Тысяча раз

У меня даже сомнений не возникло в том, что он наркоман. Курил на троллейбусной остановке, отворачивался от ветра. Я присмотрелся в сумерках – глаза красные, слезятся, текут. Все вздыблено – брови, ресницы, волосы на затылке. Куртка застегнута, но из-под нее какая-то рубаха торчит. Троллейбус подошел, но он не поехал. Только окурок мимо урны бросил и ботинком придавил.

– Подвезти тебя? – спросил я.

Он повернулся ко мне, худое лицо вытянулось, волосы зачем-то пригладил, но тут же ветер их снова поднял над головой.

– Подвези. Только я вещи из больнички прихвачу.

Я так и подумал, что учетный – отмечаться приходил. Вернулся минут через пять – без вещей, только шапку надел вязаную и рубаху заправил, чтобы не торчала.

В машине на свои колени смотрел, не на меня. Потом обернулся все-таки.

– Адрес сказать? Или сначала к себе завезешь?

– Завезу, – кивнул я, – если ты не против.

– Не против.

Завез его. В квартире он не осматривался, чая-кофе-минералки не требовал. Разделся быстренько, никакой рубахи не было – свитер обычный, брюки джинсовые. Все стащил, в душ сбегал.

– Только смазки побольше, – предупредил.

Я даже подрастерялся немного. Скоростной какой-то нарик, смышленый. Видно, хорошо натасканный.

– А ты торопишься? – думал его поддеть.

– Да, времени в обрез. Я пассивным могу быть, не волнуйся.

– Да я не волнуюсь. А активным можешь?

– Я все могу.

– Молодец. За дозу обычно?

– За какую дозу?

– За деньги?

Он уже голый стоял. Но это как перед кассой: лучше в уме просчитать, чтобы, получив чек, сильно не удивиться.

– Сколько? – спросил я прямо.

– Нет, нисколько. Я тоже хочу. Меня Илья зовут.

– Дмитрий.

Так мы познакомились. Дальше пошло без скрипа, без разговоров. Отдавался он азартно, стонал громко, и видно было, что больно, но я не озадачивался. Может, приход у него такой – страстно-болезненный, и не я тому виной.

Потом он закурил, с сигаретой в зубах стал одеваться.

– Спасибо, что заметил меня, Дима, – сказал серьезно.

– Отпускает немного?

– Да, отпускает. Тяжелый день был. Все дни тяжелые.

– Денег тебе дать все-таки?

– Не нужно. Что ты пристал? Я жалко выгляжу? – он засмеялся.

И тут я засомневался. Поднялся с постели, тоже натянул штаны. Проследил за его рукой, сминающей сигарету в пепельнице.

– Ты не наркоман?

– Что? Почему? Ты решил, что я наркоман?

Глаза его уже не были красными, наоборот – очень ясными, темно-зелеными, спокойными. Только черные круги под ними залегли глубже.

– А зачем в больницу приходил?

– Каждый день прихожу – работаю там, в хирургическом отделении.

– Ты хирург?

– Пока нет, первый ассистент. Операция семь часов длилась, всех измотало. Покурить хотел подальше от больничных стен. Я курильщик заядлый, никак не брошу… А что? Ты… зачем тебе наркоман? Они все носители ВИЧ. Ты знаешь?

– Мне… все равно. Я не люблю знакомиться. Просто секс. Жесткий, но безопасный.

– Вот и у меня со знакомствами проблема…  

– А с кем живешь?

– Жена, дети.

– Жена и дети? Маленькие?

– Десяти и семи лет, девочки.

– Я с женатыми принципиально не встречаюсь.

Это была правда. И эта правда сразу пошла вразрез со всем остальным.

– Почему? – удивился он. – Совесть мучит? Ну, представь, что я просто порнуху смотрел бы или дрочил – я бы их в это не посвящал, ни жену, ни детей.  

– Это другое. Секс – это манипуляции с телом.

– Манипуляции с телом? – он снова засмеялся. – Что ты знаешь о манипуляциях с телом? С органами? С жидкостями? С костями? С тканями? С метастазами?

Он совсем перестал спешить.

– Ты знаешь, почему все так? Почему я так живу? Я хочу тебе объяснить. Мне не все равно, что ты обо мне подумаешь. Мой друг утонул в озере, когда ему было пятнадцать лет. Не просто друг, но для родителей – просто друг. Они не понимали, почему я так убиваюсь, почему жить не хочу после его смерти. Я на успокоительных – на транках по-теперешнему – два года сидел, а потом меня сразу в медицинский заперли – излечить подобное подобным. И я с размаху женился, чтобы навсегда крест поставить. Но это крест на мне, а я еще живой. Я пациента оперирую, а у меня колом стоит, потому что он мужик просто – тело, которое я хочу, без которого жить не могу. И вдруг ты… как подарок. Настоящий мужчина, красивый, молодой. Это просто Бог меня услышал, Бог меня пожалел. Бог меня вознаградил за то, что я жмуриков из ада обратно в жизнь вытаскиваю – для дальнейшего исправления в колонии идиотов. Понимаешь, о чем я? А ты мне теперь говоришь – жена, дети, принципы. Не порть мне эту коробку счастья, не гадь в нее.

– Эта коробка – я…

– Ну да, да! Ты не пустой, у тебя своя история. Тебе наркоманы нужны… Дима, я буду, буду твоим наркоманом, можешь денег мне дать. Я и колоться при тебе могу, хочешь? Только про совесть мне задвигать не надо. Я с тобой могу трахаться, за всю жизнь трахаться… За каждый гнилой день… У тебя же никого нет, ты и знакомиться не хочешь, почему тогда не я?

– Да потому что уже познакомились! Потому что я уже знаю о тебе это все! Уже не может быть просто – трахнулись и разбежались. Обязательно начнутся накладки, подозрения, она будет ревновать, дети будут страдать. И я один буду виноват во всем.

– А сейчас кто виноват? Кто виноват, что мне в тридцать лет подохнуть хочется? Кто виноват, что я пистолет купил за бешеные деньги и только подходящего дня жду, чтобы башку себе прострелить. Тоже ты виноват?

– А почему ты не знакомился? Не встречался тайно?

– Не мог. Не мог. Так не мог, словно у меня руки и ноги связаны. До паралича не мог. Понимаешь?

– Да. Сам бы ты эту коробку счастья не раскрыл.

– Смейся, сколько хочешь. Но я сделаю для тебя все, только не прогоняй меня, – сказал он.

– Сделаешь все?

– Обещаю.

– Что бы я ни попросил?

– Клянусь тебе.

– Тогда… сейчас ты домой не поедешь. Вообще никуда не поедешь. С женой разведешься. А с детьми будешь видеться по выходным. Материально поддерживать не запрещаю – это твое дело. Но мне нужна верность. Ты должен принадлежать только мне.

– Что за… пункт у тебя?

– Пункт или не пункт, это тебя не касается. Ты обещал, что все выполнишь.

– Хорошо. Так и будет.

Он смотрел немного растерянно.

– Что… что теперь? Вернемся в постель?

– Нет. Спи в гостиной. Хватит мне тебя на сегодня.

 

-2-

Мы сидели рядом «в концерте». Так он говорил, смешно, архаично. Мы и до этого знали друг друга, но тогда, сидя на полуофициальном мероприятии, посвященном отрасли (слава налоговой службе, да здравствует) в полутемном зале, он вдруг взял меня за локоть и сказал что-то в самое ухо. Какую-то чушь, конечно, о выступающих, но меня вздернуло.

Петля на шее, асфиксия, стремительная эрекция, цунами в крови. Я снова шестнадцатилетний школьник, который плохо себя контролирует. Я себя не контролирую вообще, я плыву на волнах дурной музыки, и она кажется мне вечным Бетховеном.

Он смотрел на сцену. Потом снова сказал мне что-то шепотом, чего я не разобрал. С другой стороны от него сидела Юля, он и ей шепнул что-то, она прыснула. Наверное, он шутил. Но мне все это казалось сексом в темноте со многими неизвестными, из которых один – неузнанный, непознанный – оказался в полублизости от меня. Фантазия уносила на Эверест, и там я понимал, что один на своем пике как единственный выживший из группы скалолазов. Моя победа никого не интересовала, мою эйфорию никто не разделял.

Почему мне это показалось победой? Да именно потому, что мне давно не шестнадцать и улететь вот так от полувыдоха в ухо для меня совсем не привычно. Я обрадовался, ухватился за это ощущение, ожил и затрепетал. Умилился себе, облился слезами, обкончался. Нет, конечно. Я по-прежнему спокойно сидел в своем кресле, даже не склонившись к соседу. Тяжелым взглядом смотрел на сцену, хлопал в каменные ладоши, когда хлопали другие.

Потом думал, не зайти ли к Феде в отдел. Не навестить ли? Федор Васильевич, я по делу. По какому? По такому. По гнилому. Только что придумал, чтобы войти и на тебя потаращиться, милейший мой Федор Васильевич. Но, конечно, не зашел и ничего не сказал.

 

Вспомнился другой случай. Как-то пришлось рассказать знакомому, что я гей. Не каминг-аут с придыханием и дрожью в членах, а просто пришлось признаться во избежание дальнейших разногласий. И он на меня разозлился:

– Зачем мне это знать? Вы чокнутые, помешаны на толерантности, политкорректности! Боишься, что я задену тебя, унижу? Что анекдот про педиков расскажу? Или что? Зачем говоришь мне это? Чтобы я знал, что у тебя может на меня встать?

– Нет, это нет.

– Тогда зачем? Чтобы и я рассказал, как Веронику трахаю? В зад или между сисек? Как мне нравится? Для этого?

– Нет.

– Тогда вообще не понимаю.

Отношения испортились. А этот человек нужен был мне для одного бизнес-проекта, я и признался ему, чтобы ничего не испортить. Тот проект я забросил. Сейчас мог бы не отсиживаться в налоговой, а творить свою стихию. Я же творю бумажки, печати и подписи.

Федор Васильевич – еще хуже, не просто потенциальный бизнес-партнер, а коллега, начальство, этажом выше. Не нужно портить эти лестницы отношений никакими фантазиями, пассажами и натюрмортами.

Ему сорок четыре. Скоро юбилей. Столкнулись в холле утром. Не нарочно, я не караулил.

– О, Митя, что ж ты? – снова за локоть хватает и близко-близко.

– Что я?

– Пропадаешь! У меня ДР в пятницу. Мы отделом в ресторан идем, узко-корпоративно, Давай с нами.

– Но если узко…

– Ну, не так узко, Митя! Юбиляр обязан быть щедрым! А с тобой всегда веселее.

– Я не замечал за собой никакой клоунады… вроде.

– Вот за это… и обожаю. Сорок пять лет! Уважь седовласого старца!

Где ж седина, хотел спросить. Но сплетен еще не хватало, мол, я сединой интересуюсь, не сходя с рабочего места.

 

А вы думаете, Илья не переехал ко мне? Вы ошибаетесь.

Мой ультиматум он воспринял как откровение с горы Синай. Он порвал с женой и пришел ко мне с одной пыльной сумкой, томящейся долгие годы на антресолях в ожидании его ухода. Он был счастлив, что я решил все за него. Он и с женой попрощался так легко, как будто выполнял задание компартии или приказ Третьего рейха. Ни капли сожаления не прихватил с собой из прежней жизни.

Он был стопроцентным гомосексуалом, ничуть не би. Вынужденное сосуществование с женщиной убивало его, губило в нем все живое, а заодно и все возможности для развития. Больше всего он ценил во мне то, что я мужчина.

Как мало иногда бывает нужно человеку для счастья! На фоне этой неизбирательности, минималистичности запросов моя избирательность, моя дикая фантазия, моя жгучая неудовлетворенность казались мне чудовищными, поистине маньяческими, раздутыми до размеров вселенной. Я не требовал от людей наличия или отсутствия каких-то половых признаков. Я требовал невозможного – тайны, магии, вибрации смыслов, смены полутонов, соучастия в хаосе бытия, созвучности, сопричастности, ноющей боли подкожных чипов с одинаковыми штрих-кодами. На фоне Ильи я видел себя избалованным, нервным, критичным, злым и хуже того – очертившим вокруг себя круг разочарования, как вокруг покойника, не способного воскреснуть для новой жизни. Я был разочарован во всем, и Илья не мог вывести меня из этого состояния.

Я сразу определил для нас роли. Я – его приз и мои возможности безграничны. А он – участник телешоу, получивший приз и не подозревающий, что скрыто в этом ящике Пандоры. Когда он пришел с сумкой, я просто указал ему его комнату.

– Тут ты будешь жить. А трахаться будем, когда я захочу. Это ясно?

Он только кивал.

– Убирать, готовить, стирать – все сам. Я не жена, я ничем подобным заниматься не буду.

– И не нужно.

– Ну, если положение домашнего раба тебя устраивает…

Он засмеялся.

– Я всем доволен. И ты знаешь, на работе у меня все наладилось, никаких срывов, и завотделением даже пообещал мне, что…

– Неинтересно! – отрезал я. – Про твою работу я слышать не хочу.

– Хорошо, не буду. Про твою?

– Тоже нет.

– А вообще о чем говорить будем?

– О текущем моменте. О погоде.

– Ясно.

Он соглашался беспрекословно. Еще бы. Я мог позволить себе быть полнейшим дерьмом! Главное, чтобы из этого дерьма торчал член.

 

-3-

День рождения! Удивил! Эка невидаль!

Да тысячу раз уже все это было! Приглашают тебя на день рождения, приходишь, улыбаешься, даришь какую-то хрень, делаешь вид, что тебе весело, водишь глазами по столу, что бы съесть такое безвредное, чтобы не порадовать присутствующих внезапным приступом удушья. На всякий случай спрашиваешь, не приготовлено ли что-то с медом, потому что от меда удушье быстрое, а от колбасы, например, только к утру нагрянет. Потом думаешь, как бы отсидеться и не дрыгаться вместе со всеми в конвульсивных танцах. Потом – какое бы направление заявить, чтобы ни с кем вместе в такси не ехать, никого домой не провожать, на чашечку кофе до постели не подниматься. Как бы вообще исчезнуть с этого праздника жизни, словно тебя на нем и не было.

И вот Федя порадовал – юбилей у него. Как разрушить гнусный шаблон? Не пойти? Обидится, ведь пригласил персонально, в неофициальной обстановке. А идти зачем? Ждать-мечтать, что Федя на меня посмотрит и оценит? Так и роман на работе мне не нужен. Пять минут фантазий в темном концертном зале еще ладно, но каждый день в налоговом управлении – это сразу нет.

И это уже тысячу раз было! Служебный роман – мучишься, дрожишь, в коридор все время выглядываешь, по пачке в день куришь, чтобы в курилке с ним торчать. Обсуждаешь с ним телок, шмотки, тачки, начальство – такое мелешь, что себя не уважаешь, радуешься только тому, что ему весело, что он говорит «во ты прикол», «затусить бы вместе». Наступает и черед этого «затусить» – отвратный клуб, громкая музыка, ты ему подливаешь, чтобы все плыло, и все плывет, и все радует, и конца нет этой пьяной плавной радости. А потом бац – и сразу два конца. И если он натурал, то ему неловко наутро. А если гей, то неловко уже потом, на работе. Продолжается стандартно: «ну, ты же никому», «я как бы поддался», «это ты виноват». А на самом деле, это я поддался – своим фантазиям о самом лучшем разе и самом лучшем человеке. Действительно, я виноват.

Так будет и с Федей. А новой работой я дорожу, романов тут не планирую, в курилку бегать не собираюсь, я бросил, куда с астмой. Секс сам по себе меня не манит – секс у меня может быть и с Ильей.

Не хочется наступать на те же грабли – они и так преследуют меня на каждом новом месте, в каждом новом коллективе, словно я перехожу с работы на работу со своими граблями. Но и отказать Феде нельзя – неэтично, как минимум. Нужно настроиться, пойти и все стерпеть. Пить, хохотать, задвигать тосты, хлопать дам по попкам, одним словом, веселиться. Но ради чего? Как себя мотивировать?

Конечно, не возможным вниманием Феди… Мотивировать меня может только что-то предельно зыбкое, иллюзорное – то, что может самостоятельно развиться в моем воображении, вырасти в дракона и дохнуть огнем на сердце. Что-то на грани жизни и смерти, бытия и небытия, оргазма и инсульта. Как тот его полушепот в концерте…

Вот ради этого можно пойти и все стерпеть. Но если в этой массовке, на пиру, в миру ничего не случится, я ничего не потеряю, кроме собственного настроения. Сам я не стану предпринимать ничего. Фантазию нельзя оживить дефибриллятором.

           

Возможно, вам кажется, что я мало или неохотно рассказываю об Илье. Конечно, меня немного мучит сожаление, но я в состоянии восполнить пробелы. Если честно говорить о наших отношениях в тот период – период его домашнего рабства и моего равнодушия, – я был поражен его щедростью.

В его глазах я читал именно щедрость, словно Ильи было много, он был велик, он готов был жертвовать, и ни мои требования, ни холодность, ни придирки не могли умалить его. Он прощал меня заранее, авансом. Это меня и раздражало. Я не видел причин не воспользоваться его щедростью.

Когда я обдумывал юбилей Феди, тайну Феди или даже вероятный секс с Федей, влекомый, конечно, не плотской неудовлетворенностью, а душевной тоской, я не испытывал ни малейших угрызений совести по поводу своей возможной измены. Это я поставил Илье условие – хранить мне верность и принадлежать только мне, а он мне никаких условий не ставил.

Я сказал ему, что задержусь на корпоративе. Он ответил, что ему тоже предстоит ночное дежурство.

– Не вздумай там трахаться с санитарами, а то выгоню! – предупредил я.

Илья засмеялся. К моим угрозам он относился как к шуткам (или пытался так относиться).

 

Юбилей праздновали в ресторане «Сатурн». Да тысячу раз я бывал в этом «Сатурне» – ничего хорошего. Монте-чинто, цезарь, нарезка, горячее, холодное, водка, шоколадно-банановый десерт. Одно исключение: в этот раз на входе мне вручили голову осла. Не жареную, плюшевую.

– Что это такое? – спросил я администратора.

– Костюмированная вечеринка – герои мультфильма «Шрек».

– У кого? У нас?

– Вы из налогового управления?

– Да.

– Да.

– Я – осел?

– Дмитрий Викторович Полтавченко?

– Да.

– Да, вы осел.

– А какой осел?

Недоумение.

– Я не смотрел «Шрека». Какой там осел? Он добрый? Злой?

– Он…

Сзади меня хлопнули по плечу. Я обернулся – передо мной была огромная зеленая башка. Тот час же она взлетела вверх, и под ней обнаружилась еще одна – Федина.

– А я Шрек! Ахахаха! Забавно, верно?

– А у дам косметика, прически… Как они это напяливать будут?

– Все дамы свиньи! – сказал на это Федя.

– Я не смотрел мульт, прошу прощения.

– Да? А мы с детьми смотрели. Ну, когда я еще с женой, до развода… то есть. Да ты проходи в зал – там только наши, уже в образах, на костюме.

А я мечтал о двусмысленных полувзглядах. Ослиные, поросячьи и прочие плюшевые головы дружно приветствовали меня в зале. Тут же тарелки с закусками и рюмки с водкой. И кто-то визжит: «Ой, не водки, мне шампусика», а ей в ответ: «Ты что, беременная?» Это Федин отдел, я  их особо не знаю, может, тут есть и беременные. Не снимать морду ишака что ли, есть в нее я все равно не планирую…

Федя то «в концерте», то «на костюме». Шутник и юморист. Ну, стукнуло сорок пять, развелся, остался один, получил повышение, что ж так юморить адски? Что ж так жечь напалмом аншлага и квна? Какие твои годы, Федя?!

Я попятился из зала в коридор и снова столкнулся с героем дня.

– Попудрить носик? – он опять зачем-то стукнул меня по плечу.

– Федор, я прямо тебе скажу: твои наверно на подарок скидывались, а я принес свой, – я протянул ему фирменный галстук, упакованный в гламурную коробку с бантом.

– Хенд-мейд? – заржал Федя.

– Почти. Я тебя поздравляю – расти большой. К сожалению, мне нужно идти. Мне позвонили…

– Из дому? Твоя?

– Да.

– Ну, что за срочность? Роды у нее что ли? Это ж юбилей, скажи ей.

– Ее роды не были бы для меня важнее твоего юбилея, поверь. Но дело срочное.

– Конечно, – Федя отступил с коробкой в руках. – А я… думал, весело посидим.

– Так все сидят. Все на местах, – не понял я.

– Ясно. Спасибо.

Он пошел за мной к двери мимо администратора.

– Ну, в другой раз тогда, – сказал снова.

– Конечно. Не последний же юбилей!

– А что с ней? Может, помощь нужна?

Я обнял Федю и поцеловал в щеку.

– Ничего не нужно. Еще раз поздравляю! Веселитесь!

Мне показалось, что Федя уже успел хорошенько тяпнуть и поэтому был странно взволнован.

 

Вечер неожиданно освободился, и я решил поехать в больницу. На удивление, Ильи на работе не было. В регистратуре сообщили, что утром он обязательно появится, но будет занят настолько, что сможет принять только нескольких счастливцев. Мне предложили записаться на следующую неделю.

Я хотел позвонить ему, но потом поехал прямо домой. Накатывало нервное отвращение – неужели трахается с кем-то? В моей квартире? На моей постели? Почему бы и нет? Я бы так и сделал на его месте.

Я открыл дверь своим ключом. Было тихо. Илья лежал с ридером на диване.

– О, ты пришел? – он подхватился.

– А ты чего дома?

– Я.., – Илья замялся.

– Ждешь кого-то?

Он молчал.

– Ты ждешь кого-то? – спросил я.

– Нет. Конечно, нет.

– Дай сюда телефон.

Он протянул мне свой телефон, я сунул его в карман.

– Не перезванивай ему, пусть приходит.

– Никто не придет, – сказал Илья.

– Зачем тогда ты сказал, что дежуришь?

– Да просто сказал, чтобы тебе не было неловко…

– Что?

– Чтобы ты чувствовал себя свободным.

– Я и так чувствую себя свободным!

– Это хорошо.

– А ты не должен чувствовал себя свободным и не должен врать мне.

– Больше никогда.

– Снимай брюки. Будешь наказан. Лицом вниз.

Илья послушался. Я вынул ремень и отходил его по заднице. Не очень сильно, но он с непривычки стонал. Стонал заманчиво. Я лег сверху. Он пытался прикрыть покрасневшие места ладонями.

– Я завтра не сяду…

– На колени встань и ноги шире.

– Мне больно, Дим.

– Потерпишь.


Нет, не думайте, я отлично представляю себе пропасть между полувзглядами, выдающими родство душ, и бдсм-играми. Но так уж у меня получилось с Ильей – не было долгого сближения, не нужно было его завоевывать или влюблять в себя, он просто стал принадлежать мне – весь, с потрохами. Приходилось возбуждаться не от покорения, а от обладания. А это сложно. После бесконечных кефирных диет, оказавшись в дорогом в ресторане, вы кефир точно не закажете.

Я регулярно пользовался Ильей, но не хотел его. Даже решил, что уже пришло время активировать пассивную сторону своей натуры и снять с себя бремя ответственности за процесс – перейти в пассы, лежать, кряхтеть и получать чистое удовольствие.

С чего я начал? А, откуда вдруг возникла страсть к ремням. Не то чтобы мне хотелось утвердиться в своих правах на Илью, я и так был тверд. Просто мне приходилось возбуждаться от собственной твердости, а не от Ильи.

Он понял это. Возможно, он понял это сразу – с первой шутки про домашнее рабство. Он играл в том диапазоне ролей, который я отвел ему. Он был законченным грязным наркоманом. Перетягивал ремнем руку и судорожно искал вену. Я пинал его ногой.

– Эй, что ты колешь?

– Героин…

– Нет, серьезно, что ты колешь?

– Героин.

Я поднял с полу шприц и посмотрел на свет.

– Что это?

– Героин.

– Бл**ь, выйди из роли на пять сек. Что это?

– Глюкоза.

– Это не опасно?

Илья улыбался. Наверное, не знал, как ответить.

– Илья, это не опасно?

– Я пока еще жив.

– А деньги где берешь на наркотики?

– Ворую. В троллейбусах. У старушек.

– Будешь наказан!

Я оторвал его от пола. Он вдруг уткнулся мне в плечо, пряча лицо. Плечи дрогнули.

– Рыдаешь? – не понял я.

Он посмотрел на меня мокрыми глазами.

– Я раскаиваюсь…

– Поздно!

Я уже расстегивал его джинсы. В какой-то миг захотелось снова вывести его из роли и узнать, почему он плачет на самом деле. От счастья? От искусственности наших отношений? От боязни неизбежного разрыва? Но передо мной уже была его худая задница, и я шлепнул по ней со звоном.

 

Так мы вступили в весну. Меня не взбодрило, не зашипело спрайтом в башке. Илья стал немного рассеянным, начал задерживаться после дежурств, прибавилось телефонных звонков в нерабочее время. Поглядывал на меня виновато.

– Не сердись, работы теперь намного больше.

– Всех не перережешь!

– Скажи это нашему заведующему.

– Больше не встает на пациентов?

Он вдруг покраснел.

– Я тебе это рассказывал? Я сожалею. Конечно, нет. Все нормально. Я же не псих.

По выходным он ходил к детям, носил бывшей жене конверты, пакеты, коробки, свертки. Я не интересовался.

 

Меня неожиданно вызвал наш шеф Павел Иваныч и смотрел так, словно собрался поощрить турпутевкой на Марс.

Я угадал. Павел Иваныч сообщил, что отправляет меня с проверкой в одну из районных налоговых служб нашей области – очень важную, чуть ли не ключевую. Я только мигал, как неисправный светофор. Проверки вообще не в моей компетенции, мой отдел никакими ревизиями сроду не занимался, это Федя у нас – ревизор всех ревизоров.

– Вообще-то ревизионную комиссию возглавит Федор Васильевич, – пояснил шеф. – Но ему в компанию нужен помощник, не девушек же посылать в такую глухомань…

– То есть в ключевую районную налоговую?

– В нее, родимую.

Я еще хотел задать несколько наводящих вопросов, но утихомирился. Решил воспринять все как веселое весеннее приключение. Почему не прошвырнуться с Федей в соседний район? Что торчать на одном месте, увязнув членом в Илье? Скушшшшно, господа.

           

Зашел в отдел к Феде. Тот выглядел воодушевленным. Пообещал утром заехать за мной, «чтобы не гнать две машины по убитой дороге».

– А сколько дней там? – уточнил я. – Вещи брать?

– Нет, не думаю. Тут два часа езды – вечером можно возвращаться. Работы дня на три, я уже туда наезжал как-то, примерно представляю. И знаешь еще что, они будут фуршеты всякие предлагать, но мы типа строгие ревизоры, не жрем и не бухаем. Потому что дело серьезное, их начальника снимут, скорее всего. Лучше дружбы никакой не заводить и денег не брать.

– А… все серьезно? – я даже огорчился.

– К сожалению. Спасибо, что согласился. Это не увеселительное мероприятие, женщины там не нужны.

Шовинист проклятый. Вроде женщины там сразу бы в пляс пустились, хороводы водить вокруг опальной налоговой.

 

Илья был огорчен, но вовсе не моей предстоящей командировкой.

– Пациент умер.

– Бывает.

– Да, знаю, что бывает. Сердце остановилось, и все. Но очень… очень по нервам бьет. На моих руках, считай. На моей совести…

Я смотрел молча. Почему-то представилась кровь на его руках. Не метафорическая, а настоящая – остывающая кровь. На фоне этой крови, этого настоящего, что значили все наши изощренные мистификации? Что значили они для Ильи?

– Я в командировку завтра, тут, по области. К вечеру вернусь, – сказал я.

Он посмотрел рассеянно.

– Отчитываешься?

Я кивнул. Почему-то было жаль его.

В тот вечер мы обошлись без пыток. Он долго мылся в душе, оттирая от себя прошедший день, потом ушел в свою комнату. Мне хотелось пойти к нему, просто лечь рядом. Я даже испугался того, что привязываюсь к Илье, как к удобному ночному горшку. Сразу же перебил эти мысли – стал думать о предстоящей поездке, о Феде, о том, как выцедить из служебного прецедента вдохновение и тайные смыслы.

 

-5-

Наутро полил дождь, потом сбился в снег, стало чертовски холодно. Я обмотался шарфом, снова отыскал кожаные перчатки, отложенные до следующей зимы.

В машине у Феди так громко играло радио, словно с нами ехали еще три диджея. Сам он ругал погоду и дорогу, но скорее бодро, чем обреченно. Я молчал. Он достал из пакета бутерброд и стал жевать. Предложил и мне.

– Вот, сам о себе забочусь. Привык уже. Справляюсь! – похвастался с тем же бодрым раздраженным, с которым вел машину.

– Только свистни – набегут, окружат заботой.

Он кивнул.

– А твоя где работает? – спросил меня.

– В больнице.

– Врач?

– Хирург.

– Круто. Только юмор у них не смешной.

– Да я за своей юмора вообще не замечал, – признался я.

– Печально. Без юмора… тоскливо, я просто загибаюсь. И ведь юмор не в шутках, не в передачах по ящику, он вокруг, он все пронизывает. Это особое измерение, которое выправляет все остальные.

Я взглянул настороженно.  

– Только юмор примиряет со всем этим, – закончил Федя.

– С чем?

– Что?

– С чем примиряет?

– Со всей этой ситуацией…

– Погоди… Вот ты нарядил всех на свой юбилей в костюмы ишаков и прочих тварей. Ты что этим хотел выправить? Какую ситуацию?

Федя смолк.

– Возраст? Своих коллег? Ресторан? Меню?

Он не отвечал, только рулил сосредоточенно.

– Федя? Нет ответа?

– Это мой личное, – сказал он. – Ты не поймешь. Ты резко обо всем судишь, я уже замечал.

Я пожал плечами. Боишься навести резкость – исправляй картину мира сомнительным юмором.

Дорога казалась бесконечной  и однообразной. На ухабах подбрасывало, снаружи лило, дворники елозили гипнотически. По обочинам дороги стояли старые полусухие деревья, все до единого в аварийном состоянии, густо увитые шапками омелы и оттого неестественно зеленые такой ранней весной. Все вокруг казалось мне фальшивым: и природа, и весна, и сам Федя.

 

Встречали нас так же хмуро – заискивающе, но почти без надежды. Всю отчетности снесли в отдельный кабинет. Федя стал исследовать бумаги, я занялся электронными вариантами. На предложение отобедать мы ответили яростным отказом.

Федя перекладывал сомнительные документы закладками, я тоже нашел несколько нестыковок. Сидели мы долго, побеспокоили нас только в шесть вечера, видно, тоже терпеливо ждали…

– Ты бывал тут раньше? – спросил Федя о райцентре, когда мы вышли.

– Никогда.

– А я приезжал несколько раз – тоже с проверками.

Город застыл в постсоветской фазе, не приобретя ничего нового, кроме нескольких рекламных щитов. Мы объехали центр в поисках какого-нибудь кафе, но заметили только два лотка с горячими пирожками.

– Знаешь, что, Мить… Сейчас перекусим, снова ехать, дорога отвратная. Давай, может, тут в отеле переночуем? Паспорт с собой?

– Паспорт есть. Но зубной щетки нет.

– Купим. Тогда в гостинице и поужинаем, а то пирожков мне совсем не хочется. Я вообще-то так не планировал, но чего по грязи кататься… если ты не против…

– Нет, я согласен, давай.

Я не просто был «согласен», мне стало очень интересно. Я молил Бога и дождь, чтобы в отеле оказался только один свободный номер, но, конечно, мне не подфартило. Мы взяли раздельные одноместные и пошли в гостиничный ресторан.

– Напиться бы, – сказал Федя. – Но завтра голова болеть будет.

Алкоголь – следующая ступень сглаживания действительности, это когда юмор уже не помогает.

Ели мы жаркое, было даже вкусно, или я просто был голоден.

– Ты своей звонить будешь? – спросил Федя.

Я отмахнулся.

– Нет. В командировках мы все свободные люди.

– От всего? – спросил он.

– От всего без исключения, – подбодрил я. – Давай хоть вина закажем, а то зябко.

Принесли белое полусладкое. Тоже, как мне показалось, удачное. Наконец, мы расплатились и поднялись «в номера». Комнаты были на третьем этаже, по соседству. Сначала мы вошли к Феде.

– Ну, ничего. Телик есть. И даже шторы на окнах, – меня все радовало. – Счастливо оставаться. До завтра.

Я оставил его и пошел к себе. Горячей воды не было, я наскоро умылся, почистил зубы и залез под одеяло. Постояльцу щедро предлагали вай-фай и телевидение со столичными, местными и даже двумя порно-каналами. Роскошно.  

В соседнем номере было тихо. Прислушиваясь к Феде, я стал постепенно согреваться. На экране телевизора однообразное порно-действо сменилось более энергичным – возник второй партнер, который пристроился к нудной парочке. Наконец, в дверь постучали. Я убрал звук, обмотал гостиничное покрывало вокруг пояса, пытаясь сохранить остатки тепла, и пошел к двери.

Конечно, Федя.

– О! А… горячей воды у тебя нет? – спросил он.

– Нет. А у тебя?

– Нет.

Как будто я не знаю, что нет и что отопление тоже выключено.

– А ты спал уже? Ну, извини.

– Ничего.

Он все смотрел на покрывало.

– Разделся уже, замерзнешь.

– Ну, войди, внутри поговорим, – помог ему я.

Федя вошел, я закрыл за ним дверь на ключ. Сам он был все еще в брюках и свитере, смотрел на разобранную постель, как на разверзнувшуюся бездну. Я сел на кровать, вытянул ноги и прислонился спиной к стене.

– Садись. Тут вай-фай халявный. Пиши своим мамзелям письма…

Хлопнул рукой рядом с собой, и Федя послушно сел.

 

-6-

С минуту молчали, я копался в телефоне. Федя поглядывал на экран телевизора, беззвучно транслирующий продолжение порно-фильма.

– Мииить, – протянул он. – Ты только не сердись, не ругайся.

– Что такое? – я взглянул на него.

Федя сидел, ссутулившись и зажав обе руки между колен.

– Обещай, что не обидишься, не воспримешь как оскорбление.

– Снова твой юмор?

– Нет-нет. Я серьезно… Просто не знаю, как сказать. Я давно с женой развелся, бесила она меня, видеть ее не мог, и с тех пор… даже не встречался ни с кем, ни с одной женщиной не был, и не хотелось. А сейчас вот… когда так близко…

– Что близко? Телевизор?

– Нет, ты…

Он потянулся и взял меня за руку выше локтя.

– Я не гей, ты не подумай, не бойся. Я никогда себе такого не позволял, – заверил меня.  

– Не позволял, но хотел?

Федя замялся.

– Ну, может, и хотел, но не позволял. Жена же, дети, родственники, знакомые повсюду. Ты не подумай, я не такой.

– Мне-то что? Я не гомофоб. Каждому свое. Просто не знаю, чем тебе помочь.

– О, ничего не нужно! – Федя возликовал. – Как ты мог подумать?! Я просто посижу, посмотрю на тебя. Вот здесь, где ключицы, так красиво. Ты вообще очень… такие голубые глаза.

– Серые, но спасибо.

– А ты отдыхай, телевизор смотри…  

Прежнюю троицу на экране уже сменила новая группа – две девушки и афроамериканец. Я вернул звук и убрал верхний свет. Федя в сумраке и бликах телика присматривался к моему лицу.

– Нравится тебе такое? Когда девушки, да?

Сказать бы правду, что мне вообще ничего из этого не нравится, а порнуха даже не пробуждает красочных воспоминаний.

– Говорю же, я не гомофоб, – повторил я ободряюще.

– Вот… да. Если бы выпил, легче было бы… А так неловко… мы знакомы, работаем вместе, – продолжал нудеть Федя.

– Я никому не скажу, не бойся.

Федя вздохнул, потом положил руку на покрывало и в знак благодарности погладил мое колено. И этот робкий, обреченный жест толкнул мое возбуждение, как тогда, в концертном зале. Захотелось секса – именно с Федей, с таким неловким, неуверенным в себе партнером.

Но ничего не происходило. Он не уговаривал меня, а я не хотел выдать свою опытность. Стонал в комнате только телевизор. Я закрыл глаза, имитируя усталую полудрему, но Федя только провел пальцем по ключице, подышал где-то рядом и отодвинулся. Охватила досада. Член вздымал покрывало, а Федя продолжал соблюдать корпоративную этику.

– Ладно, я пойду, не буду тебе мешать, – сказал, завершая рандеву.

– Да, порнуха не расслабляет, – согласился я. – Придется дрочить и спать.

Я сделал последнюю попытку – попытался выдать себя за нормального человека, который возбуждается от порно и способен получить удовлетворение от онанизма. Федя снова задержался. Я смотрел на него отсутствующим взглядом. Он дотронулся через ткань до моего члена.

– Тебе не неприятно… если я?

– Ну.., – я изобразил нерешительность, – если можешь…

Я отодрал ткань вместе с трусами. Федя остолбенел, словно увидел член впервые в жизни.

– Какой у тебя… и стоит.

Наконец он припал между ног и стал сосать. Довольно неумело, но я откинулся на спину и попытался поймать кайф от самой ситуации. Наслаждение нарастало.

– А можно с другой стороны? – попросил Федя.

Я перевернулся. Не каждый день начальство просит разрешения вылизать тебе задницу, нужно пользоваться. Его твердый язык лез все глубже.

– Тебе нравится? – спросил он где-то сзади.

– Нравится. Что еще умеешь?

– Не знаю. Я теоретик.

– Тогда продолжай, посмотрим…

Федя стащил брюки, я оглянулся, рассматривая его фигуру. Лишнего жира не было, седины на яйцах тоже, головка члена покачивалась уверенно.

– Ты разрешаешь? – спросил он снова.

– Так и быть, – сдался я.

Федя попытался пропихнуть член внутрь, но пока возился, кончил, выругался и сел на пол. Потом опомнился и снова взял в рот. Я понял, что ждать больше нечего, хотел было ухватить остатки удовольствия – больше мозгом, чем телом, но удовольствие уже бежало.

– Ладно, Федя, давай прощаться. Завтра еще работать, – остановил его.

– Ты не обижаешься? – пролепетал он, выплюнув мой член. – А вообще ты не хочешь… встречаться?

– Ну, завтра встретимся.

– Нет… как бы…

– Ты же сказал, что не гей?

– Да-да. Я пойду.

Я выставил его из номера, выключил телик и лег спать. Осталось чувство тошноты – обычный осадок после раскрытия чужой тайны и саднящей неудовлетворенности. Не существует светлых и прекрасных тайн, все тайны мрачные, зловонные, лучше не приближаться, пусть остаются нераскрытыми, замаскированные тональным кремом, запахом духов или сомнительным юмором.
 

-7-

– Скорее бы в отель! – сказал Федя, как только мы взялись за бумаги.

Его взгляды уже не казались мне полувзглядами. Он и стул передвинул так           , чтобы касаться меня локтем. Я чувствовал его очень близко, я чувствовал всей шкурой нашу следующую ночь – ночь безысходной и унылой предопределенности.

За окнами по-прежнему срывался дождь со снегом. В обеденный перерыв в наш кабинет протиснулся местный директор и стеснительно пригласил отобедать. Федя посмотрел на него так грозно, что тот вмиг скрылся за дверью.

– А давай! – сказал я.

– Как?!

– Да вот так, запросто. Ты уже достаточно нарыл?

– Ну…

– Ну, и хватит. Давай поедем на обед, нажремся, напьемся. Хули тут торчать! Какой смысл?

– И как мы будем выглядеть? За этим последуют увольнения?

– И пускай. Нас тут уже не будет.

Федя смотрел на меня нерешительно.

– Серьезно?

– Да, давай расслабимся, если уж вчера не получилось.

Он стеснительно крякнул. Мы поехали. Сначала в ресторан, потом в сауну, со всей программой. Федя смотрел то на меня, то на наших сопровождающих, и пот на нем выступал за троих. Потом нас подвезли до отеля, я сказал, что ужасно устал, пьян и хочу спать. Федя поерзал на пороге и оставил меня в покое. Он и вчера был на пороге, он и кончил на пороге, на пороге его и не стало.

Утром в машине он решил прояснить ситуацию.

– Так ты… ее любишь? – начал издалека.

– Федя, я уступил, потому что ты мой начальник и все такое, – соврал я. – Но я надеюсь, что никогда больше ты не станешь вспоминать о моей уступке, тем более что не сумел ею воспользоваться.

 

Я привожу сейчас тот утренний диалог с его малоинтересными подробностями не потому, что пытаюсь оправдать себя. Просто я отлично помню, что не собирался бросать Илью ради Феди. Скажем прямо, к тому времени Федя уже не представлял для меня никакой загадки. Более того, его история напомнила мне историю Ильи с той лишь разницей, что Илья очень рано осознал свою гомосексуальность и страдал по воле обстоятельств, а Федя страдал неосознанно, пока не понял, что всю жизнь его тянуло больше к мужчинам, чем к женщинам. То есть Федя оказался типичным бисексуалом, который полжизни не мог разобраться в своих возможностях. Трудное было время, не до психоанализа, быть бы живу.

В моей голове воцарился совершенный порядок. Я больше не воспламенялся от Феди. К полудню мы вернулись в город. День возвращения входил в командировку, поэтому я сразу отправился домой, невежливо оборвав его прощальное мычание. Ильи дома не было. Сбившись с графика его дежурств, я позвонил ему на мобильный. Он не ответил, хотя был в сети. Я решил, что оперирует.

Вечером он не вернулся, и только тогда я заглянул в шкаф – его вещей не было. Я проверил полки в ванной, осмотрел тумбочку в прихожей – нашел только ключи от своей квартиры, которые милостиво ему выдал. Мне и в голову не приходило, что он мог уйти. Я не думал, что чаша его терпения переполнится так быстро – я не думал, что он вообще «терпит», выносит страдания, обижается, ревнует или еще что. Возможно, немного беспокоится обо мне, но не более того.

Я позвонил ему снова – длинные гудки.

Переживать? С чего бы? Крест на нем! Не тосковать же по домашнему рабу!

Просто… мне казалось, что наши отношения развиваются даже в моменты их упадка. То есть мы и начали с упадка, но я надеялся, что за Марианской впадиной еще последует наш Эверест. Или я придумал, что я на это надеялся? А на самом деле Илья утомлял меня, я не хотел его, не возбуждался от него, да и не знал его толком. Ну, кого я знал? Грязного наркомана, который мог завести меня только своим безволием? Планировал ли я узнавать его по-настоящему или не планировал, теперь уже не вспомнить. Но меня взяла тоска. Длинные гудки ее только усиливали, словно тоска порционными гусеницами заползала меня в уши.

Вдруг позвонил Федя. Сказал, что дома одиноко, он проветривает, но все равно затхло и одиноко. Одиночество всегда затхло, – подумал я спокойно, – ведь его никто не нарушает. В застоявшемся воздухе комфортных комнат движется только один человек – законсервированный внутри, со своим сроком годности – скоропортящийся, быстро стареющий продукт. Я увидел не Федю, а себя внутри стеклянной банки с железной крышкой – прыгай и колоти лбом, звони по мобильному, кричи – бесполезно, в свое прошлое ты не достучишься.

Я отшвырнул телефон. Илья решил идти дальше. И я бы так решил, если бы мой партнер так ко мне относился. Я исключил бы его из своей жизни и пошел дальше… Только куда? Я уже давно не ищу следующих. Я ни с кем не знакомлюсь. Я плачу за секс тем, кто мог бы любить меня и трахаться со мной бесплатно.

Итак, мы вернулись к началу. Печально, но мы в той же точке – на остановке троллейбуса. Вот курит Илья, неряшливо заправив белый халат под куртку. Вот еду с работы я. Вот в своем кабинете изучает гей-сайты теоретик Федя. Вот живут миллионы других людей, и, возможно, все они несчастны, но я чувствую, что сегодня, в этой точке, я несчастнее всех.

 

-8-

Да тысячу раз уже это было! Сначала не настраиваешься на серьезные отношения. Идет, как идет. Плывешь по течению. Потом привязываешься, привыкаешь, прикипаешь душой. Потом твою душу отдирают, как накипь, – мешает. И как вышло, что я привязался к Илье? Какой потенциал отношений мне мерещился, если я даже не хотел его?

Я решил, что вообразил себе эту потерю – и боль от потери. На самом деле, я ничего не потерял. Несколько месяцев с Ильей? Я терял и больше – целые пятилетки безответности или ожидания. Из таких потерь и складывается моя жизнь. И задолго до Ильи я решил больше никого не искать, не приобретать и не терять. Я позволил ему быть рядом на правах случайного человека – участника затянувшейся ролевой игры, не снимающего маску. Так о чем сожалеть? О том, что я не узнал толком, кто был под маской? Но я знал достаточно – знал, что ему все равно, кто будет заниматься с ним сексом, только бы это был мужчина.

Тут я споткнулся в своих размышлениях. Его уход никак не вписывался в схему наших отношений, выбивался из взаимного равнодушия. Просто надоело? Устал? Натрахался? Можно было и поговорить об этом – так же равнодушно, холодно, о самих себе, как о посторонних. Почему же тогда он не берет трубку?

Я не звонил больше. Потому что до Ильи я звонил другим и спрашивал:

– Почему, Виталик? Ты вернулся к Оле?

– Почему, Сережа? Ты не хочешь рисковать карьерой?

– Почему, Олег? Ты встретил другого?

– Почему, Женя? Я тебе надоел?

Я был наивен и по наивности задавал эти вопросы, надеясь услышать, что случилось какое-то недоразумение, и Виталик (Сережа, Олег, Женя) обязательно ко мне вернется. Пора моей наивности давно минула. Многое прошло вместе с ней – я не влюбляюсь с первого взгляда, не хожу на романтические свидания, никому не доверяю, не надеюсь на чудо честности, верности или взаимности. Короткие и быстрые безличные связи привели и к другим последствиям – я охладел к тому, что бешено заводило меня раньше.

Что мне порно? Я пересмотрел его километры и терабайты. Оно мерещилось мне на всех баннерах, на всех плакатах, на экранах всех компов и телевизоров. А потом я стал замечать, что поверх всего этого действа отражается моя унылая рожа. Зомби не волнуются по пустякам. Когда смотришь бдсм-видео в одиночестве, ты сам себе раб и господин, сам себе мастер и ученик, сам себе верхний и нижний, этим видео ты так измучишь себя, что никакого секса уже не нужно. Не нужно вообще ничего – все слабо, пресно, пусто, мелко.

И интерес к чужой тайне бодрит меня совсем ненадолго. Меня тянет к чему-то новому, пока я не убеждаюсь, что это новое – хорошо замаскированное старое, тысячу раз пройденное, как с Федей.

Теперь мне кажется, что тайна, которая меня манила, была вовсе не в Феде. В Феде была лишь слежавшаяся страсть, пропахшая его одиночеством. А в Илье было что-то абсолютно неизвестное. То, что он жадно унес с собой, не поделившись ни каплей. Что это было?

Я смотрел перед собой остановившимся взглядом. Поздно… думать об этом поздно. Спать. С досадой я взялся за член, словно хотел отбросить его подальше. Я разучился заниматься онанизмом, это удовольствие сделалось недоступным. Раньше я мог подергать член и преспокойно спать до утра, теперь же сам член раздражает меня, словно чего-то требует молчаливо. Не любви же? Член не может требовать любви. Об этом в книгах не пишут.

           

Утром ко мне забежал Федя. К счастью, в кабинете не было никого из подчиненных.

– Может, все-таки… еще раз? Я так хочу тебя, что всю ночь не спал, – сообщил он.

– Федя, – произнес я четко. – В последний раз предупреждаю: мы не друзья, не партнеры и не любовники. Надеюсь, о нашей командировке ты забудешь все, кроме самой ревизии. Повторять мы не будем. И если ты мне еще хоть намек сделаешь, я этому делу такой ход дам, что вылетишь со свистом за сексуальные домогательства!

– Что?! – Федя выпучил глаза. – Ты серьезно? Ты же был согласен! Еще позавчера!

– Сегодня не позавчера.

– Митя…

– Ты меня понял?

– А ты не угрожай, иначе сам вылетишь! – быстро нашелся Федя. – У меня свои тяги!

– Вот и тяни, Федя! А ко мне не подходи!

Ну вот, это необходимая мера. По работе мы не пересекаемся, совместных банкетов больше не планируем. А пойдет стучать – на здоровье, я местом ничуть не дорожу. Найду другое.

Но, конечно, не хотелось бы. Конечно, дорожу. Все мои прочие работы были намного хуже этой.

Печально. Служебный роман – всегда большая печаль. Служебный секс – еще большая. А недо-секс – это вообще позор позоров, печаль печалей.  

 

Надеюсь, я не кажусь вам человеком, скроенным из парадоксов. Я не измучен дилеммой: любить или не любить, дрочить или не дрочить. Просто в моей жизни было столько разочарований, что каждое очарование – на вес золота. Манит фальшивым блеском, слепит, будоражит, а потом оборачивается другой стороной – дурно, гнусно, хуже, чем было.

К вечеру вызвал Павел Иваныч, поблагодарил за хорошую работу. Я сказал, что очень старался. Я, действительно, старался и верил в Федю. Нужно же верить в кого-то. Одна моя знакомая как-то сочинила молитву к Тому Крузу. Прошло много лет, но я до сих пор помню, что там были такие строки: «Дорогой Том! Спасибо, что ты есть на этом свете. Спасибо, что я прожила очередной день в мире, где живешь ты. Я рада, что между нами ничего не изменилось за этот день и никогда не изменится. Ты не знаешь меня и не любишь, как бы я ни выглядела, чем бы ни занималась, сколько бы ни зарабатывала, как бы здорова или больна ни была. Возможно, логичнее было бы молиться не тебе, а Иисусу, но вряд ли я смогла бы с чистой совестью мастурбировать на Иисуса в три часа утра, когда у меня бессонница. Да будет слава твоя во веки веков, Том Круз». И согласитесь, что верить в Тома Круза намного правильнее, чем в Федю.

 

-9-

Я ждал беды не оттуда. Я не угадал. Не прошло и недели, как Федя снова возник в моем кабинете и держался вполне миролюбиво.

– Хочу прояснить окончательно, – начал было.

– Да все ясно, – перебил я.

– Нет, я должен извиниться все-таки. Ты был прав, когда поставил меня на место. Я просто, – он оглянулся на дверь и понизил голос, – не знал таких отношений. Думал, что если не ты, то другого никогда не захочу. Но теперь я познакомился на сайте, мы начали встречаться, у меня все получилось…

– Рад за тебя. Как его зовут?

– Максим. А на сайте – Максимус.

Я знал и Максимуса.

– Поздравляю. Начинай… Для начала никогда не поздно. Начало всегда бодрит.

– Именно, именно! Или… ты хочешь сказать «но»?

– Нет, не хочу. Я в этих делах ничего не понимаю. Удачи вам, Федя.

Мы пожали руки.

Конечно, я хотел сказать «но». Но филантроп победил и убил во мне мизантропа. Зачем предостерегать Федю? Пусть идет своим путем, пусть верит, пусть корчится от надежды. А вдруг он чудом минует все западни и капканы? Вдруг никогда не узнает, что Максимус обычно до нитки обирает богатых папиков? Вдруг с Федей у него будет чистая и бескорыстная любовь? Удачи вам, Федя! Жарких вам ночей!

Возможно, каким-то похожим путем, уже пошел и Илья. Неделю спустя я снова набрал его номер и услышал те же длинные гудки. Собрался и поехал в больницу.

На крыльце курили совсем другие врачи, его машины на стоянке я тоже не заметил. Сунул голову в гильотину регистратуры.

– Илью Семеновича? Вы по записи? – начали там допрос с пристрастием.

– Нет.

– Очень жаль, но… так просто вы его не застанете, у него здесь… все… расписано.

За окошечком зашуршало широкое полотно журнала. Об одном ли Илье мы говорим?

– Мне нужно записаться на прием? – уточнил я.

– Даже не знаю, как вам помочь, – продолжала увиливать регистраторша. – Илья Семенович не ведет приема.

– Что же тогда расписано?

– Операции.

– Операции? Тогда запишите и меня.

– На операцию? Очередь очень большая. И сначала доктор должен произвести осмотр.

– Ну вот! Вот же! Запишите меня на осмотр!

– У вас из какой больницы направление?

Из дурки.

– Еще и направление нужно? Я без направления. Ситуация очень тяжелая.

Прямо как у Феди, у того тоже была «ситуация». Но их тут не удивишь тяжелыми ситуациями, они давно привыкли.

– Хорошо, – наконец сдалась повелительница журнала. – На пятницу, на час дня я вас запишу, постарайтесь не опаздывать. Сто второй кабинет. У вас онкология?

Я неуверенно кивнул. На ходу припомнил имя и фамилию – Евгений Князев. Учился в параллельном классе, внимания на меня не обращал, гондон. Пусть теперь поболеет онкологией.

– Надежда есть! – заверила медсестра. – Илья Семенович замечательный специалист, к нему все едут.

А вот актер из него не очень хороший, даже наркомана не мог сыграть толком.

 

Я ждал встречи, но прекрасно понимал, что вернуться в прошлое вряд ли удастся. Но я, как Федя, пытался напоследок «все прояснить», чтобы в моей тишине не звучали бесконечно длинные гудки.

В пятницу снова полил дождь, я ушел пораньше с работы. Ехал… ехал… замечал только одуванчики на газонах – из живого. Остальное – пешеходы, улицы, церкви – были одинаково мертвы для меня, я чудом не задавил какого-то зеваку, перебегавшего дорогу перед моей машиной. Старик потряс кулаком и обозвал меня сучьим х**м.

 

В коридоре перед сто вторым кабинетом было почему-то темно, только высоко под потолком еле горела люминесцентная лампа. Сознание вмиг превратило коридор в пыточную из любого тематического фильма. Не успел я возбудиться от предвкушения, как дверь распахнулась, Евгения Князева пригласили внутрь, и мне пришлось шагнуть за медсестрой в полосу яркого света. Я вынес свои надежды под лучи ярких прожекторов – на авансцену. В кабинете был Илья и еще один док, старше Ильи, с широким, недовольно скривленным лицом. Я стоял за спиной медсестры, она обернулась.

– Так, проходите, проходите…

Илья поднял голову от бумаг на столе и взглянул на меня. Я следил за его реакцией. Он смешался, посмотрел на недовольного коллегу, потом на медсестру.

– Николай Борисович, Надя, прервемся на минутку. Это ко мне, по личному. Я вас оставлю ненадолго.

Он торопливо вышел, и я вернулся за ним в пыточную.

– Теперь они подумают, что я пациентов самостоятельно принимаю и беру с них деньги, – сказал раздраженно. – Ты же не мог не устроить спектакль! Как неприятно! Зачем ты вообще здесь?

– Я хотел… объясниться?

Это я у него спросил, как ему кажется, чего я хотел.

Илья отошел от меня и сел в кресло для посетителей.

– Ты же на звонки не отвечаешь, вот я и пришел, – сказал я. – Ты вернулся к жене?

– Нет, один живу. Снял квартиру.

– Почему тогда трубку не берешь?

– Да вроде не о чем говорить.

– Обиделся?

– Нет, конечно. Ты же предупреждал, что так будет.

– Теперь все будет по-другому.

– Это как? – спросил Илья без особого интереса.

Я хотел сказать что-то эдакое, но вместо этого сказал:

– Теперь я буду твоим наркоманом.

Он кивнул.

– Ничего, я найду. Все так – встречаются, расходятся. Иногда даже имен не спрашивают. Мало кому везет прожить сто лет в мире и согласии. Я это понимаю. И я это всегда знал, на тебя не рассчитывал. Но просто был… так рад тебе, так рад. Наверное, очень сильно любил. И очень сильно перегорело. Сейчас я на работе занят, но потом начну знакомиться, развлекаться, все будет хорошо, обо мне не беспокойся.  

– Да, конечно. Но знай, что ты всегда можешь… вернуться.

Он вскинул голову и посмотрел прямо мне в лицо.

– Нет. От тебя бежать хочется. Ты разрушаешь…

 

-10-

Не думайте, что я унизился. Мало что может меня унизить – в собственных глазах, это уж точно. Конечно, они все пойдут своей дорогой. Просто я вышел на эту дорогу намного раньше. Сейчас я встречаю на сайте знакомств тех, кого знал еще десять лет назад. Они до сих пор на этой дороге – идут, идут, идут. Один недавно вывесил фото с обезьянкой на плече – то есть маразм в этих рядах тоже идет семимильными шагами.

Ничего, если дорога поиска пролегает через Максимуса или Инеша, в любом городе это дорога по кругу. Все болеют одними болезнями, хорошо, если не смертельными.

Вообще мы все – одно целое, но разобщенное настолько, что нам никогда не обрести стабильности и устойчивости собранной конструкции. Мы никогда не будем самодостаточными и самоисчерпывающимися, сколько бы пособий по аутотренингу ни проштудировали. Нам никогда не вылечить всех депрессий и нервных расстройств. На наш век хватит с избытком. Тоска родилась раньше нас и позже нас сойдет в могилу. Тысячу раз мы пытались бежать от нее, чтобы каждый раз возвращаться к ней еще более израненными и ослабевшими.

Ничего в словах Ильи меня не обидело и не задело, просто осталась загадка – было ли чувство. И если было, от чего выгорело, почему исчезло так быстро. Но я не смог бы говорить с ним об этом. Я не знаю примеров того, как другие живут в мире и согласии. Да и кто взвалил на мои плечи бремя оправдания бездуховности? Илья? Не он ли искал просто член и радовался лишь тому, что я мужчина. Он же сам сказал – был рад мне, так рад.

Бедный мой мальчик. Я и сам себе не рад уже давно. Я чувствую только самоненависть, и это не испепеляющее, а вялотекущее чувство. Похоже на то, что каждый день я тону в бочке помоев, но не успеваю нахлебаться до смерти.

Неужели я так к нему привязался? Или просто мне нужно разгадать секрет его перегорания? Был рад, а потом вдруг собрал вещи и ушел. Есть в этом какая-то загадка, что ни говорите. Возможно, я ловлю запах живой крови там, где его нет, но меня влекут собственные фантомы. Я понимаю, что мало выжал из встречи с Ильей. Я мог бы узнать больше, если бы выбрал верный тон. Не покаянный, а привычно требовательный. Нужно было нажать на него прямо в больничных застенках – он бы сдался, он выложил бы все начистоту, он забрызгал бы своей невинной кровью белый кафель. Я дал маху. Но я дожму. Не ради светлого будущего, а для того, чтобы вписать в этот кроссворд три своих любимых буквы.

 

На следующий день я уже караулил у больницы, но мой док все не выходил на перекур. Я прождал напрасно, но не чувствовал усталости или разочарования, драйв наступления, покорения уже владел мною и заставлял действовать.

Через несколько дней я подстерег-таки Илью на той же остановке. В той же точке. Но в этот раз я не принял бы его за наркомана – слишком сосредоточенным было его лицо, слишком аккуратной стрижка, слишком чистыми туфли. Я сделал вид, что заметил его, проезжая мимо.

– Подвезти вас, молодой человек?

Он вздрогнул, всмотрелся, видимо, поначалу не узнавая меня.

– А… нет. Привет. Я тут еще… занят.

Я вышел из машины.

– Правда, давай подкину. Как в старые времена.

Язык не повернулся сказать «добрые». Илья молчал.

– Я не спешу, – добавил я. – Могу подождать.

Я сделал шаг к нему, он отступил.

– Боишься меня что ли? Не бойся, прежнего не будет.

– Зачем тогда ты опять тут возникаешь? Кажется, я тебя и раньше тут видел.

– Конечно, видел. Это мой любимый маршрут.

Он кивнул.

– Ладно. Сейчас забегу на пять минут, подожди.

И пошел к больнице. Мысленно я перебрал все нормальные рестораны, где можно было бы мирно поужинать.
 

-11-

Возможно, вы еще помните меня милым, забавным, жадно ищущим отношений. Теперь вы видите перед собой человека, пытающегося сбросить путы собственного скепсиса. И все безуспешно.

Впрочем, расскажу дальше об Илье. В ресторане он не расслабился и не стал ближе. Жевал молча, пил молча, не провозглашая тостов даже из вежливости и не чокаясь.

– Хороший ресторан, – констатировал только. – Что-то потребуешь взамен? Верности? Вколоть дозу? Лизать ботинки?

– Нет, просто поужинаем, – сказал я. – Значит, больных… много?

Он кивнул, опять как-то чрезвычайно серьезно.

– Много. У меня защита кандидатской скоро. Я очень долго стоял на месте, теперь все сдвинулось. Если честно, то нужно тебе спасибо сказать за этот сдвиг.  

– Мне? Я же разрушитель.

– Да. Но сначала ты разрушил то, что мешало мне жить – косную схему, мою постоянную ложь себе и окружающим, напряжение… во всем, потому что я не мог ничего делать, мысль постоянно уходила, я был не в состоянии даже сосредоточиться на конкретной задаче, во время операций терялся, ждал подсказки…

– А сейчас?

– Сейчас исчезло все, что меня сковывало.

– Почему тогда ушел?

– Потому что… побоялся, что ты не остановишься. То есть ты не можешь остановиться, ты не видишь предела. Ты не контролируешь это. Ты и меня разрушишь.

Он перестал есть. Блюда между нами остывали, и мне казалось, что у меня стынут руки.

– Но ты принимал все безоговорочно, – напомнил я.

– Сначала я вообще не понимал, к чему идет. Ни кожи, ни плеток ведь у тебя не было. Ты обходишься без этого. Ты мучишь без этого. И хочешь, чтобы снова так было? – спросил Илья. – Для этого ты приходил в больницу? С каких пор тебя стало пугать одиночество?

– Нет, одиночество меня не пугает. И я не нуждаюсь в сексе, ты знаешь. А если на работе моя мысль и уйдет от конкретной задачи, никто от этого не пострадает. Я приходил, чтобы узнать, почему ты сбежал. Теперь я вижу, что тебя напугала не моя вероятная измена, а глобальная угроза твоей мега-личности, которая тебе вдруг померещилась.

– Зачем ты меня преследуешь, если ни во что не ставишь? – Илья оттолкнул тарелку.

Но я хотел, чтобы он понял меня и уступил мне безо всяких признаний. Начни я развозить о том, как он мне дорог, я поломал бы себе кайф немого завоевания.

– Если ты закончил с ужином, может, поедем? – спросил я вместо ответа.

– Куда?

– Ко мне.

– И что?

– И все, что хочешь…

– Ну, поехали…

Мне было интересно, как он отомстит. Ведь именно в мести и должна была выплеснуться его тайна.

 

В квартире он огляделся, словно проверяя, один ли я.

– Раздевайся, – сказал мне.

Наблюдал за мной молча, потом вытащил ремень из моих брюк, связал мне запястья и толкнул на пол к стене.

– Жди.

Сам ушел на кухню. Вернулся с ножом и бутылкой водки.

– Зачем водка? Я боли не боюсь, – сказал я.

– Для стерилизации.

Он отпил немного и поморщился. Кухонный нож сверкал в руке довольно зловеще.

– Значит, говоришь, секс тебя не интересует? Сможешь обойтись дальше без секса? Ты же и так возбуждения не испытываешь? Яйца тебе, значит, не нужны.

– Отрежешь?

– Элементарно.

Оставалось порадоваться, что я попал на прием к выдающемуся доктору без очереди. Он еще отхлебнул из бутылки.

– Ложись на пол, чтобы я диван кровью не залил. Будет тебе особая игра…

Я лег, по спине поползли мурашки.   

– Я и без возбуждения буду давать всем в зад. Ради самого процесса, – привел свой последний аргумент.

Илья сел на меня сверху, поставил бутылку на пол и ударил наотмашь по щеке. Потом ударил снова, все еще держа нож в левой. Лицо обдало жаром. Он провел ножом по груди, очертил соски и приставил лезвие к животу.

– Не веришь, что могу порезать?

– Да режь.

Он снова залепил мне пощечину. Как же завтра на работу идти с синей мордой и кишками наружу?

Илья поднялся, растолкал мои ноги в стороны – я не сопротивлялся. Он отшвырнул нож и сунул внутрь два пальца. Потом лег сверху, придавил своим телом, вошел резко. Двигался как можно жестче, с напором.

Еще раз ударил по лицу, затем всхлипнул. Я сцепил зубы. Так мы кончили.

Он оделся и ушел, а я еще полчаса зубами пытался освободить связанные ремнем руки.

 

-12-

Синяки не выступили, просто правая щека еще два дня маково алела. На работе я стыдливо прикрывал ее – отдавил, отсидел или отлежал, вот такой я лежебока. Впрочем, Илья мог позволить себе куда больше.

Вдруг я понял, что он был прав – все это уже не имело отношения не то, что к чувству, но даже к сексу. Вся эта «особая игра» – особая пытка, после которой он точно не будет прежним.

Любой опыт меняет нас. А теперь представьте опыт в тысячу раз, каждый из которых меняет бесповоротно, а следующий должен быть круче прежнего. Я увлек Илью на свой путь. Федю не увлек, Федю я отпустил. Федя будет бродить кругами и, возможно, выбредет туда же, но позже. А Илью я отправил сразу – в тоску, в муку, в неудовлетворенность и разочарование. Я сразу отравил его. Он уже не сможет искать парня – для долгих лет счастливой жизни, он будет искать парня – для вспышки эмоций, для резко возникающего Эвереста, для последующего стремительного падения в пропасть, для новой дозы. Я сделал из него наркомана, как и хотел.

 

Он позвонил в субботу.

– Приехать трахнуть тебя?

Даже не поинтересовался, как я, здоров ли, что с лицом.

– Приезжай, – сказал я.

Потом он смотрел на меня так внимательно, словно отыскивал следы ударов. Не нашел. Так опытным путем и познает допустимый порог, так и дозируется жестокость. Он кивнул удовлетворенно.

– Ты на взводе что ли? – не понял я.

– Я говорить с тобой не намерен. Трусы сними и в рот засунь.

Выдержать еще один дубль, а потом поговорить? Или уже пришло время возмутиться резкой сменой ролей? С каких пор я нижний?

– С каких пор я нижний?

– Трусы в рот, шлюха!

Может, и шлюха. Рот закрыт, ноги раздвинуты. Илья мучит, бьет ремнем по яйцам, бьет больно. Я рычу сквозь трусы, член вздыбливается. Тело воспринимает пытку как движок удовольствия. Так и отбить недолго…

Хорошо, хоть за нож в этот раз не берется. И водка ему не нужна – мучит на трезвую.

– Отвлекает меня твоя дырка, закрыть бы ее, – он оглядывается в поисках чего-то подходящего. – Что бы тебе вставить?

Хоть бы не заметил пульт от телевизора, кнопки там неудобные. Илья находит толстую парафиновую свечку – одну из тех, которые нам дарят на работе к мужскому празднику. Вот он – мой мужской праздник, Илья запихивает в меня свечу, парафин плавится от жара…

– Я и поджечь могу, – говорит он.

– У-у-у.

– Что?

– У-у-у.

Он вытаскивает трусы мне изо рта.

– Что говоришь?

– Не надо. Мне с тобой и так горячо.

– Заткнись!

Сцепленные руки болят. Илья волочет меня на диван, толкает на живот, вынимает свечу. Хлещет ремнем по спине и бедрам. Потом трахает. Потом лежит рядом молча, смотрит в потолок.

– У-у-у, – говорю я.

– Что? – он нехотя освобождает мне рот. – Что ты там все время бормочешь?

– Вы-та-щи, хотел сказать.

– Уже все вытащил. Нравится? Такой игры ты хотел?

– Такой игры ты боялся? Боялся, что уже не сможешь с целовашками и обнимашками?

– Я тебе говорил, что у меня был друг в четырнадцать лет? Тогда было все, и целовашки, и обнимашки. Его память светла. А сейчас пусть все будет черно и грязно.

– Как долго?

– Я не знаю. Это ты мне скажи. Когда эта стадия сменится полной апатией?

Илья лежал голый, на члене засыхала сперма.

– У меня пока еще нет полной апатии. Я еще могу возвращаться к жизни. С тобой вот…

– Не ври. Со мной без пыток ты не можешь. Я это знаю.

– Когда я приходил в больницу, я хотел… извиниться и начать заново – чисто и нежно.

– Да? – Илья приподнялся на локте и посмотрел на меня. – Почему же не сказал?

– Сейчас вот говорю.

– После всего этого? Нет. Нежность мы уже прошли с другими, я – с одним, ты – со многими…

– Со многими это невозможно, ну, с несколькими, – поправил я. – Но вот сейчас лежим, спокойно говорим, получается же. Ведь из апатии может вывести не только пытка.

– А что еще?

– Не знаешь?

– Не знаю. Любовь?

– Любовь к тайне, так скажем.

– Бред. Что мне чадру надеть, чтобы ты меня любил? Меня тайны только раздражают. Представь, режешь ты пациента, а у него вместо сердца почки, а вместо печени желудок.

– А тебе бы все резать.

– Мне нужно, чтобы все было четко, на своих местах.

– В следующий раз попробуем – в кино пойдем, целоваться будем.

– Да пошел ты!

Он поднялся и стал одеваться.

– Руки мне развяжи, эй!

– Обойдешься, – сказал Илья и ушел.

Да я скоро смогу освобождаться, как Копперфильд, и выступать в цирке с номерами, дайте срок.

 

-13-

Мы встречались с Ильей у кинотеатра «Парк». Конец апреля удивил хорошей погодой, зазеленели даже выбоины на дорогах.

Я впервые видел его не на остановке, без сигареты в зубах и поддернутых пол белого халата. Я наблюдал издали, как за незнакомцем. Заметил, что скулы его выступили резче, губы стали ярче, черты острее. Илья изменился как-то неуловимо, словно вдруг перешел в выпускной класс и стал звездой школы. Я подошел ближе, он обернулся в мою сторону.

– Привет.

– Ты жутко красив, – сказал я. – Сейчас вот только понял. Наверное, все медсестры за тобой бегают.

Он пожал плечами.

– Стали бегать, особенно после развода. Но я сказал, что я гей.

– Что?!

– Я гей. Ты не знал этого?

– Я… знал. Но зачем им знать?

– Потому что любая ложь сковывает. Я не хочу раз за разом отказывать хорошим и добрым девушкам. Разве у тебя не так?

– У меня… нет. Ко мне в основном мужики клеятся.

– Да, у тебя другой типаж, – он согласился. – Голубые глаза…

– Вообще-то серые. Так идем в кино?

Мы взяли два билета на «Выживут только любовники» и две банки попкорна. Илья хрустел торопливо, видно было, что голоден, наверное, прямо с работы приехал в кинотеатр.

– Нравится? – спросил я о фильме.

– Очень мрачно. Ничего не происходит.

– Ну, Джармуш, – прошептал я.

– Да, Джармуш. Я на «Мертвеце» чуть сам от скуки не сдох.

– О… ты разбираешься?

– На обывательском уровне, – сказал он тоже шепотом.

– Хочешь, уйдем?

Он не решался подняться.

– Не будем врать и в этом, – я встал, взял его за руку, повел к выходу – по ногам других зрителей.

Выбросили пустые банки от попкорна, вышли наружу. Вечер уже потемнел до синевы. Он выдернул свою руку из моей.

– Ладно, спасибо. Ты спас меня от этого фильма. А тебе нравилось?

– В общем-то, да. Но лучше давай поедим где-нибудь.

 

В кафе сидели молча. Официант все время подносил что-то и заглядывал нам в лица. Компания за соседним столиком хохотала.

– Я ни с кем так не выходил, – подумал я вслух. – Мне кажется, все нас подозревают.

– Будет новое ощущение в твою коллекцию, – поддел Илья.

Он не менял тона ироничной враждебности. Я вдруг задумался, фальшив ли он, или, действительно, ничего не осталось от его прошлой страсти ко мне, все перегорело и может воскресать только с болью, в то время как для меня это совершенно новая ситуация, и я в ней чувствую себя поразительно живым. Определенно, тема вампиров из недосмотренного фильма мне ближе, чем Илье.

– Я ничего не имитирую, – сказал я. – Я рад нашему свиданию.

– Конечно, – кивнул он так же насмешливо.  

По пути к машине я снова взял его за руку. Он дернулся.

– Да что с тобой такое? Ты не переигрываешь?

Я прижал его к автомобилю и поцеловал в губы – почти насильно.

– Правильно, зачем самим колотить друг друга – пусть лучше нас прохожие поколотят, – сказал он и сел в машину.

Поехали ко мне – он не протестовал. В прихожей я протянул ему ключи.

– Возьми еще раз. Закроем старый счет. Я хочу, чтобы ты снова жил здесь.

Он отшвырнул их на пол.

– Вот так? Так все просто для тебя? А потом опять скажешь, что не хочешь меня видеть?!

Я поднял ключи.

– Я никогда этого не говорил, Илья, не выдумывай.

– Ты это показывал всем своим поведением, – сказал он мрачно.

– А ты что показывал своим поведением? Что тебе все равно, с кем трахаться, только бы с мужиком. Хоть с покойником в морге!

– Не очень-то ты от покойника и отличался! Как можно сказать мертвецу, что ты его любишь? Он же слеп, глух, нем, холоден, у него же апатия… Он упивается этой своей апатией, трахается с этой своей апатией! А я влюбился, я жену бросил, детей, я всю свою прежнюю жизнь бросил ради тебя!

– Да это подделка была, а не жизнь!

– А эти ключи от чего – от настоящей жизни? Или от новой игры?

– Нет, никакой игры не будет. Будут нормальные отношения, спокойные.

– Ты не выдержишь таких отношений. У тебя даже не встанет от таких отношений!

– Возьми ключи.

Он положил их в карман и сел на стул. Я опустился у его ног и положил голову ему на колени.

– Если не смогу, я всегда уступлю тебе…

– Какой ты дурак все-таки! – он отпихнул мою голову. – Я не о сексе говорю, не только о сексе. Жить вместе – это не только секс.

– Я знаю.

– Если ты будешь нехотя мне уступать, то не нужно вообще ничего!

Я мог наврать ему, конечно, но врать самому себе не хотелось.

 

-14-

Это нельзя гарантировать, нельзя побожиться – да, я всегда буду хотеть тебя, я смогу трахаться каждый день или три раза в день, я всегда буду возбуждаться от одного твоего вида, я буду онанировать только на твою фотографию, во всех порно-фильмах я буду видеть только тебя и двадцать четыре часа в сутки мечтать только о тебе. Мы не подростки, я не могу поклясться, что завтра мое тело ответил Илье взаимностью, даже если сегодня хочет его до одурения.

Чем больше он упрямился и обижался, тем больше я хотел его. В ту ночь он остался в моей квартире, лег рядом со мной, но когда я потянулся к нему, он отпихнул мою руку.

– Я не могу сейчас. Пусть пройдет время между тем и этим.

Я не стал уточнять, как долго. Просто лежал и смотрел в темноте на его профиль. Член дергался в его сторону и падал, как паралитик.

– Я никогда не хотел тебя обидеть,  – сказал я.

– Это я знаю. Просто ты такой… такой человек.

 

Казалось бы, все пошло по-прежнему. Но наш перерыв в сексе затянулся, и я не мог угадать, что в это время копится в Илье – злость или нежность. С работы он приходил усталым, реагировал с усилием, с паузами. В выходные отвечал на звонки коллег – все про операции, про каких-то больных, с фамилиями и результатами анализов. Мне казалось, что с каждым днем он отстраняется все больше. Ест и не чувствует вкуса. Говорит со мной и не видит меня. Спали мы оба дерганым сном, а случайно столкнувшись телами, отскакивали друг от друга к краям кровати. И я понимал, что это уже подсознательно, а значит, может стать необратимым. Казалось, что телесную пытку мы заменили психологической, и она оказалась ничуть не легче.

– Ну, ударь меня, ладно, – сказал я как-то в постели. – Я все стерплю. Если иначе не получается, ударь. Я все равно люблю тебя.

Он даже не пошевелился, не обернулся в мою сторону.

– Я устал, правда, – ответил в темноту. – Не хочу говорить об этом. Просто я думал, что как только уйду от жены, все будет просто, легко, естественно. А ты превратил меня в монстра – в свое подобие. И теперь говоришь, что любишь.

Ничего себе «не хочу говорить»! Пока он не говорил, он формулировал себе все это – каждую ночь.

– Так это и есть родство душ, идентичный штрих-код! – сказал я.

– Я с этим штрих-кодом не родился. Это ты его на мне написал – перечеркнул меня этим штрих-кодом. Я даже не помню, каким был до тебя.

– Никаким ты не был. До меня тебя не было.

– Поразительный эгоцентризм! Безграничный!

Я прижал его руку к своим губам, едва не вывернув.

– Иди ко мне, Илья. Не будем ссориться, как престарелая супружеская пара.

Он неохотно повернулся.

– А что будем делать?

– Я хочу тебя. Все наши игры – это же шутка, несерьезно…

– Нет, я серьезно хотел тебе яйца отрезать, – сказал он.

Я почувствовал его руку – он бережно ощупал то, что уцелело после приступов его мести. Уткнулся мне в шею, дыхание сбилось.

– Не волнуйся, я в порядке, – заверил я. – Чтобы чувствовать себя живым, мне уже не нужна боль, нужен только ты.

Я стал целовать его в губы, и он впервые не отталкивал меня. Я гладил его волосы, мял уши, словно до этого его голова, набитая до макушки такими серьезными мыслями, была мне недоступна.

Когда мой наркоман превратился в такого умного доктора? Или он всегда им был? Или его страсть тоже должна была пройти ломку, чтобы войти в тихое русло?

Произведение опубликовано с согласия автора