Икра

========== Семь.I ==========

Незадавшееся утро в пятнадцать минут третьего дня. Эта чёртова кукла снова читает морали. Я ещё не проснулся. Я ещё не справился с утренней эрекцией, а голос её уже гуляет под потолком моей конуры. У неё уйма свободного времени, поэтому она с удовольствием занимается моим воспитанием, повышая свою самооценку.
— Сколько можно дрыхнуть?
— Сколько нужно, — пробубнил я и отвернулся.
Но она достигла желаемого, хмыкнула и ушла. Выбравшись из-под одеяла, хранящего запах сна, и найдя мятые и заляпанные брызгами уличной грязи джинсы, я, игнорируя мурашки, покрывшие голый торс, побрёл на кухню. В коридоре малой племянник ползал на коленках, играя с бабусиными фарфоровыми статуэтками. Так увлечён, что не заметил меня. В комнате на диване удобно устроились «курочки»: жена брата, взявшая в привычку будить меня, и две её подруги, что красят ногти и оживлённо кудахчут. Увидев мою унылую морду, одна засмеялась, вторая зашептала на ухо третьей, третья махнула рукой. Вечно занятая ванна, где бабуля купала горшки с цветами, ободряя сочные листья нежной прохладной влагой из душа. Я протиснулся, задев её согбенную спину, схватил зубную щётку и пасту.
На кухне накурено, окна запотели от пара и работающей газовой плиты, на которой подпрыгивала кособокая алюминиевая кастрюлька с искривлённым дном. Пахло гречневой кашей. Журчала вода. Растрёпанная мать мыла посуду, в зубах сигарета, пепел сыпался в раковину, телевизор за её спиной рекламировал красивую жизнь и райское наслаждение при экономии до «не скажу сколько» процентов.
— Привет, мам…
— Привет, Лука…
— Пустишь зубы почистить? В ванной бабуля… омывает…
Она вздохнула, пропуская меня, глаза её устремились в экран с яркими картинками незнакомой нам жизни.
Тёплая вода скатилась по лицу. Я встряхнул головой, капли полетели в стороны, как от лохматой собаки. Заглянул в холодильник. Папа пошутил. Посадил игрушечную мышь с печальной физиономией, которая теперь всякий раз смотрит на меня. Голодная.
— В холодильнике пшик! — устало проговорила мать. — Возьми деньги на полке, сходи, я не успела вчера.
Я вздохнул, протягивая руку, пошарил пальцами, натыкаясь на бумажки. Монеты, случайно задетые мной, скатились, ударились о столешницу, упали на пол. Нагнулся, подцепил их, запихнул в карман вместе с мятыми бумажками, свёрнутыми в четыре раза.
Толстый полосатый свитер с горлом, чтобы прятать в него холодный нос; зелёная шапка, напоминающая о свежей зелени, пролезающей сквозь уставшую от зимы землю; куртка с капюшоном; кожаные ботинки с плотно залёгшими морщинами, грязные, потускневшие — каждодневное обмундирование городского воина.
Приход календарной весны ничуть не мешал зиме строить свои козни. Она не собиралась уходить, набирая большую силу, заимствуя её у утомлённых понурых лиц. Я устало загребал подошвами грязный снег, держась привычного маршрута до магазина, скользил по бугристому льду, который ещё вчера лежал вязкой слякотью. Мысли сбивчиво скользили по льду вместе со мной. Я почти прекратил внутренний диалог, когда передо мной возникла на расстоянии метра спина какой-то женщины. Женщины — потому что я разглядел вполне стройные ноги, затянутые в аккуратные начищенные сапожки. Спину её покрывала неимоверной красоты шуба — белоснежная с серо-чёрными вкраплениями пятен. Я стал думать, какому прекрасному зверю из породы кошачьих принадлежал этот даже на вид шелковистый мех. Взгляд мой упёрся в сочетание пятен посреди спины незнакомки. Я нахмурился, щуря глаза, пытаясь разобрать, что мне напоминает этот рисунок, который между тем приобретал более отчётливые формы. Я уже мог различить тёмные буркалы глаз и вырисовывающуюся морду, когда порыв холодного ветра бросился в лицо вместе с кристалликами льда. Я отвернулся, зажмурившись на секунду, восстанавливая перехватившее дыхание, и, когда выровнял шаг, прямо передо мной на расстоянии тридцати сантиметров с шубой незнакомки стали происходить невозможные трансформации. Спину её изнутри разрывало что-то, рвущееся наружу, роскошный мех треснул в том месте, где я разглядывал игру пятен. Я наклонил голову набок, не смея отвести взгляд. Оголённые лапы разрывали спину незнакомки изнутри, наружу вылезало что-то, оно словно рождалось в муках, исторгалось. Теперь я отчётливо различал перед собой голову животного с содранной кожей. Возможно, это когда-то был… снежный барс? Осознанным взглядом он посмотрел на меня. Я изучал его болезненную кровоточащую плоть, местами покрытую редкими пучками меха, который отнюдь не был белоснежным.
— Кто ты? — спросил я, удивляясь, что не услышал в своём голосе дрожи.
— Убей старуху… — прохрипел зверь, оголяя жёлтые клыки.
Он не приказывал, он умолял. Болью сочилось каждое его слово. Я огляделся по сторонам. Мир вокруг меня преобразился: небо больше не выглядело серым, оно стало цвета индиго, улицы приобрели термоядерную насыщенность. Мимо быстро бежали полупрозрачные силуэты людей, они слепо семенили ногами, как спешащие сороконожки.
— Убей старуху… Освободи меня… — молило существо.
Лапы зверя обвисли, голова его безвольно опала на ободранную грудь, наполовину торчащую из спины незнакомки. Женщина молниеносно повернулась на сто восемьдесят градусов, обратив старое морщинистое лицо, полное ненависти, на меня.
— Какого чёрта?! — истерично заорала она.
Нет, она совсем не молода, как казалось сначала, напоминала, скорее, высушенную мумию с очерченными татуажем бровями и нарисованными глазами.
— Кто ты такой, чтобы говорить с моей шубой? —завопила она, замахиваясь на меня лакированной сумочкой из кожи крокодила. Я ловко отскочил в сторону, начиная обрастать решимостью.
— Снимай шубу, алчная страшила! — рассмеялся я, глядя, как она потрясает обвислым подбородком.
— Ни за что! Шуба — мой статус! Знаешь, как сложно в наши времена держать статус, щенок? Содрать бы с тебя шкуру и обить ею мой диван! Но такого дохляка не хватит и на табуретку!
Искусственные нейлоновые волосы выбились из-под шляпки, дамочка махала руками, пытаясь достать меня крокодиловой сумкой.
— Знаешь, чего мне стоила эта шуба? Я до сих пор выплачиваю кредит душами невинных девственников!
Она неожиданно остановилась и протянула старческую морщинистую длань к моему плечу.
— Девственников… — прошелестела алчная старуха, коснувшись меня пальцами.
— НО ТЫ НЕ ДЕВСТВЕННИК!!! — заорала она, оттолкнув меня.
Рука её удлинилась, как удлинились и ногти на её узловатой кисти, растущие прямо на глазах. Резким движением она вонзила всю пятерню в моё левое плечо. Ногти острыми лезвиями прошли насквозь. Чувство острой боли потонуло в непреодолимой жажде справедливого возмездия. Я ощутил значимость поступка, совершаемого мною здесь и сейчас. Ноги мои легко оторвались от земли, сузились глаза, напряглось лицо. Уверенность и сила магическими потоками окутывали меня. Правая рука нащупала шероховатое древко. Неизвестно откуда в моей руке оказался отцовский топор, стоящий в кладовке многие годы. Его древко я узнаю с закрытыми глазами.
— НЕ ДЕВСТВЕННИК! — крикнул я, и голос мой понёсся вперёд, яростно отшвырнув старуху.
Рука сама метнула топор…
Люди-многоножки на дикой скорости семенили мимо серыми призраками как ни в чём не бывало. Топор, медленно вращаясь, летел к обезумевшей цели, лицо которой искажалось, меняя эмоции. Она прогибалась, желая уйти от летящего орудия, но позвонки её от долгих веков были уже не столь подвижны. С треском топор вошёл лезвием в её бескровную голову прямо посреди лба. Старуха издала нечеловеческий свист, открыв рот так, словно красила его перед зеркалом. Стоя на коленях с горящими глазами, уставившись на меня, она прохрипела:
— Кто ты такой? Мы этого так не оставим…
Шипя и конвульсивно содрогаясь, она выгнулась и спиной повалилась на асфальт. Нейлоновые жёлтые волосы веером рассыпались по поверхности тротуара. Искусственная женщина, так любившая всё натуральное, была мертва.
— Ты отомщён… — проговорил я, подойдя, и запахнул шубу на лежащем теле.
Шуба вздрогнула от прикосновения, изогнулась и, повернув ко мне ободранную голову животного, проговорила:
— Спаситель… ты пришёл…
Отталкиваясь мягкими лапами, сделав несколько кругов вокруг меня, шуба стала подниматься по воздуху и скрылась в неестественно высоком московском небе. Крокодиловая сумка тоже исчезла. Я перевёл дыхание, видя, как кайман устремился прочь, оставляя следы между зелёными сугробами.
Топор плотно засел в черепе старухи, он не поддавался. Левой рукой помочь себе я так и не смог. Кровь пропитала куртку. Упёршись грязным ботинком в грудь поверженной старухи, я с силой выдернул топор из башки. В этот миг кости старухи развалились в труху, и на мостовой осталась лежать пустая морщинистая оболочка, тающая в противогололёдных реагентах.
Я, не оборачиваясь, шёл прочь, небо вновь привычно просветлело и посерело. Осмотрев плечо, я, к удивлению, подметил, что крови нет. Несмотря на тянущую боль в руке, я дошёл до магазина, набрал продуктов по списку на промасленной бумажонке. Долго стоял на кассе и, шурша целлофановыми пакетами, побрёл домой под усилившимся снегопадом. Впереди на огромном стенде над головой виднелась надпись: «Животные — не одежда! Носить меха сегодня стыдно. Так одевались первобытные люди, но у них не было выбора».

========== Семь.II ==========

Ноющее плечо и работающий телевизор вперемешку с голосами, доносящимися из-за межкомнатной двери, не помешали мне впасть в дрёму. Мне снился давно умерший дед, лицо которого, как мне казалось, я позабыл. Он был разозлён чем-то. Я хотел поговорить с ним, но каждый раз, когда пытался приблизиться, между нами молниеносно возникало непреодолимое расстояние. Проснулся я от того, что мой полосатый кот запрыгнул на диван и, аккуратно пройдясь по груди, ступая толстыми лапами, ткнулся вибриссами мне в лицо. Проволочные усишки щекотнули меня по коже, я улыбнулся, медленно открывая глаза. Кот настойчиво смотрел на меня, я успел почуять его особое кошачье дыхание, едва уловимое и тёплое.
— Найди Профита…
Незнакомый убаюкивающий голос донёсся до меня. Я не шевелился, глядя в кошачью морду в нескольких сантиметрах от моего лица.
— Непременно навести деда, ты нужен ему.
Со мной говорил кот. Я отчётливо осознал это, внимательно рассматривая двигающийся кошачий рот. Я не мог оторвать глаз, пытаясь понять, как он рождает человеческие звуки. Казалось, они зарождались где-то между нёбом и глоткой, пасть приоткрывалась, демонстрируя розовые дёсны и шершавый язык, и снова закрывалась.
— Кот… — неловко процедил я, лёжа на спине и осторожно протягивая руку к его голове.
— Найди Профита. Иди за словами на стенах… — таинственно произнёс он, лёг на грудь, подвернув передние лапы под себя, и мелодично заурчал. Чувствуя его мягкий шелковистый мех и вибрирующее урчание, волнами расходящееся по больному плечу, я снова уснул.
Когда я проснулся на следующий день, плечо почти не болело, но кошачьи слова я помнил более чем отчётливо. День предстоял неопределённый и непредсказуемый, но смутная уверенность, что мне предстоит столкнуться с чем-то, не покидала меня. Снегопад не прекращался, городские службы явно не справлялись, хотя, скорее всего, не сильно-то и хотели. Улицы замело за ночь, коммунальщики расчищали, но ветра и циклоны добавляли всё новые и новые сантиметры осадков, упорно бросая их с силой в понурые лица.
Я помнил, что мне снился дед и помнил своё негласное обещание навестить его. Погода не способствовала прогулкам по кладбищу, но меня уже ничем нельзя было смутить.
Не встретилось мне ни одного человека, пока я шёл по главной кладбищенской аллее. Летящий снег застилал глаза, виднелись лишь колья оград и чёрные стволы старых деревьев, уходящих далеко ввысь. У входа я, тем не менее, купил красных гвоздик. Гвоздики идеально подходили для визита к деду. Ярый коммунист-атеист, лётчик-испытатель, прошедший войну, суровый глава семьи, не терпящий возражений. Мне исполнилось три года, когда он умер. Помню лишь вязаные шерстяные носки и плитку шоколада, которые он как-то вручил мне своей грубой рабочей рукой. Хоронили его с маршем: с оркестром, с красными гвоздиками. Так мне рассказывали, по крайней мере. Я обычно навещаю его ранней весной, до Пасхи. Потому что во время Пасхи мои безумные родственники любят прийти сюда, прибраться, посидеть, выпить водочки и поколоть крашеные яйца. Странная традиция.
И сейчас, когда я с трудом добрёл, едва различив под горами снега огороженный закуток, серый покосившийся крест на его могиле вызвал на моём лице искривлённую саркастическую ухмылку. Не хотел он этого! Не желал он лежать под крестом, но поставили. Заботливые родственники-христиане! Негодовал дед в своём гробу так, что крест этот подкосило, он завалился на ограду, но простоял до сегодняшнего дня. Смахнув рукавицей шапку снега с плиты и протоптав тропинку, я водрузил гвоздики красным пятном на белоснежный покров его могилы. Стоя молча под тихо сыплющим сверху снегом и медитируя на красное пятно на белом, такое заманчиво богатое, контрастное, минорное и безысходно красивое, я уловил отдалённое рычание. В миг, когда мои уши зафиксировали этот звук, который не тонул в безмолвии зимы и этого места, небесные своды резко обрушились на меня своим глубоким цветом индиго, засасывая в непомерно далёкую высь зелёные хлопья снега, как пылесосом. Я сощурился, когда поток воздуха понёсся, хлестнув меня по скулам, чуть не сорвав шапку в тон здешнему снежному цвету. Пурпурные кладбищенские ограды изогнуло, осыпавшаяся краска ошмётками взлетела вверх, оставшись плавать где-то поверх моей головы, деревья стали ещё выше, кроны их я так и не смог разглядеть в темноте неба. Инстинктивно, словно бы мне не хватало воздуха, я слегка расстегнул молнию на вороте куртки и не спеша повернул лицо в сторону доносящегося утробного рычания.
— Знаешь, что больше всего не даёт твоему деду покоя? — спросил грубый лающий голос.
Огромная сивая псина с пятью головами глядела на меня пятью парами бездонно тёмных глаз, в черноте которых тоненьким фитильком горело пурпурное пламя. Говорила средняя голова, она была крупнее остальных. Через удлинённый волчеподобный нос шёл глубокий шрам. Ноги громадины утопали в зелёной субстанции, размеренно, хлопьями взлетающей в небо.
Цербер ждал ответа, но, так и не дождавшись, гавкнул:
— ГНЕВ!
Когда последняя буква докатилась до моего слуха, он прыгнул, преодолев несколько метров расстояния между нами, опрокинул надгробные плиты, погнул скукоженные колья оград. Тварь рушила всё вокруг своим массивным телом и крупными когтистыми лапами, крошащими камень, я прыгнул вверх, примостившись на одну из возвышающихся плит. Тварь зарычала, оскалив ближайшие ко мне пасти. Очередной прыжок, пурпурные скорлупки взмыли в воздух. Прыгнул и я, ощущая лёгкость гравитации. Цербер начал новый разбег, подскакивая, порушил плиту, на которой я только что стоял. Снова прыжок, снова… Сейчас я заметил, что псина покрыта пластинами, как чешуёй. Мысль о неуязвимости Цербера засела в мозгу, когда я вновь отпрыгивал, уходя от удара мощных лап. Но бесценные секунды я растерял на лишние мысли. Одна из голов вёртко выгнулась, скользнув челюстями по ноге чуть выше колена. Жгучая боль прокатилась по клеткам, я упал, покатившись, чудом не напоровшись на острые решётки, торчащие кое-где из земли. Я беспомощно поднялся на четвереньки, отплёвываясь от вездесущего зелёного пуха, когда пять голов тяжело дышащего пластинчатой грудью Цербера уставились на меня. 
— Дрянь… — процедил я, поднимая голову, — ты порвал мои любимые панковские джинсы.
Лицо моё исказила злорадная ухмылка. Я протянул руку к низу живота, нащупывая кожаный ремень. Он как-то легко расстегнулся, сам выскользнул змеёй, попав мне в руку. Ремень оказался совсем не похож на мой собственный. Я узнал в нём армейский ремень моего деда — потёртый, но крепкий, с золотистой увесистой пряжкой со звездой, в центре серп и молот. Это им он порол попки непослушных сыновей. Рука метнулась, ремень взмыл и плёткой хлестко стеганул псину по груди, ударив советской пряжкой по пластинам. Тварь зарычала и отпрыгнула. Пластины её повело коррозией, они тлели и осыпались пеплом. Воспользовавшись моментом, я поднялся. Тварь бросалась из стороны в сторону, беспорядочно носясь, разрушая оставшиеся плиты, я уворачивался от её бессистемных прыжков и скалящихся голов. Покосившийся крест, знаково красный, всё ещё опирался на ограду. Я ринулся к нему, с силой выдернул его из земли, рыча от натуги. Когда Цербер на миг остановился, я прицелился, замахнувшись, и запустил в него крестом. Крест вонзился в псину, пробив незащищённую грудь, глубоко вошёл в ткани. Тварь качнуло, сильные ноги потеряли равновесие, одна подогнулась, и массивное тело упало, уронив четыре головы. Средняя держалась, пронзительно сверля меня потухающими глазами.
— Он… покарает тебя… — пробулькал Цербер, исторгнув чёрную кровь из пасти.
Голова мотнулась и опала. Чёрная вязкая ниточка крови всё ещё стекала с его брылей, на земле моментально превращаясь в скорлупки, скорлупки трескались, рассыпаясь в порошок. Такая же трансформация постигла тело Цербера, от него отслаивались чешуйки, левитируя к небесным сводам, как листки сгоревшей бумаги над костром, улетающие с движением дыма.
Снова сыпал привычный белый снег и редко каркали вороны. Небо просветлело, и даже снегопад утихомирился, открыв блёклые влажные стены домов и шершавые бетонные заборы. Я, прихрамывая, двигался прочь. В голове крутились напутствия кота: «Иди за словами». Я судорожно искал глазами подсказки, но внимание обманывали обычные цветные рекламы. Взгляд бегал по плакатам и стендам, но тщетно. Никакого Профита не существовало. Но я упорно брёл куда-то. Я не знаю, сколько я бесцельно бродил, когда, зло сплюнув в снег, стрельнул сигарету у недоросля-школьника, остановился и закурил, сосредотачиваясь. Опухшее серостью небо вырабатывало мелкий снежок. Я сделал несколько крепких затяжек и выбросил сигарету в сугроб. Моё внимание привлекла приоткрытая железная дверь. На ней яркой синей краской было написано одно лишь слово: «Я». Огромная буква во всю дверь, покрытая хитрым орнаментом. Я медленно подошёл, разглядывая рисунок, и заметил внизу едва видную, заляпанную грязью быструю надпись — подпись художника, как понял я. Prophet. Правый уголок рта довольно приподнялся при мысли, что я вышел на верный след. Приоткрыв скрипящую тяжёлую дверь с граффити, я заглянул во двор, в который она вела. Обычный, ничем не примечательный двор. Я вошёл под своды арки, разглядывая ободранные стены. Двинулся дальше, во дворе заметил пару тэгов этого самого Профита. Завернул за угол, прошёл двор насквозь, попал в следующую подворотню, которая вывела меня на узкую улочку. Надписи упорно манили меня куда-то. Этот Профит метил мусорные баки, столбы и стены, как уличный кот. Он коверкал свой ник, специально записывая слово с ошибками или трансформируя его до неузнаваемости, как это делали чернокожие из гарлема. Профит, Proph_eat, ProFFit, PROfeat — его имя. Воображение нарисовало примерный портрет человека, оставляющего цветные надписи. Мне представился увлечённый граффитчик в удобных свободных штанах с обилием карманов, в кенгурушке, скрывающей капюшоном его лицо, бандана, закрывающая нижнюю часть лица, и замызганный рюкзак, забитый баллонами с краской. Пока я составлял его внешний и внутренний портрет, под ботинки мне бросилась надпись на асфальте: «ВИЖУ». Интуитивно оглядевшись, я пошёл дальше, понимая, что окончательно заблудился. Нога болела, а через рваную дыру в штанину задувал ветер. Постоянно сворачивая и пробираясь дворами, ведомый нанесёнными неизвестно кем закорючками, я, утомлённый и бессмысленно уставший, наконец, попал в тупик. Со всех сторон на меня давили блёклые стены с тёмными окнами, в которых, казалось, никто не жил. Я остановился посреди каменного колодца.
— Я ВИЖУ…
Слова раздались неизвестно откуда, отталкиваясь от стен, резонируя, прыгая резиновым мячом. Шум ударил в уши. Я невольно зажал их ладонями. Термоядерные краски расплескались по поверхностям, вокруг меня закружили зелёные пушинки. На глухой стене передо мной возникла надпись во всевозможных оттенках синего: «Я ВИЖУ!». Я оглянулся. В глубине тёмной арки вырисовывался тощий силуэт. Заметив, что его обнаружили, обладатель силуэта вышел на свет — тщедушный невысокий парень, ноги его были затянуты узкими чёрными джинсами, ступни умело обмотаны чёрным тряпьём, закреплявшимся на голени. Похожее я видел на картинках с изображением японских ниндзя. Чёрный свитер с продольными синими полосками и совершенно чёрные волосы. Длинная косая чёлка полностью закрывала его глаза. Он исчез и внезапно материализовался возле моего левого плеча. Он неспешно обошёл меня кругом, разглядывая со всех сторон, пока не остановился, вопрошающе глядя и приподняв голову. Вернее, я лишь догадывался, что он смотрит. Чёлка скрывала половину его лица. Мне стало неловко от ощущения пронзительности, словно от него ничего нельзя утаить. Он видел меня насквозь. Чтобы скрыть эту неловкость, я спросил:
— Ты Профит?
— Я, — ответил он. — Я знал, что ты обязательно появишься.
— Пророк? — спросил я.
Он кивнул:
— Пророк, провидец, проводник… видящий…
— Видящий… — хмыкнул с иронией я, разглядывая хрупкую сутулую фигуру, с завешанным волосами лицом. — Проводник, говоришь? Тебе бы следовало самому внимательно под ноги смотреть, чтобы не пораниться. Тут вечно какая-то арматура из-под тротуара торчит.
Он засмеялся и поднял длинную чёлку вверх. По спине моей прошлась предательская дрожь. Такого я, пожалуй, не видел в своей жизни никогда. У парня отсутствовали глаза. Вообще. Не было ни век, ни впадин, ни пустых глазниц — ничего, где должны располагаться глаза. Лишь гладкая поверхность кожи, не имеющая даже бровей, а посреди лица из переносицы, как у всех обычных людей, начинался прямой нос.
Профит опустил волосы, словно бы всей кожей чувствуя мою конфузность, смешанную со смятением.
— Мне не нужны глаза в классическом их понимании.
— Сурово… — ёжась, повёл плечами я.
— Тебя ранил Гнев. Слюна его ядовита, ты ещё толком ничего не почувствовал, но это нельзя так оставлять.
Он присел на корточки, ощупывая рваную рану. Затем достал из заднего кармана джинсов маленькую жестяную баночку, снял плотную крышку. Красно-оранжевые мелкие гранулы он аккуратно взял на палец и поднёс к ране.
— Что это? — подозрительно спросил я.
— Наркотик, — невозмутимо ответил он, — его делают из икры Святой Камбалы, но он проявляет чудесные исцеляющие свойства при лечении подобных метафизических ран.
Тонкие пальцы Профита с гранулированным порошком коснулись истерзанной плоти. Первой волной по телу прокатилась судорога, а потом волна эйфории. Я невольно прикрыл глаза, закусив нижнюю губу. Он обработал рану и, глянув на меня несуществующими глазами, запустил пальцы с остатками порошка себе в рот. Губы его сомкнулись. Он на секунду замер, распробывая вкус порошка, перемешанного с моей кровью.
— Прав был дух… Ты пришёл… — загадочно проговорил Профит, высказав мысли вслух и поднялся с колен. — Но ты не можешь расхаживать здесь просто так. Тебе необходимо свидетельство о рождении. Вот, здесь тебе помогут. — Он протянул мне глянцевый флаер.
Я убрал флаер в карман куртки.
— Но… как я найду тебя?
— Я отыщу тебя сам, когда придёт время…

========== Семь.III ==========

"…Wake me up, drag me out
Brake the chains that hold me bound
This sad illusion is the cause of this cry
In this wasted paradise…"
Меланхолично пел голос. Я проснулся на следующий день, в наушниках играла музыка — по-видимому, играла всю ночь, пока я спал. Отбросив плеер с наушниками в сторону, я тщетно пытался вспомнить, как добрался до дома. В горле была неимоверная сухость. Поднявшись, я побрёл в одних трусах на кухню, с которой доносились женские голоса. Мать одарила меня неблагосклонным взглядом, бросив лишь:
— Где ты вывалялся вчера? Я понять не могу, что происходит. Джинсы порвал. — Она сурово сверлила меня взглядом. — Совершенно невменяемый, я еле стянула с тебя одежду. Хорошо, Надюша помогла.
Жена брата, игнорируя меня, допивала чай.
Я поднял графин со стола, накатил кружку воды, слегка расплескав на стол, залпом осушил её, жадно глотая.
— Где мои джинсы? — спросил я.
— Я постирала всё. Надень другие. — Ответила мать.
— Чёрт! — процедил я, вспоминая про глянцевый флаер, отданный мне Профитом.
Дикое беспокойство охватило меня. Я распахнул дверцу стиральной машины, достав мятые влажные джинсы, панически пробежал по карманам, но флаера не оказалось.
— Ты ничего не вынимала из карманов? — округлив глаза, спросил я мать.
Она пожала плечами.
— Хм… — пфыкнула Надя, вставая из-за стола. — Наркоман, — презрительно обронила она.
Голова работала, отчаянно копоша воспоминания. Я бросился в коридор, схватил куртку, обыскивая карманы. Изъял прямоугольную картонку: гладкую, глянцевую, на пурпурном фоне изображён силуэт чёрной рыбины, на обороте надпись «Бар Святой Камбалы» и адрес мелким шрифтом.
Когда я вышел на улицу, светило яркое солнце, совсем по-зимнему. Оно не грело, несмотря на середину марта. Дети резвились, громко галдя высокими голосами за оградой детского сада. Я щурился от слепящей белизны снега и лезущих в глаза лучей. Потом завернул во двор, в спасительную привычную тень. Навстречу мне по едва расчищенному асфальту молодая низкорослая мать с раскосыми глазами везла в прогулочной коляске ребёнка. Я невольно разглядывал его, приближаясь. Он жадно что-то жевал. Руки его были пухлые и заляпанные пищей. Рот в крошках. Не самый опрятный ребёнок. Он постоянно крутился, протягивая руки к матери и требуя. Она послушно доставала что-то из пакетика. Я даже разглядел замызганную коляску, думая про себя о том, что вот так и растёт поколение, жрущее везде: в общественном транспорте, распространяя запах сервелата, в кинотеатрах, хрустя поп-корном, как собачьим кормом, в вагоне метро, удобряя тёплый душный воздух ароматизированными чипсами с луком и чесноком. Мысли мои прервались, когда узкоглазый малец неожиданным басом проговорил:
— А тебе не всё ли равно, дохляк?
Эфир закрутился, меняя привычный мир. Теперь я заметил, что это не просто азиатский ребёнок. Я разглядел хищный ряд мелких зубов и маслянистую кожу нездорового цвета. Я остановился в метре, изучая его.
Он рассмеялся и продолжил:
— Ждёшь весну? Как все ждёшь, знаю. А что, если она не придёт? — ехидно спросил он, так невзначай открыв рот, словно между делом. Неимоверно длинный лягушачий язык выстрелил, схватив ленивого нахохлившегося голубя, и отправил в рот, утыканный игольчатыми зубами.
Он тщательно прожевал, заглотив голубя целиком.
— Не будет весны! — рассмеялся он, сотрясая округлившимся пузом под детской одеждой, и отрыгнул утрамбованный брикет из голубиных остатков с перьями. — Будет вечная зима. Вечная Масленица. Я люблю Масленицу. — Он плотоядно облизнулся. — Очень забавно получится — вечные проводы никак не уходящей зимы.
Пока эмбрион-переросток солировал, мать фоновой куклой стояла позади коляски. Уродец вмиг увеличился в объёмах, при этом радостно засучив руками и ногами, резко выпрыгнул из коляски и понёсся к детской площадке, где среди зелёного пуха гуляла чья-то глупая растерянная собака, заблудившаяся в измерениях. Малец подскочил к ней, разинув рот, который оказался гораздо более вместительным, чем я мог себе представить. Он подцепил собаку, как ковшом. Бобик только взвизгнул и пропал в его утробе. Тут же с уродцем стали происходить новые метаморфозы. Тело его увеличивалось в геометрической прогрессии. Детская одежда лопнула, обвиснув лохмотьями. Сейчас он стал чуть больше меня, этот недоделанный злобный хотей, мистер Женьшень с обвислой грудью и жировыми отложениями.
Я начинал осознавать, что дело приобретает опасный оборот. Слова его — не просто пустая угроза. Только вот идей, что делать с ним, не появилось ни одной. Я безропотно стоял, наблюдая за его радостными кульбитами. И вот отрыгнутая шкура собаки вывалилась на землю.
— Говорят, Спаситель пришёл! — рассмеялся он, утерев тыльной стороной пухлой сальной руки искривлённый рот. — Думаешь, ты Мессия? Знаешь, сколько тут таких было? — он поковырял пальцем в зубах, намекая на съеденных неудачников. — По мне, ты лишь очередной увлёкшийся допингами щенок! Ступай в свою зиму! Слабакам здесь не место.
— А по мне, ты — недоделанный выродок! — негодующе произнёс я, сведя брови. — Кто ты такой вообще, уродинка? — я намеренно уничижительно назвал его.
— Кто я?! — негодующе пробасил он. — Я самый страшный грех твоего сраного мирка! Я нескончаемая диета жирных баб! Я — чипсы к пивку, от которых вы набираете два кило за вечер! Я вечен!
Он бросился к своей коляске. Я закричал: «Нееет!», хотя знал, что женщина-кукла не услышит меня. Он оказался быстр, несмотря на сотрясающиеся складки под животом. Широченным слюнявым соплом он засосал внутрь глотки недвижимую азиатскую девицу и через пару секунд выхаркнул мне под ноги её оболочку с одеждой.
Я судорожно прикидывал, что можно сделать с этой моментально увеличивающейся в объёмах тварью. Нужно… нужно что-то острое, что-то режущее, длинное, способное разрезать массивное существо… Мысли работали, листая воспоминания. А между тем Поглотитель, как я его прозвал, превратился в брюхатого великана с огромной головой.
— Что теперь будешь делать, малявка? Не пора ли тебе попасть в мой рот?
Силой воли я увеличил расстояние между нами до сотни метров, чтобы у меня появилось время на раздумья и подготовку. Широко расставив ноги, я напрягся всем телом, представляя в голове то оружие, которое необходимо в данной ситуации. Не зря я шерстил интернет, разглядывая холодное оружие. Чжаньмадао, светясь холодным ледяным светом, материализовался в моих руках. Если он рубил несущуюся китайскую конницу, справится и здесь. Толстяк-переросток уже мчался на меня. Вовремя метнувшись в сторону, я подрезал ему сухожилия на правой ноге. Массивное тело рухнуло, подняв в воздух зелёный пух. Поглотитель был проворен, несмотря на вес и сочащуюся отвратительной жидкостью рану. Он прытко поднялся, махнул руками, пытаясь сгрести меня в охапку, — я увернулся, быстро оказавшись за его спиной. Не теряя времени, пока он ещё не разогнулся, я взбежал по нему, как по скале, не выпуская из рук полутораметровый чжаньмадао. Рубанул. Изо всех сил. Издав протяжный вопль, как в фильмах.
— Арр-РЯяяя!!! — прокатилось под индиговым небом, и голова исполина стала плавно съезжать в сторону.
Глаза переростка наполнились удивлением и неустанно вращались. Голова скользнула, но не упала, задержавшись, вися на недорезанном шматке кожи. Большой вес головы она не выдержала, пластичная кожа лопнула, и голова покатилась по земле.
Солнце хитро пробралось во двор и ударило в глаза. Вокруг ни души: только метровые сугробы и стая воробьёв радостно чирикала на кусте, а рядом на газоне лежала огромная снежная глыба, грязная и подтаявшая, лишь немногим напоминающая голову какого-то великана.
Покончив с Поглотителем, я двинулся на поиски бара, адрес которого прочёл на флаере. Возле метро я решил поймать машину. Ко мне прытко подбежал смуглый парень, на ломаном русском предлагая машину. Я кивнул. Он прошёл между припаркованных авто и жестом пригласил меня садиться. Я приоткрыл дверцу, в лицо ударил горячий суховей. Контраст между температурой на улице и микроклиматом в машине казался разительным. Я устроился на сиденье, пристегнулся, вдыхая иссушающий воздух горячей пустыни. Расстегнул куртку и снял шапку. Знойный смуглый юноша сел рядом, завёл машину и включил бархатную восточную музыку, которая звенела в моих ушах колокольчиками, переливаясь песнопениями. Через лобовое стекло я смотрел на дорогу. Мы ехали по жёлтой пыльной пустыне, обгоняя караванщиков с верблюдами. Яркие напевы, сочные мелкоузорчатые орнаменты бедуинов, жар, дышащий в лицо, и водитель слева от меня, впавший в состояние шаманизма прямо за рулём, перенесли меня из Москвы на улицы Древней Палестины. Петляя по улочкам, он, наконец, остановился, выключил музыку, пока я рылся в карманах в поисках денег. Денег обычных я не нашёл, вместо привычных бумажек в карманах звенели монеты. Я добыл их, разложив на ладони. Припомнить так и не смог, откуда они у меня — какие-то древние монеты, словно я выудил их из раскопок археологов, с изображением агнца и остроконечной звезды. Я посмотрел на водителя, протянув ему ладонь. Он кивнул. Тогда я высыпал монеты в его бедуинскую руку и вылез из машины. Оглядевшись по сторонам, я несколько раз ковырнул носком ботинка жёлтый песок. Поодаль виднелась деревянная вывеска с вырезанным силуэтом рыбы. Она покачивалась на ветру и печально скрипела. Под вывеской находился низкий проход, ступеньками ведущий вниз по узкой улочке. Я пригнул голову и спустился по каменной, местами треснувшей лестнице. Она привела меня в небольшой дворик, где на стене дома висела рекламная доска. На ней шрифтом, имитирующим арамейскую письменность, было начертано: «Икра Святой камбалы. Скидки».
— Пойдём… — раздался вкрадчивый голос. Я узнал тембр Профита.
Он прошёл под своды входа, едва задев меня плечом, обернулся и пригласительным жестом позвал за собой в темноту. Я повиновался. Чернота обволокла меня на мгновение и стремительно растаяла. Мы стояли посреди помещения с приглушённым освещением. Вокруг за небольшими столиками сидели люди. Вернее, при беглом взгляде они показались мне обычными людьми. Впереди виднелась барная стойка. Профит уверенно зашагал, ведя меня за собой.
— Я привёл его… — тихо проговорил он молодому бармену с миндалевидными глазами цвета маслин. — Позови её.
Тот удалился, а Профит повернулся ко мне, облокотившись на стойку, втянув через трубочку из стакана фиолетовую жидкость.
— Будь любезен, она всё-таки твоя мать…
Незнание не поставило меня в тупик. Лишь проснувшийся интерес щекотал внутренности. Она появилась из темноты. Совершенно двухмерная, плоская женщина-рыба. Тело её покрывала перламутровая сине-зелёная чешуя, которая богато переливалась. Человеческая кожа проступала лишь на лице, шее, обнажённой груди и кистях рук. Низа девы-рыбы я не увидел, предполагая наличие хвоста, как у русалки, но как она ходила на нём вертикально, я даже не старался понять. Голову её, как накидкой, скрывала чешуя, но человеческое лицо открыто наблюдало. Дева Камбала изучала меня холодными глазами. Глаза эти виделись всем глубоко духовными, отражающими устойчивость к мирским страстям и отсутствие чувственности, но мне они виделись пустыми и безразличными, неживыми глазами и ничего не отражающими. За спиной её я разглядел семь гарпунов, торчащих из раненой чешуи, как напоминание о пережитой когда-то боли. Или… она постоянно испытывала боль, терзая себя, я не знал.
Она положила кисть руки на столешницу, прикрыв что-то ладонью. Пододвинув ко мне, она убрала свою тонкую руку и односложно проговорила:
— Вот…
Передо мной лежало удостоверение, напоминающее по форме студенческий билет. На пурпурной корке золочёными буквами всё той же стилистической арамейской вязью было написано: «Свидетельство о рождении». Я взял свидетельство в руки и открыл на первой странице. Моя фотография три на четыре: недовольное лицо, полное невозмутимости и пирсинга, грязные волосы выбились из-под зелёной шапки.
— Нигде не умеют снимать на документы, — подытожил я, усмехаясь.
Далее в графе родители числилась в пункте «мать» Дева Камбала, а графа «отец» пустовала. Я снова рассмеялся и попросил карандаш. Бармен с миндалевидными глазами услужливо бросился искать его под барной стойкой и протянул мне обрубок графитного карандаша. Сжав обрубок пальцами, я нацарапал в графе «отец» словосочетание «Святой Дух». Оставшись довольным собой, я язвительно спросил Деву Камбалу:
— Как ты можешь быть Святой и Непорочной, если я твой сын?
Она не ответила, лукаво поведя холодными глазами и слегка улыбнувшись, развернулась и ушла.
— И где ответ? — разочарованно спросил я, обращаясь к Профиту.
— Это верх неприличия и неуважения, — ответил Профит, оторвав губы от трубочки, и напиток внутри неё побежал вниз. — Хорошо, что никто не слышал, — проговорил он, качнув головой в сторону сидящих в полутьме.
— Схлопотал бы пиздюлей? — не унимался я, скаля зубы.
— А как ты думаешь? Они — её паства. Истинно верующие и почитающие, причащающиеся её икрой.
— Верно… как я мог забыть… — пробурчал я, — …опиум для народа.
Профит допил фиолетовый напиток, окрасивший его губы в тон, и мы вышли через запасной выход. Он вёл прямиком в пустыню. Снаружи гулял сильный ветер, рвущий волосы Профита, оголяя его гладкие скулы и надбровные дуги. Ветер со злобой пытался сорвать с меня куртку, он катал по земле шары перекати-поле, такие же фиолетовые, как губы Профита. Игнорируя непогоду, возле входа столпилась толпа страждущих, ищущих благословения Девы Камбалы, желающих причаститься её икрой.
— Интересно, — шепнул я Профиту, борясь с порывами ветра, — если бы они знали, — я кивнул на толпу, — что у меня в кармане лежит целая банка Её порошка…
— Они разорвали бы тебя на части… — закончил он, отвечая на недосказанный вопрос.

========== Семь.IV ==========

С того дня, когда я столкнулся во дворе с Поглотителем, в природе произошли позитивные изменения. Солнце стало ярче и теплее, днём накаляя балкон моей комнаты. С крыш обрушивались пласты тающего снега, грохоча по карнизам и вдребезги разбиваясь о холодную землю. Надвигалась весна. Тело ощущало её на уровне корпускулов. Под дворниками припаркованных автомобилей появились глянцевые журнальчики «Флирт», предлагающие прелести для нуждающихся. Особенно реагировали на зарождающуюся весну девушки, всем показывая, как голодны они, истосковавшиеся за долгую зиму до сладострастия. Я быстро шёл в потоке спешащих людей, когда глаза мои выцепили из толпы ничем не примечательных разномастных спин девичью попу. Худая, подтянутая, плотно втиснутая в светло-салатовые джинсы, она источала феромоны так, что не унюхать их мог разве что человек с серьёзным нарушением обоняния и чутья. Это и называется «smells like teen spirit». И этот запах вёл меня за собой на поводке. Я лишь могу предполагать, куда бы он мог увести меня, если бы кто-то властно и одновременно с нежностью не схватил меня за плечо. Я повернул голову. На уровне глаз, совсем близко, появилось незнакомое бесполое и утончённое лицо, обрамлённое длинными чёрными волосами с приложенным пальцем к губам в знак ненарушаемого silentium’а. Что-то магнитом потащило меня, не выпуская руки из руки, пока я и незнакомка не очутились в обшарпанном подъезде старого здания, предназначенного на снос. Только здесь, в лестничном проёме меж этажами, когда за треснувшим окном резко опустилось индиговое небо, незнакомка спросила:
— Не хочешь удовлетвориться?
И она распахнула плащ. Лишь длинные сапожки на шпильках и распахнутый плащ — больше ничего. И я запоздало понял, что местоимение ОНА здесь не годится, потому что у Незнакомки был неимоверно длинный изогнувшийся дугой член. Он подрагивал, двигаясь, загибаясь сильнее, и входил в вагину, расположенную чуть выше пупка. Соски Незнакомца при этом сморщились, он облизнул губы и издал нечленораздельный стон.
— Спасибо, конечно, — насколько мог иронично, учитывая ситуацию, произнёс я, — пожалуй, как-нибудь сам справлюсь.
Незнакомец рассмеялся.
— Твои убогие потуги смешны, дорогой. А у меня есть все необходимые приспособления. Я тысячелетиями удовлетворяю себя и других так, как ты даже не можешь себе представить в самых смелых фантазиях.
— Не стоило было тащить меня сюда по такой ерунде, — брезгливо проговорил я.
— Ерунда? — вкрадчиво и томно сказал гермафродит. — У меня есть кое-что получше, для искушённых…
Гладкое скульптурное лицо исказилось, и из-за шеи Незнакомца выскользнули длинные осьминожьи щупальца с присосками.
— Он послал меня убить тебя, — торжествующе проговорил гермафродит, — но сначала я наиграюсь с тобой вдоволь. Ты будешь живой корчиться одновременно от боли, мук и сладострастия.
Он выбросил вперёд щупальца, которые секунду назад плавно колыхались за его спиной. Щупальца безрезультатно хлестнули по плиточному полу. От удара отвалилась облезающая со стен краска, лоскутками поплыв к потолку. Следующий удар щупалец оказался более быстрым, сорвав с меня куртку и рубаху, оголив торс.
— Слаааадкий… — протянул Незнакомец. — Я насыщусь тобой без остатка.
Я опрометью понёсся вверх по ступеням, перепрыгивая индиговые лужи, сочащиеся из углов дряхлого дома. Вверх, вверх, перепрыгивая ступени. Грудь моя вздымалась от быстрого подъёма, сзади я постоянно ощущал дыхание тысячелетнего Сладострастия. Оно неспешно преследовало меня, смеясь, словно играя в любимую игру. Наверняка, если бы Незнакомец захотел, он молниеносно схватил бы меня своими скользкими щупальцами, запихнув их во все имеющиеся на моём теле дыры. Пути назад не было. С разгону я споткнулся о неудачно забытый кем-то трухлявый стул с облезлым сиденьем, схватился за перила, удержавшись на ногах, зло метнул стул в поднимавшегося по ступеням гермафродита. Он заслонился щупальцами, стул разлетелся на щепки. Лестница не кончалась. Виток, пролёт, ещё виток, ещё. Чего я ждал в конце бесконечной лестницы? Я лишь отсрочивал неминуемый поединок, потому что сдаваться я не собирался. Чувство собственного достоинства вкупе с унижением, испытанным при принудительном оголении и глупом длительном бегстве, шипучим негодованием поднимались в груди. "Самому должно быть смешно — бегу от мужика на каблуках и с вагиной на пупке. Он — обычная проблядь, — успокаивал я себя, — а что делают с…"
Идея, прокравшаяся в мозг незаметной мышью, казалась дерзкой и опасной. Но попробовать стоило. Я остановился в лестничном проёме возле уходящего к далёкому потолку окна и трезвым голосом проговорил, обращаясь к пластично двигающейся твари.
— Я передумал. В конце концов, бежать некуда, — я развёл руками. — Только я хочу начать сам. Не привык, знаешь ли, чтоб меня самого… ну, ты понимаешь.
Незнакомец снисходительно улыбнулся, цокая каблуками по ступенькам. Он явно был доволен собой, о чём не преминул сообщить:
— Не привык я, чтоб от меня бегали. Не беспокойся. Обещаю, тебе будет очень хорошо, а потом… Я лишь щёлкну выключателем. Это совсем не больно…
Я кивнул самому себе, подавляя брезгливость и дав существу подойти ко мне. Важно лишь проявить свою уверенную инициативу. Я импульсивно дотронулся до его нежной руки в районе локтя и, приблизив своё лицо, горячо дыша ему в висок, прошептал какую-то скользкую пошлость, вложив в этот шёпот столько актёрской страсти, сколько мог. Он удовлетворённо закатил глаза, подставляя шею, щупальца затрепетали. Но вместо того, чтобы начать вожделенно целовать, я с силой толкнул его в грудь, придав ускорения своим непрекращающимся напором. Он выбил спиной надтреснутое стекло и вылетел за пределы окна, но ловкое щупальце метнулось и схватило меня за предплечье. Меня толкнуло к разбитому окну, мелкие стёкла ранили мне тело. Тварь болталась за окном, истошно крича, изрезанная, беспомощно вращала щупальцами, хлеща по стенам, но цепляться они могли лишь за гладкую кожу. Вес твари с силой тянул меня вниз. Свободной рукой я потянулся за торчащим куском стекла и, выломав его из трухлявой рамы, всадил в приклеившееся ко мне щупальце. Скользкую конечность отсекло, я упал на холодный плиточный пол, а тварь, вереща, полетела вниз. Крик удалялся, и, наконец, раздался глухой удар.
Наступила тишина. Я сидел на пыльном полу, изрезанная рука кровоточила, на другой проявился большой синяк, похожий на засос. Я поднялся и высунулся из выбитого окна. Далеко на земле сломанной куклой лежало тело, картинно разбросав щупальца и чёрные волосы. Пустые глаза широко смотрели в никуда. Найдя обрывок своей клетчатой рубахи, я затянул порез. Шаги мои эхом раздавались в пустынном здании, когда в высоких окнах забрезжил рассвет.
В пролёте между первым и вторым этажами я нашёл свою куртку, надел её, зябко поёжившись от прохладной ткани. Обрывок рубахи насквозь пропитался кровью. Голова кружилась. Я вспомнил про жестяную баночку в кармане и, выйдя под утренний свет, опустился на колени, поставив банку перед собой, чтобы не рассыпать. Открыл её одной рукой и, взяв пригоршню, стал посыпать кровоточащую рану. Кровь пенилась, засыхая в порах кожи. Я плотно закрыл банку, убрав в карман. На пальцах оставались крупинки порошка, я поднёс пальцы к носу и резко вдохнул их.
Вернувшись утром домой, ощущая полное опустошение, я плюхнулся в кровать и тотчас же уснул.

========== Семь.V ==========

Проснувшись днём, я пообедал под неустанным сверлящим взглядом матери и отправился пройтись, дабы выветрить болезненные сновидения. Всё тело отчего-то ломило, в груди прокатывалась неопознанного характера тревога, я старался глубоко дышать и, когда тревога достигала апогея, сжимал пальцы до хруста, останавливая дыхание. Солнце грело темечко под шапкой, я остановился и стянул шапку с головы, ожидая, что прохладный весенний воздух остудит мысли. Изъяв жестяную баночку из кармана, я долго смотрел на изображение рыбы на крышке. И, решившись, положил на язык несколько гранул.
Аккуратно ступая, с лёгкостью перепрыгивая лужи, я быстро двигался, когда в переулке возле метро ко мне обратился человек среднего возраста. Он налетел на меня и, подняв взгляд из-под прозрачных овальных стёкол очков, проговорил:
— Прости… Ты ведь Лука?
— Откуда вы знаете меня? — спросил я, изучая его лицо, ища в нём знакомые черты. Но либо я совершенно не помнил этого человека, либо он слишком изменился с нашей последней встречи.
Губы его превратились в ниточку от улыбки.
— Тебя все знают. Ты нынче суперзвезда… — загадочно добавил он.
Я продолжал изучать его — сутулый, худощавый, горбатый нос, очки, блестящая лысина, обрамлённая тёмными волосами, влажные белёсые глаза. Вид и энергетика выдавала в нём представителя скорее технической интеллигенции, нежели творческой.
— Посмотри… — хитро сказал он, поведя в сторону одними лишь слезящимися глазами.
Проследив за его взглядом, я увидел, как у покосившейся низкой ограды, шелушащейся краской, жмутся друг к другу пучеглазые низкорослые существа с изогнутыми когтями на босых ногах.
— Мелкие бесы панически тебя боятся, — ответил он, — после того, как ты убил четверых моих собратьев.
Возможно, глаза мои метнули молнии, потому что мелкие бесы бросились наутёк, а на месте, где они только что жались, едва справляясь с дрожью, натекли индиговые лужи, в которые падала пурпурная краска с искорёженной ограды. Я отвернулся, не скрывая брезгливости во взгляде. Вместо представителя технической интеллигенции рядом со мной стояла косматая тварь с мелкими рогами. Его выпуклые креветочные глаза уставились на меня из-под пушистых шевелящихся бровей. Я оглядел его сверху донизу: рубаха с бродячим декольте, короткие штаны, к поясу которых привязана тыквенная фляжка, и косматые босые ноги, обутые в сабо, ногти на пальцах загибались вовнутрь.
— Ты знаешь, зачем я пришёл к тебе? — вкрадчиво вопросил он.
— Чтобы убить меня… — прошептал я.
— Нет, — ответствовал он, — я не такой кровожадный, как мои собратья. Но, как ни крути, ты убил их, и я требую сатисфакции. Но не торопись доставать из-за спины очередной режущий инструмент.
— А что ты предлагаешь?
— Выпить со мной. — Брови от предвкушения зашевелились быстрее. — Всё крайне просто. Мы пьём. Кто кого перепьёт, тот и победил.
Я неуверенно кивнул. Он уныло повёл меня к ближайшей рюмочной. Внутри было накурено, у столиков почти недвижимо стояли существа, когда-то бывшие людьми. Языки их, похожие на змеиные, опущенные в странную зелёную жидкость, ритмично шевелили раздвоенными концами. Глаза остекленели, лица припухли и покрылись синевой.
— Они поддались мне… — пояснил мой креветочноокий приятель. — Какая печа-а-аль, — протянул он, приглашая меня за стол у стены, махнул когтистой лапой, подозвав разносчика.
— Ты так ловко разделался с моими собратьями, что я впервые за несколько веков вышел из уныния, что мне совсем не свойственно. Ты понимаешь… — он играл словами.
А между тем на стол встали две высокие стеклянные колбы с зелёной жидкостью.
— И, как принято, первый тост — за знакомство! — он схватил лапищей колбу и осушил её до дна.
Я последовал его примеру. Иного не оставалось.
Между тем он начал углубляться в разговоры: будучи любителем развести демагогию, он болтал и философствовал, критиковал, жаловался, придумывал теории и сам же их опровергал. Выпив пять колб с зелёным пойлом, отвратительным на вкус, я, к своему удивлению, заметил, что не пьянею. Должно быть, причиной тому была икра Святой Камбалы, которой я так удачно причастился заранее.
— Вот как жить в такой стране? Вот тебе как?
Я молчал, внимательно сверля его взглядом, сосредотачиваясь на деталях и окружении, не давая ему затащить меня в рутину размышлений. Я чувствовал, что в его словах спрятаны капканы, которые, прищемив палец, отхватят руку.
— Валить отсюда надо. Только куда? — Он пытался вовлечь меня в рассуждения. — Нас нигде не ждут. Разве что… в Австралии — осваивать необъятные просторы пустынь, разводить страусов. Но мы-то с тобой знаем, что это не вариант. Там ведь депрессивные кенгуру сами бросаются под колёса проезжающих фур. В ночи, когда их одолевает уныние, они понимают, что выхода нет, от себя не убежишь. Так вот они, влекомые инстинктом, находят одинокие трассы посреди пустыни, прыгают под колёса. И… хрысть! — он издал хлюпающий звук. — Их внутренности разбрасывает по капоту. А главное — всем всё равно. Людям плевать. Люди — они по природе своей злые. Знаешь, вот тебя любят сейчас, обожают, возносят! — лапищи его артистично поднялись, демонстрируя помпезность. — Ты, считай, Святой! Или нет? — он хитро пробуравил меня круглым глазом. — А завтра они узнают тебя получше, возненавидят и, глядишь, прибьют к позорному кресту. — Он сплюнул на кафельный пол, слюна зашипела, разъев в месте плевка воронку, как от упавшего снаряда. — Но не переживай, потом они снова возведут тебя в ранг Мессии, потому что на Руси любят великомучеников. Только ты с этого ничего не получишь.
Он причмокнул и осушил колбу — какую по счёту, я уже не мог сказать. Мне пришлось последовать его примеру.
— У нас тут неспокойно стало в последние годы. Тут из-за банды феминисток-рецидивисток такой сыр-бор разгорелся. Шлялись без свидетельств. А это не порядок. Это не по уставу. Так и не знают до сих пор, что с ними делать. Поймали их в храме этом вашем пафосном, — он снова с омерзением сплюнул на пол, — назвали содеянное «непотребством». А бабёнки в цветных масках ноги позадирали — баловство малолетское. Так вот, повязали их — а они без свидетельств. У нас непотребства творить, как и чудеса, можно только засвидетельствованным Самими. Вариантов-то немного. Два. Вот у тебя что в графе "отец" написано?
— Не вижу связи между моей графой и твоими феминистками, — съязвил я.
— А я расскажу…
Я достал свидетельство, раскрыв на листке, где были вписаны родители.
Рогатый постучал когтем по столу.
— Какая связь, говоришь? А такая. В графе «отец» — пусто.
Я посмотрел на лист. В графе матери неизменно значилась Дева Камбала с вклеенной фотографией, но моё карандашное хулиганство про «святого духа» пропало, не оставив и следа.
— Вот, — подытожил пучеглазый, — не по уставу потому что. Не канон. Отца никто никогда в глаза не видел, и запрет есть на изображения его и упоминание всуе. — Он прохрипел, давясь, но продолжил: 
— А в храме том, где девки бесчинствовали, Его фейс во весь купол забабахали. Выводы сам делай…
— Ваш Бог не прошёл фейс-контроль… — устало рассмеялся я, взбалтывая в колбе гнусную жижу.
Рогач поперхнулся, закашлялся. Он долго и мучительно кряхтел, стуча кулаком по торчащей из-под рубахи волосатой груди, и прохрипел:
— Это вашшш… — и он зашёлся исступлённым кашлем. — Наш… Лукавый… но он… не обрёл ещё истинную силу… — задыхаясь, исповедовался он.
Я понимал, что он взболтнул лишнее. Что-то важное сейчас в словах душило его, бурля. Он продолжал натужно кашлять, схватившись за горло и уменьшаясь на глазах.
Он проиграл эту дуэль. Выйдя из прокуренной рюмочной, я вдохнул полной грудью. На город спустился вечер. Рюмочная закрывалась. Я побрёл к дому, лишь сейчас ощущая тяжесть в голове, спутанность в языке и вялость в ногах.

========== Семь.VI ==========

Когда я проснулся, Профит сидел на крае моей кровати и гладил кота. Почувствовав спиной моё пробуждение, он повернулся и проговорил:
— Я дежурил, чтобы тебя не беспокоили. Вый зол и ищет тебя. Он силён, я боялся — он ворвётся в твои сновидения. Вчера ты погубил пятого его слугу. И этот пьяница ляпнул больше, чем имел на это право.
— Кто этот Вый? — спросил я, приподнявшись на локте и продирая глаза.
— Он седьмой. И он — нечто большее, чем просто седьмой. Он невоплощённый…
Профит как всегда говорил загадками, ответы на которые я должен найти сам.
— И? — я нахмурил брови, снимая влажную потную майку.
— Тебе не уйти от него. Он прислал метку.
Я проследил за движением его головы, ища, где она может располагаться. Но Профит приподнялся, видя мою растерянность, подошёл ближе и положил руку мне на шею.
— Здесь, — приглушённо сказал он. — И он был здесь. Я почувствовал и пришёл.
Окончательно проснувшись и протрезвев, я стал рыться в тумбочке, нашёл небольшое зеркало. В отражении маячил чёрный перевёрнутый крест.
— Что теперь? — спросил я, ощупывая татуировку, появившуюся на моей коже в одночасье.
— Мне придётся отвести тебя к нему, — печально ответил Профит.
— Мне придётся убить его! — с твёрдым убеждением проговорил я.
— У него есть единственная слабость, — вкрадчиво начал Профит, — он боится поражения. Он знает, что проиграть нельзя, потому что на кон поставлено слишком многое. Он не готов к смерти.
Я хмыкнул.
— Не слишком-то это обнадёживает.
— Выверенное безрассудство спасёт тебя… — пролепетал Профит и, отвернувшись, снова стал наглаживать кота. — Одевайся. Нам пора.
Мы незаметно вышли из подъезда на улицу, индиговые лужи на ярком жёлтом песке неприветливо расходились кругами. Колючий ветер веял в лицо, песчинками забиваясь в ресницах, бровях, спутанных волосах. Ботинки в брызгах от мартовской грязи сейчас ступали по песчаным насыпям. Редкие фигуры закутанных в ткани бедуинов без лиц проплывали мимо. Я едва различал знакомые здания. Они потонули в песке почти наполовину, некоторые покосились, как Пизанские башни. Фиолетовые верблюжьи колючки торчали из песка. Профит отломил одну иссушенную солнцем колючку и отправил в рот. Он с хрустом надкусил её, расплывшись в улыбке, и тут же прядь его иссиня-чёрных волос окрасилась фиолетовым. Его расслабленность слегка подбодрила меня. Немного уверенности в себе мне не помешало бы. Я последовал его шальному примеру, сорвав колючку и сунув в рот. Приторный сок растёкся по языку. Профит рассмеялся, показывая пальцем мне на волосы. Фиолетовая прядь свисала на глаза.
Мы преодолевали барханы цвета ацтекского золота и вскоре спустились вниз на уходящую к горизонту улицу, поднимающуюся в гору. Песок не засыпал её. Лишь индиговые лужи разливались по асфальту. Мы долго шли в гору по ней, но, увидев на бетонной стене нарисованный пурпурной краской перевёрнутый крест, свернули во двор. Там оказался ничем не примечательный тупик с сетчатым забором. Профит вскинул указательный палец. Я поднял голову. Погнутая пожарная лестница вела вверх.
— Ты уверен? — спросил я, не имея никакого желания лезть ввысь. С детства не слишком-то люблю высоту.
Он кивнул. Я ухватился, подтянулся, забравшись на первую перекладину.
— Ты… — посмотрев на Профита, стоящего внизу, я отчего-то понял, что дальше он не пойдёт со мной. Это не его война. Я не знал, куда иду и что будет со мной, но уже сейчас испытал ноющую тоску по этому существу в чёрном свитере с синими полосками.
— Мне нельзя… — печально проговорил он.
Но я уже знал это.
— Я вернусь, — уверенно сказал я, сильнее сжав руками ржавую перекладину.
Я поднимался вверх. Долго. Бесконечно долго. Мне уже начало казаться, что в реальном мире сменилось несколько поколений, а я всё лезу ввысь. Край крыши неожиданно вырос перед моим носом. Ступив на плоскую поверхность, местами покрытую вездесущими лужами, я посмотрел вниз, но, как ни вглядывался, земли не разглядел. Оглядев крышу, которая по размеру походила на гигантскую парковку, заметил далёкую фигуру. Она ожидала меня, обдуваемая песчаным суховеем. Твёрдым шагом я направился к ней.
Фигура, не дожидаясь моего приближения, тоже пошла мне навстречу. Она делала уверенные быстрые шаги. В такт, в ритм, нога в ногу с моими.
— Ты Вый? — крикнул я. Песчаный ветер словно проглатывал звуки.
Остановившись напротив, фигура откинула капюшон пурпурного плаща… Это… это был я!
— Удивлён? — спросил Он, лукаво подняв бровь.
— Это не твоё лицо, — проговорил я, выдавливая каждое слово.
— Как и не твоё, — язвил Он. — Так чьё же оно? Ты ворвался в мой мир, посеял смуту. Все кричат: «Мессия пришёл!» — Он театрально развёл руки в стороны. — Поубивал моих подопечных. Возгордился собой, не так ли? Нравится? — хитро улыбаясь уголком рта, Он ожидал от меня чего-то.
— Зачем я тебе? Зачем метка?
В этот миг шея зачесалась, покалывая, напоминая о перевёрнутом кресте.
— Я скажу тебе, но потом… если будет «потом». Не начинай, если не уверен, что готов дойти до конца. Кое-кто ещё хочет свести счёты с тобой. — Он рассмеялся и отступил назад в непроглядное облако золотистой пыли.
Как только пола плаща Выя скрылась в пылевой завесе, ко мне вышло нечто уродливое, кособокое, скрюченное, кифозно-сколиозное: на двух тонких длинных ногах держалось обнажённое женское тело с проступающими рёбрами, три пары костистых длинных рук, тонкая шея, оканчивающаяся головой в форме разностороннего треугольника, пара неодинаковых глаз под углом в сорок пять градусов. Ассиметричное лицо, искажённое… Я искал в мыслях, чем же оно может быть искажено, и вдруг осознал.
— Зависть… — процедил я себе под нос.
— Не могу понять… твоя к нему или его к тебе, — хихикнула она, прихрамывая и надвигаясь.
Она долила масла в огонь, разожжённый Выем. Я готов был порубить всех местных уродов на куски. Но начать сегодня стоило с неё.
— Мой крестовый поход ещё не окончен! — заорал я.
Искривлённая тварь издала вопль баньши и метнулась, выбросив вперёд руки, стремясь ухватить меня за шею. Я отклонился назад, избегая её взвившихся плетьми рук. Ладонь почувствовала тепло самурайского меча. Позолоченная цуба с изображением карпа блеснула, когда я молниеносно выхватил катану из ножен. Всю свою праведную ярость я направил на остриё клинка. Тварь выводила пируэты, вращая руками в безумном танце. Я наступал. Но руки-крылья били, яростно свистя в воздухе. Когти её рассекли мне губу. Я ощутил медный привкус крови во рту, а смерч из рук вновь двигался на меня. Клинок рассёк воздушное пространство перед собой, и первая рука баньши отлетела в сторону. Из раны хлынула зелёная кровь, попала мне в лицо, защипала кожу. Зависть вопила, сотрясая крышу. Звук её голоса резонировал в барабанных перепонках, готовый разорвать их. Я мучительно сжал уши, отступая, на минуту оглохнув. И она бросилась, ожесточённо лупя руками, прорезая воздух. Я с холодным расчётом двигался вокруг неё. Настал момент, и я вновь рубанул. Вторая рука покатилась в сторону. Тварь орала и, как мельница, крутила «лопастями». Я отскакивал, прогибался, высекал искры из бетонного покрытия, промахиваясь, когда она вёртко угрём уходила от удара. Я начинал понимать её нехитрую стратегию, вернее, отсутствие таковой. Очередной пируэт, обманный бросок и неожиданный выпад принесли мне сразу два трофея. Две руки отвалились, орошая крышу зелёной жидкостью. Теперь тварь выглядела совсем не страшной, скорее убогой. Обычная, двурукая, горбатая, измученная. Мне стало жаль её, когда она издала истошный вопль, столь пронзительный, полный печали и тоски, что на закалённого в боях воина должна была напасть глубинная и непреодолимая слабость. Но я снова рубанул. Пятая рука упала в лужу, забрызгав густой мутной жижей мои потрёпанные джинсы. Тварь повалилась на спину, поджав ноги, истекая зеленью. Сил, чтобы кричать, у неё не осталось. Она лишь поскуливала, попискивала… душераздирающе, мучительно, страшно. Минутная слабость породила довод о бессмысленности содеянного. Подозрения и догадки обрушились на меня… Пока не появился Он. Аплодируя, подошёл, остановившись возле меня, сокрушённо стоящего над изуродованным телом, которое было ещё живо…

========== Семь.VII ==========

— Ты доказал. Теперь я вижу, что ты и вправду тот, кто есть.
— Спаситель? — усмехнулся я. — Но… кого я спас?
Вый повёл желваками на скулах и с силой вдавил каблук ботинка в кривое лицо едва живой Зависти. Кости хрустнули, писк затих, и тело её расслабилось.
— Я долго ждал тебя. Ты даже не можешь представить, сколько. Так не умеют ждать любовники. — Он искривил рот в подобии улыбки. — Теперь мы воссоединимся.
Уверенное лицо, внешне такое же, как у меня, но отчего-то чужое, с воодушевлённым взглядом фанатика, вот-вот готового впасть в состояние крайней экзальтации.
— Ты и я. Мы воссоединимся, обретя истинную власть. Воплотим… — Он не договорил свою пламенную речь.
— Лукавый… — процедил я. — Наконец я понял…
— Отдай себя добровольно! — хищно распахнув глаза, требовал Он. — Это Величайшая цель. Она реальна. Не будет тебя, не будет меня. Возродится Он. В этом теле… — Он всё-таки указал на меня рукой, закованной в пурпурную перчатку из неведомого зверя. Значит, моё тело реально. Подделка здесь Он.
Я рассмеялся, согнувшись пополам, не выпуская катаны из руки.
— Вы все здесь только спите и видите, что я вам отдамся…
— Иначе мне придётся низвергнуть тебя, забрав то, что необходимо Ему.
— Попробуй, — проговорил я сквозь зубы.
Откуда-то налетела песчаная буря, хлестая колкими песчинками по незащищённым одеждой участкам кожи. Я тщетно закрывался от них. Мир пропал в золотистом песке.
— Это не твой мир, не тебе диктовать правила! — закричал Вый. Голос его доносился отовсюду. Когда ветер стих, я понял, что нахожусь посреди пустыни, ботинки погружались в песок. Пальцы обеих рук покоились на двух изогнутых кинжалах. Я сосредоточенно ждал, вслушиваясь в колыхания аэра.
Он появился из ниоткуда, пурпурным смерчем налетев на меня. Два лезвия в Его руках сверкнули, оставляя в воздухе после себя пурпурные сполохи. Предугадывая каждый выпад, шаг, взмах, удар, поворот, укол, прыжок, Вый оттеснял меня, не давая никаких шансов. Лезвия Его парных клинков пылали нетерпением и жаждой крови. Как долго они не испивали её, настоящую, человеческую! От ожесточённых нападений я едва увёртывался, но с успехом отражал их. Мы словно репетировали перед зеркалом. Бой с тенью продолжался неостановимо, яростно и безрезультатно. Противник был неуловим, Он выдавал финт за финтом, а мне оставалось лишь избегать ударов, вертясь рыбиной на сковороде. Я воспользовался коротким преимуществом, когда, уходя от клинков, упал на колени и, кувырнувшись, вскочил слева от него. Теперь наступила моя очередь пробивать Его оборону. Он лишь улыбнулся, продолжая с лёгкостью отмахиваться, как от назойливой мухи.
— Я твой демон, твоя Гордыня, твоё отражение. Тот, кем бы ты мог стать.
Он ликовал и наслаждался, смеясь надо мной, унижая. Глаза его говорили, потоком выпуская в мою голову безмолвную мыслеречь. С какой силой Он уважал меня за пройденный путь, с такой же презирал за отказ.
— Ты — не я, — сквозь сжатые зубы процедил я простую истину.
Наши клинки сошлись, заскрежетали, отскочили и вновь закружились. Пустыня преисполнилась танцами, скользящими ударами, плавными и одновременно быстрыми движениями, мельканием блестящих лезвий. Мы бились ранеными птицами, полы его плаща взмывали от бега, разбрасывая пурпурные перья. Мы становились частью истории, которая бесконечно жива, а её герои вынуждены не прекращать своё действо, дабы легенда существовала вечно. Время остановилось. Песчинки его застряли в сухом воздухе, вакуум и тишина обволокли меня, когда я вспомнил слова Профита, осознав, что должен сделать. Откровение снизошло на меня, как и уверенность в том, что это истинно единственный вариант. Вый исчез из поля зрения, применив какую-то хитрую уловку. Он испарился, как фокусник в цирке шапито. Я искал его глазами, быстро оглядываясь, ожидая укола в любую минуту. И понял — вот мой единственный шанс. Я закрыл глаза, вслушиваясь в воздушные потоки и глубоко дыша, вбирая энергию ирреальности, которая стала для меня местом Перерождения. Я готов был отдать себя этому месту, но ценой лишь Его жизни. Если я буду низвергнут, то лишь вместе с ним. Иное недопустимо.
Я слушал… и слышал. Чутьё моё обострилось. Я ждал.
Нежное дуновение и лёгкое колыхание воздуха за спиной известили меня о Его появлении. Он бы не стал мешкать, не стал и я. Он атаковал из-за спины в миг, когда и я, не разворачиваясь, с силой ударил обоими клинками, пригнувшись и подавшись вперёд. Перемещения прекратились. Я не двигался, пытаясь понять, что произошло. Я ощутил вес, напирающий на меня сзади, и только тогда позволил себе открыть глаза. Схватившись пальцами за рукав моей куртки, Вый оседал на песок. Лицо его хранило отпечаток разочарования и удивления, когда он упал, а пурпурный плащ кровавым пятном расстелился под ним. Песок под ногами стал осыпаться куда-то вниз, будто через огромное сито, в котором мы находились. Я неловко повёл рукой по шейным позвонкам, инстинктивно пытаясь увериться в том, что Он промахнулся. Я знал, куда бы он ударил так, чтобы наверняка. Эта была бы лучшая стратегия — напасть со спины, метнуться невидимкой и перерезать горло. «АКУЛа промахнулась, а ЛУКА нет…» — я рассмеялся этой мысли, тряхнув головой. Песчинки уносились из-под ног, как содержимое песочных часов, словно кто-то умелой рукой перевернул их вверх тормашками.
Мне предстоял долгий путь…
Когда я очнулся, перебирая в голове последние события, попытался вспомнить, отрубился ли от жажды или же потерял сознание от переутомления. Кожей щеки я ощутил знакомую поверхность своего дивана, а напротив меня горел экран с надписью:

GAME OVER
И ниже вопрос:
ВЫЙТИ ИЗ ИГРЫ?

ДА НЕТ

Осталось лишь поставить галочку…

========== ИКРА 2. Пробуждение. I ==========

Забыв о цели, я брёл по осеннему городу. Яркие листья падали под ноги, стремясь быть растоптанными, впечатанными в дорожное покрытие, стать колоритными принтами на тёмно-сером влажном асфальте. В воздухе пахло лесными клопами, арбузами и сырой землёй. Мне вспомнился покосившийся деревенский сортир, поросший вокруг кустами с малиной. Перед мысленным взором тут же возник малолетний и худосочный я, тянущий руки к ягодам. Шипы кололи кожу на руках, глаза жадно шарили по листве. Я выхватывал ягоды, порой не замечая лесного клопа. Он лопался под нечаянным нажатием моих пальцев, обдавая едким и одновременно бодрящим запахом. И сейчас этот осенний аромат клопов в воздухе остро напомнил о лесе и свежести. Я глубоко вдохнул, выпустив ртом тёплый пар. Я огляделся по сторонам, прикинув, сколько времени.
Хотелось есть, а дома наверняка мать готовит обед. Я потёр холодные руки, спешно сунув их в карманы куртки. Бряцнула мелочь в карманах. Вынув несколько шершавых бумажек, я лениво пересчитал деньги, вырученные в комиссионке за пару зарубежных дисков, которые я сдал пару недель назад и о которых, казалось, благополучно позабыл. Так, не желая гулять под накрапывающим дождиком, который внезапно припустил, я решил спуститься в метро. Сырой и прохладный воздух сменился душным и ватным. Гнилостное подземелье отражалось в пустых глазницах толпы, которая, толкаясь, медленно просачивалась на эскалатор. Я замедлил внутренние процессы, стараясь меньше и тише дышать, чтобы социальный тлен не проник в лёгкие. Пусть он осядет в носу, запутавшись в мелких волосках. Его потом легко вымыть струёй из-под крана.
Расфокусировав взор и словно бы впав в кратковременный анабиоз, я съехал вниз на эскалаторе, прошёл на платформу, вошёл в раскрывшиеся передо мной двери подошедшего поезда. Яркий свет в вагоне нарушил мою внутреннюю медитацию. У противоположных дверей стоял крупный лесной клоп ростом с высокого человека. Клоп смешно скрестил две ноги, как балерина, готовая взмыть в прыжке, средняя пара ног безвольно болталась вдоль крупного туловища, а верхние конечности он скрестил на груди.
Поезд тронулся, меня шатнуло прямо на клопа. Верхняя пара его конечностей ловко остановила моё дальнейшее падение.
— Аккуратней… — проскрипел он, опираясь щитом ярко-зелёной спины о поручень.
— Спасибо, — процедил я, разглядывая его хитиновый панцирь, испещрённый рытвинами. — Вот почему пахнет лесной осенью… — задумчиво проговорил я себе под нос.
Но клоп расслышал мои слова и мистически проскрежетал, шевельнув усиками:
— Это всё альдегиды в секрете… они близки к феромонам… — он коснулся конечностью своего нагрудного щитка.
Я разглядел на его членистоногой конечности жидкость. И пока я размышлял над его словами, он шустро обмазал ею мою куртку, добавив лишь:
— Тебе пригодится сегодня…
— Феромоны… — загипнотизировано произнёс я, глядя в своё отражение в мутном стекле вагона.
Когда я очнулся от пространных размышлений, клоп уже вышел, а поезд начинал набирать скорость, входя в тоннель. Сердце замерло, обдав внутренности кипятком. Я почувствовал лёгкое волнение и уставился на маячащую перед глазами надпись «НЕ ПРИСЛОНЯТЬСЯ». В темноте тоннеля за стеклом неслись мимо гусеницы проводов. От их мелькания начинала кружиться голова, и я сосредоточился на своём отражении. Лицо тонуло в тени от кепки, поверх которой был надвинут капюшон. Лицо казалось бледным из-за холодного света ламп.
Поезд начал тормозить, а я предвкушал появление платформы, желая быстрее выйти на свет, выдохнуть ватный воздух подземки, вдохнуть полной грудью. Толпа услужливо вынесла меня из вагона, потащила наверх, навстречу осеннему небу. Я достиг турникетов, когда сочное рыжее пятно кольнуло моё боковое зрение. Я невольно остановился, устремив взгляд к той, чью голову одарил поцелуй Иуды. Кто-то толкнул меня, выругавшись, но я замер, игнорируя скользяще-подталкивающие прикосновения.
Она сидела на подоконнике возле широкого стекла и растерянно смотрела в толпу, поджав ноги к подбородку и обхватив руками колени. На ней были свободные джинсы, зауженные книзу, и сиреневые гетры, слегка прикрывающие красные кеды; рыжие волосы лёгкими волнами падали на цветную куртку, лицо щедро обсыпали веснушки цвета октябрьских листьев и опавших каштанов. 
Аккуратный острый подбородок она опустила на колени и отвернулась к окну.
Кто-то сильнее подтолкнул меня, я прошёл через турникет, выйдя на улицу.
Уйти? Так просто уйти? Нет. Я не мог, мне слишком сильно хотелось разглядеть её лицо. Я остановился у окна, силясь не смотреть прямиком на неё. Порывшись в карманах, выудил пачку сигарет, едва не выронив её на влажный асфальт: руки тряслись. Холодные неловкие пальцы с трудом вытянули сигарету из пачки. Ветер, бросающий в глаза мелкую дождевую взвесь, заглушал пламя зажигалки. Я заслонился капюшоном, наконец прикурив. Но, когда я вновь посмотрел в окно, рыжая незнакомка пропала. Внутри что-то начало вскипать, заходясь пеной разочарования и волнения. Я вглядывался внутрь вестибюля, ища яркое пятно, буйную «Джинджер». Но тщетно. Я резко развернулся, готовый искать её среди потока выходящих из метро, но я не был готов увидеть её прямо перед собой. Она стояла передо мной, подняв взгляд шоколадно-коричневых глаз на меня. Плавным движением она вытянула провод с наушниками цвета лесного клопа из-под пышных волос.
— Прости, можно мне… сигарету? — неуверенно спросила она.
Я кивнул, протянув ей пачку. Тонкие девичьи пальчики вынули сигарету. Зажигалка в моих руках напрочь отказывалась воспламеняться. Я лишь бессильно щёлкал ею, она искрила, но не разгоралась.
— Чёрт… по-видимому, сдохла, — просипел я, зажав зубами тлеющую сигарету. — Прикури от моей, — хитро улыбнулся я, наклоняясь. Она не испугалась, не отпрянула в неловкости, последовав моему предложению.
Затем мы оба выпрямились, выпуская дым в серое небо.
— Надеюсь, твой парень этого не видел, — усмехнулся я.
— Парень? — переспросила она, сведя брови на переносице.
— Я бы не стал опаздывать на его месте.
Она рассмеялась.
— Я никого не жду, если ты об этом. Просто… — она задумалась, — иногда где угодно лучше, чем дома…
— Бывает, — невнятно ответил я, разглядывая морщины на ботинках.
Она уйдёт. Докурит и уйдёт. Отправится в свой холодный дом. И я больше никогда её не увижу.
— Может… — начал я, — пойдём пожрём куда-нибудь? — я посмотрел ей в лицо.
Она молчала. Наверняка сомневалась, раздумывая над предложением.
— Просто, если честно, я дико жрать хочу. Вообще я живу здесь неподалёку… — слова вырвались, и я подумал, что она тотчас откажется, — но можно посидеть ещё где-нибудь, если хочешь.
Она игриво искоса осмотрела меня, заглядывая под капюшон.
— Почему ты прячешь лицо? — вдруг спросила она.
— Не прячу. Просто холодно, — поведя плечами, ответил я, но, ощущая её колебания, скинул капюшон, явив печальным улицам крашеные синие волосы, выбивающиеся из-под кепки. Потом импульсивно снял и кепку, тряхнув головой. — Пожалуй, так тебе будет проще составить фоторобот.
— Как мне тебя звать? — улыбнулась она.
— Лука, — ответил я, водрузив кепку обратно на голову. — Моя мама готовит мировые супы.
— Ты считаешь, я могу довериться тебе? — лицо её на миг стало очень серьёзным.
— Ты можешь рассчитывать на мировой суп наверняка.
Я намеренно ушёл от скользкого вопроса, дав скользкий ответ. Я успел было пожалеть, что язык мой не выдал уверенный положительный ответ, но она согласилась.
— Хорошо, — сказала она, поправив лямку рюкзака на плече.
Мы перешли через дорогу, завернули на узкую улицу и прошли в тихий двор, где на кусте возле подъезда громко вопили всклокоченные воробьи.
Требовательный звонок. Мать открыла дверь, с интересом разглядывая незнакомку, которую я протолкнул в дверь перед собой.
— Привет, мам.
— Здравствуйте, — скромно проговорила моя рыжеволосая спутница.
И тут-то я и вспомнил, что так и не узнал её имени, не спросил, как мне её называть.
В квартире царил привычный дурдом. Из комнаты доносился гомон телевизора. Племянник катался по коридору на трёхколёсном велосипеде, громко изображая гоночную машину. Вкусно пахло едой и базиликом. Мать молча достала из шкафа тапочки для гостьи и удалилась в комнату, бросив через плечо:
— Суп на плите. Горячий ещё.
Она устала… Как же она устала. Я ощутил её утомление: оно слышалась в голосе, читалось в движениях. Я утомил её. Колючая досада проскребла по внутренностям. Но сейчас не время было впадать в меланхолию. Я провёл свою знакомую на кухню.
— Твоё имя. Ты не сказала мне… — промямлил я, орудуя половником.
— Зови меня Соррел.
— Ник? — переспросил я. — Какая-то героиня или персонаж?
— Щавель, — с улыбкой ответила она. — Мне так больше нравится, чем просто Рыжая.
— Ммм… недурственно, — хмыкнул я.
— Я… не думала, что у тебя большая семья… — заговорщицки произнесла она, дуя на ложку с супом.
Полосатый кот по-хозяйски зашёл на кухню и прыгнул на колени Соррел, тем самым спас меня от разговоров про семью. Она гладила его, искрясь от удовольствия, а кот меж тем уставился на меня. Он что-то безмолвно повторял вельветовым ртом, но я не умею читать по губам, тем более кошачьим. Кот получил дозу ласки от её рук и убежал, как свойственно котам.
— А ты… — начал я, — не ладишь с родителями? Я правильно понял?
Она перестала жевать, понуро уставившись в тарелку с супом.
— Я с отчимом не лажу. Но сейчас должно стать лучше. Я собираюсь переехать и жить одна. Но это не слишком приятно… когда тебя никто не ждёт.
Тоска, исходящая от неё, просочилась мне под свитер, щипнула холодом. Я поёжился, инстинктивно обхватив себя руками. За окном раскачивались ветви. Я вздохнул, вспоминая про клопа в метро и феромоны, которые мне сегодня вряд ли помогли. Я положил голову на стол, ковыряя пальцем край плёнки, отклеившийся от ДСП’шной столешницы. «Щавелевая» девушка легко коснулась моей руки. Тонкие бархатистые пальцы её медленно двигались от запястья к косточкам моих пальцев.
— У тебя такие ледяные руки, — произнесла она.
— Зато горячее сердце, — ответил я, оторвав взор от созерцания испорченной столешницы.
Импульсивно перехватив её руку, я сжал её, не желая выпускать из холодной ладони. Она дёрнулась, но стерпела эту грубость с моей стороны.
— Оставайся, — требовательно проговорил я.
Она отвернула голову к окну, задумчиво глядя на колышущиеся деревья, покрытые изморосью.
— Не сегодня, — печально прошептала она.
Глухо тикали часы, за стеной бубнили персонажи мультфильмов, а кухня медленно погружалась в сумерки. Темнело. Я уже не различал её бешено ярких волос, их обволокла сизо-синяя мгла. Она краской стекла с моих волос, растворилась в тёплом воздухе, затопила глаза.
— Мне пора… — наконец произнесла она, нарушив долгое молчание.
— Я провожу, — прохрипел я, чувствуя, что сумеречная краска затекла мне в голосовые связки.
Она поднялась. Я за ней. Сумеречная квартира, свет от телевизора пляшет на стене. Эхо в подъезде от хлопка двери. Промозглая влага беспрерывно сыплется сверху.
Теперь она ведёт меня, как пса на поводке. Мы садимся в трамвай. Приникаем к заднему стеклу. На запотевшем окне она рисует закорючки. Скрипучий голос объявляет остановки. Названия их неразличимы. Выходим, следуя по остывшим следам, смытым дождём. В хмуром дворе, освещённом фонарём, я смотрю на неё, поражаясь, как она красива. Утомлённо-куртуазная дерзость дрожью пробегает по ногам, мурашками царапает голени, альпинистом карабкается вверх, достигая затылка.
Скромное «Спасибо, что проводил…» терзает, как щипцы.
— Одним «спасибо» ты не отделаешься, — говорю я, сжав холодными пальцами её плечо.
Так тяжело отпустить её. Женщины приходят, женщины уходят, но от этого ещё сложнее дать ей уйти. И, видя, как она замерла в нерешительности, я рискнул попробовать вкус её губ. Она не из тех сладких девочек с приторным привкусом. Вкус её был пряным, как корица. Меня не насытило лёгкое прикосновение, и я решительно выдвинул язык на освоение вкусовых пространств её нёба и языка. Я ощутил, как напряглись мышцы на её теле, как участился пульс, покрывая щёки алыми отсветами. Но она взяла себя в руки, оторвав нежный рот от грубости моих обветренных губ.
— Прости, мне, правда, пора… — она искала что-то в моих глазах. — Мы ведь…увидимся завтра?
Я кивнул, разжимая пальцы, судорожно вцепившиеся в её куртку. Я ещё чувствовал запах жасмина от её волос, ещё ощущал шероховатость её куртки на подушечках пальцев, но она уже не принадлежала мне, скрывшись за толстой кирпичной стеной.
Я понуро плюхнулся на холодное сиденье в полупустом трамвае, достал жестяную баночку из внутреннего кармана куртки — ярко оранжевые гранулы порошка напомнили мне о ней, о щавелевой деве, припудренной солнцем. Икра Святой Камбалы почти закончилась. Я высыпал несколько гранул на ладонь и отправил в рот, желая заглушить вкус корицы, так будоражащий меня.
«Ты ведь не ангел, спустившийся с небес»…

========== ИКРА 2. Пробуждение. II ==========

В комнате царили тусклость и серость, я никак не мог понять, сколько времени. Выбравшись из-под тёплого одеяла, я, ёжась, подошёл к окну. По-видимому, было раннее утро. Дворники мели непослушные жёлтые листья.
— Не время для влюблённости… — раздался знакомый мелодичный голос. Я обернулся. Полосатый кот сидел на ещё тёплом одеяле и, щурясь, смотрел на меня.
— Она странная. Что-то с ней не так, — добавил он, разжёвывая слова плюшевой пастью.
— А я… не странный? Со мной всё ТАК?! — с вызовом спросил я.
— Ты — другое дело, — спорил кот.
Я хмыкнул с презрением:
— Ну, конечно… Я уже не Мессия. Всё, что мог, я сделал.
— Звучит как оправдание, — усмехнулся кот. — И, позволь напомнить, — ты отмечен. — Он сверкнул глазами цвета осени и стал вылизывать свою пушистую холку.
Намёк я понял, дотронувшись до шеи, где напоминанием служила татуировка с перевёрнутым крестом.
— Ты давно не навещал Мать, — добавил кот, спрыгивая с дивана и направляясь к неплотно закрытой двери, с трудом лапой он приоткрыл её, проскользнул гибким телом в коридор.
— Мать… — хмыкнул я, тряхнув нечёсаными синими волосами.
Но, тем не менее, собравшись, я вышел из дома. Навещать Святую Камбалу — дело непростое. К этой встрече я не мог не подготовиться. На лестничной площадке между этажами я вдохнул горстку Её икры и выкурил у подъезда сигарету.
Подошвы кед немного прилипали к индиговому асфальту, словно бы его кто-то густо намазал гудроном. Тени людских сороконожек на бешеной скорости проносились мимо. В лазурно-синее небо на горизонте стреляли острые трубы, выпуская в воздух нежно-розовый дым. Листья несло вверх, под облака.
Профит встретил меня в арке одной из подворотен. В синей темноте он стоял, прислонившись к стене, почувствовал моё приближение и вышел вперёд.
— Мы так давно не виделись, — произнёс он.
Я кивнул, зная, что он всё понимает без глупых слов. Он порывисто обнял меня. И я понял, что, пожалуй, чертовски соскучился. Стоило мысли о чертях проскользнуть в голову, как мелкие бесы моментально материализовались, прыгая по стенам и пискливо хохоча.
— Брысь! — прикрикнул я.
Они россыпью бросились в стороны, прячась в тенях. Лишь белоснежные белки глаз их светились в темноте.
— Мне кажется, без цветов не обойтись, — вслух подумал я, твёрдо решив зайти в цветочный киоск.
По пути мы наткнулись на небольшую стеклянную лавку, где хозяин-бедуин в чалме и с обширными чёрными усами радостно приветствовал нас.
— Цветы для особы? — спросил он с акцентом.
— Для канонизированной особы, — ответил я, усмехнувшись.
— Тогда одними цветами не обойтись, — заметил продавец.
— Розы и сельди, — встрял Профит. — Непременно розы и сельди.
Я, недоумевая, воззрился на него, но, не желая впадать в тонкую полемику касательно символики и атрибутики, промолчал. Пораскинув мозгами, пока бедуин суетливо бегал по лавке и упаковывал букет, я счёл, что розы и сельди — это самое уместное сочетание.
Профит кинул на прилавок пару монет с агнцем и забрал букет из роз и сельдей.
— Она переехала, — проговорил Профит, ведя меня подворотнями. — Хочет спокойной жизни.
— Вполне логично, — прикинул я, — всё время торчать в баре — так и спиться можно.
— Ты всё так же циничен и остр на язык.
— А ты всё так же самурайски предан? — хохотнул я.
— Тебе — да, — не задумываясь, ответил он.
Проскрипев ржавой железной дверью, тронутой глубокой коррозией, мы вошли в маленький узкий двор, похожий на колодец. На балконах сушилась одежда, а из окон доносились фортепианные гаммы.
— Мы пришли, — коротко сказал Профит.
Дом дышал вековой старостью и, распахнув хоть и потрескавшуюся, но плотную дубовую дверь цвета сочной лазури, приглашал внутрь. Подъезд изнутри был окрашен изумрудной краской, местами осыпающейся. Лифт отсутствовал. По лестнице мы поднялись на третий этаж. Профит уверенно свернул к обшарпанной двери с нарисованным детской рукой голубем. В том месте, где положено голубю иметь бусину-глаз, располагался дверной глазок. Я нажал на кнопку звонка, тот вместо звона издал членораздельную речь: «Входите, не заперто».
Звуки фортепиано разносились именно из этой квартиры. Толкнув дверь, мы прошли в коридор. Лакированный паркетный пол и «провансовые» обои с цветочками изрядно пожелтели. Мелодия громко неслась из открытых дверей большой комнаты, она завихрялась, сворачивая в коридор, выбрасывая потоком воздуха цветастых амадин. Они беспомощно хлопали крыльями, выравнивая полёт, с трудом входили в поворот, летя нам навстречу. Я рефлекторно заслонил ладонью лицо, чувствуя, как амадины пролетают над головой, касаясь крыльями моих волос. Выписывая сложные пируэты, птицы проносились мимо, вылетая из распахнутого кухонного окна. На ощупь, преодолевая коридорные метры и поток ошеломлённых птиц, стремящихся обрести свободу, мы достигли большой комнаты. Шикарная люстра на потолке вращала гранями хрусталя по принципу диско-шара, от неё отражался уличный свет, распуская солнечных зайцев, которые весело скакали по комнате.
Святая Дева Камбала самозабвенно играла на рояле цвета лазурного неба, в тон её чешуе, в тон моих крашеных волос. Руки её порхали подобно красочным амадинам. С полузакрытыми глазами она исполняла «Сонату-Фантазию» Скрябина. В углу комнаты возле широкого окна на танкетке с изогнутыми ножками сидел… сидел, вжавшись в угол, сам… Скрябин, насколько я мог судить по залихватским усам и бородёнке, торчащей с острого подбородка. Одной рукой он заслонял лицо, второй ковырял обои с цветочками, кроша ими на паркетный пол. Он плакал. Я явственно видел его изумрудные слёзы, которые скатывались по скулам, застревали в усах, в бородке. Редкие капли падали на пол, застывая круглыми брызгами краски.
Думаю, Святая Камбала почувствовала жалость, тщательно сдерживаемую мной, но просочившуюся сквозь поры кожи и туманной струйкой поползшей к Скрябину. Дева тут же остановилась. Рояль смолк, и она обратила свой холодный взгляд на меня.
— Так вот как ты любишь свою Мать, — с укором сказала она. — Так на пенсию быстрее выйдешь, чем дождёшься от тебя визита вежливости.
Убрав рыбий хвост с педали рояля, она протянула мне свою голубоватую и холодную кисть руки — я неумело поцеловал её тыльную сторону, коснулся гладкой и красивой чешуи. Профит же суетливо протянул мне купленный букет, а я незамедлительно вручил его Святой Камбале. Губы её приняли улыбку, которой позавидовала бы Джоконда Леонардо.
— Я прощаю тебя, — пропела она и повернулась на крутящемся стульчике. — Милый, я не просто так хотела увидеть тебя. Вчера ты встретил девушку, отмеченную поцелуем Иуды. И хотела бы предостеречь тебя.
— Что вы всё время хотите от меня?! — не выдержал я, перебив её. — Я не Мессия больше. Я не давал обета безбрачия и плевать хотел на ваши долбаные Заветы и доктрины. Я лишь делаю, что считаю нужным.
Она положила букет на рояль и подняла тонкие руки, желая унять моё раздражение.
— Я ничего не навязываю тебе. Ты всё решаешь сам. Я лишь предупреждаю тебя об опасности, исходящей от неё.
— Отлично, — я мотнул головой. — Я понял.
— Ну что ж… — она развела руками и поднялась.
Мать протянула ко мне левую руку, плавно, словно выполняла какое-то сложное сакральное и оттого мистическое па, она перевернула кисть внутренней стороной и поднесла палец к моим губам. Крупная ярко-оранжевая икринка цвета волос «щавелевой девы» оказалась у меня на кончике языка. Я, не сомневаясь, отправил её в рот. Она лопнула на зубах, обдав язык пряным соком с привкусом гвоздики и корицы.
— Она твоя… твой… крест… — рассмеялась она и села обратно за рояль, вознеся кисти над клавишами.
Я понял, что визит окончен, и вышел в коридор. В спину уже начали биться быстрые амадины, подталкивая меня к двери. Я поспешно вышел вон, сбежав по ступенькам в колодец двора. Почувствовав на себе чужой взгляд, я обернулся. Профит стоял в дверном проёме. Вся его фигура сквозила печалью. Зная, что при отсутствии глаз как таковых, он всё равно прекрасно видит, я помахал ему, желая приободрить, и направился прочь.
Погода улучшилась по сравнению с утром. Вылезло солнце, прогрев и высушив асфальт. Подошвы кед подбрасывали сухие листья, измеряя метраж тротуаров. Я зашёл в заполненный людьми «фастфудовый» ресторан. Взял раскалённый чёрный чай и «трёхкотлетный бургер». Я собирался зайти сегодня к Соррел, а если её не окажется дома, то обязательно дождаться.
Середина дня. Город спешит на всех скоростях, стараясь нагнать время, потраченное на обеденный перерыв. Машины уже выстроились в пробки, гудят на перекрёстке. Вопль сирен. Сизые выхлопы в воздух. Я решаю идти пешком. Здесь не так уж и далеко. Ноги и глаза помнят маршрут. Жму на мелкие кнопки в сотовом телефоне, набираю ей сообщение. Путаю буквы, зло исправляю на нужные. Отправляю, не надеясь на скорый ответ, убирая телефон в карман куртки. Но он вибрирует, страшным голосом извещая: «Теперь я убью больше!» Кто-то из спешащих прохожих одаривает меня испуганно-осуждающим взглядом. Я криво улыбаюсь. На это и было рассчитано. Чтобы вы смотрели на меня по-взрослому, укоризненно или пугались в тишине, вздрагивали в пустых трамваях. А это всего лишь я на заднем сиденье и грамотный антисоциальный сигнал о полученных сообщениях.
Пишет, чтобы заходил. Дома. А я и не надеялся на такое везение. Серый дом из бетона, холодный подъезд с запахом гнилых грибов, лужа мочи под лестницей, рекламные листки разбросаны по плиткам пола, выжженная кнопка вызова лифта, скрежещущий тросами «телепортатор» открывает исписанную утробу, внутри — заляпанное зеркало и нацарапанный крестик на кнопке 6-го этажа. Лифт запирает меня в своих недрах и, потрясывая, везёт вверх. На этаже по трафарету выведена красной краской цифра «6». Кто-то рядом нетвёрдой рукой дорисовал ещё две шестёрки. Смеюсь одними губами. В приоткрытое пространство двери выглядывает рыжая голова.
— Я не ожидала… — растерянно произнесла она, не скрывая довольной улыбки.
Я всё ещё ощущаю трепет амадиновых крыльев за спиной, они толкают меня под лопатки вперёд, к ней, и я не могу сопротивляться этому природному порыву, не вдохнуть запах жасмина от её волос. Я заключаю её в объятья, едва касаясь губами нежной шеи. Дыхание моё легко дотрагивается до кожи на поверхности уха, нижней челюсти, подбородке. Оно согревает и щекочет мельчайшие волоски. Веки её полузакрыты, пушистые ресницы трепещут, как птахи за моей спиной. Она едва дышит, робко, слегка приоткрыв рот. Она кажется невесомой, схватившейся за расстёгнутые края моей куртки, словно за верёвочные качели, девчонкой. Она раскачивается на волнах моих чувств и смеётся во весь голос. Она отклоняется назад, прогибая спину, чтобы вновь с силой наклониться вперёд, хватая губами губы. Окрылённые, мы летим куда-то, теряя одежду, словно осыпающиеся перья. И вот она уже лежит на спине. Скомканное белоснежное одеяло под ней напоминает раковину, из которой только что вышла обнажённая Венера с рыжими волнистыми волосами, падающими на нежно-розовые соски, которые съёжились от желания, холода и испуга неловкости, на лице её — лёгкое стеснение и одновременно самолюбование, как и в застывшей фигуре. Она невинно приглашает смотреть на неё и восхищаться. И я не спешу, проводя пальцами по её коже. Миллиметр за миллиметром. Она раскрывается мне навстречу подобно цветку, жаждущему опыления, колыхая лепестками. Но как только я перехожу к непосредственной активности в её сторону, с ней резко происходят перемены. Я вижу, как она неподдельно хочет того же, что и я, но тело её не согласно, оно сопротивляется. Как если бы наступала ночь, цветок закрывался в бутон, запрещая пиршество сладострастия. Аккуратная тонкая бровь Соррел изогнулась в мимике боли. Она тихонечко застонала. Я склонился к её уху и послал в него шёлковый шёпот.
— Ты девственница?
— Да… — ответили её губы.
Я не прекратил, но ей становилось всё больней, да и я не ощущал, что хоть сколько-нибудь двигаюсь в правильном направлении к овладению цветком. Что-то определённо шло не так. Мысль сомнения закралась мне в голову, но я стремительно отмёл её, не желая сдаваться. Ощущая себя жонглёром цирка-шапито, я крутил Соррел во все стороны, менял ракурсы и позиции, но по сути ничего не менялось. Скованной она определённо не была, но, чёрт побери, всё шло не так. А проще выражаясь — никак… И, упав уставшим обнажённым телом рядом с ней, я рассмеялся. Конечно, я смеялся не над ней, да и, пожалуй, не над собой, а над неким сложным мистическо-кармическим смыслом этой насмешливой ситуации. Когда я повернул голову к ней, Соррел была готова разрыдаться.
— Это… — прошептала она, заставляя бусины слёз держаться на поверхности глаз, — всё…
— Что всё? — с улыбкой спросил я, приподнявшись на локте.
— Я такая тебе не нужна. Ты не будешь со мной возиться.
— Ну, я, как любитель сложных испытаний, вряд ли тебя обрадую скорым отказом. Ты так просто от меня не избавишься.
Я запустил руки в её пушистые волосы, продолжая целовать. Мягкими и невесомыми движениями она гладила мне затылок. Это расслабляло. Я потянул мятое одеяло, спутанное в пододеяльнике, и накрыл нас. Она легко убаюкала меня. Я не знаю, сколько времени я дремал, скорее всего, недолго. Звук мучительного стона разбудил меня. Сердце моё бешено заколотилось. Я распахнул глаза и увидел, что Соррел стонет во сне. Она стонала всё громче, вжавшись в кровать, я дотронулся до её разгорячённого тела, но она не просыпалась. Я приподнялся и увидел отвратительную тварь, которая что-то делала у неё между ног.
— Бля-ать! — вырвалось у меня.
Тварь услышала мою взволнованную ругань и оторвалась от того, чем занималась. В этот момент я увидел скользкий длинный змеиный язык, торчавший изо рта, человеческого рта. Голова твари — человеческая голова, но от того не менее омерзительная. Лысоватая физиономия в очках, покрытая оспинами, крепилась к длинному червеобразному телу, похожему на дождевого червя и змея одновременно. Мразь посмотрела на меня и, изогнувшись, приподнялась над кроватью. Я невольно попятился, но, нащупав локтём подушку, молниеносно метнул её в червяка. Подушка попала ему точно между глаз. Стеклянные очки соскочили, повиснув на одном ухе существа.
— Тебя здесь быть не должно! — не скрывая удивления, сказал червь.
Он явно не заметил меня под одеялом. По-видимому, он здесь не впервой, смекнул я.
— Тебя здесь быть не должно! — первичная беспомощность проходила.
Я рванул одеяло, пытаясь накинуть его на червяка, но он оказался шустр. Мне удалось слегка запеленать его, но он ожесточённо сопротивлялся, извивался, кряхтел. Я крепко держал его сквозь одеяло. Мне казалось, что ему не выскользнуть, но он выкинул финт. Каким-то образом он выскользнул из хватки и в мгновение ока очутился в коридоре. Я в чём мать родила бросился за ним, но он метнулся к дырке в вентиляционную шахту. Я успел лишь увидеть конец его хвоста. Ошеломлённый, я вернулся в комнату и нашёл на полу под одеялом слинялую кожу червяка, дотронулся до неё указательным пальцам, и она распалась во прах.
Соррел всё ещё лежала на кровати и не двигалась. Я забеспокоился, дивясь, как она не проснулась из-за грохота и возни. Но она мерно дышала. Я тихонько коснулся её руки. Посмотрел на бледное лицо, усеянное веснушками, и решил разбудить её.
— Проснись… — как можно спокойнее произнёс я, однако волнение в голосе не проходило. — Проснись, — настойчиво повторил я, ощутимее взяв её за плечо.
Она открыла глаза и, сощурив их, спросила:
— Сколько времени?.. Голова почему-то кружится…
— Надо одеться, — не найдя лучшего довода, сказал я, — ты замёрзла. Одеяло…сползло.
Врать я научился. Естественно, говорить ей про червя-переростка в комнате, который делал болезненный акт языком в её вагине, не стоило. Эту историю я приберегу для более подготовленных знатоков бестиария.
Она оделась и села на край кровати, растерянно смотря перед собой. Рядом я. Мы, как два подобных треугольника, застыли в беспомощных позах. Я потирал руки, пытаясь найти правильные слова. Она же, бедняга, наверняка винила себя, считая, что я впал в меланхолический неадекват из-за того, что она «закомплексованная девственница».
— Прости… — проговорила она.
— Тебе просто надо расслабиться, — я произнёс шаблонную фразу. Ничего лучше на ум не пришло.
— Скоро отчим придёт с работы.
— Насрать на него, — ответил я. Сейчас какой-то там отчим, злой родитель или недородитель волновал меня меньше всего.
Она пододвинулась ко мне и уткнулась мне в живот, опустив голову мне на колени. Я гладил её по волосам, изучая родинки на её плече, которое пикантно торчало из-под растянутой кофты.
— Ты не представляешь… я ждала именно тебя… — произнесла она.
И, несмотря на время и то, что быстро темнело, я не смог заставить себя встать и уйти. Отчим почему-то так и не пришёл. И я даже знал причину. Я был уверен, что он не придёт, пока я здесь…

========== ИКРА 2. Пробуждение. III ==========

Ночь была лунная. Мне плохо спалось. Я ворочался на диване, тщетно пытаясь расслабиться. Как только сон приближался, маня мягким туманом, тело вздрагивало, наполняясь паническим жаром. И всё начиналось по новой. Я снова долго успокаивал расшатанные нервы, лежал, не шевелясь, как хитрый охотник, подстерегающий сон. Ночь мучила меня, то и дело подкидывая нелицеприятные воспоминания. Лишь ранним утром, когда в квартире зашевелились родственники, я, наконец, смог уснуть. Вполне логично, что, проснувшись, я почувствовал себя ватной ёлочной игрушкой. Сделав усилие над собой, я поднялся, думая лишь о своём важном деле. Профита следовало найти незамедлительно, пока ещё день. Контрастный душ привёл меня в чувство. Выйдя из ванной, я, к своему удивлению, обнаружил на кухне Профита. Он по-свойски сидел за обеденным столом, положив тонкие руки перед собой. Я воровски огляделся, переживая, не заметят ли его домашние, но в квартире было на редкость тихо. В одном полотенце на бёдрах, с непросушенными волосами, едва касающимися плеч, я подошёл ближе и тихо сказал, чтобы никто кроме Профита не услышал меня:
— Ты не представляешь, насколько ты мне нужен сейчас.
— Я знаю, — ответил Профит. — Поэтому я здесь.
— Как ты узнал? — растерянно спросил я.
— Твои истерические эманации и мысли фонили всю ночь. Я плохо спал. Возможно, надо было явиться раньше.
— Слушай, я вообще не привык рассказывать о своих, — я замялся, — интимных переживаниях сексуального плана, но… — я подбирал слова, всматриваясь в безэмоциональное лицо, закрытое косой чёрной чёлкой. — Какой-то червь делал куниллингус моей девушке, пока мы спали, — выпалил я.
— Она получала от этого удовольствие? — невозмутимо спросил Профит.
— Это обывательский интерес или?.. — смутился я, сжав челюсти.
— Без этого знания я не смогу понять, какой из демонов посещал её и что ему нужно.
— Нет, — коротко ответил я. — Она девственница и… вскрыть её мне так и не удалось, — исповедался я.
Профит поднялся.
— Это не инкуб, как я сначала думал. Эта срань с низших уровней, — загадочно сказал он. — Нам придётся пойти к специалисту. Одевайся, — процедил он, и мне показалось, что он посмотрел «невидимым взором» на моё влажное полотенце на бёдрах.
Пока я напяливал джинсы и сушил голову, Профит терпеливо ждал.
— Что ещё за специалист? — переспросил я, выходя из подъезда дома.
— Друг. Парень живёт в дрянном квартале и отлично изучил низших тварей. Знает их разновидности, знает их привычки и особенности, знает, как их искать и отлавливать.
Я кивнул, а Профит, одетый в свой неизменный чёрный свитер с синими полосками, вёл меня по преображённому городу. Высокие дома, страдающие от обратной перспективы, склонялись над нами, изучая и заслоняя небесный ультрамарин. Улицы стали уже в несколько раз, превратившись в тесные проходы. Индиговые лужи под ногами, затхлый, душный запах канализационных труб и красные мусорные баки, в которых рылись мелкие животные, отчасти напоминающие крыс, — обстановка «нижнего города». Что-то чёрной тенью бросилось у меня из-под ног и застыло в нескольких шагах, прижимаясь меховой спиной к фундаменту нависающего здания. Огромные ультрамариновые глаза уставились на меня. Животное зашипело низким тембром, показав утыканный несколькими рядами игольчатых зубов рот. Я непроизвольно остановился.
— Не бойся, — улыбнулся Профит, — это ниппер. Он не нападёт. От тебя пахнет мылом.
Я нахмурил брови, смутившись, но продолжил ходьбу.
— То есть… хочешь сказать, что если бы утром я не помылся, то сейчас этот ниппер вцепился бы в меня?
Профит кивнул и улыбнулся:
— При таком раскладе я бы спугнул его до того, как мы приблизились.
Я мотнул головой и перепрыгнул через липкую индиговую лужу, в которой трепыхалась пара красных жучков. Обрывки газетной периодики зависли в воздухе. И от моего прыжка они колыхнулись в сторону и медленно поплыли вверх, туда, где куполом сходились крыши домов.
— Я должен предупредить тебя. Совсем забыл, — заметил Профит, оправдываясь.
— Насчёт чего?
— Парень этот… специалист… — Профит подбирал слова.
— О чём опять ты мне не сказал? — с упрёком проговорил я.
— Как бы тебе объяснить… — Профит коснулся кончика носа. Он явно был немного взволнован. — Он нормальный парень, в целом обычный, но сейчас фаза луны… я думаю, ты заметил, тоже ведь плохо спал…
— Я плохо спал по иным причинам, не зависящим от фазы луны, — рассерженно перебил я.
— Это спорный вопрос, — не согласился Профит, — но… у этого парня облик зависит от фазы луны. И сейчас как раз, вот как назло, — эмоционально добавил он, — он находится в нечеловеческом облике.
— А в облике кого? — напористо спросил я.
— По-вашему, это ликантроп.
— Хм, — усмехнулся я, — оборотень. Это меня не слишком пугает. Разве что следует напрячься, если он кидается на людей и занимается каннибализмом, — пошутил я, надеясь, что это неправда.
— Мне бы хотелось, чтобы ты был… потолерантнее… — попросил Профит. — Он действительно может тебе помочь в данном щекотливом вопросе.
Специалист жил в пятиэтажной «хрущёвке», которая пряталась под сводами промышленных зданий. Тёмное нутро её пахло стряпнёй. Квартира ликантропа располагалась под самой крышей, на последнем этаже, где на лестничной площадке скопилась индиговая лужа из-за подтекающей крыши. Я требовательно постучал в дверь. Послышались шаркающие шаги, стукнул засов. На пороге стоял двухметровый человекопёс в фартуке. Нелепое зрелище, учитывая, что на переднике был изображён накачанный мужской торс. Анатомически оборотень — практически человек, лишь шею его украшала собачья голова с заострёнными ушами, как у добермана, а ноги — по-собачьи вывернуты суставами назад. Тело его покрывала гладкая и короткая чёрная шерсть. Ликантроп окинул нас быстрым взглядом, нелепо стряхнул с вполне человеческих, но мохнатых рук воду, вытер их об передник и низким голосом сказал:
— Ребят, пройдите в комнату. Я сейчас.
Он тут же скрылся за поворотом стены. Профит послушно прошел в комнату и сел на диван перед включённым широким телевизором. Эта холостяцкая однокомнатная квартира выходила окнами на северную сторону, но солнце хитро попадало в окна, отражаясь от глянцевой поверхности промышленного здания напротив. Комната была небольшая, но комфортная. По содержимому поверхности его стола я бы скорее решил, что она принадлежит какому-нибудь геймеру или программисту.
Профит, как я заметил, чувствовал себя как дома. Он тут же переключил пультом режим в телевизоре и, усевшись удобнее, взял джойстик от приставки. Складывалось впечатление, что он бывал здесь много раз. Я вышел из комнаты и направился на кухню.
Лучи отражённого солнца падали на мебель, создавая ощущение уютности. Человекопёс в своём нелепом фартуке стоял возле раковины, в которой плескалась вода. Он чистил картошку, выковыривая глазки. Картошка при этом адски визжала, издавая пронзительный писк всякий раз, когда он погружал короткое лезвие острого ножика в её фиолетовую плоть. Я опёрся на дверной косяк, наблюдая за ним.
— Паршивую картошку продали, — пробурчал он, приподняв брыли и оголив клыки цвета слоновой кости, — видишь, сколько глазков? — недовольно спросил он, показывая на вытянутой руке следующую картофелину. Картофелина, секунду назад бывшая вполне однородного фиолетового цвета, вдруг распахнула несколько несимметричных глаз разного размера и язвительно засвистела.
— Дерьмо собачье! — не выдержал я, затыкая уши.
— Э-э! Поаккуратнее на поворотах, — пробасил ликантроп, — я бы попросил выбирать выражения.
— Извини, — ответил я, поздно опомнившись, что передо мной стоит двухметровый мускулистый «доберман».
— Это последняя, — выдохнул он, бросив картофелину в кипящую воду, и его вытянутая морда приобрела удовлетворённое выражение.
Он вымыл руки-лапы под водой, скоро вытер их о фартук и протянул мне руку для пожатия.
— Так вот ты какой, Мессия… — брыли его сложились в подобии дружественной улыбки, — про тебя столько всего болтали тут.
— Мне не нравится эта статусность. Я хочу обычной жизни. — Я заглянул в глаза Анубиса, как я сам успел прозвать ликантропа. — Но мне, видишь ли, очень мешают черви-переростки в моей постели.
— А вот тут поподробнее… — серьёзно проговорил он, жестом предлагая присесть. — Тебе плеснуть? — осведомился он между делом, потрясая початой бутылкой, на которой был изображён Иисус со сложенными ладонями в молитве, возвышенно закативший глаза.
— Слышал от… — замялся я, поглядывая на бутылку с водкой, — одного знакомого, что «Мессия» в первой половине дня пагубно влияет на потенцию, — я приподнял уголок рта в шутливой ухмылке.
— Всё врут, подлецы, — он оскалил пасть и резким движением лапы-руки закинул содержимое стопки в горло. — Зарычав, он показал клыки и вновь потряс бутылкой перед моими глазами.
Я кивнул, решив, что пойло должно немного расслабить меня. Намечался деликатный разговор.
Картошка хлюпала в кастрюле на плите, а я исповедовался перед человекопсом. Он спокойно выслушал мой рассказ, потом задал интересующие вопросы. Всё, что мог откопать в своих воспоминаниях, я выдал, надеясь, что любая мелочь поможет. Анубис замолчал, морда его приобрела задумчивое выражение. С минуту мы сидели в тишине, слушая бульканье на плите, потом он причмокнул и сказал:
— Низший демон. Змей. Питается жизненной и сексуальной энергией девственницы, высасывая её непосредственно из матки жертвы. — Он вдруг вскинул руку, показывая на меня пальцем. — Ты знал, что магическая сила женщины — в её матке? И то, что девственницы подобны мощной электростанции, вырабатывают энергию в огромных количествах?
Я замотал головой.
— А твоя ещё и рыжая. Ты знаешь, что у рыжих женских особей огромная сексуальная энергия? Это всё из-за их нечестивого родоначальника. Рыжая — это чистый и почти неисчерпаемый колодец для него. Этот вид демонов питается энергией исключительно девственниц.
— А если её лишить… — я не договорил.
Он отрицательно замотал головой.
— Насколько мне не изменяет память — у тебя не получилось, — ехидно оскалился он. — Демон никогда не допустит тебя до неё. Ты ничего не сможешь с ней сделать, пока не ликвидируешь демона. Она принадлежит ему.
— Какая-то чушь собачья!
— Твою-то мать! — подскочил на табуретке Анубис. — Если ты не доверяешь мне, то иди к рыбине и сиди на её хвостах. Я не обязан прочищать тебе мозги и выслушивать, что собаки — дураки! — эмоционально выпалил он.
— Остынь… — мне было стыдно, я приподнялся, положив руку на его плечо. — Остынь, чувак.
Он послушался. Налил себе ещё стопарь «Мессии» и влил в пасть.
— У меня есть причина злиться на тебя, но я помогу тебе в этом деле. Может, тогда… кое-кто, наконец, перестанет… — он икнул, — смотреть в твою сторону.
Я ни черта не понял из его последней фразы, спустив всё на алкоголь. Анубис явно не умел пить. Уж это-то я заметил.
— Так как быть? — спросил я, желая получить инструкцию к действию, пока он был ещё относительно трезв.
— Идти на охоту. Я подготовлю всё необходимое. Завтра. Ночью.

========== ИКРА 2. Пробуждение. IV ==========

Вечером я снова направился к ней, не желая оставлять Соррел одну. Она встретила меня в пустой прихожей, одетая в тунику и с влажными волосами. Я дотронулся до её горячего бедра, и она поднялась на мыски, чтобы поцеловать меня. Босоногая. Только что принимала душ. От неё ещё пахло шампунем.
— Ты такая соблазнительная, рыжая. Если бы я был праведным христианином — провозгласил бы на тебя анафему… — вкрадчиво проговорил я в её бархатистое ухо и запустил руку под тунику, скользя пальцами по внутренней стороне её бедра.
— У тебя изощрённые комплименты, — вполголоса ответила она, улыбаясь уголками губ.
— Переезжай ко мне, — предложил я.
— Но… — О, как я не хотел слышать от неё сомнений, оправданий и неуверенности!
— Не нужно ничего особенного с собой набирать. Просто побудь со мной какое-то время. Ну пожалуйста… — проныл я, не останавливая игру пальцев по её внутренним струнам.
И она согласилась. Согласилась лишь на один день. На одну ночь. Но этого казалось мне вполне достаточно. Я мысленно ощутил торжество, не сомневаясь в своей будущей победе.
Я привёл её домой. Домашние умело скрывали свои эмоции, не придавая лишнего внимания моим гостям. В конце концов, они видывали многое за годы моего пребывания в старших классах школы, да и позже, чего скрывать. Сейчас в их глазах я был бездельным прожигателем жизни без постоянного места работы, и появление девушки на ночь глядя  было вполне логичным и естественным.
Я впустил её в свою сумрачную комнату, не затрудняясь, чтобы включить свет. Её силуэт был идеален на фоне незашторенного окна, такого же одинокого, оголённого, как мои внутренние провода, надорванные, искрящиеся, готовые с секунды на секунду воспламениться. Я хотел растворить её в этой темноте, чтобы она впиталась в моё опустошённое тело, как эта ночь, как мрак, сокрытый в моей душе. Но солнце её волос прорезало мою ночь, солнце её ослепляло. Я горел, я сгорал дотла всякий раз, когда она одаривала меня взглядом своих глаз, обдавала теплом дыхания, нежностью касаний. Я сжигал сам себя, я горел вместе с моим внутренним Богом. Она убивала его во мне. Вот он горит, горит на кресте. Иголки по телу взбираются к затылку, покалывают татуировку на шее. Это ли не любовь, когда исчезает всё, сгорает за ненадобностью? Губительно больно и опьяняюще прекрасно! Мы как антонимы друг друга, цвета на контрасте, колючее и мягкое, дикое и домашнее, как возбуждение и спокойствие, холодное и горячее, тьма и свет. Мы взаимоисключали схожести, неся каждый свою миссию, играя свою исключительную роль в жизни друг друга.
Капли дождя, брякающие по карнизу нотами расстроенного фортепиано, усмиряли мои взбудораженные мысли. Разложенный холостяцкий диван молчал в тёмной тишине комнаты, пружины его не скрипели, не танцевали ритмичный клубный танец. Он застыл как сама ночь, погрузившись в туман, как наши фигуры, одетые, лежащие на «пионерском» расстоянии, умиротворённые и почти недвижимые. Лишь волосы наши спутались. Рыжие проникали в синие, красные оттенки огня гасли в ультрамариновом холоде, каштановые отблески вспыхивали в кобальтовом море, как лучи надежды.
Она уснула. Я сел на край дивана, звучно, резко вдохнул порошок из жбана и поставил его на тумбочку. Ночное небо окрасилось пурпуром, и я понял, что пора… Мне предстояла охота.
Анубис ждал меня у подъезда. Он был одет в кожаные мотоциклетные брюки, на поясе у него висела верёвка, нож и небольшая сумка, словно бы под какие-то инструменты. Невдалеке стоял чёрно-красный спортивный мотоцикл. Анубис кивнул «доберманьей» головой, чтобы я следовал за ним. Сев на мотоцикл, он вручил мне рогатый шлем с открытыми пазухами для глаз, носа и рта. Нахлобучив демоническую маску на голову, я сел позади него и нерешительно коснулся его мохнатой спины, ощутив, какая у него короткая и одновременно гладкая шерсть.
— Держись крепче, — рявкнул он, чувствуя мою неуверенность.
Мотор забурчал, и стальная стрела рванулась вперёд. Мы стремительно гнали по чудовищно узким улочкам, едва не цепляя мятые мусорные баки, скользя по индиговым лужам, которые сейчас отражали нелепое пурпурное небо, мы чудом входили в крутые повороты на девяносто градусов. Дыхание моё срывалось, когда быстрые потоки влажного воздуха врывались в нос. Я беспомощно, по-рыбьи, открывал рот, понимая, что вот-вот задохнусь. Я уткнулся шлемом в шерстяную спину Анубиса и закрыл глаза, отдаваясь во власть его мастерства и везения. Ехали мы недолго. Анубис сбавил скорость, дав мне возможность отпрянуть от его спины, и заглушил мотор. Я сбросил рогатую маску, отдав её Анубису, и внимательно осмотрелся. Это был ничем непримечательный тёмный проулок, где между домами виднелся проход во двор, заставленный пурпурными мусорными баками. Глухая тишина немного пугала. Лишь оборванные объявления шелестели на стенах при полном штиле. С низкого карниза слетел проснувшийся голубь.
— Пур-пурпур… — проворковал он, поднимаясь в устрашающее небо.
— Нам придётся спуститься в канализацию под её домом, — пояснил Анубис и полез в мотоциклетный ящик. — Змеи обычно живут в канализации недалеко от жилища жертвы.
Анубис добыл из ящика накрытую полотнищем клетку и строго посмотрел на меня.
— Что в ней? Приманка? — бросил догадку я.
— Да. — Он сдёрнул ткань.
В клетке зашипел небольшой чёрный зверёк. Ниппер. Я видел похожего на улице. Сейчас я заметил, что он скорее напоминает лемура, нежели крысу или кошку.
— Ниппер? — спросил я.
— Это мой домашний питомец. — Пояснил Анубис и, предупреждая дальнейшие расспросы, добавил: — Будем приманивать им голодного змея. Если в течение суток кормить ниппера сушёным имбирём, который нипперы очень любят, кстати, то они начинают пахнуть, как самка-девственница.
Про себя я тут же подметил, что животное, пожалуй, доминирует в моём искусном друге, когда он назвал человеческую особь «самкой», но ничто человеческое ему было не чуждо. Он протянул мохнатую руку-лапу к клетке, а ниппер открыл свою многоуровневую игольчатую пасть и высунул длинный тонкий язычок, лизнув лапищу хозяина. Я качнул головой, удивляясь умильной картине.
— Ему не грозит опасность? — поинтересовался я.
— Нет, — Анубис уверенно растянул брыли в подобии улыбки, — я же не оставлю его совсем одного со змеем-переростком.
Анубис сунул клетку с ниппером подмышку и прошёл сквозь щель между домами в небольшой квадратный двор, заваленный мусором. Кособокие баки корчились от обратной перспективы, мелкий мусор парил в воздухе, а железные трубы, из которых капала на асфальт индиговая вязкая жидкость, содрогались глухим звоном при каждом нашем шаге.
— Вот этот, — сказал Анубис, поставив клетку с ниппером на асфальт, и наклонился к водосточному люку. — Помоги.
Я согнулся, просунув кончики пальцев в щель между люком и асфальтом, и потянул. Люк был тяжёлый. Вдвоём мы еле-еле сдвинули его в сторону. Анубис стряхнул с шерстяного лба выступивший пот и по-собачьи высунул язык, пытаясь отдышаться. Первым в круглое отверстие, из которого проникал желтовато-зелёный холодный свет, спустился Анубис. Я сел на край, свесив ноги вниз и, прицелившись, спрыгнул. Здесь пахло закисшими фруктами. Длинные кишки труб уходили во все стороны. По стенам тянулись длинными лентами трубы поуже. Я, скорее, ожидал кромешной темноты, луж по колено и гор дерьма вперемешку с кишащими крысами-мутантами, но здесь было почти уютно. Разве что лампы по периметру широкой трубы давали холодный гнилостный свет и беспрерывно пощёлкивали, мигая.
— Дискотечно… — попытался пошутить я.
Анубис зажал подмышкой своего приятеля в клетке и достал из сумки на ремне потёртую мятую карту. Она с шорохом раскрылась в его лапах, поразив меня сложнейшим орнаментом переплетений чертежа. Я непроизвольно присвистнул.
— Дойдём до точки, которую я отметил, и оставим ниппера там. — Пояснил Анубис.
Я старался идти тише, без разговоров, без шуршаний. Чётко двигался прямо по следам Анубиса, дыша ему в спину. Я настолько увлёкся этим планомерным и ровным вышагиванием, что почти забыл о сути нашего движения. Когда он резко остановился, я едва не впечатался в его массивное рослое тело.
— Тсс, — недовольно оскалился он, поведя острыми купированными ушами.
Знаками, какими в боевиках обычно общаются спецназовцы на заданиях, он дал понять мне, чтобы я оставался на месте. Сам же, сгруппировавшись, он прокрался вперёд и скрылся за угол. Я ждал. Через минуту ожидания я стал подумывать, что никогда не выберусь из канализации, даже имей я его карту. А уж если он решит меня здесь бросить, я, возможно, не умру, но превращусь во «французского мерда» («р» — утрированно картавое). Я ещё раз повторил про себя слово «мерд», прочувствовав его, представляя, как низко бы я пал, выживая в катакомбах.
— Дерьмовая жизнь, — раздался сзади меня голос. Это был Анубис. — Дерьмовое занятие — примерять на себя подобные роли.
— Ты… читаешь мысли? — смутился я.
— Нет. Всё написано у тебя на лице, — усмехнулся он. — Я оставил ниппера недалеко. Теперь будем наблюдать.
Он присел на пол. Я сел рядом с ним. Он выудил прибор, похожий на карманную приставку. Экран транслировал клетку ниппера и то, что происходило вокруг.
— Умно, — подметил я.
Он довольно сощурился.
— Это надолго. Возьми, — он протянул мне прибор, — наблюдай. Если увидишь что-то странное — буди.
— Ты спать собрался? — удивился я.
Анубис ничуть не смутился, откинул голову на плавно закругляющуюся стену и закрыл глаза. Позавидовав умению ликантропа расслабляться в неудобной позе и в подобных ситуациях, я сосредоточился на мелком экране. Изображение периодически поводило рябью. Я видел, как ниппер тёмным пятном сначала суетился в клетке, потом сел вылизывать гениталии. Картинка страшно пикселила, а постоянно мигающие лампы добавляли существенные помехи при наблюдении. Время тянулось медленно, а глаза между тем уставали. Я выругался, глядя на гордого Анубиса, восседающего недвижной статуей — лишь только грудная клетка мерно поднималась в такт его дыхания. Сейчас он был живым египетским изваянием, застывшим в вековой медитации. В левом углу экрана светились цифры часов. Я понял, что всё это действительно надолго, и привалился спиной к стене. Немыслимо долго, невозможно нудно. Пиксели на экране начинали доводить меня до боли в затылке, до ощущения, что в голове моей, как в зрелом яблоке, копошатся червяки. Я не мог уже сосредоточиться на изображении, которое регулярно мигало гнусным зеленоватым светом и подрагивало. Мысли о червяках стали почти осязаемыми. Мне казалось, что ещё немного, и череп мой лопнет, а мозги вперемешку с червями разлетятся по бетонным стенам, забрызгав моего приятеля-ликантропа. И в этот момент, когда я готов был запаниковать от навязчивых ощущений и безысходности, червь материализовался на мониторе прибора. Я толкнул Анубиса локтем, попав ему под рёбра. Тот охнул и глянул на экран. Моментально спокойствие покинуло его. Мышцы его напряглись, и он бросился вперёд. Я за ним, свернули за угол, ещё поворот. Стремительный спринт. Впереди я различил маячащее мучнистое тело, замершее над ниппером в клетке. Ниппер пронзительно верещит. Змей-червь, по-видимому, в недоумении. Застыл. Наконец увидел нас, но поздно. Анубис мастерски метнул лассо. Оно охомутало змея, стянув петлёй его скользкое бледное тело. Он извивался, подбрасывая себя дугой, как дикий бык. И, помня недавние события в комнате Соррел, я с разбегу прыгнул на него, боясь, что он снова выскользнет и уйдёт. Он подбрасывал меня, пытаясь скинуть с себя, хлестал концом хвоста. Удары его приходились мне по спине, по бокам. Я почти прочувствовал себя ковбоем на родео, когда он вновь подкинул меня вверх, но потом вдруг истошно закричал. Я отлетел в сторону, видя, что змей упал, скрутившись клубком. Анубис стоял над ним, держа в руке нож. Под ногами ликантропа лежал отрубленный кусок змеиного хвоста.
— За что? — проплакал червь-переросток.
— Но… это не он! — спохватился я, разглядев, наконец, голову змея. — Это не он,  — закричал я, поднимаясь.
— Я не он! — истерично вторил змей.
Щекастая и пухлая физиономия искажалась муками боли и, возможно, несправедливости.
— Так вас здесь много, что ли? — я не нашёл ничего лучшего, чтобы спросить.
— Канализация большая. Она простирается на весь город, — проохал пойманный червь, — но в этом районе обычно охочусь не я, а… другой… — он страдальчески посмотрел мне в глаза, — он сильный. Все боятся заходить на его территорию, но сейчас он ушёл.
— Что значит ушёл? Он был здесь буквально вчера! — недоверчиво рявкнул Анубис, демонстративно поигрывая ножом.
— Был, — голос змея дрогнул, — он был, но сегодня я не почувствовал его присутствия, я унюхал лишь аромат старой девы…
Я изогнул бровь, глянув тайком на нетронутую клетку с ниппером.
— Как это старой? — возмутился Анубис, как будто его это как-то оскорбило.
— Здесь пахнет старой девой, — скромно и как будто застенчиво произнёс змей.
— Вот ведь! — рассерженно всплеснул руками Анубис. — Обманул торгаш. Уверял, что имбирь свежий… Свежий… — скаля зубы, промямлил он. — А он старый… — ликантроп зарычал, поведя острыми ушами.
— А где этот? Который ушёл? Знаешь куда? — спросил я.
Змей отрицательно затряс головой.
— Я не знаю. И вам не советую искать его. Он очень сильный и… древний. Мне говорили, что он настолько стар, что… был пастухом Жанны Д’Арк.
— Пастухом? — переспросил я.
— Да… образно выражаясь, пас её, как овцу. Жрал, по-нашему, — пояснил Анубис. — Значит, на рыжих специализируется.
В тоннеле трубы нависла тишина. Лампочки мигали, червь плакал, сжавшись в комок.
— Что со мной будет? — боязливо спросил он.
Анубис посмотрел на меня, дав понять, что решать мне.
— Он ведь ничего больше не знает? Значит, он нам не пригодится, — сделал вывод я.
Змей от этих слов захныкал, вжавшись в покатую стену.
— Отпусти его, — решил я.
— Отпустить? — удивился Анубис. — Это как-то… Это что?
— Это закон равновесия. Политика невмешательства. Называй, как хочешь. Он для меня ни хороший, ни плохой. Он создан таким… для чего-то. Отпусти его, я сказал.
Червь оживился, не веря своим ушам.
— Как знаешь, — Анубис отрезал ножом верёвку и бросил свирепый взгляд на червя. — Улепётывай, пока я не передумал.
Червь напрягся всем телом. Лицо его покраснело от натуги, потом раздался щелчок, и я увидел, что на месте отрубленного хвоста, вырос новый, свежий, нежного розового оттенка. Змей задвигался и пополз прочь. Анубис направился к клетке с ниппером, который пищал, приветствуя хозяина. Ликантроп начал любезничать с шерстяным комком, сюсюкать, словно бы минуту назад не был грозным и решительным зверем, готовым без сожалений раскромсать червяка-переростка. А я смотрел вслед удаляющемуся ползучему существу. Змей остановился на секунду, обернулся, и я мысленно, но отчётливо услышал его «спасибо».
Анубис вывел нас из подземелья в тот же самый квадратный двор, где был оставлен мотоцикл. Была ещё глубокая ночь, хотя мне казалось, что мы провели в трубах канализации добрых пять или шесть часов. Анубис услужливо решил доставить меня домой тем же способом. Мы больше не разговаривали. Я ощущал утомление. И, нахлобучив шлем-маску, впал в размышления. Одно мне было ясно совершенно точно — охота не удалась.

========== ИКРА 2. Пробуждение. V ==========

Я лениво разулся, прошёл по тёмному коридору в комнату, на ощупь пробрался к дивану, снял рубашку и тихонько лёг на диван рядом с Соррел. Она спала. Почувствовав шевеления, она, не просыпаясь, перевернулась на бок, лицом ко мне. Лёгкое касание её дыхания на моей коже заставило меня поклясться, что я обязательно найду её змея, даже если придётся перевернуть этот мир с ног на голову.
Раскачиваясь на качелях сна, я впал в серые сновидения без сюжета и смысла, они так и не смогли захватить меня, потому что в уши мои ворвался кошачий крик. Я нехотя повернулся. Крик раздался вновь. Я пробурчал что-то невнятное, желая запустить в кота чем-нибудь, что нащупаю возле себя. И это полусонное ощупывание породило понимание, что Соррел нет рядом. Кот не унимался. Я с трудом разлепил глаза. Бесконечность этой ночи наводила на гнетущие мысли. Плохо видя в потёмках, я протянул руку и включил лампу. Мятое бельё на диване, кое-как брошенные вещи, тонкое запястье Соррел покоилось на краю дивана, а сама она съехала на пол. Я прикоснулся к её руке — она расслаблена, как тряпка. Кинулся к ней и увидел, что она лежит на полу, глаза закрыты, из носа вытекла капля крови и застыла, едва коснувшись губы. Я опустился рядом с ней на колени, тело её тёплое, но совершенно мягкое, как разваренный овощ. Панический жар охватил меня, кипятком подливая к затылку. Руки затряслись. Я не мог понять, что с ней произошло, но заметил свою жестяную банку из-под икры. Она валялась рядом, на дне — пара мелких горошин-гранул. Было больше. Было, я чётко помнил. Как помнил и то, что оставил банку на тумбочке. В бушующей и закипающей голове бурлящим потоком выстроилась картина логических связей.
— Дурочка… — вырвалось у меня. Голос свой не узнал.
Что делать? Что же делать? Я не имел права на ошибку. Вызывать ей медиков? Рассказывать байки про то, что она передознулась икрой? Да нас обоих упекут в наркологическую клинику, где ей… не помогут. Они не помогут. Мысли мои суетились, лились напалмом, пытаясь выиграть доли секунды, чтобы не опоздать. Только бы не опоздать.
— Маа-мауууу! — заорал кот.
— Мать! — опрометчиво выкрикнул я, надеясь, что не разбудил дома никого.
Ну, конечно. Она должна знать, что с этим делать. Я суетливо надел рубаху, едва справляясь с пуговицами. Застегнул косо на одну. Надел куртку, ища в ней листочек с новым адресом Камбалы, который всучил мне Профит. Уронил бумажки на пол. Вот он. Аккуратно закутал Соррел в плед, поднял на руки. Она казалась невесомой, лёгкой, как кошка. Я понёс её к двери, вслушиваясь параллельно в ночную жизнь квартиры. Тихо. Приоткрыл дверь ногой, постаравшись бесшумно, но быстро преодолеть метры коридора. Засунул ноги в ботинки, сразился с дверным замком. Быстрее на лестницу, вниз, не задерживаясь. Изловчившись, мизинцем нажал кнопку. Раздался синтетический писк. Я выпихнул тяжёлую дверь ногой. Та с грохотом возвратилась на своё место. Надо как-то добраться. Дороги пусты. Но слух мой обострился, различил далёкий гул мотора. Я выбежал к краю тротуара. В конце улицы появилась покоцанная Volvo девяностых годов, притормозила возле меня, за рулём сидел Профит. Он протянул тонкую руку, чтобы открыть заевшую дверцу. Я, насколько возможно аккуратно, положил Соррел на заднее сиденье и утрамбовался сам. Профит не задавал вопросов. Повёз нас к Матери. Если б я был примитивно религиозен, назвал бы его Ангелом-Хранителем. Но сущность его гораздо более глубока и многогранна. Он всегда делал больше, чем того следовало… для Пророка. И сейчас он «пилотировал» по городу, готовящемуся к пробуждению. Машина — стара, а Профит — явно не лучший водитель. Но, учитывая ситуацию, я бы согласился даже на то, чтобы мой собственный кот сел за руль. К счастью, подобного абсурда не случилось. Профит, по крайней мере, дотягивался ногами до педалей тормоза и газа. Припарковывался он в спешке, рывками, задев задним бампером парковочный столб. Я сгрёб Соррел в охапку, вылезая, стукнулся затылком, выругался, подхватил кукольную Соррел на руки, едва не потеряв свисающий плед, успевший подмести собой асфальт. Далее по знакомому маршруту к подъезду. Оглянулся на Профита, возившегося с цепным заграждением.
— Иди, — крикнул он, — она ждёт.
Дева Камбала с бледно-голубым взволнованным лицом встретила меня на лестничной площадке, жестами направила внутрь квартиры, в маленькую комнату. Я положил Соррел на узкий диван с подлокотниками.
Камбала заперла дверь за мной и зашторила окно.
— Что ты творишь? — зло и колко произнесла она, чешуи на её подбородке гневно шевельнулись. Она не повысила голос, но дала понять, как разочарована. Хоть она и Святая, но сейчас эмоции проступили наружу.
Мне нечего было ответить ей. Я не уследил. Я был слишком расслаблен и отвлечён на иные вещи.
Дева нагнулась к Соррел. Она стёрла кровь с её верхней губы и попробовала на вкус. Затем она приоткрыла её веки, ощупала пульс и быстро осмотрела кончики волос.
— Она… — проскрипел я, пытаясь выдавить вопрос, но Камбала предвосхитила мои вопросы. Впрочем, так уже бывало.
— Она не умрёт. Но надо понять, где она сейчас. Это не в моих силах, но у меня есть кое-кто, кто умеет различать тропы сознания.
— Она точно не откинется, если мы будем долго возиться? Может, ей вкатить что-нибудь? — путано спросил я, растерянно поглядывая на бесчувственную девушку.
— Вкатить! — усмехнулась Камбала, словно бы ей не нравился звук самого слова. — Свои мирские манеры и привычки оставь для людей с низким уровнем духовности, — она хмыкнула, покачав головой. Вот и её я разочаровал. Не ожидала она от меня беспечности, неуверенности, глупости.
— Тогда объясни мне, почему я жру, нюхаю, разве что, блядь, в жопу себе не засунул, а она от пары граммов твоей икры впала в… — я не мог подобрать слова.
— Потому что она дальний потомок Сатаны! Посмотри на её волосы, идиот! Почему тебе, как второкласснику, надо говорить напрямую? Ты прекрасно знаешь табу. Читай символы! — прикрикнула она.
Да. Такую Мать я ещё не видел. Вынести мою небезупречность она не могла.
— Я говорила тебе быть осторожным. Это значит — не себя оберегать, а её.
— Я только этим и занимался всё это время.
— Ну, конечно, — она грозно посмотрела мне в глаза, обдав ледяным взглядом. — Сиди здесь. Я позвоню кое-кому.
Вильнув хвостовым плавником, она выплыла из комнаты. Я смотрел на бледное лицо Соррел, подсчитывая веснушки на её носу, теребил кольцо её локона и слушал голос Камбалы, доносящийся из коридора. Затем дева-рыба вернулась и сказала, что некто прибудет с минуты на минуту. Так и вышло. В дверь позвонили, послышались шаги по паркету, и в небольшую комнатку, в которую уже начинал проникать утренний свет, вошёл иллитид. Он был ростом немногим выше меня, в твидовом пальто, с кепи на голове, а вместо носа на лице росли вьющиеся отростки длинных щупальцев, бородой свисающих на грудь.
— Кто набедокурил? — как добрый учитель спросил он.
Камбала плавным жестом указала на меня.
— Сейчас разберёмся, — добавил он, сняв пальто, остался в строгом английском костюме, попросил помыть руки. Камбала подставила ему на тумбочку небольшой тазик с водой и положила полотенце.
Я, разумеется, читал в книжках про иллитидов — прославились они вовсе не добротой. Знать бы наверняка.
— Вы… иллитид? — замявшись, спросил я.
— Не совсем так, молодой человек. Я разве похож на гуманоида с пурпурной кожей? — улыбнулся он. — Нет, это всего лишь байки. Поглотитель Сознания к вашим услугам. — Он поклонился.
— У меня не слишком скромный вопрос…
— Я знаю, что вы хотите у меня спросить. Мне задают его веками и отнюдь не в скромной форме. Да, я читаю мысли живых существ, и нет, я не питаюсь их мозгами. Я не высосу мозги вашей драгоценной, я… — он подыскивал слова, — безусловно, запущу свои щупальца в них, но лишь с одной целью — проследить, куда она ушла, где сейчас находится её сознание. Могу вас заверить в двух вещах. Зрелище это — не для слабонервных, оно крайне длительно, неприятно и пугающе. Поэтому вам придётся удалиться, чтобы вы не стали со мной драться, к примеру, и тем самым не навредили юной госпоже, так как мы будем с ней в тесном псионическом контакте. И второе — на её дальнейшей жизни моё оперативное вмешательство никак не отразится. Считайте меня бескровным нейрохирургом. — Он улыбнулся, щупальца его игриво подтянулись к подбородку.
Я на минуту сжал тёплую руку Соррел, нехотя отпустил и направился на выход из комнаты, сказав на ходу Поглотителю:
— Считайте, что вы меня убедили.
Камбала сделала страдальческое лицо, как на иконах, и нежно добавила:
— Побудь где-нибудь… Я пришлю за тобой Профита.
Ничего не оставалось делать, как уйти. Я ощущал вялость в теле, ватность в ногах и подумал, что стопка «Мессии» могла бы немного взбодрить меня. У Анубиса уж точно стоит где-нибудь на кухне одна бутылочка. В состоянии крайней задумчивости я брёл по улицам, вихляя закоулками, перелез через пару заборов, чтобы сократить расстояние. Промышленные здания из красного кирпича печально смотрели тёмными окнами в рассвет. Мир словно бы опустел. И только галки клекотали, запутавшись в ветвях. 
Я поднялся пешком на последний этаж и толкнул дверь — она гостеприимно распахнулась, в нос мне ударил запах перегара. Из глубины квартиры доносились тихие всхлипывания. Это показалось мне странным. С Анубисом мы расстались посреди ночи. Я предполагал, что он спит, и, пройдя по коридору к комнате, настойчиво постучал о деревянный косяк.
— Дома? — спросил я, деликатно не заглядывая внутрь.
Но никто не ответил, а всхлипывания продолжались. Под ноги мне выкатилась пустая бутылка из-под «Мессии». Я не выдержал и вошел в дверной проём. В комнате на диване сидела гигантская улитка с телом нежно-кремового оттенка и коричневым рисунком. Она почти вся вылезла из раковины, покоившейся на диванных подушках. По-видимому, рыдала именно улитка. Завидев меня, она сократила своё эластичное тело, завибрировав кожными складками.
— Не смотри на меня! Не смотри на меня такого! — закричала улитка голосом Анубиса.
Первая мысль посетила меня, будто улитка каким-то непостижимым образом съела Анубиса, но не успела переварить, и его ещё можно достать из её недр. Но истина, пожалуй что, шокировала.
— Анубис? — неуверенно спросил я.
Улитка зашевелила жгутиками-щупальцами, устремив взор на меня.
— Не смотри… — взмолилась она.
— Что толку, если я уже увидел? — сказал я. — Ты можешь вернуть обратно облик вервольфа?
— Могу. Только когда выйду из депрессии, — прорыдал он.
— Что за ерунду ты несёшь? Что произошло вообще? Несколько часов назад мы виделись, и у тебя всё было отлично! — импульсивно сказал я.
— Не было ничего отлично! — закричала улитка, приподняв половину туловища, и активно зашевелила передними усиками-щупальцами.
— Всё пропало! — снова закричал он. — Ты ничего не понимаешь! Надежды нет! Я должен был помочь тебе в этом деле. Быстро поймать твоего червя, и вуаля — ты и твоя девица воссоединились бы.
— Тебе с этого какой прок? — удивился я.
— А то ты не видишь, что Профит, как привязанный карманный самурай, ходит по твоим пятам и восторженно смотрит тебе в рот!
— Профит здесь при чём? — логика улиткообразного Анубиса к пониманию мне не давалась.
— При том, что я его люблю, а он, как платонический олух, ходит за тобой! — надрывалась улитка.
— Оп-па… прелесть какая, — вырвалось у меня.
Я застыл посреди комнаты, обдумывая ситуацию. Улитка-Анубис продолжал всхлипывать, пытаясь спрятаться под покрывало.
— Что ни день — сплошные неожиданности, — сказал я вслух. — Мало того, что  вервольф-ликантроп допился до состояния виноградного слизня, — в довершении картины он — гей, влюблённый в абсолютно безглазого эмо-парня, который в свою очередь платонически любит меня, а я не могу лишить свою девушку девственности по причине червя-извращенца. — Я запустил пятерню в волосы, массажируя уставшую голову, о здоровье которой я уже начинал беспокоиться.
— Пока у него будет хоть какая-то надежда, он никогда не посмотрит в мою сторону! — зарыдала улитка. — Он воспринимает меня как друга, но это просто невозможно. А что, если твоя девица вообще не придёт в сознание? Или мы никогда не поймаем этого змея?! Всё зря! Всё зря!!! — зарыдал он, повторяя вновь и вновь, что всё зря.
Я не мог больше слушать эту истерику. Алкоголь действительно превратил его в депрессирующего слизняка-меланхолика. От его вида и непрекращающегося потока параноидальных фраз внутри меня вспыхивала ярость. Я не стал гасить её, наоборот, позволил вылиться наружу. Я приблизился и стал лупить улитку по «щекам». Я отвешивал ему одну оплеуху за другой. Он надрывно плакал. Голова его болталась от моих ударов из стороны в сторону.
— Приди в себя! — орал я, не останавливаясь.
Когда голова улитки с запутавшимися между собой жгутиками упала на спинку дивана, я остановился, глубоко и быстро дыша.
Анубис больше не всхлипывал, он оторвал от дивана улиточную «голову» и произнёс.
— У меня нет надежды.
Пожалуй, я прекрасно его понимал, но время он выбрал не самое лучшее.
— Я не помог тебе, — продолжал он. — У меня ничего не получилось, а потому что не от души, а в личных корыстных целях. И теперь… У меня душа болит… — закончил он.
— Ты только не вздумай сказать это медикам. Они тебя вмиг в дурку упрячут. Считается, что у нас души ни у кого не осталось. Её у нас тщательно с детства выкорчёвывают. Кому с аденоидами вырезают, кому с гландами прижигают, кому с аппендиксом…
Улитка-Анубис закивал.
— Твоя паранойя не профессиональна, — улыбнулся я.
В этот момент в комнату вбежал Профит. Остановился, затормозив подошвами по линолеуму.
— Собирайтесь оба. Мать требует вас, — выпалил он.
Улитку-Анубиса он словно не увидел, либо видывал и не такие метаморфозы своего шерстяного друга.
— Дайте мне пять минут. Пять! — умоляюще сказала улитка, сползая с дивана.
Профит недовольно вздохнул, мотнув головой, запустил тонкое запястье в карман джинсов и бросил на диван маленький пузырёк.
— Пять минут, — вымолвил он и направился в коридор.
Я окинул Анубиса, который всё ещё был виноградным слизнем, сочувствующим взглядом и направился следом за Профитом.
— Что за пузырёк? — спросил я, когда мы спустились и сели в машину.
— Антиопохмелин, — коротко ответил он.
— Не первый раз с ним такая фигня? — поинтересовался я.
— А с чего такое участие? — недовольно спросил Профит.
Впервые я слышал от него подобные слова да ещё сказанные недовольным тоном. Мне это не понравилось, и я не преминул ему об этом сообщить.
— Злишься? Может, стоит уже разобраться со своим другом? Какой ты на хрен Пророк, если не видишь дальше собственного носа? Эй! — я щёлкнул пальцами у его лица.
После недолгой и неуютной паузы, Профит ответил, понуро повесив голову, так что чёрная чёлка мотнулась из стороны в сторону.
— Ты должен заняться проблемами реального мира. Наши судьбы — не в твоих руках.
— Тогда почему, — я крепко сжал челюсти, — вы помогаете решать мои проблемы? Почему я не могу вмешиваться в ваши? Разве мы не друзья? — проорал я.
Я готов был врезать ему, чтобы он очнулся, чтобы больше никогда не говорил мне, что я чужой им, что принадлежу иному миру. По-видимому, он прочёл мои мысли или предвидел, что я хочу сделать и сказать.
— Потому что твои проблемы требуют неотлагательного решения. Они серьёзней наших.
— Соррел? — спросил я одними губами, понимая, на что он намекает.
Профит не ответил, положив руки на руль. Заскрипела машинная дверца. Анубис, в привычном для меня состоянии вервольфа, согнулся в три погибели и пролез на заднее сиденье, громко хлопнув дверцей.
— Лучше бы я повёз нас. Водила ты паршивый, — высказался Анубис.
— Ты пьян, — ответил Профит.
— Уже нет. А ты слепой, как крот.
— Ты не умеешь держать себя в руках.
Анубис фыркнул, отогнув собачьи брыли. После короткого пикирования, Профит резко вдавил педаль газа в проржавевший пол Volvo так, что нам с Анубисом пришлось вцепиться в обшивку салона.
Город уже жил утренней жизнью. Профит рывками вёз нас какими-то дворами, отчаянно избегая широких улиц. Мне было исключительно ясно почему. С его умениями и навыками за руль лучше не садиться.
— Гляди лучше! — завопил Анубис, когда Профит едва успел затормозить перед старушкой с собакой.
Старушка выругалась как сапожник, погрозила сумкой и прокричала: «Чтоб вас черти побрали!».
Я скорчил кислую физиономию. Черти здесь совершенно ни к чему. Однако мелкие бесы бросились из-под колёс, неуёмно хохоча и дразнясь.
— Ненавижу старческие проклятья, — малодушно вырвалось у меня.
Анубис хмыкнул и оскалил пасть в улыбке:
— Это стиль вождения Профита: «Сбили тётю — простите!»
Приколы не смешили. Колкое предчувствие не покидало меня. Страх скрёб внутренности, тёк по артериям. Мне это не нравилось.
И, когда мы вошли в маленькую комнату с занавешенным окном, где всё ещё лежала Соррел без сознания, я заранее знал ответ. Я мечтал, чтобы мой страх оказался ошибочным, однако выражения лиц Святой Камбалы и Поглотителя Сознания я без труда прочёл. Для этого не нужно было быть Профитом.
— Всё плохо? — с ходу спросил я.
Дева Камбала опустила веки, шевельнув мелкими чешуйками вокруг глаз.
— Нам кое-что удалось, но это не облегчило дела.
Поглотитель Сознания вышел вперёд и менторским тоном проговорил:
— Она ушла слишком далеко. Нам её оттуда не достать. Никак.
— Куда? Ты же говорил, что она будет жить! — заорал я, метнувшись в его сторону, схватил за лацкан пиджака. Профит бросился ко мне, но Мать остановила его одним лишь холодным взглядом.
— Ты обещал! Куда она могла уйти? Откуда не возвращаются?! — я тянул его за пиджак.
Иллитид не распустил рук, не отбросил меня в сторону. Он терпеливо сносил моё наглое «тыканье», мои стенания и физическое воздействие.
— Сядь, пожалуйста. Я объясню. — Поглотитель спокойным жестом указал мне на потёртое кресло.
Я отцепился от его пиджака и послушно сел, глядя на Соррел, распростёртую на диванчике.
— Ты готов выслушать? — спросил Поглотитель, складывая щупальца на груди.
Я кивнул, силясь сдержать боль, нарастающую с каждым его словом.
— Сознание её кто-то увёл на Глубинный демонический уровень. Мы не можем пройти туда, — он оглядел присутствующих. — Таков Закон. Равновесие. Ни один смертный не может пройти туда просто так.
— Просто так? — с печальной усмешкой спросил я. — А если не как турист? Если не просто так?
— Ты не понимаешь, о чём говоришь! — вырвалось у Матери.
— Значит… как-то можно? — напирал я, видя её тревогу.
Все молчали. Анубис отвернулся, уперев лоб в стену.
— Что я должен сделать, чтобы попасть туда? — заорал я, подскочив с кресла.
Но Поглотитель осадил меня, положив уверенную руку на моё плечо. И я послушно сел обратно.
— Ты… должен… — процедил он, — как бы умереть…
Пули его слов продырявили мой больной от продолжительной ночи череп. Они застряли в мозгу, вызывая первоначальное отторжение. Я не слишком-то стремился умирать. В планах моих этот пункт пока не числился.
— Это типа понарошку, — подметил Поглотитель.
— Разве понарошку умирают? — выдавил я.
— Всё будет зависеть от того, найдёшь ли ты в себе силы пройти этим путём, вытащить её и вернуться самому, не затерявшись в серых просторах, — пояснил Поглотитель. — «Умри вовремя!» — писал Ницше. Это не более, чем метафора, друг мой, — продолжал Поглотитель.
Я и сам понимал эту метафору, придавая ей вариативность смыслов. Смерть — как союзник для живых, напоминающая, кто мы и для чего здесь. Смерть частицы нас самих, как необходимая жертва для тех, кто стремится к «горизонту». Умереть, чтобы родиться.
— Значит, всё зависит от меня? — спросил я, выбравшись из раздумий.
— Несомненно, — проговорил Поглотитель.
— Значит… Я согласен, — сердце бешено забилось, обдав жаром внутренности. Мне, чёрт побери, было страшно, как никогда. Я осознанно шёл на это, но уверенности и бесстрашия не прибавилось.
Мать выглядела подавленно, но активизировалась, давая команды моим спутникам.
— Тогда везите каталку из кладовки. Там на полке сверху стерильные инструменты и одноразовые шприцы, — сказала она, не сумев скрыть свою растерянность, тщательно затушёвываемую инициативной деятельностью и знанием, что необходимо. Всем вымыть руки и надеть халаты, — скомандовала она.
Хотелось убежать прочь, проснуться от этого душераздирающего сна, вернуться обратно. Нереально. Ступив в воду, сухим не выйдешь. Я не Иисус, чтобы ходить по воде. Я никогда в это не верил. Не верил в себя. Не верю.
— Мы верим, — услышал я в голове голос Профита, который не чурался влезть в мои мысли.
— Что делать-то? — промямлил я, снимая куртку, готовый смиренно отдаться в руки судьбы.
Профит и Анубис вкатили каталку, к которой на длинном стержне был прикреплён прожектор.
— Ложись, — скомандовал Поглотитель, облачаясь в халат лазурного цвета.
Я послушно залез на каталку и лёг. Анубис включил яркий свет прожектора, режущий глаза. Я отвернулся, концентрируя взгляд на Соррел… совсем рядом, внизу… лишь протяни руку.
— Я найду тебя. Ты только дождись, — прошептал я.
Четыре фигуры в лазурных халатах и таких же небесного цвета масках возвысились надо мной.
— Помнится, ты просил «вкатить» что-нибудь, — припомнила Дева Камбала мои собственные слова. — «Вкатим». — Она вздохнула и достала шприц.
Профит поджёг горелку и поднёс столовую ложку, заполненную гранулами икры Святой Камбалы, к огню. Язык пламени облизывал ложку. Она темнела. Содержимое запузырилось, забурлило, приобретя пурпурный оттенок. Затем Камбала набрала содержимое в шприц и приблизилась.
— Распорите рукав, — скомандовала она, — и Анубис легко прорезал ножом ткань на моей левой руке.
Профит вылил на ватку какую-то голубую жидкость и смазал мне сгиб руки.
— Ну, — выдохнула Мать, — поехали…
Тонкая игла вошла в кожу, легко нашла вену. В шприц хлынула моя тёмная кровь, смешалась с пурпуром и под напором вернулась в вену, обновлённая, освящённая. В глазах потемнело, затем зрение вернулось. Оно стало размытое и блёклое. Фигуры в небесно-голубых халатах и масках казались нависшими надо мной гуманоидами. Я ощущал, как теряю своё Я, расплываясь, как силуэты фигур надо мной.
— Как? — спросил я.
Но голос мой тянулся, словно жвачка, густой вязкой субстанцией, исказился до неузнаваемости, став настолько низким, будто бы его пропустили через вокодер. Фигуры что-то отвечали мне, но я не мог понять ни слова из их низкочастотной тягучей речи. Изображение ещё сильнее смазалось, я чувствовал, как проваливаюсь куда-то, падаю в пустоту. Вмиг всё исчезло. Исчезло Я. Не осталось ничего, кроме чёрного куба, без пола и потолка, без востока и запада, который стал на краткий миг моей тюрьмой. Затем меня выбросило вверх, подкинуло, как мяч. Меня било и швыряло внутри сетки из люминесцентных линий. Сетка эта переливалась дискотечным розовым, голубым, жёлтым. Она сокращалась, вжималась, втягивала и выталкивала меня. Это продолжалось очень долго — мелькание диких цветов, швыряние, упругое наталкивание на стены. Сознание моё плясало в клетчатом кубе. Полосы то стремительно приближались, то отдалялись, постоянно меняя кислотную окраску. Вмиг всё вновь почернело, сознание медленно возвращалось. Первые минуты я не мог вспомнить, кто я, где я, что я. Потом натужно вспоминал своё имя. Оно пришло на ум не сразу.
«Лука… точно. Меня зовут Лука», — мысленно проговаривал я.
Тело своё я пока не чувствовал, его будто не было. Один лишь мозг, одинокий мозг, лишённый памяти о прошлом. Однако память медленно возвращалась. Я вспомнил всю последовательность событий и решил пошевельнуться. Тело никуда не делось. Мне удалось открыть глаза, но взгляд мой не мог ни на чём сфокусироваться. Мир вертелся вертолётом. До сознания доносились лишь смешанные в винегрете картинки, как если бы изображение разорвали на клочки и спутали, заставляя составить сложный пазл. Я не выдержал и закрыл глаза на секунду, чтобы повторить попытку. Вторая попытка была примерно такой же, хотя я успел различить символическое изображение человека, какой-то знак. Я вновь закрыл глаза, наслаждаясь темнотой. С какого-то раза всё получилось. Контакт с этой реальностью был налажен. Я чётко видел колонны с капителями, которые поддерживали одинокий арочный проход. Слева к античной капители был прибит современный и весьма тривиальный знак с изображением схематичного человечка, выбегающего из белого прямоугольника двери. Запасной выход.
Я медленно приподнялся, свесив ноги с серой железной каталки на колёсиках, наполовину вросших в сухую безжизненную почву цвета пепла, которая шла трещинами и отслаивалась. Дымчатая пыль взвесью взлетала вертикально в воздух. Я спрыгнул, ощутив лёгкость и некоторую невесомость. Впереди маячила античная арка со знаком. Её накренило, как Пизанскую башню, колонны ушли глубже в почву. Насколько хватало глаз, впереди и во все стороны простиралась серо-мглистая пустыня. Я вышел из арки, указывающей на запасной выход, и бесцельно побрёл. Низкое мрачное небо нависало над головой. Однообразный унылый пейзаж. Я брёл куда-то, забыв об истинной цели, понимая, что эти бескрайние пространства никуда не ведут. Здесь нет ни дорог, ни указателей, ни смены действий, ни разнообразия пространственных структур. Я сам стал песчинкой, зависшей в море бесконечности. Здесь не было времени, а значит и не было смены суток, не ощущалось каких-то климатических проявлений, мне не хотелось ни есть, ни пить. Меня тоже никто не пытался съесть. Голодные демоны не бросались, желая разорвать мою плоть на куски, потому что Меня не существовало. Бестелесная пустота и бесконечное скитание ожидало меня. Секунда как год, год как секунда. Я был бесплотным сновидением этого мира. Я бы сравнил это состояние с чёрно-белым сном, невнятным, мягким, обволакивающим: в нём нет ни мысли, ни сюжета, ни действия, ни эмоций. Сравнение это, всплывшее в моём сознании, всколыхнуло нейроны, пробудило спящее нутро. Я остановился, не прекращая думать о том, что я во сне, а раз я во сне, то могу делать всё, что угодно. Я могу представить любое место и сразу воплощу его вокруг себя. Я сконцентрировался на этой мысли и поднёс руки к глазам, желая в деталях рассмотреть их и закрепить в сознании мысль о своей истинной цели. Серые пески не должны поглотить меня.
Я с тщанием разглядывал свои ладони, испещрённые тонкими извилистыми путями и островками, я изучил заусенцы у ногтей, складки на фалангах и мелкие царапины. И я поставил себе цель — найти Соррел. Как только я поставил себе цель, едва видимая тропинка появилась у меня под ногами. Теперь я знал, в каком направлении двигаться. Я старался не терять образ Соррел из головы, постоянно представлял её яркие волосы, её хрупкое тело и тёплый взгляд ореховых глаз. Пыльная тропа проявлялась, как снимок на Полароид. И я шёл, разглядывая дорогу, фокусируясь на камнях, плавающих в воздушном пространстве, наводя резкость на их гладкую перламутровую поверхность. Будучи чёрно-белыми, под разными углами они начинали переливаться красками, словно покрытые лаком. Этот мир казался серым лишь на первый взгляд. Чтобы прозреть, необходимо проснуться.
Тонкий золотисто-рыжий след из кристаллической пыли вёл меня вперёд, где у горизонта начинало проявляться в сером тумане очертание холма. Я упрямо двигался, и холм этот по мере моего продвижения стал превращаться в гору. Я уже различал её каменистую структуру, как в слоёном пироге. Заострённый пик её укутывало пушистое облако, туман, как дым, образовывался у подножья, он тянулся вверх, приобретал форму крыла, стремясь взлететь. Я сокращал расстояние, я покорял высоту, упорно следуя за «маяком». Я думал о том, как всегда хотел ломать стереотипы, опрокидывать вертикали, пересекать параллели, оставлять многоточие и расширять горизонты. Я взбирался по каменистому склону, обретя плоть, больше не чувствуя себя бесплотным призраком, потому что ладони мои были исколоты грубыми каменными крошками, костяшки пальцев кровоточили, одежда запылилась и продралась кое-где, колени подгибались, икры напряжённо сводило. Я облизал пересохшие губы, ощутив привкус крови на языке. Взору моему открылась дыра в горной породе, тоннелем ведущая дальше, в пасмурное небо. Пятки сквозь подошву ботинок ощущали округлые покатые камни. Я, пошатываясь, зашёл в тень пещеры и побрёл по тоннелю на свет. Эхо от шагов и выскальзывающих из-под подошв камней стукалось о своды, рикошетом выстреливало в слуховые рецепторы, билось о барабанные перепонки. Я вышел на свет. Глаза на секунду ослепило, рассыпав цветастое конфетти по сетчатке. Мелкие мошки ринулись в глаза и стремительно растаяли. Я стоял у головокружительного обрыва. На расстоянии локтя скала обрушивалась вниз. Слева она уходила ввысь, а вдоль неё легла каменистая дорожка. Вариантов не было. Полуметровый извилистый уступ, идущий вдоль отвесной стены, стремительно обрывающийся безысходностью вниз, — мой единственный путь, которым мне предстояло пройти. Медленно, держась цепкими фалангами за выступы породы, я продвигался. С высоты простирался ошеломляющий вид на демонически пепельную долину, змеем далеко внизу извивалась тонкая полоска реки, прячась за выступы гор, громоздящихся ступенчатыми пластами друг на друга. Зрение не позволяло видеть дальше туманных холмов. Но я знал — предела не существует. Аккуратной поступью я добрался до широкой платформы и завернул в небольшую щель между отвесными скалами. Я различил среди камней древнюю каменную лестницу, резко ведущую вверх, — шириной в три мои ладони, вытесанная в камне, местами крошащаяся и идущая трещинами. Во мне проснулось второе дыхание, я интуитивно чувствовал близость цели. Когда я преодолел подъём, взгляду моему открылся древний античный храм Пантеон.
Пытаясь отдышаться, я вошёл под его купол. Оглядываясь и слегка шаркая уставшими ногами, я проник в цилиндрическое помещение. Лёгкий ветер прошелестел по каменному гладкому полу, прокатив мглистый песок, пыль и сухие окостеневшие веточки сухостоя, тронув мои посеревшие волосы и края растерзанной рубахи. Внутри храма по бокам прятались в тень ниши, которые были абсолютно пусты. Свет проникал через симметричные отверстия в куполе, поддерживаемом двумя рядами колонн. Я поднял голову, разглядывая пожухшие бесцветные фрески на потолке, когда до меня донёсся каркающий крик. Я тут же напрягся, вычислив, что звук доносится из боковой ниши впереди. Скорее всего, мои шаги были услышаны, и ветер донёс мой запах до какого-то создания. Некто уже извещён о моём появлении. В целях безопасности стоило бы уйти и найти обход, но лента из кристаллической пыли, летающей под ногами, чётко указывала направление. И я двинулся — тихо, стараясь не дышать. Я прокрался и осторожно выглянул из-за колонны. В нише стояла большая клетка изящной формы, внутри неё, спрятав голову под крыло, спиной ко мне сидела огромная птица, размером со взрослого человека. Увидев клетку, я осмелел и вышел из-за колонны, желая рассмотреть создание. Птица издала пронзительный испуганный вопль и забила крыльями. Тень не могла скрыть её морщинистые птичьи ноги с острыми когтями, как и не скрыла птичье тело, переходящее в женскую обнажённую грудь, едва покрытую лёгким опереньем. Заметив мой внимательный взгляд, птица закричала вновь, пытаясь закрыться крыльями. Я разглядел человеческое лицо, знакомое лицо… Гарпия опустила взгляд. Потускневшие, но всё ещё рыжие волосы волнами падали на грудь. Тонкая шея напряглась, оттопырив перьевой воротник. Это была…
— Соррел? — как можно мягче и спокойнее произнёс я, ощущая, как ссохлось моё горло.
Она сложила мощные крылья и снова прокричала, по-птичьи. Я подошёл вплотную к клетке и протянул руку сквозь прутья, коснувшись уголка её рта. Рот - прежний, человеческий, губы её трепетно задрожали, но человеческие слова не рождались на языке, не срывались и не летели навстречу мне. Они были заперты, как и она.
— Зачем ты ушла? Зачем оставила меня? — сокрушённо спросил я, зная, что она не ответит.
Не сможет.
Я коснулся её мягкого подбородка. Она прильнула к моей ладони, моргнув орлиными глазами. Однако кто-то ведь посадил её в клетку. Я осмотрел металлические прутья в потрескавшейся краске и разглядел лёгкий замок, который мне не составило никакого труда открыть. Я со злобой сдвинул задвижку, выпуская гарпию на свободу. Она неуклюже вылезла из клетки, потеряв несколько пёстрых перьев. Я подобрал их и сунул в свои спутавшиеся волосы, улыбнувшись её обеспокоенному лицу.
— Я теперь как толтек на вершине горы, кровь моя бурлит. Меня послала та, что одета в бирюзу, — патетично проговорил я и рассмеялся.
Гарпия-Соррел не поняла моих знаковых речей, не оценила шуточной аллегории. Она лишь вытянула голову вперёд, поднеся губы волнительно близко к моим, но остановилась, будто её что-то обеспокоило. Она резко повернулась на птичьих ногах, хищно изогнув шею, и зашипела. У второго дальнего входа в Пантеон появился огромный Змей. Я узнал его лицо. Именно он скрылся тогда от меня в вентиляционное отверстие в квартире Соррел. Гарпия агрессивно закричала, крыльями приподняв себя в воздух и растопырив когтистые лапы.
— Ты слишком долго шёл! — прокричал мне Змей, складываясь кольцом, словно бы ему ничто не угрожало. — Она уже начала трансформироваться. Демонический уровень сломал человеческое в ней.
— Ты доволен?! — спросил я. И ветер понёс мои слова в дальний конец храма.
— Я? — издевательски переспросил он, хитро улыбаясь. — С-с-совсем нет. Мне было удобней питаться её энергией, пока она была лишь человеком. Но удобней — не значит питательней. — Он рассмеялся. — Зачем ты здес-с-сь? К чему так бес-с-ссмысленно умирать? Или это очередная жертва твоему глупому Богу?
— Мой Бог един. Он ничего не требует и ни в чём не нуждается! Моя жертва ему — это тело и душа! — прокричал я, запоздало удивившись своей способностью к риторике.
Змей рассмеялся, поигрывая кончиком хвоста.
— Ты ведь не так глуп, как хочешь казаться. У меня ес-с-сть, что предложить тебе.
— Что мучной червяк может предложить мне? — насмехался я, видя, что Соррел свободно кружит под куполом.
Змей подполз ближе, сократив расстояние, чтобы не кричать.
— Бес-с-с-с-смертие… — процедил он, заглядывая мне в лицо. — Эти практики существуют. Но китайские императоры, обкладывающие себя непорочными девами, уловили лишь малую толику. Я же знаю, как с-с-сделать тебя вечно молодым… С-с-сделать тебя бес-с-с-смертным, — вкрадчиво прошептал он, позволив себе приблизиться к моему уху.
— Может, — хмыкнул я, — сразу яблоко предложишь, — и улыбнулся краем рта.
— Да ты с-с-с-смеёшься! — рассерженно произнёс он, возвысившись надо мной.
— Я лишь пришёл забрать её обратно, — кивнул я на Соррел, беспокойно парящую под куполом.
— Ты… — искривился Змей, — с-с-с-сын без отца, — он зашипел, — нацепил перья Кецаля. С-с-сколько с-с-с-спеси! Но кто ты такой, чтобы бес-с-с-спечно отмахиваться от бес-с-с-ссмертия?!
— Я тот, кто принёс с собой меч моей Матери. Я погружу его в твою глотку, утробу и бока. Когда придёт твоя смерть, обретёшь ли воскрешение?! — сардонически усмехнулся я, чувствуя, как в руке из лазурной кристаллической пыли материализуется тонкий длинный клинок. Он начинал приятно оттягивать руку.
— Тогда нам больше не о чем разговаривать, как и нет с-с-смысла с-с-с-скрывать ис-с-с-стину! — предостерегающе проговорил Змей.
Моментально он ринулся в сторону, верхняя часть его туловища свела судорога, будто его вот-вот должно было стошнить, человеческое лицо отвалилось и плюхнулось на пол, как резиновая маска. На месте бывшей головы возникли две пары острых жвал. Белёсая кожа на его теле вмиг ссохлась и отшелушилась, явив моему зрению переливающуюся перламутром змеиную чешую. Решив, что внутри храма слишком много простора для него, я бросился наутёк, пока он не окончил свои метаморфозы. Спасительный свет, пронзающий колонны храма, был так близок. Гарпия предупредительно закричала. Я слышал, как хлопают её сильные крылья у меня над головой. Но змей легко подсёк мне ноги — я полетел вперёд, упал и проскользил по полу, расцарапав руки, выпустив клинок. Он прозвенел по полу, оказавшись возле одной из колонн.
— Теряешь хватку. — Змей послал мне мыслеречь, теперь ему нечем было спорить. — Раньше ты был более подвижен. Это вс-с-сё женщины и наркотики. Они развращают.
Он смеялся надо мной. С каким же удовольствием он пожрёт меня! Пока я полз, стараясь достичь холодной рукояти меча, Змей раскрыл свою чудовищную пасть, раздвинул жвала и выпятил розовую плоть внутренней челюсти с круглым отверстием, по границе мышечной ткани утыканной зубами, похожими на закругляющиеся когти. Он метко выстрелил в меня плевком кислоты, попав чуть ниже правой ключицы. Кислота прожгла рубаху, изъедая кожу. Я сжал зубы, резко втягивая сквозь них воздух. Гарпия закричала и, не выдержав, бросилась на Змея. Она схватила его острыми когтистыми лапами, усиленно взмахивая крыльями, пытаясь приподнять Змея в воздух. Но он был слишком тяжёлый и вёрткий. Он изогнул верхнюю часть туловища и плюнул кислотой в гарпию. Она чудом уклонилась, иначе бы кислота оставила ожог на её лице. Времени было достаточно, чтобы добраться до клинка и вновь подняться на ноги. Не теряя времени, пока когти Соррел ещё сдерживали Змея, я достиг его и резанул поперёк нижней части туловища. Он снова махнул длинным хвостом, толкнув меня в сторону с такой силой, что я отлетел в пустую нишу и ударился спиной о холодный камень, разом выдохнув из лёгких весь воздух. Змей боролся с гарпией, пытаясь обмотать собой её лапы и ухватить сильной челюстью. Я взял себя в руки и повторил попытку, с разбегу резанув его второй раз. Сначала он отбросил гарпию, потом ударил меня. Я старательно не выпускал меч, одновременно пытаясь не напороться на него сам. Меня шарахнуло спиной об пол. Я тряхнул головой, нащупывая рукоять клинка. Я лежал на входе в античный Пантеон, сверху на меня смотрело печальное небо. Оно было чуждым и пустым. Лёгкий ветер тревожно напоминал о высоте. Я же,  совершенно беспомощный, лежал на уступе, когда огромная пасть с жвалами нависла надо мной.
— Отчего ты не с-с-схоронился за щитом с-с-своей Матери? — беззвучно вопросил Змей.
— Щиты не могут укрыть от одиночества, — прохрипел я в тот миг, когда он резко выбросил вперёд свою губительную челюсть.
И я сумел. Лишь вовремя подставил острое лезвие. Змей сам насадил себя на него. Он взвился в предсмертной агонии, брыкаясь. Я пытался подняться и избежать его непредсказуемых ударов, однако он хлестал хвостом во все стороны и, не целясь, отшвырнул меня.
Я лишь ощутил, что не чувствую тверди под ногами. Край каменистого обрыва мелькнул у меня перед глазами. Я успел услышать пронзительный орлиный крик Соррел и трепет её крыльев, но через секунду безумный ветер ворвался в мои уши, заглушая всё. Я уже не мог видеть, как гарпия стрелой бросилась вниз, рассекая густые облака. Сердце зашлось, подскочило и упало, прижавшись к рёбрам. Я падал… падал в пустоту…
Судорожный глоток воздуха. Я открыл глаза. Успокоил сердцебиение. Знакомый потолок моей комнаты, колкий на ощупь шерстяной плед под локтем. Бархатистое запястье Соррел на пульсирующих под кожей венах.
— Мне снилось, что ты падаешь… — прошептала она в моё ухо.
Я повернул голову к ней и коснулся её шелковистой ноги, прижимая обнажённое тело к своему. Она легко села сверху и наклонилась, щекоча кончиками рыжих волос мою чувствительную грудь. Я дотронулся до её полуоткрытого ждущего рта и сказал:
— Но ты же не дашь мне упасть. Хоть ты и не Ангел, спустившийся с небес…

========== Икра III. Освобождение. I ==========

— Ты слишком сильно изменился, — заметил Анубис, сидевший напротив меня. — Она изменила тебя. Где твоя холодная трезвость и рассудительность? Где лёд во взгляде? Ты уже не тот айсберг. Твоя льдина попала в аномальную климатическую зону. Подверглась парниковому эффекту…
Я усмехнулся, но кивнул. Анубис отпил свой компот из стакана. Сейчас он был в своём естественном человеческом обличье — высокий, накачанный, с аккуратной испанской бородкой и длинными чёрными прямыми волосами, собранными в конский хвост, в мотоциклетном белом костюме с красными вставками. Он ему чертовски шёл, должен заметить. Его по-собачьи преданные тёмные глаза внимательно разглядывали меня.
— Где твои синие волосы? — спросил он.
— Смылись? — пожал плечами я. — Отросли?
— Жаль, они напоминали мне море, — Анубис печально вздохнул и отпил из стакана большой глоток. — Ты вообще… страшный стал какой-то, — он тут же замахал руками, протестуя, — не в том смысле, что урод, — рассмеялся он, — тёмный какой-то. Энергетика у тебя чёрная.
Он был прав насчёт моих изменений. Спорить я бы не стал, лишь хмыкнул и уставился на плакат «Советской столовой», где мы сидели, коротая поздние вечерние часы. Брежнев лобзал взасос какого-то политического деятеля.
— Не Хрущёв ли? — зачем-то спросил я. — На Хруща похож.
Анубис проигнорировал мой вопрос, продолжая гнуть свою линию.
— Непременно рассмотри себя в зеркале. Твои изменения уже перешли на глубинную стадию, с внутренних — на внешние. Ты меня пугаешь, дорогуша. Вот не зря я всегда считал, что выбор женщины — это опрометчивый выбор. Нелепый. Они — наши антагонисты.
— Ты просто старый шовинист и сплетник, — рассмеялся я. Получилось как-то зло и саркастично. — Всякий раз, заметь, когда мы встречаемся, мы только и делаем, что пьём, жрём и обсуждаем мою личную жизнь. Вернее… ты этим занимаешься, заставляя меня слушать твои нескончаемые потуги в области психоанализа, господин Зигмунд Фрейд.
— А я бы не отказался от скромной платы, — расхохотался он, показав всей забегаловке свои педантично отбеленные алебастровые зубы. — Признайся. Ты сидишь здесь и строишь вид, что ничего не случилось, усмехаешься кривой ухмылкой только потому, что вы с ней поругались. В очередной раз, — Анубис добавил своему взгляду пронзительности, сделав сосредоточенный серьёзный вид, положил руки на стол, демонстрируя тем самым, что готов выслушать, готов слушать меня долго и внимательно, как настоящий друг.
Я перевёл взгляд с его рук на стакан, в котором на дне плавали разваренные сухофрукты, со стакана — на витрины, за которыми копошились официантки в белоснежных передниках, и, наконец, уставился в окно. Летний вечер за стеклом превращался в ночь. Было ещё светло. Подвыпившие бабёнки навеселе неспешной, шаткой походкой направлялись через пустынный перекрёсток к бару «Старая лошадь». Одна оступилась, смеясь. Потом они начали фотографироваться, нарушая смехом постзакатную тишину.
— Сегодня было как-то слишком, — сказал я, будто бы самому себе, — я сорвался, я уже готов был врезать ей. Серьёзно, — после паузы добавил я. — Поэтому свалил. Просто ушёл, куда подальше. Я уже не могу сдержать ярость, она накатывает на меня, как цунами. Я… кажется, с трудом себя контролирую, — выпалил я.
— Я бы сказал, что это патология, если бы не знал тебя и всей предыстории. И чего же конкретно она хочет от тебя? Как все бабы? Действий? — нахмурился Анубис. — Они же обычно чего-то хотят… кардинально диаметрального.
— Говорит, мы слишком разные, — улыбнулся я краем рта, — знакомая песня, правда? Мы вдруг стали слишком неподходящими друг другу. Плюс… Я ни к чему не стремлюсь, никуда не двигаюсь, я — диванный воин, живущий в ирреальности, и не могу предложить ей ничего, кроме «прожжённой души, опьянённого мозга и неумелой куртуазности». — Я забарабанил пальцами по столу, улыбаясь разбухшим сухофруктам в стакане. — Самое смешное, полагаю, — это то, что она права.
— Неумелая куртуазность — это уже слишком, это всё равно, что обвинить парня в длине члена, — нахмурился Анубис и резко поднялся.
Бросил на стол несколько купюр и мелочь. Повёл крепкой рукой по моему костистому плечу, предлагая выйти на воздух. Я отодвинул стул, надев чёрный капюшон и запахнув полы куртки-мантии, нечаянно задел стол, на котором звякнули стаканы с чайными ложками, и прошёл следом за Анубисом в стеклянные двери и дальше… по пустынной улице. Он махнул рукой, как заговорщик, требуя следовать за ним в подворотню. Анубис огляделся в поисках видеокамер. Это сейчас редкость для центра Москвы, но нигде возле этих обшарпанных стен камер не наблюдалось. Он присел на раздолбанный каменный парапет, выудил из потайного кармана высоких ботинок самокрутку. Он раскурил её, наполняя гнилой закоулок запахом нижнего белья Марии Ивановны, и протянул мне для затяжки.
— Наркотики предлагаешь? — съязвил я, ухмыльнувшись, и протянул руку навстречу приветливо теплящемуся косяку.
— Конопля — это не наркотик, это природный антибиотик, — на полном серьёзе ответил он, — но в твоём случае — успокоительное. Как твой лечащий психотерапевт настоятельно рекомендую.
Мы выкурили самокрутку на двоих и прошли двором в старый переулок в историческом центре. Я не развеселился, а наоборот почувствовал, что нечто накрывает меня плотным тяжёлым одеялом, растворяя мои проблемы, как, казалось, растворялись мои зубы во рту, становясь мягкими, как мармелад. Я сам превращался в мармеладного медведя, который приклеивался ступнями к мостовой, которого нещадно клонило из стороны в сторону. Как же она была права! Я беспомощен. Я, чёрт возьми, совершенно беспомощен! Бесы снова захихикали и запрыгали, как котята в темноте, топорща длинные хвосты.
— Она уехала в Питер, — промямлил я, боясь, что зубы вывалятся изо рта, рассыпятся по мостовой, а черти подхватят их и растащат, а кому я нужен без зубов? — Она сейчас туда уезжает, — печально улыбнулся я, а я… блядь… мы… знаешь кто? — осоловело выпучив глаза из-под тёмной чёлки, спросил я безукоризненно адекватного Анубиса.
— Кто? — вежливо поинтересовался он, слегка согнувшись, чтобы сократить расстояние между нами.
— Домосеки и гомоседы, — ответил я, почувствовал, что что-то напутал, и рассмеялся.
— Поверить не могу, что тебя так зажевало после компота и пары затяжек, — покачал головой Анубис. — Думаю, тебе надо проспаться, — он приобнял меня за плечо, вселяя в меня свой оптимизм и уверенность, что я всё делаю правильно.
Когда я открыл свой левый глаз, солнце врывалось через немытое окно, лучи его скользнули по лицу, смеясь надо мной. Как может мир быть настолько прекрасен, когда я настолько отвратителен? Осмотревшись, я догадался, что нахожусь в квартире Анубиса, в его холостяцком гнезде, и лежу на том самом диване, на котором он, помнится, пребывал в состоянии психической улитки, зато теперь я мог впасть здесь в долгую затяжную депрессию, но этого не случится, меня никто не будет бить по щекам, чтобы привести в чувство. С кухни доносился аромат жарящейся яичницы, она стрекотала на газу, подобно сверчкам в луговой траве. Есть хотелось неимоверно. Остро ощутимый голод моментально поставил меня на ноги. Я поднялся с дивана, уронив плед, поправил сползшие с зада джинсы, подошёл к зеркалу, наслаждаясь чернильно-чёрным человеком в отражении. «Не такой уж и пугающий вид», — подумал я, учитывая, что физиономия, шея и руки успели загореть под городским солнцем. Татуировка на шее в форме перевёрнутого креста слегка потеряла контрастность на фоне загорелой кожи. Я вновь облачился в свой ассасинский капюшон и побрёл на кухню, ведомый аппетитным запахом. Сел за стол, наблюдал, как Анубис сгружает раскалённую яичницу на большую круглую тарелку. Я взял вилку в тот миг, когда ниппер прыгнул мне на колени, угодив своим длинным хвостом мне в рот. Я отплевался от меха и спихнул его с колен вниз. Он недовольно и обиженно запищал, бросившись наутёк.
— Ты злой опять, — подметил Анубис. — Твоя Соррел тебя не удовлетворяет, что ли? — съязвил он, разрезая яичницу.
— Некому уже… удовлетворять… Не-ко-му, — по слогам ответил я, — как помнишь, она уехала.
— В Питер. Помню. Когда назад?
— Никогда, полагаю, — ответил я и запихнул кусок яичницы в рот, — у неё там какой-то хрен собачий. — Анубиса передёрнуло от очередного «собачьего хамства».— Говнюк какой-то дредастый. К нему и сбежала.
— И?
— Да я хуй знаю! — заорал я, едва прожевав и злясь, что он вытянул из меня больше, чем следовало. Да и вообще завёл эту тему вновь. Я не хотел ничего слышать ни о ней, ни обо мне. Откровенно — я рассчитывал пойти куда-нибудь и развлечься. Возможно, выпить или, как взаимоисключающее, курнуть, закинуться горсткой икры, забыться и не ворошить мысли.
— Что ты за друг такой, зануда?! Ты как баба, блин, напрягаешь своими бесконечными напоминаниями о том, что я должен решить какие-то проблемы. А я не хочу ничего решать!
— Да, — перебил меня Анубис, — ты хочешь снова надраться, прийти спать на моём диване, чтобы завтра вновь впасть в свой алкотрэш наркотрип.
— Мама, мать твою. Ты как мама… — я направил на него вилку, продолжая метать яростные взгляды и недовольство, и потрясал ею в воздухе маленькой квартирки.
— Я бы тоже от тебя ушёл, — обиженно подметил он, вытирая руки о фартук.
Я скривил бровь, молча смотря на него и представляя, как бы выглядели наши отношения. В уме ничего не родилось, ничто не всколыхнулось, кроме самоиронии.
— У тебя вроде другой предмет обожания, — колко подметил я и стал тщательно жевать, решив, что лучше занять свой рот едой. Прожевав кусок, я решился: — Я поеду за ней. Я найду её там и верну.
Спина Анубиса, колдующего у плиты, безмолвствовала, демонстрируя скептицизм.
— Неужели? — наконец проговорил он. — Похвально. Главное, к вечеру не забудь об этом.
Я доел яичницу и ушёл, не попрощавшись. С каких это пор он стал обо мне такого мнения? Или… дуальность моего мира окончательно надломила меня пополам? Как же мир без мечты? Мой мир без мечты? Без Героя? Как жив ещё этот мир без Мессии? И в чём же его миссия? Что, если она невыполнима? Что, если здесь нет места для меня, как нет места мечтам? Здесь нет места героизму. Это всё ирреально, и меня самого, возможно, не существует. Я уже никогда не стану прежним. Каждую секунду я меняюсь, исчезая в истории. Всё, что было, уже не имеет никакого значения, никакого смысла. Лишь Икра Святой Камбалы, опиум для народа, разрушающий разум, волю и чужие жизни, трансформирующий сознание, будет безмятежно плавать в космическом пространстве, беспрерывно дрейфовать в мировом океане, пробуждая новых Героев, служащих неведомому. Цели не ясны, жертвы оправданы. И я среди тех, кто купился на эту «мечту», как ассасин под гашишем не знает боли, не чувствует страха, не видит опасности, бросается в неизведанное, готовый пожертвовать собой ради мифических райских кущ. Я подписал контракт, не узнав подробности, не прочитав до конца, как безграмотный, оставил душу в заклад, расписался кровью. Не выяснил. Я даже не помню эту Мечту, ради которой всё затевалось. Я бесповоротно запутался. Заблудился в пространствах, измерениях, реальностях, мыслях. И эта безумная страсть, эта дикая любовь сожгла меня изнутри. Я стал чистым пламенем, неконтролируемым, разрушительным и опасным для себя самого. Я приемлю лишь очистительное пламя. Я предпочитаю его холоду воды, её мутной успокаивающей энергии. Святая Мать, твоя икра уже не спасает мою душу. Она не поможет мне слезть с перевёрнутого креста. Твоё усыновление лишь отсрочило тот день, когда глаз Люцифера прорежет дыру в моём лбу. Как теперь ты спасёшь меня, Мать, если пламя проснулось во мне, когда оно бушует, рвётся на свободу? Огненная дева вошла в мою жизнь и пробудила его, растопила, расшвыряв угли в потушенном тобою костре. Святая Мать, ты погрузила меня в холодные воды своими безэмоциональными глазами, прописала мне пилюли, чтобы спасти меня от самого себя. Но я выработал иммунитет, толерантность к твоим «таблеткам». Тьма во мне кипит.
Я зашипел от боли, зажав перевёрнутый крест на шее. Он саднил и щипал. Я сплюнул на асфальт. Плевок плюхнулся, слюна зашипела, раскалив мостовую, густея и засыхая. Рано или поздно тёмное безумие должно было охватить меня. Началось, понял я…

========== Икра III. Освобождение. II ==========

Пустая платформа быстро заполнялась людьми. Я спрятался в тень от металлической конструкции, ожидая возможности попасть в поезд. Двери «Невского экспресса» с шипением разошлись в стороны. Проводник в униформе принял из моих рук билет и документы. Развернув паспорт, он внимательно рассматривал фотографию нахмуренного человека с пирсингом на лице, прочитал все данные, долго перелистывал страницы, неизвестно что ожидая найти. Затем вернул мне документы и пожелал счастливого пути. Перешагивая через пропасть между краем платформы и ступенькой поезда, я почувствовал, как сильнее раскрылась пропасть внутри меня самого. Там, в незримой глубине, отворялись врата в преисподнюю. Узкая щель приоткрылась, раскололась тектонической породой, являя Видящему, как на самом дне этой Марианской впадины плещется лава, где-то там, в глубине моего «ядра». Я встряхнул гривой чёрных волос, желая, чтобы морок отпустил, и вошёл в ещё не заполненный людьми вагон, пробрался через него насквозь по узкому коридору вдоль окон и нашёл своё место, указанное в билете, возле клозета. Место было в углу у окна.
Я закинул рюкзак на верхнюю полку, нашёл там беруши и тёмную повязку на глаза. Сначала подумал, что было бы занятно прорезать в повязке дырки для глаз. Отчётливо представил эту «маску героя», и невольно правый уголок рта пополз вверх. Я уселся в кресле и, опустив глаза, расстегнул джинсовую безрукавку. Края её от долгой и частой носки обмахрились, придавая ей панковский стиль. Когда же я вновь поднял глаза, передо мной сидел Профит. Он опёрся локтями о стол и, положив подбородок на сцепленные кисти рук, легко улыбнулся, пряча половину лица под ещё сильнее отросшей эмо-чёлкой.
— Ого! — выдохнул я. — Несмотря на то, что знаю твою непредсказуемую натуру, никак не могу привыкнуть к умению появляться вот так.
— Я поеду с тобой, — уверенно заявил он.
Возможно, некоторое облегчение, свойственное слабаку внутри меня, окрылило или же успокоило меня, однако пламя внутри вновь всколыхнулось, напоминая мне о сокрытой силе, в которую я не мог и не хотел верить. «Это гордость, — подумал я, — это… стыд, который произрастает из страха. Это страх, в котором я никогда не смогу признаться».
— Не стыдись, — прочитал мои мысли Профит. — Это моё желание — поехать с тобой. Я всегда был лишь тенью, сохранял нейтралитет. Я был помощником, который появлялся лишь при необходимости. Такова моя суть, но я не хочу больше идти на поводу у Создателя. Мне хочется делать что-то по своей воле. Этому я учусь у тебя.
— Ну вот, разве это не лучшее доказательство? Пагубное разрушение затрагивает всех, к кому я прикасаюсь.
На последнем слове Профит вдруг покраснел, нагнув голову, будто бы у него были глаза, которые хотелось бы спрятать, будто бы у него были веки, кои можно стыдливо опустить. Я не успел более ничего добавить, потому что в купе стал прибывать народ: отец с сыном-дошкольником и пожилой курильщик со щербатым лицом. Вывод о том, что он курильщик, я сделал по его хрипловатому дыханию и кашлю. Он почти сразу ушёл в коридор и уставился в окно. На уровне эмоций я остро ощутил, как сильно он хочет курить. Дошкольник тут же влип в свой планшет, возюкая быстрыми маленькими пальчиками по экрану.
— И что там у тебя? — спросил я от скуки. Поезд ещё не тронулся, а мне захотелось перебить тихую возню и копошение в купе, наполнить его человеческим голосом, громким, чётким, однозначным.
Парнишка поднял на меня светлые доверчивые глаза и столь же громко, как я спросил, объяснил:
— Халк и Капитан Америка.
— Мстители, — с пониманием дела кивнул я.
— Нет. Только Халк и Капитан Америка, — поправил меня малец.
— Тони как всегда занят, — не мог уняться я, — ты разве не знал? Там Черепашки-Ниндзя не справляются.
Кажется, парень поверил и вновь уткнулся всем своим детским вниманием в плоский экран с отпечатками его пальцев. «Всё, чего мы касаемся, носит наши отпечатки», — подумал я.
Поезд двинулся, качнув меня взад-вперёд. Колёса зашумели по рельсам. Граффити на заборах заёрзали, запрыгали. Очередной толчок поезда и первое «буханье» за окном ознаменовали низкий старт. Граффити бросились наперегонки, перескакивая друг через друга, с забора на забор, со стены на столб, со столба на скучающие вагоны. Сердце моё забилось быстрее, наблюдая этот легкоатлетический бег. Огонь облил сердце кипятком, обжёг внутренности. Ощущение скорости будоражило, чайной ложкой размешивая кубики огня в стакане моего нутра. Пожалуй, стоило было увеличить дозу психотропа. Слишком быстро я стал вскипать, слишком часто я не мог контролировать свои эмоции, не мог успокоить дымящиеся нервишки.
Извиняясь, я протолкнулся, выбравшись из своего укромного угла. Меня пошатнуло, я задел стол, задел едва начавшего дремать отца мальчишки, которой сейчас громко болтал с трёхмерным Халком в планшете, и прошёл в коридор мимо курильщика, которого, по-видимому, так же, как и меня, мучил внутренний дым. Я зашёл в сортир, его ещё никто не успел занять. В маленьком узком пространстве помещения, в котором даже такой тощий ублюдок, как я, едва размещался, я выудил из внутреннего кармана чёрной джинсовки жестяную баночку с выгравированной рыбиной на крышке. Крышка никак не поддавалась. Я даже побоялся, что рассыплю ценные остатки моего успокоительного, но цепкий рефлекс помог мне справиться. Ярко-алые гранулы лежали в банке, бликуя на свету. Я взял пальцами самую крупную и яркую икринку и отправил её в рот. Она была тугая, но лопнула под нажатием зуба. Затем я положил в рот ещё две, раскусил, смакуя их специфический вкус, обволакивающий рот и горло целебным снадобьем. По крайней мере, как плацебо оно ещё работало. Действие наступило мгновенно, но надолго ли? Я выдохнул и услышал, как кто-то ломится в клозет, настойчиво дёргает ручку двери. Я поспешно сунул банку подальше в куртку, поправил волосы, взлохматившиеся от нарастающего волнения, и открыл дверь. Пожилая плотная дама одарила меня недоброжелательностью и раздражённостью, протиснулась мимо меня в узкое помещение. Пожалуй, квест «Я победила клаустрофобию» она с достоинством прошла бы.
 Я вернулся в купе, пробрался к окну, за которым во все стороны разливалось Московское море. Время сыграло со мной странную шутку. Мне казалось, мы едва отъехали от мегаполиса. Вода достигала рельсов и простиралась на всю ширину, куда хватало глаз. И сколько бы я ни всматривался в горизонт, я так и не нашёл его заветную линию.
В купе вошёл проводник и услужливо спросил, кто будет чай. Проводником был крупный, толстый белый кот размером с дородного человека, одет он был в синюю униформу, которую уже не носят, а длинные вибрисы лукаво торчали в стороны. Я про себя прозвал его Кефиром. Так вот Кефир поправил кепочку с козырьком, которая примостилась у него между ушами, и посмотрел сквозь толстые стёкла очков.
— Может, чайку? — спросил он, заглянув мне в глаза.
Я кивнул, чувствуя, что на самом деле успел здорово проголодаться.
— Сухой паёк у вас над головой, молодой человек. На полке. Чай — двадцать пять  рублей.
— Мне чай, — я посмотрел на притаившегося Профита, — два чая, — показал я на пальцах коту.
Тот кивнул и ловко развернулся на сто восемьдесят градусов, вышел, балансируя хвостом, и, легко вальсируя, направился дальше. Я снова уставился в окно, за которым всё так же недвижно простиралось лазурное море. В нём отражалось летнее небо, а маленькие юркие птицы стремительными кометами пикировали к воде, чтобы ракетами вновь взмыть к далёкому солнцу. Солнечный свет слепил глаза, отчего они быстро-быстро хлопали, путаясь ресницами, щурились, а потом пурпурные пятна заплывали под веки, разливаясь лужами, меняющими форму, как пятна Роршаха, являя чудеса светопреставления. Я прикрыл веки, чтобы ненадолго погрузиться в спасительную тьму, но цветовые пятна настигали меня, затапливали собой моё сознание. Я тонул в кровавом океане.
— Ваш чай, — промурлыкал кот-проводник. Он протянул пушистую лапу и поставил передо мной на стол серебряный подстаканник.
За гранёными стёклами испускала обжигающий пар жидкость цвета мокрого кирпича. Кот напряг брыли и улыбнулся. Усищи его шевельнулись.
— Деньги оставьте на столе, я позже подойду.
Я кивнул и попытался отхлебнуть обжигающий чай. Вкус его был горький и терпкий с ноткой гвоздики. Я высыпал в стакан аж четыре порции сахарного песка и, размешивая его чайной ложкой с изгибами орнамента на конце, разглядывал хитросплетения металла на подстаканнике. С противоположной стороны от ручки, за которую держались мои пальцы, на подстаканнике был выгравирован малолетний сатир. Он сидел посреди вазона с фруктами, пикантно сложив свои парнокопытные ноги. Он был совсем ещё ребёнок, но лицо его выражало ухмылку с элементами ироничной похоти. Кучерявые завитки волос на голове не скрывали маленьких, закрученных спиралью рогов. Я едва смог оторвать взгляд от лицезрения тонкой работы и отпил ещё один глоток.
— Почему не пьёшь чай? — спросил я, втягивая ноздрями пар, исходящий от стакана, поздно заметив, что Профит пьёт из картонной упаковки какой-то фиолетовый сок.
Химический цвет его был виден сквозь трубочку, а капли этой дикой смеси оказались у Профита на губах. Полагаю, он почувствовал, что я разглядываю его тонкие изящные губы, и намеренно слизнул капли розовым языком.
— Мне нельзя.
— Зато мне можно, — и я пододвинул к себе второй стакан. Достал из коробки с сухим пайком печенье и, нещадно кроша ими во все стороны, быстро смолотил.
От демонического чая, рассчитанного на юных сатиров, меня бросило в пот. Солнце продолжало нагревать оконное стекло, и я сравнивал себя с рептилией в террариуме. С каждым витком времени я и сам нагревался сильнее, мне стало всё сложнее усидеть на месте. Купе казалось душным, сиденья — подло жёсткими, жар от окна — нестерпимым. Ландшафт практически не менялся в своей монотонности и бесконечности. Я завис во временном континууме. И тогда мой внутренний Ранго взалкал притока свежего воздуха, движения и изменений. Приключения ждали меня на каждом шагу, тем более что моя рыжеволосая пластмассовая Барби бросила меня и сбежала. 
Я вылез из-за стола, воспользовавшись моментом, когда курильщик, наконец, занял своё положенное место и освободил коридор. Высунув голову в окно, я задыхался, ловя ветер ртом и ноздрями. Поезд мчался по бескрайнему водному пространству. Редкие изуродованные жарой искореженные сухие деревца обрамляли лазурную гладь. Коридор вагона был пуст. Жара утомила всех. Даже мелкие неудержимые бесы стали вялыми. Парочка пряталась возле клозета. Они копошились в черно-бурой шерсти друг друга, явно ища паразитов. Заметив, что я смотрю на них, они вжали крошечные уши в топорщащийся мех и поскакали по стенам мимо меня. Я зашёл в сортир, чтобы избавиться от жидкости, которая не испарилась с потом, и, не успев расстегнуть ширинку, увидел в зеркале её лицо. Соррел смотрела на меня из зазеркалья.
— Соррел… — неслышно прошептали мои губы.
Она рассмеялась. Нехорошо. Зло. Смех её казался издевательским. Я протянул руку к зеркальной поверхности, где, распустив буйные рыжие волосы, смеялась она, я лишь желал коснуться её лица, почувствовать, что она реальна. Но она отпрянула и свела брови на переносице.
— Не ищи меня, — сурово проговорила она.
— Нет, я найду тебя. И верну.
Она затихла, но неожиданно резко и с силой ударила с той стороны. Зеркало содрогнулось, завибрировало, как кусок железа. Я заметил кровь на её руке.
— Нет! — яростно крикнула она. — Я убью тебя, если попытаешься!
Раздался шелест мощных крыльев, и сильные когтистые ноги ударили о зеркальную поверхность, пройдя её насквозь, оттолкнули меня. Поезд затормозил, меня швырнуло. Я вылетел спиной вперёд, придерживая ремень на джинсах, — он плёткой дрессировщика стегнул меня по бедру.
— Стерва, — процедил я сквозь зубы и, найдя потерянное равновесие, со злобой затянул кожаный ремень. — Значит, из принципа найду.
Я снова приник к спасительному окну, как зверь, запертый в клетке, алчно глотая потоки воздуха, щуря глаза, сдаваясь перед натиском атмосферы. Лёгкое чужое прикосновение к внешней стороне бедра заставило меня отвлечься от принятия воздушных оздоровительных коктейлей. Это был Профит. Он материализовался рядом, намеренно задев меня. Я в принципе не поверю, что это было случайностью.
— А ведь она сделает, что пообещала. Будь уверен, — заметил Профит. — Вся эта затея ничем хорошим не кончится. Она обрела силу, когда ты лишил её девственности. Она опасна.
— Вы с Анубисом сговорились, — рассмеялся я, потрепав Профита по длинным волосам.
Он терпеливо снёс это обращение, не выказав возмущения. Кто знает, может, он даже получил какое-то удовольствие? Если Анубис не наврал мне тогда о его слабости.
— Я лишь хочу понять, почему… — произнес я, следя за тем, как ползут нити проводов за окном.
— Ты ведь знаешь, кто она есть изначально. Ты лишь пробудил её.
— Надо же. Я думал наоборот, — усмехнулся я. — Кто-нибудь! Остановите этот чёртов поезд, я выйду прямо здесь. Посреди соснового леса!
Черти рассмеялись на моё предложение и запрыгали, как обезьяны, издавая оглушительные крики. Они скакали по стенам, прыгали вокруг, задиристо гогоча и нечленораздельно выкрикивая короткие слова, будто говорящие волнистые попугаи. Голоса их были скрипучими и резали ушные перепонки.
— Надо же! Надо! — кричали они, приплясывая, изогнув спины и хвосты, — Остановить! Поезд!
— Наоборот-наоборот! — вторили остальные в конце вагона.
Скорость поезда увеличилась, глаза уже не успевали выцеплять подробности проносящегося пейзажа. Взгляд мой спотыкался о столбы и мелькающие дома. Я отпрянул от окна, ощутив лёгкое головокружение. Кончики пальцев испачкались в бесовской саже. Я инстинктивно отёр руки о джинсы, но сажа глубоко въелась в подушечки пальцев.
— Хватит смеяться надо мной! — крикнул я и, кажется, разбудил весь вагон.
Черти бросились врассыпную, попискивая и оставляя за собой индиговые лужицы и сажу на стенах.
Профит обратил незримый взгляд на меня. Он умолял, чтобы я бросил эту затею, но сам знал ответ.
— Есть квартира в Питере. Там тебя непременно примут. У Матери есть свои люди в Чёрной Пальмире, — таинственно сказал Профит. — Я бы посоветовал тебе вздремнуть остаток пути, потому что этой ночью спать не предвидится.

========== Икра III. Освобождение. III ==========

Питер встречал аномально сильной жарой. Спасал лишь ветер с Невы. Пробравшись сквозь толчею на Московском вокзале, поймали машину и, останавливаясь на частых светофорах, поехали по Невскому проспекту, пересекли Дворцовый и Тучков мосты, перебравшись на Петроградскую сторону.
— Ты сразу увидишь Питер с его неформальной стороны, — пояснил Профит и широко улыбнулся. Он, как всегда, знал больше меня и не спешил делиться.
Таксист высадил нас в районе метро Спортивная. Дальше Профит вёл меня, петлял улочками, проводил дворами туда, где мы собирались остановиться. Парадная была открыта. Красные двери распахнуты настежь, предлагая войти. Под ногами красовались цветные плитки с античным орнаментом — остатки былой роскоши. Профит прошёл вперёд и начал подниматься по лестнице, мягко касаясь ладонью деревянных перил. Мы поднимались. Пролёт за пролётом. Лифта не было. Алые стены исписаны древними письменами, встречались надписи на различных языках, какие-то из них я мог прочитать и даже перевести или хотя бы понять общий смысл. Кривые подписи и неумелые рисунки, наклейки уличных художников, орнамент плитки и завитушки чугуна, держащие перила, изумрудные рамы окон, пошедшие трещинами, — всё это закрутилось в мощный рассол, спрятанный в кирпичных стенах. Мы поднялись под самую крышу, на последний этаж. Шестой. Профит нажал на звонок, тот ухнул совой. За дверью послышались торопливые шаги. Затрещал замок, хлопнула задвижка, плавно открывающаяся дверь запела, затянула какую-то мелодию, а на пороге появилась женщина с бордовыми волосами цвета красного виноградного вина. Она была женщиной без возраста, она явно не была школьницей, но и дамой в летах её трудно было назвать. Черты её лица напоминали мышиные. Быстрые тёмные глаза живо и эмоционально реагировали. Она повела носом в воздухе, будто принюхиваясь к гостям, впустила нас внутрь старой квартиры и быстро затараторила:
— Проходи же… Мне столько про тебя рассказывали, Лука. Ты ведь Лука? — я успел лишь кивнуть, потому что она молниеносно взяла инициативу в свои руки. — Я Ля, — она улыбнулась и протянула мне обе руки для рукопожатия. Быстро и цепко схватив меня за кисти рук, она сжала мои ладони и приветственно потрясла ими.
— Ты не представляешь, насколько ты вовремя! — Профита она как будто не замечала. — Сейчас я проведу и покажу тебе квартиру.
Рот её ни на секунду не закрывался, менялся тоновой окрас, повествование то катилось с горы, то взбиралось лесенкой наверх. И, пока она мелодично и даже певуче, со знанием дела, говорила, я неустанно размышлял о её нелепом имени. Мне даже вспомнилась песня Зоопарка, в которой гопники не могли вести разговор, не взяв ноту «ля». Кто же она? Аля? Эля? Уля? Оля? Юля?.. Бля? Я выдохнул смешок и решил перевести внимание на рассказ. Кто знает, может, она тоже читает мои мысли, как Профит. Сейчас, того и гляди, обидится. Но она не обиделась, она была слишком увлечена собой и процессом говорения. Я огляделся — длинный коридор бывшей коммунальной квартиры вывел нас к деревянной двери цвета лазури, Ля опустила пальцы на латунную ручку и раскрыла дверь. Комната была достаточно большая, особенно по московским меркам, и выглядела как комната в гостинице. Здесь не было ничего лишнего — лишь широкая большая кровать, аккуратно застеленная лоскутным одеялом, тумбочка и встроенный зеркальный шкаф, который ещё сильнее зрительно расширял комнату, огромное пространство потолка, высокие стены и два арочных окна, выходящих во двор.
— Здесь ты можешь остановиться, — как бы невзначай сказала она, дав мне несколько секунд на осмысление.
— А он? — кивнул я на Профита.
— Самурай никогда не покидает своего господина, как и вассал сюзерена, — хихикнула она.
Я не верил своим ушам. Неужели она оставит нас двоих спать на одной кровати?
— Вы такие худые оба. Вас тут можно штабелями укладывать. Думаю, вы поместитесь. Или он храпит? — съязвила она.
Я бы мог возразить ей, что не привык спать в одной кровати с тем, кому прихожусь предметом обожания, но счёл придержать эти компрометирующие подробности при себе. Рассудив моё молчание как знак согласия, Ля снова завела свой неиссякаемый монолог о квартире. Не упуская малейших деталей и пикантных подробностей, дабы раскрасить свой рассказ, она повела нас дальше по коридору.
— В этой комнате живёт дизайнер из Беларуси, но сейчас он в отлучке по личному делу, — она приставила ладошку ко рту и таинственно прошептала, — уехал сбывать икону XV века.
Ля открыла дверь дизайнерской комнаты — на полу валялся матрас со смятой простынёй и подушкой, говорящих, как скоро собирался дизайнер, на торшере на месте обгоревшего плафона болталась дырявая майка, стоял треногий мольберт, на котором едва помещался компьютерный моноблок, а окно украшал резной деревенский наличник. В следующей комнате по коридору жила женщина-художница, всё свободное время мастерившая маски и прочие поделки. Её тоже не оказалось дома, и Ля повела нас на экскурсию. Эта комната была увешана всевозможными мифическими масками, кои отсутствующая хозяйка мастерила из подъяичных картонных коробок. Здесь был комод-картотека с большим количеством ящиков, а на каждом ящике была прикреплена надпись, гласящая о его содержимом. Когда-то такие комоды стояли в библиотеках. Я засмотрелся, читая надписи. Казалось, в этой комнате живёт сам Создатель, конструирующий мир из бусин, гербария, осколков, тесёмок, ракушек и лоскутков. Этот Креатор создавал миры из подручного материала, любовно отбирая и сортируя ингредиенты в ящиках старого комода. Глаза мои поспешили на поиски ящика с надписью «души», но Ля скомандовала идти дальше. Так что томящиеся взаперти души я не обнаружил, не успел, но твёрдо решил, что если попаду в эту комнату вновь, то непременно выпущу их на свободу. И они улетят… Улетят в незапертую форточку, а страшные маски на стенах не оживут, навсегда останутся голодными, ненасытившимися, с пустыми глазницами и лицами из папье-маше.
Ля вывела нас из волшебного паноптикума, и в этот самый миг раздалось глухое уханье совы, извещавшее о новых гостях.
— Ребятки, давайте быстрее. Сейчас я вас познакомлю.
Она торопливо толкала нас в спины, спеша по длинному коридору, втолкнула нас в тускло освещённую кухню, где над столом у окна, утопавшего в зарослях домашних растений, висел самодельный абажур в форме рыбины, похожей на разбухшую печень алкоголика, а чуть правее почти посреди кухни, словно летающая тарелка, приземлилась современная душевая кабина. Мне показалось, я схожу с ума, хотя предполагал, что моё восприятие готово ко всему. Недоумение моё по поводу душа посреди кухни прервал гул возбуждённых громких голосов, который надвигался как гроза. Раскаты его доносились всё отчётливее. И вот этот возмущённый метеофон ворвался в стены квадратной кухни.
— А это мои братишки! — радостно объявила Ля.
Братишки были трёх возрастов. Старшему на вид было за сорок, средний обнимал девушку в спортивном костюме «Адидас», а младший был не старше меня. Они говорили наперебой, живо, с природной силой в голосах, как и их сестра. Поочерёдно сжали мою руку в приветствии и по-свойски расселись вокруг стола, освещённого оранжевым солнцем из мочевого пузыря морской рыбы. Следом вошёл скромный худой человек в шляпе, итальянской рубашке в мелкий цветочек и полосатых трусах. Он вежливо поздоровался, сняв при этом на краткий миг свою шляпу, и уселся за пианино, занимавшее пространство у левой стены. У меня сложилось устойчивое уравнение, что все эти люди собираются здесь не в первый раз. Они будто разыгрывали спектакль, который часто репетировали. А вот и музыкальное сопровождение — оригинальный аккорд, выстрел к началу соревнования. Но в проёме появился ещё один персонаж и был он весьма подозрителен — бородатый, заросший, в трениках и будёновке.
— Это Гаврила, — пояснила Ля, — это наш главный и самый важный элемент любой тусовки.
Гаврила расшаркался, прошмыгнул в кухню и тихонечко спрятался в самом тёмном углу под разлапистым фикусом, заняв трёхногий табурет. Я ошарашенным столбом стоял посреди кухни, ища взглядом Профита как единственное знакомое мне существо, которое могло спасти меня, бросить заветный полосатый круг утопающему, но он уже сидел под светом лампы и обнимал тонкими пальцами фарфоровую кружку с нарисованным толстопузым котиком.
Он знал, о чём говорил в поезде. Спать, по-видимому, сегодня ночью не придётся. Тапёр в шляпе и нелепых трусах начал наигрывать затейливые мелодии, отдалённо напоминающие джазовые импровизации, похожие на известные шлягеры, но я отчего-то не мог припомнить ни один из них. А Гаврила как будто растаял, превратился в святой дух, которого уже никто не замечал и о котором никто не вспоминал, заполняя кухню шутками и плотным густым дымом.
Я продолжал изучать цветочки на рубахе тапёра-пианиста, пребывая в полнейшем ступоре, но потом заметил справа от пианино столик и коробку на нём. Я подошёл и заглянул внутрь. В коробке жила рыжая упитанная морская свинка. Она повела носом точь-в-точь, как и хозяйка «нехорошей» квартиры.
— Я не самка, идиот! — ответила свинка.
Я пригляделся и, наконец, заметил, что на картонном домике, из которого выглядывал домашний питомец, было неряшливо нацарапано: «Здесь был Биня», а сам Биня сейчас сидел, свесив лапки в прорезанное окошко, и смотрел на мир, недовольный тем, что я спутал его половую принадлежность. Сверху на стене висела фотография морского свина в рамке с завитушками и под стеклом, а на железной вставке было выгравировано: «Биня Свининов».
— Приятно познакомиться, — промямлил я скорее самому себе, нежели свину.
— Аккуратней с ним! — предупредила Ля, — он кусается. Не протягивай к нему пальцы.
Я невольно сжал пальцы в кулак, отойдя от свиных апартаментов, и присел на табурет возле стола, вникая в беседу братьев.
— Ты откуда? — спросил средний, сжимая плечо подруги в «Адидасе».
— Из Москвы, — промямлил я.
— Моё сокровище тоже из Москвы, — торжественно произнёс он, крепче обняв плечо спутницы, — она тоже оттуда. И… — он сделал паузу, — сегодня у неё праздник! — он дал всем прочувствовать ситуацию, — потому что я сегодня добрый! — довольно добавил он и протянул мне пластиковую бутылку, наполненную густым дымом. Я затянулся и передал её по кругу. Гаврила рассмеялся мне из своего угла.
— Почему у вас душевая кабина посреди кухни? — я не нашёл ничего лучше спросить, понимая, что не смогу спокойно спать, пока не узнаю тайну или же первопричину её появления здесь.
— Видишь ли, — увлечённо начала Ля, довольная тем, что сможет рассказать очередную байку и все взгляды будут обращены на неё, как на приму-балерину, — это был доходный дом, когда-то давно, и туалеты были на улице. Они не планировались вообще. Понимаешь? — она по-мышиному уставилась на меня, ожидая кивка, который я ей незамедлительно предоставил в знак внимания и понимания. — И все ходили мыться в баню. Знаешь, так ведь принято было. В баню ходить. Сейчас-то не актуально, — рассмеялась она, — так что мыться тебе тоже придётся здесь. А туалет, — она предвосхитила назревающий вопрос, — есть в конце коридора.
— Отлично, — улыбнулся я уголком рта, — это какой-то искромётный юмор.
— Да. Это всё шутники-квартиранты, — добавил старший брат, — вон, печень разбухшую над столом повесили как напоминание о тяготах обильных возлияний.
— Нет, — улыбнулся младший брат, — мы сегодня бухать не будем, а то Гаврила обидится.
— А-ы-и-ели магические кольца? — глотая все согласные, спросил средний, выпуская к потолку облако дыма.
Колец я не видел, зато заметил, что пластиковая бутылка, наполненная новой порцией дыма, оказалась у меня в руках, пошла на второй заход.
— Ты помнишь, как ты начал курить? — вдруг спросила меня Ля.
Я выдохнул дым и переспросил:
— Курить что?
— Ну… сигареты… — она пожала плечами, — вот когда?
Я углубился в воспоминания, ища в лабиринтах коридоров тот миг, когда я впервые затянулся.
— Отец всегда посылал меня на даче за сигаретами. Он сидел летними днями на веранде, доставал последнюю сигарету из пачки и посылал меня всякий раз за новой. Он курил «Приму». Красная такая пачка и на ней белым дымком была выведена надпись «Прима», — вспомнил я. — И я купил ему пачку, принёс. И вечером, зайдя на одинокую веранду, обнаружил эту пачку открытой, что естественно, ведь он выкуривал её очень быстро, но в пачке ещё было достаточно сигарет. И я подумал, что если вытащу одну, то он никогда не заметит. И он не заметил. Я забрал одну и ушёл, вынул её из кармана, гуляя вдоль шоссе, и закурил. Помню, как дым обжёг мне слизистую носа. Но мне понравилась ритуальность этого момента.
— И сколько тебе было лет? — поинтересовалась Ля.
— Я даже не знаю. У меня были летние каникулы. Наверное, я был в средней школе.
— А я выиграл свои первые сигареты в дартс! — развеселился средний брат. — У меня был друг, а у него был дартс. И мы играли с ним в дартс на деньги, а когда у него кончились деньги, он сказал, что есть только сигареты. Папа его был предприниматель, — усмехнулся он, поправив значок ВЛКСМ на лацкане пиджака. — И он спросил: «Сигаретами возьмёшь?» А я ответил: «А почему бы нет». Это классе в восьмом было. И это были сигареты Dallas. Есть ещё такие?
— Есть, — подтвердил старший.
— А мы курили «Казбек» и даже паровозили, потому что оставлять их нельзя было. Палево. — припомнила Ля. — А ты? — спросила она Профита.
— А он у нас относится к Икс-мэнам, — съязвил я.
— В смысле? — смутился средний брат.
— Пропагандирует Straight Edge — в противовес сексуальной революции и панк-року: не пьёт, не курит, матом не ругается, сексом не занимается, — саркастично подметил я, видя, как Профит напрягся.
— А как же ты с нами сидишь, когда тут… такое… — не нашлась, что ответить Ля, и развела руками.
— Я просто не дышу, — отозвался он.
— Шутник, — качнул головой старший брат.
— Отчего ж, — шевельнулся Профит, — я сейчас дышу жабрами, они идеально фильтруют воздух и озонируют. — Он приподнял свою полосатую майку и продемонстрировал «жителям туманного Альбиона» двигающиеся жабры в районе рёбер. Жабры раскрывались и запахивались, как цветки мухоловки.
Я испытал лёгкую дурноту. Поднялся с табурета, желая уединиться и бросить в рот пару бодрящих икринок. Меня повело, будто я только что слез с поезда, а тело ощущало непроизвольные круговые колебания. Однако я нацелил все свои помыслы в сторону уникального туалета, в котором я ещё не был. Дым окутал меня изнутри, затуманил голову и стал теплить затушенные угли внутреннего костра. Голову ломило в районе лба. Возможно, я просто устал или… я судорожно ощупал лоб, — у меня стали прорезаться рога. Пальцы рогов не обнаружили. Я немного успокоился, но мимолётный страх, как проявление слабости, как искра, случайно попавшая в лужу с бензином, как дуновение, бередящее тлеющие угли. Я торопливо захлопнул за собой дверь туалета и, открыв баночку, языком слизал несколько круглых сфер. Я закрыл глаза, следуя привычному ритуалу. Я делал это всё чаще и чаще, как курильщик, которому не хватает пачки в день. Я бы так хотел найти заменитель. «Старая Дева, чтоб тебя, почему ты ещё не выпускаешь самоклеющиеся пластыри для грешников? Шучу ли я? Я шучу! Мать моя, стерва! Бабы, вы — такие стервы, — подумал я, чувствуя, что отпустило. — Одна подсадила меня на таблетки, вторая — на секс. И обе бросили за ненадобностью».
Я открыл глаза и оглядел белый советский унитаз, потом картинки, висящие на стене. На одном плакате была изображена мультяшная собака. Она ехала на роликах и держала в лапах рожок мороженого, но путь ей преграждал дорожный знак, запрещающий въезд на роликах с собаками и мороженым. Рядом болталась картинка, прилепленная на скотч, где был изображён гадящий человек, а надпись звучала так: «Ты можешь смеяться, а можешь плакать, но я тут пришёл конфетами какать!» Я развернулся и подумал, из чего берётся икра Святой Камбалы. Как она вообще несётся ею? Я даже попытался представить себе Камбалу в потугах и конвейер, сортирующий и выбраковывающий икру. Картина эта явно вызвала бы истинно сильнейшее оскорбление в глазах верующих, прямо-таки надругательство, и непременно оскорбила бы их веру в Святую непорочную Деву-рыбу. Я толкнул дверь рукой, но чёрные буквы с неё прыгнули мне в глаза и защипали: «Нам нужен твой мозг!»
— Хрен вам собачий, — выругался я и направился к комнате с лазурной дверью.
Я лениво скинул кеды, ощутив отнюдь не ароматный запах от заношенных носков, и бухнулся на широкую кровать, слыша за стеной звуки фортепиано и гул веселящихся голосов. Я лежал в темноте, пытаясь уснуть, но жара душила уставшее тело, сжимала голову. Сквозь плотно сжатые веки я видел рассвет, а в ушах звучал злой смех Соррел. А ведь когда-то она любила меня. Но не теперь, понял я.

========== Икра III. Освобождение. IV ==========

Уснул я с трудом ранним утром, когда в высоких окнах забрезжил рассвет. Проспал часа четыре и пробудился от звонкого голоса. Я приподнял чугунную голову и сглотнул, ощущая сильную сухость во рту. На краю кровати спал Профит. Его худая тонкая фигура чудом не сваливалась на пол. Он был в одежде, впрочем, как и я. Мне стало неловко за дискомфорт, который я ему причиняю. Сквозь стены вновь просочился звонкий голос хозяйки квартиры. Я тихо вышел, прикрыв за собой лазурную дверь. В комнате напротив, на балконе, стояла Ля в окружении горшёчных растений, она подставляла лицо утреннему солнцу и распевалась.
— Дай «ля»! — громко потребовал её старший брат.
Он сидел в плетёном кресле и сжимал в крепких загорелых руках двенадцатиструнную гитару.
— Ляяяяяя… — пропела хозяйка.
— Опять сфальшивила, — отозвался брат и протянул ей сырое яйцо из картонного подъяичника, поделками из которого была увешана соседняя комната, — давай ещё раз, — предложил он.
Ля разбила яйцо и вылила его содержимое в рот. Облизнув губы, она глубоко вдохнула и вновь пропела:
— Ляяя… ляяя… Как сейчас? Нормально? — осведомилась она, потирая шею.
— Возьми ещё одно, — и он протянул ей второе яйцо из коробки.
Наконец Ля заметила моё присутствие и промурлыкала:
— С добрым утром, Лука. Возьми там, на тумбе, полотенце, — прожестикулировала она, — я приготовила его для тебя.
Я кивнул, поблагодарил и забрал мягкое махровое полотенце, сочтя, что она угадала моё утреннее самое заветное желание. В кухне — никого, я воспользовался моментом, слыша, как распевается Ля, и не боясь быть застигнутым врасплох, разделся, бросив одежду на табуретку, и забрался в душевую кабину. Сильный поток воды приятно массировал спину и покалывал кожу. Я замедитировал под мощными струями душа и, вылезая и оборачивая нагой торс махровым полотенцем, сначала даже не заметил Профита. Он сидел на месте вчерашнего тапёра-пианиста и будто бы смотрел на всё ещё мокрого меня. Я застыл, ощущая, как капли стекают по шее на грудь и ползут ниже, сбегая с нижнего ребра на живот, скользят дальше, застревая в ткани и пропитывая влагой полотенце. Профит поднял длинную чёлку вверх, оголив пологую безглазую поверхность, лишённую всяческих выемок под глазницы.
— Я бы всё отдал за это… — печально процедил он. Голос его дрогнул, — чтобы быть, как все. Быть человеком.
— Не ври, — бросил я, — ты и так меня прекрасно видишь. Прекрати смущать меня и пялиться.
— Нет, — упрямо бросил он, — буду! И, если бы у меня имелись глаза, я бы смотрел на тебя столько, сколько мог.
Он ошеломил меня своим признанием, этой напористостью, граничащей с наглостью.
— Да что с тобой! Что с вами со всеми за хреновина творится? — возмутился я, вспоминая его обычную покладистую рассудительность и бессловесную поддержку, кои он демонстрировал в сложных ситуациях.
— Ради того, чтобы просто смотреть на тебя, я бы отдал всего себя. Всю свою суть! — он эмоционально подался сутулыми плечами вперёд.
Мне окончательно стало неловко и от его слов, и от всколыхнувшегося странного и абсолютно незнакомого мне чувства внутри. Он задел какой-то взрывоопасный проводок, обрезал его острым ножом. Искра прошла и по чистой случайности погасла под неуловимым дуновением лёгкого ветра из открытого окна. Эта секунда на тонком молекулярном уровне изменила во мне установленный порядок, пошатнув моральные устои, задев сбалансированный гормональный уровень. Я быстро зашёл за душевую кабину и натянул джинсы на голое тело, втиснув полувлажные ноги в узкие штанины, взлохматил волосы полотенцем, повесил его на верёвку над головой и зацепил красной прищепкой. Профит сидел, не шелохнувшись, обратив лицо в мою сторону. Я полез в карман джинсов и достал жестяную баночку, открыл её и обнаружил последние две икринки. Икра стала улетучиваться молниеносно.
— Опяяяять, — проныл я, наморщив нос. — У тебя есть? — обратился я к безмолвствующему Профиту.
— Не сейчас, — обывательски заявил он — так обычно отмахиваются от назойливых приятелей.
— Чёрт тебя подери с твоим портящимся характером! У меня две грёбаные пилюли, а Камбала в пяти часах езды на юг! — разозлился я. — У тебя есть или нет? — я уставился на него, хмуря брови, — не говори, что у тебя нет.
— У меня… — он намеренно сделал долгую паузу, издеваясь надо мной, изучая скорость моих реакций. Зря. — Есть, — тихо ответил он и подтянул до локтей полосатые митенки. — А на что ты готов ради банки икры? — спросил он, хитро склонив голову набок и растянув тонкие губы в широкой ухмылке.
Я напряг желваки на лице, пытаясь осознать, к чему он клонит. Если он намекает на то, чтобы я продал себя ради вшивой банки, то пусть обломается вместе с этой стервой Камбалой!
— Да мне насрать! — заорал я. — Я здесь нафиг всё разрушу, если захочу. Мне вообще фиолетово, в кого я могу превратиться! Жил как-то без вашего религиозного опиума — проживу и сейчас! — Я швырнул жестяной банкой в Профита.
Та ударилась о его грудную клетку и отлетела на пол, раскрылась, а две последние икринки укатились под пианино.
— Иди к чёрту со своими опытами надо мной! Я — не долбаная морская крыса, вон, бери этого, — я указал на Биню, копошащегося в коробке, — и экспериментируй!
— Ну каков мудак! — возмутился Биня Свининов, высовываясь из прорезанного окошка.
— Ненавижу тебя за это, мелкий засранец! — пролаял я Профиту и, стремительно схватив вещи с табуретки, пулей вылетел из кухни, а затем и из квартиры, на ходу всовывая босые пятки в кеды.
Прыгающим по ступенькам теннисным мячом я выкатился на улицу. Гнев во мне растопил оставшиеся льдинки самообладания и спокойствия, а палящее солнце опалило кожу. Я, как заведённая игрушка, ринулся вперёд, спотыкаясь о прохожих, налетая на столбы, пересекая перекрёстки на не положенный пешеходам свет. Красный свет вёл меня куда-то. Им налились белки моих глаз. Им окрасились мелкие сосуды на внутренней стороне ладоней. Я, как ледокол, упрямо пёр сквозь каменные льдины города. Но, как и у любой механической игрушки кончается завод, так произошло и в моём случае. Несмотря на отсутствие привкуса икры во рту, я сумел приглушить свой нарастающий всеобъемлющий гнев, переключиться на то, что творится за пределами моего организма. Солнце поджаривало меня, как цыплёнка табака. Голову пекло! И, если учесть, что изнутри меня работала своя высокоэнергоёмкая печь, разгоралось внутреннее солнце, я осознал, что всесторонний пожар спалит меня до того, как я успею что-либо сделать, превратит в уголёк, а черти, смеясь, раздавят меня и растащат по всему городу на своих копытах и пальцах. В целях самосохранения я нашёл спасительную тень на противоположной стороне тротуара и следовал ею. Только сейчас я заметил, что не так с этим городом. Здесь не росли деревья. Они не занимали квадрат земли, вытесанный в мантии асфальта, они не склонялись, укрывая людей от солнца, не ласкали дома зелёной листвой, не прижимались к ним любовно, не прятались в узких колодцах дворов, шелестя перед окнами. Улицы были лишены их. Я представил себе изгнанные деревья, печально покидающими город. Под ветрами и дождями, а теперь под палящим солнцем дома одиноко тёрлись боками, громоздились друг на друга, увлекали узкими проулками и подворотнями, соблазняли прохладными парадными, вели по брусчатке и плитке линейных улиц, предлагая заглянуть в лавочки, магазинчики, кафе, книжные, рестораны и летние веранды. Первые этажи пестрели вывесками, оконные стёкла хвастались приятным внутренним убранством и атмосферой. Я ощутил во всём теле сильнейшее нежелание двигаться по жаре, решив переждать её, а заодно и подкрепиться, пошарил в карманах. Мятые купюры, пропитанные потом и от того влажные, хранились в заднем кармане джинсов. Я извлёк их и мельком подсчитал сумму. Хватило бы на сытный обед даже в приличном московском ресторане. Питер же давал мне гигантский выбор и настоятельно не рекомендовал ограничиваться сетевыми забегаловками. Уверенной поступью я направился во двор дома композиторов, куда меня завлекла вывеска, обещавшая всякому входящему уют, комфорт и тепло, а в подарок, возможно, и «тёплые обнимушки».
— Уж тепла мне более чем не хватает, — цинично заметил я, но прошёл под арочные своды и попал в ухоженный двор, навевающий нереальные воспоминания из жизни академических художников, проводивших свои юные годы под испанским или итальянским солнцем, где они писали заросшие виноградниками стены, бурное цветение и лазурные берега. Здесь их картины оживали.
Не хватало лишь морских берегов и заката, но я знал, что они есть… Они где-то там… за длинными заборами на Приморской, а для заката ещё рановато. Здесь, под тенистыми навесами, утопая в зелени и цветах, стояли круглые стеклянные столики и стулья с мозаикой на спинках. Усевшись в тени и заказав у самой приветливой в моей жизни девушки бизнес-ланч, я расслабился, смутно припоминая, какого рода «бизнес» привёл меня в северную столицу. То, что она северная, сейчас совершенно не чувствовалось, а не терпящее отлагательств дело висело надо мной «невыстрелившим ружьём» или «домокловым мечом». Одно должно было выстрелить, второе обрубить кажущееся благополучие. Всё в моей бушующей жизни казалось призрачным, как в той песне, предостерегающей держаться мига… между прошлым и будущим. Я так и делал. Не ворошил прошлое, живя настоящим. Но я ничего не мог поделать, когда в мой миг врывалась конопатая гарпия. Я делал вывод, что, чем дольше я буду прохлаждаться, тем быстрее ружьё выстрелит, а меч сорвётся и отсечёт один из органов, отвечающих за чувственное восприятие. Превращаться в расцвете лет в чувственного и эмоционального импотента не хотелось. Я ведь ещё не настрадался до катарсистического оргазма.
Я вспомнил, что в Питере у Соррел жил какой-то друг, брат или «близкодальний» родственник. Я ведь даже видел его фотографии в соцсетях. Он работал в неформальном магазине. Что-то крутилось в воспоминаниях, но механизм в моих мозгах пересох от изнурительного пекла. Колёсики, скрипя, вращались, но, напряги я их сильнее, они застопорятся окончательно. Им не помешала бы смазка психотропным нейролептиком, но средство у меня иссякло. Связь между психотропным средством, икрой и Профитом побудила к размышлениям о последнем. Пожалуй, я был слишком груб с ним сегодня. Наговорил всякого… И про «ненавижу» — это уже перебор. И даже, если разобраться, само слово всегда вызывало у меня неподдельный страх, потому что являлось антагонистом любви. И, по логике, сканворд с ненавистью разгадывался просто — на раз-два, но признаться в антагонистических чувствах — тоже перебор. Да и, с другой стороны, Профит должен прекрасно понимать, что восприятие моё было в изменённом состоянии. И с каких это пор он начал так вызывающе себя вести? Неужели действительно хочет быть человеком? Пробует на вкус человеческие эмоции? Спорит? Подстрекает? Экспериментирует со мной? Я рассуждал, когда передо мной со звоном поставили большую тарелку с куриными котлетами и картофельным пюре.
— Конечно, — произнесла улыбчивая официантка, — он ведь учёный.
С вилкой в руках я застыл над своей тарелкой и уставился на девушку-официантку, вдумываясь в её сиюминутную тираду, но вовремя заметил, что за соседним столом компания дружно рассмеялась и продолжила разговор. Я отхлебнул красного домашнего морса и счёл происходящее паранойей, а сказанное — относящимся не ко мне и услышанным случайно. Я съел свой обед, оставил в конверте, специально разрисованном для этих целей, деньги и ушёл. Солнце было ещё высоко, оно играло в волосах проходящих девушек, оно бликовало в зеркалах автомобилей на Невском проспекте, освещало балконы, врывалось в открытые окна и золотило античные скульптуры на крышах. Афина, я подумал, что это Афина… Прекрасная античная богиня в шлеме — сейчас она закрывала щитом измождённых от солнца, в пасмурную погоду она защищала их от дождя и молний, зимой — от ненастья. Она величественно белоснежна, как глыба льда на фоне лазурного неба и большого клубящегося белого облака. Я тоже спрятался в тени её щита и дома, на крыше которого она восседала. Я блуждал по улицам, желая заблудиться, потеряться в шумном городе в высокий туристический сезон, я хотел бы испугаться Питера и убраться восвояси, но он завораживал меня своим неповторимым стилем и духом. Я шёл в толпе людей, почему-то впервые ощущая себя не одиноким: нас сближали тесно жмущиеся дома, я дышал в чьи-то спины, натыкался взглядом на татуировки, детали костюмов, слышал незнакомую речь. Я крутил головой во все стороны, когда в фиолетовой тени одной из арок, ведущей в придаток улицы, показалось ярко-рыжее свечение. Пятно волос мелькнуло в лучах солнца и скрылось. Сердце моё предательски «ойкнуло», я метнулся в арку за пятном рыжих волос. Арка была пуста, за исключением граффити на стене. Словно обведённый белым мелком труп с облаком слов над головой, этот силуэт странным образом походил на мой собственный, а надпись, вылетавшая из его рта печатными буквами, спрашивала: «Куда ты идёшь?» По стенам прокатился смех. Я ринулся дальше, лучи ударили в глаза, пряча от меня фигуру с щавелевыми волосами. Она играла в прятки, вбежала в следующую подворотню, маня лукавым смехом, а я проворно преследовал её. В мрачном тенистом дворике пахло кошачьим мускусом. Я прошёл на середину и поднял взор к далёкому синему небу, ощущая, что стою на дне ущелья, а скалы тёмными расселинами окон смеются надо мной.
— Ищешь? — раздался отдалённый звук радио.
— Ищешь? — спросил кто-то кого-то на кухне и рассмеялся.
— Ищи, — хохотнул кто-то в затхлой парадной.
Я пригнулся и прошёл в низкую арку, мне даже пришлось согнуться, чтобы пройти и не задеть головой потолка. Преодолев проём, старательно переступив через кошачьи фекалии, я пробрался в следующий сегмент лабиринта.
— Ищииии… — запело радио где-то в вышине, — ищи меня в барах, музеях, кинооо…
— В музеях… геях… — эхо доносило на дно колодца лишь исковерканные обрывки фраз.
— В барах… шмарах… — колебался воздух подле меня.
— В кино… — пело радио, а тень фантома-сквернослова донесло лишь, — говно…
Как-то по-детски глупо. Неожиданный поток воды сверху обрушился на меня — я чудом успел отскочить, прячась от нелепого водопада под низкой аркой. Подошвой кеды я попал в кучку кошачьего дерьма, которое так внимательно перешагивал.
— Дерьмо! — выругался я.
— Именно… именно… — хохотали стены.
Кто-то сквернословил и бранился, гремя вёдрами. В узком окне наверху мелькнула рыжая голова.
— Слабак! — крикнула она.
Стены вновь зло шутили, коверкая слова. «Мудак!» — выдохнули они. На потёртых, почерневших от влаги и долгих частых дождей стенах из ниоткуда проступали ругательства. Чья-то невидимая рука писала их острым почерком, бросая мне в глаза осколками гнева и печатными буквами. «Лука, убей мудака!» Читая дрянные надписи, грязную ругань, я пятился. Пятился назад, пытаясь уйти от дворового самосуда. Запах вылитых нечистот, гнили, плесени и кошачьего дерьма вкупе с кошачьим же мускусом, казалось, успели пропитать мою одежду. Опозоренный, поруганный, я был изгнан прочь.
Остервенело вытирая край подошвы о поребрик, я обдумывал всё посланное мне через астрал и услышанное. Посыл был понят. Вызов принят. Оскорблённый и униженный, я лишь прибавил смелости, наглости и желания что-то доказать хотя бы самому себе. На вид я бесцельно брёл по городу, но это была лишь видимость. Встретив зелёноволосую незнакомку в очках, я тут же остановил её, сочтя, что уж она-то точно знает адреса неформальных мест Петербурга. Она меня не разочаровала, даже написала самые известные на бумажке. Она торопилась и, протянув мне мятую бумажонку, спешно ретировалась. Всё дело в моём помятом виде и кошачьих ароматах, вычислил я. Что ж, тут её не за что винить.
Так за вечер я успел обойти пару мест. В первом, культовом, я и сам хотел побывать. Там меня встретила разномастная рок-атрибутика, костяные тотемы, легендарный кожаный плащ алкоголика-анархиста и рок-н-ролльная тайная вечеря, религиозной фреской красующаяся на стене. Дредастого и пирсингованного связного Соррел с Петербургом здесь не оказалось. К слову, вид мой тут не смутил никого. А дредастого персонажа мне предложили искать в этнолавке неподалёку. Проспект Рубинштейна плавно перетёк в Загородный проспект, там в одном из дворов я и обнаружил этнолавку. Уже на входе моё эмоциональное равновесие пошатнулось, колебля весы восприятия то в одну, то в другую сторону. К моему ли счастью или к счастью разыскиваемого мною, его в этой лавке никто и никогда не видел. Собственно, всё это я узнал уже у входа, где девушка с дредами, собранными на макушке, любезно предложила мне закурить. Выражение моего лица, общий вид и её отрицательный ответ на поставленный мною вопрос, возможно, вызвали в её тонкой натуре сожаление, и она даже скрутила мне самокрутку из ароматно пахнущего табака. Сейчас, втягивая дым со вкусом вишни, я был почти счастлив.
— Ну… в Лабиринте Страха работает один персонаж… с дредами, но ты же понимаешь, что это как искать иголку в стогу сена, — пояснила она, присаживаясь на низкую ограду.
Я кивнул и выпустил носом дым.
— Раз пришёл — зайди… выпьешь свежесваренный кофе, — предложила она.
Она так посмотрела на меня, что я просто не мог не согласиться. Спустившись по крутым ступенькам, я даже не успел как следует разглядеть пестрящий интерьер и содержимое, потому что внимание моё приковали девять человек, которые сидели за низким столиком в одинаковых белоснежных длинных рубахах, подпоясанных трижды обёрнутыми вокруг поясами из плотных шерстяных нитей. Во главе стола на пуфике возвышался «кофейный шаман» в белом колпаке с проступающей сединой в бороде и волосах. Он помешивал нечто кипящее в турке на газовой горелке. Языки огня облизывали турку чистым синим пламенем.
— Проходи и садись, — спокойным басистым голосом повелел он.
Я подошёл ближе и присел на предложенный мне низенький пенёк, неведомым образом оказавшийся возле стола. Стоило мне коснуться этого пенька, как время остановилось. Я завис во вневременном пространстве, разглядывая лица девятерых. Морщинки в уголках их глаз и спокойствие лиц говорили о просветлённости. Главный, а он точно был главный, потому что все устремили свои помыслы и взгляды на его священнодейство и игру огня, молча помешивал коричневую кипящую субстанцию. Затем снял турку с огня и разлил содержимое в небольшие глиняные чашечки, одна из которых досталась мне. Я принюхался к напитку, он обдал меня тёплой волной аромата шоколада, сразу же напомнил мне о щавелевой деве, её коричневых глазах и веснушках на пикантно поднятом плечике.
— Владея таким даром, ты опрометчиво пускаешь его в неправильное русло, — произнёс бородач в колпаке. — Ты обращаешь могучую силу не на созидание, а на разрушение.
Быть может, он и был прав, однако я меньше всего хотел слушать назидания от сектантов-огнепоклонников.
— Борись со своим желанием сжечь всё дотла, — укорительный взгляд его чёрных глаз пригвоздил меня к пеньку.
— Боюсь, что мне слишком сильно понадобится этот дар в его максимально разрушительной мощи, — парировал я. — Ты многого не знаешь обо мне.
— Зато вижу. Ты мечтаешь делать это? — спросил он и неожиданно стал осуществлять сложные пассы кистями рук, после чего между его ладоней завертелось алое пламя, оно с дикой скоростью сматывалось в ярко-красный, переливающийся плотный клубок огня.
Бородач мгновение катал его между ладонями и с ловкостью, присущей мастерам кунг-фу, метнул огненный шар в стену. Я был готов к оглушительному взрыву, к лицезрению растерзанной и изувеченной плоти стены, но он щёлкнул пальцами, и фаербол рассыпался на мелкие искры. Мастерство его поражало. И я бы кивнул, я бы кричал, я бы даже молил его, чтобы он научил меня этому фокусу, но прекрасно понимал, что он не станет этого делать.
— Ты прав. Не стану, — ответил он моим мыслям, и губы его тронула неуловимая улыбка, пронзённая тоской. — У тебя колоссальная способность к самосовершенствованию, но суть твоя темна, она непокорна чистому пламени созидания. Пока ты сам не захочешь трансформировать её… Я мог бы убить столетия на воспитание в тебе покорности, но как заполнить сосуд, который не чист, а уже заполнен дымом и запачкан в копоти?
— Но… — я не мог не спросить, — я могу познать тайны пламени сам? Меня… сжигает изнутри, и порой мне кажется, что оболочка моя треснет. Чёрт возьми, — эмоционально всплеснул я руками, — ты же тоже мужик. Это ведь, как если долго не кончать. Если во мне вырабатывается столько пламени, как мне избавляться от лишнего?
— Ты думаешь, что бросание фаерболов принесёт тебе облегчение?
— А нет? Не должно? — настойчиво спорил я.
— Тебе нужен антагонист.
— В смысле? — я ожидал, что он направит меня, но не соображал, куда он клонит.
— Тебе необходимо связать свою судьбу с антагонистом. Твой сделанный выбор был неправильный, и, как итог, ты пожинаешь плоды неправильного союза. Две тёмные огненные энергии не могут созидать. Они могут конкурировать, воевать, разрушать, в особенности друг друга, — уклончиво ответил он, взяв в руки несколько кофейных зёрен. Он накрыл их грубыми ладонями, а через секунду от них осталась лишь хрупкая мелкая пыль, которую он развеял, сдув с рук. — Такова быстротечность бытия, — задумчиво сказал он. — Побудь здесь, пока у тебя есть немного времени, послушай и испей — это всё, что я могу предложить тебе.
«Я ничего от него не добьюсь», — подумал я. Мне ничего не оставалось, как последовать совету, и я сидел, чувствуя под собой сухой деревянный пень, сигнализирующий о знаковости происходящего. А они говорили. И теперь казались мне обычными людьми, рассказывали какие-то истории, смеялись. Пили горячий напиток. Внутренние часы работать отказались, и я расслабился, обдумывая тему про антагониста. Вся эта болтовня казалась сплошной демагогией, семантикой, софистикой и, в конце концов, апоретическим суждением. И вот, когда вихри мыслей и рассуждений чуть было не привели меня к разгадке, коя с грехом пополам начала проступать неопознанной фигурой в тумане, бородач и его свита поднялись, подняли и меня, посоветовали поторопиться, напомнив о разводных мостах, и вежливо выпроводили в сгущающуюся темноту. Не мосты их тревожили, не я, который может не попасть сегодня ночью в никем не нагретую кровать, — их тревожил ритуал. Я не дурак. Я просто-напросто им мешал своей греховностью и непосвящённостью. Я лишь осквернял чистоту их огненного храма. Погрузившись в мысли, я плёлся по каменным джунглям. На ум приходил разговор об утопленниках, которых вылавливали из Невы возле Тучкова моста в тот момент, когда я сам уже поднимался на мост. Тёмное индиговое небо рассекали далёкие зарницы. Шпиль Петропавловки скрещивал свой клинок с клинком Громовержца. Доносились далёкие раскаты грома, а когда я преодолел мост, сильный проливной дождь настиг и меня.
Вымокший, уставший, оскорблённый, пропахший кошачьим надругательством, с растоптанным самолюбием, с подмоченной гордостью и репутацией, с чувством библейского стыда и пустым животом, я достиг Петроградской стороны и моей «неадекватной» квартиры. В лестничном проёме алой парадной, которая ночью окрашивалась в тёмный кровавый оттенок, сидел на подоконнике Профит, свесив левую ногу вдоль исписанной стены. Он ждал меня. Услышав или же увидев меня своим инфразрением, он резво спрыгнул с подоконника и порывисто обнял меня, а эхо от его прыжка всё ещё неслось вниз по лестнице, бухая по ступеням. Он крепко обнял меня, игнорируя специфические ароматы и сырость от дождя, смешавшуюся с потом.
— Прости меня, — пылко и звонко проговорил он, уткнувшись лбом во влажную майку на моей груди. Цепкие тонкие пальцы с силой сжимали промокшую ткань на лопатках. Я ощутил в них страх. Они боялись разжаться.

========== Икра III. Освобождение. V ==========

Я долго грелся в инопланетной душевой кабине, смывая горечи и обиды, густо ароматизированные питерской маргинальностью. Я мылся так, будто меня макнули в яму с нечистотами, будто сегодня отключали на месяц горячую воду, мылся «с запасом». Я мог отмыть тело, согреться чаем и пламенным гневом, но отмыть грязные следы от пяток сатанинской красавицы я не мог. Это малодушие, которое я демонстрировал, коробило стенки моего мозга, вызывало навязчивый привкус корицы во рту. Что я пытался выяснить? За чем я так опрометчиво бежал, опускаясь на самое дно? Неужели с такой необоримой страстью я мечтал услышать из её уст фразу «Я тебя больше не люблю»?
Когда я, разгорячённый душем, мыслями и воспоминаниями о сегодняшних похождениях, зашёл в отведённую мне комнату, Профита в ней не оказалось, а на опрятно застеленной кровати лежала жестяная баночка с рыбиной на крышке. Та самая, которую я столь вспыльчиво метнул в Профита по утру. Я заранее знал, что в ней. Решив проверить догадки, я раскрыл её и убедился, что она не пуста. Снова захлопнул и отставил на тумбочку, подумав, что верну её Профиту обратно.
В данный момент я был утомлён, опустошён, глаза мои слипались. Я устал от дневной жары и теперь, с наступлением прохлады, жадно вдыхал густой влажный воздух, проникавший в открытые окна. Я лёг в кровать, раскинув ноги и руки, как засушенная морская звезда в зоологическом музее. Возможно, кто-то и наблюдал за мной и рассматривал под незримой стеклянной витриной, изучал под лупой, внимательно осматривал, не имея возможности препарировать и досконально изучить изнутри. А табличка на моей витрине давала обо мне неполную, слишком скудную информацию, ограничивающуюся названием вида, ареалом обитания, вкусовыми пристрастиями и образом жизни. Объект ещё может удивить вас, Наблюдающие, подарить сюрпризы, поднять рейтинг. Если вы думаете, что я уже засушен или заспиртован, то глубоко ошибаетесь. Ошибаетесь настолько глубоко, насколько темна и непроглядна разрушительная сила во мне. Теперь она движется к поверхности и очень скоро, предчувствовал я, расколет оболочку, вырвавшись на свободу.
Вспомнив о морской звезде и зоомузее, я решил последовать совету песни, разносящейся по утробам подворотен. Свои поиски я непременно начну с музеев. Моя культурная столица диктовала мне условия и правила игры. Ослушиваться я не имел никакого права. С этой мыслью я провалился в сон. И лишь гул воды в водосточных трубах и звон жирных увесистых капель по крышам и карнизам заполняли мои уши, набивая их этими плотными звуками. Завеса воды коснулась моих век вместе с ресницами, увлекая под водопад полного бездействия, в сон без снов, пустой, как колодец двора.
Утро на сей раз стартовало в час дня, я бодро вскочил с кровати, тут же страстно скурил сигарету, не отходя от окна. Доза никотина зарядила оптимизмом и добавила целеустремлённости. Я, как Остап, — готов к великим комбинациям и авантюрам. Профит исчез из поля зрения, и я понятия не имел, куда он запропастился. Хотя меня не покидала уверенность, что именно после сцены на лестнице он ушёл и так и не появлялся. Зато Ля суетливо носилась по коридору из комнаты в комнату и искала что-то, параллельно причитая и неутомимо разговаривая сама с собою.
— Ищешь что-то? — поинтересовался я, ставя на плиту пузатый чайник со свистком. В зеркальном пузе его отражался умопомрачительно искажённый я, похожий на пса, сфотографированного с помощью объектива «рыбий глаз».
— Вилку, — выдохнула она, направив взгляд во Вселенную совершенно не прицельно, подметил я.
— На, — протянул я первую попавшуюся в ящике старого облезлого буфета.
— Не та, — коротко ответила Ля, даже не взглянув, тем самым заставив меня разглядывать оную вещь в тщетных попытках понять, что с ней не так — обычная советская вилка с надписью «НЕРЖ» на ручке и вполне себе чистая, может, только слегка запылившаяся.
Наконец-то Ля остановилась и обратилась ко мне:
— Вилка от часов потерялась, — заявила она и, видя по выражению моего лица, что я не догоняю ход её мыслей, разъяснила. — Особенная вилка… служит противовесом для часов. Она висит, покачивается — часы идут, — она показала на часы. — У неё изогнутые зубчики. — Ля скрючила два пальца на руке, дабы проиллюстрировать. — Такие часы уже не выпускают, а без вилки часы не ходят.
Я посмотрел стрелки, что застряли на без пяти минутах семь.
— Мы вчера остановили время… ну… — замялась она, — чтобы дать тебе побольше времени для общения со жрецами. Но сейчас всё необходимо вернуть на круги своя, — она воздела кисть к потолку, — иначе слишком большая фора. Не по правилам, — процедила она, вновь бросившись на поиски особенной вилки.
— Я уверен: это он её спёр, — скрипуче и ворчливо вставил Биня Свининов, не переставая нечто тщательно перемалывать зубами и шевеля коротенькими пышными усиками. — Шулер. Мошенник, — выплёвывал он ругательства в мой адрес. — Лжец, — добавил он и скрылся в картонном домике.
Я ему определённо не нравился. Хамство этой рыжей особи меня не сильно волновало. Рыжие в последнее время доставляли мне массу проблем. У них на меня имелся зуб, не знаю почему.
— Могу сделать тебе новую, — предложил я, игнорируя «свинские разговоры». Я снова выдвинул ящик буфета.
Он с грохотом подался вперёд. Из недр его пахнуло древесной старостью, похожей на запах пробок от бутылок с вином, смешанный с тонким ароматом лавровых листьев и базилика.
— Пассатижи есть? — спросил я.
Ля тут же убежала. Раздался душераздирающий звон тазов и стукающихся друг о друга трёхлитровых банок, задребезжали инструменты, и, кажется, звякнули спицы велосипеда. И вот передо мной уже стояла Ля, протягивая пассатижи на вытянутой руке, и улыбалась. Я согнул два зубца на вилке так, как она продемонстрировала пальцами. Теперь и эта простая вилка стала особенной. Было жаль лишь, что она, увы, не единственная в своём роде. Не первая. Ля забрала её и торжественно прицепила, деликатно подвесив к внутреннему механизму старых часов. Стрелки тут же двинулись, но, к моему удивлению, часы подводить Ля не стала, оставив всё как есть.
— Ты куда сегодня? — праздно поинтересовалась она.
— По музеям пройдусь.
— Ооо! — пропела она. — Непременно начни с Эрмитажа. Там такие милые дворовые кошки. Настоящие дворянки! — восхитилась она, всплеснув руками.
Биня тут же пфыкнул, не разделяя её восторгов, и с энтузиазмом зарылся в сухую травяную подстилку. Ля что-то вспомнила, вздёрнула указательный палец и скрылась в другой комнате. За пару дней я уже успел привыкнуть к повадкам и эксцентричным выходкам данной особы. Выключил свистящий чайник, наполнявший кухню влажным раскалённым паром. Налил чаю, нашёл в хлебнице мягкий нарезной батон и сел за стол, когда она вбежала в кухню и щёлкнула кнопкой фотоаппарата. Вспышка на миг ослепила мою жующую физиономию, а раритетный Polaroid выплюнул фотографию, где уже отчётливо проступала моя перекошенная рожа. Ля схватила огромные ножницы, какими стригут заросших овец кабардинские пастухи, и вырезала из фотографии мой прямоугольный портрет по грудь. Тут же ловко вклеила в какую-то книжечку и написала что-то, выудила из ящика обеденного стола печать, дунула на неё, плюнула и громко стукнула, оставив в неведомой книжечке фиолетовый след из букв.
— Готово! — довольная собой, она протянула мне корочку цвета индиго.
Зажав бутерброд зубами, я отряхнул руки о джинсы и раскрыл свой новый студенческий билет. В нём красовался мой сиюминутный снимок, моё имя, фамилия, а числился я студентом первого курса очного отделения на факультете зороастрийской прикладной магии в Санкт-петербургском университете мистических искусств имени Алистера Кроули. Я поперхнулся, но бутерброд из зубов не выпустил.
— У тебя будет льготный вход, — улыбнулась Ля, — совершенно бесплатный.
Потом она посмотрела на настенные часы, которые уже показывали семь с копейками, снова засуетилась, затараторила, что опаздывает на встречу с сестрой на вокзале.
После того, как Ля убежала по своим делам, я тоже неспешно спустился вниз по лестнице и широким прогулочным шагом отправился покорять культурные вершины. На мысли о вершинах меня навёл скульптурный орёл, громоздящийся над угловым балконом здания. Я всегда уделял внимание мелочам, следовал знакам, поэтому отправился к Исаакиевскому собору, собираясь воззреть на город с высоты птичьего полёта и выхватить зорким взглядом рыжее пятно волос в толпе туристов.
Солнце растекалось изумрудом по огромным статуям апостолов, резко законтрастировало фигуры на фронтонах. Я влился в людскую волну, спешащую подняться на колоннаду. Мелкими шажками проникнув внутрь, я начал активный подъём по винтовой лестнице. Она штопором входила в фундамент, и с каждым оборотом мне казалось, что своим продвижением я ввинчиваю её глубже в землю. Я шёл вверх, подмечая цифры на ступеньках, которые, скорее всего, начертали для клаустрофобов-параноиков. Что ж, быть может, цифры помогали им, но не мне. Номера скакали подобно чертям, вход которым сюда был воспрещён. Апостолы не пускали их, охраняя священную вотчину. Но это не мешало цифрам перераспределяться в произвольном порядке. Я подумал, что если не буду смотреть на них и прибавлю шаг, то быстрее достигну заветной вышины. Я перешёл на лёгкий бег, но сбил дыхание. Сердце стучало неугомонно, а лестница эскалатором ехала вниз, а не вверх. Я остановился, чтобы перевести дух, и, дабы не мешать остальным, отступил в нишу в стене, уставившись на постоянный поток людей. С понурыми отчуждёнными лицами они медленно и упорно поднимались, преодолевая пролёты. Возможно, так безгрешные движутся к далёкому Раю. С задумчивыми глазами коров они бредут, не зная усталости. Но мне высота не поддавалась, всячески отдаляя меня от цели. Я подумал об икре, которую не употреблял уже сутки. Неужели я не получил доступ из-за отсутствия терпкого вкуса во рту? Я отдышался и продолжил восхождение. Альпинист я неподготовленный: не было у меня ни специальной обуви — резиновые подошвы кед скользили по камню, опасно подталкивая к пропасти, — ни страховки, ни верёвки, ни креплений, ничего — лишь упорное желание подняться и орлиным зрением интуиции охватить город. Цифры на ступеньках посходили с ума. Каждый шаг вперёд лишь отшвыривал меня на предыдущий пролёт к уже намозолившей глаза нише в стене. Она взывала к моей трусости, моля остаться в ней, отдышаться, постоять, спрятаться. Я проигнорировал её намёки, решив больше не зацикливаться на ступеньках и их номерах. Я выбрал из группы людей одного уверенно поднимающегося бодрого широкоплечего мужика с потной лысиной и решил идти след в след за ним. Его широкая спина загораживала мне обзор. Я впялил взгляд в его спину, направил все мысли в одну точку — на пересечение полосок на его рубахе. Он скалой неосознанно защищал меня, таща неудачника-альпиниста, пристёгнутого к себе метафизической верёвкой. Я понял, что достигаю цели, когда попал в узкий тёмный лаз. Ещё немного… И ветер рванулся ко мне соскучившейся любовницей. Он раздирал в клочья мою растянутую панковскую майку с узкими лямками, желая сбросить их с худых плеч. Он высушивал проступивший пот, раскидывал волосы по лицу, шаловливо целуя в сухие губы. Я сощурился и подошёл к огороженному краю. Мне бы хотелось спрыгнуть на зелёную от дождей крышу, пока апостолы стоят спиной и не видят. Хотелось нашкодить, как в школе, сделать всё по своей прихоти. Я едва справился с этой сиюминутной блажью.
Впереди до самого горизонта простирался город моей мечты. Город такой, в котором мне хотелось остаться навсегда, разделить вместе с ним летние душные ночи, осеннюю меланхолию и слякоть, зимнюю сырость и морозы, весенний подъём уровня воды… или что там ещё может быть? Мне захотелось затеряться в его дворах, пройти через все его мосты, забраться на утомлённые крыши, проникнуться монументальным архитектурным эротизмом, сосчитать всех Афин в городе, зацеловать до смерти всех крашеных в сумасшедшие цвета питерчанок и познать на себе смысл фразы «In rain we trust».
Эйфория винтом вошла в меня, глубоко и плотно засев в межрёберном пространстве. Её не выдернешь, как гвоздь, не помогут даже плоскогубцы из квартиры Ля. Я медленно выдохнул, боясь выпустить из лёгких весь дурманящий воздух. Я был не против того, чтобы этот морок продолжался. Я двинулся по кругу внутри колоннады. Впереди маячил нефритовым цветом купол Казанского собора, красными и сиво-серыми пятнами крыш переливался городской пейзаж. Освещённая солнцем стена невдалеке сигнализировала надписью «БОГИ» и одновременно приглашала в Petro Palace Hotel. Вдалеке в порту склонили головы металлические жирафы. Я обязательно должен был увидеть море. Но это позже, а пока я подсчитывал иголки полосатых труб и наткнулся взглядом на стелу посреди Дворцовой площади. Вспомнил о напутствии Ля и решил отправиться отсюда прямиком в Зимний.
Во внутреннем дворе Зимнего дворца змеилась очередь. Я присоединился к ожидающим и за время получасового стояния успел заметить потомков котов-эрмитов, популярности их мог бы позавидовать любой мечтающий прославиться. Об этих котах ходят всевозможные слухи, их тиражируют на майках, кружках и значках, как достояние. Заметив, что я разглядываю его, один рыжий котяра хитро подмигнул мне. Подлец. Откуда-то из-за спины раздался знакомых смех, я обернулся, ища среди людей свою щавелевую деву. Очередная партия людей быстро проходила внутрь, и среди них — тонкая фигура в лёгком платье. Рыжие локоны скользнули и исчезли в дверном проёме в тот миг, когда я заметил её. Я порывисто шагнул на охранника, но он покачал головой, требуя, чтобы я дождался своей очереди. Кто-то позади тоже возмутился моей ретивости, бормоча недовольства под нос. Когда же следующая когорта посетителей, включая меня, была впущена, рыжеволосой девы в радиусе доступа не наблюдалось. Я выстоял ещё одну очередь, на сей раз в кассу. Получил бесплатный входной билет, как студиозус, и, сталкиваясь плечами, ногами и руками с жаждущей культурного катарсиса толпой, проник сквозь турникеты и металлоискатели на главную лестницу. Белое с золотом. «Алая дорожка специально для меня. Несомненно», — улыбнулся я уголком рта. Парадоксальное сочетание феерических помпезных красот с толчеёй и пропускной системой аэропорта сконфузили моё восприятие. Я двинулся к «началу просмотра», не теряя надежды найти скрывающуюся особу. Тут же попал в многолюдное общество, слился с китайской делегацией. Аккуратно лавируя между ними, прошёл дальше, пробежал временные экспозиции с особенно злыми и мнительными музейными надсмотрщицами. Я углублялся дальше по лабиринтам. Бесконечный коридор с гобеленами мильфлёр. Соррел смотрела на меня со шпалер, смеялась в обществе молодых охотников, играла с животными и убегала в цветущие кущи. Она вела, уводила меня всё дальше в лабиринт картин и интерьеров. Она смотрела на меня сверху вниз с потолочных росписей. Вот она в образе гарпии держит на хрупких плечах какой-то роскошный сосуд, вот она спряталась фарфоровой статуэткой за стеклом, вот она ест виноград из рук кучерявого пижона, вот она с обнажённой грудью сластолюбиво изогнула спину, направив легкомысленный взор на обнажённого юношу. Шлюшка. Вот она… томится в неге… одна, вьюны на голове её, смотрит в окно, раскинувшись на спине. И снова… распростёрлась на постели, запуталась в простынях, а мужская рука сдёргивает с неё алый покров, открывая посетителям наготу. Я узнавал её в скульптурах итальянского Возрождения. Вот двое обнажённых юношей несут её на плечах, запястья их касаются её коленей, руки — едва прикрытого бедра. Вот она с двумя юными девами, с нежностью обнимает их, подставляя лицо для робких поцелуев первой, откликается на лёгкие трепетные прикосновения второй. Что ты делаешь со мной, Соррел? What the hell are you doing? What the hell are you trying?
Головы сатиров надрывались от смеха, кто-то схватился за голову, юный пастух насмехался надо мной, намеренно демонстрируя наготу. Я бросился дальше по залам, распихивая народ, лабиринт комнат всё сильнее запутывался, закручивался морским узлом. Я бросил все попытки сориентироваться. Я быстро шёл, едва не переходя на бег. Голова моя шла кругом. Я зашёл в ярко-красный зал и остановился, мысленно моля, чтобы кто-нибудь знал, как мне отсюда выбраться. Найти какую-нибудь лестницу, сменить экспозицию. Но двум юношам, смотрящим на меня сверху, со стены, было всё равно. Один даже отвернулся спиной. Им не было дела до меня, ведь они упоённо обнимали друг друга за бёдра. Я продолжил свой фанатичный забег, боясь сойти с ума от вездесущего эротизма, путано перемещаясь по залам. Перед глазами на античных сосудах разворачивались гедонистические картины, страсть, войны, убийства, похоть, колесницы, обнажённые юноши подают вино старшим мужам, те играются с членами молодых и расправляют драпировки на одежде. Античная «обнажёнка» вела меня дальше по мраморным залам, пока моё внимание не приковал к себе… бюст Эрота. То, что это Эрот, я прочитал на табличке, потому что я увидел в нём Профита — античного, с более округлыми гладкими чертами лица и мускулатуры, которая, по сути, не выделялась на хрупком теле, волосы его закручены кольцами и не закрывали половину лица. Что ты делаешь со мной? Я ощутил всем телом, как жар от внутренних горнил стал разгораться и провоцировать химические реакции в организме. Очередной приступ паники охватил меня, когда я понял, что ещё сильнее заблудился. Я загнанным зверем бросился искать выход, но отчего-то снова таинственным образом попал в залы голландцев. Алая пелена застилала глаза, под черепной коробкой кипели мозги, распирая кости. Я быстро задышал, втягивая ноздрями воздух. Я собирался биться головой о расписную стену коридора, когда, растолкав очередную группу туристов, прорвался в следующий коридор и увидел выход на лестницу. Выход был перегорожен, и висела надпись «Прохода нет», но я наплевал на объявление. Нагнувшись, проскочил под натянутой верёвкой, спустился на несколько ступенек вниз так, чтобы меня не увидели, и сел на белый мрамор. Со мной определённо что-то происходило. Я ощущал паническую дрожь в теле. Сжал кулаки так, чтобы пальцы короткими ногтями впились в ладони. Боль не принесла облегчения. Казалось, все мои позвонки накалились докрасна. Вытянув руки перед собой, я обомлел. Кожа покраснела, на ней проступала чешуя. Не рыбья — чешуя плотная, как у какого-нибудь доисторического ящера. Я боязливо дотронулся до грубой пластины на локте и нащупал острый рог. Начал крутить рукой и обнаружил несколько острых выступов. Костяшки пальцев тоже покрылись более твёрдыми пластинами. Я решил отковырять одну, дёрнул её пальцем и порезался. Я закрыл ладонями лицо, потёр его, пытаясь прийти в себя, но ощутил, что и на лице образовались плотные пластины — на лбу, скулах и нижней челюсти. Я старался спокойнее дышать, нормализовать бешено колотящийся на шее пульс. Я закрыл глаза, плотнее прижав к ним ладони, чувствуя, как горячий пот стекает и пропитывает майку по бокам. Я согнулся пополам, зажав разгорячённую голову между ногами. Я готов был рыдать, биться о холодные ступени, но лишь тихо-тихо застонал. Сидя на белоснежной лестнице, сокрытый от чужих глаз, я слышал шум человеческого сообщества, до меня доносились обрывки фраз и дискуссий, рассказов экскурсоводов, шелест одежд, цоканье каблуков и топот детских ног, сам же я утопал в темноте, и лишь алые пятна пульсировали оптической иллюзией. Чьи-то ладони коснулись моей спины, я вздрогнул, готовый отразить возможное нападение. Но знакомый голос осадил меня.
— Тихо… тихо… это я, — прошептал Профит. Он обогнул меня и сел на корточки передо мной, участливо заглядывая мне в лицо. — Почему не взял с собой?
— Мне… не нужно… — выдавил я, презрительно морща нос, и проскрёб пальцами по ломящему болью лбу.
Одним глазом сквозь красный фотофильтр зрения я различил, что Профит копается в карманах, достаёт известную мне жестяную банку, выкатывает на ладонь несколько ярко алых икринок и протягивает мне.
— Нее-е-ет… — упрямлюсь я, слыша сиплый хрип в собственном голосе.
Не в силах больше что-либо говорить и терпеть жжение по всему телу и распирание в шее и голове, я откидываюсь назад, кладя голову на холодную ступеньку. Она, как льдинка, кажется, тает под моей раскалённой кожей. Острые края ступенек впиваются мне в позвоночник, протыкают меня, как булавки жука. Но мне отчего-то всё равно.
— Но… тебе необходимо, — доносится голос Профита, но звук этот глушит треск углей внутри меня. Я различаю, что он напуган. Я, кажется, улыбаюсь краем рта. Никогда не видел его таким испуганным. — Пожалуйста… — умоляет он, вставая на колени. Тонкие обтянутые чёрными узкими штанинами колени его касаются белоснежного мрамора. — Я сделаю… всё… что ты… скажешь мне… — он унижается, но у меня нет сил ответить, нет сил подняться, я лишь ощущаю что перевёрнутый крест горит на моей шее. Он уже дымится, а иначе… откуда же веет гарью? Питер в огне?
— Всё, что угодно… — повторяет Профит и кладёт себе в рот икринки со своей ладони.
Что они с ним сделают?
Но он наклоняется, касается губами моего приоткрытого рта и впихивает языком мне в рот знакомые на вкус икринки. Не останавливается на этом, ощупывая языком мои десна. Я чувствую, как икринки в моём рту начинают таять, как леденцы. И сок их попадает на слизистую. Профит нехотя убирает язык из моего рта, зажимает губами мою верхнюю губу, медленно соскальзывает и отстраняется. А я всё ещё лежу на ступеньках в неестественно изогнутой позе и смотрю в потолок. Он белый, как сахар. Такой же сладкий, как влага на его губах. Ступеньки впиваются в позвонки. И сейчас это первостепенно. Я попытался подняться и сел вертикально. В голове ещё шумело. Профит так и не встал с колен.
— Прости… — прошептали его губы.
— Ты слишком часто просишь у меня прощения, — ответил я и коснулся кончиками пальцев его приоткрытых губ.
— Я… — выдохнул он, — не безупречен.
Я прижал пальцы к его губам, не желая слушать его самобичеваний, и заметил, что роговые пластины на коже бесследно рассосались. Икра действовала. И эта оказалась забористей предыдущей партии. Или мне лишь почудилось. На то было несколько причин. И одна из них сейчас стояла на коленях, понуро опустив плечи.
— Ты пришёл… — я был тронут его искренностью. Я протянул руку, коснулся его скулы, прижал его голову к плечу и зарылся подбородком в его прямые жёсткие волосы. — Знал бы ты, как вовремя… — щипучая, подлая слеза скатилась из моего глаза по щеке и упала на его иссиня-чёрную шевелюру.

========== Икра III. Освобождение. VI ==========

Лабиринты Зимнего дворца остались за спиной. Мы угрюмо брели с Профитом по Невскому. Зашли в ресторан и в ожидании заказа сели друг напротив друга за маленький стол в помещении, подальше от шума проспекта, подальше от людей.
— Я нашёл его, — произнёс Профит, теребя пальцами салфетку.
Я вопросительно воззрился на него.
— Кого?
— Парня Соррел. Того, с дредами. Я отведу тебя к нему, если скажешь. Не хотел портить тебе этим аппетит, но…
— Пожрём и пойдём, О.К.?
В ресторане итальянской кухни негромко звучали ретро песни, как в кинофильмах с Адриано Челентано, которые смотрели родители. Мы молчали. Я рассматривал римскую волчицу, узором вырезанную на занавеске, и откапывал в памяти фрагменты тех фильмов, эпоха которых закончилась, оставив туманные воспоминания, эмоционально накатывающие под саундтрек.
— Знаешь, у меня, кажется, просыпаются к тебе чувства, — улыбнулся я, глядя на Профита, вспомнив одну крылатую цитату.
Профит молчал.
— Теперь ты должен спросить: «Правда?» — я жестом попросил его повторить.
— Правда? — застенчиво спросил Профит.
— Да, чувствую, ты начинаешь меня нервировать, — я рассмеялся, хлопнув себя по колену.
Он едва улыбнулся. Только вот улыбался он всегда как-то грустно, обречённо. Я ел курицу с листочками розмарина и зажаренными на гриле помидорами черри, Профит пил чёрный чай из чашки, белоснежной, как мраморные статуи в Эрмитаже.
— Тебе, вроде, нельзя? — вспомнил я.
— Я решил, что это маразм, — неожиданно ответил Профит. — Жить вообще вредно, — добавил он.
— Да в тебе проснулся анархический дух! — восхитился я.
Он звонко поставил чашку на тарелку и откинулся на спинку стула. Казалось, он был доволен собой.
Когда мы лениво вышли из ресторана, на западе заходило солнце. Небо окрасилось в фантастические сиреневые и ярко-розовые оттенки. Скульптурные кони на мосту взволнованы, они встали на дыбы, сбросили на камни юных наездников, чёрными силуэтами выделяясь на розовом фоне заката. Последние солнечные лучи пробивались сквозь сиреневую завесу облаков, золотили рельефы зданий и таяли у горизонта. Машины медленно ехали по проспекту, простаивали на светофорах, подсвечивали индиговый асфальт красными огоньками. Мы двигались строго на восток, оставляя фиолетовое небо за спинами. Углубились в мелкие улочки в районе Московского вокзала. Вблизи от притонно-привокзального хостела обнаружилась очередная питерская неформальная лавка. Она ещё работала. Мы смело открыли стеклянную дверь и зашли внутрь, где на полках пестрели цветастые растяжки для ушей и украшения для пирсинга. Не нужно иметь семь пядей во лбу, чтобы узнать в парне за прилавком разыскиваемого мною. Он сидел возле кассы и, услышав нас, поднял глаза от планшета, который держал на коленях.
— Если что-то понадобится — спрашивайте, — пояснил он.
Но я не дал ему возможности снова обратиться к планшету.
— Ты знаешь Соррел, — утвердительно начал я. — Где я могу её найти?
Да. Теперь он точно заметил меня. Поднялся со стула в полный рост, а был он немного выше меня, длинные дреды свисали за его спиной, и сквозь чёрно-красные линзы, преображающие его зрачки, принялся разглядывать меня.
— Так это ты, — усмехнулся он, — московский герой, вскрыватель девственниц? — осклабился он, показав зубы. — Что ты от неё хочешь?
Я не ответил, сверля его взглядом.
— Выйдем? — предложил я.
Он пожал плечами и вышел за нами во двор. Я решил не давить на него и предложил сигарету. Он не отказался. Мы дымили и параллельно раздражённо поигрывали желваками на лицах. Мы не нравились друг другу. Это всё чёртова животная конкуренция, понял я.
— Хочешь знать, спал ли я с ней? — спросил он.
Я молчал и слушал. Я готов был выслушать всё, что он сочтёт нужным мне сказать.
— Да, — сплюнул он в траву, — я спал с ней какое-то время, а потом ей напрочь снесло голову. Она нимфоманка. Спит со всеми, кто ей приглянётся. Видел девчонку в магазине?
Я нахмурился и кивнул, припомнив, что заметил её из-за малиновых волос.
— Ну вот, она и с ней поиграла. Ты уже не вернёшь её назад.
— Я не собираюсь возвращать её. У меня… лишь назрели вопросы.
— Засунул бы ты их себе в задницу, — рассмеялся он. — Она плевать на всё это хотела.
Мне бы неимоверно понравилось съездить по его самовлюблённой физиономии, распять его прямо здесь на осыпающейся кирпичной стене. Он ничуть не запугал меня своими ненастоящими демоническими глазами. Он ведь не видел шипов на моих плечах и локтях, не видел, как горел крест у меня на шее. Пусть немного поершится. Я стерплю его выстрелы — пули слов лишь отскочат от роговых пластин моей брони.
— Напиши мне адрес, где она живёт, — спокойно потребовал я.
— Если тебе так хочется, — сплюнул он и отбросил окурок в сторону.
Мы зашли обратно в магазин. Он порылся возле кассы, достал визитку магазина и прямо на ней написал пару адресов. Пока он выводил корявые буквы, Профит мерил очередные полосатые митенки без пальцев, а я рассматривал девицу с малиновыми волосами, что переодевала манекен, обряжая его в костюм кибергота. Дредастый протянул мне визитку и пояснил:
— Верхний адрес — это квартира, старая коммуналка-сквот, где она живёт. Вернее… с периодичностью там появляется. А второй — это послезавтра ночью. В клубе вечеринка. Она там точно будет. Я тебе гарантирую. Могу дать флаер.
Я оглянулся на увлечённо меряющего шмотьё Профита и сказал:
— Давай два.
Он нагнулся и достал откуда-то из нижнего ящика пару флаеров и сунул мне в руки две скользкие глянцевые бумажки, на чёрном фоне — надпись голубыми буквами «Библейская вечеринка», загогульки букв украшены по бокам графичными крыльями.
— Отлично, — поблагодарил я и спрятал визитку и флаеры в задний карман джинсов.
— Пойдём? — обернулся я на Профита.
— Прикольно? — улыбаясь, спросил он, демонстрируя руки, по локоть убранные в сетчатые длинные перчатки без пальцев.
— Вполне себе… что-то новенькое.
Он быстро закивал.
— Бери, что ты там набрал, — предложил я, подходя обратно к кассе и разглаживая мятые купюры.
Дредастый двусмысленно и колко оскалил зубы в улыбке, пробил чек, упаковал вещи в фирменный пакет и пожелал «непременно заходить ещё».
Я вернулся в комнату с лазурной дверью, когда глубокая темнота окутала двор за окном. Я упал на кровать, чувствуя спиной, как отозвались пружины, покачивая меня на своих волнах. Несмотря на открытые настежь окна, дышать было нечем — ни прохлады, ни облегчения. Профит из вежливости остался на кухне, дабы обменяться пустыми фразами с Ля. Мне хотелось быстрее уснуть, провалиться в черноту. Я сосредоточился на чернильной кляксе, мерно растекающейся под веками, насильно выбросил все мысли, отправив их ловкой рукой баскетболиста в мусорное ведро.
Видимо, я удачно расслабился, уснул и даже впал в невнятные сновидения на какое-то время, потому что меня разбудили…
Странные звуки нагло влетали в окна — они хамски вторглись в мои слуховые проходы, устроили бунт, сломали мачту моего корабля сновидения, перебили всех матросов, надругались над ними, истекающими кровью, и добрались до капитана… до меня. Я лежал в кромешной темноте и слушал. Внимательно, пытаясь распознать этот звук. Но сколько бы я ни вслушивался, ничего иного не надумал. Либо кто-то смотрел дешёвое порно, либо кого-то крепко трахали. Женский истерический невыдержанный «охо-вскрико-стон» гулко разносился в ночном воздухе. Сначала мне стало обидно оттого, что меня разбудили, — на втором витке осознания мне стало смешно. Я даже тихо хмыкнул себе под нос. Третий виток в её ритмичном стоне вызвал во мне слепую ярость и раздражение. Хотелось высунуться во двор и крикнуть: «Чувак, давай уже сделай это!» Сначала я сел, опустив босые ступни на приятно холодящий паркет. Вскрики продолжались. Я поднялся и подошёл к окну, тщетно пытаясь расслышать, с какой стороны идёт звук. Я сел на подоконник. Потом вспомнил про сигареты. Слез. Прошёл босиком к тумбочке, нашёл пачку, зажигалку. Под аккомпанемент вернулся к подоконнику, сел на него, согнув ноги в коленях, и закурил, поглядывая во двор. Я ожидал увидеть трущуюся пару, похожую на неугомонных и любвеобильных здешних котов, возле стены, но двор пустовал. Я всматривался в тёмные глазницы окон, но за ними жизнь погрузилась в дрёму. Я выкурил сигарету под самый фильтр, и, как ни странно, стоны прекратились. Я ещё сидел какое-то время, напрасно ища прохлады или слабого дуновения, но воздух, висящий во дворе, казалось, можно было потрогать, объять ладонями, внести в комнату, положить в коробку. Я ждал продолжения радиоспектакля, но он так же бесстыдно и демонстративно закончился, как и ворвался в мой спокойный сон. Я вернулся в постель, с краю на которой скромно и незвучно спал Профит. Он, как чёрный кот, спрятавшийся в ночной комнате, почти незаметен. Почти нереален. Он не проснулся ни от экстремально настойчивых стонов, ни от запаха курева, нависшего облаком под потолком, ни от моих телодвижений. Мне даже стало обидно. Во-первых, из-за того, что я так нечутко спать не умею, во-вторых, он просто не проснулся… не составил мне компанию в ночных бдениях. Этой душной пустой ночью я жгуче ощущал своё одиночество. Оно чесалось, зудело под кожей, вызывало изжогу, как гастритная кока-кола, грязью липло к пальцам, скопилось отложениями между позвонками, остеохондрозом сводило позвоночник и расширяло вены, и без того жгутами торчащие из-под тонкой кожи. Мне почему-то стало обидно из-за того, что он сейчас как бы не со мной, незряче не следит за моими движениями, не слышит, не склоняет голову набок, не подтягивает свои дурацкие длинные перчатки, не перебирает пальцами край майки, не улыбается своей печальной улыбкой. Ведь, если подумать, чем были мои отношения с рыжей бестией? Это страстное саморазрушительное желание обладать ею, безумный секс, который порой продолжался от рассвета до заката, а никак не наоборот. Я отчаянно пытался вспомнить, что же ещё между нами было? Может, что-то и было в самом начале. Но потом — ничего: ни необъяснимых взглядов, ни робких намёков, ни восхитительно эмоциональных взлётов, ни бережности, ни заботы, ни понимания, ни совместной наполненной смыслом тишины… А самое отвратительное, что я честно любил эту легковесную поверхностность. Отношения с ней скользили гламурно гладко, глянцево, как обложка журнала, шелковисто, как лоск волос. Я ведь не гнида, чтобы прилепиться. Так вышло, что я скатился из-за этой прилизанности ко всем чертям, улетел, как на американских горках. И последний на моём пути трамплин катапультировал меня в неестественное и невозможное для жизни состояние. Я старался ухватиться, чтобы не упасть, но хвататься было не за что. Она ведь не хотела меня спасать, она не могла вдруг в одночасье нарастить в себе текстуры глубины и рытвины восприятия. И как бы я ни тянулся, я падал. Я смотрел в её сторону, не веря, что она ускользнула, что парашют не раскрылся. Моё затяжное падение должно рано или поздно окончиться. И чем дольше я не мог разглядеть рук, старающихся меня поймать, тем быстрее приближалась земля. Мне отчего-то стало страшно. Мой внутренний волк выл, луна сегодня выплыла ярко-рыжая, в зените. Уснуть вновь я уже не смог, встретил стыдливый рассвет, царапающий лучами солнца по окну. Я постарался не разбудить Профита и тихо ушёл. У меня появились чёткие планы на сегодняшний день. И, если я найду её там, я посмотрю в её глаза… в последней надежде увидеть в них не отражение самого себя.
Адрес, начертанный поверх визитки, стал мне маяком. Я шёл вдоль набережной, видя, как быстро меняется погода. Солнце заволокло сивыми облаками. Серый кисель затягивал небо, поднялся ветер, бросая пыль в глаза. Я не пожалел, что взял джинсовую безрукавку. Сейчас её поднятый воротник закрывал шею от ветра, пытающегося поставить засосы в знак истинной любви. Любовь его такая же, как любовь Соррел. Ветреная. Начал накрапывать дождь. Он был настолько мелкодисперсный, что капли его не достигали асфальта. Нева катила беспокойные волны. Лишь она волновалась за меня. Лишь она предупреждала, молила остановиться, бросить упрямство. И едва усилившийся дождь уж никак не мог спутать мои планы. Я завернул во двор видавшего лучшие дни сквота из красного кирпича. В пасмурную погоду стены его особенно пронзительны. Открытая обветшалая дверь звала заглянуть внутрь. Я осторожно зашёл в полутьму пространства. Сизо-голубые болезненные стены осыпались краской. Я шёл по пустому пространству с облупившимися от сырости несущими конструкциями. Всё это напоминало какую-то забытую промышленную постройку. Из первого зала я прошёл через узкий, лишённый двери проход в следующую залу, где по углам валялись пустые жестяные банки, мятые и искорёженные. Кое-где на стенах встречались предупреждающие плакаты и планы эвакуации, хотя эвакуировать здесь, казалось, было некого и нечего. Впереди замаячил тёплый жёлтый свет, порождённый лампочкой Ильича, висящей под потолком. Я прошёл в её ауру, окрашивающую стены в охристый цвет, разглядел одинокую раковину в далёком левом углу, справа обнаружился выход на лестницу, где царил дневной свет, попадающий с улицы через огромное окно. Я одолел пролёт и поднялся на второй этаж. Он, судя по всему, был жилой. Я угодил в узкий, неимоверно длинный коридор, который неуютно сжимал меня стенами с двух сторон. По обе стороны имелись двери: одни из них закрыты на замки, некоторые бесстрашно приглашали внутрь. Я задумчиво остановился и для храбрости бросил в рот одну маленькую и терпкую икринку. Цвет в коридоре трансформировался, разделяя его по частям. Тёмно-изумрудная часть, в которой я находился, плавно перетекала в сине-зелёную и в самом конце тоннеля становилась ярко-алой. Вдалеке мелькнула фигура. Знакомый девичий силуэт в лёгком ситцевом платье. Она скользнула туманной дымкой и пропала. Поняв, что со мной снова начинают игру, я решительно вошёл в первую открытую дверь. В комнате на дощатом полу, крашеном в противный красно-коричневый цвет, стояли в правом углу несколько кадок с домашними цветами, а стены оклеены псивыми обоями с цветочным орнаментом. Они потеряли всяческую свежесть и вид. Два окна пропускали серый свет с улицы. Он едва пробивался через плотно прилегающие к стёклам ветви и листья деревьев. С моим появлением ветки за окном оживились, мельтеша листьями по стеклу, приветственно шелестя ими, как машут пушистыми шарами девушки-черлидерши из группы поддержки баскетболистов. Я сделал шаг и остановился как вкопанный. У тыльной стены, где стояли горшки с растениями, обои были измазаны кровью, будто кто-то сопротивлялся, пока его зверски убивали. Я внимательно уставился на растения с плотными жирными листьями размером с мою ладонь. Стебли их развернулись и потянулись ко мне, как и листья, похожие на мухоловки. Я разглядел бутоны цветов, большие, с голову новорождённого ребёнка. Растения ожили, бутоны стали медленно раскрываться, но на месте пестика и тычинок располагались головы эмбрионов. Каждый раскрывшийся бутон привлекал взгляд чудовищно уникальным эмбриональным лицом. Мерзость от созерцания внутренней плоти, склизкой, уродливой, аномальной, всколыхнула во мне внутренний ветер. Сначала сильный жар обдал мой затылок и грудь, меня замутило, я попятился и, коснувшись трухлявого косяка в метре от размазанного кровавого пятна, вывалился в коридор. С дурнотой я справился быстрее, чем с бессознательным животным страхом плоти и гниения, осевшим в ногах. Загубленные цветы жизни пышно распускались в этой комнате женского лицемерия. Они корнями страха крепко и глубоко вросли в доски пола. Шаги давались мне с трудом, я будто отсидел ноги в неудобной позе. «В этой коммунальной квартире нельзя расслабляться», — смекнул я и двинулся по коридору дальше. Подёргал за ручку дверь, расположенную напротив наискосок. Она не открывалась. Я постучал в следующую, постоял подле неё и постучал снова, но никто не открыл. Справа в коридор падало бледное мучнистое пятно света, и я отправился к нему. Комната оказалась маленькой, метра четыре от силы. Окна замазаны белой краской. Внутри жёлтых стен по всему периметру на крючках висели пронафталиненные меховые шапки. Запах от них резал нос. Они пахли старостью, чужими потными головами, прожитыми жизнями, мех на них истрепался, износился. К каждой шапке крепился подвешенный рыбацкий колокольчик. К каждому крючку привязана верёвочка, и все эти верёвочки тянулись в руки одного единственного человека, сидящего в центре комнаты. Механизм работал. Старик с внешностью горца с длинной седой бородой, укутанный в рыжую шкуру тура, восседал на низеньком табуретике, дергал за нити, а шапки, развешенные по периметру комнаты, крутились, звеня колокольчиками. Он улыбнулся из-под горбатого мясистого носа и спросил:
— Ищешь?
Я задумался над ответом на столь глубинный и риторический вопрос, но ничего лучше не придумал.
— Ищу, — ответил я, подметив, что покалывание в ногах прошло. И решил добавить, помня истинную цель визита, — рыжая девушка здесь… — я замялся, подумав, как жалок мой ответ, как мелочен мой назревающий вопрос, как незначителен и глуп он в размерах бытийного смысла.
Лучше бы и не начинал, но три слова вылетели, закружили цветными амадинами под потолком. Амадины вылетели бы в окно, забывшись, но окна задраены, как люки на подводной лодке. «Здесь нельзя говорить пустых слов», — решил я и по-ученически всмотрелся в выцветшие глаза горца.
— Вы ведь пастух?
Он кивнул, я видел, как улыбка тронула его губы, спрятанные в бороде. Хотя бы здесь проявил логику.
— Душам нужен пастух. Стадо разбредётся и пропадёт. Сгинет в волчьих клыках, — хихикнул он. — Ты волк?
— Нет, — я импульсивно затряс головой, ссутулившись над сидящим стариком.
— Это хорошо, — сказал он, — она была здесь. Но она уже съедена.
— Мной? — ужаснулся я.
— Нет, — рассмеялся горец, пальцы его ловко справлялись с множеством нитей. Колокольчики пели. Шапки танцевали. — Её внутренним волком. Она сама себе волк.
— Я ещё нет? — торопливо спросил я.
— Ещё нет, — по-доброму усмехнулся он.
— Я всё-таки хотел бы найти её, — признался я, удивляясь своей искренности с ним.
— Не смотри волку в глаза.
Я кивнул и отправился дальше по коридору, слыша где-то вдалеке звон колокольчиков — это души не прекращают свой танец жизни, перерождаясь до тех пор, пока их обошли волчьи клыки. Из следующего открытого дверного проёма лился тёплый свет от настольной лампы. Я остановился напротив входа и обозрел квадратную комнату. В центре неё стоял письменный стол из красного дерева, настольная лампа потрескивала; сам стол, как и пространство вокруг него, засыпали листы бумаги. В центре стола громоздилась винтажная немецкая пишущая машинка. Она, похожая на жука, словно готовилась расправить надкрыльники и улететь в открытое окно. Ставня со стеклом ёрзала туда-сюда, скрипя, и стукалась рамой о край проёма. Эта печальная комната, покинутая каким-то Уильямом Ли, терзала мои внутренние струны.
— Писатель погиб, — прошелестел жук-машинка. — Он так и не смог выстроить концепцию и смысл своего произведения, и оттого… выбросился из окна, — печально финализировал жук.
— Он не успел дописать? — спросил я, войдя и разглядывая листы на полу. Я присел, взяв одну страницу в руки.
— Дописал, — протрещал жук.
— Тогда откуда ты знаешь, что он потерял концепцию и смысл?
— Никто не прочёл или никто не понял.
— Может, и не старался? — язвительно спросил я, твёрдо решив собрать рукопись. — Можно, я заберу?
— Забери.
Я ползал по паркетному полу и собирал неподатливые листки с пометками на полях и покрытые печатными буквами. Я залез под стол, нашёл парочку, которые отлетели и прилипли к плинтусу у стены, собрал оставшиеся с письменного стола и выдернул последний лист из-под кривых ножек жука. Листы скомпоновались в более-менее ровную стопку. В ящике стола я даже нашёл папку, для которой они будто были специально созданы, бережно сложил их и водрузил на стол.
— Я вернусь за ней на обратном пути: мне положить некуда.
Жук скрипуче хихикнул.
— Я не забуду.
— Вернусь, — ехидно проскрипел он и сложил хитиновые крылья.
Я покинул комнату, думая, как это несправедливо — замечать людей только после смерти. И вот сразу слава, почести, памятники, добрые слова. Людей надо любить, пока они живы. После — остаётся лишь прах. Я припомнил разговор с унылым демоном-пропойцей в одной из московских рюмочных. Он ведь был прав тогда. Пока ты не взошёл на Голгофу, ты лишь обычный человек, возможно, сумасшедший. Хочешь стать «героем своего времени» — дай себя распять. И даже Голгофа преобразиться после этого своевременного самопожертвования. Просто скала станет святыней. Смешные люди. Они хотят крови. Харакири приравнивается к чести, самоубийство приносит славу, насильственная смерть наградит титулом великомученика. С роем мыслей я продвигался всё дальше по коридору, пока не заметил чёрную занавеску, отгораживающую меня от непознанной комнаты. Я отодвинул ткань рукой и заглянул внутрь. Слишком темно, окна занавешены. Я зашёл в помещение и резким движением отдёрнул плотную штору. Свет хлынул внутрь, раскрасив стены в тёмно-синий — насыщенный цвет фиалок и гиацинтов. Я одновременно восхитился и вздрогнул, потому что ощутил, что нахожусь в комнате не один. Я развернулся вокруг своей оси. Освещённая светом, у стены сидела на скамье монахиня. Рядом с ней лежал древний фолиант. Монахиня в белом изогнулась кошкой и поднялась, а белые одежды тяжело упали на плиточный пол. Остался лишь головной убор и воротник, неприкрывающий грудь, тело же её, библейски нагое, она выставила напоказ, наслаждаясь тем, что я лицезрею перед собой.
— Подойди, — томно процедила она.
— Мне отчего-то не хочется, — признался я.
— Потому что я монахиня? Ты думаешь, монахи — не люди?
— Не поэтому…
— Так почему же? — она была настойчива, переминаясь с ноги на ногу и демонстрируя все возможные позы Венер, известных в мировой живописи.
— Что это за книга у тебя? — я попытался отвлечь её внимание на единственную зацепку — фолиант, покоящийся на скамье.
— Гримуар папы Гонория.
— Христианин баловался и взывал к демонам? — рассмеялся я, подняв брови.
— Повелевал и управлял Князем Тьмы и его ангелами, — лукаво улыбнулась она.
Я присвистнул.
— Недурственно.
— Хочешь?
— Управлять? — переспросил я и тут же ответил — Нет, мне бы с собой управиться. А ты отчего ж не пользуешься? Ценный манускрипт ведь.
Она наморщила нос.
— Женщинам нельзя. Он не открывается для меня. Бесполезно. А ты бы… мог…
— Спасибо, воздержусь. Боюсь, от гримуара Гонория передаётся гонорея, — пошутил я и, решив, что разговор окончен, быстро вышел обратно в узкий коридор.
Красный свет исходил из открытой комнаты в самом конце. Я решительно двинулся туда. Я сделал шаг внутрь дверного проёма, оказавшись в правом углу вытянутой прямоугольной комнаты. Вдоль длинной стены висело холщёвое отбеленное полотно, на котором читался искусный узор из реалистичных портретов, вышитых одной лишь ярко-алой ниткой. Большущий кроваво-красный клубок валялся неподалёку, он доставал мне до бедра, а на расстоянии пары шагов увлечённо сучила лапами гигантская арахнида — фантастически мохнатая и неимоверно красивая с точки зрения паукообразных, я полагаю. Её пушистое чёрное тело, сплошь покрытое щетинками, имело ярко-красные вставки. Особенно выделялся красный треугольник на переднем крае её карапакса. Она удивительным образом не заметила меня, настолько увлечена была творческим процессом. Я успел разглядеть её массивную головогрудь и брюшко с двумя паутинными бородавками на конце. Я шевельнулся, и она резко развернулась в мою сторону. Боковые глаза уловили моё движение. Она уставилась на меня четырьмя глазами, средняя пара глаз, чуть крупнее,  придавала выражению её морды некоторую печальную наивность. Крючья-хелицеры задвигались вверх-вниз. Педипальпы с когтями на концах устремились ко мне.
— Какое право ты имеешь входить в святую святых? — щёлкая хелицерами, прошипела она, направив коготь к моему лицу.
— Я ищу рыжую девушку, — проговорил я, пятясь.
Паучиха оказалась вспыльчивой особой.
— Дрянной невоспитанный мальчишка! — защёлкала она.
— Так видела или нет? — напористо выпалил я.
— Ты смеешь отвлекать меня! — негодовала она. — Я тку здесь судьбы, я могу изменить всё, как захочу, и приходит какой-то никому не известный мальчишка и смеет приказывать мне! Сейчас вот возьму да найду твою нить, она не ускользнёт от меня, и…
Она метнулась к полотну, подняв в воздух переднюю пару ног с когтями, которыми только что угрожала мне. Опасность скользнула тенью по коридору за моей спиной. Инстинкты выживания включились непроизвольно. Лава снова закипала под кожей, вспучивая и материализуя роговую броню. Ладонь пронзила жгучая боль, и я почувствовал в руке тонкий клинок, сотканный из клубящейся тьмы, в которой яркими всполохами мерцал алый огонь. Я проскочил к арахниде, возник между ней и полотном, приставив мерцающее остриё к её крупному глазу.
— А если я выколю тебе глаза? Все до одного? Ты уже ведь не сможешь ткать, правда?
Лицо моё исказила сардоническая ухмылка. Роговые пластины на подбородке шевельнулись. В чёрных бездонных глазах ткачихи судеб отразились мои глаза. Зрачки бушевали пламенем, а радужка стала такой же чёрной и бездонной, как и у арахниды.
— Кто ты? — пятилась она, беспокойно перебирая двумя парами задних ног. Страх сочился из неё, как алая паутина. Я впитывал его порами трансформированной кожи. Он питал меня, сильнее разжигая горнила.
— Это хороший вопрос, — гнев влился в мою левую руку, она быстро покрылась тёмно-красной чешуёй, ногти удлинились и ороговели, чёрная энергия трещала на кончиках пальцев.
— Остановись, остановись же! — заскрежетала она.
Я заметил боковым зрением, как комнату наводняли пауки размером с кошку. Её дети — понял я. Они неслись со всех ног по стенам, по потолку. Огромное количество бездонных глаз уставилось на меня. Я замер. С огромным трудом я подавлял чёрную ярость, погасил бушующее пламя. Пауки остановились. Они ждали чего-то. Тонкий клинок растворился, втянулся обратно в ладонь. Я отпрянул от арахниды, тряхнув волосами, с которых посыпался на пол чёрный пепел.
— Это перебор. Чёрт… — я схватился за голову, ощупывая выступающие на лбу наросты. Они медленно рассасывались. Я приходил в себя.
Арахнида, кажется, успокоилась. Она изучала меня своими таинственными глазами и сказала:
— Я знаю, что надо делать. Тебя надо освободить. Ты должен сам решить свою судьбу. Ты ведь мог бы убить меня, но не стал. Я сделаю тебе подарок.
Она развернулась к полотну и зашарила в хитрых переплетениях нитей. Нашла. Подняв вверх правую педипальпу с когтём на конце, отсекла алую нитку, не уронила её, а протянула мне. Я осторожно взял её и положил на ладонь, рассматривая.
— Твоя судьба. Теперь она не предрешена. Теперь всё зависит от тебя, — проговорила она.
— Не думаю, что достоин такого жеста, — признался я, — но постараюсь не просрать такой шанс.
— Кое-что ты уже не сможешь изменить, — пояснила она, — рыжая ненавидит тебя…
Мне было неприятно слышать это, но ненависть и любовь — текучие субстанции. Кто знает, возможно, всё изменится.
— Не надейся на это. По сценарию ты не выйдешь завтра из особняка. Но я дала тебе шанс.
Лучше бы она не говорила мне лишнего. Мне стало бы проще принимать решения. Я кивнул и крепче сжал алую нить в руке. Пауки расступились, освобождая мне путь. Они провожали меня множеством взглядов. Я медленно преодолевал узкий коридор коммуналки, вспомнил о книге писателя-самоубийцы, забрал её, сунув папку подмышку, спустился по лестнице вниз, прошёл затхлыми залами с запахом побелки и вышел на улицу, щурясь от хлынувшего под веки света.
Когда я вернулся, понурый Профит сидел на кухне за столом.
— Я хочу, чтобы завтра ты никуда не ходил, — твёрдо сказал он.
— Отчего ж? — я подошёл к столу и посмотрел на него.
— Я знаю, куда ты ходил, не забывай, кто я.
— Я думал, ты сам забыл, кто ты… — усмехнулся я.
— Покажи мне её?
Я не сразу понял, но полез в карман и достал обрывок алой нити. Мелкий паучок выбежал мне на руку. Я бережно опустил его на поверхность стены, подождав, чтобы он слез и убежал, а затем протянул Профиту нитку. Тот взял её и завязал вокруг моего запястья.
— Она сделала тебе королевский подарок, она предупредила тебя, а ты всё ещё хочешь идти?
— Не хочу. Просто не могу не пойти…
— Давай уедем сегодня? — предложил он.
— Разве можно, когда накаляются такие «тарантиновские» страсти? — улыбнулся я. Мне захотелось дотронуться до его волос — он, видимо, предвидел это и отпрянул.
— Не вздумай больше бросать меня вот так.
Ба! Пророк обиделся. Это выглядело забавным. Можно сказать, щекотало моё самомнение.
— Я спать пойду. Всю ночь не спал сегодня, сначала радиоспектакль на весь двор, потом…
— Уволь меня от своих хроник бессонной ночи, — обиженно промямлил он. — Я прекрасно осведомлён.
— Врёшь ты всё. Ты дрых, тебя танком не разбудишь.
— Может, я успешно притворялся. Хотел проверить — сбежишь ты подло или нет.
— Больше не сбегу… может быть… — подмигнул я и отправился на боковую.

========== Икра III. Освобождение. VII ==========

На следующий день, когда я проснулся и вышел на кухню, Ля оживлённо обсуждала что-то по телефону и измеряла шагами квартиру. Утренняя зарядка — решил я. Ля разминалась перед длинным днём. Я налил себе чаю, заглянул в холодильник, в который, по-видимому, давно никто не заглядывал. Что ж, пока придется ограничиться пустым чаем. Я вспомнил о произведении неизвестного писателя, сходил за ним в комнату, сел за обеденный стол, отхлебнул горячий глоток чая и раскрыл папку. Первый лист сверху был чист. Ни одного предложения, ни одной буквы. Я повертел лист в руках и отложил в сторону. Недоумение проступило на моём лице, когда и на втором листе не оказалось ни одной надписи. Я зашуршал листами, девственно чистыми, белоснежными, хотя прекрасно помнил, что ещё вчера их испещряли буквы.
— Привет, — в дверях стоял Профит с фирменными пакетами супермаркета «7Я». — Я поесть купил. В холодильнике пусто.
— Ты — лучший, кого я когда-либо знал, — честно признался я, бросившись к нему и забирая мешки из его рук.
— Что с книгой? Читаешь? — спросил он.
— Странная штука, — ответил я, распечатывая вакуумную упаковку с сервелатом. — Листы пусты. Нет никакой книги, — усмехнулся я.
— Может, эти листы предназначены для тебя… — предположил он.
Я тряхнул головой, удивляясь столь странной идее. В кухню зашла Ля и звонко заговорила:
— Мальчики! Какие планы на сегодня?
— В клуб пойдём вечером, а пока никаких, — признался я.
— В клуб? — глаза её заинтересованно засветились. — Что за клуб?
— Не знаю толком, какая-то библейская дискотека. Надеюсь, это не тусовка Свидетелей Иеговы, — рассмеялся я.
— Ну, а костюмы у вас есть?
— Костюмы? — переспросил я. — Это же не детский утренник?
— Лука, — она была разочарована. — Большой мальчик, и не знает, что на тематические тусовки не ходят без костюма.
— У меня из одежды только то, что на мне, — ухмыльнулся я. — А у Профита есть только смена перчаток и пара маек.
— Ну, он хотя бы сойдёт без грима за ниндзя, можно за уши притянуть какую-нибудь идею, но ты явно не пройдёшь фейсконтроль.
— Никаких костюмов. Ты не обрядишь меня в рясу из простыни, не надейся! — сопротивлялся я, жадно жуя бутерброд.
— Лука. Это несерьёзно. Тебя хотя бы надо покрасить.
— Что?! — выпалил я, не веря ушам.
— Волосы. Волосы покрасить, — исправилась Ля.
— В красный — поддержал Профит.
Я посмотрел из-под бровей сначала на неё, потом на него.
— Делайте, что хотите.
Вскоре вокруг меня началась какая-то длительная суета. Сначала они долго осветляли меня с нескольких заходов, потом красили, потом отчищали ванну от кроваво-красной краски. Сушили феном. Нашли в комнате отсутствующего дизайнера широкую модную майку с надписью «In fuck we trust», обрядили меня в неё. Я стоял напротив высокого зеркала в коридоре, видя в отражении свои тонкие ноги, затянутые джинсами, ключицы торчали над одолженной майкой, которая оказалась мне явно велика, вызывающая надпись бросалась в глаза так же, как красная копна жёстких волос и перевёрнутый крест на шее.
Профита тоже немного преобразили. Чёрные ниндзя-сапоги с обмотками вокруг голени перетекали в узкие штаны с несколькими ремнями на бёдрах, чёрная футболка с ярко-розовой надписью «PROPHET» и недавно купленные перчатки в сеточку.
— По-моему, отлично, — Ля светилась, довольная своей работой. — Оторвитесь по полной, мальчики! — пожелала она.
Чуть раньше назначенного времени, указанного на флаерах, мы добрались на Васильевский остров и попали на Кожевенную линию. Я намеревался найти кого-то, кто точно знает местонахождение. Одинокая промзона в вечерние часы откровенно настораживала, а в кармане у меня лежали два билета в Ад и обратно, если повезёт. Я не переставал верить в удачу, тем более, что рядом шёл облачённый в чёрное Пророк. Мы прошлись по улице вперёд, затем вернулись назад, к перекрёстку, потому что входа сами обнаружить не сумели. На пересечении Косой и Кожевенной возле стены стояла высокая длинноногая фигура. Я присвистнул.
— Пиздатая тёлка, — сказал я Профиту.
Тот отчего-то усмехнулся.
— Давай у неё спросим, — предложил я.
— Как хочешь, — пожал плечами Профит.
Она стояла к нам в три четверти спиной. Дым от тонких сигарет вырывался из её рта. В правом ухе висела внушительных размеров серьга, отдалённо напоминающая формой адронный коллайдер. Худые длинные ноги в белых кожаных лосинах влекли меня магнитом. Белая полупрозрачная блуза имела низкий вырез на спине, демонстрируя вытатуированные контуры крыльев на лопатках обладательницы. Профит похихикивал. Веселье его показалось мне неуместным. Мы подошли к ней максимально близко, без шансов на отступление, а я, наконец, разглядел в чудесной красотке не менее чудесного юношу. Он как раз повернулся, так что я изучил приятные черты его лица, выбритые виски и затылок, русые волосы собраны в пучок на макушке. Он бросил сигарету на асфальт и раздавил окурок носком ботинка.
— Привет, — решился я.
— Привет, — он осмотрел меня снизу вверх.
— Мы ищем Библейскую дискотеку, — ухмыльнувшись, спросил я, — не знаешь, случайно?
— Это ты удачно обратился, — улыбнулся он, высоко подняв узкий подбородок.
Тонко уловимая надменность во взгляде, уверенность в собственной неотразимости. Чёрт подери, где он научился так эстетично вскидывать голову? Под его пристальным античным взглядом я мог почувствовать себя жуком, тем более, что парень был выше меня почти на голову. Навязчивая манерность в его поведении отсутствовала — и отчего я перепутал его с девушкой? Из-за растрепавшегося пучка волос, из-за тонкоты ног или вызывающей блузы?
Взгляд его остановился на моей майке. Читает надпись, решил я.
— Прямо-таки веришь? — усмехнулся он.
— Доверяю, ага. Так мы в правильном направлении движемся? — перенацелил его внимание я.
— Пошли со мной. Не потеряетесь, — предложил он, продолжая разглядывать Профита. — Ты как персонаж мне вполне понятен, — вдруг признался он. — Но кто он?
— Мой личный самурай, — с гордостью заявил я, приобняв Профита за плечи.
— Прямо-таки личный? — бровь незнакомца изогнулась. — Жаль.
Кажется, он проверял мою реакцию, однако повёл нас по промзоне и привёл ко входу в назначенный заброшенный особняк.
— Тебя как зовут? — осведомился он, проходя сквозь тёмный пустой зал с резным деревянным потолком.
— Лука.
— Я — Ангел А. Можно Ангел или просто А.
— Как в том французском фильме? — припомнил я.
— Да. Сваливаюсь неудачникам на головы.
Я бы, разумеется, поспорил на тему неудачников, но простил ему этот каламбур.
— Увидимся на вечеринке, — предложил он. — Скоро народ начнёт прибывать, а у меня ещё пара недоделанных моментов. Извини.
Он удалился за роскошными дверями. Было время подумать и выкурить пару сигарет в Зимнем саду. За стёклами опустилась ночь, в пустынном помещении бывшего Зимнего сада загорелась подвешенная вдоль стены гирлянда. Высоко под потолком свисала провисшая серая ткань с подтёками и пятнами влаги. Когда-то Рената Литвинова фотографировалась здесь и снимала в этих интерьерах свою «Последнюю сказку». Я сел на одинокий обветшалый стул, вглядываясь в изгибы орнамента рам, образующего арки. За окнами покачивали ветвями деревья. Я закурил. Профит стоял возле окна и ковырял облупившуюся краску. Моя последняя на сегодня и бесконечно длинная сигарета тлела медленно. Серый пепел, такой же бесцветный, как этот зимний сад, осыпался на пол, пошедший трещинами. Я слышал голоса приходящих гостей, слышал отдалённый смех и разговоры, весёлые приветствия, потом первые ритмичные звуки танцевальной музыки. Тогда я подумал: «Пора».
Мы буквально ворвались в освещённый белоснежный танцевальный зал. Когда-то сюда приезжали на балы благородные и богатые люди. Сейчас здесь собралась разношёрстная фриковая молодёжь. Она пестрела на белом фоне, как тибетские флажки Лунгта. Фигуры энергично двигались под ритм, зал заряжал присутствующих своей пластичностью. Стены и потолок, густо увенчанные лепниной, всевозможными панно с цветами, вазонами, наглыми вездесущими сатирами и музыкальными инструментами, добавляли несравненный антураж мероприятию. Архитектурные термины заплясали в моей голове. Пилястры, капители и панно закружились в танце под ярким светом монументальной люстры с хрустальными подвесками. Я обшарил зал, плотно забитый народом, в поисках Ангела. Но он, по-видимому, расправил крылья, полетев над Васильевским островом. Возможно, он где-то там, высоко, в индиговом небе, маневрирует с грифонами, ловит воздушные потоки и пикирует вниз или восседает на вершине башни и складывает мистические цифры, дабы познать тайны Вселенной. Я вовремя заметил, что на мраморных подоконниках было чем поживиться. Знакомая бутылка с «Мессией» спасла бы меня от внутренней напряжённости. Я примкнул губами к стеклянному горлышку, осилив глоток, одновременно пламенно жгучий и леденящий холодом.
— Дай, — Профит возник, будто из-под земли. Не исчез в толпе, не потерял меня из виду.
— Сдурел, что ли? — возмутился я, когда он протянул руку в перчатке к бутылке.
— Я хочу делать то, что делаешь ты, — я ощутил обиженную требовательность в его голосе.
Я мгновение сомневался, однако протянул ему бутылку.
— Один глоток. Один, — добавил я, не желая видеть позже последствия его первых возлияний.
Он послушно сделал глоток. Схватился за нос, закашлялся и сделал глубокий вдох. Я рассмеялся и отобрал у него бутылку, страстно желая утонуть на её дне, чтобы больше никогда не вспоминать о щавелевой деве. Но в этот самый миг я увидел её. Она вошла в белоснежный зал, распахнула витиевато украшенную дверь. Белое с золотом встречало медь её волос. Кажется, все расступились. О, она, несомненно, была уже не той скромной, нежной и робкой девушкой, которую я помнил! Красное с чёрным платье едва прикрывало её бёдра. Кожаный корсет стягивал грудь так, что та пикантно бугрилась. Рельефные ноги по колено укрывались в кожаных сапогах на высоком каблуке. Соррел мотнула головой, длинные кучерявые волосы рассыпались по обнажённой спине. В руке она держала кожаную плеть, а вслед за ней в залу проникла её свита. Два унижающихся перед ней парня и высокая черноволосая девица с обнажённой грудью и в длинной чёрной юбке до пят.
Я едва не выронил свою бутылку.
— Что за?.. — я схватил Профита за предплечье.
Словарный запас мой иссяк. Я всегда демонстрирую скупость, но высокоэтажность своего лексикона в подобных случаях.
— Что за бдсмные приколы? — выдавил из себя я.
Сейчас жар в голове и жгучая высокоградусная жидкость в желудке сделали своё дело. Я бы и сам надрал ей задницу. Она бы горела красными кровоподтёками и светилась фиолетовыми синяками. Она бы, стерва, молила меня остановиться, но я бы разодрал ей спину, искусал шею и оттянул её остропирамидальные соски, сучка! Я чувствовал, как начал дымиться перевёрнутый крест на шее, как кожа на руках и лице зачесалась с неимоверной силой. Мне захотелось прильнуть к рельефной стене и чесаться об неё, как шелудивому псу. Я стоял у окна, чувствуя бедром леденящий мрамор подоконника, я покрывался роговыми пластинами, отращивал на локтях и лопатках острые клиновидные шипы, а она безупречно дефилировала сквозь танцующую цветастую толпу. Я оставил тронутую бутылку «Мессии» на подоконнике и ринулся к Соррел. Сам не знаю, зачем. Я ведь столько раз проигрывал в голове, что буду делать, что скажу ей, когда найду. Но планы сбились. Реальные события никогда не бывают такими, как мы предвидели и проиграли в голове. Сценарий упал на пол, был затоптан чужими ногами, разорван в клочья и прилип к чьим-то каблукам. Я слышал за спиной обеспокоенный возглас Профита. Я даже знал, что он бросится за мной следом. Пока я продирался сквозь толпу, она скрылась за дверьми в прилегающую кальянную комнатку.
— Ты не сбежишь от меня, — проскрежетал мой голос, — только не сегодня.
Я вломился в небольшую курительную, оформленную в восточном мавританском стиле с латунью и позолотой. По стенам испуганно бежала во все стороны мелкая вязь «Слава Аллаху». Напротив меня в небольшом полукруглом эркере у окна стояла она. Вот она — мой самый смелый предел мечтаний — та, что робко смотрела на меня кофейными глазами и смеялась, когда я легко целовал веснушки на её плечах. Я ведь хотел сказать ей что-то, но теперь все слова, готовые вылететь цветными птицами изо рта, показались мне глупыми, несвоевременными, нелепыми, никак не вяжущимися с ситуацией, её нарядом, выражением её лица и присутствующей свитой. Я ненамеренно взглянул в зеркало по левую руку. Увидел в нём себя, который просит Соррел лишь дать в последний раз посмотреть в её глаза. И вот она подходит, смотрит, проводит тонкой рукой по пульсирующей шее, дотрагивается до перевёрнутого креста и быстрым неуловимым движением пронзает сонную артерию. Заточенный коготь её перстня испачкан в крови. А теперь и поверхность зеркала забрызгана свежей кровью. Возможно, всё так и произошло бы, и фонтан алой лавы с диким напором вырвался бы, наконец, на свободу, если бы не возглас из-за моего левого плеча.
— Лука! Вот ты где, — на плечо мне легла лёгкая рука Ангела. В своём наряде цвета Антарктиды он обошёл меня и, не замечая напрягшейся компании у окна, продолжил: — Если бы не твой чёрный самурай, я бы ни за что тебя не заметил в толпе, — улыбнулся он. Участливо посмотрел на моё встревоженное лицо, оглядел Соррел и её свиту. — Ты знаешь его? — спросил он, обращаясь к ней.
— Пф, первый раз вижу, — она перемялась с ноги на ногу и схватила цепкими пальцами черноволосую девицу за шею.
— Может, пойдём? Там группа классная приехала. Я хочу, чтобы ты их послушал, — предложил Ангел.
— Подожди. Минутку.
Я сделал шаг к Соррел мимо зловещего зеркала, остановился в шаге от неё и посмотрел в её глаза. Зрачки её тут же сузились и вытянулись. В радужке отсутствовал тот тёплый шоколадный оттенок уюта, который я так любил. На меня смотрели птичьи глаза, глаза хищника — хищника голодного и разозлённого. Всё человеческое умерло в ней. Гарпия победила. Кто знает, может, в этом был виноват я, потому что слишком долго шёл. Или это она — слаба, не имела стержня и воли. Никто не станет разбираться в первопричинах. По крайней мере, я сделал, что хотел. И получил истинный ответ.
— Пойдём, — ответил я, мысленно попрощавшись навсегда с щавелевой девой. Она умерла в той клетке.
Я развернулся, следуя за белым и чёрным силуэтами. Вытатуированные графичные крылья вели меня сквозь снег и золото зала, увлекая внутрь весёлой, опьянённой толпы. Я заметил, что гости рассредоточились по залам особняка, где тоже отдалённо звучала музыка.
Мне стало гораздо легче, шипы и пластины убрались внутрь, а по телу разливалось спокойное тепло. Профит протянул мне мою початую бутылку «Мессии», рука крепко сжала стекло. Ангел протолкнул меня ближе к роскошному камину с лепниной, на котором двое алебастровых «путти» пылко целовались. Рядом стояла барабанная установка, усилитель и прочие атрибуты для рок-группы. По полу змеями тянулись провода. Яркий свет, исходящий от хрустальной люстры, погас, включилась подсветка, играющая то голубоватым, то сиреневым, то розовым свечением, и из двух дверей в центр зала к камину прошли музыканты. Вокалист внешне напоминал барона Мюнхгаузена, а может, и он собственной персоной — волосы волнами спадали до плеч, короткая бородка и залихватски закрученные вверх усы. Электрогитара взвыла, ритмично ответили барабаны, добавилась вторая гитара и бас.
— Кто они? — спросил я, добравшись до уха Ангела, пытаясь пробиться сквозь громкую музыку.
— Мрак, — ответил он.
— Группа так называется, — прокричал мне в ухо Профит.
Пели они на английском, но я прекрасно понимал тексты, к слову, совсем не мрачные. В темноте белого зала Мюнхгаузен пел самые эротичные песни, которые я когда-либо слышал. Его высокий голос достиг потолка, встревожил звякнувший хрусталь, спустился к полу, зарычал и надрывно прокричал на весь зал: «Suck my cock!» Толпа забушевала, впала в экстаз, запрыгала, замахала руками. Над головами то здесь, то там возникли светящиеся айфоны. Он пел про то, что everybody have a good time, и меня охватило волшебное счастье, близкое к эйфории. Я удивлялся, как мог быть так встревожен и несчастен несколько минут назад. Потом он пел про «каждый сантиметр тела», переключая рубильники людей в зале в положение «страсть». Лёгкие мурашки пробежали по коже, заставляя ожить каждую клеточку, затрепетать от желания. И вот он начал петь о forbidden love, о запретной любви. О том, как лишь сильнее разгорается огонь желания от этой запретности, когда социум считает тебя преступником, как сложно сидеть и любоваться издалека, ведь нет ничего красивее запретной любви. Он чувственно пел, взывая к моим собственным эмоциям, которые я испытывал и гасил в себе, подобно пламени. Ты ведь не успокоишься, пока не сделаешь этого? Ты ведь не сможешь быть просто напарником и остаться в стороне? И ты узнаешь, что Ад существует, но будет уже поздно, потому что ты не испытал запретной любви. И если бы тебе не сказали, что правила созданы для того, чтобы разрушать их, ты бы и не подумал их преступить.
Духота и флюиды распространялись по залу подобно взрывной волне. Мюнхгаузен сбросил клетчатую жилетку, оголив татуированный торс, и поднял голос к высоким частотам, нещадно терзая гитару. Необузданный LOVE, PEACE & ROCK’N’ROLL истязал трепетные молодые души. Мы не могли не поддаться. Мы не могли не восхититься, не подчиниться его искусной любовной магии, он излучал её, а она оказывала на всех своё физиотерапевтическое действие. Она попадала в каждого из нас — семя эротической дерзости и необузданности прорастало и стремительно тянуло стебель, он затягивал горло петлёй, начинал душить, требуя выпустить наружу квинтэссенцию чистой тёмной энергии. Она сокрыта в каждом, а мы задавливаем её в себе, неумолимо гнём, комплексуем. Отчего мы так боимся её? Ведь она… прекрасна! Тонкая стихия, сотканная из жизненного пламени, она столь изящна и величественна, столь сильна и божественна. Она — и есть Жизнь! Она — и есть Бог!
Я повернулся к Профиту, наклонил голову к его всегда участливому лицу бесстыдно и смело. Рот в рот. Язык к языку. Энергичное соитие слизистых оболочек, обмен бактериями, незаконное проникновение. Теперь мы оба — участники преступления. Я организатор, он пособник. Я постучался, он впустил. Ритмичный взлом моральных и нравственных устоев во имя Любви. Гитарные рифы звенят в моих ушах, учащая сердцебиение, усиливая внутренние вибрации. Вторжение в наш диалог заставляет меня отпрянуть. Запястье на плече. Ангел наклоняет голову застенчиво, но настойчиво. Я стремлюсь к его губам, желая передать им пламенный привет. Я облизываю губы, смакуя взрывной библейский коктейль от Пророка и Ангела. И я в середине. Распят. Распят среди алебастра и золота. И Ангел пал, и Пророк пропал. Мы несёмся на скоростном поезде в Ад, но мне отчего-то не страшно, не грустно. Я пою, я пью сок их жизни. Я пребываю в танце, как Шива. И, пока я танцую, Вселенная существует. Безумный танец — освобождение жаждущих душ. Космологическое равновесие. Созидание и Разрушение. Что я могу построить на принципах и закостенелых устоях? В топку! Пусть горят, пусть разгоняют мой паровоз до максимальной скорости.
Ритмичный экстаз гармонии полностью овладел нашими телами. Мюнхгаузен смеялся, сильно закинув голову, и теребил медиатор. Танцуйте пятничной ночью!
И мы ушли в ночь, казнили друг друга сумасшедшей влюбленностью. Она отпилила нам головы ножовкой, и мы скакали по Васильевскому всадниками без головы, без гордости, без приличия, без оглядки. Мы посмели зайти так далеко, с полным погружением. Когнитивные методы в полной мере потребовались нашему троичному союзу, когда мы, ошеломительно пьяные от алкоголя и музыки, напробовавшиеся друг друга, попали в небольшую квартирку на Василеостровской, где жил Ангел А. Его аскетичная келья не могла вынести тройной позор! Единственный — хрупкий, закостенелый в христианских постулатах, напичканный пружинами предубеждений — диван скрипуче провалился, уронил нас, не вынес столь откровенного нравственного падения! О, как он плакал! Как мы смеялись! Прерывистое дыхание стен, стыдливо погашенный свет, беспокойность и беспорядочность прикосновений шести рук, поиск граней, бестактность пальцев, соитие языков, тотальное взаимопроникновение — война. Трепет и боль. Поле сражения. Унижение ради экстаза после битвы. И Ангел преклоняет колени, и Пророк падает лицом вниз, отдавшись. Я перемещаю их на своей шахматной доске, заставляя их выполнять неестественные им ходы, принимать несанкционированные их верой решения. Кто они теперь? Кто я? Шлюхи сатаны? Вся накопленная веками похоть мира сейчас фонтанировала в этой крохотной комнате на первом полуподвальном этаже с видом на мусорный бак и водоотводную трубу. И где та незримая граница между пошлостью и красотой? Пошлость — в буквах, в умах, в стереотипах. Красота же сейчас была растоптана у меня под ногами. Она отдавалась мне сполна. Моя плоть вкушала её дары. Кто знает? Может, именно сейчас она спасала мир? Спасала этот прекрасный в постоянности мир от хаотичной силы одного человека.
Любовь как война — до рассвета, до пробуждения города, до первых лающих собак, спугнувших отдыхающих котов, до первого женского возгласа, до первого шарканья престарелых ног по асфальту. Обнажённые юноши по бокам, а я, словно римский император, щедро распределяю одно покрывало на троих. Приближающийся день и сон морит нас, желая избавить келью от алчного эротизма, сокрушившего все устои и аскеты.

========== Икра III. Освобождение. VIII ==========

Я понятия не имел, который час. Ангел спал на моём правом плече, рассыпав русые волосы на моей груди. Я лениво высвободил плечо из-под его тяжёлой головы. Медленно повернул голову, желая увидеть мерно спящего Профита, но смятая простынь оказалась холодна и покинута. Я поднялся, с трудом разыскал джинсы. Припомнил, было ли на мне нижнее бельё. Память говорила, что нет. Я влез в джинсы и отправился по коридорчику маленькой квартиры в совмещённый санузел. Я открыл дверь и увидел одетого Профита, скрючившегося в пустой белой ванной. Ноги подогнуты к подбородку, руки его сжимали лицо. Пальцы напряжены. Он едва слышно издавал мучительный стон. Я быстро влез в ванну, сгрёб его в охапку и, пытаясь унять дрожь в коленях и голосе, торопливо спросил:
— Что с тобой?
Его колотило крупной дрожью. Я дотронулся до его рук — ледяные. Голова же, наоборот, горячая. Ругательства зарождались на кончике моего языка, но я проглатывал их, ощущая изжогу и кислоту в желудке.
— Профит, поговори со мной, пожалуйста… — я попытался отнять его ладони от лица.
— Боооольно… — гнусаво простонал он.
— Что болит? Где? — я осматривал его, пытаясь вспомнить, не перегнул ли во время ночных бдений. Вроде бы тогда он не жаловался и голос его не выдавал никаких мук или же протестов.
— Как больно, — повторил он. — Глаза, — лишь смог выговорить он.
Я сел в ванну и зажал рот рукой, в ужасе предполагая, что происходит. Профит прозревал.
— Блядь, что же делать? — я панически оглядывался в поисках чего-то. Понятия не имел, как это лечится, не опасно ли, не смертельно ли. — С тобой это впервые?
Он, разумеется, не ответил, лишь сильнее съёжился, скрутился узлом. Я шустро вылез из ванной и побежал в комнату, благо бежать было недалеко. Растолкал Ангела.
— С парнем какая-то хрень творится! — морща лоб, протараторил я, ероша жёсткую чёлку и впиваясь пальцами в кожу волос, будто голова от этого лучше заработает.
Ангел поднялся с растерзанного дивана, который даже издал вздох облегчения, прикрыл не подобающую моменту наготу. Быстро накинул нижнее бельё. Смерив мой пристальный взгляд, он подумал, что я обвиняю его в чём-то, и ответил:
— Не смотри на меня волком, я чист. Я не знаю, что с ним могло случится.
— Так иди и посмотри! — потребовал я.
Ангел понуро прошёл в тусклую ванную, в которую с улицы падал свет через небольшое окно наверху. Ладони мои всё ещё предательски тряслись, а он спокойно склонился над Профитом, легко отодвинул его напряжённые руки со скрюченными пальцами от лица. Тот послушно сидел, как испуганный зверь на ветеринарном столе, не смея шелохнуться. Ангел сгрёб его длинные волосы, нависавшие чёлкой до носа. Он собрал их и умело скрутил в подобие пучка, какой носил сам. Профит щурился! Ему было чем щуриться! Я разглядел на его лице человеческие глаза, он сжимал болезненно розовые новорождённые веки. Сиреневые синяки под его новообретёнными глазами выделялись на бледном лице.
— Я вижу! — вдруг закричал он и подскочил посреди старой чугунной ванны. — Я вижу!!! — громко закричал он, шире распахнув глаза.
Я поспешил к нему, боясь, что он поскользнётся и переломает себе всё.
— Сколько времени? — обеспокоенно спросил я Ангела. Тот почесал плоский живот, пожал плечами. — Ну так узнай! — проорал я.
— Злодей, — буркнул он себе под нос, — ни тебе утренних любезностей, ни нежного поцелуя. Восемь вечера, — крикнул он из комнаты.
— Дерьмо собачье! — ругнулся я. — Надо успеть. Быстро собирайтесь, мы должны это отпраздновать.
— Ну уж нет. Я пас, — проныл Ангел, — я не в состоянии. Без меня, ребят.
Я помог Профиту выбраться из ванны, нашёл в комнате под диваном его смятые перчатки, схватил за руку и потащил за собой. Однако, когда мы выскочили из подъезда в унылую, заваленную мусором подворотню, бегство наше было остановлено. В свете вечернего солнца возле арки стояла Дева-Мать. Лицо её сквозило презрением и холодностью. Голубые чешуи колыхались от гнева. Она молчала, дожидаясь, когда мы осмелимся подойти к ней. Долго ждать не пришлось.
— Неужели, — язвил я, — ты решила посетить культурную столицу?
Она отвесила мне терпкую пощёчину.
— Спасибо за внимание, — иронично выронил я, тут же получив крепкую пощёчину по второй щеке.
— Подонок! — выдохнула она. — Какая же ты оказался дрянь! Какую змею я пригрела на груди! — она сокрушённо перевела взгляд на Профита. — Ты испортил мальчика. Что ты натворил! — лазурная слеза скатилась из её глаза и упала на асфальт драгоценным камнем.
— Я сам этого хотел, — встрял Профит.
Она выбросила вперёд руку, останавливая его.
— Не говори ничего! Ты потерял самого себя. Ты потерял столь драгоценный дар, о котором мне страшно и помыслить, — отчаянно говорила она. — Теперь ты просто мальчишка. Ты обычный мальчишка. Ты… человек, — голос её задрожал. Чешуя на лице встрепенулась. — Ты больше не Пророк, — проронила она.
— Он тот, кто он есть… — перебил её я.
— Я вижу! — по-детски восторженно проговорил он, желая, чтобы она прочувствовала масштабность этого события, но она не оценила.
Я залез в карман джинсов и изъял жестяную банку и протянул ей.
— Я думаю, мне это уже больше не понадобится.
Она саркастично усмехнулась:
— А как же тёмное пламя внутри тебя? Что будешь с ним делать? Оно выжжет в тебе дыру!
— Я знаю, в какое русло его необходимо направлять. Теперь знаю. Оно столь же дуально, как был дуален мой мир всё это время.
Она выхватила банку из моих пальцев.
— Отныне я больше не твой покровитель. Ты нарушил все законы. Я не прощаю преступников. Пусть теперь Красная Богиня нянчится с тобой, раз пометила тебя своей краской, — вымолвила Дева, указав на мои алые волосы.
— Тогда… прощай.
Я потянул Профита за собой.
— Мы должны успеть.
Пустой вечерний трамвай, покачиваясь на рельсах, мчал нас на Приморскую. Мы прошли пешком вдоль реки Смоленки, которая вытекала в Финский залив. Когда-то, я слышал, здесь был выход к морю. Сейчас же вдоль всего побережья возвышался бетонный забор, украшенный венком из колючей проволоки, — он бережно огораживал жителей от ещё одного искушения… искушения морем. Я улыбнулся краем рта, столкнувшись с очередным парадоксом реальной жизни. Мы ухитрились пробраться мимо исписанных граффити заборов и залезть наверх. Уютно усевшись на бетонной стене, будто птицы, мы видели, как медленно начало оседать к горизонту солнце. Сиреневые облака окрашивались перламутром. Вечернее солнце золотило небо, провожая чёрные пары птиц; оно освещало далёкий таинственный остров у горизонта, отбеливало полотна парусников и крылья кричащих альбатросов и чаек. Я посмотрел Профиту в глаза — серо-голубые, в них плясали озорные золотистые искры, такие же яркие, как уходящее солнце.
— Куда мы теперь? — поинтересовался он.
— Можем остаться здесь. Красная любит нас, — улыбнулся я.
— Ты ведь не бросишь меня? — спросил он. Теперь с собранной в хвост чёлкой он особенно походил на самурая.
— Ты же знаешь. Я хоть и беспринципно хаотичный, но… исключительно порядочный.