Даная

Каждый раз, когда я оказываюсь в Москве, это какое-нибудь межсезонье: то март, нехотя перетекающий в апрель, то вот, например, берущий разгон ноябрь. Времени у меня всегда в обрез. Я даже не представляю, как в Москве может быть по-другому. И если вдруг между делами и поездом остаётся часов пять, это почти “отпуск”. Москва, изученная и обжитая ровно до такой степени, до какой мне это необходимо, представляет для меня весьма плотский интерес. Местные доски, хоть и запертые под тяжёлым замком VPN-а, - настоящий “кладезь”. Мне, конечно, с моим 40+, светит дай бог четверть из того, что предлагается, но многие клюют на ключевое слово “кавказец”, рисуя в своём воображении не то волосатого “орангутанга”, не то коренастого “джигита”, который только и знает, что размахивать плетью и “совать поршень”. Кто-то даже удивляется, обнаруживая, что я говорю “без акцента”. 

Куда только не гоняла меня моя похоть, на какие куличики приходилось мне мотаться ради того, чтобы тело моё сказало: “Это того стоило!” И вот, вооружившись картой на экране телефона, я прокладываю маршрут до станции Моссельмаш. Новые московские электрички, несколько лет назад переименованные в “диаметры”, порождают ощущение того благополучия, которое долго-долго не могло до нас добраться, и вот - пожалуйста: в отдельно взятом месте и отрезке времени. Оно почти покидает меня, как только я перехожу длинный железобетонный мост, переброшенный через бесчисленные пути, и оказываюсь в той провинциальной части Москвы, что понятна каждому приезжему. Пятиэтажка из тёмно-серого кирпича, лестничная площадка с выложенными плиткой цифрами 1965, пронзительно громкий звонок. 

Пространство, которое открывается за дверью, напоминает купе старого немецкого вагона, со стенами цвета насыщенного какао. По крайней мере, стены тут примерно такого же оттенка, а дверь, отделяющая клочок “прихожей” от “спальни”, тоже сдвигается вбок. 

- Быстро ты, - ухмыляется он. 

Ему чуть меньше сорока, и сейчас он в той точке, откуда он довольно хорошо виден и восемнадцатилетним (по большому счёту такой же, только без этой жидкой бородёнки, может, чуть постройнее) и, скажем, шестидесятилетним (бородёнка погуще и седая, волосы на голове куда жиже). Но черты лица (крупные, нос немного курносый, довольно густые брови) - это его константа, меняющая разве что цвет и гладкость. 

Шагнув в комнату, я упираюсь коленом в кровать - добротную, двуспальную, вокруг которой выстроена нехитрая мини-Вселенная: вешалка на колёсиках, навьюченная одеждой, тумбочка с ноутбуком, журнальный столик с парой чашек… Ещё полтора шага вправо - и ты на кухне. Правда, кроме холодильника и плиты, там ничего не помещается. Но какая разница, если есть кровать?

Там, на кровати, мой сегодняшний полюбовник демонстрирует вполне “столичные” умения, и на какое-то время я забываю о том, что вот за этой стеной - “московская осень, московская осень…” и что мне нужно будет подниматься, а потом спускаться по железобетонным ступеням на этот самый Моссельмаш, смотреть из окна электрички на дымящие трубы, “подпитывающие” и без того низкие облака… Он просит пожёстче, и я ускоряюсь, даю ему пару пощёчин, отчего он кайфует ещё сильнее. 

- Да ты, я смотрю, прошаренный!

- А пошли в ванную! - вдруг поднимает он голову.

Ванная - это, конечно, одно название. Рядом с унитазом тут высится душевая кабина, с кривыми дверцами и плесенью. На удивление мы помещаемся туда оба, и он требует от меня золотого дождя. 

- А где ты обычно ешь? - спрашиваю я после того, как мы возвращаемся в комнату.

    Я часто наглею после того, как кончу. 

- В смысле?

- Ну, здесь же нет стола?

- Вот, - кивает он на журнальный столик.

Я замечаю, что, кроме двух чашек, на нём ещё как минимум ложка и коробка с торчащей из щели салфеткой. 

- В тесноте, да не в обиде, - усмехаюсь я, ещё раз доказывая самому себе, что я - бестактный провинциал. 

- Я недавно хотел купить стул, но понял, что мне его тупо некуда ставить… - Он потягивается и зевает, - Зато тепло зимой, даже жарко. Я иногда окна открываю.

В нём есть некоторая манерность, но в пределах моих рамок допустимого. Я тоже потягиваюсь и откидываюсь головой на большую бежевую подушку, напоминающую гостиничную, и ловлю себя на мысли о том, что никуда не хочу уходить. 

- Да, кровать что надо! - хлопаю я ладонью по матрасу, на котором несколько минут назад нам обоим было так хорошо… 

- Я, когда её увидел, сразу решил, что сниму эту халупу, - он прижимается головой к моему плечу. 

- И давно тут живёшь? 

- Четыре года почти. Как в Москву приехал, сначала месяц у друзей кантовался, потом вот сюда съехал…

Как-то раз на доске я видел такое объявление: “Предпочитаю 40+, после секса люблю поговорить с приятным человеком”. И вот мы немного рассказываем друг другу про свои жизни: я - про то, что кавказец только по крови и никогда не покидал берегов Волги. Он - про то, что вырос в Краснодарском крае, там есть квартира. Закончил университет, преподавал.

- Что хоть преподавал-то?

- Мировую художественную культуру. Даже чуть завкафедрой не стал.

- А сейчас чем занимаешься, если не секрет?

- Продаю обувь в “Охотном ряду”.

Я вдруг обнимаю и целую его в лысеющую макушку, как сына или младшего брата. 

- Если бы мы сейчас были где-нибудь в Тае, я бы сказал: “Классный дауншифтинг!”

- А ты чем занимаешься?

- Чиновник среднего звена, - кусаю я его за ухо, - Энергетик, если кратко. 

- Ммм, - немного кошачьим тоном отвечает он. 

А потом ещё рассказывает про то, что недавно у него ночевал друг из той самой пары, которая приютила его на месяц после переезда в Москву. Друг поссорился со своим мужем, подрался и приполз на вот эту кровать с фингалом под глазом. И после этого недели две они с мужем не разговаривали, и их пришлось мирить. 

- А ещё говорят про насилие в традиционных семьях, - хохочу я. 

- Ой, ты чего! Я вот жил с одним, потом с другим, а потом понял, что лучше всего одному.

- Вот в этой “пещерке”?

- Почему бы и нет? Можно представить, что я тут, как Даная, - хохочет он, - Иногда очень хочется почувствовать себя кем-то вроде неё: закрыться от всех вокруг, никого не видеть и не слышать…

- И ты променял Краснодар на Москву, чтобы… - обрываю я себя на полуслове. 

- Просто жить, - пожимает он плечами.

- А там тебе чего не жилось?

- Надоело… Здесь, по крайней мере, ко мне даже никто не подселится. Мама хотела приехать несколько раз, но не буду же я спать с ней в одной кровати.

- Мама тебе, наверное, как и моя, делает мозги?

- Раньше делала, потом перестала. Не то чтобы смирилась, но как-то успокоилась. 

- Ну, у моей для успокоения - внук и внучка. Я семейный, с детьми, ненужных вопросов нет.

- Мне тут детей только не хватало… 

Я понемногу возвращаю себя в “московскую осень”: надеваю трусы, натягиваю носки, накидываю рубашку и начинаю застёгивать пуговицы. Моя неисправимая бестактность снова прорывается наружу:

- А завкафедрой чего не стал в итоге?

Он молчит. Я понимаю, что нарушил какие-то невидимые границы, забрался своими грязными лапами в эту пещеру, где дышит теплом постель и идут “золотые дожди”. Он лежит на кровати в позе Данаи, а я стою в одном ботинке и, наконец, ощущаю жгучий стыд. 

- Бывший не дал, - после долгой паузы произносит он.

- Что значит - не дал? 

Я наклоняюсь и зашнуровываю второй ботинок. 

- Он был замдекана. И когда решали, кто будет заведовать нашей кафедрой, я объявил, что мы расстаёмся.

- И месть его была страшна… - снова наглею я.

- Ну, как сказать… Он запирал меня в квартире и не выпускал. И мне приходилось звонить на кафедру и говорить, что я заболел.

- Хрень какая-то… А почему ты не мог сказать правду?

- Про то, что мы сожительствуем с замдекана и он запер меня у себя дома, потому что я решил его бросить? - усмехается он. 

У меня такое чувство, будто я попал в какой-то дешёвый дневной сериал, сценарист которого не знает, как ещё повыёживаться, чтобы удержать зрителя перед экраном. 

- Ну, ты что, не мог выломать дверь, позвонить в полицию, не знаю… сбежать как-нибудь.

- Я и сбежал. Сюда… 

- Бля… Ну и опера!

Я застёгиваю куртку и уже в дверях, задаю последний вопрос:

- И он не пытался тебя найти?

- Пытался. Друзьям моим, у которых я жил после переезда, постоянно названивал. Но они меня не сдали. 

Он садится на кровать и спускает босые ноги на пол. Сейчас он напоминает маленького мальчика, которого разбудили, чтобы он собирался в школу, но он ещё не отошёл ото сна и просто сидит на краю своей кровати и пытается бороться с этим миром. 

- Надо… заявить на него в полицию или… не знаю, завести кого-то другого, какого-нибудь качка.

Он молчит. Я стою в дверях.

- У него связи, - зевает он, - А Москва большая, в ней легче затеряться. Тем более, если ты живёшь один и не светишься особо, продаёшь обувь…

- Ну, а если он придёт в твой магазин?

- Вряд ли. Он терпеть не может магазины и обычно всё заказывает. Но, конечно, полностью нельзя исключить. 

Я толкаю дверь и снова останавливаюсь. 

- Не будешь же ты бегать от него всю жизнь… - бормочу я.

- Я очень от него зависел. Много лет… - слышу я за спиной подавленный голос, - Здесь я хотя бы не завишу ни от кого. 

Я иду серой московской улицей, и тело моё говорит: “Это того стоило! Попался неплохой экземплярчик!” Поднимаясь на мост, чтобы перейти к платформе Моссельмаш, я ловлю себя на мысли о том, что, кажется, даже не спросил, как его зовут.