Аптекарь из Брюгге

Глава 1. Старый знакомый

- Вы знаете, как звонят колокола Брюгге? Нет, господин, вы не знаете, как звонят колокола Брюгге. Вы никогда не слышали их, вы и Брюгге-то в глаза не видали… Ну и что, что проезжали разок мимо да ночевали на постоялом дворе – разве для того, чтобы увидеть Брюгге, достаточно разок покормить гостиничных блох и выпить кружку темного пива под капустную похлебку и паштет из угрей? Это такое же пустое занятие, доложу я вам, как воображать, что наелся до отвала, только глядючи на трактирную вывеску с жарким на вертеле. По-настоящему увидеть Брюгге можно, если только прожить здесь по крайней мере с год, от Пасхи до Пасхи – но и тогда, пожалуй, вы не узнаете всех его тайн и чудес. Брюгге, мой господин, очень гордый город, он не кланяется в пояс, не распахивается настежь всем и каждому, но и нелюдимым угрюмцем его никак не назвать. Просто привередлив он, как разборчивый жених, скрытен как монах и бережлив, как всякий хороший торговец. Бережлив, а все -таки щедр к тем, кого любит; и если уж Брюгге вы приглянулись, одарит он вас и солнцем, и кружевами, и женскими улыбками, напоит пьяным, накормит досыта и мягко уложит спать. Ну а когда тело в тепле, то и душа пребудет в покое. Конечно, добрая христианская душа… за богомерзких язычников и еретиков никто ручаться не будет. Нежный перезвон колоколов над мостами и каналами даже глубокие сердечные раны заживить сумеет, и никакие призраки ночи перед ним не устоят. Свежий утренний ветер, пахнущий цветами и солью, смертную тоску уврачует получше всякого лекаря. Ну а за снадобьями от прочих недугов и хворей, что проистекают из-за повреждения тела, можно завернуть… нет, не на ярмарку, а к лучшему в Брюгге аптекарю, живущему у того моста, что совсем рядом с Домом бегинок.
Дом мастера Мейера – «скромного торговца специями», как он сам себя именует - вы узнаете сразу: крыша красная, стены серые, с трех сторон окруженные садом и огородом, а четвертая сторона смотрит прямо на канал. Да еще там торчит среди цветов странная скульптура – словно две сплетенные вместе руки, и одна другую из-под земли тянет… Словом, мимо вы не пройдете, господин, ну а если и заплутаете, спросите на рыночной площади про аптекаря Мейера, и всякий вам дорогу тотчас укажет, потому что нет такого человека в Брюгге, кто хоть раз не завернул бы к мастеру Мейеру, если уж не купить всякого рода, вида и вкуса "aromatarii", "confectionarii" и "stationarii" - нюхательные соли, пилюли и порошки, составленные в соответствии с мавританскими и персидскими рукописями – то хоть поглазеть на причудливые банки и склянки… Правда, мастер Ульрих ван дер Мейер не очень-то приветливый человек, он и с самим бургомистром сквозь зубы разговаривает, ежели не в духе. Коли в неурочный час к нему постучишься, когда огни уже погасили, вовсе дверей не откроет, до самой заутрени, и хорошо еще, если ничем гадким из окна не плеснет. По воскресеньям и на праздники, впрочем, мастер Мейер добреет: пропустит с соседом по паре стаканчиков ежевичной настойки, пошутит с бакалейщицей, да и выставит в своей аптеке банку с медовыми конфетками и пряным сахаром, чтобы дети и юные девицы угощались без помех… 
Находились одно время злые языки, шептавшие, что неспроста аптекарь Мейер кормит ребятишек даровыми сладостями, дескать, конфетки-то непростые, а заговоренные, аптекаря и в магистрат вызывали для разбирательства, но засвидетельствовали невиновность и отпустили на все четыре стороны. Ну а как, прошу покорно, не засвидетельствовать, если мастер Мейер своими микстурами слабогрудую бургомистрову дочку вылечил от лихорадки, самого же бургомистра – от ревматизма и грудной жабы?.. То-то и оно. Да еще и помогла давняя история с турецким пленом. Расскажу вам и о ней, добрый господин. 
Мастер Мейер, поехавший раз морем в Венецию, попал в плен к туркам, и, отказавшись отречься от истинной веры, стал гребцом на басурманской галере. Целых два года провел он закованным в цепи, под свист бича и бой невольничьего барабана, и уж не чаял, по его собственным словам, когда-нибудь снова увидеть ратушу и колокольни родного Брюгге. Но верно говорят святые отцы, что не оставляет Господь в беде тех, кто верует в него всем сердцем, вот и молитвы добрых фламандцев были услышаны. Пристала однажды турецкая галера к острову Родос, не то по торговым делам, не то по разбойничьим, а может, по тем и другим, ибо все дела безбожников-мамлюков как есть разбойничьи… Там мастера Мейера, вместе с пятью другими выжившими христианами, выкупили из плена рыцари-иоанниты вместе с рыцарями Сантьяго, что в то время как раз прислали своих братьев да сервиентов на Родос для помощи госпитальерам в их благочестивых трудах... 
- Довольно, трактирщик! Ты сказал достаточно, чтобы я понял: аптекарь Мейер – как раз тот самый, кто мне нужен. Непременно загляну к нему, вот только прикончу свой эль! - нетерпеливо бросил приезжий и уткнулся в пивную кружку. 
Это был высокий жилистый мужчина средних лет, по виду южанин, с грубыми чертами лица, волосами густыми и темными, но уже изрядно тронутыми инеем седины. Одежда на нем сидела хорошо и выглядела добротной, хоть и вовсе не роскошной: темное сукно да вареная кожа. Нелюбовь к суетным разговорам у незнакомца сочеталась с отменным аппетитом, еды и пива для себя одного он заказал столько, что хватило бы и целому отряду, а кошелек, небрежно брошенный им на стол вместе с перчатками, имел округлые бока, столь приятные взору хозяина харчевни. 
В нынешние смутные времена такой странник, закутанный в длинный дорожный плащ и определенно прячущий под его складками разнообразное оружие, мог сойти и за странствующего рыцаря – искателя приключений, и за предусмотрительного купца, а то и за алхимика. Но кому какое дело, ежели господин приезжий не бузит, богохульных да изменнических речей не произносит, служанкам юбок не задирает и не примеривается сбежать, не заплатив по счету? 
«Нет, не с чего мне вешать коту на шею колокольчик»¹,- так и решил для себя почтенный герр Хендрик Клаас, владелец гостиницы «У Красного моста» - и всякой христианской душе известно, что гостиница эта одна из первых в славном городе Брюгге. 
Кто только не пивал в ней пива и не отведывал жаркого, даже сам король Англии однажды изволил откушать… тот король теперь уже помер, но кружка, из которой он пил, до сих пор стоит на почетном месте, и завсегдатаи рассказывают о ней новичкам. 
За столько лет уж и поверье родилось, что ежели под Рождество отхлебнуть из королевской кружки, то целый год на твоем столе будет и пиво, и хороший хлеб, а ежели под Пасху проделать такое – удача до самой смерти тебя не покинет. Герр Хендрик, что греха таить, конечно же никому не разрешал даже касаться королевской кружки, не то что пиво с вином из нее хлебать, однако ж поглазеть на нее хотели многие, совсем как на склянки мастера Мейера… а поглазев, начинали испытывать жажду и голод, и тотчас требовали себе разнообразных кушаний и теплого питья, так что герру Хендрику она пользу уж всяко приносила. 
Правда, приезжий господин по сторонам особо не смотрел и кружкой, как и всей прочей посудой, нисколечко не интересовался. Да и все рассказы герра Хендрика про красоты Брюгге тоже пропали втуне; про одного только Ульриха ван дер Мейера переспросил чужестранец, узнал подробно, как пройти к его дому да нужный мост не пропустить… узнал – и вышел за порог, оставив щедрую плату за ужин, и пару монет прибавил, чтобы комнату ему придержали до завтрашнего утра. 
***
Дом аптекаря у моста, действительно, не похож на дворец – приземистый, чуть скособоченный, словно норовит сползти в канал и уплыть куда подальше – но крепкий, основательный, построенный на совесть. Сразу видно, что стоит здесь долгие годы, в землю врос намертво, и простоит еще целый век. Окна плотно закрыты ставнями, огород и сад упрятаны за изгородью, и что там за ней происходит, не больно-то разглядишь… 
Сама аптека пристроена к дому сбоку, отдельным зданием, соединена с ним деревянной галереей, и смотрится она чуть-чуть приветливее: может, из-за яркой вывески, может, из-за того, что окна на фасаде большие, светлые и не прячутся угрюмо за ставнями и занавесями. Сквозь них можно рассмотреть коробки с пряностями и аптекарские склянки, и даже провизорский стол с латунными весами, стеклянными колбами и медными ступками… 
До вечерней мессы оставалось немного времени, сумерки сгущались, но все же света в небе и на улицах было еще достаточно, прохожие вовсю сновали туда и сюда – потому и дверь аптеки, массивная, выкрашенная зеленой краской, оставалась открытой, как будто зазывала посетителей. 
Мейстер Ульрих, впрочем, в этот час не торчал за прилавком сам, на то были подмастерья; он любовно возился в саду со своими травками и гостей не ждал. Подмастерья, хоть и побаивались крутого Ульрихова нрава, перед грозным посетителем, бряцавшим оружием и по-фламандски говорившим с пятого на десятое, с южным акцентом, оробели еще больше, и быстренько направили его в нужную сторону. Дескать, пусть хозяин с иноземным господином воинского звания сам разбирается, с них-то, грешных, что взять, они парни простые, кроме пилюль и порошков, ничего более не разумеют…
Гость не стал терять времени, сразу пошел туда, куда послали, и, едва отворив низенькую калитку – со спины признал человека, которого искал битые сутки по всему Брюгге. Да такого трудно не признать: темно-рыжие лохмы спадают на бычью шею, спина широченная, руки длинные и цепкие, что клещи, а на каждое плечо девка двумя ногами встанет…
- Ульрих! Чума тебя забери, безбожник ты эдакий! - взревел капитан да Сильва, окончательно убедившись, что ошибки нет. – Вот, значит, где ты прячешь свою ленивую тушу! Огородником заделался, э?
Мастер Мейер положил на землю тяпку, коей старательно рыхлил почву, нехотя обернулся и, угрюмо разглядывая незваного гостя, прищурился, словно был близорук, хотя в действительности зрение у него было орлиное, а слух – рысий (это да Сильва знал точно, так что на кривые уловки капитана было не взять). 
- Ну, ну, не делай вид, что меня не узнал, рыжая твоя морда! Между прочим, с последней нашей игры в кости я задолжал тебе три эскудо – так вот должок со мной, можешь получить, едва перестанешь ломать комедию! – испанец шагнул вперед и протянул руки, желая не то по-дружески обнять аптекаря, не то как следует встряхнуть, но Ульрих остановил его взглядом, просто-напросто приковал к месту. Бог знает, как ему удавались подобные штуки, а вот – только что ты шел свободно, куда хотел, и вдруг врос в землю, точно соляной столб. 
- Вам чего тут надо, сеньор? – хмуро спросил мастер Мейер. – Уж простите, что руки не подаю, она у меня вся в земле, неровен час, запачкаю вам манжет… А кланяться низко не могу, спина болит, видать, к дождю. 
- Чего надо? Да уж не ради твоей красы распрекрасной я обед бросил! – сердито сказал да Сильва, обиженный, что фламандец его признавать не желает, словно в кости они не играли, вина с пивом не пили да по девкам вместе не бегали… сперва в Кадисе, а потом и в Толедо. И как будто это не Мейер однажды собрал по частям капитанову сломанную руку – у де Сильвы глаза на лоб лезли от боли, и орал он так, что сам чуть не оглох, но рука-то, рука срослась меньше чем за месяц, и служила опять как новенькая, чуть ли не лучше, чем прежде. 
- Давай-ка, Ульдерико, собирайся – тебя хочет видеть командор… дон Алонсо. 
Выражения лица Мейера почти не изменилось при упоминании дона Алонсо, только левая бровь чуть дрогнула. 
- Дон Алонсо разве здесь? 
- Ну а где ж ему быть, раз я тебе говорю, что он за тобой послал, дубина ты этакая! – да Сильва снова начал сердиться. Ульрих своим упрямством даже крольчонка взбесит, а капитан терпением никогда не отличался.
Аптекарь, однако, не торопился подхватываться и со всех ног мчаться на встречу с доном Алонсо. Стоял себе раздумчиво, уставившись в одну точку – как будто заснул наяву или напился до изумления. 
Да Сильве снова захотелось встряхнуть его, да еще и наподдать хорошенько: не понимает он, что ли, мужлан проклятый, что не просьба ему передана, а приказ? Дон Алонсо де Куэва любит храбрецов, но непослушания не терпит, и в крайнем случае капитан доставит аптекаря хоть связанным, доставит непременно, пусть даже его волоком тащить придется и пинками подбадривать на каждом шагу! 
Да Сильва мысленно сосчитал до пяти – по числу пальцев правой руки, нащупавшей под плащом рукоять меча – и вознамерился перейти к наступательным действиям: чего зря время терять, раз все равно кончится этим? И снова Ульрих каким-то образом остановил его, хоть с места не сдвинулся по-прежнему: 
- А что дону Алонсо угодно от бедного аптекаря? Такому важному сеньору, как он, имя мое ничтожное помнить не пристало. 
Капитан опешил, не сразу найдясь с ответом, и гнев в его груди закипел, как похлебка над костром:
- Да ты что, шут рыжий, совсем ополоумел от травок своих басурманских? Забыл, кто твою шкуру поганую от турок спас? Не случись дон Алонсо тогда на Родосе, тебя б давно уже евнухом сделали, а то и вовсе на кол посадили!
- Будет тебе кипятиться, да Сильва, а то смотри – как бы удар не хватил, - мирно заметил мастер Мейер, и неожиданно широко улыбнулся, открыв крепкие белые зубы:
- Уж больно у вас, испанцев, кровь горячая, прямо как у жеребцов нехолощеных! 
Да Сильва посмотрел на него… и расхохотался, и обнял, наконец, старого приятеля и собутыльника: 
- Ах ты, скотина кудлатая, фламандская морда! Напугал прямо! Я уж гадал, не сбрендил ли Ульрих совсем от своих травок до микстур, что Даниэля да Сильву не узнает, и о доне Алонсо как впервые слышит! Но ты теперь-то поспеши, командор меня еще утром на поиски послал, а где искать – не сказал, похоже, он и сам не знает… только велел найти и привести во что бы то ни стало, хоть из-под земли достать. 
- Ну, земли в Брюгге не так чтобы много, - усмехнулся Ульрих. – Вот если бы я мог обернуться угрем и под воду уйти, ты бы, капитан, намучался… а так чего уж проще: вот он я, весь каков есть, если дону Алонсо угодно. 
- Пойдем, пойдем, - поторопил да Сильва и потянул аптекаря за рукав полотняной рубашки. – Сам знаешь, как он ослушников не любит, наш дон Алонсо! 
- Да некуда нам спешить. – пожал плечами аптекарь и поднял с земли тяпку и корзинку с корешками, которые успел выкопать еще до появления нежданного гостя. 
- То есть как это – некуда?.. – вновь опешил капитан и даже потом холодным покрылся от мысли, что по-хорошему с Мейером договориться не выйдет. 
- Да так, некуда, - Ульрих вразвалочку двинулся к калитке, жестом пригласил испанца следовать за собой. – Слышишь, да Сильва? Колокол звонит. 
- Ну и пусть себе звонит, нам-то что за дело! Идем поскорее! 
- Так месса начинается, любезный сеньор. Стало быть, дон Алонсо нынче молится и молитвы ни за что не прервет. Мы ему только помешаем, если на глаза попадемся до конца службы. 
- Твоя правда… - да Сильва поскреб затылок и подивился, как это умно Ульрих рассудил. И в самом деле: церковных служб командор никогда не пропускал, читал в положенный час все положенные псалмы, и не терпел помех, пока общался с Создателем. Уж скорее турок прервет свой намаз, чем дон Алонсо де Куэва отвлечется от мессы. 
Колокол все звонил и звонил, призывая добрых христиан под своды храма, и по-хорошему, подумалось да Сильве, им с Ульрихом Мейером тоже следует поспешить – если уж не прямо к дону Алонсо, то на мессу, по благочестивому примеру командора. Так-то оно так, и капитан Даниэль да Сильва, кабальеро², принадлежащий к братству святого Иакова и с гордостью носящий свой белый плащ, с этим нисколько не спорил. 
Беда была в другом: Даниэль да Сильва, обыкновенный грешник из плоти и крови, сопровождая своего командора в тайной поездке, немного подустал и от сурового нрава дона Алонсо, и от его аскетичных привычек, больше приставших монаху-затворнику, и от религиозного рвения, не дававшего да Сильве продохнуть… У капитана уж коленки были стерты, и на пальцах наросли новые мозоли от бесконечного перебирания четок при чтении розария³, и кажется, на языке тоже была мозоль, потому что никогда еще он столько не молился, как во время этого не столь уж долгого путешествия из Мериды во Фландрию. 
«Надобно упросить Ульриха дать мне каких-нибудь порошков и трав для припарок, иначе кости мои не выдержат здешних камней да сырости…» - вздохнул про себя да Сильва, и даже не стал по обыкновению подначивать Ульриха, что тот де пренебрегает обязанностями прихожанина, только молча порадовался, когда аптекарь из огорода завернул прямо к своему дому, а не на улицу, ведущую к ближайшей церкви. Это же воистину по-христиански: впустить друга, проделавшего долгий путь, под теплый кров, усадить к очагу, налить подогретого вина и миску похлебки… пусть постной, главное, чтобы была густой и горячей. А то на их с доном Алонсо походном столе что ни день – так хлеб и вода, или соленая рыба, или вяленое мясо, такое жесткое, что в глотку пролезает с трудом. 
Ульрих вдруг глянул на да Сильву своими странными глазами – ни дать ни взять сова, взгляд пристальный, холодный, всепонимающий – и капитан смешался, оробел, как будто фламандец прочел его мысли и осудил за малодушную слабость. А вообще, Бог знает, о чем он только думает, мастер Мейер… Темна душа этого человека, темно его прошлое и будущее, но да Сильве он все равно нравится, потому что пьет Ульрих не пьянея, платит не скупясь, тумаки отвешивает не стесняясь, раны врачует куда как лучше орденских костоправов, и кажется, может самого черта за рога схватить и не испугаться. 
Ульрих же тем временем дверь дома отворил перед испанцем и сказал спокойно, со знанием дела:
- Да уж, нелегко тебе приходится, капитан. Характер у него не сахар, у нашего дона Алонсо. Ну ничего, у меня в погребце найдется кое-что послаще его кислой физиономии. Заходи – угощу тебя чем Бог послал, пропустишь стаканчик, погреешься изнутри от нашей сырости, пока я свой мешок соберу – не идти же к дону Алонсо с пустыми руками… 
***
Покуда да Сильва, пользуясь скупым гостеприимством его домашних, пил холодную яблочную настойку и закусывал ее хрустящими хлебцами, Ульрих возился в соседней каморке со своими травами и склянками и вспоминал... Вспоминал затхлый, пропитанный солью пота и едкой мочой рабов трюм турецкой галеры... тяжелые железные кольца, привычно натиравшие лодыжки и запястья до кровавых ран... ноющую боль от непроходящих месяцами и постоянно обновляемых синяков и шрамов на спине и голове... и мерзкую жирную черную грязь под обломанными или обкусанными ногтями, которыми хоть как-то можно было соскрести шелушащуюся от палящего солнца и зудящую от паразитов кожу... 
Почему-то больше всех прочих мытарств его тогда заботила именно эта грязь под ногтями, хотя и теперь его руки, привычные к земле, вовсе не отличались безупречной чистотой... Он взглянул на ногти - да, черные, как и тогда, только теперь под ними была просто жирная земля родного огорода, а не та липкая глина, из которой Господь вылепил человеческую плоть, столь несовершенную и грубую...
То ли дело ангелы - они суть создания высшего толка и не должны бы страдать телесно, как люди. А вот поди ж ты, страдают...
Ульрих поймал себя на том, что снова мыслит испанского рыцаря созданием нечеловечьим. Именно так он и запомнил его тогда, в тот самый день, когда над вонючим трюмом долго сперва разносилась турецкая брань, а после тяжелые створы люка распахнулись, обдав сидящих внизу снопами полуденного света, и сквозь этот фаворский свет глянул ему прямо в душу ангел Господень...
- Братья во Христе, восстаньте и следуйте за мной! - возгласил он так громогласно, что, казалось, от одних звуков его голоса должны были разрушиться все цепи и оковы на свете. И разрушились, вернее, разрушены были почти тотчас же, когда жадный до злата турок получил свой выкуп за христианских галерников, и по его приказу были сбиты с Ульриха и еще шестерых его сотоварищей рабские кандалы. 
Когда они, полуголые, тощие, заросшие волосами и бородами, выбрались на палубу, то повалились на колени, славя свое спасение и воспевая милосердие Христа, направившего им на выручку благородных и бесстрашных рыцарей. Ангел же отступил назад, убрав свои крылья под складки белого плаща, и стоял на страже спасенных братьев-христиан с обнаженным пламенеющим мечом, покуда проклятые турки скалились на них в бессильной злобе...
Уже много позже, когда вместо глубоких вод под ногами изможденных пленников оказалась долгожданная земная твердь, когда каждый из спасенных обрел заново здоровье и достоинство, сообразное положению в обществе, Ульриху довелось стать невольным свидетелем недуга, охватившего молчаливого и строгого в своем служении рыцаря-ангела. И, глядя на судороги, терзающие молодое крепкое тело, и на растерянных слуг, не знающих, что им предпринять для облегчения мук своего господина, он не позволил себе остаться в стороне и оставить своего спасителя сражаться один на один с болезнью, охватившей его так внезапно и так жестоко. 
Применив все свое умение, какое ему довелось тотчас же вспомнить и извлечь из сундуков своего аптекарского прошлого, он сумел совладать с непослушным и словно задеревеневшим телом рыцаря и изгнать злую немочь, заставив ее отступить, убраться прочь, выпустить душу ангела из своих дьявольских силков. И остался хранить его покой и служить ему своим умением, покуда сатана не оставит своих попыток заполучить душу ангела, разрушив его телесную обитель... 
Однако, царь тьмы хитер, не сумев сокрушить своего противника через недуг тела, он заронил в душу рыцаря достаточно сомнений и гордыни, чтобы изгнать лекаря. Пусть предлог и выглядел благовидным - всякий спасенный братством христианин был волен вернуться к своей семье и делу, оставленному им ради путешествия, столь печально прерванного пленом и рабством. Возвращения фламандца ждала в Брюгге его семья, дом и дело, которому он и должен был посвятить всю свою жизнь. И против этого Ульриху нечего было возразить. 
Но покидал он своего спасителя с камнем на сердце, и с горечью сознавал, что не будь у него долга перед теми, кто дал ему жизнь и вооружил ремеслом, он с легкостью променял бы все, чем так дорожил в прошлом, на возможность шагать куда-то вдаль у стремени этого ангела-рыцаря святого Иакова...

Примечания:
1 фламандская пословица, имеет значение – поднимать тревогу или скандал. 
2 рыцарь-мирянин
3 особые католические молитвы, читаемые по четкам

Глава 2. Колокола поют по-фламандски

Звонят колокола Брюгге. Удивительно нежно звонят колокола Брюгге – словно не на молитву зазывают, а на любовное свидание. Всю ночь и утро шел дождь, теперь закончился, но город все равно тонет в сером вязком тумане, кутается в него, как старуха в теплую шаль. Сквозь дымчатую пелену не рассмотреть даже Дозорную башню на рыночной площади – символ могущества и процветания вольного города обратился в химеру. 
Алонсо де Куэва закончил молитву, поднялся с колен. Сегодня он был непростительно рассеян во время мессы, и в этом грехе разума еще предстоит покаяться. Позже, вечером, перед тем как отходить ко сну, он прибавит к молитвенному правилу несколько дополнительных псалмов, и нанесет себе дополнительные удары дисциплиной…¹ 
Все из-за колоколов – они поют по-фламандски, это сбивает с толку. Колокола в Толедо и Бургосе говорят одной лишь звучной латынью, колокола в Касересе – болтают на жеманном кастуо² и на латыни вульгарной, в Куэнке, Мериде и Толедо – на строгом кастельяно³, латынь же их безупречна, как новолуние. 
И только колокола Брюгге никакой латыни не знают вовсе, знай поют себе на своем странном, мурлыкающем наречии, обращая душу не к покаянию, а к суетному, земному… теплому, как материнский бок, и потому опасному для души. 
Капитан да Сильва все не возвращался.
Дон Алонсо подозревал, что до темноты брат Даниэль не явится – и отчасти радовался его опозданию. Кто знает, какие вести он принесет? Может быть, Ульриха давным-давно нет в Брюгге, может, этот непоседливый любитель приключений отправился на поиски новых бед, в Венецию, или на Мальту, или еще дальше, в Индию, а то и в дикие северные земли – вызнавать новые секреты врачевания, выуживать у тамошних мудрецов, лекарей и чернокнижников тайные знания… Где только есть колдуны и маги, там и нужно в первую очередь искать Ульриха ван дер Мейера. 
При мысли о колдунах дона Алонсо передернуло: он еще до встречи с Ульрихом успел на них насмотреться, и в Испании, и в Нижних Землях, и даже в Святой Земле, вблизи Гроба Господня. Среди бегардов и бегинок – тоже, духовным трибуналам и магистратам, курирующим общины вместе с их подозрительной благотворительностью, уже не раз приходилось рассматривать дела о волшбе в бегинажах… Колдовство, чернокнижие, ересь – одно порождает другое, как Ехидна с Тифоном порождают Гидру, Химеру и прочих чудовищ. 
Как плохо, что врачевание ходит совсем рядом, рука об руку с этими монстрами, и порой не успеешь оглянуться, как лечение тела оборачивается погибелью души. То зелье, которым Ульрих поил его в Севилье, а потом по пути в Мериду – какой у него состав? Мог ли Алонсо поручиться, что не было в нем ни сока бузины, ни белладонны, ни страшной мандрагоры, собранной в безлунную ночь под повешенным?.. Нет, он этого не знал – и все-таки пил это зелье. В первый раз у него просто не было выбора: Ульрих разжал ему зубы ножом и влил напиток в горло. И судороги утихли, успокоилось сердце, ушла из мышц тянущая боль, и ровный глубокий сон сменил лихорадочное забытье с кошмарными видениями… 
После того приступа болезни Алонсо не пришлось как обычно лежать в постели три дня кряду, чувствуя себя гипсовой фигурой, поломанной и разбитой на куски – с утра он поднялся на ноги как ни в чем не бывало, и Ульрих дал ему выпить вторую чашу напитка… А потом еще целый месяц угрюмый неразговорчивый фламандец ухаживал за ним с преданностью слуги и ревностью новообращенного, варил для него лекарственные зелья и готовил целебные настои, добавлял в пищу какие-то порошки и заставлял делать гимнастику, особенным образом задерживая дыхание… 
Временами это было хуже, чем строгая епитимья и больнее, чем умерщвление плоти, но вскоре Алонсо с удивлением заметил, что стал забывать о своем недуге. Он больше не ждал со страхом, что тело предаст его в самый неподходящий момент, и верил, верил в силу ульриховых снадобий не меньше, чем в Святое Причастие и силу молитвы. Конечно, это было грехом, и грехом серьезным – выходило, что, проповедуя на словах аскетизм и покорность воле Создателя, тяжко испытующего своих рабов, Алонсо чрезмерно пекся о нуждах собственной грешной плоти, и не желал в полной мере нести крест ниспосланной ему немощи. 
Он боролся с собой, просил святого Иакова укрепить его дух – и все-таки долго, непозволительно долго не решался отослать Ульриха… отпустить фламандца к семье, что ждала того в Брюгге, самому же освободиться от непрошенной заботы и еще худшего соблазна. Наконец, в Мериде они расстались. 
***
Алонсо хорошо помнил тот день – пепельные облака над голубоватой грядою гор, мелкую рябь коричневой воды Гвадианы, под опорами старого римского моста, исчерна-зеленые кипарисы, подпирающие небо, словно колонны – своды собора… и лицо Ульриха, еще более угрюмое, чем всегда. Фламандец держал под уздцы вьючного мула и разглядывал носки своих башмаков, пока Алонсо на прощание читал ему небольшую проповедь, не слишком, впрочем, надеясь, что Ульрих извлечет из его речи что-то душеполезное. 
Обычно командору неплохо удавались назидательные речи, но на сей раз он словно утратил ораторский пыл, и слова, слетавшие с губы, были безжизненными, как месета во время засухи. Ульрих упорно молчал, ждал, когда дон Алонсо устанет метать бисер и захочет поглубже вдохнуть – времени этого вдоха ему как раз хватило, чтобы произнести собственную прощальную речь: 
- Вы порошочки-то мои принимайте, добрый сеньор, не забывайте… Еще с месяц, а лучше два. Они вам хорошо послужат: и днем будете покойны, и ночью заснете, как младенец Иисус на руках у Девы Марии. 
Больше он ничего не прибавил, да и не нужно было. 
Когда Ульрих тронулся в путь, Алонсо остался стоять на мосту и смотрел ему вслед, пока фламандец со своим мулом не скрылся за поворотом дороги – и казалось, что жизнь по капле утекает из тела, уходит в землю, подобно воде в пересыхающем колодце, а сердце становится замшелым и мертвым, как старый камень в монастырской ограде. 
Уже почти два года протекло с того душного летнего дня, и многое переменилось в христианском мире, и многое произошло, сама Испания успела стать другой, а в сущности – родиться заново. Междоусобицы и мятежи, раздиравшие Кастилию и сопредельные королевства, поутихли. Кастилия и Арагон объединились и смогли обрести умиротворение со своими новыми правителями, королевой Изабеллой и королем Фердинандом, и это было истинным благом для всего Иберийского полуострова. Рыцарям Сантьяго надлежало теперь удвоить положенные труды, оберегая паломников на долгих дорогах благочестия, и с особенным рвением поддерживать мир и покой повсюду на христианских землях Испании… Дел было много, отдыха – очень мало; благодетельная усталость помогала забываться без снов и суетных мечтаний, едва голова касалась подушки. 
И все-таки порой Алонсо снилось, что он снова одиноко стоит на мосту через Гвадиану, и смотрит на убегающую вдаль тускло-желтую ленту каменистой дороги, над которой завивается красноватая пыль… Уехавшего человека давно уже не видно, он исчез в полдневном мареве, и стук копыт его мула почти совсем затих в отдаленье, но во сне Алонсо все смотрел и смотрел вслед, и прислушивался, зная, что слух и зрение все равно обманут его, и надеяться не на что. Он остался один. 
Это были плохие сны. Коварные сны, предвещавшие болезнь. После каждого такого видения он просыпался в поту, с колким ледяным страхом в животе, и в каждом шорохе узнавал легкую поступь недуга – адского зверя, ослепленного и обессиленного, но упорно ищущего новый путь из преисподней к своей жертве. Молитвы помогали плохо, или Господь не принимал их по грехам Алонсо. Тем не менее ему следовало жить и трудиться, оттого и приходилось искать иное спасение от проклятой хвори, не просто мучившей тело, но способной, кажется, высосать саму душу… 
Порошки, составленные фламандцем про запас, и заботливо разложенные по маленьким сверткам. Алонсо держал их подальше от себя, в дорожной шкатулке, запертой на ключ, чтобы принимать только в самом крайнем случае, и все-таки запас, казавшийся неисчерпаемым, за два года изрядно истощился. 
Так не лучше ли сдаться и потребовать Ульриха ван дер Мейера к себе на службу? Не лучше ли всегда иметь при себе лекаря, знающего точный рецепт снадобья, и способного всегда приготовить потребное количество, чем лихорадочно пересчитывать свертки после дурных ночей, и гадать, насколько их еще хватит?.. 
Святой Иаков свидетель - Алонсо боролся сколько мог, но спустя два года был готов уступить неизбежному и признать себя обыкновенным человеком, недостойным не то что командорства с его многообразными и сложными обязанностями, но даже белого плаща Сантьяго, простого рыцарского плаща…
Два года искушения, попыток смирения и почти непрерывной душевной боли. Много это или мало? За этот срок он только однажды повинился духовнику, что мысли его суетны и нечисты, что он чересчур печется о телесном здоровье, настолько, что теряет веру в силу молитвы и принимает алхимические зелья… 
К своему удивлению, Алонсо получил всего лишь нестрогую епитимью, с наказом непременно продолжать лечение, ибо поддаваться телесному недугу, в то время как земные дела не завершены и требуют деятельного участия, есть грех гордыни, способный довести до еще худшего греха – самоубийства, а значит, вечной погибели. Это могло быть знаком небес, но могло быть и дьявольским искушением, самым тонким, самым опасным, поскольку маскировалось священнической сутаной и пряталось под церковным алтарем… 
Больше Алонсо в беседах с духовником не упоминал ни о своей болезни, ни о загадочном фламандском враче по имени Ульрих, который пробыл рядом совсем недолго, но отчего-то знал о нем все, знал и понимал его душу лучше, чем исповедник, и был заботливее, чем родная мать… 
Кто из смертных способен добровольно выбрать смерть, когда тебе обещана жизнь? Как уступить боли, зная, что есть надежное средство избавления – вот, только руку протяни и возьми его?.. Праотец Адам уступил соблазну познать запретное, и для Алонсо де Куэвы соблазн нарушения обета послушания был велик. Настолько велик, что Алонсо ни за что не поехал бы в Брюгге, едва ли не буква в букву следуя завету Писания – вырвать соблазняющее око, пока оно и впрямь не довело до смертного греха. Бог или судьба решили иначе. 
***
Во Фландрии у дона Алонсо де Куэвы внезапно нашлось семейное дело, сложное и настолько щекотливое, что доверить его кому-то другому было просто немыслимо. Странным образом это дело требовало скорейшего вмешательства не только родственника, но и лица духовного, облеченного особой властью, не церковной в полной мере, однако и не мирской – и таковым лицом, без сомнения, являлся командор ордена Святого Иакова. 
Здесь уж оставалось только склонить голову и поскорее собираться в путь. Небеса посылали явный знак, что это паломничество в Нижние земли им почему-то угодно, а значит – Алонсо не питал иллюзий на сей счет – встреча с Ульрихом ван дер Мейером неизбежна, как наступление осени после лета, если только Ульрих, расставшись с ним в Мериде, действительно отправился в Брюгге и благополучно туда добрался. Путь от Испании до Фландрии неблизкий и небезопасный. 
Дон Алонсо ехал с небольшим эскортом, как и подобает частному лицу, знатному, но не желающему привлекать излишнее внимание – всего-то восемь человек, вместе с юным оруженосцем и капитаном да Сильвой, формально командовавшим отрядом. 
Даниэль да Сильва, также принадлежавший к братству святого Иакова, но ни о настоящей духовной карьере, ни о монашестве никогда не помышлявший, был человеком преданным и толковым, упорным без упрямства, храбрым без лишнего безрассудства и достаточно скромным что в речах, что в желаниях. Хороший солдат, а друг и собутыльник – еще лучший, для тех, кто умеет дружить взахлеб и пить на привале и в придорожных тавернах не только воду. Да Сильва и с Ульрихом сумел сдружиться тогда, во время их долгого-предолгого путешествия из Севильи в Мериду, и очень крепко горевал, когда фламандца отослали из орденской ставки, будто бы не найдя ему никакого полезного дела, а значит, и места при особе дона Алонсо. Теперь Алонсо втайне надеялся, что капитан послужит ему в Брюгге охотничьей собакой, и ежели Ульрих еще там – да Сильва лучше всех сумеет отыскать его и привести пред суровые очи командора. 
Словом, со всех сторон Даниэль да Сильва был полезен дону Алонсо, вот только, исчезнув в утреннем тумане, назад не спешил, и вестей тоже не посылал… И что тут сделаешь, кроме того, чтобы набраться терпения и заняться делами, притворяясь перед слугами и перед самим собой, что не прислушиваешься постоянно к шагам за дверью, и не бросаешь нетерпеливых взглядов в окно, туда, где плывет серо-серебристый туман над темной блестящей водой каналов, и колокола все поют и поют по-фламандски?

Примечания:
1 плеть для самобичевания
2 диалект Эстремадуры
3 диалект Кастилии

Глава 3. Hola, mi amado

- Брат мой… молю вас… - взгляд ее голубых глаз, влажно блестевших из-под белого чепца бегинки, мог бы смягчить камень, но сердце Алонсо де Куэвы в вопросах католической веры и вековых семейных устоев было тверже камня. По крайней мере, так утверждала молва, и сейчас Алонсо был более чем склонен доказать донне Беатрисе, что молва не ошибается. 
- Обращайтесь с молитвами к Господу, сестра. Господь не оставит вас, если ваше раскаянье будет искренним и полным. Предайтесь со смирением его воле, и вы обретете покой.
- Мне никогда больше не обрести покоя, брат мой… Вы об этом прекрасно знаете… мои грехи… чересчур тяжелы. Помогите же мне, сжальтесь! - она приблизилась и протянула к нему руки, успевшие загрубеть от тяжелой работы и холодной воды, но по-прежнему белоснежные, и формы столь совершенной, что Лука делла Роббиа¹ с восторгом принял бы их за образец для рук ангела или мадонны. 
Сцена оказалась более долгой и трагической, чем он предполагал поначалу. Алонсо отложил в сторону перо, свиток, и мягким, но непреклонным жестом отвел от себя раскрытые женские ладони: 
- Ваши грехи – это дело вашей совести, сестра, о них следует говорить духовнику и никому более. Я не полномочен принимать вашу исповедь. 
Беатриса не отступала, она принялась молить своего судию еще горячее и жалобнее: 
- Алонсо… ради всего, что между нами было… Я прошу только об одном: пусть мне позволят остаться в общине. 
- Вы просите о невозможном. – он словно не заметил, что она назвала его по имени; намек на сердечную склонность, питаемую друг к другу в далеком прошлом, тоже остался без внимания:
- Поверьте, я сделал все, что мог для дальнейшего устройства вашей судьбы. Большее мне не под силу. 
- Значит, я погибла, погибла… - прошептала она с отчаяньем. – Погибла окончательно и бесповоротно… Боже мой, боже, что же со мной сделают?.. Я не хочу умирать! 
В этом он ей верил безоговорочно – но только в этом. 
- Ваша судьба отныне в руках Господа, сестра. Молите его о милосердии…
Беседу пора было заканчивать, она с каждым мгновением становилась все тяжелее, и Алонсо, положа руку на сердце, не чувствовал себя достаточно здоровым. Он потянулся к бронзовому колокольчику, чтобы вызвать слуг. И вдруг Беатриса, упав на колени, вцепилась в край белого плаща командора – словно тонущая кошка, запускающая когти в любой предмет, хотя бы на вид потребный для спасения:
- Алонсо, ты не можешь так поступить!.. Вспомни, чем я была для тебя все эти годы, вспомни, что я любила тебя!.. Ты… ты не можешь отдать меня в руки палача!..
В ледяном взгляде дона Алонсо де Куэвы не мелькнуло и тени сочувствия, на суровом и безупречно красивом лице не дрогнул ни один мускул… но в сердце своем он смутился, и его душа, раненая собственной болью и не менее грешная, восплакала и возрыдала от жалости к женщине, молодой и прекрасной, которой вскоре предстояло умереть – и близость расплаты пугала ее до обморока. 
Алонсо понадобилось сделать над собой огромное усилие, чтобы не поддаться чарам былой любви, и ничем не выдать Беатрисе истинных чувств. Он в самом деле напомнил себе, кто она такая, но совсем не так, как надеялась соблазнительница. Беатриса де Салинас была демоном в обличье ангела, убийцей, отравительницей. Троих детей своего мужа, рожденных в его первом браке, она убила ядом, чтобы устранить претендентов на большую часть семейных богатств, а когда супруг стал подозревать ее, избавилась и от него, с помощью той же отравы… Ужасней всего было то, что она и собственного ребенка умертвила во чреве, чтобы беременность не помешала ей бежать во Фландрию. В Брюгге она спешно вступила в общину бегинок, надеясь скрыться под белым покрывалом и от церковного, и от королевского правосудия, но небеса не попустили ее замыслам осуществиться. Родственники несчастного дона Фернандо де Куэвы не пожалели ни сил, ни денег, чтобы обнаружить беглянку, и вскоре ее убежище было раскрыто. 
Ничто не могло спасти Беатрису от заслуженной кары- ни красота, ни знатное происхождение, ни заступничество сестер-бегинок, ни церковное покаяние, ни ношение власяницы. Приговор был ясен: только смерть, но вынесли его не в публичном суде, а на тайном семейном совете, и после – утвердили в королевских покоях. Вершителем семейной и монаршьей воли был единодушно избран дон Алонсо де Куэва, двоюродный брат злодейски умерщвленного Фернандо. Он не присутствовал на совете, поскольку нес свое рыцарское служение в Мериде, но в самом деле, кому же и вручить меч правосудия, если не рыцарю-командору из братства Сантьяго, молодому, но уже прославленному воину, известному своим благочестием и аскетическим образом жизни, никогда и ни в чем не погрешившему ни против совести, ни против веры, ни против своей присяги?.. 
И гонец поскакал из Сеговии в Мериду, чтобы передать дону Алонсо де Куэве секретное письмо… Внутрь, вместе с особыми распоряжениями, была вложена также охранная грамота, подписанная королем и королевой Кастилии и Арагона, предписывавшая городским властям оказывать предъявителю сего документа всяческую помощь и содействие, «в чем бы таковое не заключалось». Место, время и способ исполнения приговора Беатрисе было оставлено на усмотрение дона Алонсо, и это следовало понять так: милосердие убийце не окажут ни при каких условиях… 
Письмо и вся история, поведанная в нем, ужаснули Алонсо не так сильно, как то, что ему предписывалось сделать – совершить казнь человеческого существа, слабой женщины. Да, она была повинна в страшных злодеяниях, но все же оставалась женщиной, когда-то любимой им… Ему потребовалась долгая исповедь и не менее долгая беседа с магистром Ордена, чтобы примириться с неизбежным, и смиренно принять возложенный на него крест. И духовник, и магистр оказались едины во мнении: Господь карает грешников, и может избрать любого орудием своей воли, и мечом, и бичом. Устами католического монарха тоже говорит Бог. 
«Как я могу убить женщину, которую намеревался взять в жены? – вопрошал Алонсо. – Убить не врага на поле боя, а существо слабое и беззащитное? Каковы бы ни были ее грехи – но разве мои меньше?»
И получил ответ, непререкаемый в своей строгости:
«Ты, Алонсо, принадлежишь не себе, но Богу, монарху и нашему воинскому братству. Ты бич Божий, и ты должен исполнить свой долг… Поступить иначе – непростительная гордыня, нарушение твоего обета послушания, а для рыцаря Святого Иакова это много хуже, чем потеря целомудрия!.. Разве не видишь ты: выбор, павший на тебя, и есть проявление Божьего милосердия по отношению к этой заблудшей женщине! Иначе ей пришлось бы умереть на эшафоте, в самых отвратительных пытках. Смерть же от твоей руки, как бы она ни приняла ее, будет ей легка и сладостна, как поцелуй». 
Он выполнил все, что предписывал долг, все, чего желала семья и требовал король: Беатриса была найдена, изобличена при свидетелях, изъята из бегинажа, помещена под стражу… Оставалось лишь привести приговор в исполнение, но три дня спустя Беатриса все еще оставалась живой. Она знала, что ей уготована смерть, и постоянно молила о милосердии, думая, что Алонсо повезет ее назад в Кастилию – но пока даже не подозревала, что именно он назначен ей в последние судьи и палачи… 
Как назло, недуг Алонсо снова дал о себе знать, он боялся, что надолго сляжет в постель, и потому спешно послал да Сильву на розыски Ульриха. Поначалу он думал повидаться с аптекарем мельком, позже, когда все останется позади, перед самым отъездом из Брюгге, однако небеса опять судили иначе… Должно быть, колокола, поющие по-фламандски, раскрыли сердечные тайны Алонсо, и донесли о них в небесный чертог, к престолу Девы Марии, а заодно и Святому Иакову.
***
…Он поднимал рыдающую Беатрису с колен, когда в комнату осторожно вошел его юный оруженосец:
- Мой сеньор… Капитан да Сильва вернулся. Он привел лекаря. 
На мгновение у Алонсо потемнело в глазах и пресеклось дыхание, но когда он заговорил, голос его был ровным и холодным, как всегда:
- Уведите отсюда женщину. И пусть войдут оба.
Да Сильва первым перешагнул порог комнаты, учтиво склонил голову и обратился к командору с длинной покаянной речью, объяснявшей столь долгое отсутствие. Это была напрасная трата слов – дону Алонсо хватило сильного запаха сидра, исходившего от капитана, чтобы мгновенно понять истинную причину задержки с выполнением поручения. Казалось, плащ да Сильвы, изрядно выпачканный, промокший и мятый, кроме отнюдь не постных ароматов харчевни, изобличавших чревоугодие капитана, вобрал в себя частицы всех прочих пороков и слабостей, присущих жителям Брюгге, а еще – дождливый туман, грязь мостовой и копоть сальных светильников. 
«Ульрих пришел с ним… Но где же Ульрих?» - за спиной да Сильвы, в темноте коридора, вроде бы угадывался знакомый силуэт – человек не слишком высокого роста, но широкоплечий и могучий, с большой головой, с огрубелыми, но на удивление бережными и ловкими руками… 
«Это он, фламандец. Конечно, это он, никаких сомнений». – душа Алонсо знала все наперед, и все же густая тень, заполнявшая пространство дома за пределами кабинета командора, не позволяла убедиться, что долгий круг разлуки наконец-то сомкнулся. Ульрих ван дер Мейер заново обрел плоть и кровь, еще немного – и он вернется живым из пустоты прошлого. Еще немного, и он перестанет быть призраком, тревожащей тенью, накрепко соединенной в памяти с ревом штормовых волн вблизи Родоса и острым силуэтом исламского полумесяца на флагах турецкой галеры, изорванной рубахой, темной от соли и пота, а после - со звоном колоколов Севильи, запахом лавра и апельсинов, и мятной холодящей горечью под онемевшим языком... 
Дон Алонсо де Куэва, стиснув пальцы, ждал. Да Сильва происходящего с командором не разумел; он по-прежнему загораживал проход и продолжал распинаться, подробно описывая трудности поисков фламандца среди фламандцев, и намекал на небывалое прилежание, проявленное им при исполнении поручения командора; поток его красноречия не иссякал, как это нередко бывает с пьяницами…
Алонсо укорил себя за высокомерное осуждение – в конце концов, да Сильве, посланному искать ветра в поле, действительно пришлось нелегко, и он имел право на толику признательности; а потому командор сдержал нетерпение, и, по своему обыкновению опершись подбородком на руки, молча ждал, пока брат Даниэль завершит начатую повесть о покорении Брюгге. 
Но Ульрих ван дер Мейер оказался не столь благодарным слушателем – как только ему окончательно надоело без толку топтаться у порога, он без лишних церемоний отодвинул рыцаря в сторону и предстал перед доном Алонсо, посмотрел ему прямо в лицо дерзко и смело. Дескать, вот он я, сеньор, к вашим услугам – чего изволите? Ни страха, ни особого почтения к столь высокой особе, прибывшей аж из самой Кастилии… подумаешь, Кастилия, да что она такое по сравнению с вольным городом Брюгге, где живут лучшие в мире мастера, самые удачливые торговцы и храбрые моряки, а еще - самые искусные лекари! Вот Ульрих и не гнет зазря спины, а глядит так, что ему и граф Фландрский в подметки не годится; но под этой маской мечется и воет зверем черная тоска, жгучая тревога… 
«Как ты жил без меня все это время, Алонсо, ангел Господень? Помогал ли тебе святой Иаков на одре болезни, или ты оставался один-одинешенек? Как лечили тебя сеговийские невежды – вижу, плохо, небось мне теперь только и останется, что исправлять их нелепые рецепты».
Тут Ульрих шикнул сам на себя, крепко взнуздал помчавшиеся было вскачь мысли – погоди, фламандец, гордец несносный из вольного города Брюгге! Ты выслушай сперва, зачем тебя позвали, прежде чем в лекари набиваться… может, дон Алонсо даже поминать о своем недуге не станет, а уж до тела дотрагиваться и снадобья замешивать по три раза на дню и подавно не допустит. Эх, дон Алонсо, дон Алонсо. Прекрасны вы собой, спору нет, суровы и чисты, как зима, и взгляд ваш пронзает душу насквозь, что твоя дамасская сталь. Но вот взять бы вас этак за плечи, и встряхнуть как следует, а после пинками за стол обеденный погнать, чтобы голодом себя морить перестали и прочими покаяниями изнурять. Уж если у такого как вы грехи на совести, то нам, обыкновенным грешникам, и вовсе нет надежды на милость Божью. 
Да Сильва все говорил – ну чисто глухарь на току, а дон Алонсо все молчал, и Ульрих готов был капитанову пасть собственной ладонью запечатать, чтобы первому спросить: зачем звали, сеньор? Я, значит, порванную на лоскуты душу свою кое-как зашил, и думать позабыл, как был при вас личным врачом и почти что другом, а вы – тут как тут, и все сначала? Нет, не надо мне такого счастья… Снадобья мои заберите, отдам, сколько есть, и на том покончим наши счеты. Опять-таки, вот бабенку бледненькую из покоев стражники под руки вывели, а коленки-то у болезной так и подгибались… Не ей ли помощь лекаря-колдуна понадобилась? Видать, для сестер-бегинок закон Божий не так строго писан, как для вас, сеньор. 
- Я благодарю вас за ваше рвение, брат Даниэль. – голос дона Алонсо наполнил комнату, как звуки Te Deum наполняют собор. – Ваши усилия заслуживают не только благодарности, но и награды. Ступайте отдыхать. Мы еще побеседуем за ужином… 
Он добавил еще какие-то распоряжения – Ульрих не слушал, его занимала единственная мысль о предстоящей беседе наедине. Все слова, которые он мог и хотел сказать дону Алонсу, все дерзкие вопросы и упреки разом вылетели из головы, и она казалась пустой и гулкой, как медный котел. Как башня с колоколом внутри. А может, колокол, поющий по-фламандски - это сердце в его груди? 
"Здравствуй, мой сеньор. Hola, mi amado. Soy yo, tu buho nocturno".²

Примечания:
1 тосканский скульптор 15 века
2 (исп) Привет, мой возлюбленный. Это я, твоя ночная сова.