Печальный ангел

- Что ты хочешь в подарок на Рождество? – тихо спросил я Ганса, чуть прикоснувшись губами к его уху.
В это раннее утро за окнами было ещё совсем темно, и слышно было, как холодный ветер порывисто разносился по улицам и скрипел флюгером на крыше. Мы уже не спали. Я лежал, вплотную прижавшись к горячему телу моего любимого друга, и рукой гладил его шею, крепкое плечо и грудь, путаясь пальцами в чёрных волосках. Мы расслаблялись в сладкой истоме после нашей близости, которой предались этим утром, спонтанно охваченные желанием после тихой, спокойной ночи. Мы были отдохнувшие, выспавшиеся и соскучившиеся за эту ночь друг по другу.

Ганс лежал на спине с закрытыми глазами. Я чувствовал, как сильно стучит его сердце, а дыхание постепенно становилось ровным. Едва заметно в утренней мгле, он дёрнул уголками губ, но ничего не ответил мне. От его чистого вспотевшего тела исходил лёгкий, приятный аромат, отдалённо напоминающий кофе, и я сильнее прижался своим носом к его шершавой щеке.
- Комната остыла; – прошептал я – До службы ещё есть время. Я затоплю и поставлю чай. Ты лежи.
Ганс вновь молча улыбнулся и нехотя дал мне высвободиться из его объятий. Я поправил пуховое одеяло на нём и, поднявшись, подошёл к окну.
С острова послышался бой соборных часов, извещавший ещё дремавший Кёнигсберг о том, что настало шесть часов утра.

Моя квартира находилось на побережной улице Вассергассе . Из окон спальни открывался великолепный вид на реку Прегель и остров Кнайпхоф, на котором величественно возвышалась громада старинного собора, окутанного сейчас роем мелких, точно пыль, снежинок. Позади собора неприметно чернело низкое здание бывшего университета . Сейчас здесь располагался городской архив, где я уже 9 лет служил архивариусом.

Небо было пасмурное, и только газовые фонари разрывали предрассветную тьму, обнажая неровными бликами своего мерцающего света потемневшие от времени фасады высоких и узких, точно съёжившихся от холода, домов.

Я умылся, налив в таз воды из большого кувшина, почистил зубы порошком из растёртого мела и вышел в переднюю. Первым делом я принялся растапливать углём изразцовую голландку, которая обогревала спальню, примыкающий к ней кабинет и, собственно, переднюю. Кухня и гостиная выходили на противоположный порядок. Из окон здесь открывался вид на большую рыночную площадь Альтштадтишемаркт, которая прямоугольником пролегала от моего дома до Южной стены Королевского замка. По правую руку возвышалась Альтштадская ратуша, на башенке которой тоскливо позвякивал в этот час колокол, точно жалуясь на неугомонные порывы ветра.

Пройдя в кухню, я зажёг свет и стал растапливать очаг, имевший общий дымоход с камином в гостиной.
Мая квартира была единственным достоянием, доставшимся мне от родителей. Отца с матерью не стало два года тому назад. Они умерли практически один за другим, заразившись тифом. Никаких сбережений нажито не было, и теперь я живу, перебиваясь скромным жалованьем на своей службе. Впрочем, жизнь моя в достаточной степени оказалась налажена, и в свои тридцать лет я считался неплохо устроенным.

Поставив чайник на решётку очага, приспособленного для приготовления пищи, я вытащил нехитрые припасы съестного. Только сегодня мне должны были выплатить жалованье. В этом месяце я поиздержался, и у меня совсем не осталось денег, чтобы подкупить продукты. Накрывая на стол, я расценил, что нам с Гансом вполне хватит, что бы позавтракать сытно. Что же подарить ему на Рождество? На дворе было уже 23 декабря. Не за горами и новый 1910 год.

Ганс был младше меня на четыре года, но выглядел гораздо старше. Около двух лет прошло с того времени, как мы познакомились на ежегодном празднике «Большой колбасы». В тот день когда изготовили немыслимых размеров колбасу и традиционно угощали горожан, мы с ним оказались стесненными толпой. И Ганс, изловчившись продвинуться, добыл по большому куску себе и мне. Так и завязалось наше знакомство, в скором времени перешедшее в глубокое взаимное чувство. Мы полюбили друг-друга так, что превращался в испытание всякий день, когда мы не виделись. Ганс был рослым парнем с длинными, зачёсанными назад, волосами и неизменной черной щетиной на щеках. Он не любил бриться, но его мужественному образу это очень шло. Ганс давно не жил с родителями и брал комнату внаём, всё чаще оставаясь ночевать у меня. В моих мыслях давно зародилась идея жить вместе, и это я собирался предложить Гансу в рождественскую ночь.

Погружённый в подобные размышления, я не заметил, как вошёл Ганс.
- Садись, у меня всё готово.
Я сделал несколько крупных бутербродов с остатками ветчины, с сыром и зеленью.
- Я сегодня снова задержусь, Вильгельм. – произнёс он густым баритоном, присаживаясь за стол. – В нашу мастерскую поступило много заказов, точно весь город решил к Рождеству починить свои башмаки.
Я сел напротив. Ганс взял бутерброд и откусил большой кусок, шумно запив молоком.
- Работа есть работа. - грустно кивнул я головой – Ты весь декабрь работаешь допоздна, даже в выходные ходишь. Наверное, мы так и не выберемся с тобой в манеж покататься на лошадях1.
Ганс смотрел на меня большими искрящимися глазами и с аппетитом жевал.
- Вильгельм, любимый, дорогой! Мы обязательно сходим в манеж до Нового года. Обещаю.
- Фрау Грабен, соседка, интересовалась, когда у тебя будет свободное время. Она хотела, чтобы ты посмотрел её зимние ботинки, на которых отошли каблуки.
- Та, что живёт под тобой, на втором этаже?
- Да, она. Очень просила, раз мой друг башмачник.
Ганс отвёл в сторону глаза и задумался.
- У меня сейчас столько работы… Впрочем, скажи, что в самое ближайшее время я зайду к ней. Раз уж она просила.
Ганс допил молоко и поднялся.
- Мне пора идти, Вильгельм. До вечера!

Мне тоже пора было собираться. Стоя в передней, мы поцеловались на прощанье, прозвучало взаимное «люблю», и вот я уже из окна спальни наблюдал, как мой Ганс, широко шагая, удаляется по заснеженной улице. Ему было идти далековато – к городским Россгартенским воротам, что у пруда Обертайх.

Зато мне до архива было рукой подать. Я надел серую рубашку с широкими рукавами, чёрные брюки и жилет, к карману которого пристегнул папины круглые серебряные часы на цепочке. В своё время он ими очень гордился. Теперь эти часы стали предметом моей гордости.
Около семи часов я проворно сбежал по узкой винтовой лестнице вниз и поспешил к острову.
Но не успел я зайти в свою небольшую, уютную рабочую комнату и в достаточной степени отогреться после морозного воздуха, как ко мне подошёл господин Куппфер, под начальством которого я работал в архиве. Этот маленький, худощавый мужчина с суровым лицом и вечно сползающими на кончик острого носа огромными очками, сказал, что мне требуется сходить в издательство. Нужно было забрать несколько книг, только отпечатанных, которое содержали в себе дидактические материалы и заказывались специально для архива в служебных целях. Также он уточнил, что наш курьер Петер болен.

С одной стороны, не хотелось вновь выходить на мороз. Но с другой стороны, я обрадовался, что меня отпускали до обеда. Так приятно обрести немного свободного времени, когда на это совсем не рассчитываешь. Я быстро оделся, смекнув, что на обратном пути можно будет заскочить в пару магазинов и присмотреть что-нибудь для Ганса к Рождеству. Назавтра уже сочельник, а я ничего ещё не приготовил. Идти мне требовалось в знаменитое издательство «Грефе и Унцер», что располагалось на Парадеплац. Этот угловой дом был также известен как крупнейший букинистический магазин, торговые помещения которого размещались начиная со второго этажа. Мне приходилось уже делать покупки в этом большом книжном мире, и посетить это место снова было большим для меня удовольствием.

Путь мой пролегал мимо дома, в котором я живу. Поравнявшись с ним, я увидел у дверей подъезда фрау Грабен. Несмотря на ранний час, эта немолодая полная женщина уже готова была отправиться в путь, и сейчас торопилась надеть тёплые варежки под складками шерстяной ротонды. У её ног стояла большая крытая корзина. Обратив свой подслеповатый взгляд навстречу утренней заре, она щурилась и улыбалась. Тут-то фрау и заметила меня.
- Доброго вам утра, господин Штайн, – вежливо первая поздоровалась дама.
Я учтиво ответил на её приветствие и пошёл уже было дальше, как женщина, спохватившись, окликнула меня.
- Вильгельм!
- Да, фрау Грабен, – я остановился, обернувшись.
- Сегодня я встала пораньше, чтобы собраться на службу в Бургкирху и увидела в окно вашего товарища, который как раз вышел из подъезда. Я сразу вспомнила о своих башмаках. Я как-то уже говорила вам. Может быть, у него найдётся минутка взглянуть на них?
Смутившись, я подумал о том, что от этих прозорливых старушек просто невозможно что либо утаить. Но, при этом, меня очень умилило, что фрау Грабен, завидев моего друга так рано, в первую очередь подумала про свою обувь, и теперь с такою мольбой смотрела на меня, будто она уже пришла в Бургкирху и видела перед собой пастора.
- Да, да! – воскликнул я, широко улыбаясь – Я предал вашу просьбу Гансу, он обещал обязательно зайти до Рождества.
Фрау Грабен прижала руки к груди и чуть склонила голову на бок.
- Ах! – воскликнула она. – Я была бы вам так признательна!
Мне нравилась эта бесхитростная, скромная женщина, и я подумал, что вечером стоит поторопить Ганса зайти к ней.

Скорым шагом я направился к Королевскому саду на Парадеплац. Дойдя по Кантштрассе до почтамта, я вывернул к Альтштадской кирхе, с колокольни которой доносился благовест, призывающий людей к утренней молитве. Впрочем, в это время звонили во всех кирхах города. Мимо меня промчался извозчик, и перед тем, как перейти дорогу, я, оглянувшись по сторонам, вдруг увидел в конце квартала… Ганса!
- Так Ганс сегодня взял выходной? – сорвалось с моих губ, – он же торопился в мастерскую, говорил. работы много… А мастерская совсем в другой стороне.

Поначалу я обрадовался, увидев друга, и как у всех людей, при виде возлюбленных, моя душа обогрелась тёплой волной. Но когда я отправился дальше, переходя дорогу, смутное чувство недоумения стало закрадываться в моё сознание шаг за шагом. Отчего-то лицо собеседника Ганса показалось мне знакомо, хотя я смотрел на него издалека. Но вспомнить я его не мог. Однако меня наполнило ощущение, что ничего хорошего в отношении того человека я не вспомню. Погружённый в подобные размышления, я уже без особого удовольствия посетил издательство, откуда вновь пошёл сразу на работу, хотя я и располагал временем до полудня. Мне хотелось отвлечься в занятии служебными делами.

Но стоит ли говорить о том, что все мои дела в архиве уже не шли в обычном русле. Единственное, чего мне теперь хотелось, – поскорее освободиться. Мои сослуживцы, заметив моё настроение, старались шутить со мной, пытались развеселить. Но меня это в ещё большей степени утомило, и когда, перед окончанием рабочего дня, нам выдали жалованье, а наш начальник поздравил всех с наступающим Рождеством, я не мог нарадоваться возможности, наконец, уйти.

Наскоро пробежав по торговым лавкам Кнайпхофа и кое чего прикупив к празднику, я возвращался, мысленно обдумывая свой предстоящий разговор с Гансом. Для меня эта беседа была непростой. С одной стороны, я могу всё драматизировать, и Ганс действительно мог впервые за этот месяц взять выходной, погулять и встретить кого-нибудь. Выходных не брал, да и в обычные-то рабочие дни последнее время задерживался, вот и решил отдохнуть сегодня.
СТОП! – я остановился у фонарного столба, – задерживался! А на работе ли, собственно, он задерживался!
При этих мыслях мне стало ещё тоскливее. Медленно взобравшись на третий этаж, я открыл дверь большим флажковым ключом, который оказался ледяным с морозного воздуха, и прошёл в квартиру.

Я не мог дождаться того часа, когда придёт Ганс. Он же сказал, что придёт! Я не стал садиться ужинать, рассчитывая поесть вместе, и пройдя в кабинет, с ногами забрался на старый кожаный диван с массивными подлокотниками. Время потянулось медленно.
На улице уже стемнело, а я так и сидел на диване, не зажигая света. Вдруг я услышал, как соборные часы забили восемь. Мне пришло в голову, что Ганс, если б он действительно намеревался прийти, то давно должен был бы сделать это. До восьми часов он все-таки не задерживался.

Я встал с дивана и прошёл на кухню, где плеснул себе в кружку чая, заваренного ещё утром. Я почувствовал, что начинаю злиться и на себя, и на Ганса. Самая обыкновенная ревность проснулась во мне впервые за то время, что мы с ним были знакомы. Я ходил по комнатам, не ужинал и всё время был томим тягостными мыслями.

- А что, если мне самому взять, да и сходить к Гансу, – произнёс я вслух.
Подойдя к окну я увидел, что на улице метелит так, что почти ничего не было видно снаружи. Опять нужно куда-то идти – уныло пронеслось в моей голове. Но я не смогу сегодня спокойно отдыхать, если мы не встретимся. Будь, как будет!
Нехотя я натянул полушубок, тёплую шапку и вышел из дома. Ганс жил недалеко от больницы Милосердия, по улице Хинтерросгартен. Я довольно быстро, как мне показалось, дошёл до длинного высокого здания. Поднявшись на второй этаж, я постучал в широкую дверь тёмного дерева.

Открыл мне сам хозяин квартиры, пожилой еврей с желтушным лицом и очень длинными пейсами. Пальцы одной руки его были заложены в неглубокий кармашек клетчатого жилета, расползающегося под давлением большого живота. Открыв мне, он вопросительно и сурово посмотрел на меня, прижимая правой бровью до блеска начищенный монокль.
- Здравствуйте, герр Рудманн. Я к Гансу.
Мужчина ещё с минуту молча смотрел на меня, но после, будто спохватившись, расплылся в подобострастной улыбке:
- Ви-ильгельм! Проходите, проходите, дорогой друг. – чуть приседая в коленях, он пропустил меня, широко расставив руки – Как же, как же, признал! Ганс у себя, проходите же! Рад видеть!
Его пейсы под чёрной шапочкой так же подобострастно заколыхались.

Насколько я знал, господин Рудманн содержал магазин часов, где-то в районе зоопарка. При том, он ссужал деньги на дому. Подобной лестью он встречал каждого посетителя, но в гневе, говорят, он становился просто сокрушительным монстром. Это был очень обеспеченный человек, но его расчетливость не знала пределов. В его семикомнатной квартире он крошечную каморку сдал Гансу, дабы не простаивал зря угол, расположенный рядом с комнатой кухарки. К тому же Ганс бесплатно чинил его щёгольские штиблеты.

Заслышав разговор в передней, Ганс уже стоял на пороге своей комнаты и улыбался мне. Едва я прошёл к нему и дверь за мной была закрыта, мы поцеловались долгим поцелуем.
- Как я рад, что ты пришёл. А я сегодня задержался в мастерской, вот только зашёл. Ты едва застал меня. Проходи скорей, выпьем кофе, – и с этими словами, Ганс выбежал в кухню.
Его слова о работе озадачили меня. Я прошёл к маленькому прямоугольному столу у окна и присел на старый табурет. В чрезвычайной тесноте стол безжалостно подпирала металлическая кровать с шарами на спинках. На эту кровать Ганс садился к столу сам, когда заходил кто-нибудь, не имея возможности поставить второй табурет. Немыслимым образом у входной двери громоздился внушительный гардероб, неизвестно каким чудом пронесённый сюда в узкий и низкий дверной проём. Ганс всегда жаловался, что ему хватило бы и комода. Шкаф занимал много места, а вещами была заполнена лишь половина этого гиганта. В комнате было очень чисто, и резким контрастом на обшарпанной кровати выделялось свежее, кристально белое бельё.

- А я забежал по пути с работы переодеться, – сказал, входя с подносом в руках, Ганс. – Даже не знал, стоит ли к тебе идти, или уже оставаться дома. С одной стороны сказал, что приду, с другой время уже позднее.
- Так ты сегодня работал? – осторожно уточнил я.
- А как же, Вильгельм? – изумлённо произнёс Ганс – Ты странно выглядишь, что-то случилось? Ты чем-то озабочен?
Ганс склонился надо мной и ласковым взглядом поглядел на меня. Невозмутимость этого человека меня потрясала. Я уже открыл рот, чтобы рассказать про утреннюю встречу, но тут в дверь постучали, и послышался писклявый голос кухарки Розины:
- Ганс, Ганс, – пищала она, – вас хозяин зовёт ненадолго.
- Иду, – откликнулся мой друг, и вновь повернувшись ко мне, сказал, – Извини, я на минутку. Рудманн поручил мне починить пряжку на ботинке его жены, но я забыл отдать по приходе.
Ганс взял большой свёрток и вышел. С горечью в сердце я остался сидеть в комнатке, устремив взгляд в окно.

Обманывает! И как невозмутимо! – Я принялся теребить ручку ящика стола. Я нервничал, и ручка, точно сочувствуя мне, жалобно поскрипывала. Я сам не заметил, как ящик вдруг с лёгкостью подался вперёд, и в нём что-то блеснуло.

Отвлёкшись от своих мыслей, я машинально дёрнул его на себя. В ящике, переливаясь при свете свисающего с потолка абажура, лежал стеклянный ангел. Подивившись увиденному, я взял его в руку. Заметно было, что выполнен он непрофессионально, скорее, любительски, но довольно ладно. Красивый ангел, только глаза у него почему-то вышли печальные. Повернув его, я взглянул на подножку, на которой аккуратно было нацарапано: «Любимому в подарок к Рождеству».

И тут меня осенило! Тот парень, что стоял с Гансом на улице, был некто Людвиг Хопп. С этим человеком у них был недолгий (по словам Ганса) роман. Ганс говорил, что он работает подмастерьем стеклодува. Мы всего однажды пересеклись на каком-то празднике, в театре марионеток, и Ганс указал мне на Людвига. Это было давно, но сейчас лицо того парня отчетливо вспомнилось мне.

- Боже мой! – прошептал я обескуражено- так они с ним…
Невыносимая обида захлестнула меня. Поджав губы, я положил ангела на место и задвинул ящик. Я почувствовал себя очень утомлённым от всей этой истории, и мне уже не хотелось сегодня выяснять с Гансом отношения. Мне было гадко, и единственно, чего просила душа, – немедленного уединения. Только я поднялся, в двери появился Ганс.
- Вильгельм! – воскликнул он, – я заставил тебя ждать. Прости, мой хороший. Ты куда это собрался?
Ганс в огорчённом недоумении взглянул на меня.
- Мы же не выпили кофе. А ещё я хотел показать тебе стихотворение, которое написал мой сменщик про Рудманна – умора!! – он совсем растерялся. – Что с тобой! Что случилось? Я не отпущу тебя, пока ты всё мне не расскажешь!
Но отстранившись, я открыл дверь комнаты.
- Не сегодня, – сказал я упавшим голосом. – Я устал. Не провожай меня.
Развернувшись, я вышел в пустую переднюю, длинным тёмным рукавом уходившую в недра квартиры, и скрылся за входной дверью. Ганс выбежал за мной на лестницу.
- Вильгельм! Но мы увидимся завтра, как условились?!
- Как хочешь…- равнодушно проронил я, не останавливаясь.


Я представлял уже, какой будет наша встреча. Обидным было то, что наше, пожалуй, неизбежное расставание состоится на самое Рождество. Это самый незабываемый подарок, какой только можно вообразить – пронеслось в моей голове.

Всю ночь я промаялся без сна. Тревоги, безотрадные мысли терзали меня. Я любил этого человека безумно. Мне то и дело вспоминались самые счастливые наши моменты, которые теперь безжалостно усугубляли мою горечь. Я мысленно разговаривал с Гансом, плакал, хотел, что бы он сейчас пришёл и обнял меня. Но в ту же минуту я представлял, как он дарит свою нежность Людвигу. И тогда чувство неприязни и отвращения охватывало меня. Я не заметил, как под утро заснул одетый на заправленной постели.

Проснулся я довольно поздно, часам к двенадцати. Благо, день был объявлен выходным. В окна ярко светило декабрьское солнце, но, судя по стёклам, которые расцвели кружевной изморозью, – мороз усилился. В квартире стоял жуткий холод. Придя домой вечером, я не подтопил на ночь печи, и сейчас у меня зуб на зуб не попадал. Настроение было отвратительное. С тяжёлой головой я поднялся с кровати и подошёл к умывальнику. В зеркале я увидел два красных глаза на очень бледном лице и помятые волосы, торчащие в беспорядке клочками.

Я направился в кухню и затопил очаг, от которого долго не отходил, обогревая замёрзшие руки и ноги. На рыночной площади царило необычайное оживление, и с улицы доносились возгласы горожан. Я выглянул в окно. Средь людской толпы пацанёнок-продавец газет бойко расхваливал рождественский выпуск «Кёнигсбергского времени». Канун большого праздника. Я с завистью глядел в счастливые лица людей, которые нескончаемым роем суетились на площади. У ратуши сидел нищий со старым «Вальтмейстером», охрипшим от стужи, и играл знакомые песни про «Милую Анхен», «Первый поцелуй». А мне в этот момент было тяжело и душа не откликалась радостной атмосфере города. С Гансом мы уславливались на семь. Я не знал, хочу ли я видеть его сегодня, да и придёт ли он вообще.

- Ну, ладно! – сказал я, громко вздохнув. В конце концов я так готовился к этому празднику. Сейчас всё организую и приглашу-ка к вечеру фрау Грабен. Даже если Ганс придёт, я не хочу сегодня выяснять отношения. А немногим заполночь, я попрошу его уйти. Он изменил моему доверию. Я не останусь с ним. Надеюсь, в присутствии этой пожилой дамы, Ганс воздержится от лишних эмоций.

Фрау Грабен была одинокой вдовой отставного офицера, и уже который год отмечала новогодние праздники в одиночестве. Трое сыновей её были профессорами Берлинского технического университета и, совсем позабыв о ней, удостаивали свою мать лишь скупыми поздравительными открытками. Не желая откладывать задуманное, я спустился на второй этаж и попросил фрау прийти в восемь часов. Женщина с радостью согласилась и сказала, что принесёт с собой своё фирменное варенье из груш.

Ближе к вечеру, в центре гостиной торжественно стоял обеденный стол, накрытый белоснежной скатертью, на которой я расположил несколько овощных салатов. У граммофона лежали приготовленные мною пластинки с современной музыкой. Я заправил керосином большую фарфоровую лампу под белым, с бахромой, абажуром. В углу гостиной красовалась маленькая ёлочка, установленная на круглом столике, и игрушки, обёрнутые фольгой, переливались в ярко освещённой комнате.

Время пролетело быстро. Когда каминные часы тоненько прозвенели семь, я заканчивал чистить две старинные бабушкины жирандоли. Поставив в них свечи, я также разместил их на праздничном столе. В очаге, на вертеле, у меня аппетитно пофыркивала индюшка, распространяя по кухне чудесный аромат.

Ганса не было. По-привычке я ждал его, несмотря ни на что. Я думал о нём. И чем дальше по циферблату ползла стрелка часов, тем тоскливее мне становилось. Я пошёл в кабинет и достал из скрипучего бюро кожаное портмоне, обёрнутое в папиросную бумагу, – подарок Гансу. Меня всё время раздражала его привычка носить деньги в карманах, но он отмахивался, мол, жалко тратить на портмоне деньги. И действительно, в пушном магазине Даутеров они стоили не мало. Я отнёс свёрток в гостиную и положил его на каминную полку.
Когда часы отыграли восемь, несмело зазвенел колокольчик входной двери. Фрау Грабен всегда так звонила. И мне при этом звуке стало легче. Ничего. Мы и с соседкой хорошо отметим праздник. На пути к двери я спохватился, что мне нечего ей подарить. И тут я вспомнил, как ей всегда нравились мамины фигурные щипцы для колки сахара. Я не пользовался ими и твёрдо решил, что отдам ей щипцы.

Но на пороге стоял Ганс. Он был весёлый, глаза искрились радостным блеском, а в руках он теребил свою любимую полосатую шапочку с помпоном. Он стремительно вошёл в переднюю и сгрёб меня в объятиях. Ганс был холодный, и от его одежды так хорошо пахло морозным воздухом!

- Ну, здравствуй, любимый, дорогой мой человечек! – запальчиво произнёс он и прижался своими губами к моей щеке. Но увидев, что я расстроен, он тут же добавил:
- Я задержался, прости. Дело в том, что я совсем забыл о своём обещании твоей соседке посмотреть её ботинки до праздника. Когда я поднимался к тебе, она как раз входила в свою квартиру и первая со мной поздоровалась. Ну, я и пошёл сразу к ней. Да и дело было пустячное. Думал, управлюсь за пару минут, и не заметил, как пролетело больше часа.
Я невольно улыбнулся. Лгать подобным образом Ганс, конечно же, не осмелился бы. Торопливо, не раздеваясь, он тут же запустил руку в глубокий карман и вытащил белый свёрток.

Я принял свёрток и не спеша, тут же в передней, развязал красную ленточку, развернул бумагу и… остолбенел. В моих руках сверкал тот самый ангел, который лежал у него в столе.
- Что это? – спросил я озадаченно.
- Ангел, – задорно улыбаясь, ответил Ганс. - Нравится тебе?
Я помолчал, опустив глаза.
- Ты передариваешь мне подарок Людвига? – чуть слышно произнёс я.
Не готовый к такому обороту, Ганс осёкся и стал серьёзным.
- Откуда ты знаешь про Людвига?!
- Так значит, это правда? – с горечью вырвалось из моей груди.
Со стуком я поставил ангела на этажерку с углем для печи, и пошёл на кухню. Следом за мной медленно вошёл Ганс.
- Вильгельм, послушай.
- Нет, это ты послушай, – воскликнул я. – Я ходил в издательство и видел тебя с ним возле почтамта. Я узнал Людвига, ты показывал мне его на представлении. И я вспомнил, что он стеклодув, это явно не купленная тобой вещь. Ещё с вечера, у тебя в комнате, я увидел её в столе и понял, что ангела тебе подарил Людвиг, которого он сам и сделал. Мало того, что ты встречаешься с ним за моей спиной, а говоришь, что работаешь, так у тебя ещё хватило смелости преподнести мне его в подарок.

Ганс, потупив взор, молча опустил глаза. В бессилии я отвернулся к окну, за которым уже совсем стемнело, как это бывает в короткие зимние дни. На рыночной площади было ещё довольно много прохожих. Мне захотелось просто расплакаться, как маленькому ребёнку. Так чужд и неприятен мне был человек, который стоит за моей спиной и смеётся.
СТОП! ЧТО? СМЕЁТСЯ?!

Я обернулся к Гансу и тот, стоя на пороге, действительно смеялся.
- Вильгельм, милый, – произнёс он, успокаиваясь. – Ты всё понял неверно!
- Так скажи, как я должен это понять!
Я начинал на него злиться.
- Вильгельм, этого ангела выдул не Людвиг, а… Я!
- Что за чушь, Ганс! – теперь притворно рассмеялся я. – Когда ты занимался такими вещами?! Конечно, видно, что вещь сделана не рукою мастера, но даже, чтобы сделать такую вещь, надобно большое умение!

Ганс подошёл ко мне ближе и заглянул в мои полные отчаяния глаза.
- Вильгельм. Я действительно сходил в мастерскую к Людвигу ещё в прошлом месяце. Между нами ничего нет, поверь. Тем более сейчас он женат и имеет двух чудных ребятишек. Но я так загорелся желанием выдуть из стекла ангела для тебя, что попросил его поучить меня, как это делается. Он сказал мне то же самое, что и ты, что нужно много времени, чтобы сделать такую штуку, и даже предложил выдуть мне бесплатно ангелочка для тебя. На мне так хотелось самому!
Ты не поверишь, целый месяц он урывками жертвовал для меня своё время, чтобы научить, как выдувать из стекла простейшие фигурки. Я в назначенное время отпрашивался с работы и бежал к нему, и только вечером заканчивал те заказы, которые принимались в моё отсутствие. Я не хотел тебе ничего говорить об этом заранее, ведь я готовил сюрприз!
Сколько стекла я ему перепортил. И когда я увидел, что Людвиг начал уставать от моей затеи, я сшил его жене и девочкам по паре отличных башмаков. И он снова взялся со мной заниматься. У меня был почти готов ангелок, который смотрелся получше этого, но в последний момент я поторопился с охлаждением, и у него откололось крыло. Переделывать уже не было времени, я и так вчера засиделся допоздна.

Ганс виновато заглянул мне в глаза.
- Пришлось из мастерской захватить этого. Но ведь он не так уж плох? Только немного печальный…
Ганс смотрел на меня с нежностью и лаской. Я не верил своим ушам. Передо мной стоял человек, который ради меня, всего за месяц, постарался хоть сколько-нибудь овладеть таким редким и сложным мастерством.
- Это правда? – прошептал я, с надеждой глядя на своего Ганса, будто боясь того, что я ослышался и сейчас он обрушит на меня совсем другую, горькую правду.
- Да правда же, Вильгельм! Говорю тебе, я сделал это, что бы доказать, как сильно я тебя люблю!..

Но в этот момент настойчиво и даже как-то тревожно раздался пронзительный звонок дверного колокольчика.
- Господи, - встрепенулся я. – Что могло случиться?!
Вместе с Гансом мы бросились в переднюю открывать. Когда же я с недобрым предчувствием распахнул дверь, то на пороге я увидел милую, кроткую фрау Грабен. Из последних сил она старалась удержать четыре чашки с салатами и вареньем, и уже готова была всё это опрокинуть на лестницу. Не мешкая ни минуты, мы с Гансом подхватили её ношу, и долго ещё смеялись над тем, как мы оказались, слава Богу напрасно, встревожены.

Затем мы прошли в гостиную, и я подарил Гансу портмоне. Он тут же вытряхнул из карманов все деньги, что имел при себе, и аккуратно разместил их в нём. А уж как обрадовалась фрау Грабен щипцам для колки сахара! Она подняла к потолку глаза, и под её редкими, короткими ресницами блеснула слезинка. Фрау положила щипцы в карман своей шерстяной кофты и старательно застегнула его на большую пуговицу.

Ну а дальше, мы завели граммофон и сели к столу. В двенадцать часов Ганс откупорил бутылку шнапса и мы подняли бокалы за Рождество Христово. Ганс и я не сводили друг с друга любящих глаз. Больше всего нам хотелось сейчас остаться наедине, прижаться в объятиях и ещё раз сказать, как мы друг друга любим. На фрау Грабен уходить не спешила. Выпив крепкого шнапса и заметно захмелев, она ещё долго, во всех подробностях, рассказывала нам с Гансом о своей подагре.