Щи

Алексей собирал чемодан скрупулезно, складывая в один пакет трусы, в другой - носки, в третий - рубашки, которые, в свою очередь, складывал по швам, рукав к рукаву. Аккуратность была той его чертой, которая ему помогала и мешала одновременно. Именно на этой аккуратности, как ему казалось, держалась его жизнь, особенно последние девятнадцать лет, и во многом из-за неё она же в конце концов рухнула, правда, этого Алексей пока не осознавал.

Чемодан, огромный, как комод на колёсиках, они с Марком покупали вместе лет десять назад, в недавно к тому времени открывшейся "Меге", и Марк ворчал, что эта бандура не влезет в багажник. Тогда он ещё водил машину и исправно простаивал в пробках, и несколько раз они ездили вместе в санаторий, брали недорогие комнаты с раздельными кроватями, яйцо под майонезом на завтрак…

Последние дни Марк был непробиваемо молчалив. Как статист из массовки, которому выпала роль "седого мужчины в клетчатой рубашке". Алексей понимал, что это конец, но он никак не мог объяснить логически, почему этот самый конец вдруг наступил. Он что, был плохим... партнером, сожителем, мужем - как правильно выразиться? Он разве не заботился о том, чтобы было что достать из холодильника, чтобы были оплачены все счета - за свет, за квартиру, за телефон? Марка всегда приходилось вести, и в свои шестьдесят семь он был не намного взрослее двенадцатилетнего, даром, что кандидат наук и старший преподаватель.

- Что-то не могу найти зарядку от своего телефона... - бормотнул Алексей, выйдя на кухню, где Марк начал варить щи.

- Мою возьми, - бросил в ответ Марк, не оборачиваясь.

- А ты как заряжать будешь?

Марк вздохнул, убавляя огонь.

- А я и без телефона обойдусь.

Алексей хмыкнул и снова отправился на поиски телефонной зарядки. Что правда, то правда. Марк любил оставить телефон дома, забыть его зарядить, случайно выключить, вставал в тупик, если вдруг нужно было написать смс, и признавал исключительно кнопочные телефоны, "без наворотов". Ему было бесполезно объяснять, что теперь есть Вайбер, по которому можно говорить бесплатно, а если не говорить, то хотя бы писать смс.

Марку, в свою очередь, казалось, что с некоторых пор Алёша пытается держать его "в ежовых рукавицах", как когда-то говорила мама. Только с её смертью Марк смог расслабиться и жить так, как живётся, а не как кто-то диктует сверху. А у Алеши желание диктовать как у человека военного было в крови. Это Марк, правда, понял только потом. А сначала всё складывалось настолько хорошо, насколько можно было представить. Они встретились, когда больше полжизни осталось позади: одному сорок восемь, другому сорок девять. Один - преуспевающий преподаватель и неудачник-семьянин, другой - капитан с погонами на широченных плечах, выступающими бицепсами и темно-русыми волосами, в которых - ни проблеска седины. Холостяк и, как потом оказалось, чистой воды гей, да ещё и предпочитающий пассивную роль, хотя палка у него будь здоров. Они познакомились в очереди за валютой. Тогда, в том иссушенном августе, весь город простаивал у обменников, и Марк специально ездил к черту на рога, в Сормово, где - добрые люди подсказали - в одной из точек обычно всегда хватало и по довольно выгодному курсу. Увидев Алексея, Марк, конечно, и представить не мог, что через каких-то пару месяцев вступит во второй в жизни и на сей раз однополый брак. В то время он переживал опустошительный развод с женой, которая объявила, что видеть его не хочет и предупредила, чтобы никогда не звонил и даже не пытался общаться. В ней как будто выключили все, и последние дни она говорила упавшим голосом, ходила с заплаканными глазами и исчезла, так ничего и не сказав. Взрослая дочь отнеслась к отцу лояльнее, они до сих пор иногда общались, и в конце концов Марк даже познакомил её с Алешей. Но тогда, в иссушенном августе, казалось, всё закончилось навсегда и Марк обречён доживать жизнь в своей "сталинской" двушке на площади Горького, сам себя обслуживать и онанировать, пока не начнёт бастовать организм, и вот Алёша появляется в очереди и говорит: "Ну что, всем хана?".

"Хана" - одно из его любимых слов, наряду с "кранты", "зачёт", "бодяга". Хотя, если подумать, в нём почти нет того солдафонства, которое прямо таки сочится из его друзей и бывших коллег. Несколько раз Марку приходилось их лицезреть, и у него было такое чувство, будто он попал даже не в казарму, а в какую-то солдатскую баню. О них с Алёшей едва ли кто-то догадывался, хотя, наверное, Алешины бессемейность и бездетность у кого-нибудь вызывали подозрения.

На людях они представлялись университетскими приятелями, соседями, двоюродными братьями - возможностей скрывать свою жизнь оказалось столько, что и притворяться-то особенно было не нужно. Марк чувствовал: то, что он много лет скрывал от жены, встречаясь где-то тайно, знакомясь в доинтернетную эпоху через какие-то газетные объявления, у памятников, фонтанов, гаражей, на самом деле не такое уж зло, если просто впустить его в свою жизнь.

- Нашёл! - Алёша, кряхтя, снова вошёл в кухню. - Кто додумался запихнуть её в сервант к рюмкам и тарелкам, ума не приложу!

Получив очередной упрёк в свой адрес, Марк промолчал, как бывало в юности, когда его называли "очкарик". Обида копилась внутри, барахталась, как бельё в стиральной машинке, и иногда прорывалась наружу.

- И чего ты во мне нашёл, очкастом, рассеянном, бессистемном?

На слове "бессистемный" он сделал упор, как во время лекций и заседаний кафедры.

- У тебя суп убегает! - Алёша бросился к плите и в последний момент погасил огонь. Поднявшаяся над кастрюлей белая пенная шапка качнулась и просела. Жизнь продолжалась.

Начало конца было неуловимо, размыто, словно палитра цветов, перетекающих один в другой. Впрочем, Алексей помнил один эпизод, возникший лет восемь-девять назад. Проснувшись под утро, он вдруг почувствовал, что от Марка пахнет стариком. Это как где-нибудь в октябре, когда на траве появляется иней, говоришь себе: ну да, вот и заморозки. А что ты хочешь? Зима скоро!.. Странно, что этот запах Алексей не уловил раньше. Ведь Марк не очень-то ухаживал за собой: не тёр пятки пемзой, неделями не стриг ногти, через силу лечил зубы. "Алёша, отцепись! - говорил он. - У нас с тобой разная конституция". - "Конституция у нас одна! - парировал Алёша, отжимаясь в прихожей. - Скажи спасибо ельцинской пиздобратии!".

В политике они тоже не сходились. Алексей бережно хранил партбилет, пионерский галстук, гору каких-то значков и прочей советской фигни. Марк держал на столе портрет Сахарова, аккуратно вырезанный из какого-то журнала и "упакованный" в рамку с подставкой, читал Довлатова, Набокова и современную американскую литературу. Но в постели была только Алёшина сильная широкая спина, ласковые руки Марка и какая-то оглушительная тишь, будто, прижимаясь друг к другу, они проваливались в вакуум, где их никогда никто не смог бы найти. И вот - этот запах старика…

Вспоминая свои первые сексуальные опыты в 20 с небольшим, уже после института, Марк сознавал, что, будь он честен перед самим собой до конца, он не попробовал бы ни одной девушки и был бы стопроцентным геем. И тогда, возможно, абстрактный "Алёша" появился в его жизни куда раньше. Но в то время, в начале семидесятых, голова его и представить не могла, что есть какой-то другой жизненный сценарий, кроме общеизвестного и "естественного". Поэтому он женился при первой же возможности, но их с женой половая жизнь, мягко говоря, оставляла желать лучшего, вот Марк и продолжал бегать налево, пока его, наконец, не поймали с поличным…

Алексей в этом плане был честнее. Испробовав несколько девушек, ещё в казарменные времена, он решил, что больше не ляжет в постель ни с одной. В его военном окружении холостяков хватало, так что он, как ему казалось, был вне подозрения, хотя черт его знает... "Алёша, женись!" - говорила мама с горечью в старческом голосе. Алексей всегда слушал мать, но делал так, как считал нужным сам. "Ну и куда ты пойдёшь? - спросил на днях Марк. - В Дом престарелых?" - "К Людке вернусь!" Младшая сестра Людка до сих пор жила в родительской квартире в старом Сормове. И вместе с ней - кусок её семьи: разведённая взрослая дочь и внучка. В той квартире у Алексея когда-то была комната, выходящая единственным окном на заводские корпуса. И хотя Людка всегда была близким и понимающим человеком, встреча вряд ли ожидалась тёплой.

На окончательном разрыве настоял всё-таки Марк. Тут схлестнулись два его неискоренимых качества: слабость и гордость. У него, имевшего на кафедре свой кабинет, плеяду успешных аспирантов, слышащего на каждом углу почтительное "Марк Петрович", вдруг совершенно пропала эрекция. Алёша усердно работал губами и руками, но помогало это слабо. В ход пошли пилюли, но и с ними секс окончательно перестал доставлять удовольствие обоим. Ведь это тоже происходит рано или поздно в любой семье, когда на смену постели приходят таблетки и простокваша. А тела высушиваются, как изюм, и расплываются по простыне. Вот любил ты громкое, как удар молотком, слово "трахаться", выбирал презервативы в аптеке - и вдруг у тебя отключили эту опцию: довольно, насладился, пожил.

"Маркуша, бросай курить и ложиться черт те когда, иначе - кирдык! Работать надо над собой. Как говорится, слава труду!"

Глупо пытаться поменять человеку "начинку", когда ему уже хорошо за шестьдесят... И вот - недавнее утро, почти летнее, в самом начале осени.

"Нам надо расстаться, но я не хочу, чтобы ты уходил!" - Марк затушил сигарету.

"Это как?"

"Ну, вот так. Давай разъедемся по комнатам".

"Очередную бодягу придумал..."

"Тебе же некуда идти..."

"Есть куда, но я не хочу..."

Они говорили, говорили и говорили. Становилось холоднее. Однажды, одеваясь в прихожей, Алексей почувствовал, что и его пальто тоже отдаёт каким-то старичьём, что ему жмут туфли, потому что опухают ноги, что зубы пора лечить, потому что пахнет не то гнилью, не то пародонтозом. Выйдя на лестницу, он решил: уйдёт во что бы то ни стало. Вот только надо купить кефира, да и хлеб закончился…

- Нам бы с тобой сейчас сесть в машину и уехать куда-нибудь... - Алёша снова вошёл на кухню, уже наполовину одетый, готовый к "марш-броску" - да, это слово тоже было одним из его любимых.

- Самое время, - усмехнулся Марк. - Тут со дня на день снег пойдёт…

- Снег - ерунда, если хорошая палатка, армейская.

- ...и машины нету давно! - Марк вздохнул и снова подошёл к плите помешать суп.

- Ладно. Целоваться не будем. Терпеть не могу всю эту бодягу!

Марк смотрел в окно, сложив руки на груди. Где-то он слышал, что такое положение рук говорит о замкнутости человека, о его нежелании пускать в себя, раскрываться, доверять. С высоты своего шестого этажа Марк увидел, как Алёша вышел со двора с чемоданом и, поправив берет, пошёл в сторону метро. Марк отвернулся и стал смотреть на кастрюлю с булькающим супом. На эти созревающие щи, из которых состояли последние девятнадцать лет... А, впрочем, и вся жизнь. И зачем-то вдруг вспомнил, какие яркие, громкие и радостные когда-то были уличные демонстрации в Горьком, тысячу лет назад, в безнадёжно отодвинутой юности, вот здесь, под этими же окнами.

"Слава советскому народу!" - неслось из динамиков.

"Слава коммунистической партии!" - вторило эхо.

"Слава труду!.."