Больше не надо

Я ему говорю, хватая за рукав на перекрестке:
 – Стой, балбес! Куда на красный пошёл? Жить надоело?
 Он ехидно кивает и сердито бормочет:
«Отпусти! На нас смотрят.»
Стесняется меня. Дома сам на колени лезет. Спинку в ванне потереть просит. А на улице шарахается, как от прокажённого. Идёт рядом, но всем своим видом показывает: «я не с ним, я сам по себе!»
Я не обижаюсь, я привык. Мне двадцать, ему пятнадцать. Конфликт поколений. Нам никогда не понять друг друга.
Я ему говорю, не отводя глаза:
– Шапку надень, простынешь.
Он смотрит на меня, как баран на новые ворота. На улице минус десять, если градусник на окошке не врёт. А он в тонких голубых джинсах, серых кожаных кроссовках, жёлтом свитере без горла и курточке «со смехом.»  На щеках румянец, глаза на мокром месте. «Я гулять пошёл, через час вернусь.» Протискивается боком мимо меня на лестницу и сбегает по ступенькам вниз, перепрыгивая через одну. Даже дверь за собой не захлопывает, так ему не терпится удрать. Но шапку взял, послушался... Сейчас выйдет на двор, и сразу в карман её засунет. А то я его не знаю!
Часа через три вернётся, замёрзший, продрогший, с фиолетово-красными, только что не отмороженными, пальцами на руках. С инеем на ресницах и побелевшим кончиком носа. С виноватым лицом и обветренными губами. Спроси, где был, опять надуется и разозлится… И что с ним делать? Загнать в горячую ванну, выдать тёплые шерстяные носки и кружку горячего куриного бульона с веточками укропа. Тогда он согреется, оттает, оживёт и начнёт ёрничать и подкалывать: «Ты же мужик, а не старая бабка-наседка! Дай мне по морде один раз, и я успокоюсь.» Молча качаю головой и смотрю на него, не отрываясь. Он вдруг перестаёт смеяться и отводит глаза. «Выпори меня ремнём, – просит он. – Или хоть отругай…»
–  Нет, – отвечаю, – не дождёшься. Я тебя люблю. Верю в тебя. Ты сам справишься, не маленький.
Кивает, всхлипывает и кидается мне на шею. Ничего, это пройдёт. Надо потерпеть. Перерастёт, образумится, всё будет хорошо.
Я ему говорю с утра пораньше:
– Пошли в зоопарк! День такой хороший, чего зря дома сидеть?
«Не хочу.» Бурчит, как старый дед. Упёрся, с места не сдвинешь. После двух часов уговоров, споров, ссор и скандалов уходит в свою комнату, хлопнув дверью, и дуется. Ровно четверть часа, хоть будильник ставь. Потом подходит и виновато заглядывает в глаза: «Мне скучно, пошли куда-нибудь!» Торопливо одевается и опять начинает сердиться: «Ты чего так долго?»
– Пешком или на метро? – спрашиваю. Молча кивает: «сам решай, как!» Едем на трамвае, он смотрит в окно, стоя отдельно, и рисует пальцем на стекле сердечки. Сижу напротив и головы в его сторону не поворачиваю, чтобы не смущать. Он расстраивается, что я его не замечаю. А так бы злился, что я на него пялюсь. Пат.
В зоопарке ходит от клетки к клетке, от вольеры к вольере. Заглядывает зверям в глаза и рассматривает каждую шерстинку, все подушечки на лапках, каждый коготок. Носы, усы, лапы, уши, хвосты. Дразнит нарочно, чтобы зубы показали. Смотрит, как они бесятся. Не отрываясь. Не замечая, что я на него смотрю точно так же.
Часа через три на выходе просто говорит: «Спасибо». То ли за то, что насмотрелся, то ли за мороженое. Глаза блестят, пальцы в воздухе танцуют. «Домой?» – спрашиваю. Выдыхает с радостью: «Да! Рисовать хочу.»
Весь вечер сидит на полу, на ковре, в одних шортах и майке, раскинув длинные волосатые ноги. И до изнеможения чёркает пастельными мелками в альбоме. Енот, лиса, барсук, волк, бурый медведь. Белки, совы, филин ушастый. Все, как живые, лучше любой фотографии. Подхожу, сажусь рядом, перебираю лист за листом и пытаюсь похвалить:
– Ты настоящий художник!
Он ту же бросает недописанного бобра и смотрит на меня усталыми глазами: «Есть что поесть?» Долго ковыряется в тарелке с пастой, выуживая колечки кальмаров, залпом выпивает морс и скучным голосом просит: «Полежи со мной.»
Я развешиваю его художества на стенку, прикалывая иголками к обоям. Собираю с пола мелки и альбомные листы. Он смотрит на меня, укутавшись одеялом до подбородка, и зевает, закрывая глаза. Когда я гашу верхний свет и ложусь рядом, чуть потеснив его, он уже спит.  Легко перекладывает мою руку себе на грудь, не просыпаясь, и суёт свои ступни мне между лодыжек. А я прижимаюсь к его плечу щекой и вдыхаю резкий пряной запах его подмышек. Утыкаюсь носом в его острые лопатки. Целую его спину и закрываю глаза.
День прошёл, мы не поссорились, уже хорошо.

2.

Я детдомовский. У меня никогда ничего и никого не было, кроме койки и шкафчика. Ни друзей, ни подруг. Где-то на свете, наверное, есть баба, которая меня родила. И мужик, который ей засунул. Иначе бы меня не было. А может, их уже и нет. Но я есть, а какая разница. Я даже знать о них ничего не хочу.
Лет до пяти я был тихий, ласковый. Ко всем приставал, на колени лез, за руку хватал и башкой в пузо тыкался. Потом – как отрезало: ни по голове не погладить, ни обнять, ни приголубить… Я сам не помню, но мне рассказывали. Одним днём изменился, будто заколдовали. Словно решил для себя: больше не надо!
Сколько себя помню, все вокруг пытались меня пристроить. Отдать в хорошие руки, как блохастого котёнка. Я не хотел, не шёл ни к кому на руки. Вдруг обманут: отмоют, накормят, согреют, а утром выкинут? Не надо, не хочу никому верить. Не трогайте меня, я злой и могу покусать или поцарапать.
Все мечтали, чтобы их забрали. Чтобы была мама, папа, дом. А я нет. Я хотел быть один. Чтобы меня не трогали. Отстаньте все, я сам. Это моя жизнь. Моя собственная. Это всё, что у меня есть, не считая спортивного костюма и тапочек. Мне больше не надо.
Все остальные играли вместе, дружили, ссорились и мирились, а ко мне даже не лезли. Потому что знали, что я молчу, если ко мне подойти. Огрызаюсь, если меня тронуть. Дерусь, если приставать. Я знал, что они один раз нарвутся, и перестанут приставать. Один раз. Больше не надо.
Мне никогда не было скучно с самим собой. Я всегда находил себе занятие: книжку почитать, по барабану постучать, конструктор пособирать, порисовать. С другими детьми было неинтересно: они всегда устанавливали свои правила, а я хотел играть по своим.
Я не научился ни врать, ни извиняться, ни завидовать. Не умею ревновать и обижаться. И, честно, до сих пор не понимаю, зачем всё это. Как будто людям делать больше нечего, только бегать друг за дружкой, чтобы сначала сделать больно, а потом пытаться загладить свою совесть оправданиями, а чужую боль вкусняшками! Без меня, пожалуйста, я в это не играю.
Говорят, я ненормальный, не умею дружить и любить. Пусть так, мне это просто не надо, вот и всё. Нет, мне не пофигу, я могу пожалеть котёнка, покормить и почесать за ухом. А потом пойду дальше, потому что я своё добро сделал. Теперь ваша очередь.
А тратить своё время на глупости вроде спасения утопающих я не собираюсь. Если не умеешь плавать, не лезь в воду, а утонешь, так не жалуйся! Сам виноват, что плавать не научился. Раньше надо было думать.
Когда нас кормили в детдоме, все дети съедали всё подчистую. Даже тарелки вылизывали и добавки просили. Только не я: спокойно доедал свою порцию и отказывался, даже если предлагали добавки: «Больше не надо.»
Говорят, что я неблагодарный и невежливый. Может быть, не знаю. Просто мне кажется, что если тебе что-то дают просто так, то, значит, оно лишнее или не очень нужно и не жалко. А если от тебя ждут чего-то в ответ, то это уже не подарок, а приманка. Где вы видели рыбу, которая скажет спасибо за червяка на крючке? Нет, она понимает, что её сожрут. За что ей быть благодарной?
Я никогда не здороваюсь и не прощаюсь. Не спрашиваю, как дела. Не хочу говорить о погоде или политике. Мне это неинтересно. Зачем тратить время на пустые слова, если ни на что не можешь повлиять? Ни на цены в магазине, ни на мир во всём мире. Мне бы своё успеть сделать, а то ведь никто обо мне не позаботится.
Я очень рано понял, что мне повезло и у меня нет никого, кто бы заставлял меня делать то, что я не хочу, и требовать моего внимания и участия. Кроме школы: там учителя были строгие, могли и линейкой по рукам стукнуть или учебником по башке, если не слушался. Я один раз получил, и сразу всё понял. Больше не надо.
Учился я так себе, с тройки на двойку, но с грехом пополам всё же школу закончил. И тогда моя спокойная жизнь тоже закончилась. Кровать, тумбочку и шкафчик занял другой мальчик. Спортивный костюм и тапочки мне были уже малы, и я их кому-то отдал. Мне выдали документы: паспорт, сберкнижку с начисленной пенсией и свидетельство о рождении с прочерками. А потом выперли из детдома, всучили ключи от комнаты в коммуналке и сказали, что дальше я должен со всем справляться сам.
Год ушёл на то, чтобы разобраться, откуда берётся еда в холодильнике, чистые носки и новые штаны. Как я научился, лучше не вспоминать. Как я устроился, лучше не рассказывать. Особенно детям до восемнадцати, а то им взрослыми становиться сразу расхочется. А мне пришлось, потому что я вырос из детдомовских штанишек. И даже не скучаю.
Потом меня забрали в армию и там пришлось разбираться во всём по-новой. Меня никто не трогал, не обижал, потому что я детдомовский, всё равно, что больной или калека. Служил я хорошо, писарем при штабе. Жил в каптёрке, а не в казарме. Как пролетел этот год, я даже не заметил.
Вернулся к себе, поступил в техникум на вечернее, пошёл работать на завод. Бабка, которая жила в соседней со мной комнате, померла, и вместо неё вселилась крашеная сорокалетняя блондинка со своим сыном. С этого всё и началось.

3.

Как её звали, не знаю. Можно моего мальчика спросить, он, наверное, помнит. Всё-таки, она его мать. Он даже вспоминает её иногда, хоть и не говорит об этом. Но я-то его знаю, как облупленного. За год изучил каждый миллиметр его тощего длинного тела. Каждую недовольную гримаску, каждую язвительную улыбочку. Каждую тень в зрачках и каждое движение души.
Он сам думает, что весь из себя такой непростой и необыкновенный, поэтому его никто не понимает. А я не спорю, потому что чувствую его мысли, желания и настроения, как свои собственные. И мне это нравится, потому что с ним я становлюсь живым человеком, настоящим, будто самим собой. Радуюсь вместе с ним и огорчаюсь, восхищаюсь и разочаровываюсь, предвкушаю и отчаиваюсь. С ним не соскучишься.
Никогда бы не подумал, что в одном человеке, пусть даже глупом и наивном пятнадцатилетнем подростке, столько может быть всего намешано. Мечты, надежды, ожидания, досада, грусть, тоска, боль, страх, стыд, гордость, злость, сочувствие, нежность и смятение от всего этого… Порой мне кажется, что его вот-вот разорвёт на куски, а иногда – что всё с ним в порядке кроме того, что на него свалилось.
Мать его, дура крашеная, раньше работала в музыкальной школе преподавателем сольфеджио. Муж её, которого я и в глаза не видел, трудился водителем-дальнобойщиком, вкалывая, как проклятый, чтобы обеспечить семью. И однажды заснул за рулём, на чём его трудовая биография закончилась. И не трудовая тоже.
Новоиспечённая вдова быстро смекнула, что свести концы с концами на одну зарплату вряд ли выйдет. И быстренько выскочила второй раз замуж за ушлого парня лет на десять старше собственного сына. Они продали её квартиру, на пару затеяли какую-то аферу с недвижимостью и попали, как кур во щи. Парень успел развестись с ней и дать дёру, а на неё всё повесили.
Единственное, на что у неё хватило ума, так это прикупить комнату в коммуналке по дешёвке и оформить её на своего сына. В агентстве по недвижимости ей даже предложили сумасшедшую скидку, лишь бы избавиться от неликвидного объекта. А кто ещё возьмёт жильё, в котором померла одна хозяйка, а второй жилец – детдомовец, то есть потенциальный алкоголик и уголовник?
Парень, у которого всего год назад была семья, своя комната в квартире в центре, музыкальная школа и репетиторы по точным наукам, оказался в одночасье в заднице. В комнатке три на четыре метра с продавленным диваном, тумбой под телевизор без оного, и дубовым шкафом с зеркалом в качестве наследства от прежней хозяйки. И немного загрустил, что неудивительно, если учесть, что мать его фактически бросила, умотав в столицу отрабатывать долги.
Меня он просто игнорировал, пока у него не закончились деньги, оставленные матерью «на первое время». Лишь когда молодой растущий организм стал требовать своё, парень стал более сговорчив и общителен.
Однажды вечером я поймал несовершеннолетнего воришку за очередным похищением сосисок из нашего общего холодильника. И просто посоветовал:
– Хочешь есть – попроси. Не надо ничего воровать.
Парень так покраснел, что я почти испугался, не перегорит ли он, как лампочка. Он опустил голову и молча, как партизан, принюхался к тому, что готовилось на плите.
– Макароны по-флотски будешь? – пришлось мне его раз пойти навстречу. А то бы он так и умер стоя, но не сдавшись.
На тот момент это было верхом моего кулинарного искусства. Это потом я научился готовить – для него, гурмана доморощенного. Варил для него борщи и солянки, делал крем-суп с сыром и горошницу на копчёных рёбрышках, освоил приготовление ризотто и чахохбили, не говоря уже о горячих завтраках и прочей ерунде. Но и тогда он время от времени сам просил меня сделать «морские макарошки».
И мы сидели за тем же колченогим столиком на кухне, накрытом клетчатой клеенчатой скатертью, как в первый раз.
– Бери себе добавки, если не наелся, – предложил я тогда. Два раза уговаривать его не пришлось: он быстро умял всё подчистую. Только что сковородку не вылизал.
– Чай? – только успел открыть я рот, доставая чашки, как он молча охотно кивнул. И впервые поднял на меня свои карие глазищи и произнёс бархатистым тенорком:
– Спасибо.
Потом ему пришлось привыкнуть к тому, что я никогда не отвечаю ни «на здоровье», ни «пожалуйста». Только «больше не надо», если наелся… А на этот раз я просто поставил перед ним полную кружку и сахарницу с ложечкой. И кивком пригласил на печенье.
А сам принялся разглядывать своего нового соседа. У него были длинные тёмные курчавые волосы, давно нуждавшиеся в помывке и стрижке. Широкий чистый лоб с шикарными соболиными бровями. Огромные ресницы и карие глаза цвета густого чая. Изящный прямой нос со слегка приподнятым кончиком и оттопыренными ноздрями. Узкие смуглые скулы и выступающий подбородок с ямочкой под пухлыми сочными губами. Из-под кудрей выглядывали маленькие озорные мочки ушей. Острый кадык на тонкой шее. Длинные тонкие пальцы с выступающими косточками и овальными ногтями, узкие ладони и запястья.
Когда он деликатно ломал печенье и откусывал кусочек, на щеках у него появлялись восхитительные ямочки. А хищные маленькие зубки были белые и ровные, как на подбор. Я даже успел заметить влажный острый розовый язычок, когда он невольно облизнулся:
 – Очень вкусно!
М-да, не мальчик, а картиночка. Где таких берут? В соседней комнате, за шкафом, в старой квартире на втором этаже на окраине города с видом на мусорный контейнер из окна. Где же ещё!
Тогда я впервые понял, что мне может кто-то нравиться. Просто так, сам по себе, до того, что глаз не отвести. Хочется смотреть и смотреть на этот неяркий румянец на щеках и еле заметные волоски под носом, будто перебирая их глазами. На ровные покатые плечи под рубашкой и джемпером, которые хочется даже не обнимать, а гладить. На расстёгнутый воротничок, в котором между ключиц аккуратная нежная ямочка, куда нужно целовать, закрыв глаза…
– Что вы на меня так смотрите? – смутился мальчишка. Я не ответил, потому что не знал, что в таких случаях принято говорить. Но глаза оторвал, хоть и не без сожаления.
– Помой посуду и выключи свет, – попросил я и пошёл в свою комнату. Упал на свою широкую тахту поверх покрывала и уставился в потолок.
Меня так накрыло, что я чуть не заплакал. Всё же нормально было, только жизнь наладилась, наконец, как у всех… И на тебе, промеж глаз: ты, оказывается, дружок, у нас извращенец! А то, что сам бы не подумал, так это ты ещё не пробовал.
– Да я и пробовать не хочу-у-у! –  завыл я, переворачиваясь и уткнувшись лицом в подушку. И понял, что нет, хочу. Очень хочу, и ничего с этим не могу поделать.
Теперь я понимал, почему никогда раньше даже не заглядывался на девушек. Стоило мне закрыть глаза, как лицо моего соседа возникало перед ними и смотрело мне прямо в душу с растерянным смущением и любопытством. Отчего у меня самого перехватывало дыхание и начинало бешено колотиться сердце.
Хорошо, предположим, мне нравятся мальчики. То есть, нет, это плохо, конечно, но только предположим. Что мне делать с этим, особенно теперь, когда я уже накормил своего котёнка и только что по голове не погладил?
Стук в дверь заставил меня подскочить на кровати и слишком громко спросить:
– Да?
Мальчик приоткрыл дверь и с любопытством заглянул в мою комнату. Окинул её взглядом и нашёл меня глазами.
– Спокойной ночи, – вежливо проговорил он. И потупился, словно хотел извиниться за вторжение.
Я уловил стойкий аромат его носочков, вздохнул, встал, покопался в ящиках комода и молча всучил ему махровое полотенце и нераспечатанный комплект носков с трусами.
– Спасибо, – совсем смутился он. Даже губу прикусил. И глянул на меня исподлобья, слегка настороженно и вопросительно, как вспугнутый зверёк.
– Шампунь и гель для душа на полочке в ванной, – проговорил я и отвернулся, давая понять, что разговор окончен.
А потом полночи крутился, не в силах уснуть, невольно представляя себе, как он плещется в ванной. И понял, что мне срочно нужен либо палач, либо доктор. Лучше оба.  Пока я чего-нибудь ужасного не натворил.

4.

Утром я встал пораньше. Поджарил котлеты и сварил куриный бульон на обед. Приготовил себе и ему завтрак, и оставил его порцию на плите. Поставил на стол пустую тарелку, чашку и положил ему вилку и нож, чтобы он не сомневался, что это для него. Сходил в душ, побрился, привёл себя в порядок и усмехнулся, обнаружив его грязные носочки и трусы завёрнутыми в прозрачный целлофановый пакет под раковиной.
А потом быстро развернул пакет поднял к лицу и понюхал, чувствуя себя самым настоящим преступником. У меня даже голова закружилась от наслаждения и омерзения к самому себе.
Я быстро сунул злополучное нижнее бельё в стиральную машину, сыпанул в лоток порошок и поставил на «сильное загрязнение». И принялся заново умываться, словно в чём-то испачкался с ног до головы.
Посмотрел на себя в зеркало и решил, что вечером после работы поведу своего мальчика стричься. И себя заодно. А то так зарос, что глаз не видно.
По дороге на работу поглядывал по сторонам и пытался сообразить, как сильно я влип. Но другие неполовозрелые подростки мужского пола меня совсем не интересовали. Они громко матерились, пихались, толкались и ржали, как нанятые, раздражая всех вокруг. Либо смотрели умными глазками сквозь очки с двойными стёклами, уныло-презрительно. Почти всё прыщавые и одетые, будто с помойки, в безразмерные балахоны с яркими кричащими картинками. Крайне неприятные типы, одним словом.
Я поймал себя на том, что невольно сравниваю каждого из них со своим соседом. И понял, что всё обстоит ещё хуже, чем я предполагал. Меня не тянет к мальчикам вообще, даже смотреть на них неохота. Мне нужен только один конкретный мальчик. Ох, как ему не повезло!
Я на секунду представил себя на его месте – и чуть не застонал от стыда и отвращения к самому себе. Мало парню своих приключений, так ещё и я ему достался для полного удовольствия от жизни! Только этого ему и не хватает, чтобы вздёрнуться, правда?
Я вышел на своей станции и тоскливо глянул на рельсы вслед уходящему поезду. А что, тоже вариант. Пока я не сделал ничего страшного, броситься под поезд. Будет очень больно, наверное, но зато всё закончится. Лучше быть дураком-самоубийцей, чем маньяком.
Жизнь преподнесла мне очередной сюрприз. Как будто предыдущих не хватало! Нет, спасибо, я не хочу знать, что там ещё приготовлено для меня. Больше не надо.
Но тут меня прошиб холодный пот. Нет, я не могу оставить его одного! Кто будет его кормить, стричь, одевать, заботиться о нём? Кому он нафиг нужен, кроме меня? Что с ним будет, если я лягу на рельсы и трусливо сбегу на тот свет?
Обычный домашний мальчик. Он вряд ли вынесет детдом, когда его мать лишат родительских прав. Или, когда её закопают в ближайшей лесополосе, поняв, что с этой дуры взять нечего. Именно не «если», а «когда», это вопрос времени. А потом ему придётся пройти всё то, о чём я даже вспоминать не хочу: как я заработал свои первые деньги, как их потратил, как понял, что я не хочу так жить, как мучительно долго пробивался туда, где и как мне жить хотелось… Неужели я хочу такого для своего мальчика?
Даже если он всё переживёт и как-нибудь устроится в жизни, то станет совсем другим человеком. Всё его домашнее воспитание, художки-музыкалки и прочая дребедень полетит, скорее всего, на помойку. Я видел, я знаю. Почему, думаете, большинство выпускников детских домов в течение первых же нескольких лет спиваются, подсаживаются на всякую дрянь или оказываются за решёткой? Да всё потому же, что почти никто из них не готов к самостоятельной жизни. Они себе суп сварить не могут и как за коммуналку заплатить не знают! Чего уж там говорить о том, чтобы нормальную работу найти или выучиться на кого-нибудь…
Потому что самое трудное – это сделать первый шаг снизу вверх. Потом уже легче: ты знаешь, куда, видишь перспективу и стараешься не оглядываться назад. Но если ты начинаешь не с нуля, то всë иначе: то, что для обычных людей является само собой разумеющимся привычным уровнем жизни, для тебя – огромное достижение. На этом почти все и ломаются.
Я не хочу, чтобы моему мальчику пришлось через это пройти. Лучше уж я, извращенец, который хотя бы его любит. Который думает о нём и старается сделать для него всё, что может. Главное, удержаться и не наломать дров. Не трогать его. Не лезть. Не приставать. Удержаться.
Не испортить жизнь ни ему, ни себе.

5.

Он дожидался меня на лестнице, сидя на подоконнике между первым и вторым этажами. Обрадовался, завидев меня, так, что заулыбался и замахал ладошкой:
– Привет!
– Ты чего здесь делаешь? – удивился я, разглядывая его при дневном свете. Мальчик как мальчик: в тонкой серой мелкотравчатой ветровке в красно-зелёную клеточку, жёлтой рубашке под школьным костюмом и растоптанных рваных кроссовках.
– Домашку, – растерянно проговорил он, заглядывая мне в глаза. И признался, потупившись:
– Я ключи забыл.
Я посмотрел на разложенные по подоконнику тетрадки в засаленных обложках, учебники и надкушенное яблоко, и спросил:
– Давно сидишь?
Он пожал плечами, не поднимая взгляда:
– Часа два.
Я вздохнул и мягко предложил:
– Пойдём домой.
При слове «домой» он вскинул на меня свои огромные карие глазищи, молча кивнул, закусив губу и начал собираться. Покидал в свой кожаный портфельчик тетрадки с учебниками и водрузил обратно на подоконник фиалку-заморыша в глиняном горшке, заботливо отставленный на пол.
Я улыбнулся, когда он повернул горшок так, чтобы все вялые листочки оказались на свету, и погладил их кончиками пальцев. И поймал себя на том, что мне тоже хочется погладить его по растрёпанной кудрявой башке, но нельзя. Я даже позавидовал полудохлому растению, которого мой мальчик ласково касался пальцами.
И начал подниматься к квартире, поманив его за собой. Открыл раму электросчётчиков и пошарил сбоку.
Он стоял рядом и смотрел на меня непонимающим взглядом. Я выудил потемневший ключик на колечке, протянул ему и показал на дверь:
– Открывай! А потом положи на место.
Он застенчиво кивнул и с видимым облегчением щёлкнул замком и распахнул передо мной дверь. А потом сунул ключ обратно и, заскочив в квартиру, начал торопливо раздеваться.
– Ты голодный? – спросил я, глядя, как он быстро скидывает свои рваные кроссовки и бросает куртку на тумбочку в прихожей.
Он неуверенно кивнул и понёсся в туалет. Я повесил его курточку на крючок и положил ему в кармашек ключи, подобрав их с тумбочки.
А сам пошёл на кухню с пакетом, по дороге заглянув в его комнату через приоткрытую дверь. Ничего там не поменялось за истекшую пару месяцев с тех пор, как предыдущую хозяйку вынесли отсюда ногами вперёд.
«Могла бы хоть вынести весь этот хлам на помойку и обои поклеить!» – помянул я добрым незлобливым словом его мать и задумался о том, что не так уж и много надо сделать. А мальчишка будет жить в относительно нормальных условиях и хоть почувствует себя человеком.
– Вы что-то хотели? – послышался голос мальчика из-за моей спины. Слегка настороженный и смущённый. Я вздрогнул и обернулся.
Он стоял в коридоре, в тусклом свете жёлтой лампочки без абажура под самым потолком. И был невероятно прекрасен в своей канареечного цвета рубашке, сером костюмчике с нашивкой на нагрудном кармашке и моих дурацких полосатых носках. Портфель он сжимал в обеих руках и выставил перед собой, как щит, на уровне колен.
«Тебя,» – чуть не пробормотал я, не в силах отвести глаза от его румянца на щеках и пухлых губ. Но не стоило пугать ребёнка раньше времени, а то он и так готов уже юркнуть в свою норку и замереть там, делая вид, что никого нет дома…
–  Сегодня мы идём с тобой стричься, – проговорил я, машинально проводя рукой по своей запущенной шевелюре. –  А завтра начинаем делать ремонт в твоей комнате.
Он открыл рот и уставился на меня. Потом опустил глаза и тихонько пискнул:
– У меня денег нет.
Я усмехнулся и небрежно ответил:
– Потом отдашь, когда заработаешь.
Он вскинул глаза и отчаянно закивал, как китайский болванчик:
– Обязательно!
Я отвернулся, чтобы не смотреть, как в его глазах заблестели слёзы и загорелась робкая надежда на то, что его жизнь может измениться. Как-то наладиться. Стать чуть более человеческой, что ли.
– Руки мыть и за стол, – пробурчал я. Пропустил его в свою комнату и пошёл на кухню разогревать котлеты и куриный бульон.
–  А вы что, не будете? – удивился он через несколько минут, обнаружив на столе чашку с бульоном и тарелку с котлетами.
Я молча покачал головой, стоя у окна с чашкой кофе. Очень хотелось подмигнуть ему и небрежно предложить: «Да ладно, брось, давай на “ты”! Мы же с тобой в одной лодке, то есть, соседи.» Но я упрямо цеплялся за его вежливое обращение, будто за последний щит. За то, что создавало небольшое расстояние между нами. Он ребёнок, я взрослый. И должен сам держать дистанцию. Так будет проще обоим.
– Нет, – покачал я головой. – Я не голоден. На работе пообедал, в столовой.
Он глянул на меня исподлобья:
– Я вас точно не объедаю? – запинаясь, уточнил он, замерев с вилкой у рта.
Здесь надо было бы улыбнуться и, похлопав его по плечу, сообщить что-то вроде: «Какие глупости ты говоришь! Конечно, нет.» Но я не мог себе этого позволить.
И поэтому просто сказал:
– Нет. Ешь, не стесняйся.
Он слегка недоверчиво качнул головой, соглашаясь, и принялся с удовольствием за котлеты. Я отвернулся к окну, чтобы больше его не смущать. Пусть парень поест спокойно.
И не удивился, услышав за спиной, как он брякнул посудой и включил воду в мойке. Обернулся с пустой чашкой в руке и чуть не наткнулся на его протянутую ладошку:
– Давайте, я помою, – беззастенчиво предложил он. Я перехватил в воздухе кружку, чтобы не коснуться случайно его руки, и поймал удивлённо-восторженный взгляд.
Он что, думает, я ему фокусы тут показываю? Ладно, меньше вопросов будет!
– Спасибо вам огромное, – помыв чашку и протерев её насухо полотенцем, поблагодарил он. И замер, как будто в ожидании дальнейших распоряжений.
– Хочешь, отдохни полчасика, – предложил я. – А потом пойдём стричься.
Он помотал головой, а потом вопросительно посмотрел на меня: может, это вам надо отдохнуть? Я усмехнулся и произнёс:
– Хорошо, идём. Прямо сейчас.  
В пустой парикмахерской он неловко глянул на меня, когда мастерица спросила его, как стричь.
– Как обычно, – махнул я рукой. Пусть сам решает, как ему больше нравится!
Он насупился и пробормотал:
– Каре с кантом.
Мастерица прищурилась один глаз, глядя на него, и взялась за машинку. Мальчик закрыл глаза и его лицо приобрело выражение подлинного блаженства. Он чуть не мурлыкал, пока в разные стороны летели пряди его курчавых волос.
Потом с металлическим лязгом заработали ножницы. Мальчишка с любопытством приоткрыл один глаз и чуть не застиг меня на месте преступления: я как раз запихивал быстро подобранную с пола его прядь себе в карман. Должно быть, выражение моего лица в этот момент заставило его удивлённо нахмуриться и отвести взгляд.
– Мне полубокс, – попросил я мастерицу, когда она закончила с мальчиком. Сел в кресло и, зажмурившись, вцепился в подлокотники. В отличие от своего соседа, я никогда не любил стричься. Даже боялся в детстве парикмахера больше, чем стоматолога.
Когда я открыл глаза, он стоял сзади и насмешливо-лукаво смотрел на моё отражение. Я кивнул ему:
– Тебе идёт, – имея в виду его причёску.
– А вам – нет, – ляпнул он, усмехнувшись и показав зубки.
Вот ведь вредина!

6.

Побелить потолок, поклеить обои и покрасить пол было делом одного дня.
С самого утра мы разломали и вытащили на помойку бабкин шкаф, оставив от него только ростовое зеркало в раме. Потом разобрали и вынесли диван и тумбочку. Ободрали обои до голых серых бетонных стен. Помыли полы, оставили открытым окно, чтобы выветрить застоявшийся дух старья, и пошли за краской и обоями.
В магазине у него разбежались глаза перед витриной с обоями, и он растерянно пробормотал:
– Их так много, что я не знаю…
– Светлые или тёмные? – спросил я, разглядывая люстры под навесным потолком.
Он показал на середину ряда, между бежевым и кремовым оттенками:
– Вот такие!
– Тогда их и берём, – улыбнулся я. Послал своего мальчика в другой отдел за мелом для потолка и краской для пола, поручив взять именно слоновую кость. А когда он ускакал вприпрыжку, зажав деньги в руке, я спросил продавщицу, почему одна из люстр такая дешёвая.
– Некомплект, – ответила она. – Одного рожка не хватает.
Я прикинул, что мне как раз хватает и на некомплектную люстру, и на самую простую белую настольную лампу, и показал на них обеих:
– Заверните!
И когда мальчик мой вернулся с двумя банками краски, пыхтя и улыбаясь, вручил ему две перевязанных бечёвкой коробки. Он закусил губу и молча сердито на меня посмотрел.
– Если делать дело, то доводить до конца, – объяснил я. – Пусть всё будет новое и красивое, правда?
Он нерешительно кивнул и сунул мне чек и сдачу. Я помотал головой:
– Нет, оставь себе. Купишь яблок или мороженое.
Он усмехнулся, искоса глянув на меня, и осведомился у продавщицы звонким голосом:
– А сколько стоит вон та розетка и этот выключатель?
И когда она ответила, высыпал мелочь из потной ладошки и развернул смятую купюру:
– Давайте!
Я улыбнулся: он мне всё больше и больше нравился – по характеру, как человек. Он порозовел и с вызовом посмотрел на меня:
–  Пусть будет новое и красивое, – повторил он за мной, слегка передразнивая.
Я спокойно пожал плечами и подхватил связанные рулоны обоев и пакет с банками с краской:
– Пошли наводить красоту.
Сначала мы победили потолок при помощи старого бабушкиного пылесоса, который умел не только всасывать и глотать пыль, но и дуть. Потом он стоял у меня за плечом и молча внимательно смотрел, как я меняю розетку и выключатель, предварительно послав его на лестницу вывернуть пробки.
Наконец, мы сварили в кастрюльке крахмальный клейстер и, вооружившись тряпками и ножницами, за какой-то час поклеили всю комнату. Он мазал полотна с изнанки клеем и подавал, а я приклеивал обои к стене, разгоняя сухой чистой тряпкой пузыри.
– Перерыв на обед! – выдохнул я, слезая с табуретки и оглядывая новую люстру. Он несколько раз щёлкнул выключателем, хлопнул себя по лбу и побежал на лестницу – ввернуть пробки обратно. А когда вернулся, застыл на пороге своей комнаты, раззявив рот. И обернулся ко мне с улыбающимися блестящими глазами.
– Совсем другое дело, правда? – усмехнулся я. – Осталось только пол покрасить. За пару дней он просохнет.
Он вдруг озадаченно глянул на меня:
– А где я буду жить? – спросил он неловко, закрывая дверь в свою комнату.
Я присел на корточки. Подоткнут в щель под дверью мокрую тряпку, чтобы не тянуло сквозняком и обои не отстали.  И спокойно ответил, глядя на него снизу вверх:
– Поспишь пару дней у меня. На надувном матрасе.
Он прыснул, прикрыв рот ладошкой:
– Как в походе, да?
Я поднялся и вытер мокрые руки об штаны.
– Никогда не ходил в походы, – пожал я плечами. Это была чистая правда. Каждое лето всех ребят из детдома вывозили пару раз с ночёвкой на озеро. Ребята купались, разжигали костры и ночевали в палатках по трое-четверо. Вспоминали потом целый год и ждали этого с нетерпением. Все, кроме меня.
Первый раз я не пошёл, потому что сломал палец на ноге. Неудачно соскочил с качелей. Вовремя. Во второй раз я заснул в библиотеке с книжкой, а про меня просто забыли. В третий – меня уже и не звали, да я и не хотел. Больше не надо.
– Не может быть! – прямо-таки расстроился он, виновато глядя мне в глаза. Будто сам слопал все пирожные и мне ни одного не оставил. – Вы обязательно должны попробовать! Это же так здорово!
Я поперхнулся, проглотив глупые оправдания, что мне это не нужно, как только он глянул на меня исподлобья и с чувством проговорил:
– А я бы пошёл с вами. Хоть куда!
– Купим к лету палатку, – услышал я с удивлением свой собственный голос. – И пойдём на озеро. С ночёвкой.
– Урра! – закричал он, задрав руки. И посмотрел на меня с обожанием, что ли?
Зачем я ему это пообещал? Не хотел расстраивать ребёнка? Дать ему надежду на то, что наступит лето – и всё будет хорошо?
Дурак, вот дурак! Придётся же сидеть с ним у костра. Купаться вместе. Спать в одной палатке.
Я совсем не уверен, что это выдержу.
– Ты надуваешь матрас. Я стелю постель, – проговорил я, чтобы он не начал смущаться, что я на него опять уставился.
Он деловито кивнул и пропустил меня к двери в мою комнату:
– А сказку на ночь расскажете? – со странным выражением произнёс он. То ли с усмешкой, то ли с затаённым ожиданием.
– Обязательно, – согласился я. И полез на антресоль за матрасом и велосипедным насосом. Пару лет назад к соседке приезжал на побывку внучек, служивший срочную службу где-то недалеко от нас. Крепкий весёлый парень с простым лицом и ярко-голубыми глазами. Целых три дня он спал в моей комнате на полу на этом самом матрасе, который сходил и купил сам. Потому что последний раз до этого он был у своей бабушки десять лет назад, и тогда ещё помещался с ней на одной кровати. И не сообразил, собираясь к ней, что немного подрос за эти годы… Но даже для этого лежбища «морского котика» места не нашлось ни в её малюсенькой комнатушке, ни на кухне, ни в коридоре.
Поэтому он устроился у меня и три ночи напролёт развлекал байками и историями из жизни морской пехоты. Я вежливо слушал его, поддакивал и вовремя посмеивался. Целыми днями он ходил со мной по городу и рассказывал, как приезжал сюда к бабушке на лето и в компании местных мальчишек отрывался по полной. Я жадно слушал его россказни и небылицы, удивляясь тому, что только не придумывали малолетние шалопаи от скуки. Мы с ним трескали мороженое и даже крутились на карусели в парке аттракционов, который ничуть не изменился с время его детства. Уезжая, он наказал мне беречь его бабку и неожиданно признался, что очень хотел бы со мною дружить. Мол, я такой хороший парень, добрый, надёжный и понимаю его с полуслова. Обещал писать письма. Даже чуть не обнял меня на прощанье.
А через полгода, вернувшись домой, я обнаружил соседку на кухне с початой бутылкой водки и серым конвертом в руках. Её внук разбился насмерть в тренировочном прыжке, не раскрылся парашют.
Я почему-то сильно расстроился, хотя почти совсем его не знал. Только три дня. А будто бы потерял друга детства, с которым был знаком всю жизнь. Я выпил за упокой души, не чокаясь, с соседкой. Зачем-то достал с антресолей матрас, надул его и улёгся на нём спать. И всю ночь мне снился русый мальчишка с ярко-голубые весёлыми глазами, с которым я носился по всему городу и постоянно влипал во всякие истории. Будто у меня было нормальное обычное человеческое детство. И был настоящий друг.
Утром я встал и обнаружил, что не закрыл дверь, а соседка смотрит на меня, стоя в коридоре, с жалостью и сочувствием. Она даже принесла мне фотографию своего внука на память. Наверное, она у меня где-то до сих пор валяется.
Больше мне ничего такого ни разу не снилось. А соседка после гибели внука сразу сильно сдала, стала болеть и, в конце концов, умерла. И все её вещи родственники вынесли на помойку, ничуть не заботясь отдать хотя бы деревянную саблю или плюшевого мишку кому-нибудь из детишек на дворе.
А матрас остался.
Я рассказал эту историю своему мальчику, когда он улёгся под одеяло на том самом матрасе посередине моей комнаты, погасив свет. И услышал, как он ворочается в темноте и всхлипывает носом.
– Покажете мне его фото? – со слезами в голосе попросил он.
– Завтра поищу, – пообещал я.
Мальчик прерывисто вздохнул и с досадой сообщил:
– А у меня ни одной фотографии отца не осталось! Отчим всё выкинул, когда они с мамой квартиру продали.
И совсем тихо признался:
– Я даже лица его уже не помню.
Меня начала грызть совесть, что я зря расстроил мальчишку своей дурацкой историей на ночь. Но он повернулся на бок и тронул меня рукой за плечо:
– Вы очень хороший человек. Спасибо вам за всё.
И уснул, моментально, будто его выключили. Прямо так, с вытянутой рукой. А я лежал в темноте и пытался вспомнить лицо внука своей бывшей соседки. Или хотя бы того русого мальчишки с ярко-голубыми глазами из своего сна. Но не смог. Так и заснул, неожиданно оказавшись снова не один в своей конуре.  
И ведь ничего, совсем ничего мне не снилось.

7.

Утром я проснулся ни свет ни заря с ощущением радости и совершенно детского счастья. Как мальчишка в своей собственной детской. Знаете, когда взрослые уже встали, и ходят где-то там, за стенкой. Папа скрипнет стулом, присаживаясь за стол к чашечке кофе. Мама громыхает сковородкой и посудой, готовя завтрак и что-то негромко напевая себе под нос…Или это бормочет радио? А с кухни сквозь приоткрытую дверь доносятся невозможно вкусные ароматы. И если вдохнуть полной грудью, то даже свежий ветер из раскрытого окна не перебивает запах тёплого дома, где тебя любят так, как могут любить только в детстве.
Ну, вы-то знаете, и наверняка это помните, да? А я – нет. У меня же всего этого не было.
Я открыл глаза и сразу вспомнил про своего мальчика. А его не было в комнате, только смятая постель на матрасе да приоткрытая дверь. Но ощущение счастья никуда не делось. Потому что запахи с кухни доносились самые настоящие, и топали там негромко, и, не стесняясь, напевали себе под нос.
Я улыбнулся: как мало надо, чтобы четыре стены стали тёплым домом! Просто проснуться и прислушаться к тому, как твой любимый человечек готовит для тебя завтрак, мурлыкая песенки.
И пообещал себе, что не трону его даже пальцем. Никогда, ни за что. Потому что одно дело – хотеть, а другое – испытывать счастье. Второе больше. Ради него можно потерпеть и некоторые неудобства.
Я соскочил с постели и машинально её заправил. Приучили в армии, с первого же дня. Тихонько проскользнул в душ и наскоро ополоснулся. Вторая привычка, ещё детдомовская: не просто умыться, а обязательно ополоснуться, с головы до ног. И вышел на кухню, улыбаясь и растираясь полотенцем, в одних трусах и майке.
Так и есть: мой мальчик кухарил, намешав омлет с кусочками сосисок и слегка обжарив хлебушек с тёртым сыром, как горячие бутерброды. Чайник уже кипел, но мальчишка предусмотрительно открыл носик со свистком, чтобы никого не разбудить.
Он обернулся и заулыбался, ткнув в мою сторону бережкой:
– Сегодня вы посуду моете! Я готовил.
Я снова улыбнулся, заметив, что он быстро перенял мою привычку не здороваться и не прощаться. Послушно присел за стол и смотрел, как он, довольный и гордый, раскладывает по тарелкам яичницу и присыпает сверху её лапками укропа. Сосредоточенно наливает чай, ухватив чайник за ручку полотенцем, и разбавляет кипяток в мой чашке холодно водой из стакана…Надо же, запомнил!
– Кушайте! Приятного аппетита!
Я молча кивнул и приступил к еде. Он уселся напротив меня, на скрипучий деревянный стул и тоже принялся есть, молча поглядывая на меня с интересом. А я – на него.
Он не стал одеваться, оставшись в майке и трусах, как спал. Острые плечики выглядывали из-под лямок, натягивая кожу на костях, как ткань на спицах зонтика. Тонкие предплечья, маленькие локти и удивительно красивые изящные длинные кисти с узкими запястьями. Особенно меня поразила косточка на запястье, выступающая, угловатая и трогательно-беззащитная.
Судя по фигуре, мой мальчик никогда не страдал излишним весом. Майка болталась на нём, как на вешалке, несмотря на довольно широкую грудь. Я живо представил себе выпирающие рёбра и дал себе слово не только побольше кормить ребёнка, но и вручить ему гантели. А может быть, повесить турник в прихожей? Мне тоже не помешают уже физкультурные упражнения по утрам.
Я вдруг обнаружил, что мальчик в это время точно так же беззастенчиво разглядывал меня. И похоже, что остался доволен. По крайней мере, на мои бицепсы он поглядывал с нескрываемой завистью.
Я доел яичницу и неожиданно для самого себя в первый раз в жизни сказал:
– Спасибо. Было очень вкусно.
Он расцвёл улыбкой и тут же взглядом показал на тарелки. Я сощурился, глядя ему в глаза, и без единого слова перемыл всю грязную посуду, включая сковородку.
– Сегодня выходной, воскресенье, – медленно проговорил я.– Какие у тебя планы?
Он просто пожал плечами:
– Никаких.
Я почесал нос и предложил:
– Давай куда-нибудь сходим?
Он опешил и открыл рот:
– Вместе?
Я усмехнулся его удивлению и подтвердил:
– Вместе. Ты и я. Куда ты хочешь?
Он насупился и быстро проговорил:
– Я не знаю.
Я улыбнулся и стал спрашивать наугад:
– Кино? Аттракционы? Цирк?
Он молчал.
– Театры? Музеи? Нет? – не сдавался я. – Может, планетарий?
Он открыл рот, но тут же помотал головой.
– Нет, – он почти сердито помотал головой и сумрачно сказал:
– Не знаю.
Я понял, что так ничего не добьюсь, и решил сменить тактику:
– Тогда идём просто гулять!
Он несмело улыбнулся.
– Идём, – согласился он. И пошёл одеваться. Проходя мимо меня, он нечаянно задел ногой моё колено, ойкнул и машинально скосил глаза вниз. И тут же слегка порозовел. А потом медленно, словно задумавшись, вышел в коридор и взялся за ручку двери в свою комнату. Глянул на меня и решительно спросил, ещё больше краснея:
– А я… у меня, когда я вырасту, тоже будет всё такое большое?
Я тоже смутился и пожал плечами:
– Как повезёт, – выдавил я из себя.
Он неожиданно улыбнулся, кивнул и побежал в мою комнату за своими вещами.
А я, помедлив, последовал за ним, дав себе зарок не ходить больше при ребёнке в одних трусах.
Буквально через несколько минут мы шли уже через сквер на углу дома к Большому проспекту. Ночью слегка подморозило, и всё лужи покрылись тонким прозрачным ледком.
Я глянул на своего мальчика и с усмешкой принялся хрустеть ледышками. Он засмеялся, глядя на меня, и присоединился. За несколько минут мы переколотили все льдинки на тропинке и пошли дальше, по диагонали через парк.
На пригорке при самом входе, сбегая вниз широкой гладью, блестел на солнце лёд. Видать, кто-то из жителей соседних домов, прослушав прогноз погоды, решил побаловать детвору и принёс несколько вёдер воды… У нас в детдоме так делал завхоз Саша-Гена, Александр Геннадьевич, вредный мужик и унылый затейник.
Я усмехнулся и решил немножко повыпендриваться перед своим мальчиком. Попросил минутку подождать съезжавших с горки на ледянках мальчишек и скатился с горки, стоя на ногах под восхищённые вопли и свист зрителей. Всего один раз. Больше не надо.
Мой мальчик с лукавством глянул на меня и спросил:
– Вы случайно не в цирке работаете?
Я помотал головой и весело ответил:
– Нет, на заводе! Я на токаря учусь!
Мальчик кивнул и внимательно посмотрел на меня:
– А почему именно на токаря?
Я пожал плечами:
– Нравится!
Правда, мне нравилось: берёшь какие-то невнятные куски металла и делаешь из них нужную и полезную вещь. Своими руками, то есть, при помощи станка, конечно. Но главное – это всё-таки руки и голова. Меня часто хвалили, но я старался не поэтому. Я сам хотел быть лучшим, для себя.
– Здорово, – вздохнул мой мальчик. – Когда можешь заниматься тем, что тебе нравится…
Я остановился напротив него и спросил:
– А тебе что нравится?
– Рисовать! – быстро выдохнул он и тут же отвёл глаза. – Меня родители в музыкалку запихали, а я её просто ненавидел! – признался он сердито. – Но всё равно ходил, пока не закончил.
– На чём ты играешь? – поинтересовался я.
Он насупился:
– Я больше ни разу инструмента в руки не возьму! – сердито предупредил он. И ответил на вопрос:
– На гобое.
Мне пришлось пожать плечами: я не знал, что это.
– Труба такая, как флейта, только вертикальная, – объяснил он, показывая на себе. Даже пальцами в воздухе стал перебирать, изображая, что играет.
Я серьёзно кивнул, глянул на него и предложил:
– Давай купим тебе кисти и краски?
– Нет! – засмеялся он. – Я мелками рисую!  Такими тоненькими, как карандашики. Пастель называется.
Я согласно кивнул:
– Давай купим тебе твою пастель. И бумагу, – и быстро добавил, пока он не успел возразить или отказаться:
– Я очень хочу посмотреть, как ты рисуешь.
Он насупился и медленно проговорил:
– Она очень дорогая.
А потом вздохнул с огорчением:
– И быстро кончается!
Я еле сдержался, чтобы не улыбнуться, и предложил:
– Считай, что это подарок.
Он улыбнулся чуть ли не сквозь слёзы:
– На день рождения?
Я пожал плечами:
– Да. У тебя же их много было. А я тебе ничего не подарил. Так нечестно.
Он, наконец, расхохотался:
– Вы шутите!
Я покачал головой:
– Нет. Тебе сколько лет?
– Пятнадцать… Скоро будет, – запинаясь, проговорил он. – А что?
Я так же серьёзно ответил:
– А то, что я тебе должен минимум четырнадцать подарков. На все твои дни рождения, что уже прошли.
Он смущённо засмеялся, прикрывая рот ладошкой:
– Ну, в год я точно ещё не рисовал!
– Могу подарить тебе погремушку, – спокойно ответил я. – Или пастель… Решай сам!
Он перестал смеяться и уставился на меня, будто в первый раз видел. И протянул:
– Вы это серьёзно?
Я кивнул.
– Да. Хочу сделать тебе подарок. Хотя бы один. Но такой, какой ты хочешь.
– Спасибо, – помолчав, ответил он.

8.

Уговорить его купить стул, стол, кровать и маленький комод для вещей было гораздо труднее.
Я притащил своего мальчика в мебельный магазин на Косой улице с одним условием: мы только посмотрим, что там есть. На это он согласился сразу, даже не споря, как обычно: дорого, мол, не надо, я обойдусь.
За «посмотреть» денег не берут.
Давить на него я не хотел, оберегая то хрупкое доверие и согласие, которые только начинали между нас складываться. Но и смотреть спокойно на то, как он, скособочившись и повиснув на локтях на подоконнике, делает домашку или рисует, я уже не мог.
– Почему ты не занимаешься на кухне? – удивлённо спросил я его через неделю или полторы после ремонта в его комнате.
Мальчишка смешно наморщил нос и честно признался:
– Света мало и сидеть неудобно.
Я кивнул: кухня ещё меньше, чем его комната, а учитывая холодильник, плиту и мойку, на ней было не развернуться. Маленький столик, как в кафе, и два стула еле-еле влезали между дверью и холодильником. От лампочки посередине потолка света и впрямь за столом не хватало.
А в его комнате из мебели остался только надувной матрас. И настольная лампа на подоконнике.
– Вы со мной разоритесь, – упрямо отнекивался он, разглядывая ценники в магазине. И огорчённо вздыхал:
– Почему всё так дорого?
В конце концов, мне надоело, и я пригрозил, что возьму первый попавшийся набор для детской. Например, вот этот, розовенький, с плюшевым пуфом в полосочку, или вон тот, голубой, с овальным столиком.
Он грустно засмеялся и сообщил, что давно уже вырос из детских штанишек. И замер, открыв рот: в дальнем углу магазина стояла простая деревянная некрашеная двухэтажная кровать с лесенкой. Под кроватью располагался неширокий столик, а сбоку был прикручен узкий шкаф с одной дверцей.
– У меня точно такая же была, – пробормотал он, отворачиваясь.
Я выдохнул и покрутил в руках табличку с надписью: «Последний экземпляр». Цена на ней указана не была, и пришлось поймать чуть ли не за рукав пробегающего мимо продавца:
–  Сколько стоит эта кровать?
Он равнодушно бросил взгляд в угол и махнул рукой:
– За полцены отдам, только заберите! Она уже тут года три стоит, никто не берёт. От неё ни стула нет, ни ручек, всё где-то потерялось. Только матрас.
Мы переглянулись с моим мальчиком, и я серьёзно возразил:
–  Стул нам нужен. Обязательно.
Продавец развёл руками:
–  Ну откуда я теперь вам такой возьму? Говорю же: потерялся!
Я усмехнулся и попросил:
–  Нам любой подойдёт. Даже самый простой. Лучше белый.
Он вздохнул и неуверенно проговорил, немного запинаясь:
– У меня на складе есть один белый. Хороший стул, от кухонного гарнитура. Только он слегка поцарапанный… Зато я его вам бесплатно отдам, если вы и кровать заберёте!
Я охотно кивнул и посмотрел на своего мальчика. Тот нахмурился и сурово поинтересовался:
 –  Сколько? –  будто платить должен был он, а не я. Продавец моргнул и неуверенно назвал сумму. Я глянул мальчишке в глаза и подмигнул: «да!»
–  Вы нам скидку обещали! – бессовестно напомнил маленький наглец, поглядывая на него исподлобья. И ехидно поинтересовался:
– А доставка есть?
У продавца на лбу выступила испарина, но он согласился и на скидку, и на доставку, лишь бы мы отвязались.
– Куда платить? – невинным голоском поинтересовался мой мальчик. И с торжеством посмотрел на меня, явно гордясь своим достижением. Получить всё сразу и за полцены ему более, чем понравилось!
А на улице он бросился мне на шею и прошептал:
– Спасибо вам огромное! – как будто я это всё устроил. И испуганно отпустил меня, почувствовав, как я замер и словно одеревенел.
– Извините, – пробормотал он, отворачиваясь. – Если вам неприятно, я больше не буду.
– Давай на «ты,» – выдохнул я, приходя в себя. – Я тебя старше всего на пять лет.
Он охотно кивнул и застенчиво спросил:
– Вы…  Ты не сердишься?
Я покачал головой и через силу улыбнулся:
– Нет. Просто меня ещё никто ни разу в жизни не обнимал.
Он изумлённо открыл рот:
– Никто никогда? Врёшь!
Я сердито сообщил, что не умею врать. Не научился в детстве, а теперь уже поздно. Больше не надо.
Тогда он призадумался и осторожно спросил:
– Тебе не понравилось?
Я вздохнул и признался, что очень. Очень понравилось. И попросил его больше так не делать.
Но он, разумеется, не послушался.

9.

Вечером, когда мы подняли наверх разобранную кровать, он оглядел свою комнату и неожиданно поинтересовался:
– А у нас краска ещё осталась?
Я кивнул:
– Полбанки. Зачем тебе?
Он провёл пальцем по царапине на ножке стула и щёлкнул ногтем по боковине кровати:
– Покрасить.
– Зачем? – удивился я.
Он загадочно усмехнулся:
– Всё должно быть в тон и цвет! – сообщил он с улыбкой. – И пол, и обои, и мебель!
– Долго сохнуть будет, – проворчал я.
– Тебя же это не напрягает, – возразил он. –  В своей комнате я могу делать, что хочу!
Я неуверенно согласился и спросил:
– Опять у меня поживёшь?
– Если я тебя не стесняю, – охотно кивнул он, поглаживая полосатый матрас, который шёл в комплекте с кроватью. Рыжий с чёрными полосками, как тигр.
– Нисколько, – вынужден был признаться я. – Наоборот, я только рад.
Он искоса глянул на меня и молча улыбнулся. А потом подкрасил ножки стула и битую четверть часа вертел и крутил детали кровати, соображая, какие именно ему нужно взять. Выставил их у стенки и принялся махать кисточкой.
– Я пока ужин приготовлю, – сказал я и вышел на кухню, чтобы его не отвлекать. Он молча кивнул, не оборачиваясь, и продолжил свою занятие.
После ужина он забрался с ногами на стул и уставился на меня, обхватив колени и сложив на них голову чуть набок:
– Почему ты живёшь один? – требовательно спросил он, заглядывая мне в глаза.
Я совершенно спокойно объяснил, что давно об этом мечтал. Всю свою детдомовскую жизнь, пока у меня была только кровать, тумбочка и шкафчик. И трое соседей-мальчишек, достававших меня с утра до вечера, а иногда – и по ночам, если им хотелось.
Он похлопал глазами и неловко тихо спросил:
– А я тебе ещё не надоел?
Я помотал головой и улыбнулся:
– Нет! Ты мне даже нравишься.
Он несмело улыбнулся и пообещал:
– Я не буду тебя лишний раз беспокоить.
Я отвёл глаза и попытался соврать:
– Ты и не беспокоишь.
А сам покраснел так, что хоть прикуривай, и нечаянно хрустнул сцепленными руками. И сидел молча, опустив голову, пока не услышал:
– Да не переживай ты так! Нравлюсь я тебе, ну и что?
Я посмотрел исподлобья в его честные наивные глаза и чётко медленно проговорил:
– Ты. Мне. Очень. Нравишься.
И выдохнул, дожидаясь, пока до него дойдёт. Он долго растерянно смотрел на меня, а потом деланно засмеялся:
– Нет, ты врёшь! Ты не такой. Ты хороший!
Я помотал головой и признался:
– Нет. Я просто умею держать себя в руках.
Он заморгал и уставился на меня снова. И осторожно спросил:
– Тебе это трудно, да?
Я кивнул.
– Я больше не буду тебя обнимать, – с сожалением вздохнул он. – Раз тебе так трудно.
Я молчал, искоса поглядывая на него. Он потрогал нижнюю губу большим пальцем и покраснел:
– У тебя кто-то есть? – явно смущаясь, поинтересовался он.
Я спокойно ответил:
– Нет. И никогда не было.
Он вскинулся:
– Тогда с чего ты взял, что тебе нравятся…  мальчики? –  отчаянно спросил он.
Я пожал плечами.
– Да мне как-то пофиг на всех остальных. И мальчиков, и девочек. Всех…
Он с облегчением засмеялся.
– Ну вот видишь! Всё в порядке!
– Всех, кроме одного, – упрямо закончил я. И посмотрел на него виновато.
– Кроме тебя, – вынужден был признаться я.
Он тут же перестал смеяться и недоверчиво спросил звонким голосом:
– Ты влюбился, что ли?
Я снова пожал плечами:
– Не знаю. У меня такого раньше не было, – и с замиранием сердца признался:
– Да. Наверное, да.
Он встрепенулся и с удивлением проговорил:
– Ну и что? Это же здорово, правда? Когда ты не просто живёшь на свете, а кого-то любишь!
И признался совершенно серьёзно:
– Знаешь, я тебе даже завидую! Я бы сам с удовольствием влюбился, чтобы жить на полную катушку! Но мне не в кого… А у тебя есть!
Я кашлянул и напомнил:
– Вообще-то, мы про тебя говорим.
Он быстро пожал плечами:
– Я же не могу тебе запретить себя любить, правда? – проговорил он и спустил ноги на пол.
Я вынужден был согласиться.
– А как ты… хочешь? – страшным шёпотом поинтересовался он с отчаянным любопытством. – Расскажи!
Я покраснел. Я не знал, куда деваться от этого настырного мальчишки. Я пожалел уже, что затеял этот разговор. Я не знал, что ему ответить.
– Нет, – с усилием проговорил я. – Не надо тебе такое знать.
Он слегка обиженно на меня глянул и вздохнул:
– Надеюсь, ты теперь не станешь меня избегать? А то со мной никто в классе дружить не хочет, и мама уехала!
Я вымученно улыбнулся:
– Нет. У меня же никого нет, кроме тебя.
Он озадаченно поморгал и ляпнул:
– Так вот почему ты всё это делаешь!
Я смущённо запротестовал:
– Ну нет! Дело не в том, что ты мне нравишься.
Он нахмурился:
– Скажи ещё, что я тебе просто под руку подвернулся!
Я покачал головой:
– Не угадал.
– Тебе меня жалко? – слегка сердито поинтересовался он.
– Нет, и не поэтому, – честно ответил я. – Просто так жить нельзя, как ты жил. Как я сам жил в детдоме. Нельзя бросать человека одного. Особенно, когда он сам не может о себе позаботиться.
Он странно посмотрел на меня и тихо продолжил:
– Особенно, когда ему одиноко и грустно, да?
– Да, – просто ответил я.
– Ты хороший, – пробормотал он. – Я постараюсь полюбить тебя так же, как ты меня. Просто так, потому что ты есть.
– Может, не надо? – растерянно пробормотал я. – Может, лучше ты найдёшь себе девочку, и у вас всё будет хорошо?
Он криво усмехнулся и замотал головой:
– Нет, – насмешливо передразнил он. – Мне хорошо с тобой. Тепло, надёжно и уютно. Мне с тобой интересно.
– Скажи ещё, удобно и приятно, – фыркнул я, чувствуя, как у меня отлегло от сердца.
Он усмехнулся, встал, подошёл и бесцеремонно забрался ко мне на колени:
– Да! – с весёлым озорством ответил он. И поёрзал, устраиваясь поудобнее:
– Можешь любить меня, сколько влезет!
Я судорожно схватил его за плечи:
– Ты с ума сошёл? Прекрати, пожалуйста!
– Ну нет! – засмеялся он. – Я сам этого хочу, – заявил он, обхватывая меня руками за шею. И чуть ли не обиженно поинтересовался:
– Зачем ты сопротивляешься?
Я вздохнул и проговорил в сторону:
– Потому что я взрослый, а ты ещё ребёнок, – объяснил я.
– Я скоро вырасту, – пообещал он, прижимаясь лицом к моему плечу.
– Тогда и посмотрим, – ответил я и провёл ему ладонью по шее от плеч до макушки.  Он аж застонал от этой ласки и вдруг заплакал.

10.

С этого момента всё изменилось. Он начал постепенно превращаться из милого мальчишки в худого угловатого подростка. Со всеми вытекающими прелестями этого чудесного возраста.
Тоскливый взгляд и поджатые губы. Небрежные размашистые движения и танцующая походка. Чуть ли не истерический смех и снисходительная улыбочка. Дикая неуверенность в себе и одновременно – непрошибаемая убеждённость, что только он знает, как надо.
Споры ни о чём, ссоры по пустякам, скандалы на пустом месте. Постоянно, чуть ли не каждый день.
И при этом он мог прибежать ко мне в комнату после того, как хлопнул дверью в свою, молча сложить свою буйную голову ко мне на колени и замереть, обхватив руками за пояс. Или, забравшись в ванну, требовательно орать, чтобы я потёр ему спинку. Или залезть ко мне на колени и молча водить носом мне по ушной раковине и трепать губами мочку уха, пока я не сбегу от него сам в душ, от греха подальше.
Он мог нахамить, даже не понимая сам, что ведёт себя глупо и грубо, и ровно через минуту трогательно и нежно признаться в том, что любит меня больше всего на свете. А потом огрызнуться на беззлобную шутку или окрыситься в ответ на предложение куда-нибудь сходить вместе.
На людях он меня чуть ли не игнорировал, отодвигаясь в сторону и отступая на два шага на улице или в транспорте. Он не умел делать элементарные вещи, но вместо того, чтобы спросить, как сделать, лез во всём разбираться сам – и со смехом потом рассказывал, что влип в очередную историю. Но на любой совет или попытку объяснить, что и как, реагировал одинаково: делал скучное лицо и пропускал мимо ушей.
И почти каждую ночь первым залезал ко мне в постель и засыпал только тогда, когда я обнимал его за плечо и утыкался лицом в лопатки. Тогда и только тогда он позволял себе успокоиться и отрубиться. В одиночку он вертелся на постели до утра, пока не забывался быстрой неглубокой дремотой, а на следующий день ходил невыспавшийся, злой и срывался по поводу и без повода.
Наверное, потому что я один был ему и за мать, и за отца, мне досталось всего по полной программе. Хлопанье дверьми, побеги из дому под проливной дождь или на мороз в одной тонкой курточке, ядовитые насмешки и обиженные слёзы – и не только они. Хуже всего мне приходилось, когда в него залазил какой-то похотливый бесёнок, и он принимался бесстыдно приставать и домогаться, повизгивая от удовольствия и хохоча, как от щекотки.
Я даже сочувствовал обычным родителям самых обыкновенных подростков: был такой милый и послушный ребёночек – и вот нате вам, получите и распишитесь, самое настоящее чудовище, правда, местами ещё отдалённо напоминающее человека! У некоторых этот период взросления длится год или два, бывает, что затягивается и до пяти лет, а отдельные индивидуумы, говорят, застревают в этом на всю жизнь…
Мы справились за полгода. Я говорю: «мы» – только потому, что мать моего любимого мальчика во всëм этом безобразии не участвовала. Она регулярно писала ему, что скучает, интересовалась успехами в школе и даже присылала немножко денег. Ровно столько, сколько нужно, чтобы её драгоценный сыночек не умер с голоду. У некоторых бабулек пенсия побольше.
А то, что ребёнок растёт, как нанятый, и через пару месяцев ему малы все штаны, кроссовки и куртки, ей как будто было невдомёк. То, что сыну, кроме еды и школьных принадлежностей, нужно ещё платить за коммуналку и проезд на транспорте, она точно забыла. И, наконец, всё-таки даже самому забытому и брошенному ребёнку нужно хотя бы немножко тепла и ласки, правда? А не только слова и заверения, что «потерпи, скоро всё наладится!»
Клянусь, за весь год она прислала ему только два подарка: коробку конфет на день рождения и шарфик с носками на Рождество! Ни одной фотографии, как он ни просил. Ни одной книжки, ни альбома для рисования, ничего, хоть он даже об этом и не заикался. Меня это бесило, но я не подавал виду. Только брал его озябшие руки и грел за пазухой, даже не спрашивая, почему он опять убежал один шататься по улицам без шапки.
Когда в твоей сердце засел кусочек льда, холод снаружи уже не кажется таким страшным.
На день рожденья я подарил ему телефон, не самый лучший, конечно, но он был рад и этому. И первым делом побежал звонить ей.
Трубку взял мужской голос. Я ушёл в свою комнату, чтобы не смущать моего мальчика, но невольно прислушивался к его ответам через приоткрытую дверь. Через пару минут он начал орать, как потерпевший, матом – и убежал в ванную. Заперся там и пустил воду, хотя она почти не заглушала его рыдания.
Я стоял под дверью и слушал, как он плачет, радуясь тому, что он живой и ничего с собой не сделал. Сначала сердце моё рвалось на куски, а потом его стала заполнять жалость и сочувствие, как вода стиральную машину. И, наконец, он открыл дверь и сипло проговорил:
– Иди сюда, я тебя помою.
Я еле удержался, чтобы не засмеяться и не ляпнуть: «Зачем?» – и неуверенно кивнул. Позволил ему себя раздеть и залез в ванну, полную воды и пены. Он даже деликатно отвернулся, едва скользнув косым взглядом по моей коже.
– Ты меня всё ещё любишь? –  спросил он ровным голосом, намочив мне голову и растирая шампунь по волосам.
–  Да, – ответил я с облегчением. Я ждал другого вопроса и боялся, что не смогу ответить так, чтобы ему не было больно.
Он отвёл глаза:
– Прости, я вёл себя, как придурок, – тихо сказал он.
Я улыбнулся и проговорил, жмурясь от того, как он бережно водил мне мочалкой по плечам:
– Ничего. Я тоже когда-то был маленьким и глупым.
Он иронично переспросил:
–  А как вырос, сразу поумнел, что ли?
Я судорожно вздохнул, когда мочалка в его руке переместилась мне на грудь:
– Ну, я так думал, – признался я и опустил голову, пока он смывал душем с меня шампунь и мыло:
– Но я ошибался, – добавил я негромко. И поднял на него глаза.
Он смотрел на меня, будто впервые увидел:
– Какой ты! –  чуть ли не с завистью проговорил он. –  Жалко, что у тебя нет родителей. Они бы порадовались, что вырастили хорошего человека.
Я закусил губу и поймал его ладонь своей рукой. Она была вся в пене, да и ладно!
– Я старался…  для тебя, – брякнул я. – Чтобы тебе было, на кого равняться.
Он грустно улыбнулся и кивнул:
– Знаешь, как трудно расти парнем, когда тебя любит мужчина? Не превратиться в капризную девчонку? Не стать злым циничным мальчишкой?
Я покачал головой:
–  Нет, из тебя получился парень, что надо! Я тобой горжусь, правда. Ты молодец.
Он застеснялся похвалы и опустил глаза. И хрипло спросил негромко:
– Как тебе нравится, сверху или снизу?
До меня не сразу дошло. А потом я немного нарочито засмеялся:
– Не знаю, я ещё не пробовал!
Он вскинул на меня глаза:
– Но чего-то же ты хочешь?
Я покраснел и пробормотал, опустив глаза:
– Да. Целовать хочу. Обнимать. Облизать всего с ног до головы… А что дальше, я не знаю. У меня никого не было.
Он оторопело глянул на меня и покрутил головой:
– Ну ты даёшь! –  пробормотал он. – Я вот точно представляю, чего я хочу. Мне это даже снится, – признался он с краской на лице.
– Сверху или снизу? – глупо пошутил я. И тут же вытолкнул из себя в первый раз в жизни, заметив, как он дёрнулся:
– Извини.
– Сбоку, – ехидно отозвался он. – Просто полежи со мной, а я себя сам доведу.
Он тут же стушевался, точно попросил лишнего. И вскинул на меня глаза, не дождавшись ответа:
– Это же не секс! –  отчаянно проговорил он. – Никто же никого не трахает и даже не сосёт! Просто обними меня и полежи рядом, пока я не кончу!
Я молчал, лихорадочно соображая, что ему ответить. Был бы он чуть постарше…
– Ладно, прости, нет так нет, – уныло пробормотал он. – Повернись, я тебе хоть спинку потру.
Я почувствовал, как он больше гладит меня по коже ладошкой, чем моет, и предупредил:
– Знаешь, я тоже не железный… Больше не надо.
Он убрал ладонь и включил душ:
– Давай, вставай и поворачивайся, – хмуро проговорил он. И не поднимал глаз, пока я не встал к нему спиной. Облил меня струёй воды, не глядя, сунул лейку в руки, быстро сказал: «Дальше сам!» – и вышел из ванной, оставив меня одного гадать, правильно ли я поступил.

11.

Он прибежал ко мне со счастливыми глазами, чтобы сообщить:
– Мама приедет на Новый год!
Я отложил учебник и кивнул:
– Здорово! Надолго?
Он грустно вздохнул:
– На два дня…
Я потянул его за руку и усадил к себе на колени:
– Целых два дня! Надо подготовиться. Подумать, куда с ней сходить. Что ей показать.
Он посмотрел на меня с удивлением. И вдруг расхохотался, обняв меня за шею и прижавшись к груди:
– Ты самый лучший парень на свете! – прошептал он.
– Стараюсь, – скромно сказал я.
Он отодвинулся и усмехнулся:
– Первым делом покажем прихожую и кухню, а потом – мою комнату.
И добавил, качая ногой, но не слезая с моих коленей:
– И скажем, что мы всё это сделали сами!
Я улыбнулся, услышав в его голосе нотки гордости и торжества.
– Можешь похвастаться тем, что сам на всё заработал, – пошутил я.
Он уже две недели подрабатывал по вечерам в детском кафе официантом и очень гордился тем, что работу нашёл сам. И даже пытался отдать мне деньги за ремонт, но я взял только один металлический рубль.
– Больше не надо, – сказал я.
Он косо на меня посмотрел, но не стал спорить. Знал уже, что это бесполезно: если я упёрся – то всё, не сдвинешь.
Мы встречали её на Главном вокзале, на платформе, куда приходят поезда, в основном, из-за границы. Но и из столицы тоже.
Она вышла на тонкий, только выпавший снег в замшевых сапожках и длинношёрстной белой шубке, с небольшой стильной кожаной сумочкой через плечо. Мой мальчик смущено представил нас друг другу и предложил прогуляться до метро пешком.
И мы пошли втроём, как самая настоящая семья.
Мой мальчик только вон из кожи не лез, описывая свои успехи в школе, и даже похвастался тем, что нашёл работу. Мать как-то странно посмотрела на него и поинтересовалась:
 – Хорошо платят?
Сын посмотрел на неё и кивнул:
– Хватает, – коротко ответил он, запахнув кожаный полушубок. Его он купил себе сам, на свои честно заработанные деньги, когда я отказался брать с него за ремонт.
И уже гораздо медленнее, точно взвешивая каждое слово, продолжал рассказывать:
– Я думал, не пойти ли мне после девятого класса в техникум или училище. Но меня отговорили, сказали, что лучше закончить полную школу и получить высшее образование. И я согласился.
Мать с усмешкой глянула на него:
– Кто отговорил?
Я кашлянул, напомнив о себе, и признался:
– Я. Ваш сын толковый парень и хорошо учится. Думаю, что поступит без проблем. Зачем ему терять время на службу в армии?
Она покивала и с интересом поглядела на меня:
– А вы где учитесь?
Я вынужден был признаться:
– На вечернем, в техникуме. Работаю на заводе.
Она усмехнулась и проговорила:
– Понятно!
В метро она крутила головой по сторонам и вполуха слушала сына, который разливался соловьём о своих художествах:
– Три работы выставили в галерее, а одну даже купили! У меня, школьника, купили работу, как у взрослого, представляешь?
Она, наконец, оторвалась от созерцания проносящихся мимо станций и поинтересовалась:
– Надеюсь, ты не продешевил?
Её сын поперхнулся и посмотрел на мать с укором:
– На пастель и альбомы хватило, – чуть ли не вызывающе заявил он.
Я опустил глаза. Мой мальчик ждал похвалы, что он настоящий художник, а не подсчёта приходов и расходов, дорого или дёшево… Мой? Да нет, это её мальчик! Её сын.
– Вот и хорошо, – ответила она, не заметив иронии. Будто так и должно быть.
Он расстроился, но не подал виду.
– Пешком пойдём или на такси поедем?  – спросил он её.
Она задумчиво кивнула:
– Лучше поедем. Я устала.
Когда мы зашли домой, её сын распахнул дверь и с гордостью включил свет в прихожей. Мы с ним потратили четыре дня, чтобы к приезду его матери отремонтировать прихожую и кухню. Но она бросила быстрый взгляд по сторонам и произнесла:
– По-моему, здесь всё было немножко по-другому.
И с удивлением посмотрела на меня:
– Проходите, не стесняйтесь! Соседа, видимо, нет дома. Бухает где-нибудь.
Я растерянно посмотрел на мальчика и опустил глаза. Она, что приняла меня за его приятеля? Я-то её сразу узнал, а она меня, получается, нет?
А она со смехом продолжала:
– Он детдомовец, а они все такие! Надеюсь, сын, он тебя не обижает?
– Нет, – буркнул он, уставившись сердито на неё. А я спокойно снял обувь и пошёл мыть руки. Нет, я не обиделся, я не умею этого делать. Просто разговаривать с ней мне расхотелось.
– Это же он и есть!  – послышался из-за спины рассерженный шёпот мальчика.  – Мой сосед!
– То-то я смотрю, лицо знакомое, – в полный голос протянула его мать. И когда я вышел из ванной, вытирая руки полотенцем, они уже зашли в его комнату и вполголоса там переговаривались.
Я не стал прислушиваться, а пошёл на кухню и поставил чайник. И с улыбкой глянул на картинки на стенах, нарисованные мальчишкой за пару вечеров. Когда мы покрасили эти стены и повесили ящики, поменяв всю мебель, кухня стала гораздо уютнее и наряднее. У окна поселился мягкий уголок, рядом с мойкой встала столешница с ящиками и варочной панелью, а новый узкий холодильник переехал в прихожую, заняв пустовавшую нишу в стене вместе со стиральной машиной.
Сразу стало просторнее и веселее жить. Я даже удивился, почему это не пришло мне в голову раньше.
Они оба вышли на кухню с немного расстроенными лицами.
– Мама будет отмечать Новый год у подруги, – глухо сообщил мой мальчик, пока я наливал ему чай, а ей – маленькую чашечку кофе.
–  Жаль, – проговорил я, стоя спиной к столешнице и глядя на неё с любопытством. –  У нас много всего вкусного. Три салата, жаркое и шампанское. Ёлочка с гирляндой… Телевизора, правда, нет. Зато есть петарды и бенгальские огни.
Она вежливо улыбнулась и отказалась.
– Мы с подругой не виделись целый год, – сообщила она. – А завтра её муж устраивает званый обед, на котором будет губернатор.
Я кивнул и отвернулся к окну. Сына она тоже не видела целый год. Но обед с губернатором, конечно, важнее.
– Может быть, ты всё-таки передумаешь и поедешь со мной? – обратилась она к сыну. – У моей подруги есть прекрасная дочь. Ты бы ей понравился.
Её сыну так не показалось:
– Уже не хочу! – фыркнул он. – Даже знакомиться. Ни с твоими подругами, ни с их дочками.
Мать посмотрела на него оценивающим взглядом:
– Вы прекрасно подошли бы друг дружке.
Мальчик покраснел и с упрёком глянул на неё:
– Мама! Что ты такое говоришь?
Она с сожалением посмотрела на него:
– Надо же как-то устраиваться в жизни, сынок. Особенно, если ты художник.
Он замотал головой:
– Нет, – выплюнул он и ещё больше разозлился. – Я сам!
Он вскочил и убежал в свою комнату, хлопнув дверью. Я посмотрел на её лицо, на котором не дрогнула ни одна жилка, и очень мягко сказал:
– Зря вы так. Он очень вас ждал. Приготовил то, что вы любите. Придумал, куда вас пригласить…
Она подняла на меня холодные глаза и усмехнулась. Но ничего не ответила.
– Он надеялся на то, что вы с ним вместе встретите хоть этот год, – проговорил я уже ровным безликим тоном. – Как одна семья.
Она дёрнула бровью и сообщила:
– Если уговорите его поехать со мной, я буду очень благодарна.
Я усмехнулся.
– Даже не подумаю!
Она вздохнула и произнесла:
– Я думала, с вами можно иметь дело.
Я развёл руками:
– Чем богаты, тем и рады.
Она процедила, будто не в благодарность, а в упрёк:
– Вы что думаете, сделали для него всё, что могли?
Я с трудом удержался, чтобы не ляпнуть ей в ответ какую-нибудь гадость. И сухо проговорил:
– Я просто немножко помогал ему, когда вам было некогда даже позвонить.
Она равнодушно кивнула:
– Это была необходимая жертва. Вы просто себе представить не можете, через что пришлось мне пройти.
Я фыркнул и спросил с усмешкой:
– Это вы мне будете рассказывать?
Она вопросительно глянула на меня:
– Сколько я вам должна за ваши труды?
Я медленно покачал головой.
– Не надо.
Она допила свой кофе и звякнула чашечкой.
– Ну, как хотите…
Я честно ответил:
– Я ничего от вас не хочу.
Она сощурилась и усмехнулась:
– Глупый и гордый. То, что надо. Мой мальчик от вас в восторге. Ладно, пусть пока развлекается…
– Пока что? – недоумённо уточнил я.
Она вздохнула.
– Пока не вырастет и не поймёт главное. То, что деньги – это основа всего. Когда они есть, вы можете думать о чём-то ещё. Когда их нет, все эти ваши чувства и искусство ничего не стоят.
Она с лёгким сожалением посмотрела на меня и продолжила:
– Я-то могу вас понять, а вот вы меня – нет. Вы пашете на заводе, а я продаю зарубежную недвижимость. И я старше вас, как минимум, вдвое… Кто из нас лучше разбирается в жизни, вы или я? Кто добился большего? Лучше потрудился и больше заработал?
Я опешил.
– Ну не всё же измеряется деньгами!  – пробормотал я.
– Да, – согласилась она.  – Не всё. Некоторые вещи можно измерить только очень большими деньгами. Гигантскими. Не напрягайтесь, вам это себе даже не представить.
Я скривил рот:
– И даже не собираюсь!
Она посмотрела на меня чуть ли не с жалостью:
– Вам сколько лет? Девятнадцать? Двадцать? Пора бы уже и поумнеть! Чего вы достигли? Что вас ждёт? Будете всю жизнь считать копейки до пенсии?
Я покраснел и медленно проговорил:
– Не ваше дело.
Она вздохнула:
– Увы, отчасти моё. Мой сын верит вам и смотрит вам в рот. А вы этим пользуетесь, непонятно, только зачем.
Я вздохнул и просто сказал:
– Он не поедет с вами.
Она кивнула:
– Такой же глупый мальчик, как и вы. Очень жаль. Но сейчас у меня нет на него времени. Слишком много надо успеть сделать.
Она встала из-за стола и усмехнулась, глядя на меня:
– А вы что, всерьёз думали, что я приехала просто повидаться с сыном?
И вышла с кухни, окинув её быстрым презрительным взглядом. Я услышал, как хлопнула входная дверь, и тут же по коридору быстро простучали лёгкие пятки.
Он влетел на кухню с сумасшедшими глазами:
– Что ты ей наговорил? Почему она ушла? Что мне теперь делать?
Он сжимал кулаки и орал, будто его резали по-живому. Мне пришлось подойти к нему и обнять со словами:
– Мы просто поговорили. Даже не поссорились, не бойся. У неё очень много дел, не то, что у нас с тобой. Она тебя любит.
Он начал вырываться, стуча мне кулаками в грудь:
– Врёшь ты, врёшь! Нафиг я ей не нужен! И тебе не нужен! И никому вообще!
Я держал его, пока он не выплакался и не успокоился.
– Прости, – проговорил он, переводя дыхание. – Я не хотел тебя обидеть.
– Я не умею врать и обижаться, – произнёс я и отпустил его. Это была чистая правда.
Он всхлипнул и отчаянно спросил:
–  Но хоть ты-то меня не бросишь? Останешься со мной?
– Хоть на всю жизнь, – пообещал я.
Заглянул ему в глаза и с мурашками по коже разглядел в них те же самые холодные льдинки.
– Осторожнее со словами, – произнёс мой мальчик чужим голосом.  – А то ведь я тебе поверю.

12.

Но окончательно он поверил мне только тогда, когда завёл себе девочку и притащил её ко мне знакомиться.
Это было весной, на каникулах. Уже и снег давно сошёл, и почки распустились, а всё равно было холодно. Даже несмотря на яркое весеннее солнышко, от которого рассыпались по лужам озорные блики. Северный колючий ветер пронизывал насквозь, стоило только на улицу выйти.
Он всё чаще и чаще уходил в парк, где на маленьком пруду между посыпанных гравием аллеек зимовали утки. Пруд был проточный, тёплый, незамерзающий. Сердобольные старушки, мамочки с колясками, детишки разного возраста и досужливые гуляки подкармливали пернатых, кто чем мог. И те, обнаглев, лезли прохожим прямо под ноги и грозно крякали на собак, выгуливавших своих хозяев.
А мой мальчик их рисовал. Сам купил себе мольберт, кисти и акварель, и целыми днями пропадал на пленэре. Осваивал новые навыки… То есть, это я так думал, что он там только художествами занимается.
А он перезнакомился со всеми местными завсегдатаями, включая студентов художественного училища. И студенток тоже.
Одна из них, тоненькая девчушка небольшого росточка, с невзрачным невыразительным личиком и длинными волосами, чем-то ему глянулась. Ей было девятнадцать, и она была из очень хорошей семьи.
–  Папа архитектор, а мама детский врач-стоматолог, – стеснительно сообщала она, вежливо улыбаясь и показывая брекеты на своих мелких зубках.
И не сводила влюблённых влажных глаз с моего милого мальчика. Я не ревновал, потому что посмотреть и правда, было, на что.
Стоило мне осенью повесить в прихожей турник и выдать ребёнку гантели, как он с ожесточением стал заниматься, догоняя своих товарищей по возрасту. Буквально через полгода его было не узнать. Он раздался в плечах и вытянулся вверх, прибавляя в росте по несколько сантиметров каждый месяц. О чём красноречиво свидетельствовали отметки карандашом на косяке двери, которые делал я, крутя головой.
Он переоделся в чёрное драповое пальто из мальчишеской курточки и стал носить шикарный свитер с горлом из ангорской шерсти, который я ему подарил на Новый год. Голубые джинсики уступили место шерстяным брюкам, а стоптанные кроссовки – кожаным жёлтым ботиночкам на губчатой подошве. Он завёл себе шляпу и шарф, и полностью превратился из милого мальчика в стройного красивого юношу.
Неудивительно, что у него тут же появилась девочка. Скромная, тихая, спокойная и очень талантливая. Я рассматривал её работы, выполненные карандашом и пастелью, и не мог поверить, что это сделали короткие маленькие пальчики с обгрызенными ногтями и заусенцами.
– Здорово, – от всей души признавал я. Она никогда не ленилась прорисовывать каждую иголочку на сосне, каждую травинку и листик на дереве. На портрете кота можно было сосчитать каждый ус и коготок. Они сошлись на том, что больше всего в жизни любили одно: рисовать.
Он таскал её по музеям и театрам, каждый раз упрямо приглашая и меня с ними, как будто я был ценителем высокого искусства. Оживлённо рассказывал сам, не хуже любого экскурсовода, что и как, порой язвительно подшучивая и ядовито посмеиваясь над гениальными полотнами или известными картинами, где тоже случались ошибки и ляпы. Он требовательно ожидал совершенства от лучших образцов искусства, но не расстраивался, когда не находил его.
– Мне даже до этого уровня ещё пахать и пахать, – спокойно признавал он. И, не стесняясь, спрашивал совета у своей подруги, как лучше навести тень или чуть ярче выделить бликами объём. Она для него была прежде всего учителем и старшим товарищем, со своею художественной школой и почти оконченным училищем, а уже потом – подругой и его девушкой.
Я с любопытством смотрел на них со стороны и с лёгкой грустью отмечал для себя не только положительные моменты. Мальчик стремительно рос, и физически, и духовно, но время от времени в его характере начинали проявляться довольно неприятные черты.
Сочувствие и сопереживание отдельному человеку легко уживались в нём с насмешливым презрением к посторонним людям. Особенно, к тем, кто не отличался ни развитым художественным вкусом, ни хотя бы элементарной образованностью.
– Тупое быдло, – вздыхал он, разглядывая скабрезные граффити на тумбах с афишами поверх репродукций. –  Что они понимают в искусстве?
Он был издевательски чопорен и надменен с нерадивыми студентами, словно сам преподавал им основы рисунка:
–  Ты что, слепой, не видишь, что у твоей собаки все ноги будто переломаны? Анатомию учи!  –  выговаривал он свысока какому-то горе-художнику, мучительно выполняющему эскиз мальчика с собакой. И тут же хватал чистый лист и быстрыми чертами объяснял, как надо, доводя парня, старше его чуть ли не на десяток лет, до сердитого смущения и угрюмой зависти.
Его девочка смотрела на него с обожанием в такие моменты, будто чему-то радовалась. Я благоразумно помалкивал. А все остальные злились.
Потом он стал докапываться и до меня:
– Зачем тебе завод и техникум? –  недоумённо вопрошал он после филармонии, куда затащил меня с большим трудом, чуть ли не как котёнка за шкирку. Я сначала сопротивлялся, полагая, что симфоническая музыка – точно не моё, а только для музыкально образованных и грамотных людей. Но оказалось, что Больман меня потряс до глубины души, перевернув всё внутри и выпустив из меня всё, о чём я давно позабыл про себя сам. Я не только прослушал его концерт для флейты, но и услышал.
Наверное, это удивило моего мальчика и его девочку даже больше, чем сам концерт.
–  Ты же чувствуешь музыку всем сердцем! – восхищался он, когда мы остались вдвоём. – Я не удивлюсь, если окажется, что у тебя абсолютный слух и настоящий исполнительский талант! Тебе учиться надо!
Я с усмешкой качал головой:
– Может, ты и прав. Если бы меня отдали вовремя в музыкальную школу… Наверное, что-то получилось бы. Но меня уже не отдали. Всем было на это наплевать. А теперь слишком поздно.
Он вспыхивал, как спичка, и орал:
– Никогда не поздно! Главное – желание и терпение! И труд, труд, надо пахать, чтобы чего-нибудь добиться!
Я согласно кивал и просто сообщал ему, что у меня уже нет на это столько времени, а талантливых музыкантов и художников и без меня хватает. И что мне уже просто неинтересно снова начинать с нуля.
– Больше не надо, – как заклинание, твердил я.
У него в глазах появлялись слёзы.
–  Ты сам себе отказываешь во всём, – шептал он мне на ухо, обнимая и прижимаясь всем телом, как маленький. Только тело у него уже было совсем не детское, и в нём чувствовались уже вполне взрослая крепость мускулов, сила и желание. –  Зачем, глупый, зачем? Ты же можешь просто руку протянуть и взять! Просто позволить себе чуть больше!
Я нежно гладил его по голове и упрямо повторял:
–  Мне больше не надо.
И он, наконец, однажды мне поверил.

13.

В начале лета он рассорился со своей девушкой в пух и прах. Она как-то прознала, сколько ему лет и что он никогда не учился в художественной школе. И закатила ему скандал, что он, дескать, её обманывал.
– Я ей ничего не говорил! – плакал он, лёжа у меня на коленях на кровати в моей комнате. – Она сама себе про меня всё придумала, и даже ничего не спрашивала!
Я гладил его по голове, по плечам, по спине, успокаивая и утешая:
– Ничего, вот увидишь, она недельку позлится, подуется на тебя – и простит. И всё у вас будет хорошо…
Он вдруг замер и сказал чужим голосом:
– Не за что меня прощать. Я ничего такого не сделал. Не врал, не приставал к ней, не лез с поцелуями… Ничего!
Он убрал мою руку и сел рядом, спустив ноги на пол и обхватив голову руками:
–  Что со мной не так? – простонал он. –  Я хотел просто дружить! Безо всяких глупостей, обещаний и клятв верности. А она подумала, что я к ней клеюсь!
Я протянул руку и сжал его плечо:
–  Мир так устроен. Если парень с девушкой дружат, то рано или поздно между ними возникает что-то ещё.
Он дёрнул плечом, не оборачиваясь, и скинул мою ладонь.
– Или не возникает, – вздохнул я. – Тогда один из них обижается, а второй не понимает, на что.
Он обернулся и ехидно поинтересовался:
– На что?
–  На то, что ты не сделал, – спокойно ответил я. – А она ждала, пока ты сделаешь.
Он закусил губу и помотал головой.
– Я что, по-твоему, должен был с ней переспать? –  звенящим голосом осведомился он, не отводя глаза.
Я смутился и пробормотал:
–  Ну, нет. Но мог бы её хоть поцеловать, если она тебе так нравится.
Он резко придвинулся, забрался с ногами на кровать и заглянул мне в глаза:
– Нравится, но не так, – прошептал он. И неожиданно впился мне губами в рот, крепко обхватив руками за шею. Но тут же отпустил меня и пробормотал отчаянно:
–  Не так, как ты!
Я почувствовал, что у меня по всему телу пробежали мурашки и слегка закружилась голова. Я невольно облизнулся, стирая его слюну со своих губ. В паху у меня всё мгновенно налилось теплотой и упругой тяжестью, просясь наружу.
Я покраснел и попросил его:
– Не делай так. Меня посадят за это. И правильно сделают. А я этого не хочу.
Он вздохнул и убрал руки.
– Врёшь ты всё, – уныло пробормотал он. – Ты хочешь, я же вижу. И я хочу!
Он умоляюще посмотрел на меня:
– Мы у себя дома! Дверь закрыта, никто не зайдёт. И никто ничего не узнает!
Я сглотнул и отвёл глаза:
– Нет. Я буду знать, что не сдержался. И тебя не удержал… Потом нельзя будет сделать вид, что ничего не было.
Он прерывисто вздохнул и проговорил:
– Ладно. Я люблю тебя, ты любишь меня. А трахаться мы не будем, потому что мне нет восемнадцати…  Вот такие мы извращенцы.
Он резко встал и пошёл в свою комнату. На мгновение задержался на пороге и с обидой проговорил:
– А вдруг мне тогда уже не захочется? Ты об этом подумал?
Я кивнул и тихо ответил:
–  Значит, не судьба.
Он хлопнул дверью в первый раз за несколько месяцев и через четверть часа прошёл с повинной головой:
– Прости, – с чувством проговорил он. – Тебе, наверное, ещё труднее, чем мне.
Я улыбнулся и молча кивнул.
– Я люблю тебя, – сказал мой мальчик. – И не волнуйся, я подожду, сколько надо. Потому что такого, как ты, я всё равно больше нигде не найду.
–  Спасибо, – сказал я. С ним я научился не просто быть благодарным, а ещё и заявлять об этом.
–  Полежи со мной, – попросил он, шмыгнул носом. – Приставать не буду, обещаю!
Я кивнул, и когда он улёгся рядом, прижавшись ко мне спиной, прошептал ему на ухо:
–  Пойдём на выходных с палаткой? С ночёвкой, на два дня.
Он потянул на себя мою ладонь и прижал к своей щеке.
– Ага, – выдохнул он. – Пойдём.
И по его голосу я понял, что он долго этого ждал и, наконец-то, дождался.

14.

Он говорит: «Спасибо тебе за всё.»
Его мать стоит чуть поодаль, с видимым неудовольствием поглядывая на нас. Посадку на самолёт уже объявили, но очередь слишком длинная. И стоящие в ней люди ведут себя не слишком вежливо: ругаются, спорят, толкаются.
«Вас тут не стояло!»
«А где вы были раньше?»
«Не хамите, я сама послать могу…»
Его мать не хочет толкаться и спорить. Она устала. Ей бы тихий домик и внуков. А надо лететь в другую страну, потому что там больше денег. И медицина хорошая. И перспективы для сына получше, чем здесь.
Он говорит: «Я тебя никогда не забуду.»
Я делаю вид, что ему верю. Я делаю вид, что рад за него. Что мне не страшно за него, как он там будет. Без меня. Что мне не больно.
Он говорит: «Заведи себе парня. Что ты будешь один делать?»
Я буду жить. Так, как жил до тебя. Я закончил техникум, и институт закончу. Пойду на свой завод инженером. Буду вкалывать, как проклятый, пока чего-нибудь не добьюсь. Буду делать свою жизнь сам. Дальше. Без тебя.
Он говорит: «Только не реви, а то у меня сердце разорвётся.»
Я не буду плакать, не волнуйся. Мальчики не плачут, правда? А уж взрослым мужикам даже грустить не положено. Нельзя тосковать. Ни в коем случае в подушку не реветь. Выть можно, пить можно. Плакать нельзя.
Он говорит: «Усынови ребёнка. Тебе дадут, ты детдомовский.»
Я уже думал об этом, и решил, что нет. Даже если я возьму трёхлетнего карапуза, через пятнадцать лет он так же скажет мне: «Пока, папа!» – и пойдёт строить свою жизнь. А я останусь. Ждать от него письма, весточки, звонка, хоть чего-нибудь. Ночей не спать, думая, как он там сам справляется и не нужно ли ему чего-нибудь. Волноваться, вот ли у него в порядке и не болеет ли. Не сбила ли его машина и раскрылся ли парашют… Нет, не хочу.
Он говорит: «Я люблю тебя.»
Я тоже его люблю. Никогда не думал, что полюблю кого-нибудь так сильно. Что смогу отпустить. Что буду ходить по своему дому, как потерянный, и каждый миг, каждую секунду видеть и слышать его. Вот он на лестнице стоит, ключи забыл. Вот он пол красит в своей комнате. Вот он завтрак готовит, напевая себе под нос. Вот он в ванной сидит и ждёт, пока я ему спинку потру. Вот он рисует, сидя на полу. Вот он, вот он, вот он. А его здесь нет, и больше не будет. Он будет жить в другом городе, дружить с другими людьми. Семью заведёт, детей, собаку. Пусть живёт. Пусть будет счастлив.
Он говорит: «Ну всё, пока.» Так, как будто в школу пошёл или в магазин за сосисками. Да, я же так и не сказал ему!
 – Я нарочно тогда сосиски покупал. И оставлял в холодильнике для тебя, – говорю я. Он смотрит на меня долго-долго и улыбается:
 – Не мог раньше сказать?
Я отвожу глаза.
 – А что бы изменилось?
Он вдруг всхлипывает и кидается мне на шею, как маленький:
 – Можно, я останусь? – шепчет он.  – Пожалуйста! Ты же хотел, чтобы я был с тобой! Всегда хотел, я знаю. И я хотел. Почему ты никогда не позволял ничего, ни себе, ни мне? И не позволяешь до сих пор? Почему ты не даёшь мне себя любить, почему?
 Я отстраняюсь и говорю:
 – Больше не надо.
И долго смотрю ему глаза. А потом гляжу на то, как он, словно побитый щенок, идёт за своей матерью к стойке регистрации.
Разворачиваюсь и ухожу.
Пусть у него всё будет хорошо.
Пусть он будет счастлив.
Мне больше ничего не надо.

2007