Венера

***
...Ада выключила будильник во второй раз. Ей хотелось спать. Во сне было тепло, светло,
спокойно. Открытые глаза же несли с собой только темноту и ворох скомканных воспоминаний о
суете. Тяжелое, отчаянное нежелание несло ее обратно в сон, как в кокон. За умолкнувшим
сигналом и погасшим экраном следовало блаженное спокойствие. Иллюзия реальности
рассеивалась за закрытыми глазами.
Но едва разум растекся в сладостной дремоте, будильник восстал снова. Уже потянувшись за
ним с целью отключить в очередной раз, Ада услышала голос:
— И сколько еще раз?
Мгновенно вернулось сознание. Рука сна разжалась, и Ада выскользнула из нее.
Это был Фил. Он стоял посреди светового пятна в рамке дверного проема. Они вместе
вставали на работу. Всегда пробуждаясь раньше ее, он готовил завтрак и потом занудствовал по
поводу ее страсти поспать подольше.
Свет из прихожей отдавал холодом, и Ада усиленно жмурилась, стараясь изгнать его из своего
поля зрения. В конце концов отвернувшись, она легла на спину и запрокинула голову назад,
направив взгляд в потолок, по которому проходила тонкая трещина.
Было серо и холодно в комнате. И казалось, будто никого и не было здесь, среди голых стен.
Ни его, ни ее. Ада представила на миг, что это дореволюционная квартира, затерянная где-то в
двадцатом веке вместе со своими высокими сумеречными потолками. Ей подумалось, что она
могла бы быть в ней призраком. Очень даже милым призраком. И дружить с Анной Ахматовой,
например…
— Ты меня слышишь?
— Да, Филипп, — недовольно отозвалась Ада, отвлекаясь от своих бессмысленных
рассуждений.
— Как же холодно, — пробурчала она, надевая халат и поправляя кудрявые волосы.
Ей не нравилось здесь находиться. Особенно ей не нравилась кухня, утренняя кухня, в которой
все напоминало о том, что нужно проживать день заново, выполнять список дел из стандартного
количества задач, быть хорошей девочкой и сверх того пытаться исправлять уже допущенные
ошибки. Особенно ошибки вводили ее в отчаяние, потому что она не знала, что с ними делать и
как уменьшить их количество… «Вот и узнаем», — съязвила про себя Ада.
Она сразу же выключила «верхний» свет и зажгла маленькую лампу на столе, которая, пуская
блики на стены, стояла тут как раз для таких будничных пробуждений, а также для вечерних
разговоров в клубах кальянного пара.
На столе уже пылали жаром тосты с сыром и помидорами.
— Спасибо, — проговорила Ада, слегка улыбнувшись и пожав его руку.
Он ушел. Пока Фил умывался, она сварила кофе и села завтракать.
По его возвращении они сидели молча. Ада, отпивающая горячий черный кофе и хрустящая
тостом. Он, в черном костюме, молчащий как всегда, безликий. Смотрел на нее. Она — на него в
ответ или в стену. Обменивались парой слов. В какой-то момент он вставал, прощался, целовал
ее украдкой и исчезал в коридоре.
Ада доедала свой завтрак в одиночестве, умывалась, красилась, в спешке одевалась и в
отчаянии от грозившего ей опоздания вызывала такси, за что сразу же обвиняла себя. Выбегала за
порог. Дверь за ней захлопывалась, втягивая в пустоту прихожую, кухню, спальню — ее квартиру.
На улице был ноябрь. Морозная пленка покрывала асфальт. От этого он казался высушенным,
запыленным, словно в знойный летний день. Дышать было приятно, но в утреннем холоде
растекалось что-то вызывавшее в Аде острую тоску. Тоску каких-то прощаний, дорог, вокзалов,
одиночества и, бог знает, чего еще. Аде очень хотелось вернуться домой, и изо дня в день она
сдерживала себя, чтобы не убежать из этого синего царства обратно в свою постель, чтобы уснуть
и спать, спать, спать… Гораздо лучше было, когда Фил выходил вместе с ней. Это случалось
тогда, когда она просыпалась вовремя. Но даже его присутствие не всегда спасало от утренней
хандры. Иногда, наоборот, усугубляло ее.
Тяжесть реальности по утрам была невыносима. В начале дня у нее не было сил противостоять
ей.
В глухом салоне такси она надевала наушники и слушала музыку, наблюдая за тем, как уныло
и бессмысленно протекают за окном улицы, перекрестки, дома, люди. Мысли не посещали ее в
это время. Эта треть часа ей воспринималась как еще одна пауза для тишины, хоть таковой и
оказывался трек-лист в Spotify. Мерзкое чувство, охватывавшее Аду в момент пробуждения,
рассеивалось медленно, и, пока оно господствовало, необходимо было как-то изолироваться от
него.
В конце концов одиссея завершалась, и Ада вновь оказывалась перед светящейся пластиковой
громадой здания на пустом, вырезанном фоне.
***
нет, не говори мне такого, я совершенно не хочу ничего слышать… я умолкаю, как
телеграфист — прием — прием — снова блики, шум — ярость в потоках красного сухоцвета —
поезд несется в темноте — есть ли кто-то здесь еще? движение всегда имеет орнамент, оно
словно на славянских рубахах, может окрашиваться так же, как буквы, только кажущиеся
черными, на этих, по их мнению, белых страницах — листы умеют сиять, переливаются, а иногда
ослепляют, как солнце, на этом южном балконе за сквозь заляпанное краской стекло становится
жарко, томно — извиваюсь, как лев, но почему не как ящерица? стекает по спине капелька пота
— она очень похожа на воду и способна вместить весь мир, этим она похожа на палитру, которая
валяется где-то под диваном — ее оставила, но что за белое лицо с сиреневыми бликами? он,
этот мир, точнехонько влетает в одно ухо, растекается по телу волной и выскальзывает из
другого — ускользает кошкой — весь я прохожу сквозь рельсы — мне иногда кажется, что я поток
— я вьюсь, разливаюсь, как фонтаны очень красивы в солнечном свете — я люблю радугу — она
не собирается и не раскладывается — она будто легкая, но твердая, несдвигаемая —
высокомерный инопланетянин на суетной планете — у него пластмассовая зеленая кожа — разве
она называется кожей, дурак? мелькает линия, орнамент музыкальных облаков — пушатся, как
сладкая вата, когда ее покупал тот бегемот — расщепление — все люди — это силуэт из светлого
пятна с запутавшимися нитями глубокой черной краски — яркое пятно лишь добавляет
контраста — а полотно придает им шероховатой простоты — нет ничего заманчивее белого
холста — руки устают от скреп — больно, когда рамки занозят — но дерево пахнет острыми
углами, а надписи на планшетах — готовый продукт концептуализма — это исправляет
ситуацию, вставляет мозги на место — мне кажется, это правда, что они похожи на виноград —
если бы у меня был красивый почерк, я бы точно стал писателем, а лучше поэтом — мама всегда
хотела, чтобы я стал поэтом или живописцем — она мечтала, чтобы я писал иконы — они
смотрят со стен: все в золоте и лазури — пахнет сырым камнем и выкорчеванным мхом — лики
над — строгие и длинные — византийские, круглые и пластичные — новгородские — когда это
было и что есть когда? ладан пахнет глубиной — вода омывает лицо и укрощает головную боль
— свет льется ручьями, пока бабушка шепчет что-то, сгорбленная и серая, как леший среди
ветвей, в чаще на закате, когда холодно, зябко и бережно — в дыме свежий голубой особенно
холоден: он растекается и уносится потоком ручья, который стремился впасть в оку с зелеными
берегами — остров возвышается над водой, он оторван и отшельникоподобен — я там не был, это
странно — его кроны похожи на зеленые пепелища под сгоранием моста, а голос — на одинокий
зной — а в вагоне душно — совсем расщепило на кресле — вечером, когда наступает мгла, в
вагонах обычно никого нет — спокойно, еще сложнее собраться воедино, потому что за стеклом
мир превращается в апельсиновую шипучку — под нахлобученной шапкой сосешь взрывающуюся
конфету, пока мама покупает багет в московском прилавке — горячая толстая корка с ватой
внутри — идет парень в драных джинсах — удивление — “мама, смотри!” — кажется, тонешь —
все словно вода — прохладная сияющая вода, в которой ничего без очков не различить по-
настоящему —
***
Нечего и говорить о нем… Из полумрака вестибюля он спускался вниз. Постепенно
формируясь, касаясь пальцев резиновых поручней, скользивших за движением ступеней и
постоянно отстававших, отпуская — отталкиваясь от этой только что протертой податливой
поверхности.
Андрей смотрел вниз, следя за своими-чужими ногами, которые скоро слетали со ступени на
ступень. Безликие утренние пассажиры глубокомысленно встречали его своими затылками и
поверхностномысленно провожали невидимо-неинтересными глазами.
— Не бегите по эскалатору, — требовательный учительский голос. — Бежать по эскалатору
небезопасно!
Да, конечно. А эти встали на дороге — для них небезопасно — вата в голове. От этого все
проблемы: вата…
— Извините, — вежливо и требовательно.
Андрей просочился и полился дальше.
Вынесенный (не)праведным гневом на станцию, он быстро нагнал отвлекшийся на привале
поезд и оседлал его, ворвавшись в закрывающееся жерло.
Поезд дернулся и с бешено-запуганным ревом рванулся с места в тоннель.
Андрей прислонился к двери, вытянул книгу из кармана огромной мешкоподобной куртки —
доставая из широких штанин — раскрыл, вынув закладку с утренней звездой на черном фоне и
сосредоточился на чтении.
Свет здесь был мутно-желтый. От него запачканное грязными ботинками синее, как эта ветка
дерева метро, звездное небо на полу вагона выглядело еще более промозгло и рвотоподобно
кашицей-кашицей растекается. На его фоне ярко-зеленые носки в коричневых ботинках
выглядели улыбчиво и дружелюбно. Дружно улыбаемся и машем! Хотя все же даже на них
разбитое на две остроконечные половинки розовое сердечко разлеталось в разные стороны и явно
было потеряно владельцем. Вот так совершенно другой формы сердце в пятки уходит. У китайцев
тоже чувства сердцем расцветают…
Читать тяжело, потому что больше нет смысла в размышлениях Пруста о том, как хорошо бы
быть частью этой аристократии. Все это не страницы, а вода, непозволительная для нынешнего
зрителячитателяслушателя. Стрелка взгляда улетает в сторону и падает на их лица.
Все они желтые, с грязно-зелеными складками и пустыми глазами, как посмертные маски. В
обряд загнать всех и сжечь для очищения! Они даже что-то читают. Дня не проходит, чтобы где-
то не мелькнул Оруэлл, который потерялся-забылся-вспомнился — и все зря, потому что поздно и
безнадежно… «Как стать счастливым» — читает бабушка с безгранично-веселым лицом какого-то
советского истукана. Ожил красный демон с золотыми инструментами! Заколосились
сельскохозяйственные культуры! Зажужжали заржавевшие двигатели, собираясь вновь рыть
котлован для могилы бедной Насти. Вставай, страна огромная! И вновь Анна таскает передачки к
уже пустым, ослепшим стенам Крестов… Эх, эх, без Креста!
Видели ли они себя в зеркале? Противные с пугливыми глазищами. Толстая растрескавшаяся
кожа затасканной куртки, грязные синие джинсы под проливной дождь на широкорасставленных
ляжках, повисшие псиные щеки и массивные пальцы рук, закуренные и захарканные под
чернилами бездомного труда. Ореол матерного молчания и довольная сытость на фоне
нравственного сна — наевся и спит. А тут у нас безмятежная павлинья осанка и губки, собранные
в узелок (странник возьмет и побредет с ним в далекий Мордор), презрительные тонкие пальчики
на новенькой маленькой сумочке, покоящейся на норке, купленной десять лет назад, но все еще
выглядящей новенькой — наш предельный повод для гордости. Боже мой, у вас в усах капуста, а
на лбу нерастертые белила из «Золотого яблока» — пелевинский миф о Геракле! Не задохнитесь!
Хотя вы и не заметите…
Андрей поглядел на пассажиров пристально. Сердце усердно держало и даже ускоряло темп.
Никого ничего не волнует. Сейчас / месяц назад. Все так же весело и звонко изрыгает смех
толпа, существовавшая раньше только как презрительная философская фантазия. А кажется, что
происходит великое. Об этом кричать должны — стонать, как на похоронах… Где мои
плакальщицы? Утешьте сердешко бедного пилигрима, странника в страну Востока — какая же
мука — проезжать весь город каждый день, чтобы приблизиться к Дороге Жизни… Ничего не
помнят.
Подходит нужная остановка — переход.
Рука в кармане, и сердце яростно стучит. Все остается как в первый раз, но оно важнее и
сильнее тебя, потому что время пришло и требует. Этот поезд в огне, и мы требуем перемен!
Даже сладостно от этой справедливости и решимости…
Андрей оперся на стекло. Не прислоняться — Do not lean on door. Какое же лицемерие все это…
Дверь открылась. Рука оторвалась. Впереди, на колонне, была огромная последняя буква в
рыже-черных тонах. Своих не бросаем… Так же, как бегать небезопасно и прислоняться нельзя…
«МИР» — осталось на скрывшейся в небытии двери.
***
облака — алые облака, поют и тают, раскапываются и сливаются с тенью печального острова:
многослойны и глубоки, прекрасны и всеохватны, неуловимы, как тонкий сонный вдох за щитом
его груди — под тенью на закате, когда золото солнца слепило тебе в глаза, затирая дырки
улыбающейся желтизной на фоне красного сердца — под брезентом, за зелеными сетями рыба
отдыхает на дне ручейка — но все размывает мчащееся движение — стрекочет полупрозрачное
крыло, уносит ветер следы шагов на песке, потому кто-то собирает влагу, вдыхая берег — сидишь
один на поваленном дереве — земля мягкая, темная, почти черная, со следами от весеннего
огненного кольца — ветра нет — он уселся рядом, чтобы так же проводить солнце — все вокруг
упивается им — его сияния так много, что чаши переполняются и молоко убегает — дыши
глубже, так солнце вливается в храм, в эти чудные длинные окна — и не подумаешь сразу, что
солнце за решеткой, черной, коварной — должно быть, ей тоже не хочется упустить солнце, ей
грустно — а кришнаиты танцуют по улицам, распевая песни, подражая лучам, распространяя
тепло — вкус ореховой конфеты на губах распадается на облака, и алый стоит перед глазами —
так сортировались футболки в магазине, когда испанцы пытались выяснить, что значит — под
одну и ту же мелодию мелькает серая плитка под ногами — и важно не забыть попросить
поднести рюкзачок к датчику — и нельзя вдвоем в кабинке! тело нагревается, и под музыку
мчишься, входя в ритм — кто-то делает комплимент волосам — а я не обращаю внимания на
кричащего на менеджера дикобраза — рукава к рукавам, штанина к штанине — прямоугольники
свитеров и маек — мягкая ткань приятна, когда лицо опускается на подушку и получается
полностью впитаться в тяжесть одеяла — можно раскидывать руки и ноги, сворачиваться в
клубок и обнимать подушку — и утром сквозь окно пробивается солнце — снова сияние — в
отражении зеркала сверкает кожа — ей нежно — тепло ногам под золотым пятном, отдыхающим
на полу — вливается воздух в окно, похожий на блик — на синей краске появился пыльный мох
— смахнуть его и провалиться в карелию — в длинные каштановые волосы, что стекают с руки —
если приглядеться, видно движение пульса на запястье — она делает губы уточкой — закуривает
сигарету — красные ногти — комплимент — «нет уж, волосы у меня с твоими не сравнятся —
скажи спасибо мне, ради тебя постаралась, принцесса — но зачем мальчику такие кудри? ох…
постригла бы, да жалко» — дальше только имя — но оно уже распалось, как распадается
аскорбинка на своем исходе, когда обращается пеной — в ней видны смуглые подростковые
плечи, угловатая спина — лизнул ее — «что ты делаешь?» — просто она пахнет морем — море на
вкус оказалось соленым — или это был пот? но на плечах крепко, сильно — у братика серые
глаза — он никогда не плачет — кажется, я украл его красную кепку — он не рассердился —
подарил — это было под елкой? нет, в то время было тепло — камни семенили друг за другом,
образуя хоровод — острые, голодные, они прекрасно очерчивают жар соснового леса — синие
пятна на руках — желудок вращается, у его головы звезды — вкусно шелушится на языке
фиолетовый — «объелся? держи воды» — братик всегда рядом — он, кажется, пишет стихи — вот
он злится, что кто-то их трогал — потом у него была девочка, или во время — он читает умные
книжки — радуется — теперь востоковед — под зелеными сводами светлячки в зеленых клетках
листают страницы каменных глыб — у него шершавый голос — он дарит маме цветы — у нее
пучок на голове и верблюжья шаль — пески верно вымываются из-под складок, и холмы
воссоздаются на черном холсте — «пиши золотом» — все течет, не упускается, но в виде
запутывается — чьи-то глаза наблюдают в отражении — размягчается почва и металл обращается
паром — жарко и томно в красном пожаре, сверкают блики вдали — размяк воздух —
проваливаются остатки плакучих льдин, распадаясь в груди — пора доставать любимый свитер —
пустить из крана его узор, подставляя лицо ветру, стоя на вершине утеса — облака быстро и
низко покидают бывшую серую обитель — уносят вдаль свою тяжесть, чтобы под вечер незаметно
скрыться в лесной тени — наступает наше время — кричит где-то за городом амазонка — мы
несемся по тропе, наслаждаясь силой в длинных ногах — что может остановить мчащийся поезд,
разрывающий вечность? свет зажигается на кухне, подскакивает от хлопка двери столешница —
не вздрагивает выпущенный ими дым — они говорят, разгоняя тишину — если можно кричать,
нужно кричать, чтобы оглушить гладкую явь — каждый верит и оттанцовывает с мыслью
поколебать земную твердь — жаждет язык воды — однако дух возносится к потолку, теряясь в
хрустальных отражениях — тоскливый мотив исходит от пианино, и душа растекается на
крыльце лунного сада — замирает циферблат, вздрагивает белый цветок в зеленых зарослях —
ноги стекают в только скошенную траву — на рассвете мягко и ласково плачет, вытирая волосами
ступни, бедная почва — все для того чтобы на террасе уснуть вновь под плакатами, вырванными
из журналов — кажется, так мы мчались в машине по улицам — столица впервые встречала нас
— королей острова — под звон первого дня мы лили в цветник шампанское — кидает кто-то
виноградинку — я ловлю носом — садится на ягоду — пятно на джинсах — а он бежит писать
под мост — города поддаются, втягивают — летит в пространстве дух, оглядывая свои воды —
заваливаемся в бургерную — кружится голова, и мягок рюкзак на вокзальных сидениях — я знаю,
мы будем длиться, касаться вечности — играться с солнцем —
***
Зеленая ленточка блестит на серебристой поверхности ограды — среди ржавых подтеков и
белых голубиных пятен. Главное — это обыденность. Уверенность в движениях пальцев одним
движением руки брюки превращаются… — никто не заметит (они спят круглые сутки). Наверное,
есть определенные амплитуды в наших движениях, которые не вызывают вопросов. Лишний
взгляд, поворот — все вызывает редкое пробуждение (птица срывается с места). Может быть, есть
какой-то прошедший сквозь эволюцию механизм-реакция. Взгляд ведь материален. Он скользит
по телу, и мы чувствуем его: грязный-восхищенный-недоумевающий-вопрошающий-требующий —
whatever... Глаз вызывает глаз — беззвучное общение. Отсутствие взгляда создает безликость —
то мантия-невидимка. Под видом повседневности можно скрыть любое преступление.
На синем фоне выделяется постпанковский переход — хитросплетение вокзала-киборга. Я
тоже Аянами Рэй. Я тоже Собакевич!
Подъехал трамвай. Каждый срывается со старта. Этот мужчина каждый день здесь. Он со
сжатыми съеденными губами пробирается к месту, где будет вход — всегда безукоризненно
точен — плешивый, чрезвычайно серьезный, будто от положения его сверкающего, подражающего
лысине, остроносого ботинка зависит судьба государства (Господи, хоть бы!) — он всегда
угадывает, вносится внутрь и занимает с лицом папы Римского удобное место, надменно
оглядываясь, обдавая снисхождением местную публику — с сосредоточенностью льва раскрывает
газету и погружается в ежедневное чтение (дайте ему другую газету кто-нибудь) — надменный
пузырь (вот-вот лопнет — И входит, и выходит — Замечательно выходит!) — каждый нерв
напряжен от мелочности душевного гнойника. Вычистит ли кто-то эти авгиевы конюшни? Вряд
ли…
Андрей прорвался сквозь толпу и забрался в облюбованный стоячий угол.
А эта дама? С достоинством графини она протискивается к ближайшему сидению и,
осуждающе оглядывая серую чернь — ее неизменное темно-синее пальто с мехом на воротнике
напоминает о ностальгии по Незнакомке постаревшей — собирает руки на коленях и смотрит в
окно, не отпуская с лица мину твердой решительности палача. Хотя раз она встретила
незнакомца — даже улыбалась. Действительно, Лев Николаевич, лицо красиво в улыбке. Не все
потеряно в искреннем добродушии…
А ведь ты сам ненавидишь, презираешь их. Мы все друг друга не любим. Нелюбовь
пронизывает нас… Смотришься наверняка индюком в отражении на заляпанной пластиковой
(или стеклянной все же?) стене.
Показалось солнце. Оно сияет над бело-голубым пустырем вокруг железнодорожной полосы.
Сколько простора для глаза, сколько света! И все они не так уж ужасны… Чувствуют ли?
Андрей испытывал стабильное утреннее недомогание. Утренние пробуждения — мука!
Внутренняя тревога: черным комом она всегда внутри, съедает и сосет — при свете дня прячется
— чернушка в заброшенном доме. Но дом в огне! Караул! Казалось бы, какая разница?!
— Сегодня поздравляем…, — дама у окна (громко). — Слышишь меня?.. Ты слышишь? Нина!
Я тебе говорю, сегодня поздравляем с именинами Иоанна, Ивана, Ваню, Ванечку. Ванечку!
Слышишь? Ванюшу поздравляем…
Андрей усмехнулся. Поздравляю…
Солнце, бившее по-весеннему в глаза, скрылось за первой в череде панелькой. Потянулись
унылые серо-облезло-зеленые улицы. Квадратами они громоздились друг на друге, соединяемые
полосами грязного снега.
На остановке вошла контролерша. Пробравшись к водителю, она, подышав украдкой на
стекло, начертила на туманности созвездие сердца, адресованное, очевидно, водителю. И в
следующий миг это сердце блеснуло солнечным светом, отразившимся неизвестно от чего.
Андрей наблюдал. Контролерша улыбалась и всем желала доброго утра. Можно было только
удивляться тому, как размеренно продолжает течь жизнь…
— Доброе утро, — улыбнулся он в ответ.
Может быть, она знает больше него? Или не знает. Во многой мудрости много печали. Назвал
себя мудрецом? Не смеши мои подковы…
На остановке вошла знакомая мать с ребенком. Девочка лет десяти-одиннадцати.
Благодарный возраст. Мальчики в нем уже нехороши… Поразительно, как одни и те же люди
преследуют друг друга каждый день. Наблюдаешь за ними — замечают ли они тебя?
разглядывают ли? отмечают ли изменения? А ты ведь да. Они уже как твои друзья (на безрыбье и
рак щука). Вот сейчас пара остановок, и, обняв, мать отпустит дочь в свободное плавание,
наверное, в школу. Они любят друг друга. Мать потеряла вид — слабая и растрепанная — стоит
ли это того — раствориться в другом — соблазн…
Андрей надел наушники. Отключение от реальности — всего пятнадцать минут на то, чтобы
успокоить дыхание и собрать мысли. Собрать мысли — это словно перебирать зернышки —
раскладывать каждый вид в свою кучечку — как в песочнице (это — тебе, а это — мне, это —
тебе, а это — мне…).
Вот здесь вот, на этом самом моменте должно быть максимальное отдохновение. Падает вниз
тело и под своей тяжестью немеет. И дух воспарил, и сказал дух: «Это хорошо»… Каждый раз все
слабее. С какого момента мелодия теряет свою силу? Почему музыка не способна длиться вечно?
Стереть стерочкой нужно по косым полосочкам — мозг похож на губку губчатое — гармошку…
Расслабься!
Вот уже поворот. Куда едет эта бабка со своей чумоданом? Почему они все всегда такие
грязные? И все это тряпье одинаковое. Болотное в цветочек. И пахнет… Его можно снять с одного
и надеть на другого — ничего не изменится. Взаимозаменимо — к слову о клонах — какой в этом
году цвет Pantone? Какой-то фиолетово-технологичный. Эля в детстве говорила, что женщины
лучше мужчин различают цвета. Что-то там про колбочки — с красками (как в рекламе игры —
разъедини цвета — раздражающаянезакрывающаяся ссылка!). На всю жизнь остался отпечаток
несправедливости. Почему мы так четко помним мелочи и выпускаем большие полотна?
Идеальная краткость, как идеальная грусть… Большое видится на расстоянии. Может, поэтому
так тяжело обрисовать все это… Ну вот куда вы едете на свои дачи? Дома не сидится?.. Земля,
возделывание, цветочки, ягодки, навоз (запах говна и конского пота — вкуснота от Шолохова)…
все — уже почти закончилась — все пропустил — потрясающе, как мне собраться?
Наушники оказались в футляре. Объявили следующую остановку. Андрей выбрался из своего
угла и подошел к двери. Такой же, как лысый — отмечая недостатки других, не забывай про свои
ОКРочка! Курочка!
Андрей выбрался из трамвая. Всего три минуты, и вновь работа. Этот бесконечно долгий
светофор. Люди бегут на красный — конечно, сдают нервы (опоздал, опоздал)! Тем не менее
сбили ведь уже одну учительницу тут. Майя переехала Майю. Была прилежная, ответственная,
пунктуальная (как ты). И вот — кончила, как Анна Каренина — вспомнили только на следующий
день — вот сюжет для чеховского рассказа. Ба-наль-щи-на — четыре слога. So… Теперь задайся
вопросом: если тебя сейчас собьет машина, какова будет причина твоей смерти? Спешил на
работу. Стоит того? Не думаю (не ешь — подумай!)…
Навстречу Андрею шел ежедневный подросток — последний его друг-незнакомец. Шел по-
мальчишечьи, перепрыгивая как будто со стопы на стопу — с мягким крестьянским лицом (Алеша
Пешков), темными кругленькими глазами, кудрявый, рыжий… Вновь рыжая лента за лобовым
стеклом — еще одна — третья. Четыре, пять… Пять. Больше нет. Ну, терпимо? Раздают их где-то
(снимите это немедленно)? Какими же гордыми они должны были быть в момент торжественного
подвешивания этого кусочка ткани. Чувство собственного достоинства, упоения (от «упейся») —
все это под литр «Жигуля» и самые дешевые чипсы из FixPrice-a. Гордый внук славян!
Ритуал обрядовых утренних встреч был закончен. Дверь за спиной Андрея захлопнулась.
Запищал металлоискатель.
— Здравствуйте, — послышался возглас охранника Бахадура. — Чуть опять вас за ученика не
принял.
***
закатное солнце украло нашу тень, и я обещаю поймать ее — нажимаю на педали — не уйдет,
я догоню его! сверкает, хитрое, в ветвях, притворяется грушей — но я не упущу его,
заколдованное яблоко — ветер размывает взор, кусками отпадает обочина — оно потеряло крыло
— я подхватываю, и отпускаю руль: кажется, отпадает рама, оставаясь позади — теперь только
птица — стрела выпущена из лука, прокалывая пространство, она обретает невесомость, и уже
тень догоняет ее — мы друзья с солнцем, оно держит меня за руку, как та сияющая фигура в
ночной синеве — полет — во сне мне даже велосипед не нужен, нужно только разбежаться и
хорошенько оттолкнуться — руки почувствуют воздух и не дадут упасть — земля не так важна,
как кажется, она легко отпускается — всегда мечтал себя воздухом, особенно когда разглядывал
зебристые мыльные пузыри, летящие мне прямо в рот — я их выдувал в доме с красными
парусами, надеясь, что кто-то высунется, посмотрит — ведь так здорово было бы подружиться на
фоне летящих шаров — дружба мыльных пузырей — я там кискискал кошек — а они
откликались, слышали шепот за десяток этажей — интересно, они тоже могут вдохнуть весь
двор? а за шторами в цветочек у нас было поле, оно никак не вмещалось внутри — мы лежали
среди травы с братиком и плели венки — его друзья делали рогатки — я всегда был уверен, что
для того чтобы стрелять в сердитую черную бабку, вечно листавшую маленькую книжицу — а
края ее, книжицы, были желтые, как скошенная трава, с черной землей в крапинках: наверное, из-
за грязных старушечьих пальцев — а у мамы книги были чистые, аккуратные — когда я забыл
закрыть окно, они сияли, как солнце, оставляя блики на потолке — в комнате прохлада от синих
прямоугольников на сером потолке — улица шумит, она расчесывает мысли, заполняя их
шорохом — он такой же свежий, как ночь — за пеленой полутонов теряются цветочные узоры
обоев — переливы краски на отштукатуренной стене — за окнами то ли деревья, то ли проспект
— или же все это заблуждение, потому что абсолютно тихо, кроме дыхания спящих — сад уснул
— ни птиц не слышно, ни ветра — только стрекочут кузнечики — тоже прохладный звук — все
это синее, тонкое, как хрусталь в маминой старой люстре — звенящая прозрачность — так
приходилось изображать графин в летний день, когда хотелось бежать купаться на острова — это
ветер брал за штанину и тащил по улице вниз, там, где за церковью мост — а с моста, уже
другого, можно было смотреть в пропасть, когда шел дождь, омывая зеленые склоны — после
этого возвращались домой на метро, где были одни на станции — подземный холод и тонкое
шумное лезвие, рассекающее платформу пополам — рассеивание искр в пространстве — это
брызги мысли в океане — сверкает побережье, а море ластится к песку — на юге или севере? кто
знает?! когда-то я сидел на этих камнях, прыгал с одного на другой под шум разбивающихся волн
в красной кепке, а вечером, когда море успокаивалось, камни все еще излучали тепло и я сидел
на них, позируя для фотографий — на солнце волосы у глаз искрятся, нет — мне бы не хотелось
темных волос — лучше выгоревшие — мне нравится, как они растекаются в воде, наверное, я
подожженный одуванчик, когда плаваю — а на севере застрял в соснах ветер и они трещали,
песок разлетался дымом по берегу, он оседал на коже, искрился, хамелеонничал — я уносил его в
город, чтобы засыпать пол в квартире, а в обмен на него я оставлял свои вещи, зарывая их в
землю — это была плата духу леса — дышат облака, они расщепляются, колышутся, сливаются в
единый вихрь — они зеркалом выстраиваются под взором звезд — движение прерывается,
сливаясь с ленточкой, она закручивается вокруг ноги и теряется в толпе, утонувшей в дыме —
старые деревянные окна с забрызганными краской стеклами — играет музыка, горят цветные
огоньки — кто-то что-то кричит, там танцует, здесь поют — со стен смотрят картины — мелькает
в отражении синяя кожа свободного джинна — над васильевским островом слышен шепот
древних сфинксов — горят небеса, проплывают расщелины вдоль улиц на звёздной карте —
клубы дыма напоминают о тумане и скошенном клевере — на закате в сырую кипучую белизну
разлили вкус ряженки, и поле озарилось золото-алой слякотью — божественным нектаром —
тени в саду одиноки, и яблони замолкают — над волгой встала заря — горит холм города, а по
раскисшей зелени парка пробежали мурашки — льет тесто братик, улыбается — скачивается
фильм — смешно — я перетаскиваю куда-то подушки — вдруг тихо — никого нет — эта лоджия
под красными парусами — куда-то он ушел — шипит чайник на плите — протек персик в руке,
по лицу побежала сладкая струйка — ложбинка на животе промокла, уже жарко на утреннем
балконном пекле — это похоже на того рыжего кота, который грелся на подоконнике в зимний
солнечный день — и снег сверкал и плакал на улице — колючий воздух обдирал нос, когда я
вышел в прачечную — и мелкие кристаллы сияли, как пыль, в луче, что прорезывался сквозь
зазор между домами — но все это слеплено с облаками — а они все плывут по поверхности,
поют, и слышится пение —
***
Кабинет секретаря. Посреди помещения стоит массивный стол, покрытый кипами бумаг с
цветными стикерами. Пластиковый пятнистый кот с улыбкой на мордочке машет лапкой у
переполненного органайзера. За столом шкафы. Ближе к входу оранжевый кожаный сборный диван.
Часть его находится у стены в метре от стола. Другая — напротив, под носом у секретаря.
Дверь в кабинет директора закрыта. Рядом с ней висит телевизор. Крутят рекламу.
Секретарь сидит за столом, соцпедагог и Андрей — на фрагментах дивана, напротив друг друга.
Секретарь. Ей-богу, Андрей Арсеньевич, извините за грубость, но у вас такое лицо, будто вы
вчера бухали всю ночь или трахались.
Андрей смеется.
Секретарь. Налить кофейку?
Андрей. Да, было бы здорово.
Соцпедагог. Вера Николавна, ну что сразу «трахались»? Человек вообще-то учитель — ему
спать не положено. Вот и лицо замученного зверя.
Секретарь. Люба, знаете, что? Мы в этом возрасте и набухаться успевали, и потрахаться, и
утром как огурчик на работу прийти.
Соцпедагог. Так это вы! А есть другие люди — интеллигентные.
Секретарь. Да ебать вас в золотое седалище! Знаю я вас, интеллигентов… Ликерчику
добавить?
Андрей смущенно улыбается и пожимает плечами.
Секретарь. Не стесняйтесь, боже мой!
На фоне заработали новости. Установилась недолгая прислушивающаяся тишина.
Секретарь. Боже, такую чушь ведь несут! А главное, так уверенно. Мои-то дуры вон даже
верят. Сели перед телевизором и уши развесили. Чувырлы! Еще с истфака со мной выпустились.
Вчера с сестрой чуть не рассорились. Смотрю, начала на меня гнать. И слова-то ведь все
знакомые — все оттуда, как наизусть, выучила. Я ей сразу и сказала: «Все, об этом не говорим».
Андрей. Вот и хвала советскому образованию.
Соцпедагог. Ага.
Секретарь. А мы на детей накидываемся за отсутствие мысли. Во (указывает ладонью на
экран) до чего докатились… Думали, что их там ждут. Ага. Вот теперь всей страной и
обосрались… Я-то своему, когда объявили, говорю: «Ну что? Пойдешь воевать?». А он мне: «За
кого?». Так я и говорю: «За наших». «Кто наши-то?» — отвечает. Он ведь с Украины, из Мариуполя
родом… Вот куда полезли? Зачем? Вот ему только болтать, слово сказать, красное-то словцо-то
ввернуть, историческое, а умирать не эти будут — обычные, наши парни. Я вот подруг и
спрашиваю: «Вот если бы у тебя сын был, что бы сейчас сказала?». А они мне: «Пошел бы
защищать страну».
Андрей. Какую?
Секретарь. Вот это и вопрос! Хорошо, что у меня Надя.
Соцпедагог. Спокойно, однако, быть женщиной. Жалко мужчин.
Секретарь с омерзением выключила телевизор.
Секретарь. Да зачем они вообще нужны?! Извините, Андрей Арсеньевич.
Соцпедагог. Как зачем?
Секретарь. А так! Я считаю, что мужики нужны только для того, чтобы гвоздь вовремя был
забит дома, чтобы деньги в семью приносились и чтобы ночью не до сна было.
Соцпедагог. Не велики же ваши ожидания!
Секретарь (громко). А вы что предлагаете своим божественным поэтическим умом?
Соцпедагог. Мужчина нужен, чтобы его любить.
Андрей внимательно следит за оппонентами и широко улыбается.
Секретарь. Боже, какие сентенции! Всем известно, что женщина в эволюции ушла дальше
мужчины. Мужик — это ходячий хуй, практически собака.
Соцпедагог. Боже, Вера, как вас муж такую терпит?!
Секретарь. А мужчине того и надо. Жестко с ним — ему нравится и интересно. Ласкать
начинаешь — говно из всех щелей вылазит. Они ведь как дети, ей-богу!
Соцпедагог. Нет, вы не правы. Вот мы живем с Александром Сергеевичем уже двадцать лет
душа в душу. И до сих пор я его искренне люблю. Потому что сама, этими вот руками, из своей
любви сплела наше гнездышко. Несправедливая вы, Вера Николавна!
Секретарь. Вот и сел на вас и поехал ваш Александр Сергеевич!.. С Вами только на
французские баррикады идти. С голой грудью! Все, Любовь Владимировна, идите работайте.
Работайте. Хватит нашего Андрея Арсеньевича бабским трепом уматывать.
Соцпедагог, махнув рукой, уходит.
Андрей (неуверенно). К слову об адекватности детей по сравнению с взрослыми. Меня тут на
днях мои пятиклашки спросили, зачем мы литературу изучаем. Я не выдержал — им ответил:
чтобы научиться думать своей головой, чтобы защитить себя от манипуляций, обмана,
пропаганды. Так один ребенок спросил: «И где эта пропаганда?». И Илья ему выдает: «Так в
телевизоре, представляешь?!».
Секретарь. Ну вы, конечно, Андрей Арсеньевич, даете… И что дети?
Андрей. Расшумелись, конечно. Но я не подал виду. Состроил дурака…
Секретарь. Неудивительно, что Илья отозвался. Мой любимчик… Конечно, они всё понимают.
Чему вы удивляетесь? Мозги-то еще на месте!.. Я вообще никогда не поддерживала этого слепого
поклонения старшему поколению. Даже вот взять наш департамент. Среди этих важных теток
столько, извините за бедность речи, сук. А ведь образованные дамы. Да что там говорить. Во —
сестра моя родная!.. Почитать нужно за возраст… Господи, если бы мудрость с возрастом
приходила, вся страна бы в рай превратилась. У нас же все старые!
Андрей смущенно кивает.
Секретарь. Черт знает, что теперь будет. Вся страна в жопе!

Полностью вы можете прочитать роман в приложенных электронных версиях для скачивания.