"Они цветут не для меня.."

В студенческой юности, увлечённый Кольриджем, я купил томик его стихотворений на английском и время от времени что-то переводил оттуда, стараясь не заглядывать в известные переводы, чтобы быть свободным в восприятии.

Так появился “Труд без надежды” (Work without Hope). Кольридж поразил меня тогда философской идеей о том, что природа автономна от культуры, у неё свои функциональные заботы и она не приспособлена под эстетическое зрение человека. Проще говоря, цветы цветут совсем не для нас и их прекрасная палитра и нектар “обращены” к кому-то другому. (“О нет, они цветут не для меня!”) Такой переворот в восприятии природы происходит только раз в жизни и Кольридж “открыл мне глаза”. (Надо быть скромнее, ты не центр мира).

***

Труд без надежды.

Охваченная тысячью забот,

Природа оживает по весне.

У пчёл и птиц - хлопот невпроворот,

И сотни спячек тянутся на свет!

Всё солнечней - во мраке зимних дрём -

В полях яснеет дальний окоём.

Лишь я один слоняюсь не у дел:

Ни мёда, ни строительного дара...

Но там, вдали - цветы я разглядел,

Вдыхая шлейф волшебного нектара.

О, нет! Они цветут не для меня.

Другим струится тайное посланье.

Плыви же мимо, мимо - не маня,

Волшебное весеннее дыханье!

Брожу один, с печалью сжатых губ,

Охваченный догадкой, как пожаром:

Без  ц е л и - всё бессмысленно вокруг.

И пенье птиц, и запахи нектара.

***

Work without Hope.

All Nature seems at work. Slugs leave their lair—

The bees are stirring—birds are on the wing—

And Winter slumbering in the open air,

Wears on his smiling face a dream of Spring!

And I the while, the sole unbusy thing,

Nor honey make, nor pair, nor build, nor sing.

Yet well I ken the banks where amaranths blow,

Have traced the fount whence streams of nectar flow.

Bloom, O ye amaranths! bloom for whom ye may,

For me ye bloom not! Glide, rich streams, away!

With lips unbrightened, wreathless brow, I stroll:

And would you learn the spells that drowse my soul?

Work without Hope draws nectar in a sieve,

And Hope without an object cannot live.

...

Теперь я понимаю, почему меня, молодого гея, интуитивно волновала “встроенность” в природный сценарий и почему идея “общего дела” природы так задевала воображение. Меня пугала идея изгойства. У социального изгойства мог появиться природный фундамент. И можно было ставить крест на самооценке.

Позже Достоевский развивал философский образ Кольриджа в христианском духе, изображая своих несчастных нигилистов, “выкинутых” из “пиршества природы”, чуждых природной гармонии. Любимая писателем “мушка в солнечном луче” радуется жизни, принимает этот мир и поёт ему “осанну”, - в отличие от тех, кто решил “вернуть билет Творцу”. Самоубийство - это бунт, отрицание “творения”, результат трагического ощущения, что “мы чужие на этом празднике жизни”.

Герой Кольриджа чувствует нечто похожее, ощущая одиночество и оторванность от “общего дела” природы, потому что он не вьёт гнезда, не собирает нектара и поэтому (по замыслу поэта) не имеет права на ароматы и краски этого мира, - они принадлежат не ему..

Если поразмыслить, то срезая цветы, чтобы подарить их возлюбленным, мы нарушаем замысел природы, прерываем его естественные сценарии, потому что природа создавала их вовсе не для нас. Человек вторгается в природу со своим символическим зрением (цветы как выражение любви), но зачастую культурная экспансия не сулит природе ничего хорошего.

Ноосфера Вернадского - это не только благо, но и опасность рукотворной катастрофы, когда от птиц и цветов ничего не останется..

Перечитывая Кольриджа, я думаю о том, можно ли считать мою любовь частью природного сценария и “общего дела”? До сих пор я размышляю на тему, заданную в юности.. Как "убийца цветов", я дарю их другу-гею в знак наших символических отношений, но не “вью гнезда” и не озабочен продолжением рода. А кто-то вообще  предпочитает весенний круизинг, совсем уж далёкий от природного замысла. А в это время весенняя природа кипит вокруг меня жизненной энергией, воспроизводя саму себя - в гнёздах, цветах и потоках нектара (даже спермы, - простите за вольность весеннего воображения).

Конечно, гей-пары тоже вьют свои гнёзда, но природу тут приходится обманывать, подкладывая им чужие яйца. (Пингвины и фламинго давно уж стали легендой; человечество делает гей-пары счастливыми родителями). Приоритеты любви в культуре заставляют корректировать “природные ошибки” в интересах чувств - этой ценности высшего порядка. Благодаря культуре, человечество делает однополую любовь (как и  любовь в целом) социально-значимым фактором, ценностным приоритетом, ставя выше базового “природного сценария”.

В этом смысле культура победила “мир природы” для которой влечение - это инстинкт продолжения рода. Любовь - та сверхценность, для которой цветы - это культурные символы, а пение птиц приобретает новый - музыкальный - смысл. Сами птицы и цветы об этом не догадываются, но они живут в мире, где культурная символика любви имеет материальную силу. (Плантации тюльпанов не дадут соврать).

Всё-таки, Кольридж не прав. Единство мира и его гармония - лежат не в области природной "физиологии", а в её любовном наполнении. "Мушка в солнечном луче" близка и понятна нам не судьбой своего "роя", а своей любвью к солнечному миру.

Именно культура охраняет певчих птиц, но убивает крыс, хотя для матери-природы крысы так же ценны, как и птицы. Мы наделяем мир символами наших ценностей и преобразуем его.

Поэтому герой стихотворения Кольриджа должен чувствовать “изгойство” не потому, что он природе бесполезен в отличие от пчёл, а потому что не влюблён. Целеполагание - в любви. Цветы цветут и для него. Хотя сами они об этом не догадываются. )