Камера обскура

Пустота внутри, чёрная пустота. Нет в ней ничего, за что зацепиться, чем прикрыться, за что спрятаться. Ни звука, ни цвета, ни запаха. Только мёртвый, леденящий холод и безразличная глухая тишина.

Только здесь можно перевести дух. Скрыться от панической атаки, рвущей душу на части беспредельным ужасом. Только так можно держать себя в руках и не сорваться в пропасть, не слететь с катушек.

Задёрнуть шторы, наглухо затворить окна, выключить свет и лежать с закрытыми глазами, не думая ни о чём... Только тогда становишься никем: ни собой, ни кем-то ещё – покорным или непослушным, шокирующим или удобным, соблазнительным или отталкивающим, никаким.

И ни о чём не думать, ничего не чувствовать, никуда не двигаться. Ни за что.

Дождаться, пока погаснут эти дурацкие картинки, что мелькают перед глазами в полудрёме. Пока прекратит гулко стучать в ушах кровь, а кожа привыкнет к шёлковой ласке простыни, и перестанет навязчиво её ощущать. Пока собственное дыхание станет лёгким и незаметным... Тогда можно осторожно, исподволь, не делая резких движений, остановиться и зависнуть в этом странном равновесии между явью и сном.

Только теперь можно сбежать от себя, от своей привычки воспринимать всё окружающее через призму сознания. А ведь оно всё время врёт, постоянно искажая и подгоняя одно под другое: внутренний мир под внешнюю среду, чувства под мораль, мысли под убеждения, поступки под привычки.

Можно, да, можно и даже хочется порой до отчаяния разбить это зеркало, выдавить стекло и – вниз, головою на камни... И единственное спасение, запасный выход – тёмная комната и сон без сновидений. Иначе не выжить. Как ни хочется порою умереть, не быть – но что, если с этим ничего не закончится? Если небытия на самом деле нет, если и там остаётся хоть маленькая щель, в которую проникает свет? Куда бежать оттуда? Где спрятаться от себя?

Внутри нет ни одного уголка, куда не дотянулся бы солнечный зайчик сознания того, что мир вокруг действительно существует. И ему абсолютно, невероятно и совершенно наплевать на всех и каждого. Он сам по себе, сам для себя. Это под него приходится подстраиваться, а не наоборот. Это ему надо доказывать, что имеешь право быть, а не просто – что уже есть. Это для него всё, что исторгаешь из себя, и это из него всё, что тянешь себе вовнутрь.

Никакого выбора в принципе нет, не существует. Просто самообман, иллюзия муравья, бегущего по краю тарелки...которому только кажется, что он движется по прямой. Прямые не пересекаются, если они параллельны – и каждый муравей на своей тарелке в этом убеждается рано или поздно. Истины, которые муравью кажутся незыблемыми, на самом деле – только иллюзии, только взгляд под особым углом зрения.

А в этом полусне, в этой полудрёме, полусмерти – ничего больше нет. Мозг не спешит достроить картинку, что подсовывают ему глаза. Сознание отключается от необходимости всё время на что-то реагировать.  Не надо никак себя вести, просчитывать ходы и варианты, принимать решения и совершать какие-то действия.

Можно не быть, не существовать, отдохнуть от всего вокруг – и от себя самого. Только это и есть настоящее счастье. Быть и не быть одновременно. Третьего не дано.

Жалко, что долго в этом состоянии не протянуть. Либо засыпаешь, либо просыпаешься. Неизвестно, что хуже – кошмары, что снятся, или тот ад, в котором приходится дальше как-нибудь жить. 

2.

Я лежу на своей кровати. Прямо в уличной одежде, на покрывале, сдвинув ноги за край, чтобы не касаться кроссовками ткани. И смотрю на маленькую фотографию на стене, приколотую наискосок к обоям булавкой вместе с листком бумаги, исписанным детским угловатым почерком.

Смотрю, пока фотография не начинает расплываться в глазах то ли от слёз, то ли от того, что зрение у меня вдруг стало портиться, и мне теперь трудно удерживать внимание на мелких деталях.

Но это не важно, потому что я помню то, что написано, слово в слово, а фотографию – до мельчайших подробностей. Роскошная грива пшеничных волос. Узкое овальное лицо с прямыми бровями, прямым острым носиком и пухлыми губами. Розоватый румянец на скулах и ямочки на щеках. Тонкая шея и длинные пальцы рук, приложивших к губам металлическую змейку флейты. И синие глаза с огромными зрачками, которые словно смотрят прямо в душу с отчаянием и немым вопросом, на который никто не знает ответа.

Снизу в раскрытом вороте полосатой рубашки поло торчат выпуклые ключицы, а по бокам ткань распирают худые угловатые плечи. Горло и грудь закрывают тонкие руки с отставленными локотками, торчащие из-под коротких рукавов, так что попробуй, догадайся: есть там кадык или сиськи, или нет? На правом запястье кружком лежат разноцветные бусинки, связанные продетой насквозь резинкой.

Дальше – ничего интересного: полосатая рубашка прикрывает тонкий ремешок на голубых джинсиках в обтяжку, узкие бёдра и разведённые в стороны острые коленки почти не заслоняют высокий барный стул, а босые ноги упираются в самый нижний край фотографии, вывернув лодыжки в разные стороны и растопырив по-детски короткие пальцы.

Это я. Три года назад. Чудесный ребёнок, милый, послушный, талантливый. Первый ученик в классе, отличник в музыкальной школе. А также – бассейн, фехтование и йога, правда, с весьма посредственными результатами. Но нельзя же быть первым во всём, даже если очень хочется! Зато есть чем занять руки и голову, чтобы не лишний раз не думать о том, что спрятано на самом дне зрачков и в нервных порывистых движениях, а в особенности – в том, как в первый момент на меня смотрят с недоумением окружающие:

«Мальчик или девочка?»

Я ещё помню, как это бесило всего три года назад. Мне временами казалось, что те, кто об этом спрашивают, просто нагло лезут при всех ко мне в трусы! Какая вам разница? Я человек! Пусть ещё не взрослый, не самостоятельный и местами наивный до безобразия. Но неужели мне обязательно надо носить на спине табличку с указанием пола, чтобы взрослые дяди и тёти не мучались ужасной загадкой, к какой половине человечества я принадлежу?

А я сам никогда не хотел никогда быть ни мальчиком, ни девочкой. С детского сада я играл с одинаковым удовольствием и в куклы, и в машинки. У меня были и друзья, и подружки даже тогда, когда мальчишки из моего класса сбивались в озорные ватаги, а девчонки – в плотные стайки. Я лез с пацанами воровать яблоки через забор в чужой сад, насупившись и обмирая от страха, а через четверть часа прыгал с девчонками через скакалку, хохоча и горланя считалки... До тех пор, пока между моими друзьями и подружками не начались эти дурацкие романы и томные вздохи со взглядами, никто не обращал на меня никакого внимания. Бывало, мальчишки подшучивали, что если бы я был девочкой, то они на мне женились бы, не раздумывая. А девчонки, переодеваясь после танцев прямо при мне, только насмешливо просили не рассказывать никому, какого цвета у них нижнее бельё.

Наверное, всё дело в том, что я был слишком хорошеньким даже для смазливого мальчика, но меня легко могли принять и за вполне симпатичную девчонку. Особенно со спины или вполоборота, учитывая мою хилую фигурку и повышенную лохматость... Только на уроках физкультуры и при посещении школьного туалета у меня не было выбора: буква «М», без вариантов. Как будто в женском туалете стояли другие унитазы или в раздевалке для девочек крючки для одежды прибиты не к стене, а к потолку!

Многих сбивало с толку моё имя. «Саша», конечно, мог быть «Александром», а могла оказаться и «Александрой». Но ведь такое можно сказать и про Женю, и про Валю, и даже про Валерку! То же самое было с фамилией: не однозначно ясное «Иванов-Петров-Сидоров», а неопределённое «Арно» с ударением на последний слог. А я, что, виноват, что у моих родителей такая фамилия?

Я закрываю глаза, а перед ними ползут строчки письма, отправленного мною потихоньку от родителей на конкурс юных талантов:

«Здравствуйте! Меня зовут Саша Арно. Мне тринадцать лет. Я живу в Москве. Играю на флейте, люблю танцевать и петь. Хожу на плавание и на фехтование. Очень хочу играть в кино. Возьмите меня, пожалуйста, вы не пожалеете! Я буду очень стараться.»

Я помню, как писал его на переменке между историей и геометрией. Даже не пошёл на обед, чтобы успеть сбегать на угол школы, где обычно курят старшеклассники, и опустить в синий ящичек на стене дома. Помню, как у меня дрожали руки, будто я делал что-то нехорошее, запретное, когда вкладывал в конверт фотографию и сложенный вдвое листочек, вырванный из тетрадки. Как царапал на белом прямоугольнике адрес, переписывая его с клочка бумаги, который целых три дня носил в кармашке, пряча от всех и боясь решиться. Впервые в жизни я делал что-то важное для меня без спроса взрослых – родителей, учителей и тренеров. Это меня окрыляло до румянца на щеках и пугало до дрожи в коленках... Я лизнул клейкий край и почувствовал солёный привкус – порезал нечаянно кончик языка. Вот тут у меня и сорвало крышу окончательно. Капелька моей крови осталась под заклеенной полосочкой. Никто об этом не знал, только я.

Неделю я проверял почтовый ящик перед школой и после школы, и даже по вечерам с удовольствием бегал в магазин за молоком и хлебом, чего за мной ни до, ни после того не водилось. Всё это время я был точно взведённая пружина и дома, и в школе: хватался за всё, что ни попадя, подменив друга Мишку на дежурстве по классу и разобрав завалы в своей комнате дома. Повыкидывал все свои детские игрушки и тряпки, что на меня уже не налезали, но которые я помнил и любил когда-то носить. На плавании от возбуждения и нетерпеливого ожидания выложился на все сто и единственный раз обогнал всех чемпионов, заставив тренера возложить на меня ничем не оправданные надежды и ожидания. На фехтовании чуть не порвал маску сломавшимся неожиданно у самого кончика клинком рапиры и едва не выколол какому-то несчастному пацану глаз.

– Санёчек, ты что, влюбился? – на третий день поинтересовалась моя соседка по парте, Леночка Гаврилова. Она была полненькой ехидной хохотушкой и круглой троечницей, хотя её нельзя было назвать ни глупой, ни ленивой. Просто она считала школу и оценки не главным в жизни, и уж тем более – не стоящим того, чтобы тратить своё время на получение каких-то там ленточек, медалек и дипломов. Зато на театральном кружке, куда она ходила несколько лет подряд, её было не узнать: она умела перевоплотиться в кого угодно и изобразить из себя хоть сказочного дракона, хоть лягушку из соседнего пруда...

– Нет, – буркнул я, зная, что она не отстанет, пока не узнает, в чём дело. А сам продолжал быстро переписывать решение из Мишкиной тетрадки в свою, пока не прозвенел звонок. –  Потом расскажу, ладно? А то меня наша классная сейчас живьём съест!

Леночка выкатила глаза:

– Да ладно! Ещё скажи, что ты домашку не сделал!

Я был вынужден кивнуть: да, совсем забыл! И поймал серьёзный озабоченный взгляд:

– Са-а-анёчек, а ну колись немедленно, что случилось! – протянула она, нависая надо мной. – Ты заболел, сошёл с ума или снова головкой ударился?

Тут прозвенел звонок на урок и я, красный от злости и отчаянья, что ничего не успеваю, вернул Мишке его тетрадку с домашкой и выдал Гавриловой всë подчистую:

– Помнишь, везде висели афиши «Мы ищем таланты»? Ну, для тех кто хочет в кино сниматься... Так вот, я им написал! Только ты не говори никому, ладно? У меня даже родители не знают! 

Леночка сощурила глаза, окинула меня оценивающим взглядом и кивнула:

– И что тебе ответили? – тихонько поинтересовалась она.

– Пока ничего, – торопливо прошептал я, глядя, как наша классная заворачивает в двери, как океанский лайнер в порт: бочком и сбавив ход, чтобы протиснуться. Она была милая тётка, но слишком большая и объёмная. За глаза её звали «Фигуриной».

– Здравствуйте, дети! – прогудела Фигурина грудным голосом. – Садитесь!

Но Гаврилова не унималась:

– А с чего ты взял, Санёчек, что тебя возьмут? – негромко произнесла она с жалостью и сомнением, посмотрев на меня, будто бы сверху вниз.

– Спасибо, Гаврилова, – съязвил я, краснея от злости, – мне так была нужна твоя поддержка!

Она фыркнула:

– Ну не всё же Михе за тобой шлейф таскать! Должен же кто-то сказать тебе правду в лицо, принц-принцесса?

Я поперхнулся от такой наглости и тут же услышал возмущённый голос классной:

– Арно! Я надеюсь, вы с Гавриловой обсуждаете вчерашнее домашнее задание?

Я поднялся из-за парты и честно признался:

– Нет, Ирина Фёдоровна, мы просто болтали. Извините.

Классная с укором посмотрела на меня поверх очков и повелительно поманила к себе:

– Тогда будьте любезны, Арно, пройдите к доске и продемонстрируйте, как вы решили последнюю задачу! И не забудьте тетрадь с решением и дневник.

Я вздохнул, понимая, что она даёт мне шанс быстро исправиться, в очередной раз показав всему классу, к чему нужно стремиться и кто здесь лучший ученик. Но сегодня это дало осечку: я не успел списать у Мишки всю домашку, и даже не знал условия задачи, потому что не дошёл до неё!

– Простите, Ирина Фёдоровна, я не выполнил домашнего задания, – громко и отчётливо произнёс я, подходя к учительскому столу с дневником и тетрадкой. – Мне очень жаль.

Класс на мгновение замер, а потом зашумел, как толпа на остановке, когда переполненный автобус промчался мимо, даже не притормаживая. Смешки, удивлённые возгласы и даже свист – не иначе, как двоечник Полозков празднует победу! Я покраснел до корней волос, и на секунду мне показалось, что я голышом стою посреди толпы, зажимая пах ладонями, а все вокруг смотрят на меня и гадают: «мальчик или девочка?»

– Очень плохо, Саша, – помедлив, ответила классная. И уронила, будто чашку об пол:

– Садись, два.

Помню, что в первый раз я даже расплакался, забирая дневник с жирной красной отметкой по любимой физике и весь урок просидел, как в воду опущенный. ничего не соображая. Помню, как Гаврилова талдычила мне, что надо быть полным идиотом, чтобы в конце четверти хватать «двойки», а Мишка пытался меня растормошить и даже принёс яблочко, чтобы я не слишком расстраивался.

Это была моя первая «двойка» за всё время в школе. Первая, но не последняя. Потом их было много... Потому что письмо через четыре дня вернулось обратно с пометкой: «адресат не найден или адрес указан неверно» – и я даже сначала захотел разорвать его в клочки, но потом пришпилил булавкой к стене, как бабочку, чтобы изредка на него полюбоваться.

На себя, идиота. 

3.

Мишка шёл рядом, чуть сбоку, глядя, как я пинаю прошлогодние почерневшие каштаны, и тащил оба портфеля, мой и свой. Я слинял после второго урока, схватив очередную «парашу» по русскому совершенно ни за что. Ольга Михайловна, преподаватель русского языка и литературы, по прозвищу «Махаловна», исправила мне в диктанте «выпить чаЮ» на «выпить чаЯ». Я запротестовал и посмел без спроса выйти к доске, а там нацарапал на ней в столбик в полной тишине:

«Выпить всю воду – выпить немного воды».

«Налить чашку чаю – выпить весь чай».

«Есть причина – нет причины».

«Есть чай – нет чая».

– Я могу объяснить, почему, – положив мел и отряхивая руки, в звенящей тишине произнёс я. И, не дожидаясь ответа Махалны, продолжал:

– Это сейчас в русском языке шесть падежей. А раньше их было намного больше… Звательный, например: кого зову? Федю! Лишительный падеж: нет причины, не имеешь права. А есть разделительный, который использовали для частичного действия. Выпить не всë молоко, а отпить глоток молока… Поэтому и налить, и выпить можно только чаю… А вот если нет чая, то тогда с ним вообще ничего не получится сделать! 

Класс тихонечко засмеялся, а Ольга Михайловна покраснела и негромким голосом предложила мне покинуть класс и обсудить с директором школы детали программы по русскому языку. Потому что если в учебнике написано «чая», то так и следует писать и говорить!

– Простите, Ольга Михайловна, – округлил глаза я, – можно тогда мне задать один вопрос по учебнику?

Она милостиво согласилась, не чуя подвоха.

– На третьей странице учебника, во вступлении, второй абзац, первое предложение… Прочитаете сами или разрешите мне? Спасибо! Итак, «из старинных летописей мы узнаем… Мы узнаём…» Как вообще понять, что здесь написано? В этом вашем дурацком учебнике?

Класс залился хохотом, а бедная Махална совершенно утратила человеческий облик и завизжала: 

– Вон из класса! Садись, два! Дневник на стол! 

Я не стал оспаривать эту безумную последовательность заданных действий, а просто вернулся за свою парту, сложил учебник и тетради в портфель и выложил ей на стол дневник. А когда через минуту прозвенел звонок, забрал дневник с очередной «парой», махнул всем рукой и вышел первым из класса. 

Мишка догнал меня на лестнице, перепрыгивая через две ступеньки:

– Стой, Сашка, ты куда? – подозрительно спросил он, хватая меня за плечо. 

– Мне только двоек по физре и инглишу не хватает, – усмехнулся я. – Так что лучше мне их просто прогулять, как ты считаешь? 

Он отпустил моё плечо, мигнул и твёрдо ответил:

– Я с тобой, – сообщил он, точно это даже не обсуждалось. 

«Мишка, не надо!» – хотел было ляпнуть я, но слова застряли у меня в глотке. Какого чëрта я лезу? Он уже большой мальчик и сам должен понимать, что его за это по головке не погладят. 

Я глянул за окно и ровным голосом сообщил:

– Там дождь идёт, вообще-то.

Мишка несмело улыбнулся и заявил с тихой радостью:

– А у меня куртка с капюшоном и зонтик! 

Я посмотрел на этого ненормального, который готов часами гулять под одним зонтом неизвестно, с кем – и не смог ему отказать. 

И поэтому, когда дождь закончился, он просто шёл рядом со мной и молчал. С ним так офигенно молчать на пару, кто бы знал! Слова иногда только мешают. Например, если нечаянно можешь проговориться или ляпнуть что-нибудь не то. 

Мишка лишнего не говорил и не спрашивал. Просто поглядывал на меня искоса своими медово-карими глазищами и улыбался. Словно ему так было хорошо со мной, что без разницы, если ноги мокрые по колено или ветер в лицо пробирает до самых костей! Я в такие минуты им просто восхищался: умеет же он находить хорошее там, где его днём с огнём не сыщешь! И был ему искренне благодарен за то, что он со мной. 

Со стороны могло показаться, что он в меня влюблён. Многие поначалу так и думали, правда, и даже нехорошо подшучивали и издевались над ним: «Когда на свадьбу позовёшь?» – или: «Букетик не забыл своему принести?» Мишка всё это терпел и только изредка огрызался, если уж совсем доставали. И лишь когда дебил и хулиган Антон Полозков в лицо назвал нас обоих «педиками», то сразу получил от Мишки в зубы при всём честном народе. Вдобавок, Мишка заставил потом Полозкова ещё и извиняться передо мной. И тем отбил охоту у всех чесать языки по поводу наших с ним отношений. 

Мне это льстило безмерно, конечно: и то, что он чуть ли не ухаживал за мной, как за девчонкой, и то, что дрался за меня, и в любой момент был готов прийти на помощь. Но всё, чем я мог ему отплатить, было временем, проведённым с ним вместе. Ничего другого он не принимал: ни подарков, ни угощений – а вот за каждую минуту со мной был готов пойти почти на всё, что угодно. Он позволял брать себя за руку, обнимать за плечи и даже тереть ему спинку в душе после тренировки. Лишь однажды я попытался пойти дальше и его поцеловать, и он даже это стерпел, но потом вытер губы и попросил меня больше так не делать:

– Так просто всё испортить, Сашка! –  сказал он, заглядывая мне в глаза. –  Но давай не будем! 

И я вынужден был с ним согласиться: да, ладно, давай не будем переходить эту черту! Нам и так было хорошо, безо всяких глупостей. 

4.

Он так и продолжал втихаря ненавязчиво ухаживать за мной, словно я и впрямь был его девчонкой с тех пор, как я грохнулся в бассейне головой об пол, зацепившись тапочкой за треснувшую плитку. Тогда Мишка первым подлетел ко мне, выпрыгнув из бассейна, как дрессированный дельфин, и с ужасом увидел, как из-под моей шапочки для купания бежит кровь...

– Я был уверен, что ты убился насмерть, – рассказывал он потом, когда прибежал на следующий день после уроков ко мне в больницу. Я ничего не помнил о произошедшем: говорят, это посттравматическая амнезия. Всё, что случилось тогда, я знаю только с его слов: как меня укладывали на носилки и выносили к карете «скорой помощи», а он бежал рядом, наспех одевшись на мокрое тело и не забыв прихватить мои вещи с собой. Как он всеми правдами и неправдами добился, чтобы именно он поехал со мной до больницы, и как сидел рядом, не выпуская моей руки всю дорогу. Как он скулил под дверью в полутёмном коридоре приёмного покоя, пока меня осматривали и приводили в чувство, и молился, чтобы я очнулся. Как дождался мою мать, бросившую свой оркестр посреди репетиции, и сообщил ей, что уже всё хорошо, и её сын пришёл в себя, а сотрясение небольшое, ничего страшного, только шишка на голове и ссадина на затылке. 

Но я помню больницу и его глаза, медово-карие, с огромными зрачками, в которых до сих пор звенела радость и дрожал испуг. И руки, которыми он сжимал мою ладошку, тёплые и мягкие.  – У тебя так страшно глаза закатились и кровь пошла... Что мне показалось, будто ты умер! – запинаясь и всхлипывая, проговорил он. 

Я не стал над ним смеяться или благодарить. Просто принял, как должное, что он каждый день в одно и то же время появлялся в моей палате с апельсином или яблоком в руках. На третий день, когда доктор разрешил, он принёс с собой тетрадки и учебники, и за пару часов мы с ним разобрали всё, что я пропустил в школе. А ещё через пару дней забирал из больницы с вещами, когда меня выписали. Нет, не моя мама и даже не папа, а именно он, Мишка.

До этого случая мы были с ним всего лишь приятелями, одноклассниками и товарищами по плаванью в бассейне. Мишка был плотным, коренастым, с широкой костью и коротенькими руками и ногами, уже слегка покрытыми лёгким мальчишечьим пухом. Но пловец из него был отменный: пусть он и уступал многим другим ребятам в заданных природой способностях, зато технику он отрабатывал до седьмого пота и неизменно оказывался на втором или третьем месте!

На первое он никогда и не зарился. Знал, что при его данных это вряд ли возможно... И всё равно, старался и выкладывался по полной каждый раз, будто верил в чудо. И ничуть не огорчался, если чудеса снова обходили его стороной. Просто молча продолжал пахать, не обращая никакого внимания ни на ироничное одобрение тренера, ни на злые подколки товарищей.

Ему вообще было наплевать на то, что о нём подумают или даже скажут в лицо. Если Мишке что-нибудь было нужно, он пёр, как танк, не замечая препятствий. Но я никогда не понимал логику его поступков. 

Например, после этой истории с сотрясением он начал провожать меня со школы и в школу, а на тренировках лишних полчаса дожидаться, пока тренер по плаванью отработает со мной индивидуальные занятия, чтобы вместе пойти домой. И при этом, доведя меня до двери, просто махал рукой и убегал в соседний подъезд, не говоря ни слова. 

Или в школьной столовой, где он всегда занимал мне место и дожидался со вторым подносом. А если я опаздывал, то и за столом, набрав всего на нас обоих. Причём как он угадывал, что я люблю есть, а чего терпеть не могу – понятия не имею! Но Мишка не разу не ошибся, за что я ему был благодарен даже больше, чем за заботу или еду. 

Сначала я не знал, куда деваться от его ухаживаний и поддержки. Не то, чтобы это мне не нравилось или он делал что-то не то, а просто я не привык, чтобы меня так опекали. Постоянно, во всём, не требуя ничего взамен, даже благодарности. Он даже раз или два попытался подать мне куртку в раздевалке и отставить стул в столовой. Но тут уже я заупрямился, покачав головой, и он, мило покраснев, никогда больше не смел этого повторять. 

Вообще, у меня было такое чувство, что Мишка проделывал всё это не по обязанности или из вежливости, а потому что ему и правда это было нужно самому. Как будто после того, как я разбил свою дурацкую башку об кафель в бассейне, он впервые для себя понял, что такое смерть, и решил взять на себя заботу о моей никчёмной жизни. Я не спрашивал, зачем он это делает, да он, наверное, и не ответил бы мне. Просто уставился бы на меня своими янтарными глазищами, не говоря ни слова – и я опять утонул бы в его огромных зрачках, чувствуя, как меня обволакивает тот самый покой и внутренне молчание, как в тёмной комнате с задёрнутыми шторами и наглухо закрытыми окнами. 

Я растворялся в нём без остатка, забывая про то, кто я и что я, распутывая колючий клубок рваных мыслей и невысказанных желаний, словно опять балансируя на грани между явью и сном. Только с Мишкой всё это происходило сразу, без утомительно долгой подготовки: висения на турнике и отжиманий до полного изнеможения, получаса в горячей ванне, полчашки чаю с лимоном и корицей, зашторенных окон и выключенного света, свежей постели и валяния голышом в абсолютной темноте и тишине… Стоило только взять его за руку и заглянуть ему в глаза, как время останавливалось и весь окружающий мир панически отступал в сторону. 

Обычно оно тянулось не больше пяти минут, но мне казалось, что каждый раз это длится целую вечность. Я не знаю, что чувствовал он сам. Он никогда про это не говорил, а я не спрашивал. Но когда мы выныривали обратно из своей сказочной страны в гулкий и жёсткий до боли реальный мир, в его глазах всегда горели звёзды. 

5.

Мой отец обладал редкой способностью появляться, где не надо и не вовремя. То есть, в самый неподходящий для этого момент, чтобы другие оказывались внезапно в скользкой двусмысленной ситуации, а он, как всегда – на белом коне, с развёрнутым знаменем и при шпаге. С негодующим и разочарованным выражением лица: «Ну как же вы могли? Как вы до такого докатились? Неужели вас нельзя хоть на минуту оставить одних без присмотра?»

Именно это он и выговаривал нам с Мишкой, когда внезапно вернувшись домой, обнаружил своего сына и его друга в одной душевой кабинке под водопадом горячей воды. Честное слово, мы ничего плохого не делали и даже не собирались! Просто продрогли до костей, пока прогуливали школу, и забрались вместе согреться… В конце концов, мы же точно так же мылись вдвоём после тренировки в душе спорткомплекса, и никто никогда не заподозрил ничего плохого! Мало того, мы постоянно видели друг друга голыми или почти голыми, в одних плавках, так что никакой речи ни о каких глупостях уже и быть не могло. Мишкино тело было для меня таким же привычным, как собственная рука или нога… Я не знаю, как там насчёт однополого секса, но хотеть собственную ногу – по-моему, куда более серьёзное извращение. 

Но мой драгоценный папочка считал иначе и воображал себе столь ужасные вещи, что мы с Мишкой даже разинули рты, позабыв про стыд и угрызения совести. Откуда только ему это всё было известно в таких мерзких и пошлых подробностях, ума не приложу! Но если бы нас с Мишкой заставили писать реферат по гомосексуализму, то мы бы теперь, несомненно, справились на «отлично!» 

– Я запрещаю тебе дружить с этим испорченным мальчишкой! – наконец, заявил мой папочка, вытирая пот с облысевшего лба. – А вы, Михаил, если ещё раз появитесь рядом с моим сыном, пеняйте на себя! Я не дам вам совращать моего мальчика, как бы я не был вам благодарен за то, что вы спасли ему жизнь! 

Мишка стоял рядом со мной, опустив голову, а я с ужасом смотрел на то, как он кивал моему отцу и прятал от меня глаза, словно и вправду был хоть в чём-то виноват. Я понимал, что если сейчас ничего не сделаю, то всё сломается и он сам никогда больше ко мне не подойдёт. 

И тогда я решился. 

– Я не мальчик, папа, – чётко и громко проговорил я, не поднимая головы. – И никогда не хотел им быть. 

Они оба уставились на меня с таким видом, будто я только что признался в каннибализме или продал Родину за банку варенья и пачку печенья, как самый настоящий Плохиш. Для моего отца, правда, это не должно было стать полной неожиданностью: он же видел, как я рос, не слишком старательно усваивая неписаные законы мальчукового братства. Я ревел, не стеснясь того, что мальчики не плачут, если меня обижали или даже тогда, когда чувствовал беспомощность и несправедливость. Я любил наряжаться и вертеться у зеркала, особенно перед концертом или в день рождения, примеряя то одно, то другое, не в силах решить, что именно мне одеть, чтобы выглядеть так, как мне хочется… Я панически боялся вида крови, чуть ли не до обморока, и поэтому сам никогда не дрался, а если при мне кому-то расквасили нос или кто-то распорол руку, то я обычно убегал, сломя голову, бросив раненого на произвол судьбы. Я никогда даже не пробовал ни курить, ни глотать отвратительное коричневое пиво, меня мутило от одного его запаха, и как бы другие пацаны не смеялись надо мной, наотрез отказывался поссать вместе или потрогать друг друга «там».

И при этом я не был совсем уже неженкой или врединой, чтобы меня записали в «девчонки» и перестали со мной водиться. Нет, я сигал в воду с тарзанки не хуже других пацанов, лазал с ними по чердакам и подвалам, играл в «казаки-разбойники» и «штандер», а летом, когда была уйма свободного времени, гонял на велике и пинал мячик на пустыре. На меня вполне могли положиться в случае безобидных шалостей или опасных проделок, что я не наябедничаю и не заложу товарищей, что бы они не натворили. Правда, я отказывался от некоторых совсем уже гадких развлечений, типа надуть через соломинку лягушку, оборвать лапки жуку или привязать котёнку к хвосту консервную банку. Но в этом случае большинство всегда становилось на мою сторону, жалея зверюшек и осуждая жестокость доморощенных садистов. 

Но сейчас это всё оказалось неважно, потому что мой Мишка, раскрыв рот, смотрел на меня во все глаза, словно я его обманул или сошёл с ума. В его глазах я вдруг прочитал такую обиду и недоверие, что мне стало совсем не по себе. 

– А кто же ты тогда? Девочка, что ли? – с издёвкой спросил мой отец и хлопнул по столу ладонью. – Где ты только этой дряни набрался, хотел бы я знать! 

Я сглотнул и помотал головой:

– Нет, не девочка! –  проговорил я через силу, чувствуя, как Мишка пытается высвободить свою руку из моей. – Я не мальчик и не девочка, я другой! 

– Вот ещё новости! – засмеялся мой отец. – Не выдумывай! Все люди либо мужского пола, либо женского, если только они не уроды от рождения! Но у тебя, насколько мне известно, всё с этим в порядке! Так что уж извини, сын, но если тебя родили мальчиком со всеми причиндалами, то будь любезен, выкинь свою дурь из головы и расти мужчиной, как подобает! 

Я помотал головой и твёрдо произнёс: «Нет!»

И в звенящей тишине повторил:

– Нет, ни за что! Ты меня не заставишь! Я лучше в окошко выйду или повешусь, но не стану корчить из себя того, кем я не являюсь! 

Тут Мишка всё-таки вырвал свою руку. Но вовсе не затем, чтобы отшатнуться от меня или убежать. Нет, он обнял меня за плечо, прямо при моём драгоценном папочке, и негромко произнёс:

– Не надо, Саша, пожалуйста! Не делай этого… Я люблю тебя таким, какой ты есть. 

Мой отец ехидно сощурился и небрежно поинтересовался:

– Всё-таки «люблю»? 

Мишка кивнул:

– Да! – и добавил, объясняя, может быть, даже чуток грубовато:

– Кто-то же должен его любить, если вам некогда. 

Тут мой отец поперхнулся и не нашёл, что ему ответить. 

6.

На семейном совете я сидел, как попугай на жёрдочке: нахохлившись, отвернувшись в сторону, в желтой майке, зелёных шортах и красных носках. Родители обсуждали прямо при мне, что со мной делать. Моё присутствие было обязательно, но права голоса я не имел. Зато был обязан отвечать на все дурацкие вопросы, которые только приходили в их головы. 

Причём, только «да» или «нет». Они хотели оценить масштаб катастрофы, учитывая мои успехи в школе и то, что я вознамерился бросить одновременно и музыкалку, и фехтование, и йогу. А плавание, так и быть, я решил пока оставить. 

Как давно я сплю с Михаилом? Месяц, два, три? 

Когда начались эти завихрения в голове насчет пола? В прошлом году или раньше? 

С кем я говорил об этом в школе или на тренировках или ещё где? Кто мне наговорил всякой ерунды, после чего я «слетел с катушек»? 

Полбеды, если бы их хотя бы интересовали мои ответы! Нет, они оба уже пришли к каким-то очень умным выводам, и теперь просто составляли план действий, как минимизировать потери и взять победу не штурмом, так измором. 

Мне всё это казалось чудовищным бредом, каким-то фантастическим представлением, а не тем, что происходит на самом деле. Это же мои мама и папа, а не монстры-пришельцы, которые меня похитили для своих гнусных опытов и собираются анатомировать прямо здесь, на кухонном столе! Но вели они себя так, будто разыгрывали по нотам какую-то старую замшелую дурацкую пьесу, причём делали это из рук вон плохо, словно заранее понимая, что единственный зритель этой мистерии не верит их игре ни на грош.

– Есть хороший доктор, – отчитывался папа о проделанной работе. – Меня обещали с ним свести… Правда, он обычно не работает с трудными подростками, а только со взрослыми гомосексуалистами. Но зато гарантирует стопроцентный результат! 

– В церковь надо сходить, к батюшке… Да-да, и нечего тут кривить рот! Я тоже атеистка, но вдруг, поможет? В конце концов, у кого ещё есть такой опыт борьбы со всякими извращениями, как не у религии? –  совершенно не стесняясь, предлагала моя собственная мать. 

– Может, отдать его в военное училище? Там из него всю эту дурь одним махом выбьют! – заикнулся было папа, но увидев мамино лицо, тут же поднял руки:

– Всё, молчу-молчу! Глупость сморозил, конечно! 

– Мы же его не наказать хотим, а вылечить! – с укором говорила мама. – Оставь свои казарменные методы для своей работы, а здесь уж позволь мне решать, что делать! 

– Разумеется, дорогая! –  подхалимски улыбался отец. –  Это же вопрос души и психологии! И кому, как не тебе, единственной в стране женщине-дирижёру, разбираться в столь тонких материях! 

Я понял, что папа опять решил переложить всю ответственность на мою мать и умыть руки, собираясь в случае неудачи снова выехать на белом коне под флагом «А я же вам говорил!» И усмехнулся про себя с каменным выражением на лице: ладно, папочка, спасибо и на этом! Хоть от тебя активных боевых действий можно не ожидать, хоть это и не означает, что можно совсем не опасаться. А с мамой…  С мамой я как-нибудь договорюсь. Не сейчас. Но как всегда – рано или поздно, уболтаю, уломаю, убаюкаю. 

Я же с самого начала надеялся, что так оно и выйдет. В конце концов, за пятнадцать с половиной лет я их обоих неплохо изучил… Но я недооценил их рвение. 

– Итак, первое: перевести в другую школу. Второе: найти другой бассейн с хорошим тренером. Третье: я отвожу в школу, ты забираешь, или наоборот. То же самое с бассейном… 

Я слушал их коварный план по превращению меня в полноценную единицу общества – и даже не похихикивал. Пусть тешатся дорогие родители! Посмотрим, надолго ли их хватит, и как скоро они начнут футболить свои добровольно возложенные на себя обязанности. А я уж не промахнусь, будьте уверены. 

Но, по-видимому, моя мать тоже неплохо меня знала, потому что добавила от себя:

– И нам нужна домработница, гувернантка или как хочешь, так и называй! Та, которая проследит за мальчиком дома, чтобы он ничего с собой не сделал и ненароком не сбежал… 

Папа даже побледнел и невольно глянул на меня чуть ли не с неловкостью:

– Ты предлагаешь взять няньку для пятнадцатилетнего пацана? –  неуверенно осведомился он. 

– Да! Пока ты руководишь своей газетой, а я стою за пультом, кто-то должен приглядывать за нашим мальчиком! –  заявила моя мать. – Чтобы он хотя бы не скучал и не маялся дурью! –  и с сарказмом добавила:

– Жаль, что эта мысль не пришла кому-то в голову раньше. Может, дело не зашло бы так далеко. 

– Хорошо, – папа был уже на всё согласен. Скоро ему должны были подвезти гранки завтрашнего выпуска, и времени на пустые препирания у него уже не оставалось. 

– С тебя доктор, с меня – поп, – напомнила мать. – Договорились? 

Отец согласно кивнул и поднялся из-за стола. И тут я взбеленился:

– Что, мне даже не предоставят последнего слова? – обиженно заверещал я. – Даже на суде человека не лишают права высказать всё, что он думает! 

Они переглянулись и расселись обратно. И сделали вежливые лица: ладно, сын, мы тебя слушаем! Но это всё равно, не изменит нашего решения, имей в виду. 

– Сволочи вы, а не родители, – от чистого сердца произнёс я. – Я же вас люблю обоих, а вам на меня наплевать! Вы мне жизнь сломать готовы, лишь бы всё было, как у всех: институт, свадьба, дети, работа и пенсия… А если я не хочу? Вас это вообще не интересует, словно я не человек, а комнатная собачонка, у которой завелись глисты! 

У папы дёрнулась бровь, а мама грустно улыбнулась и ответила:

– Если бы ты вёл себя, как взрослый человек, никаких этих разговоров бы не было. Учился бы, занимался спортом, музыкой и дружил бы с нормальными ребятами… Тогда бы мы относились к тебе на равных, и обсуждали бы, что ты хочешь, а чего нет, учитывая твоё мнение. А сейчас ты, как маленький ребёнок, лялякаешь: не хочу быть мальчиком, не хочу быть девочкой! Учиться не буду, на тренировки не пойду, музыкальную школу за два месяца до окончания брошу… Так не пойдёт, сын. Это не поступки взрослого человека. Это детский сад какой-то! 

Я криво усмехнулся: кое в чём ты права, мам, даже спорить не буду. 

– Музыкальную школу я закончу, – почти спокойно пообещал я. – И фехтование не брошу, хоть оно мне и не нравится… Только оставьте мне, пожалуйста, мою школу, мой класс и мой бассейн! У меня же ничего, кроме этого, нет! –  заорал я и разрыдался.  –Что же вы у меня сразу всю жизнь-то отбираете? 

Они сразу подсели ко мне с двух сторон и принялись наперебой утешать:

– Саша, Сашенька, ну что ты, родной! Если ты дашь слово, что больше не станешь водиться с этим испорченным мальчишкой, то пусть всё остаётся на своих местах! –  убеждённо говорил папа, поглаживая меня по голове. И даже шикнул на маму, когда она открыла рот, собираясь, наверно, напомнить либо про попа, либо про доктора. –   Знаешь, сын, в твоём возрасте так легко всё перепутать: любовь и дружбу, нужное и необходимое, чувства и привычки… 

Он заглянул мне в глаза и честно признался, сняв очки:

– Я ведь тоже в пятнадцать лет был буквально влюблён в одного мальчика. 

Я открыл рот и округлил глаза: папа, это точно ты? Это ты говоришь мне, своему сыну? Прямо при моей маме, не стесняясь? 

Без очков у него было совершенно беззащитное выражение лица. Почти детское. Настоящее, а не то, что он надевал на себя для других: коллег, знакомых, друзей, и даже нас с мамой… Я таким отца никогда не видел, честно! 

– Расскажи, – хрипло потребовал я. –  Как это было? 

Папа откинулся на спинку кухонного дивана и глянул на часы, которые висели справа, чуть выше двери. Вздохнул, махнув рукой на свою работу, ослабил на шее галстук и посмотрел на мою мать. 

– Может, мне выйти? – с вызовом спросила она, царапая ногтем скатерть на столе. 

– Нет уж, сиди, дорогая! –  усмехнулся папа. – У меня от тебя секретов нет… 

Я сглотнул и потормошил его за плечо:

– Так что там у тебя было в пятнадцать лет? 

7.

Он был самый обыкновенный, рассказывал папа. Среднего роста, не отличник, с простым лицом и не очень хорошими манерами. Обычный парень с заводской окраины, каких хоть пруд пруди в маленьких фабричных городках. Никаких особых талантов у него не было, зато была одна мечта. 

Он хотел полететь в космос. Как Гагарин. Выйти со станции в скафандре, как Леонов. И раз уж американцы уделали нас с Луной, быть первым на Марсе! 

И ради этого он упорно тренировался по несколько часов в день. И решал зубодробительные задачки по физике и математике на раз, потому что там, наверху, в критической ситуации некогда будет рассусоливать. А географию и химию брал измором, потому что без них – никуда. Даже в космос. 

И только по истории и русскому языку у него выходили в лучшем случае тройки.Он любил читать вслух газеты, на передовицах которых сообщалось о трудовых подвигах скромных простых людей, которые на своём маленьком месте делали своё дело не просто хорошо, а лучше всех. Он зачитывался биографиями великих изобретателей, путешественников и учёных – и удивлялся тому, что они оказывались обычными живыми людьми, со всякими недостатками и смешными привычками... Но искренне не понимал, зачем и кому нужна вся эта тягомотина про кровь и любовь, все эти глупые «прости – не грусти», а особенно – лирические стихи о природе, которые заставляли учить в школе. То ли дело – песни, которые от души пели за столом по праздникам целыми семьями, от мала до велика: вот там были настоящие чувства, чистая правда и честная грусть!

Он был таким правильным, настоящим и цельным, этот парень, что им можно было любоваться, не стесняясь ни насмешек, ни укоров. Любому из пацанов можно было поставить его в пример. Каждый босоногий деревенский мальчишка смотрел на него снизу вверх и мечтал стать таким, как он: сильным, смелым, открытым и справедливым. Девчонки от него просто млели и томно опускали глаза, но он не разменивался на глупости и не тратил своё время на дурацкие романы. У него была мечта, и он шёл к ней напролом, не замечая ничего вокруг.

А папа, который тогда ещё не был моим папой, а был тощим худым очкариком и соседом по парте будущего покорителя Марса, был в него до беспамятства влюблён. 

То есть, сначала они просто дружили – всю школу, с первого класса по восьмой, потому что в папином родном рабочем посёлке полной средней школы не было. Только два технических училища, точнее – их филиалы. А сами училища и девятые-десятые классы оставались в ближайшем городе недостижимой для большинства выпускников мечтой. 

Потому что в те времена образование не было бесплатным. И если за среднюю школу до восьмого класса отдавали сущие копейки, а многие категории льготников и вовсе не платили, то за два последних класса и училище набегала круглая сумма. 

Двести пятьдесят рублей. 

Взять такие деньжищи было негде: вся работа в посёлке, так или иначе, крутилась вокруг фабрики, а там платили мало, зато отоваривали жильём и продуктовыми заказами. Так вот, папин сосед по парте не чурался никакой работы, а папа всегда ему помогал: стоял на подхвате, подавал ключи или инструмент, держал стремянку и выносил мусор. И никогда не брал за свою помощь денег, потому что ему только в радость было смотреть на то, как работает его друг: весело, легко, аккуратно и с огоньком! Он любовался его ладными руками, в которых горела любая работа, крепкой фигурой и витыми канатами мышц, а когда у его друга в глазах вспыхивали далёкие звёзды, папа был готов отдать всё, лишь бы у него это получилось! 

Тогда папа считал, что его просто до глубины души поразила мечта его друга о Марсе. Сам-то папа дальше инженера на фабрике в своё будущее не заглядывал. Да и то был согласен остаться простым работягой, лишь бы только друг поступил, куда хотел! 

В лётное училище тогда брали только лучших из лучших: ребят в отличной физической форме, без проблем со здоровьем и после десятого класса.

В те редкие часы отдыха, которые папа с его другом себе позволяли, они разговаривали обо всём на свете. И папа дивился тому, насколько умными и взрослыми были суждения его друга. Он словно и впрямь был не отсюда, не из маленького рабочего посёлка, а из прекрасного и светлого далёкого будущего, где его место было среди таких же великих героев и замечательных людей, как он сам. Папа восхищался им до дрожи в сердце и звенящей радости в голове от осознания того, что этот чудесный парень выбрал в друзья именно его!   И не стесняясь, клал голову ему на плечо или на колени, замирая от чувства того, что он хоть немного причастен к великой и прекрасной судьбе его друга. Он любил его так искренне, так возвышенно и нежно, что думать не думал ни о поцелуях, ни об объятьях, которые могли бы замарать столь светлые и глубокие чувства, которые он испытывал! 

Но вот настал тот день, когда им суждено было расстаться: один из них уезжал в город, чтобы поступить в девятый класс, а другой оставался жить в рабочем посёлке и ждать, пока в газетах и по радио объявят на всю страну имя бесстрашного покорителя космического пространства. 

На прощание папа написал ему письмо. С условием, что тот прочитает его потом, когда приедет в город. Там были стихи – глупые, наивные, но прекрасные, пронизанные настоящим чувством и верой в своего друга. 

И ещё – целых пятьдесят рублей. Всё, что у папы было. Потому что он считал, что его другу они нужнее, чем ему самому. Папа не хотел, чтобы будущий герой жил впроголодь, считая каждую копейку… Нет, он достоин всего самого лучшего! 

И когда его друг уехал, папа пошёл работать в местную типографию простым наборщиком. Каждый день он старательно складывал из букв слова передовиц о подвигах других людей. И улыбался, предвкушая тот день, когда на гранках, составленных на печатной машинке, окажется имя его друга и он сам, представляете – сам будет собирать из букв скупые слова, рассказывающие о его подвиге! 

Он ждал этого дня едва ли не больше, чем писем из города. Каждый день он бегал на почту и вымаливал по дороге про себя хоть какую-нибудь весточку от своего друга. Но тот писал редко, потому что марки были дорогими, конверты тоже стоили денег, хоть и за пачку, а бумага – тем более. Да и просто некогда ему было, ведь в городе его друг обзавёлся новыми приятелями, которые вместе с ним ходили на авиамодельный кружок и общество содействия армии и флоту… И однажды письма совсем перестали приходить. Как отрезало. 

А потом папу призвали в армию, и там он сам начал писать в гарнизонную газету статьи, посвящённые прохождению службы. Папа писал их так, будто рассказывал своему далёкому другу обо всём, что с ним было. Эти статьи были настолько искренними и честными, что ими зачитывались и в казармах, и даже в доме офицеров они висели на видном месте. А после срочной службы папа остался служить в той же воинской части, в том же самом городе, где была редакция газеты, ещё на два года. Потому что по рекомендации командира его без вопросов взяли в девятый класс, и он закончил вечернюю школу без троек. Тогда редакция газеты дала папе направление в Литературный институт в Москве и выплатила авторские гонорары за все его работы. 

Папа приехал в Москву в полевой форме с фибровым чемоданчиком, где лежали его нехитрые пожитки, пачка газет с его статьями и бумага за подписью генерала, героя войны, командующего военным округом и давнишнего приятеля одного из военных поэтов-корреспондентов, известного на всю страну. Генерал взял с папы слово, что тот первым делом обязательно должен разыскать этого знаменитого человека и показать ему свои работы. 

– Я верю в тебя, сержант, – сказал папе генерал. – Но одной веры, сынок, в этой жизни мало. Нужна ещё удача и помощь боевых товарищей, понял? Давай, в добрый путь! 

Папа всё-таки постеснялся отвлекать столь большого человека от важных дел. И подал документы сам, безо всякой протекции… А когда услышал на творческом конкурсе, что принимать работы будет именно тот поэт и набирает курс именно он, тот самый, знаменитый, то решил, что это – судьба. И выложился на все сто, старательно поскрипывая пером на экзамене, и приложив к сочинению… нет, не рекомендательное письмо от генерала, а собственное стихотворение. 

И поступил. На первой же паре он подошёл к заслуженному мэтру, по-военному представился и протянул ему лист бумаги с гербовой печатью и размашистой подписью:

– Вам письмо, – сообщил он ровным голосом и спокойно стоял рядом, пока поэт-фронтовик читал его рекомендацию. А потом мэтр поднял на него глаза и спросил:

– Как он там? Не болеет? Всё хорошо? 

– Так точно! – улыбнулся папа и сказал вполголоса:

– А на словах товарищ генерал велел передать, что никогда в жизни не ел хлеба вкуснее, чем ваш… 

Мэтр сжал губы, опустил глаза и после небольшой паузы прочитал своё собственное стихотворение из восьми строчек. Это была знаменитая «Горбушка.»

– Это был кусок хлеба из блокадного Ленинграда, – сухим надтреснутым голосом сообщил мэтр. – Четверть жмыха, четверть столярного клея и две четверти муки с пеплом пополам из полусгоревшего зерна с Бадаевских складов. 

Папа молча кивнул, чувствуя, как у него першит в горле и щиплет глаза. Должно быть, крепкие были у мэтра папироски!

– Напиши об этом, мальчик, когда меня не станет, – вдруг попросил его мэтр. – Потому что я уже не могу об этом писать…  Хорошо? 

8. 

–  Погоди, пап…  Ты же про друга своего рассказывал! –  будто очнувшись, вдруг сообразил я. Мама к тому времени погрела чайник, достала папино любимое печенье «соломка» и налила нам три большие кружки. 

–  А и нечего больше о нём рассказывать, – вздохнул папа и поскрёб свою лысину. –  Он не закончил десять классов потому, что ещё в девятом друзья уговорили его пойти как-то вечером на танцы, а там была пьяная драка, поножовщина… Кто-то умер, а убийство повесили на него. 

Я отхлебнул чай, не чувствуя, как он обжигает мне язык и недоумённо уставился на папу. 

–  Да, сынок, вместо полёта в космос мой герой оказался в тюрьме. Потом вышел и снова сел, уже за кражу. Так оно и покатилось…

Я хрустнул «соломкой» и проговорил с набитым ртом:

– И ты его больше никогда не видел? 

Папа переглянулся с мамой, и та отвела глаза. 

– Почему, видел… Но лучше бы этого не произошло никогда! – скучно проговорил папа. – Когда тебе было полтора года, мы вместе с твоей мамой ездили отдыхать в Сочи. И однажды вечером в ресторане за соседний столик подсели три неприятных личности в наколках и дорогих костюмах. Мы уже с твоей мамой собрались уходить, когда один из троицы вдруг окликнул меня по имени… Это и был когда-то мой любимый друг, а теперь – вор в законе, бандит и опасный рецидивист.

Я сглотнул чай и прошептал:

– Как же так? Он же был такой хороший… 

Мой отец протёр очки салфеткой и водрузил их себе на нос. 

– Не знаю, – ответил он. – Я не спрашивал. 

Он помолчал и вдруг шмыгнул носом, как маленький:

– Но когда я посмотрел ему в глаза, то понял, что звёзды в них давно погасли. 

Я осторожно кивнул, чуя нутром, что это ещё не конец истории. 

– А через два месяца я обнаружил в нашем почтовом ящике стопку писем, перевязанных бечёвкой, – монотонно проговорил мой отец, помешивая ложкой чай. Меня это удивило, потому что он всегда пил чай без сахара. – Ни одно из них не было распечатано, даже то, самое первое, что я отдал ему в руки… Он не читал моих писем, ни одного, ни разу. Но хранил их все до единого. 

Я стукнул чашкой об стол и спросил:

– Зачем? 

Отец пожал плечами:

– Не знаю. Может быть, для него это было окошко в прошлое. Где у него была мечта, был друг и целая прекрасная жизнь впереди. 

Я нервно хрустнул пальцами и возразил:

– Но он же ни одного из них не прочитал! 

Папа опустил голову:

– Нет, – тихо проговорил он. – И очень жаль, что он этого не сделал. Может быть, тогда это заставило бы его взять себя в руки и не опускаться дальше. Хотя бы ради того глупого и наивного мальчишки, который в него верил и мечтал вместе с ним… 

Я тронул его за руку:

– Папа, ты что, плачешь? 

Он вытер глаза и кивнул:

– Да, сынок. Я уже старый, мне шестьдесят лет. Мне уже можно плакать от невозможности что-то исправить или вернуть назад… 

Он помолчал и вдруг взял маму за руку. 

– Но ты ещё молод, сын, и можешь не совершить тех ошибок, что сделал я. Сейчас тебе кажется, что ты лучше нас знаешь, какой должна быть твоя жизнь… Но поверь, пожалуйста, мы с мамой не хотим тебе её ломать или заставлять жить по-нашему. Мы хотим тебя уберечь от того, чтобы из-за нелепой глупости вся твоя жизнь не полетела под откос, понимаешь? 

Я кивнул и проговорил почти ровно и спокойно:

– Спасибо, пап. Спасибо, мам… Я понял. Мне не нужен ни поп, ни доктор. Потому что у меня ничего на самом деле не было с Мишкой. Мы с ним просто друзья… Может быть, слишком близкие, но друзья – и ничего больше, понимаете? 

Отец кивнул первым. Потом он сжал мамину руку, и она нехотя кивнула вслед за ним. 

– Я закончу музыкалку и исправлю все двойки, – пообещал я. – И даже не брошу ни фехтование, ни йогу, хоть они мне уже порядком надоели, если честно. 

Мать усмехнулась и посмотрела на меня с прищуром:

– Ладно… Проехали. Что просить будешь, сын? 

Я хохотнул, хорохорясь, и осёкся, заметив неприятный блеск в маминых глазах. 

– А ты мне всё равно не веришь, мам, – проговорил я с досадой. – Думаешь, я хочу тебя перехитрить? Очень мне надо! 

Отец кашлянул и оглянулся на мою маму:

– Дай ему спокойно сказать. Пожалуйста... Не надо всё время махать палочкой, ты не за пюпитром.

Мама поджала губы и забрала свою руку. 

– Ну-ну, – произнесла она с явным неудовольствием. – Хочешь, я угадаю, что ты сейчас скажешь? 

– Хочу, – улыбнулся я. 

Мама усмехнулась и проговорила тоненьким голоском:

– Оставьте всё, как было, и мы с Мишей будем просто дружить всю жизнь! 

Я засмеялся и кивнул:

– Точно! 

– Нет! – рявкнула она. – Ноги этого гадкого засранца в моём доме не будет! 

Отец поморщился, а я моментально поднял руки:

– Хорошо-хорошо! Значит, я буду ходить к нему в гости. И всего-то, – поспешно согласился я. – Или мы с ним вообще будем видеться только в школе и на тренировках. Чтобы ты не переживала зря… 

Мать хлопнула по столу ладонью и категорически заявила:

– Нет! Только через мой труп! 

Отец посмотрел на меня, съёжившегося, как от пощёчины, и поинтересовался:

– Он что, правда, тебе так дорог? 

Я молча кивнул, стараясь не разреветься. 

– Но ты хоть можешь выкинуть из головы всю эту дурь про мальчиков и девочек? – продолжал допытываться отец. – Пойми, сын! Пока ты играешь в эту дурацкую игру «ой, я не мальчик и не девочка, а неизвестно что!», это опасно не только для тебя, но и для него! 

Мама с удивлением посмотрела на моего отца, но он нетерпеливо махнул рукой: «Не перебивай!» и продолжал:

– Ты же ни себе не даёшь расти, как парню, ни ему, понимаешь? Он бегает за тобой, как за девчонкой, а ты и рад стараться! 

Я открыл было рот, но тут же закрыл его. Мой папа, мой драгоценный папочка, который всю жизнь гарцевал на белом коне и махал шашкой налево-направо, вдруг сгорбился и словно на глазах постарел. И сказал негромко:

– Я виноват, сын. Я мог приехать к моему другу в город и выяснить, в чём дело. Заставить его прочитать мои глупые письма, чтобы он не свернул со своего пути… Но я был слишком застенчив и мнителен, чтобы так поступить! 

Мама смотрела на него, словно не верила своим глазам. Мой папа сидел, опустив голову, сжимая и разжимая кулаки. 

– У меня не хватило мужества это сделать, – признался отец. И поднял на меня усталые глаза. 

– И я виноват перед тобой, сынок. Я слишком много времени проводил на работе, и не заметил, как ты вырос… Я не объяснил тебе, как это здорово: быть настоящим парнем, мужчиной, героем и первооткрывателем других планет! Ты просто ошибаешься, глядя вокруг себя и думая, что парень – это тот, кто курит, пьёт пиво и лапает девчонок. Нет, сын, они-то как раз просто малолетние самцы. А настоящий мужчина – это тот, кто добивается своего, несмотря ни на что. Кто верит в себя и в своих друзей, а если они делают что-то не то, прямо говорит им в глаза…. Вот таким я и хочу тебя видеть, сын. Честным, сильным, ответственным… и добрым. 

Мама издала странный звук, словно собиралась то ли поспорить с ним, то ли, наоборот, согласиться, но передумала. И неожиданно подошла к нему, обняла со спины и поцеловала в затылок:

– Таким, как ты, мой дорогой, – сказала она. – Самым лучшим на свете мужчиной. 

Мой отец улыбнулся и как будто задрал нос:

– Вот что я тебе скажу, сын! – весело проговорил он. – Если ты бросишь маяться дурью, а возьмёшься за ум и хорошо закончишь школу, то можешь выбирать сам, куда поступать! Я найду способ и возможности для тебя учиться дальше. Потому что это твоя жизнь, и строить её только тебе, ясно? 

– Ясно, – пробормотал я, хотя мне было совсем непонятно, к чему он клонит. 

Но отец покачал пальцем: мол, я ещё не закончил! – и продолжал:

– А если тебе надоели фехтование и йога, то ищи что-то новое, я не против! Давай, сын, дерзай, пробуй! Как насчёт театральной студии, например? Ты не думал в эту сторону? А мне кажется, что у тебя вполне получилось бы! 

– Нет, не думал, – честно признался я. Надо будет спросить у Гавриловой, можно ли к ним записаться посередине года… Я хмыкнул и поднял на отца удивлённые глаза: ты что, правда, думаешь обо мне, папа? 

Отец подмигнул мне и ухватил мамины руки у себя на плечах:

– А сейчас я тебе скажу страшную вещь, сын, только ты не обижайся, ладно? 

– Ладно, – проговорил я, чувствуя, как по спине пробегает холодок. – Говори. 

Отец очень серьёзно посмотрел мне в глаза и решительно заявил:

– Я не против того, чтобы у тебя были друзья. Ты уже большой мальчик, чтобы выбирать их себе сам… Но я хочу, чтобы твои друзья помогали тебе расти, поддерживали тебя в трудную минуту и не позволяли тебе запутаться в самом себе. 

Я кивнул. 

– Да, пап, я понял. Я поговорю с Михаилом, чтобы он перестал меня опекать и просто был моим другом. 

Папа уставился на меня, словно в первый раз увидел, и обернулся к маме, подняв голову:

– Ну, теперь твоя душенька довольна? 

Мама осторожно кивнула и, поцеловав папу, сообщила, что очень устала и пошла спать. 

– Не засиживайтесь, мальчики. Одному из вас завтра в школу, другому на работу, – предупредила она. 

– А Миша… – начал я, но она усмехнулась и погрозила мне пальцем. А потом спокойно произнесла:

– Пусть приходит. Я не успела поблагодарить его за то, что он успокоил меня тогда, в больнице. Я тогда очень сильно за тебя испугалась, правда… 

Тут она зевнула и закончила:

– А за всё остальное я ему башку оторву. Так и передай. 

9. 

Странное дело, но как только Мишка перестал ухаживать за мной, как за девчонкой, он сам первый полез ко мне с поцелуями и разговорами. 

– Как ты думаешь, Сашка, а Бог есть? - спрашивал он, лёжа в моей комнате рядом со мной на диване и перебирая мои волосы руками. Только что мы дурачились, дрались подушками, как маленькие, так что моему отцу пришлось постучать ко мне в дверь и громко произнести:

– Эй, вы там, молодёжь! Потише, пожалуйста, я работаю! 

Но ни в комнату не заглянул, ни даже двери не открыл. С его стороны договорённости соблюдались безупречно. Как-то Мишке удалось найти с моим папаней общий язык… Правда, они столько раз играли в шахматы, что немудрено. Мой папа даже был вынужден признать, что поначалу ошибался в Михаиле, который оказался вполне приятным и воспитанным юношей.

А потом мы с Мишкой целовались до умопомрачения, словно дорвались в первый раз до сладкого… Я просто шалел от его запаха и вкуса, словно мой парень был наркотиком, специально изобретённым только для меня! 

Мой парень. Только мой. Родной, любимый, самый лучший на свете парень. Он сдался не сразу, пофыркивая и пытаясь перевести всё в шутку или делая вид, что не замечает… Но если тебя берут за одно место и начинают ласкать всеми возможными и невозможными способами, очень трудно это игнорировать! И ещё труднее – не заметить, что тебе этого тоже хочется.

Но он, как всегда, пытался блюсти приличия, и на самом пике блаженства оторвался от моего рта и проворчал:

– Всё, хватит, а то у тебя опять губы распухнут! 

Он только начинал понемногу завоёвывать сердце моей мамы и не хотел ненужных осложнений. А я и не знал до этого, что у него самого мамы нет, а есть только отец, вторая жена отца и сводная сестра Лёлька. Она была мелкая и смешная: десять лет, а росту – метр с косичкой, тощая и вредная девчонка с огромными зелёными глазищами и губками бантиком. У неё был самый тот прекрасный возраст, чтобы, гуляя с двумя пятнадцатилетними оболтусами, болтаться между ними посередине и, держа обоих за руки, выцыганивать то мороженое, то на батуте попрыгать, то на качелях покачаться! 

– Хочу мороженое! - передразнил я девчоночьим голосом Мишкину сестрёнку и начал расстёгивать на нём штаны. 

– Нет! – Мишка поймал меня за руку и отвёл её в сторону. – Только не у тебя дома! Я обещал.

Я вздохнул и снова положил ему свою голову на грудь, чтобы послушать, как бьётся его сердце. Вот тогда-то он и спросил про Бога. 

– Откуда я знаю? – беспечно ответил я, гладя его своей босой ступнёй по лодыжке. Я уже знал, как его завести. 

– Я спросил, не что ты знаешь, а как ты думаешь, – возразил Мишка, нервно облизывая губы. Вот зануда! 

– Думаю, есть, – беззаботно признался я. – Иначе бы мы не встретились. 

– И Он всё видит? – в его голосе был лёгкий испуг и прописная буква «О».

Я вздохнул и посмотрел в потолок:

– Делать Ему нечего, как только за двумя пацанами подглядывать, трахаются они или нет, – не очень уверенно произнёс я. А вдруг и правда – видит? 

Я погладил Мишкину руку, прогоняя с волос на его предплечье мурашки, и прижался своей щекой к его. 

– Ты бука-злюка некуздрявая, – сообщил я ему. – Но всё равно я тебя обожаю, даже таким. 

Он погладил меня по спине и посмотрел на часы. 

– Ого! Кто-то уже почти опаздывает, – озабоченно проговорил он. Поймал мою ладошку и поцеловал её. – Беги, Сашок, а то Леночка тебе проходу не даст. Начнёт ещё спрашивать, почему опоздал и сколько раз было! 

Я нехотя поднялся, скинул домашнюю футболку и шорты, а потом глянул на трусы и увидел на них влажное пятно. 

Мишка покраснел и закусил губу. 

– Да все и так знают, что мы не трахаемся, – пробормотал я, сдирая с себя трусы и одевая чистые. Почему-то на мою голую задницу Мишка смотрел спокойно, а вот от трёхсантиметрового отростка в паху глаз не мог отвести… Было бы на что пялиться! Обычно он ещё меньше, просто мы уже третий день только балуемся. И яичко у меня только одно опустилось, да и то не до конца, но я не хочу ложиться на операцию, чтобы меня резали, как индюшку... Хотя лучше бы всё нафиг отчикали, мне бы легче было! А что? Размножаться я всё равно не собираюсь. 

– Расслабься, Миха, – улыбнулся я. И снова предложил: 

– Поспи у меня, если хочешь. 

– Нет, только если с тобой, – быстро проговорил он и соскочил с кровати. Он никогда не оставался в моей комнате один. Зато охотно прибегал ко мне с ночёвкой, отпрашиваясь из  дома. – А кто это – «все»? 

– «Все» – это и значит: все, – объяснил я. – Мои мама и папа. Твой отец и его жена. Ленка Гаврилова и весь класс через неё… 

– Ого, – пробормотал он и отвёл глаза. – А она-то как узнала? 

– Я ей сказал, – бесхитростно ответил я. – Зная, что она всем разболтает... А что? Разве это неправда? Ты же меня ни разу не взял, сколько я тебя ни прошу! 

У меня опять сломался голос, и я по-девчоночьи провыл последнюю фразу фальцетом. 

– Пока мы не трахаемся, мы не педики, – рассудительно проговорил Мишка, отворачиваясь. – А просто друзья. Никто не может запретить мне любить тебя, как брата.

– Ага, – пробормотал я, натягивая жёлтую водолазку и выправляя из-под ворота свои волосы. Я знал, что Мишкиному отцу я не нравился, но его вторая жена и мелкая Лёлька были от меня без ума. Так что пока мы достигли некоторого хрупкого равновесия: никто особо не рад нашей дружбе, но и не так уж категорически против... – Может, мне наголо постричься? 

Мишка подошёл ко мне, запустил пятерню в мои волосы и оттянул мою голову назад так, что я выгнул спину и закусил губу… Что он со мной делает, я же сейчас кончу от одного его дыхания мне в ухо! 

– Не смей, – шепнул он мне прямо в ухо так горячо-горячо, что по моей спине побежали молнии… Какие, нафиг, мурашки! – Мне нравятся твои волосы. Они офигенно пахнут тобой. 

– Репейным маслом они пахнут, – вздохнул я. И сердито высвободился, поняв, что продолжения не будет, а я и так опаздываю. А потом влез в свои голубые джинсики дудочкой и натянул белые носочки. Посмотрел на себя в зеркало: пусть я уже не тот хорошенький мальчишечка с фотографии на стене, а почти взрослый юноша, но ещё, по крайней мере, симпатичный! И хорошо, что у меня пока нигде шёрстка не пробивается... Может, обойдётся, хоть без усов и бороды, а?

– Не хочу облысеть раньше времени, – объяснил я, даже не смущаясь. – Я же весь в папу, даже мальчика люблю.

Мишка уже был в курсе нашей семейной истории. Он даже нашёл аргументы, чтобы папа вскрыл каждое из своих писем и прочитал нам вслух. Мы тогда сидели в зале вчетвером – я, мои папа и мама, и Мишка – а стопка папиных писем лежала между нас на столе. Мама ещё хотела подать папе нож для бумаг, но он по старинке стал надрывать с краю каждый конверт. 

Когда папа читал первое своё письмо, в стихах, я теребил в руках пятидесятирублёвую купюру, которая пролежала нетронутой в конверте почти сорок лет, а Мишка плакал, размазывая сопли по щекам. И тогда моя мама села с ним рядом на пол и обняла его. Сама. Я офигел, честное слово! Нет, не от стихов, они были и впрямь хорошие, теперь таких не пишут – нежных, острых, воодушевляющих – а от Мишки с моей мамой. Именно тогда они и приняли друг дружку, я думаю. 

В эту секунду я поверил и понял, что счастье – вот оно, рядом, просто протяни руку и возьми, погладь и приложи к сердцу. А там оно само найдёт себе уголок, где осесть и поселиться до конца твоих дней. 

И сейчас я смотрел на своего любимого парня, гляделся в его медово-карие янтарные глазищи – и понимал, что он прав. Если мы вытерпим все эти три года вдвоём, пока нам не стукнет восемнадцать, пока мы не станем сами себе хозяева своей жизни – значит, это и вправду, любовь. Может, даже, до гробовой доски. А может, и нет. А может, и после. 

Но главное, что мы останемся друг у друга в сердце навсегда. И звёздочки в наших глазах никогда не погаснут. 

2008