Пупсэг

С моим бывшим лавером Пупсэгом я столкнулся случайно, под пристальным осенним дождиком 1998 года. Ясное дело, в каком настроении тогда все мы, если могли, ходили. И я тоже в нем ходил, куда ж я от Родины денусь-то? И вот иду, значит, в нем, в настроении, как в рваном дождевике, проклинаю, конечно, и осень, и дождик, и в мать его так Разъельцина. Улица, как беспризорная собака, только что брошенная: грязно ластится, но рычит. И тут навстречу мне — ой, ой, ой! — ковыляет печальный Пупсэг. Пухленький, лысенький, одет кое-как, в китайское — чисто японский бох. Посмотрел мутноватым взором, не сразу узнав, и вдруг пригласил к себе.
 
А раз пригласил, надо вам про него подробней, про Пупсэга. В одном вузе мы срок с ним мотали, да. Я после срочной в гуманитарный их вивариум поступил, чтоб невесту найти московскую, а Пупсэга сразу со школьной скамьи туда же приткнули вот. Отец его там лямку тянул профессора. И как-то Пупсэг меня зацепил. Что-то мы друг в дружке почувствовали. Ну, ясно, он во мне матерого мужика сразу же прочитал, а я-то с чего? Последствия службы суровой, наверное. От Пупсэга просто несло домашней выпечкой и всякой другой уютною ерундой.
 
Он тогда уже был повернут на японском на всем. Квартира у него по тем временам обширная, не нашим проловским норам чета. В его комнате бамбук вместо штор, гравюры Покусая. (Я так Хокусая сразу стал называть, потому что в первый раз наш интим не слишком благополучно закончился. Но все равно Пупсэг был мягкий, как девка, и уютненький, как подушка, как кошечка). И музон тоже был какой-то струистый, вяло-загадочный — будто русалка жалуется и тянет, тянет в свой омут, собака коварная, либо украдкой сикает, а в рукаве-то — нож.
 
Он всё с интересом руки мои разглядывал. Они были наждаково  грубые, сизые, после солдатчины-то клешни. А он вроде гадать умел по руке. Напророчил мне бог знает что. И еще мы на соски запали тогда: он мои облизывал, тверденькие, а я его в себя почти что засасывал, до того грудь была у него пышная, изобильная. Не грудь, а целая а Людмила прям Зыкина.
 
Он мне самураев показывал в книгах — смертоносных зловещих клоунов и говорил, что мы тоже с ним самураи: всё делаем, как они. Я тихо ухахатывался, представив Пупсэга в рогатом шлеме: какой-то, понимаешь, получался поросенок-козел.
 
Однажды он мне сказал очень всерьез:
 
— Ты, знаешь, Миша, ты все-таки сумасшедший.
 
Вот удивил! Я думал: сумасшедший — все ж таки он. Ну, не так, чтобы прямо клиника, однако зигзаг неудачи, краха жизненного в башке у него сидел. Кривизна какая-то там наблюдалась, иногда даже внезапная. Я за него опасался и радовался, что в армию ему не идти. Вообще таких людей нужно беречь. У них по жизни — сплошное ведь «плошкоштопие»! То есть, самураем (защитничком) чувствовал себя именно я, а он, значит, в нашем раскладе был как бы мудрец — сэнсэй, прости господи.
 
Был самый конец «совка»: еще никаких японских «суши» в нашей природе не завелось. Сплошняк дефицит, очереди и громкие обещания. Но где обещания — там и надежды. В надежды мы верили. «Суши» состоялись, но не для всех, а это уже политика.
 
Мы не будем здесь о политике — хорошо? Рожи в ней слишком сейчас бандитские.
 
Ну, я малость от армии оклемался, женился — взял, конечно, с жилплощадью. Маша была сперва внимательная, хорошая, и да — этот обильный бюст.
 
В общем, жизнь у каждого завертелась своя. Мы с Пупсэгом, бывало, шалили еще, но уже по приколу и сильно украдкой, и изредка. После вивария я в мелкий бизнес ушел с головой, а он — он исчез куда-то. Я его не искал, не вспоминал почти. Если красивенько говорить, смахнул я его тогда, как с ресниц слезу.
 
Ну, и вот, значит, встретились…
 
Квартира его была та же: импозантный, на века, сталинизм, эдакая надежная тюрьма для нашего светлого будущего. Всё, однако, подернуто пышным туманцем пыли, всё в пепле ушедших лет. Не то, чтобы морально совсем устаревшее — такое сто лет простоит — а морально именно опустившееся.
 
Жил Пупсэг тогда один, скитался по квартирище по своей, и вид у него был совершенно потерянный. Даже гравюры Покусая походили на обалдевших ночных кошмариков, себя забывших днем на стене.
 
Пупсэг поволокся на кухню чайник поставить, и я сразу понял: чайник у него, разумеется, металлический, старенький, убитый музей. Да что там чайник: в унитазе журчал вечный ручей, словно бы и сюда шагнула загородная природа, и вот-вот травою прорежется.
 
Починил ему с видом хозяйственным. И почувствовал за него (за Пупсэга в целом) снова ответственность. Странно сделалось — будто  на семь лет назад ушагнул. Надо сказать, после краха моего (мелкокоммерческого) мы с Марией разгавкались, и кажется, насовсем. Вот оно и сказалось, наверное.
 
Я, ему:
 
— Не хочешь вместе, как Шерлок Холмс и доктор Ватсон чтоб? А то собака Баскервилей левая сюда набежит, съест тебя одного.
 
— Да, — вздохнул он, — вдвоем веселей, Мишуль, безопаснее.
 
И глазенки у него блеснули надеждою. А мне — что? Дурацкое дело нехитрое.
 
— Иди ко мне, — говорю, — пухляка ты этакий. Ничто тебя не берет!
 
— Да, — сказал он, — дефолт.
 
Он всегда на прямую речь отвечал эдак косвенно, но, пожалуй, что всеобъемлюще.
 
Потискались, обнялись. Экий он, падла, манкий какой! Про прежнее похихикали. Под Покусая легли уютненько. Про чайник забыли, он грохнул потом. Новый купим — ну что ж! «Новая жизнь», как сказал бы Данте про это событие.
 
А уже стало темно, вечер на землю пал. За бамбуковой штриховкой зажглись желтые огни в доме напротив — словно зрачки соседей за штриховку строго заглядывали.
 
И этих семи лет (снова подумалось) будто бы не было. Два грешных студентика, советских еще; им завтра научный коммунизм, черт, сдавать — а они…
 
Желтые глаза за окном от грусти, от нежности даже вздрогнули.
 
Но подумалось: а впереди-то ведь, наверное, ничего…
 
*
Впереди и впрямь ведь не было ничего — не могло даже быть у нас. Правда, часть бабосиков удалось утаить от Машки, от кредиторов. На них мы и жили всю ту многоснежную, глухую зимушку-зиму, в кои то веки классически русскую. По экрану ТВ сплошняк текли новости: убийства, самосожжения, катастрофы, скандалы, зачистки, расследования. Словно ручьи грязи и крови, закипая, сливались в один слепой бесконтрольный поток. В стране бушевала стихия отчаяния, черная раззявилась бездоннейшая дыра.
 
— Ничего-то он не найдет. Не дадут ему, — пошипел Пупсэг про новость, будто «человек, похожий на ген. прокурора» Скуратова роет под Чубайса и Ельцина насчет дефолта. Типа: они виновники.
 
Я рассеянно буркнул:
 
— Ну!
 
Зачем и шипеть, если итак очевидно всё?
 
По сути, я ведь скрывался тогда у Пупсэга. Из спального Гальянова, где мой бизнес прикончился вместе с браком, вряд ли «местные» станут искать меня тут вот, на Поварской. Лишь бы пересидеть — а дальше, глядишь, оно перемелется. Пупсэга жалко, но не жить же с ним всю-то жизнь!
 
Нет, я не думал, что будет так, не хотел этой участи. Пупсэг был для меня рудиментом прошлой жизни, внезапно вернувшимся — трогательным, не более.
 
Мудрый Пупсэг (сэнсэй!) это и сам понимал, я думаю.
 
СнЕга в ту зиму — говорю — выпало как-то не меряно. Его даже здесь, в центре, убирали кое-как: не вывозили, а громоздили гигантские по краям тротуаров сугробища. И мы двигались вдоль этих белесых комкастых стен, словно в детской некой игре участники.
 
Да, сказка, как будто бы, началась. Почти безлюдные улицы. Мы с Пупсэгом повадились в волшебной темноте зимнего вечера перед сном бродить. Нашей любимицей стало посольство Исландии — одноэтажный особнячок за невысоким заборчиком, очень картинный, подновогоднеёлкинский детский сад.
 
Он словно улыбался среди снегов — улыбался нам своими окошками, где светился неяркий желтый торшер. Будто б именно нас приглашал: «Садитесь в кресла, читайте вслух!» А ведь там, в их Исландии, льдов и снегов до кучи, — больше, чем здесь; витамины из-за моря доставляются.
 
— Другая жизнь! — Пупсэг вздыхал. Был особенно забавен в старой своей куртке-дутике, в шапочке гребешком. Самурай, хе-хе! Бутуз. Киндерсюрприз.
 
Впрочем, и Киндерсюрприз в нашей стране — политика. Ну ее!
 
Я понимал: пройдет эта сказочная «зима тревоги нашей», пройдет и всё вообще. Но пока мы сейчас вернемся в пыльную квартирую теплынь, такую надежно стоялую, разденемся, свет не зажжем, и — бултых в постель. Ну, и всё остальное.
 
Чем это-то плохо? А, Пупсэг? А?.. Покусаю вон нравится…
 
Время было пещерное: можно было всё, но не было у нас ничего. Комп пришлось Машке оставить — хотя вроде зачем бы ей? Вместо мебели… Телевизор — сплошной был раззор души.
 
Оставалось нам допотопное — чтение. Тут Пупсэг сорвался с цепи. Повадился вслух мне читать, пузырь. Хокку, танка, моногатари всякие. Удивляло, конечно, что это какой-то косматый 10 век — и такие, блин, утонченности! Хотя лирика у них все ж таки монотонная: сожаление, любование, тихое хи-хи-хи порой.
 
Пупсэг продолжал общаться загадками — коанисто эдак, да. Сижу, к примеру, у телека. На экране «разбитые фонари» тупо из стволов садят, «плачут богатые» — тоже мне! А Пупсэг с дивана вдруг:
 
Жаворонок,
Поющий неутомимо…
Однако день так долог!
 
Я:
 
— Чего?
 
Он:
 
— Басё!
 
Тут делалось вовсе не по себе. Казалось, мы спрятались в пещеру, но из-за Пупсэга неглубокую.
 
А он добавляет, сольцы:
 
— Басё скитался по стране.
 
— Бомжачил, дурилка? — нарочито грубил я, тревогу давя. Лучше всего было стать деревом, корой обрасти, и всё.
 
Впереди — чернота.
 
*
Все же к середине февраля он у нас появился. СтоИт такой задастик серенький, морда квадратная, и пасть тоже квадратная, то черная, а то страшно вспомнить, что в ней, бывает, прыгает. Вы уже догадались, о ком, о чем я. Под ним дубовый письменный стол с львиными мордами, укрощенное страшилище сталинизма. Встретились две эпохи, и у каждой мурло недоброе, угрожающее. Я сказал об этом Пупсэгу. Он усмехнулся, нервно-рассеянно.
 
Сперва он ежился боязливо, заглядывал из-за плеча, щурился и моргал. Внюхивался в явление. Было в нем что-то потерянное. Терся возле, самураюшка, а приткнуться не смел. Я его — признаюсь — дразнил, всякого накупил нашего, «тематического» — ну, и сайты, само собой. Полный разврат — полный вперед! Встать можешь — а устоять не получится.
 
Вся наша Земля — как бы исключительно  голубая планета. Ну, и «Голубая» в придачу «Луна». Короче, не до Басё ему сделалось. Позабытый Басё в переходе милостыньку просил.
 
И в начале марта это стряслось. Встал я ближе к утру отлить, а Пупсэг у компа бдит. Ну, и на экране бесчинства членистоногие. А Пупсэг не просто сидит — кулачком четко работает.
 
А ведь на сон грядущий было у нас…
 
— Пупсэг, — подкравшись, шепчу ему на ухо, — это ж безнравственно! При живом-то при муже, а?..
 
Я потерся ему об ухо щекой. Он ноль внимания; все внимание — на экран. Тут я и понял, что мы все ж таки «два одиночества». Недобирал он со мной чего-то самого тайного своего. Надо признать, наш секс тогда уже превратился в нечто привычное, повторявшееся (роли распределены), в ритуал. Я смотрел вместе с ним на разномастной коричневости бразильцев, на кувырки их и жадные придыхания. Может, больше я здесь и не надобен? Повторюсь: вся планета с ее сортирами, клубами, фавелами, улицами, казармами, джунглями, вся история человечества от гладиаторов до космонавтов на нас опрокинулась. Где ты, Басё?!
 
Идти мне тогда было некуда, бабло по нулям, последнее на долбанный этот компьютер угрохано. Но человек так устроен: всё понимает, ну всё, а голову прячет в песок — пытается спрятать, хотя всюду же ведь асфальт!
 
Правда, подумалось: отойдет, перемелется. Приестся ему этот электронный фаст фуд. Но сделалось вдруг обидно — за наши прогулки, за, черт, Басё. Хотя разве не я повторял жестко, одергивая себя: это временное. По песне прямо: «Я беременна, это временно». Может, просто я не хотел власти этого над собой? Этого зыбкого, слишком тогда хорошего для меня? Для обоих для нас. Чувствовал же: это расслабит, расслабит — нельзя, нельзя.
 
Расслабляться в нашей жизни может лишь тот, кто больше не хочет жить. И одно спасение: оба мы были молоды, могли ведь еще на будущее надеяться. Я особенно. «Сегодня» не вполне могли оценить. Не вполне — сполна случилось бы в будущем. Но на него, на будущее, надежд всегда больше, чем надо бы.
 
Черт, мне обидно как-то вдруг, в самом-то деле, сделалось! Не ценит ни фига «живого мужа» псевдояпонский кукленыш. А мог бы, а должен бы был, с его-то внешностью…
 
Меж нами прозмеилась трещина — этак вот пропасца, полная поддельного синего мониторного пламени.
 
Конечно, он, наверно, все же ценил наше-то. Но так был устроен мой Пупсэг: для жизни ему всегда нужен был параллельный мир. Японский бох этот или электронный гей-рай поддельный. Слишком воображение сильное. А может, не доверял себе настоящему, вот и отпускал душу в дальний полет, на всякий случай, — о реал чтобы не грохнуться.
 
Да и мне мудрости не хватило. Не вышло у обоих нас, у молодых, с мудростью. А значит, и не судьба.
 
*
Дальше рассказывать скучно, незачем даже и для себя ворошить.
 
Такой март был гнусный, гриппозный, слякотный. Наши прогулки прикончились. (Всё летело, куда летело уже). К апрелю меня сдернули на новые бизнес-дела. К лету, может, и с жильем развиднелось бы.
 
Я уже не думал, что будем мы вместе и летом жить. Странно, почему так захотелось вдруг Пупсэгу отомстить? Собственно — а за что? Но гадкий такой, нехороший азартик возник.
 
Я предвкушал предлог — что предлог появится; должен появиться, иначе никак. Должен появиться, чтобы… Что «чтобы», я, правда, тоже не договаривал. Тихо рвал, украдкою, потихонечку.
 
Ну, не любовь же это была, в самом деле — не любовь… Лямур на сезон — лишь на зиму.
 
Короче, я застукал его, Пупсэга. Ну, что он чатится с каким-то «Маэстро». (Тоже, ник! За версту лохастым выпендрежем разит). И фотка «Маэстры» была поддельной: я видел эту рожу холеную в «галереях». Смешней было то, что вместо своей фоты Пупсэг сунул ему мою. Ну-ну.
 
Все ж таки интересно было, о чем они чатятся. Пупсэг сохранял протоколы их типа «бесед». Пароль к папке — ну, конечно, «pupseg»! Так я его с Нового года еще называл. Пупсэг, неисправимый «гуманитар», не представлял себе всех возможностей хакера, дикий, дремучий ламер.
 
Большей грязи я и на порносайтах тогда не встречал! Разнузданное воображение Пупсэга потрясло меня. Это был прорыв такой глубинной, стоялой канализации, что я стал хохотать, причем нервно. Пупсэг примчался с кухни — я едва успел захлопнуть файл.
 
Пришлось срочно вспоминать анекдот. (Анекдот, кстати, вспомнился подходящий: «Стоит мужик на балконе. Мимо пролетает вниз другой: «Какой этаж?» — «Восьмой». — «Ну, еще поживем!»)
 
Пупсэг недоверчиво посмеялся. Кажется, не поверил, что ржач напал на меня от этого анекдота.
 
И я понял: нельзя терять времени!
 
Этот «Маэстро» оказался еще тем шустрилой. Под разными никами он мелькал в с-м чатах. Голодной акулой набрасывался на всякого новенького. Скорей всего, какой-то дрочила-надомник, сидень карачаровский, но капризно требовательный насчет внешности. Легче легкого оказалось войти с ним в контакт, обменяться фантазийным бредом. В сущности, я перепевал и впрямь талантливые грезы моего Пупсэга. «Маэстро» потребовал моих фот — явно себе для коллекции. И я послал ему фотку Пупсэга.
 
Залп ядовитой словесной слизи стал мне ответом. (Пожалел я, конечно, тут Пупсэга! Но дело было совсем на мази, азарт травли нас захлестнул).
 
Хотя Маэстро отправил меня в игнор, я вылез в Маэстров чат под другим ником. Мозг фонтанировал а ля Пупсэг, но «грезил» теперь про сейшн конкретно втроем. И Маэстро купился (я при этом безудержно льстил ему): потребовал очной встречи. Я же стал канючить про третьего. И Маэстро поделился со мной… моим фото — то есть, он решил призвать третьим Пупсэга!
 
Свою фотку я одобрил, естественно.
 
Душа чесалась сладострастно и горестно. Все во мне булькало, то ли смешком, то ли еще какой-то ненужной, чужой человеку жидкостью. Был просторный, тоскующий от еще непривычно долгого света апрель, — эти свои ветвистые голые руки не знал, куда пристроить, подлец.
 
Пупсэг нервничал:
 
— Ты же к маме хотел поехать?
 
Я, наконец, собрался. Пупсэг проводил строгим взглядом. У входной двери я оглянулся:
 
— Постылый я? — спросил. С укором и пафосом. Но по-мужски все-таки сдержанно.
 
Он не ответил, только смотрел заторможенно — капельку, как корова.
 
*
…В нашем сквере третья скамейка от памятника. Да, конспираторы: всюду глаза — лучше бы листья…
 
Я сразу понял: вот он, Маэстро! Так-то ничего себе, и одет неплохо, шарфик фирмА, около 35-ти. Правда, рожа примятая. Выпивает, с монитором наедине?
 
Он смотрел в сторону, на вход в сквер. Я-то с другой стороны подошел, с дальнего входа. Ну, чтобы сразу развиднелась вся ситуация.
 
Что ж, отошел к стволам дерев — пусть прикроют голой своей бесстыжестью. Ждал его — Пупсэга. Было странное чувство, что это сон. Сон, который ведь был уже, — как, типа, пророчество.
 
Это и грело: ну сон ведь, сон!
 
Пупсэг возник возле скамейки с Маэстро внезапно. Кажется, мы оба его прохлопали. Чудо подкралось. То есть, в смысле: капец.
 
Маэстро не сразу его узнал. Удивился: что этот пузырь на него уставился?
 
— Маэстро? — тихо, в воздух, Пупсэг спросил. По губам его понял.
 
Маэстро вздрогнул, поморщился. Ответил что-то спокойно резкое.
 
Пупсэг весь смешался, обмяк, будто из него немножко воздуха выпустили или пальцем ткнули в пузцо. В общем, пукнулось ему на все сто.
 
Маэстро демонстративно отсел на другой конец скамьи, лицо дернулось. И тут меня повело! Я к ним вышел. Я к ним подошел.
 
— Салют! — говорю. — Третьим — буду!
 
Маэстро взглянул на меня. Всё понял. Хмыкнул, поднялся и вон пошагал.
 
Поворачиваюсь к Пупсэгу:
 
— Поигрался?
 
У него было странное лицо. Словно оно все собралось сползти под шарф. (Шарф, кстати, был дурацкий: красный, как флаг).
 
Эх, человек жесток!
 
— Не стану тебе мешать! — сказал я. И направился по аллее к выходу.
 
Пупсэг! Где ты?..
 
8.07.2024