его ноги в кроваво-костное месиво. Он все-таки выжил. А меня отмазали от уголовки мои предки, подключив все свои и не свои связи. В результате менты пришли к выводу, что вина была обоюдная – тот парень несся с основательным превышением скорости…
Я не хотел заходить к нему в палату, долго бродил по коридору, мы ведь лежали в одной больничке. Я не хотел заходить, но почему-то зашел…

Это был молодой парень – лет двадцать на вид, бледный, он смотрел в потолок застывшим взглядом. Тонкое одеяльце обрисовывало его тело, слишком короткое для двадцатилетнего парня. Слишком короткое. Я уже знал от медсестер, что у него нет ног, что ноги не удалось сохранить, да там и нечего было ни пришивать, ни восстанавливать. Я знал, но видеть это все реально было невыносимо. Я сказал ему тогда, - эй, парень… Сказал тихо, а он вздрогнул и повернул ко мне иссиня-бледное лицо. Его глаза показались мне огромными, я тонул в них и захлебывался. – Эй, парень… как ты? Он молчал и смотрел на меня этими огромными глазами. Я опустил голову чтоб не видеть этот удушающий меня взгляд, так стало тоскливо, так тошно, – Ты это…, ты это… извини. Я, это, так получилось, я все компенсирую, оплачу…
 
Я понимал, что несу ересь, что можно оплатить безногому парню? Что? Он ничего не говорил, только вдруг его лицо как-то странно дернулось, скривилось, он резко отвернулся и всхлипнул. Я не мог это слышать и выскочил из палаты.

Через две недели я выписывался. Забирая больничный, я спросил у врача – а что с ним?
- А не знаю, - ответил хирург. – Вообще не знаю, что с ним делать. Здесь в нашем городе у него никого нет, он студент и жил в общаге. А сам он из-под Магадана, родители у него вроде пьют и слышать о нем ничего не хотят. Надо бы его домой отправить, да только за чей счет? Знаешь, сколько билет до этого Магадана стоит? Мою среднегодовую зарплату!
Еще через месяц я забирал его из больницы. А что мне оставалось делать? Врачи болтали, да и я сам понял, пока лечился, что кроме меня к нему никто не заходит. Вообще никто. К тому ж оказалось, что грохнутая мной девятка принадлежала его другу, который просто дал ему покататься. Именно этому дружку я все и выплатил, даже сверх страховочных. Пришлось мне его и увидеть – слащавый такой тип, таких просто не терплю. Говорю ему – слышь, парень, у тебя друг в больнице чуть концы не отдал, лежит совсем один, ты бы хоть зашел! А он мне в ответ,  - ты кто такой, чтоб мне советовать? Ты машину мою в мусор превратил, да и он тоже хорош! Я дал ему по городу поездить, а его какие-то черти на трассу понесли. Да и в конце концов, говорит, я занят, сессия у меня…

Занят он. Я тоже был занят, я всегда занят. Не успели кости срастись, опять крутиться стал, как волчок, но в голове постоянно при этом вертелось – девятка, парень без ног, Магадан… В общем, не выдержал я, пришел, распахнул дверь в его палату и с хода так говорю ему, - знаешь что, парень, как там тебя, Паша, что ли? Я решил – пока у тебя неясно где жить и что делать, поживешь у меня!

Я думал, он обрадуется, оживет, улыбнется мне… А он опять так пристально и пасмурно посмотрел на меня своими бездонными глазами и отвернулся к стенке. Вот и вся благодарность. И все-таки я привез его к себе, он был в казенной пижаме с болтающимися штанинами на месте отсутствующих ног. При выписке получил пакет с его окровавленной одеждой. Купил инвалидное кресло, самое простое. До машины мне помогали его тащить санитарки, а на свой пятый этаж я его нес на руках сам. Да и не тяжело это было сделать – он ведь легкий, как пушинка. Врач говорил мне, дескать, Паша этот не ест ничего, на капельницах только и живет. А я первым делом старался его накормить. Супчик приготовил, второй раз в жизни, усадил его на инвалидное кресло, тарелку с ложкой пододвинул – кушай, вкусно. Молчит, отвернулся. Я тогда спросил – может, выпить хочешь? И он мне за все это время единственную фразу сказал – я УМЕРЕТЬ ХОЧУ. Умереть хочу, слышишь?
Да я и без этого все понимал. В двадцать лет без ног, без родных, без друзей… И я бы на его месте… А ведь именно я и виноват во всем этом, только я. Однажды, уже неделя прошла, как он у меня жил, я выпил лишку пива. Он перед этим опять расплевался моим ужином, кое-что мне удалось ему впихнуть через силу, но большая часть картошки на мне осталась. Так хотел заорать на него! Просто выорать ему всю свою беспомощность, все, что накопилось, все, все! Но сдержался, побежал пиво пить, напился, вбежал в комнату, схватил его за руку – да прости ты меня, Пашка, ну что мне делать, чтоб ты простил меня? Ну виноват, ну так скажи хоть что-нибудь, не молчи!!!

Но он молчал и убивал меня этим медленно и мучительно. Я нанял ему сиделку, да понял, что без толку, он все также ничего почти не ел, тихо и вяло сносил, когда ему помогали принять ванну и сходить в туалет, он не смотрел мне в глаза, он просто спокойно умирал. А я сходил с ума и пытался помешать ему умереть. Я отчаянно с упорством идиота дозванивался до его родителей в какой-то убогий магаданский поселок. То ли Тыгыдым, то ли Мырынмыр… На мою шестую попытку ответил скрипучий, то ли мужской, то ли женский голос. – Ето хто? Новый евонный дружок? Ну так и свисти с ним в жопу, пидорок, а до нас больше не домогайся!

Я вообще ничего не понял. Они там чего, в своем Магаданском Тыгыдыме, совсем мозги переморозили? Чего там их заглючило, какой я им пидорок, мать их в пень?! Затем я пришел к единственной мысли – они там, видимо, спасаясь от вечной мерзлоты, шныряющих повсюду белых медведей и беглых зеков, допились до белой горячки.  Понятное дело, больше я им не позвоню. Опять пошел в общагу, где он жил в надежде найти его друзей. Нашел в коридоре визжащих в полупьяных припадках каких-то девок. Спрашиваю – а Паша, который в пятнадцатой комнате жил, никого не интересует? Как только я произнес имя Паша, все три пьяные шмары заржали до икоты и выпрыгивания грудей из полураспахнутых халатиков. – Пашку – гомосека он ищет, ха-ха, да в больничке он, ха-ха, может, с каким врачом и-их, ха-ха…

Вот тут я начал въезжать. Так, выходит, не зря его предки такое несли, да еще тот тип слащавый, владелец девятки, дружок его… Вот это пипец так пипец, кого ж я пригрел-то! Гомика недоделанного!

Я три часа бродил по двору, раскидывая, что мне теперь делать дальше. Если его выкинуть, то куда? На улицу? В общагу, где его никто не ждет и вот так относятся? Он точно помрет. А может, туда ему и дорога? Чего их жалеть-то, пидоров, отбросов всяких, и без них жизнь не сахар, а тут… Ладно, подумал я, приду домой и разберусь с ним.
Пришел. Посмотрел на него. Бледный, худой, глаза как озера, одеяльце впало сразу от бедер, очерчивая его такое короткое для двадцатилетнего парня тело. Сиделка, уходя, сказала – опять ничего не ел. Я вздохнул, присел на край кровати, сказал – я знаю, кто ты. Ты – голубой.

Он вздрогнул, кинул на меня какой-то растерянный взгляд, слабо кивнул и отвернулся к стенке. Я хотел было разрядиться пламенной речью о вреде гомосексуализма, о том, что это неправильно и противоречит природным законам, что я вообще против гомосеков и хотел бы, чтоб их отселяли куда-нибудь на Гоа. Но не стал ничего говорить. Просто смотрел на него, долго, долго, а он закусил нижнюю губу и тяжело дышал. Странное у меня возникло ощущение. Вот лежит вроде бы тот, кого я должен гнобить всеми силами, чтоб он понял сразу и до конца все свои заблуждения. Но не могу. Даже слово сказать ему не могу. Что за черт? Нет, так не пойдет. Я должен все у него выяснить:
- Вот ты мне объясни, Пашка, как это вообще возможно, с парнем трахаться? Вот у тебя такое же тело, как у него, член такой же, а ты его сосать готов…
Вдруг слабая улыбка промелькнула на его бледном лице: - я не уверен, говорит, что можно найти два одинаковых члена. Они все разные.
- И много ты их видел?
Он смотрел на меня, а мягкая, почти хулиганская улыбочка все гуляла по его как-то в мгновение ока ожившей физиономии, - Не-а. Всего-то два.
- Ничего себе, два – поражаюсь я, - и что, оба сосал?
- По-разному было, - он уже почти посмеивался, а меня это почему-то радовало. Тихий хохотунчик, клокочущий у него в груди сотворил с его бледным личиком почти чудо – его глаза прояснились еще больше, тонкий нос вздернулся, он стал таким прикольным, что я сам чуть не рассмеялся. Ладно, говорю, раз ты такой неправильный, сейчас весь мой ужин съешь. И съел же! Впервые за все это время.

А я, вместо того, чтоб злиться, стал как-то иначе и странно относиться к нему. Пришел в магазин, остановился около стеллажа с шампунями и всякой такой всячиной, подумал – он же голубой, ему мыло жидкое ароматное надо купить. И купил. И пилочку для ногтей – им же, голубым, нравится за ногтями следить, чтоб без заусенцев там всяких. И еще пенку для бритья для особо чувствительной кожи. Голубой все же, Пашка этот. И Пашка этот так обрадовался моим подаркам, разулыбался, к груди всю эту ерунду прижал, спасибо, говорит. У меня все переворачивалось внутри. Оказывается, как мало надо безногому парню для счастья.

В тот вечер опять напился пива, и все оттого, что не знал, что будет дальше. Ну не век же вечный он у меня проживет. И с институтом, где он учился, непонятно, как быть. И выбросить его просто так я не мог. Привязался, что ли к нему… Присел я тогда на его кровать, пьяный уже, говорю, Пашка, что делать-то будем, а? И тут его прорвало. Ты зря, говорит он, мне умереть не дал. Зря, слышишь! Нету у меня больше причин за жизнь эту держаться, кому я без ног нужен, кто я теперь? Обрубок! В двадцать один год! И парень, которого я любил, или думал, что любил, даже не пришел ни разу! Все кончено, Макс, все кончено для меня!
И завсхлипывал так быстро-быстро, было уже темно, свет только от светильника, я его за руку схватил, к груди прижал – Ну что ты, Паш, не гони, нужен ты, понимаешь, нужен!
- Кому? – простонал он.
- Да мне нужен!
Не знаю, что на меня нашло, но я наклонился к нему, обнял, поцеловал в соленые губы, шептал чего-то там, успокаивал, а он все вздрагивал, вздрагивал… Сжал мою ладонь и опустил на свою грудь, туда, где сердце. Я почувствовал его быструю дробь, она совпадала с такой же частой дробью моего сердца, бьющего где-то в моих мозгах, и я уже перестал понимать, что делаю. Вообще не соображал, стал целовать его, все ниже и ниже, а он запустил пальцы в мои волосы, он дышал моим именем – Макс, Макс, Макс… Я одновременно потерял и свою одежду, и рассудок. Я заставил дугой выгибаться его такое короткое для парня тело, я наткнулся губами на его твердую и тонко, удивительно приятно пахнущую плоть… Ароматное мыло, подумал я, жидкое… И поцеловал и вобрал его в себя, и это несмотря на маты-перематы, которое отпускало на мой счет еще не до конца померкнувшее сознание.

Потом мы лежали, опыхиваясь от произошедшего безумия. На одной кровати, и мне было так, так здорово, как никогда. Мы ничего в тот раз не сказали друг другу, а просто засыпали вместе, обнявшись, и мне было без разницы, что тот, кого я прижимаю к себе – парень, и что он без ног. Я просто понял, что нашел что-то важное в этой жизни, а там – будь что будет.

А однажды он попросил меня – знаешь, Макс, я так хочу съездить куда-нибудь, а то стены так давят. Свози меня на Волгу, где она так широко разливается. Я ведь и приехал из Магадана сюда только из-за Волги, так хотел увидеть…

Мы быстро собрались, я отнес его прямо на руках до машины под изумленные взгляды и ворчание дворовых бабусек. Моя Шкода, отремонтированная, толстопопая, добродушно мигнув фарами, домчала нас до волжского разлива. Был дождик, я включил дворники и мы молча смотрели на широкую свинцово-туманную даль и нам больше ничего не было нужно. Он взял мою ладонь в свою и тихо произнес:
- Я вот тут подумал, Макс. И понял, а может, и надо было мне лишиться всего того, что было в прошлой жизни. И ног, и мира целого. И что совсем неспроста мы столкнулись тогда с тобой на трассе. И что сижу я сейчас здесь с тобой, у самой Волги и точно знаю – не жаль мне ничего того, что я потерял. Слышишь, не жаль!

Что-то закололо в моем горле, я судорожно сглотнул… Потянулся, прижал его к себе. Как же много я хотел ему сказать, и про то, что мне тоже ничего не жаль, и что счастлив я как никогда, потому что держу в своих руках его щупленькое, такое короткое для парня тело. Самое дорогое, такое живое, такое особенное и теплое… Я хотел бы ему это сказать, но только целовал его светло-русый затылок, и глаза, и губы. А потом, собравшись с духом, прошептал:
- Ты со мной, Пашка. И всегда будешь со мной. Навечно, слышишь? Навечно…