Барин

Пролог

Весть о прогремевшей революции дошла до нашего уездного городка, затерявшегося в долинах Урала, только в конце ноября 1917г. Приехали какие-то люди в будёновках, шинелях. С балкона городской управы всем громко зачитали о состоявшемся перевороте. Объявили в городе военное положение. Почти сразу же начались перестрелки, экспроприации, погромы. Первыми захватили дома мирового посредника, председателя уездного присутствия, уже пустующий дом управляющего округом и дом станового пристава. Над домами всколыхнулись красные флаги и забелели вывески штабов самых различных назначений. После стали захватывать и громить дома именитой, зажиточной части населения.

Тяжелое наступило время. Четыре дня я не выходил из дома. Говорили, магазин и контора, где я работал, выгорели дотла. В моей семье погрома не боялись. Отец мой и два старших брата, работали в кустарной мастерской простыми рабочими. Я служил писарем, а младший Гаврюшка был ещё совсем маленький. Мать моя занималась хозяйством. Вшестером мы жили в двухкомнатном флигеле, недалеко от центра по Рябиновой улице. К тому же второй по старшинству брат Фёдор, сразу записался добровольцем в чекисты. В интересах новой власти он проявлял особое рвение и, возможно, участвовал в погромах, но об этом в доме не говорили.

Снегу, в этот год, было мало, морозы тоже не спешили усложнять и без того нелёгкое время. Четыре дня показались мне вечностью, мукой. Главным образом, меня заботила судьба человека, который был мне очень дорог и, в сложившейся ситуации, жизнь его была под угрозой. Я не находил себе места, не ел, не спал. В глазах родных я всё списывал на общее положение в городе. Тревожились все в нашей семье, а потому на меня не особенно обращали внимания.

Рано поутру, я пошёл на двор по нужде. Возвращаясь, я проходил мимо коровника. Вдруг, до моего слуха донёсся приглушенный свист. Я замер и, кутаясь в фуфайку, посмотрел в сторону сеновала. Было тихо. Редкие снежинки падали на досчатый пол двора. Вообще сегодня в городе было тихо. Я подумал, что ослышался и направился было к дому, как свист повторился, на этот раз настойчивее. Я вновь оглянулся и увидел, как в копне сена кто-то зашевелился, и показалась чумазая, взлохмаченная голова.

Мороз пробежал по моей спине. Неужели? Руки мелко задрожали. Я забежал в коровник и увязывая в сене дополз до поднявшейся фигуры. Наши взгляды встретились. На мои глаза навернулись слёзы. Не могу проронить ни слова. Фигура тоже молчала. Бездонная синева была в спокойном выражении устремлена на меня. Но чем спокойнее был его взгляд, тем трагичнее вырисовывалась эта ситуация. Две прозрачные капли упали на прикрывшую от неожиданности рот руку. Впрочем, обо всём по порядку.



I

Род Плуговых появился в нашем городке лет пятьдесят назад. Первый Плугов прибыл сюда в качестве ссыльного старовера, т.с. киржака. Мужик он был оборотистый и сразу направил свое жизнеустройство в нужном русле. Занимался он мукой. Вообще Плуговы, выходцы из крепостных, почти всё время своего существования были задействованы в посевных, мукомольных и подобного рода делах. За то, в своё время, и получили они такую фамилию. Трудолюбивый род. Почти все Плуговы, куда бы ни забросила их судьба, везде были в достатке и почёте.

Вот и Алексей Плугов, как только прибыл на поселение и на помочах справил жильё, тут же женился и принялся за упорный труд. Результатом этого труда, к наступлению нового, XX века, явились две мукомольные мельницы на окрестных речках и несколько магазинов в городе. На пересечении двух крупных улиц стоял огромный двухэтажный дом Плуговых, угловым мезонином величественно смотрящий на перекрёсток. Дом этот знали все в городе и всякий, кто собирался к ним с визитом, наняв извозчика кричал просто: «К Плуговым».

Алексей Плугов ушел из жизни в 1910г., почти сразу же после смерти жены. Своё дело он оставил в равной степени старшему сыну Андрею и дочери Евстолии. К тому времени Евстолия неожиданно овдовела, оказавшись с грудным ребёнком на руках. Вместе с братом они жили под одной крышей родительского дома.
Один из магазинов Плуговых, стоял также на углу двух улиц, неподалёку от дома хозяев. Строение было в два этажа. На первом, построенном в камне, размещались два торговых помещения. В одном продавали муку, в другом хлеб и другие выпечки. На втором деревянном этаже были комнаты конторы, где сидели приказчики, кассиры, счетоводы и им подобный люд. В Плуговскую контору меня, собственно, и взяли весной 1917г., после окончания двуклассного училища писарем.

Потянулась череда однообразных дней, в течении которых я возился с бумагами, иногда зачитывал вслух, писал под диктовку. Мать за меня радовалась, говорила, что «в люди» выбился. Отца же и братьев, напротив, моя работа раздражала. Сами они трудились кустарями, изготавливая мебель, и считали, что для настоящего мужчины и гимназия-то не нужна вовсе, а нужны умелые и ловкие руки.

Так я проработал около двух недель. Однажды в конторское помещение, где я работал, вошёл высокий джентльмен с тростью, одетый в серо-голубой френч. Оглядевшись, он снял высокий цилиндр и положил в него белые перчатки. К нему сразу же подбежал приказчик Евграф Архипцев и стал с жаром о чем-то говорить. Мой сосед по столу шепнул, что это сам Андрей Алексеевич Плугов. Я с интересом стал разглядывать этого стройного господина. На вид ему было чуть за тридцать. Слегка волнистые тёмно-русые волосы, аккуратно зачесанные к затылку, приятно обрамляли лицо. На его гладковыбритой шее сверкал ослепительной белизной галстук-бабочка, подколотый булавкой с двумя не крупными лазуритами. Он внимательно слушал Архипцева осматривая большими голубыми глазами работающих и иногда кивал.

Вдруг наши глаза встретились. Плугов задержал на мне взгляд. Я поспешил углубиться в документы, но не выдержал и вновь посмотрел на этого красивого человека. Очень негромко он задал приказчику вопрос. Архипцев прервался и оглянувшись в мою сторону что-то ответил. Чуть подавшись влево, я бросил взгляд в окно. У магазина стоял роскошный черный экипаж. Я посмотрел на Плугова. Тот, надевая перчатку, уже повернулся к выходу.
– Живут же люди! – завистливо промямлил мой сосед, так же успевший посмотреть на улицу.


Прошло несколько дней. Восторженное впечатление от лицезрения этого господина понемногу улеглось. Как вдруг ко мне подошёл Архипцев и сказал:
– Андрей Алексеевич просили прислать кого-нибудь. Им требуется секретарь. Я рекомендовал тебя, Семён. Ступай к ним прямо сейчас.

От этого заявления я, признаться, растерялся. Пойти к такому человеку! Разволновавшись, я наспех собрался и отправился к Плуговым. Не удобно господ заставлять ждать. Минут через десять, я уже подходил к парадному крыльцу их дома. Поднявшись по ступеням к большим двойным дверям, я, волнуясь, дёрнул за шнурок колокольчика. Мне показалось, прошла вечность, прежде, чем послышались торопливые шаги и дверь открыла пышная девица в белой наколке, с большими грудями.

– К Андрею Алексеичу? – спросила она низким голосом и отошла в сторону, пропуская меня в высокие сени – Идём за мной.
Мы поднялись по крутым ступеням в верхние комнаты и, пройдя по коридору, вошли в просторное и светлое помещение. Это был кабинет. Как же здесь было красиво! Справа от входа тянулись высокие книжные шкафы. У другой стены стоял массивный кожаный диван с креслами. На окнах были зелёные портьеры с кистями, а подле окон возвышался огромный письменный стол, с бронзовым чернильным прибором и затейливой чугунной лампой в форме шара. Кругом царила атмосфера изысканного благородства. Андрей Алексеевич стоял задумчивый возле раскидистого растения в кадке и при моём появлении оживился. На нём был тёмный жилет на белоснежной сорочке, к карману которого была прикреплена цепочка часов.

– Идите Аграфена – сказал он мягким баритоном и, улыбнувшись, с интересом стал меня рассматривать.
– Как ваша фамилия, Семён Прокопьевич?
– Петров – ответил я, с трудом пытаясь совладать с волнением.
Мне было неловко за то, что барин обращался ко мне на «Вы»; за свою, хотя и лучшую из моих вещей, но уже далеко не новую рубаху; за стоптанные ботинки.
– Сколько вам лет?
– Осьмнадцатый пошёл.
– Где вы обучались грамоте?
Плугов держался деловито, но говорил непринуждённым голосом. Я обратил внимание, что он смотрит мне в глаза, а вовсе не разглядывает мою одежду. Небыло в его взгляде ни насмешки, как в Архипцеве, ни превосходства. От Плугова веяло доброжелательностью. Это понемногу стало успокаивать.
– Я окончил третье смешанное двухклассное училище.
– Давно?
– В прошлом году.
Плугов объяснил, что один раз в неделю, по четвергам, он будет ждать меня в этом доме с утра, на весь день. Работу я буду выполнять туже, что и в конторе. Рядом со столом Андрея Алексеевича мне поставили не большой, но удобный круглый стол. Я удивился – как много было у Плугова писем и бумаг требующих обработки.


– А какие там перья, мама! Золочёные. Чернильницы дорогие, с узорами – шёпотом рассказывал я дома, после ужина.
Отец негромко молился перед сном; братья Осип и Фёдор отправились на вечёрку*. Мать дошивала распашонку младшенькому Гаврюшке.
– А правда, у них дома всё бронзовые люстрины? - спросила она.
– Правда, мама, всяких вещей красивых много.
– Ты уж поусердствуй, сынок. Бог даст, и в приказчики выбьешься. Ты у меня толковый. Чать далеко пойдёшь, коли самому Плугову приглянулся. Не сплошай только, усердствуй. Делай, что велят, да попросту не трепи там языком-от – женщина вздохнула.
В её проворных пальцах игла поблескивала от света лучины.


II

На кануне приближающегося четверга, со мной прямо беда стряслась. Единственную мою пригожую рубаху, мать настирала, отутюжила, да повесила на спинку стула. А Гаврюшка, залез в печку, вымазался в золе и ползая по комнате, попросту вытер о рубаху ручонки. И когда успел-то он – не углядели. Ладно я спохватился случайно. Что тут делать? Парадная сорочка есть у Фёдора, да велико слишком с его плеча, с Осипа ещё больше. Достала мать из сундука старую, серую мою рубаху, наспех подлатала. Сказала, с моей получки новую справим, пока в этой схожу.


Андрея Алексеевича на благо небыло, но он оставил записку с тем, что требовалось сделать. Работал я с радением, аккуратно. Когда большие часы на стене пробили полдень, я почувствовал, что проголодался. С собой, в котомке, я принёс немного молока в кринке и ломоть пшеничного хлеба. Разложивши всё это на коленях, я принялся не спеша есть. Прислушался. Где-то в дальней комнате шумно играла хозяйская девочка. Потом зазвучало пианино. Вдруг я услышал приближающуюся твердую поступь. Не успел я опомниться, как в дверях показался Андрей Алексеевич.

– Добрый день, Семен. Закусываешь? – произнёс он добродушно и широко улыбнулся – Давай-ка, лучше пойдём со мной в столовую и там пообедаем основательно. Аграфена уже накрыла.
Я чуть было не поперхнулся. Мне никогда не доводилось обедать с господами. Чувство неловкости защекотало в груди – а вдруг чего не так сделаю, осрамлюсь ещё. Выставлять себя не красиво перед Плуговым совсем не хотелось.
– Ну что вы, Андрей Алексеевич, я уже наелся.
– Нет, нет, брат, не упорствуй. Дел ещё на сегодня много. Аграфена суп с осетринкой приготовила, пойдём.
Отложив котомку, я нехотя поднялся и пошёл за Плуговым. Столовая у них размещалась внизу, прямо под кабинетом. В центре её стоял большой овальный стол, за которым сидела хрупкая женщина в черном платье. Лицо её было красивым и улыбчивым. Андрей Алексеевич посадил меня справа от себя.

– Мой друг – обратился он к женщине – вот, этот юноша будет у меня работать секретарем. Сегодня он отобедает с нами.
Плугов повернулся ко мне.
– Моя сестра, Семен, Евстолия Алексеевна Табельская.
Я улыбнулся ей, совершенно не зная, что говорят в таких случаях. Но неловкости не возникло. Женщина первая со мной заговорила и сама, после горячего подливала мне чай из самовара. В процессе обеда, к нам присоединилась её семилетняя дочь Лидия, которая за столом проявила большую сдержанность, что меня удивило после её шумных игр в детской.

Аграфена внесла большую вазу в крупными красными яблоками. Не смотря на сытость, мне очень захотелось взять одно. Я не решался спросить разрешения, но Евстолия Алексеевна сама предложила мне взять несколько штук. Я взял два, решив, что отнесу одно Гаврюшке.


Все люди в доме Плугова мне очень понравились. И я, в свою очередь, как мне показалось, пришёлся ко двору. Ко мне были внимательны, а Андрей Алексеевич заботился, чтобы мне у них было удобно.

В следующий четверг меня вновь пригласили обедать. На сей раз, подавали курятину под соусом, с запечёной картошкой. Ел я с аппетитом и чувствовал себя гораздо увереннее.
Когда второй в моей жизни обед с барской семьей был окончен, мы с Плуговым прошли в кабинет. Необходимо было написать два письма в Петербург: в Императорскую счетную палату и в Гильдийское собрание. Я сел за свой столик, открыл чернильницу и, неосторожно потянув за лист чистой бумаги, опрокинул чернила на себя…

Самое гадкое в этой истории то, что Андрей Алексеевич стоял рядом. Я негромко вскрикнул. Чувство жесточайшего стыда захлестнуло меня. Такого я не испытывал ещё в жизни. Я уже даже не думал, что единственно сносная рубаха моя, вечор начищенная, вновь была вся перепачкана. Перед моими глазами были только чернила, крупными каплями падающие на дорогой хозяйский ковер, образуя собой черную лужицу. Говоривший в это время Плугов осёкся, чуть улыбнулся и скорым шагом вышел из кабинета.

Мысленно я уже распрощался со своим местом секретаря и, почему-то, сразу пришло в голову – что я скажу матери? Пока я самостоятельно пытался поправить случившееся, вошла Аграфена с водой и тряпками.

– Ну что ты неловкий какой? – ворчала она – смотри, чего ковёр-от устряпал. Ну, медведь косолапый.
Бухнувшись на колени, девушка всё стала замывать. Большие груди её при этом тяжело колыхались.
– Сымай рубаху-то, медведь, сейчас с неё ещё больше накапает. Дай пособлю. Ох, горе-то, беда!
Однако, заметив моё переживание, Аграфена добродушно улыбнулась.
– Да не чаво, барин добрый у нас. Аккуратней будь впредь-то.
Она подхватила таз, рубаху мою и понесла из комнаты. А я остался стоять по пояс голый и от волнения теребил нательный крестик.

Тут появился Андрей Алексеевич. В его руках были две хлопковые сорочки. Он положил их на диван.
– От зятя остались. Мои-то тебе большие будут. Выбирай, какая подойдет.

Одна была голубая, простая. Другая белая, с русским рисунком. Честно говоря, мне понравились обе. Голубая была скроена пригляднее, а белая с узором. Я раздумывал и в конце концов выбрал белую. Тут я обратил внимание, что Андрей Алексеевич как-то внимательно на меня смотрит. Я смутился своей наготы.

– А ты хорошо сложен, Семён.
– Да у нас все в семье, как мать говорит, фигуристые – ответил я, натягивая рубаху.
– А много ли братьев у тебя?
– Четверо нас. Старшой ужо вам ровесник будет, Федор напять лет моложе. Ну, а младшому два года.
Плугов слушал с интересом, не сводя с меня взгляда. Иной раз задавал мне вопросы. Так мы и проговорили оставшееся время не приступив к письмам.


Завидев меня, мать аж рот раскрыла от изумления.
– Ба-атюшки святы! Ты в чём это?
Я всё объяснил, как дело было. Отец обозвал меня охальником и неряхой. Сказал, что даром я жру хлеб и не хочу работать как все нормальные люди в столярной или в кузнице. Токмо и знаю, что людям полы марать, да чужое шмотьё таскать. Ещё добавил, что очень удивится, если мне ещё и заплатят после содеянного. И хорошо бы мне поленом бока помять.

– Ладно, уймись Прокопий – вступилась мать – Хлебай щи, простынут не то. И вам будет гоготать-от – цыкнула она на Осипа с Фёдором.
Но мне заплатили. И даже больше, чем я предполагал. Как и хотели, первым долгом купили мне в лавке новую сорочку. Затем, немного добавив, и новые башмаки.

Летели недели. Работа мне нравилась, и к Плугову я совсем привык. Только вот отчего-то у меня возникло ощущение какой-то недосказанности с его стороны. Я стал замечать, что он, иной раз, как-то пристально смотрит на меня, когда я пишу. Порою, при этом, он глубоко задумывается. Будто что-то хочет сказать и почему-то не говорит.


III

Первого июня в городе случился большой праздник. Окружной управляющий, пышноусый, толстый, седовласый господин Ардалион Максимилианович Позёмкин, выдавал старшую дочь за, известного в городе купца III гильдии Кутусова. По случаю торжества давали столы.

Часам к десяти утра, мы всей семьёй собрались идти к Соборной площади. День был объявлен выходным. С нами вызвалась идти Нюра – бойкая рыжеволосая девка, живущая по соседству с нами. Семья у них была хорошая, видная. Отец был кузнец, братья отцу на подхвате. Вобщем, уважением пользовались. Нюрка была смешливая и уж больно голосистая. На всех вечорках запевала. А уж если затянет – все умолкали, вздохнуть не смели. Младше она меня была тремя годами. Мне она нравилась, и я чувствовал, что мать хотела бы женить нас в будущем. Правда, шибко уж Нюрка верченная, меня это порой утомляло.

Ещё издали мы заслышали благовест. Били во все колокола городского собора, который звался Свято-Никольский. Было окончено венчание, и люди высыпали на площадь. День обещал быть солнечным, жарким. Миру собралось – весь город. Ближе к управе стояли в три ряда столы для богатых людей. А чуть поодаль, тянулись бесконечные дармовые столы для простого люда. Чего только небыло, каких только закусок и выпивки. Мать с соседками принялись судачить, сколько же денег на всё это ухлопано.

Молодые и шаферы наперво расселись по экипажам и с гиканьем, под звон бубенцов понесли по городу сделать круг. Людям разрешили трапезничать. Разрядившиеся скоморохи драли гармони, горланя на всю площадь залихватские частушки и прибаутки. Было весело. Отец с соседскими мужиками устроился в одной куче, поближе поставив себе перцовки. Братьев я потерял из виду. Меня посадили радом с Нюркой и с нами её мать. Люди от души ели и пили, чествуя молодых и сватьев.

Ближе к полудню начались танцы. Многие, уже изрядно подвыпившие, с трудом поднимались и пускались в пляс. Выпивать мне ещё не дозволялось. На запивку нам в изобилии ставили свёкольник. Досыта наевшись, я тоже вышел из-за стола. Нюрка звала танцевать сербиянку, но я отказался – жарко. Нюрка оказалась подхвачена массой и понеслась в танце. Пробираясь сквозь толпу, я шёл на голоса скоморохов, которые вели какое-то представление. Мне было интересно посмотреть.

– Семён Прокопьевич!
Сквозь шум празднующих я различил голос обращенный ко мне. Я оглянулся. Со стороны столов городской знати, с бокалом в руке, шёл Андрей Алексеевич. Было приятно увидеть его. На нём была белоснежная манишка, без рукавов, и лихо заломленный на затылок соломенный котелок. Когда он, широко улыбаясь, подошёл совсем близко, я заметил, что он во хмелю. От Плугова приятно пахло сидром*. Настроение у него было восторженное. Чуть шатнувшись, он демонстративно собрался и, едва заплетающимся языком, произнес, подчёркнуто вежливо:
– С-сударь. Семён Прокопьевич. Без-зумно счастлив приветствовать вас!
Он смотрел на меня озорным, искрящимся взором. Меня это рассмешило.
– Здравствуйте Андрей Алексеевич.

Минуту мы просто смотрели друг на друга и улыбались. Но тут Плугова задел кто-то из танцующих и вино в его бокале чуть плесканулось. Машинально я схватил его за руку.
– Ничего, ничего, голубчик – рассмеялся Плугов – благодарствую. Отличный, знаете ли, сидр! Испробовать, не изволите ли?
Мне было так весело наблюдать за ним, что я, свободной рукой принял его бокал, и сделал один большой глоток. Терпкая жидкость обожгла горло. От неожиданности я уронил бокал в траву. Вино оказалось крепкое, но чертовски вкусное. Почти мгновенно в голове слегка зашумело. Теперь я пошатнулся. Андрей Алексеевич коснулся моего плеча.
– Стойте, Семён Прокопьевич – снова засмеялся он – Оцените, - из-зысканный вкус, не правда ли?
По моему телу разлилось тепло.
– Где ваши родные? – спросил Плугов.
– Не знаю.

Я огляделся. Кругом веселилась ликующая толпа. Танцевали, пели. Молодёжь устроила игры. Неподалёку играли в «выкуп горячими» - несколько девчат спрятали подружку. А с парня её, чернявого красавца, стащили рубаху, обнажив крепкое тело с сильно волосатой грудью. Другой же парень, с виду башкирин, подошел с извозчичьим хлыстом. Девчата закричали присказку, а оголённый парень, также стихами, ответил. После чего тот, что с хлыстом, саданул чернявого по спине. Девки закричали и засмеялись, после чего хором начали считать удары.

– Ты гляди, Семен. Ну, забава! – хохотнул Плугов и оперся на мою руку.
– Пять, шесть, семь! – кричала запальчиво толпа.
Кто-то крикнул «хватит, засечёте!», но выкупающий только улыбался, поигрывая мускулами. Лишь во время удара, тело его напрягалось, губы и кулаки его сжимались, но тут же, как ни в чём не бывало, он улыбался. На его спине заалели красные полосы, местами проступила кровь.
– Одиннадцать, двенадцать – ликовали продающие.
Тут в центр выскочила полная девка, с чаркой в руках, и низким, хрипловатым голосом закричала.
– Всё, выкупил!

Спрятанную девушку выпустили. Простодушно расплакавшись, она побежала к своему парню. Хотела, было, обнять, да устыдилась при людях. Так и осталась стоять подле. А полная девка поднесла ему чарку испить. Башкирин же поднёс ушат и плеснул водой на спину чернявому.

– Следующий выкуп! – закричала молодёжь.
Я, с затаённым дыханием, следил за происходящим.
– Господин Петров – весело обратился ко мне Плугов – а лошадей вы любите?
– Да – улыбнулся я – люблю. Только мой отец никогда не держал лошадей.
– Не желаете ли прокатиться в моём экипаже? Вы можете править.
Я не поверил своим ушам.
– А что, поедемте! – воскликнул Плугов и, крепче сжав моё запястье, повлёк за собой.

Пробившись между танцующими, мы вышли к месту, где стояли экипажи прибывших сюда людей. Среди них выделяясь, красовалось ландо председателя присутствия. В ряд стояли купеческие пролётки, щегольски сверкал новизной экипаж пристава Боброва. Плугов подвел меня к белому породистому рысаку в яблоках. В него была запряжена легкая рессорная двуколка светлого дерева, сиденье которой было обито кожей апельсинового цвета.

– Да-а-а – протянул я пораженно.
– Его зовут Гермес, это быстроходный конь. Я выписывал его с конного завода из Екатеринбурга.
Встав на подножку, я легко запрыгнул. Плугов отказался от предложенной мною руки и, не смотря на хмель, также ловко вскочил на сиденье. Мне никогда раньше не доводилось ездить в барских экипажах. Сиденье оказалось удобным, но очень узким. Плугов сидел рядом вплотную, положив свою руку вдоль моей спины. Мне поначалу стало не ловко, от такой близости барина, но когда он, улыбаясь, протянул мне вожжи, я забыл обо всём. Громко свиснув я закричал «Но-о!», и дернул поводья. Рысак благородной поступью тронулся, под завистливые взгляды мальчишек.

– А куда ехать? – вдруг спохватился я.
– Езжай прямо, прокатимся. Но!
Своей рукой Плугов дернул за поводья сильнее, и Гермес перешёл на рысь.
– Держись! – крикнул Плугов и обхватил меня за талию.

Мы взяли направление в сторону реки, где строений было мало. Лошадь ускоряла и постепенно перешла на галоп. Встречный ветер свистел в ушах. Дыхание у меня перехватило. Вот это счастье! Теперь я сам уже крепче прижимался к Андрею Алексеевичу. Дорога была отлично наезжена. Мы мчались, и от восторга я даже моргнуть не решался. Порывом ветра с головы Плугова сорвало котелок.

– Да Бог с ним, гони! – крикнул он смеясь.
Мы проехали последние крестьянские домики и перед нами открылись поля. Вдалеке виднелись копи, но смотреть на них небыло сил. Впереди показались скалистые берега, а дорога круто поворачивала влево.

– Сбавляем скорость! – крикнул Плугов, подёргивая поводья.
Рысак перешёл на аллюр, и Андрей Алексеевич направил его к реке. Здесь земля была ухабистой. Мы ехали не спеша и постепенно очутились в низине на каменистом бережке. Тут было прохладнее.
– Молодец, Семён.
Плугов спрыгнул с подножки и, погладив коня, повел его под усцы к воде.
– Молодец, Гермес.
Вспотевший рысак отфыркиваясь, стал жадно пить. Я тоже спрыгнул на мелкую гальку. В голове все ещё звенело от ветра. Казалось, что весь хмель Андрея Алексеевича совсем вышел. Он гладил коня по гриве.
– Вот это прокатились!

Я поднял камушек и пустил его по водной глади. Пять раз камушек подпрыгнул, после чего скрылся под водой.
– Здорово у тебя выходит – сказал Плугов – научи меня.
Я вложил плоский камушек в его ладонь и, осторожно развернув ему руку, скомандовал:
– Бросайте!
Плугов бросил неумело, и камушек плеснув, ушел под воду.
– Трудно – проронил он.
– Да нет, барин. Сноровка тут нужна.
Я бросил ещё и стоял, глядя вослед прыгающему камушку. Плугов подошёл сзади и осторожно положил руку мне на плечо.
– Шесть раз, барин – говорю.

Андрей Алексеевич заглянул мне в глаза. Мы встретились взглядом. Мы замолчали. И я почувствовал, что возникшая пауза начинает медленно наполняться большим смыслом, который мне ещё был не ясен, но который просился прозвучать именно сейчас. Так многозначителен был взгляд Андрея Алексеевича. Отчего-то мне стало не совсем уютно.

– Семён, не называй меня «барин».
Вздохнув, он отстранил чёлку с моего лба и задержал пальцы в моих волосах - хороший ты парнишка.
Странное чувство наполняло мою грудь. Мне захотелось вырваться, но по какой-то причине я стоял и смотрел в глаза этому человеку. Позволил ему вплотную приблизиться. Я ощутил его взволнованное дыхание, в котором ещё угадывался запах сидра. Незнакомое чувство опьяняло. Его взгляд пронизывал. Уголки его губ дернулись и, наклонившись, он прикоснулся к моим губам. Я онемел, затаив дыхание. Андрей Алексеевич отстранился и провёл ладонью по моей щеке.

– Зачем вы это, барин? – тихо прошептал я, не в силах опомниться.
– Ты любил кого-нибудь в своей жизни? – ответил он вопросом.
– Не знаю.
– А я вот, полюбил. Тебя.
Я попробовал чуть отстраниться, но Плугов держал меня крепко.
– Но вы не можете любить меня. Я – мужчина, это грех – мне было непросто собраться с мыслями.
Андрей Алексеевич улыбнулся.
– Грех, это когда нет чувства. А когда любишь, ты желаешь человеку добра, ты всё готов для него сделать. Ты разделяешь с ним радость и горе, наставляешь в распутье. Любить не грех. Не любить гораздо страшнее. Что же теперь, если свою любовь мне захотелось подарить тебе?
Прижимаясь всем телом, Плугов медленно сжал меня в объятьях.


Так мы простояли какое-то время. А после, мы ещё долго разговаривали, сидя прямо на гальке. Андрей Алексеевич очень деликатно объяснял, что он чувствовал. Его слова кружили и пугали меня. В конце концов, я настолько погрузился в себя, пытаясь разобраться, что иногда фразы Плугова уже не доходили до моего сознания. Я бросал в воду камни, смотрел на Андрея Алексеевича, который говорил, и тоже бросал камни. Солнечные лучи играли в водной глади, пробиваясь сквозь густые кроны деревьев, которые иной раз гудели приятным шептанием от легкого дуновения ветерка. Мне всё было ясно, но что с этим делать – я не знал.

Назад мы возвращались не спеша, крепко держа друг друга за руки. Всю дорогу мы молчали. Плугов, воспользовавшись теснотой двуколки, обнимал меня за пояс и иногда прижимался щекой к моей щеке. Как только мы подъехали к городу, я спрыгнул на землю и побежал домой задворками.


IV

Работать в конторе мне нравилось, но целый день проводить за документами и письмами было утомительно. Андрей Алексеевич распорядился, чтобы не по четвергам, а каждый день с утра я работал в конторе, после же обеда, выполнял обязанности секретаря у Плугова дома. Архипцев подчинился и держал меня лишь до полудня. Дальше же, по сути, я просто отдыхал.
Сестра Андрея Евстолия Алексеевна оказалась женщиной доброй и набожной. До сих пор она носила траур по мужу, погибшему случайно, перевернувшись в двуколке. Безгранично она любила свою Лиду, которая, по словам Андрея, очень походила на отца.

Брата эта женщина боготворила. Наши отношения не были для неё тайной, но, как подобает по истине воспитанному человеку, никогда эти темы не поднимала. Очевидно, пристрастия брата были ей известны и такое расположение вещей её не шокировало.
Андрей обещал меня хорошо устроить. Он не решался повышать меня в должности преждевременно. Но он активно знакомил меня с делами. Часто мы вместе выезжали на мельницы, в конторе мне поручали всё более важные документы. Мы с Андреем посещали копи, гумна, ездили на поля, разговаривали с крестьянами. Он объяснял как начинать свое дело и говорил, что со временем во всём поможет.

Мать не могла на меня нарадоваться.
– Далеко пошёл – сказал отец.
Он не бранил меня больше, и дома относились ко мне с уважением. Один только Федор вел себя отчужденно, с плохо скрываемой злобой в отношении меня.
Мне говорили, что я счастливчик, удачливый. Но никто не догадывался, в чём заключается это счастье. А в корне всего лежало глубокое взаимное чувство двух людей, которых свело проведение. Наверное, отец убил бы меня, если бы узнал всю правду. А мать всё серьезнее поговаривала о моей будущей женитьбе на соседке Нюре.

А что до меня, то иной раз, я сам удивляюсь, как это всё произошло. Ещё каких- то несколько месяцев назад, я ни за что бы не поверил, если бы мне сказали, что я буду жить с мужчиной как муж с женой. Мне и в голову не приходило, что такое возможно в принципе. А теперь жизнь кажется немыслимой друг без друга. В наших отношениях всё наладилось. Мы мечтали о прекрасном будущем, в котором обязательно мы будем вместе.
Время летело. Наступала осень. В городе поговаривали о напряженной политической ситуации. Приставы всё чаще разоблачали какие-то кружки социал-демократической направленности. Все люди готовились к серьёзным переменам, но то, что произошло в ноябре, перевернуло всю жизнь вверх дном.


Заключение

Как только в городе начались погромы, Федор мне строго настрого запретил появляться в конторе. Теперь это могло стоить жизни. Позже до меня дошли слухи, что магазин и контора были сожжены. А в доме Плуговых разместилось правление Ревкома*.
Услышав такие вести, у меня помутилось в глазах. О самих Плуговых ничего не говорили, и успокаивало лишь то, что, по крайней мере, мёртвыми их тоже никто не видел. Каждый день был страшнее другого. То Нюрка забежала с огромными глазами, рассказывать начала, как по нашей улице насмерть закололи купца Черенкова, когда тот отказался освободить дом.

Слушать это сил небыло. И вот теперь, на пятый день этого кошмара я сидел на сеновале в коровнике моих родителей и видел перед собой Андрея. Его почти не возможно было узнать. Он был весь в ссадинах, в разорванной одежде, от него неприятно пахло. Глаза его были красными, воспаленными. Андрей молча смотрел мне в глаза.

– Они убили Евстолию – наконец произнес он глухим голосом.
– Что?!! – я ошеломленно замер.
– Негодяй тащил её на улицу. Она упиралась. Тогда он со всей силы ударил её в живот. Она умерла у меня на глазах, корчась. Тогда я взял топор и этого негодяя…
Андрей осекся, отведя глаза в сторону.
– А потом я побежал. Они гнались за мной. Не догнали.
– А что с Лидой? – воскликнул я, не веря своим ушам.
– Её мы успели накануне отправить к родственникам. Хотя спасет ли её это?
Не в силах сдержаться, я кинулся на шею Андрею и стал горячо целовать его в щёки и губы. Слёзы катились из моих глаз.
– Лидин рояль они скинули пряма с балкона, - он мешал проведению собраний. Потом они сорвали со стены нашу семейную фотографию, и, бросив на пол, топтали её ногами, плевались. Потом…

– Хватит! Хватит Андрей. Замолчи. Не надо. Мы вместе. Мы обязательно что-нибудь придумаем – я продолжал целовать его – любимый мой!
– Что это такое?! – раскатом раздалось за моей спиной.
Я обернулся. Во дворе, в шинели чекиста стоял Федор. Лицо его рассекло отвращением.
– Как ты смеешь!!! – заорал он на меня в исступлении – Как смеешь ты облизывать мурло этого буржуя!
– Фёдор, это Андрей Алексеевич Плугов, узнаешь? Мы должны ему помочь.
– Что?! – сощурив глаза тихо спросил он – Ты облизываешь этого немытого мерзавца, врага народа; валяешься с ним на сеновале как распутная баба, а я ещё должен помочь!!!
Медленно Федор заложил руку за пазуху и вытащил револьвер.
– Федор! - закричал я – когда пристав арестовывал наш скот, он выручил, помнишь? У него никогда небыло телесных наказаний! Они все из крепостных!

Мысли мои смешались. Я плохо соображал, что говорю, и что я могу сделать. Федор вытянул руку прицеливаясь. Я почувствовал, как Андрей резко схватил меня и оттолкнул в сторону. Оглушительно громыхнул выстрел. Раздавшийся оглушительный крик прервал второй выстрел.

На шум в исподнем выбежала мать. Пронзительно завизжав, она упала на заснеженные доски. Следом выбежали отец и Осип. Ошеломлённые, они часто дышали, выпуская изо рта большие клубы пара. Федор молча оглянулся на них. Затем он отвел взгляд в сторону и, помолчав, поднял глаза на небо. Оно было однообразно серым и точно слёзы оно роняло снег, как будто оплакивая потрясённую Россию.

21.03.06