Тайна старого ювелира

В этот сочельник 14** года от Рождества Христова Флоренция стыла, продуваемая всеми ветрами, небо заволокло свинцовыми тучами, хлестал дождь и люди попрятались по домам, – разумеется, те, у кого дом был... Улицы опустели и нищие тщетно молили редких прохожих, взывая к милосердию и показывая им свои уродства и гнойные язвы, искусно, впрочем, нарисованные.

Почтенный Карло Дапонте, кряхтя, выглянул в окно. Понял, что ни первой, и никакой иной звезды в такой вечер не увидеть, пожевал губами и приказал слуге Петруччо подбросить дров в мраморный камин, украшавший залу. Лентяй повиновался, мысленно пожелав старому развратнику всех чертей: до последнего надеялся, что хозяин отпустит его на праздник. Ему уже виделась впереди ночь со смешливой подружкой, служившей у соседей, и не пришлось бы хоть на Рождество выполнять прихоти этого страшилища, подчас такие неприличные.

Впрочем, Петруччо грех было жаловаться: причуды древнего старика не простирались дальше приказа прислуживать за званным ужином обнаженным, и было неловко ходить среди гостей хозяина, которые норовили украдкой ущипнуть его за сами понимаете что. Особенно стыдно было поймать веселый взгляд маэстро Леонардо, о таланте и красоте которого судачили во Флоренции больше, чем о чем либо, за исключением цен, конечно... Вот у кого бы служить! Но у знаменитого художника уже был слуга, он же подмастерье – смазливый, высокомерный и вороватый Салаи, – а с чего так надуваться-то? Небось, когда тащишь у хозяина или его гостей что ни попадя, не надуваешься! Но маэстро Леонардо все прощал своему любимчику... Повезло же этому "cazzo di merda"!

Сам Петруччо гордился своей честностью – ничего не крал! А зачем красть, если господин сам одаривает и вообще не жадный? Жаль только, старый и страшный... Ну что поделать, приходилось довольствоваться «чем бог послал». Все-таки тоже – не грубый рыцарь, то и дело способный дать затрещину, а то и всю задницу тебе разодрать, когда напьется – вон, Антонио давеча жаловался на своего хозяина, гонфалоньера Содерини... Нет-нет, Карло Дапонте – достопочтенный ювелир и чеканщик, известный утонченным обхождением, его прекрасные работы высоко ценит сам Лоренцо Великолепный!

Ну... разве что еще хозяин просил, – нечасто, слава Пресвятой Деве! – просил, не приказывал уже, обезьяна, а просил, называл своим Ганимедом... Тут лицо юноши заиграло густым румянцем. Или это были отблески пламени, взметнувшегося в камине от новой порции сухих дров? И кто такой Ганимед? Не поймешь господ иной раз...

Тем не менее, согревшийся Карло, тонко улыбнувшись, отпустил слугу – ему хотелось побыть одному.

Недавние годы были затишьем после громкого скандала... «Противоестественное распутство»... Многих привлекли к суду Синьории – кто-то из куртизанов, неудовлетворенный платой, донес. Всех к счастью оправдали, но дурная слава потянулась за компанией друзей длинной зловонной тенью... Самого Дапонте обвинили в «устроении отвратительных оргий»... Маэстро Леонардо, чье самолюбие было равно его таланту, оскорбился и покинул Флоренцию, перебравшись в Милан, под крыло герцога Сфорца. Самые отпетые любители «греческих забав» притихли и попрятались. Так что Карло Дапонте перестал собирать своих не совсем обычных гостей.

Он как-то окончательно одряхлел и углубился в сладостные воспоминания, приносившие куда больше радости. Да, лучше было вспоминать, чем сидеть у камина, пытаясь согреться, сознавать свою беспомощность и коротать последние дни в тоскливом одиночестве. Которое, как ни странно, еще более подчеркивалось присутствием юного Петруччо...

Много веков спустя в далекой холодной стране московитов некий поэт написал строку, в точности передающую угасание души:

"Ты сладострастней, ты телесней

Живых, блистательная тень..."

Старик сидел один за пышно накрытым столом, любовался блеском серебра и перламутровыми переливами стеклянных бокалов, наслаждался пряным ароматом изысканных яств – бедный Петруччо, вынув, наконец, руки из задницы, упарился все это готовить под неусыпным руководством хозяина... В камине мирно гудел огонь и сияние многих свечей делало залу как никогда уютной.

И комната медленно наполнялась призраками...

Все эти люди давно исчезли из жизни старого Карло, да и, наверное, из жизни вообще. Но в ушах Карло Дапонте все еще звучали их слова, некогда сказанные и бережно хранимые в памяти...

Воспоминания унесли маэстро Дапонте на полвека назад...

Семнадцатилетний Карло уже пять лет служил подмастерьем у пузатого Ансельмо, кожевника с Понте-Веккьо. Отец мечтал, что со временем младший сын обучится хоть какому-нибудь мастерству, женится, и потом, когда придет черед, передаст дело и мастерскую уже своему сыну. Род, имя, – смысл существования небогатого дворянина, – должны были иметь продолжение!

Старшие братья один за другим ушли в военное дело, да и сгинули в междоусобных схватках, плохо, в общем-то, понимая, за какие «истинные права» – ну или претензии, – своего князя сражаются, и какая между всем этим разница. Лишь бы платили... Не было даже уверенности, что братья не убили друг друга в стычках знатных сеньоров...

На самого Карло перспектива стать ремесленником, вступить в гильдию, – нагоняла тоску. Он, грезивший о феях и рыцарских турнирах, ненавидел грязную темную мастерскую, ненавидел тяжелое зловоние, источаемое проклятыми шкурами. Каждый вечер он смазывал оливковым маслом руки, покрытые волдырями от возни в чанах с краской, но это мало помогало: кожа все равно трескалась, кровоточила и дико болела. Но выхода он не видел. До поры, до времени... 

В тот ноябрьский день Карло постарался быстрее закончить свои дела, чтобы вместе с двумя другими учениками отправиться к городским воротам встречать кортеж Козимо ди Медичи, с триумфом возвращавшегося во Флоренцию. У городских стен, казалось, собрались все жители города: беднота, ремесленники, торговцы. Отдельно выехали представители самых знатных семейств, в свое время поддержавшие Козимо.

Товарищи Карло перемигивались, толкали друг друга и его локтями в бока, разглядывая самых аппетитных дочек и самых разнаряженных жен цеховых мастеров. Карло тоже глазел, но на другое. Перед его взором мелькала богатая, украшенная кованым серебром упряжь лошадей, сверкали неземным блеском камни в перстнях, переливались всеми цветами радуги драгоценные ожерелья и фибулы...

Тогда, тогда зародилась в нем мысль бросить к чертям опостылевшее кожевенное ремесло... Это восхищение ювелирным искусством Карло пронес потом через всю свою долгую жизнь.

Ибо с того самого дня Карло наконец ясно понял, какому делу он хочет посвятить свою жизнь. Через несколько дней он отправился к своему отцу и объявил, что желает покинуть мастерскую толстяка Ансельмо, чтобы обучаться ювелирному искусству. Старый синьор Дапонте, давно разорившийся и вынужденный отдать младшего сына в ремесло, изумлялся, осторожно топал подагрическими ногами и негодовал. Призывал в свидетели Пресвятую Деву, что проклянет неблагодарного сына и лишит его несуществующего наследства – старик стал забываться, – если тот откажется от почтенного и доходного занятия. Увы, ремесло почище было ему не по карману. Карло в почтительном молчании выслушал все эти гневные тирады, покорно снес несколько тычков и затрещин, но остался тверд в своем решении. Отцу пришлось смириться – как-будто у него был выбор!

Карло покинул кожевенную мастерскую и поступил в ученики к известному во Флоренции ювелиру, граверу и чеканщику. Красивого и способного юношу взяли за мизерную плату: старый ювелир умел ценить в людях тягу к прекрасному. Впрочем, в себе он ее тоже весьма, весьма приветствовал...

Из воспоминаний старика выдернул настойчивый стук в дверь.

– Петруччо, каналья, стучат!

Но потом он вспомнил, что сам отпустил слугу. Вздохнув, старик отставил бокал, вытер руки, испачканные соусом, взял свечу и медленным шагом побрел к двери. Кого там могло принести в такую непогоду и в такое время? Когда все добропорядочные граждане цветущей Флоренции или внимают праздничной мессе, или уже сидят за своими столами, набивая брюхо после долгого поста!

Он осторожно приоткрыл дверь. Стоящий с той стороны человек был поистине жалок – тощий, красноносый, в мокром, повисшем тяжелыми складками темном, видавшем виды, плаще.

– Доброго вам вечера, маэстро Карло и веселого Рождества! – тут гость осекся, уловив глубокую тоскливую тишину, царящую в доме. – Моя госпожа прислала меня по одному очень деликатному делу...

Старик хмыкнул, но посторонился, пропуская посланца в дом. Что, опять встроить в перстень секретное отделение для яда? Последнее время все словно сошли с ума, повредившись на ядах и противоядиях... Куда катится этот мир?

От заказчика? Но заказчики на этом пороге не появлялись уже лет шесть, – с тех пор, как ювелиру отказал левый глаз, и скрюченные подагрой пальцы перестали слушаться, выполняя тончайшую работу. Что же тогда нужно этому человеку? Какое еще деликатное дело?

– Маэстро Карло, моя госпожа узнала, что у вас есть один интересный камень, точнее, перстень с камнем...

– О чем ты говоришь? И кто твоя госпожа?

– Моя госпожа – мона Ванноцца деи... – слуга огляделся кругом, будто их могли подслушивать, потянулся к старику и прошептал ему на ухо имя.

– Так вот, моя госпожа прослышала, что у вас есть перстень с дивным и редким розовым камнем... Рубин-балэ... И она хотела бы знать, за какую цену вы его готовы продать или, возможно, обменять?

Карло вдруг почувствовал, что ему не хватает воздуха.

– Что?! Какой перстень?! Какую еще цену? Не продается!!

Он вытолкал ошарашенного слугу за порог и захлопнул дверь.

Прогнав нежданного посетителя, старик, тяжело дыша, привалился к стене.

"Петруччо! Больше некому, только он знал о камне, крутился в мастерской, все выспрашивал, а потом пошел чесать языком".

Давно пора было расстаться с этим смазливым мерзавцем! Ничего не хочет и не умеет, только тянет с несчастного одинокого старика деньги да подарки, а сам одно думает: как бы сбежать к своим продажным девкам, которых, получается, тоже оплачивает его хозяин. Эх, если бы он проявил хоть небольшой интерес к искусству, тогда бы Карло смог его научить, смог бы передать ему свое дело и состояние. Немалое, надо сказать, состояние! Но так нет, нет – змею пригрел на своей груди! И ведь знает же, шельма, что без него старому ювелиру не обойтись – учеников давно уже нет, слуг со стороны он уже не впустит в дом, искать гулящих мальчишек нет сил, да и положение не позволяет. Вот и пользуется, собачий сын, его слабостью, ведет себя как господин, требует непомерную цену за свое тощее тело, да разбалтывает хозяйские секреты. Даже нет, секреты – это о мастерстве, когда-то да, высочайшем... Ха! Секреты – это сущая ерунда... Нет, – тайны, страшные тайны, вернее... одну тайну, и многие заплатили бы за нее немалую цену!

Придавленный тяжестью такого коварства, и страхом, что его удивительная тайна может быть раскрыта, старик, с трудом ступая, вернулся в кабинет, открыл шкаф, выдвинул потайной ящичек и достал черный бархатный мешочек. В голове вьюжились мысли, одна другой страшнее: «Проговорился, старый дурак! «Не продается, ах-ах! Стало быть, есть что продать?»

На ладонь выкатился перстень с крупным розовым камнем, сверкнувшим в свете свечи всеми своими гранями.

Много лет Карло хранил драгоценность, не прикасаясь к ней, даже не доставая ее из тайника. Вспомнился самый первый раз, когда по неосторожности он прикоснулся к таинственному камню... А, получив его как прощальный дар, он уже был очень напуган странным действием самоцвета – ну не оправы же: та была обычной, золотой, хотя и весьма вычурной – самим же Карло и сделанной...

А вот в камне – при любом освещении, и даже без оного! – тлел какой-то странный неугасимый огонек, камень словно светился изнутри. И от него, если держать в руке, наступало состояние, близкое к безумию... Тогда надевать украшение на палец – Карло и в голову не пришло, такой страх его обуял! Тем более, что у ювелиров не принято самим примерять драгоценности. Иначе искушение может перечеркнуть доброе имя.

Счел тогда все это происками дьявола, даже хотел перстень уничтожить, да рука не поднялась: ведь он был связан с самым волшебным, самым безумным, самым главным событием его ничтожной, – как теперь стало ясно, – жизни. О чем, увы, оставалось только вздыхать.

Только раз, несколько лет назад, Карло достал перстень и показал его Петруччо. Пообещал ему подарить, если парень согласится любить старика... Парень сразу понял, что за это сокровище дадут немало золотых флоринов и, разумеется, на все тут же согласился, продажная шкура. Вот кого бы сдать кожевеннику Ансельмо – вернее, теперь уже его правнуку, – со всеми потрохами! Пусть из него перчаток наделает: заморыша худосочного даже на обивку кресла не хватит! Много потом безделушек перекочевало в лапы этого бездельника, да только не любил он...

"Нет, не любил он!" -- подхватили виолы и гобои, вдруг запевшие в голове пошатнувшегося Карло.

По руке медленно пополз холодок оцепенения, голова закружилась, и старик, зажав перстень в кулаке, еле добрел до большого кресла, обитого синим бархатом. Рухнул в него и замер, скрючившись, словно нанюхался восточных дурманящих снадобий. Перед мысленным взором его возникло нестерпимо яркое видение...

Вот он, Кидерн! Вот кто – любил!!

Молодой человек стоял обнаженным, каштановые кудри разметались по широким смуглым плечам, синие глаза горели огнем, он улыбался, и протягивал Карло руки и манил, манил к себе... И так вдруг захотелось вновь припасть к его груди, где вокруг сосков курчавились золотистые волоски, обнять, покрыть поцелуями эти смуглые плечи, каждую жилочку на шее, прильнуть к губам и – медленно опуститься на колени... О-о, не только от восторга перед красотой, не только!

И чтобы все было, как тогда, в далекую апрельскую ночь, когда юный подмастерье почтенного ювелира, возвращаясь от подружки, столкнулся на узкой улочке Флоренции с незнакомцем, и потерял все: волю, разум, сердце...

И залитая помоями мостовая вдруг заблагоухала самыми изысканными ароматами, каких не знавал даже Его Святейшество Папа Римский...

Тогда они разошлись в разные стороны, едва соприкоснувшись рукавами и лишь обменявшись быстрыми, якобы ничего не значащими взглядами.

И поползли тягучие дни, когда руки делали то фероньерку с аметистом для моны Кьяры, то золотую цепь с изумрудами для синьора Федерико, а голова бедного Карло была забита мечтами о новой встрече с незнакомцем. Он не понимал, что с ним происходит, не находил себе места, но даже на исповеди не смог признаться священнику в чувствах, которые вызвал в его душе незнакомый юноша. Наверняка тот сказал бы, что его прихожанина – о, само благочестие! – околдовали! Но выбросить из памяти встречу не было никакой возможности, никаких сил...

Купчишки и зажиточные горожане обычно сами приходили в мастерскую забрать свои побрякушки, но знатным особам почтенный ювелир лично приносил заказы. Однако таскать тяжеленный ларец с золотыми украшениями ему было уже не по летам и приходилось брать помощника.

Сколь же велико было изумление Карло, когда одним ясным майским днем он вновь повстречался с таинственным юношей у одного их самых знатных синьоров Италии, бывшего во Флоренции по каким-то важным государственным делам. Еще больше удивило то, что хозяин дома явно относился к нему со вниманием, граничащим с заискиванием, чего от князя Орсини ожидать никак не приходилось. И уж совсем удивило вот что: грозного хозяина палаццо, человека в своем роде известного, во Флоренции называли «молодым синьором». А перед глазами Карло суетливо бегал следом за своим – дворецким? ближним дворянином? оруженосцем? – сухонький... да, считай, старичок, злоупотребивший белилами и румянами...

Высокородный нелепый синьор все время старался то приобнять своего юного "друга", то погладить по руке, и глаз с него не сводил, -- что было даже и неприлично: на изумительные изделия хозяина едва взглянул, приказал секретарю, застывшему в полупоклоне, все оплатить, и предоставил обсуждать новый заказ «красавцу-черт-знает-кому», который вел себя в роскошном палаццо так свободно и непринужденно, словно и был его настоящим владельцем. Он слегка задержал на Карло рассеянный взгляд, – все же подмастерье ювелира считался одним из самых привлекательных юношей города -- высокий, хорошо сложенный, белокурый и зеленоглазый...

Но смущенному Карло показалось, что во взгляде было одно оскорбительное высокомерие.

Молодой человек, капризно поведя плечом, – словно и его раздражало внимание князя, – протянул старому ювелиру крупный розовый камень и объяснил – подробно, словно и сам был не чужд искусству -- какую оправу для драгоценности следует создать. Назвал цену за работу: у Карло пересохло в горле! Вдруг став очень серьезным и понизив голос, новоявленный заказчик без всяких объяснений и весьма настоятельно посоветовал не прикасаться к невероятно ценному камню голыми руками, – а только в перчатках...

В общем, странное впечатление произвел незнакомец на этот раз. Даже хозяин Карло в сердцах сплюнул, выходя из покоев, – явно по поводу заносчивого красавца, которого принял за наглого куртизана. Но кем тот еще мог быть? Хотя в городе на предмет содомского греха судачили о многих, даже о Его Святейшестве, но только не о сиятельном князе! Странно, странно...

А Карло, дотащив до мастерской ларец, бросился обратно к палаццо Орсини в надежде вновь увидеть предмет своей страсти. Несмотря на уязвленное самолюбие и категорический приказ хозяина немедленно браться за брошь для самого банкира Медичи – главного богача Флоренции!

И надо же: навстречу ему по мраморной лестнице спускался роскошно, по последней флорентийской моде одетый... хм, куртизан? В это верить не хотелось, но ученику ювелира не было дела до подробностей статуса.

«Какая разница, ведь я умру, если он еще раз на меня не посмотрит!» – сказать, что мысль мелькнула в голове Карло, было уже нельзя: голову он окончательно потерял...

Их взгляды встретились и... Глаза незнакомца вспыхнули ярким блеском узнавания, широкая улыбка озарила лицо, – теперь-то он несомненно вспомнил встречу на ночной улочке. Но стремительно прошел мимо и стал удаляться по улице. А у Карло подкосились колени, настолько необычным был эффект этого взгляда, вынимающего душу. И он последовал за молодым человеком, окончательно решив больше не терять его из виду. Тот несколько раз оглядывался, словно хотел убедиться, что парень тащится следом. Довольно долго они шли переулками, пока не оказались на окраине города, у небольшого особнячка за высокой каменной оградой – как бы такого крохотного замка. Незнакомец открыл большим бронзовым ключом дверь в стене и еще раз обернулся с улыбкой: Карло ничего не оставалось, как юркнуть за ним...

Чей это был дом, так и осталось тайной. Сколько бы потом Карло ни расспрашивал соседей, так и не узнал ничего...

А тогда, захлопнув дверь и тщательно заперев ее, незнакомец шагнул ему навстречу и без всяких преамбул и куртуазных слов обнял и повлек за собой в недра особняка. Сопротивления он не встретил решительно никакого. Даже наоборот – такого дурманящего ощущения блаженства Карло не испытывал ни с одной девушкой, сколь бы милой и привлекательной она ни была.

– Как зовут тебя? – поднимаясь на крыльцо, шепнул незнакомец, едва касаясь губами уха Карло, от чего ноги снова стали как ватные. И вновь мелькнула мысль: уж как ни вертелись под ним девушки, с которыми приходилось доселе встречаться, а такого восторга ни одна из них так и не вызвала...

– К-карло... пробормотал все еще растерянный невероятным оборотом событий ученик ювелира.

– А меня Кидерн...

– Как? – изумился Карло, – какое странное имя!

– Да, необычное для этих мест... Моя... Моя мать была... ну, скажем, цыганка...

Карло иногда видел цыган, пришедших в Италию из неведомых восточных земель, но всегда сторонился их: падре в местной церкви утверждал, что все цыганки – колдуньи, а цыгане – воры и мошенники. Последнее было похоже на правду. Стало быть, правдой было и первое. А юный Дапонте рос набожным католиком. Но даже то, что Кидерн был из этого отверженного племени, не смутило нисколько!

Одежда обоих немедленно полетела в разные стороны... Кидерн оказался столь ненасытен в любовных забавах, что Карло пару раз почти терял сознание от изнеможения. Но, подкрепившись вином и фруктами, вновь тянулся к возлюбленному и огонь желания вспыхивал с новой силой.

Расстались лишь поздно вечером и, вернувшись в дом хозяина, подмастерье нарвался на скандал и взбучку. Впервые старик поднял руку на ученика, но ученик лишь блаженно улыбался в ответ на крики и зуботычины...

Теперь дни потянулись в сладостной надежде на следующую встречу: работа делалась медленно, хозяин был страшно зол и грозил вышвырнуть нерадивого ученика, а тот ничего не мог с собой поделать: перед глазами стоял Кидерн, а руки, – вместо того, чтобы чеканить герб, – гладили рыцарскую кирасу так, будто это была живая плоть. И лишь когда старый мастер, измученный почечной коликой, приказал ему взяться за перстень с розовым камнем, работа закипела. Карло помнил наказ Кидерна и не прикасался к камню без перчаток, хотя понять запрета не мог...

Наконец перстень был готов, осталось только закрепить камень в оправе. Будь на то воля самого Карло, он предпочел бы сделать неглубокое ажурное крепление, чтобы камень сиял всеми своими гранями, но заказчик дал на этот счет четкие указания, и поэтому рубин-балэ предстояло поместить в крепкое и надежное гнездо массивного перстня, чтобы ни при каких неожиданностях камень не вылетел из оправы. Словно предназначен перстень был не для куртуазного блистания в свете, а для драки...

Разложив перед собой на столе инструмент, Карло открыл серебряный ларчик в котором хранился камень, протянул руку и прикоснулся к сияющей поверхности... В то же мгновение пальцы будто пронзило – не то ледяной иглой, не то искрой, будто вылетевшей из очага, оцепенение сковало сначала кисть, потом плечо, в глазах потемнело, – и юноша вскрикнул и выронил камень на стол.

– Что же ты делаешь, безрукий черт?! – возопил стоящий рядом ювелир. – Это ж чрезвычайно ценный камень и очень важный заказчик, посмей только все испортить! Ступидо! Маледетто! Скифозо! Пердуто!! – проклятия и подзатыльники посыпались как из рога изобилия, который Карло в поте лица чеканил на серебряном блюде всего месяц тому назад. Как давно это было...

– Простите меня, маэстро, голова закружилась, – только и пролепетал помертвевший Карло. Он быстро натянул забытые перчатки, взял штихель, но все не мог успокоиться и дрожал.

Так вот, значит, почему нельзя было прикасаться к камню голыми руками! Но что же это за камень такой и что это было? Дьявольское наваждение, ужасное цыганское колдовство?

Впрочем, старый ювелир внимательно посмотрел на Карло и забеспокоился.

– Ты что-то бледен, я смотрю. Отдай работу Ческо, он закончит, а сам иди отдохни, если болен. Я на лекаря разоряться не собираюсь, - проворчал ювелир. Но гнев унял – лучший ученик, как ни как!

– Нет-нет, маэстро, я здоров, - поспешно возразил юноша. – Я сейчас сам сделаю, сам! Доверьте мне эту работу, при чем тут Ческо?!

– Ну смотри, паршивец, чтобы все было безупречно. Завтра после утренней службы отнесешь перстень заказчику. Но если еще раз исчезнешь на сутки – узнаешь, что такое десятый круг ада!

От этих слов душа Карло запела. Завтра, уже завтра он вновь увидит Кидерна! А круги ада, про которые он читал в поэме божественного Данте... Что ж, десятый так десятый, лишь бы рядом оказался любимый!

В ту ночь Карло долго не мог заснуть, ворочался на жестком топчане, слушая сопение и храп других учеников. Если бы только храп – черт бы побрал чеснок и горох!

Мысли его метались в попытке постичь тайну его возлюбленного. Да-да, именно возлюбленного, в этом Карло уже ни на секунду не сомневался. Что за человек Кидерн, и человек ли вообще? Впрочем, какое это имело значение?

Со всей отчаянностью внезапно вспыхнувшей страсти, юноша готов был принять его, кем бы он ни был – безбожником, колдуном, посланником дьявола. Все равно они оба уже прокляты за свой грех, все равно Карло уже никогда, никогда не сможет с кристальной душой и чистыми помыслами пойти к причастию, потому что – как он посмеет исповедаться в том, в чем и не думает раскаиваться? Кем бы ни был Кидерн, душа Карло рвалась к нему, а тело мучительно жаждало вновь ощутить его прикосновения, почувствовать сладость его поцелуев и ласк.

С утра Карло вскочил ни свет ни заря. После нескольких часов беспокойного сна в голове чувствовалась небывалая легкость. Юноша не мог усидеть на месте, в ожидании момента, когда же наконец мастер передаст ему ларчик с перстнем, и велит отнести заказ. Он старался не подавать виду, но был до смешного похож на молодого жеребца, бьющего в нетерпении копытом.

По дороге к палаццо Орсини Карло то и дело сбивался с быстрого шага на бег, стараясь при этом все же не наступать в нечистоты, и отпихивая по пути путавшихся под ногами глупых кур. В кожаной сумке на поясе лежал тщательно завернутый ларчик с таинственным сокровищем, но отнюдь не опасение встретить грабителей заставляло ученика ювелира прибавлять ходу. Наконец, позади осталась площадь Сан-Джованни с величественным колоссом Дуомо, и юноша свернул на улицу, ведущую ко дворцу князя. Карло нырнул в спасительную тень галереи и постучал в дверь, служившую черным ходом. Отворившей ему служанке сказал: "Сообщи мессере Кидерну, что доставили заказ от ювелира", а сам остался ждать возле лестницы. Эти последние минуты ожидания встречи показались Карло вечностью. Наконец наверху послышались шаги, юноша поднял взгляд и...

Пресвятая Дева, как же Кидерн был прекрасен! Он спускался с лестницы, будто ангел с небес. «Лестница Иакова»... – недавно об этом рассказывал в своей проповеди фра Джироламо...

Юноша не мог оторвать взгляда от атласных каштановых кудрей, рассыпавшихся по плечам, от лучившихся улыбкой глаз, от крепких мышц, перекатывавшихся под тонким полотном рубашки. Карло вдруг ощутил, что в прохладном палаццо стало жарче, чем на улице, что во рту пересохло, а в паху начала наливаться предательская тяжесть, – весьма заметная, кстати.

Из этого сладкого оцепенения его вывел насмешливый голос Кидерна:

– Так-так, малыш Карло! Я был уверен, что придешь ты. Значит, готов мой перстень? Ну-ка, показывай.

Юноша поспешно развязал тесемки, достал ларец и протянул его Кидерну. Тот извлек украшение, с минуту деловито его осматривал, потом надел на палец и поднял руку к свету, любуясь розовым сиянием камня. Надо же! Загадочный рубин-балэ вовсе не оказывал на него никакого действия, подобного тому, что почувствовал сам Карло прошлым утром. Может быть, действительно это было всего лишь временное и случайное наваждение, с самоцветом не связанное? Или оправа не позволяла камню коснуться кожи? Но вот же, вот – восхищенно гладит сверкающие грани!

– Отличная работа, тонкая... Твой хозяин настоящий чародей! Передай ему, что я весьма доволен, весьма. И вот это тоже передай.

В ладонь Карло перекочевал увесистый кошель с монетами. Юноша потупился и пробормотал:

– Это не хозяин делал...

– А кто же?.. Ого, понятно! Так ты настоящий мастер! – и Кидерн взял другую руку юноши, вложив в нее два золотых флорина.

– Тогда это тебе, братец: за старание и... услуги.

Карло вздрогнул, разжал ладонь: монеты зазвенели и покатились по мраморным плитам пола.

– Я не возьму, – сказал он неожиданно твердым голосом, в котором громче любого золота звенела смертельная обида.

Кидерн удивленно вскинул бровь. В глазах его вновь заискрился смех.

– Вот даже как? Да ты, видимо, богат, раз отказываешься от заслуженной платы.

Карло вспыхнул.

– Я беден, но мне не нужны деньги от вас... от тебя. Это... Это были не услуги!

Кидерн моментально стал серьезным, в его взгляде промелькнуло что-то вроде уважения. Или... как странно... сожаления?

– А ты, оказывается, не только хорош собой и горяч, но еще и горд... И умеешь краснеть, как девушка... Неужели ты влюбился, дурачок?

Он протянул руку и погладил Карло по щеке, задев большим пальцем губы. От этого жеста юноша окончательно смутился и затрепетал. Он лишь глядел на своего любимого, и не мог вымолвить даже словечка в ответ.

Кидерн опять улыбнулся, но как-то грустно, без обычной своей иронии.

– Ну, раз деньги тебе не нужны, думаю, я знаю, как отблагодарить тебя. В самом деле есть за что! Ты помнишь тот дом, в котором мы с тобой так ммм... восхитительно провели время? Иди сейчас туда и жди меня подле ворот, я тут улажу кое-какие дела и...

Карло недослушал и выскользнул за дверь. Ангел Кидерн или демон, но пусть уж поскорее улаживает свои дела!

Полуденное солнце Тосканы пылало в зените, заливая своим светом песчаник и мрамор домов и палаццо, раскаляя воздух и камни мостовых и площадей. В воздухе пахло горячей пылью, пахло свежим хлебом и навозом. Немногочисленные горожане, рискнувшие выбраться из своих домов в такую жару, поспешно скрывались под сенью зданий и галерей. Но Карло, казалось, совсем не чувствовал огненного жара. Гораздо более сильный огонь сжигал его изнутри, когда он наконец достиг ворот особняка, где он узнал, что рай – не выдумка божественного Данте...

Добравшись до места, юноша опустился на камень в тени стены и приготовился ждать. Он еще не знал, что слово «ждать» определит всю его оставшуюся жизнь...

В голове сами собой стали терцинами складываться строчки... Никогда ранее Карло не писал стихов – а тут...

Еще хоть раз тебя коснуться мне бы...

Брожу один средь нежно-сонных маков,

Печалясь, что вот-вот -- и все растает,

И лестница опять уперлась в небо,

Сцепился насмерть с ангелом Иаков...

Иль то объятья были? Кто их знает.

Но в тот безумный день ожидание длилось недолго: вот уже в конце улицы замаячила знакомая фигура, вот уже сильная рука повлекла юношу под знакомый кров, вот уже все одежды сброшены и тело прильнуло к телу...

Лестница, ведущая к наслаждению, так "уперлась в небо", что боже ж ты мой!

А дальше было еще лучше, чем помнилось Карло с первого раза - гибкое тело возлюбленного, жаркие поцелуи, мелкие капли пота на смуглой коже, которые Карло, окончательно потеряв голову, собирал языком...

Первый раз... Все как-то скомкано, что-то упущено, ты еще не участвуешь по-настоящему...

А вот потом...

Если "потом" все же происходит.

Произошло.

Гос-по-ди-и, какое же это счастье!

Охваченный страстью, парень не заметил печали в глазах любимого...

После они оба лежали в блаженной неге, не в силах сделать даже одно лишнее движение. Карло слегка задремал, раскинувшись на широком ложе.

Счастье что – миг. Блаженство же, как море или небо, напоминает смертному о вечности...

Внезапно резкий звук металла об металл вырвал его из забытья.

В сумрачной комнате они были не одни. Юноша увидел, как к ложу приближаются трое. В черных плащах, – тяжелых, неуместных в июньскую жару. В масках, скрывавших лица, -- лишь глаза как угли светились красноватым сквозь прорези...

В руке одного сверкнул стилет.

Кидерн вскочил, и обнаженный, встал возле кровати, занимая оборону. Нападающие приблизились, и один из них, судя по всему главный, прошептал свистящим шепотом: «Готовься уйти в пустоту, грязнозадый! И тебе, мерзкий содомит, тоже не миновать кары!»

Дитя флорентийских улиц, Карло с детства был способен постоять за себя, дать отпор в уличной драке, ловко управлялся с кинжалом и даже с обычным камнем, поднятым с мостовой. Но теперь он чувствовал, что крепкое и привычное к потасовкам тело отказывает ему. Непонятная слабость разлилась по всем членам, комната плыла перед глазами, злодеи в черном, казалось, были повсюду. Превозмогая дурноту, юноша все-таки нашел в себе силы подняться и встал позади Кидерна, готовясь отражать нападение.

Вдвоем против всего мира! И пусть это погибель – раз уж дышать, любить, жить вместе никогда, никогда не получится... Никогда.

Карло перекрестился, прошептал короткую молитву и принял боевую стойку, жалея только о том, что под рукой нет никакого оружия.

Но внезапно почувствовал, что некая сила швырнула его обратно на ложе, и услышал голос – нет, оглушительный рык! – Кидерна: «Не встревай, я сам разберусь».

То, что увидел юноша далее, могло показаться кошмарным сном. Его возлюбленный вдруг запрокинул голову, раскинул руки, на гладкой шее острым выступом обозначился кадык, черты лица стали неуловимо меняться, приобретая нечеловеческий облик.

Дракон? Змей? Боже. И он только что обнимал это тело, целовал эти губы??

За спиной Кидерна вдруг развернулись большие крылья, не похожие на крылья ни одного живого существа. На мгновение нападавшие отступили, потом вдруг резко все втроем ринулись в атаку. И это было последнее, что помнил несчастный, ничего уже не понимающий Карло.

Ужас быстро выключил его из действительности, а когда парень пришел в себя – в кулаке, оцепеневшем, холодном как лед, – был крепко стиснут перстень... Успел отбросить его, пока смертельный холод не достиг сердца. Судя по всему, прошло совсем немного времени...

В комнате было пусто, будто и не существовало никогда Кидерна, не содрогались от наслаждения их тела...

Но не было и злодеев, отнявших любовь.

Кидерн, солнце жизни и смысл ее, исчез.

Карло бережно спрятал перстень – единственное свидетельство произошедшего безумия – в сумку и, пошатываясь, поторопился покинуть дом, в который больше не довелось наведаться. Странно, дверь на улицу была заперта... Кто мог ее запереть?

Пришлось перебираться через стену.

Больше никогда Карло не встречал никого, подобного Кидерну. Так и остался одиноким.

Ждал. Надеялся...

Женщины были, и юноши были, – куда ж без этого?

А Кидерна не было...

****

Сколько времени старик просидел так, в оцепенении, погруженный в воспоминания далекого прошлого? Может – минуты, может – несколько часов. Все тело его было пронизано таинственной огненно-ледяной силой, исходящей от перстня, зажатого в руке. Голова престарелого мастера склонилась на грудь, нижняя губа отвисла, из угла рта потянулась нитка слюны. Душа его была далеко, она блуждала в глубинах времени, там, где вместо проливного зимнего дождя сияло яркое солнце, где он был юн и хорош собой, и где смысл всей его жизни еще не ускользнул столь внезапно...

В таком состоянии его и застал Петруччо, вернувшийся после рождественской ночи, весело проведенной с подружкой. Парень заглянул в залу, увидел почти нетронутый праздничный стол... Бросился наверх, в кабинет, – и в утренних серых сумерках заметил мастера, неподвижно сидящего в кресле. Первой мыслью было, что хозяин умер. «Неужто и правда отошел старый хрен? Вот ведь незадача...». Смерть маэстро Дапонте означала для Петруччо конец беспечной и доходной жизни, и необходимость поиска нового места, где уже не будет возможности работать спустя рукава, да еще и подарки получать. Ох, как же Петруччо не хотелось расставаться со всем тем, чему так завидовали его приятели и подружки!

Парень осторожно приблизился к креслу и пригляделся. Нет, дышит, грудь слегка вздымается.

Скрип половиц внезапно заставил ювелира выйти из оцепенения. Он поднял голову, открыл глаза, рука разжалась, и перстень выпал на колени. Взгляд старика приобрел осмысленность, он увидел перед собой слугу, пристально вглядывавшегося в его лицо.

– А, это ты, негодник... – прохрипел старик. – Что, нагулялся? Шлюхи сегодня были щедры на ласки в честь Рождества?

– Да что вы такое говорите, хозяин... – пробормотал Петруччо. – Я только в траттории с приятелями и посидел. Вот, вернулся и испугался даже, что вы... э... слишком крепко заснули.

Старик засмеялся каркающим смехом.

– Что, решил уже: старый Карло отдал богу душу? А ты и обрадовался бы, что можно меня, не боясь, обворовать и сделать ноги?

– Пресвятая Дева! – воскликнул Петруччо. – Не гневите Господа, хозяин, когда я у вас хоть что-то украл?

– Ладно, ладно, ступай, это я так... – смягчился ювелир.

Тут Петруччо заметил перстень, лежащий на синем бархате кресла между ног старика. Он протянул руку и осторожно взял драгоценность.

– О, тот самый перстень, который вы как-то обещали мне подарить, маэстро?

Старик резко дернулся и выхватил украшение из рук парня.

– Не смей! Не смей к нему прикасаться!

Но у Петруччо уже загорелись глаза.

– Ну как же, хозяин, ведь вы сами обещали, – и парень попытался, как мог, изобразить кокетство и даже погладил старого ювелира там, где только что лежал перстень.

Но на ласку, которую еще вчера пришлось бы вымаливать подарками и посулами, старик ответил неожиданно грубо, влепив слуге чувствительную оплеуху.

– Иди на кухню и займись работой, прибери в доме, бездельник! А мне... мне надо кое-куда отлучиться, по делам.

Когда слуга испуганно выскочил за дверь, старик, кряхтя, поднялся, разминая затекшие члены. Помочился в погасший камин, вновь спрятал перстень в бархатный мешочек, поместил его за пазуху, взял клюку, на которую опирался при ходьбе, и вышел из дома.

****

Незаметный человечек в темном поношенном плаще мышью проскользнул в покои графини Ванноцци деи Каттанеи.

Она в ярких одеждах сидела у окна и спокойно рассматривала вид на улочки Рима, на его поросшие пиниями холмы, на колокольни многочисленных церквей... День выдался погожим, что редко бывает в Средней Италии зимой.

«Скоро, совсем скоро Рим вновь будет принадлежать мне...» – думала дама и легкая безмятежная улыбка скользила по ее пухлым чувственным губам.

С возрастом утонченная красота римлянки достигла полного расцвета, хотя кто-нибудь особо злоязыкий мог бы и сказать: «полного» в ней было несколько больше, чем «расцвета». Впрочем, это более чем соответствовало эстетическому канону того времени, когда стройность приравнивали к худобе, а худобу – к болезням и бедности. Золотисто-каштановые волосы без единого серебристого проблеска, светло-зеленые, «кошачьи» глаза, атласная кожа – все по-прежнему манило и чаровало...

Оставалось загадкой, сколько моне Ванноцце лет, и, если бы вдруг выяснилось, что прекрасная дама уже переступила полувековой порог... Нет-нет, никаких «вдруг», только не это! Редко кто в те годы доживал до столь почтенного возраста, тем более – сохранив очарование. Ее могли бы счесть ведьмой и сжечь на костре, но никто в Вечном Городе не осмелился бы бросить такое тяжкое обвинение подруге всесильного кардинала Родриго Борджиа, вице-канцлера апостольской церкви. Как никто не осмелился бы обозвать ее куртизанкой, хотя слухи и о нескромном роде занятий, и о низком происхождении ходили...

Но одно дело – обожаемая и уважаемая подруга князя церкви и совсем другое – подруга бывшая.

Святая инквизиция, подогретая грозной буллой нынешнего Папы о страшном зле ведовства, уже стала подбираться к Ванноцце, окольными путями интересоваться многими подробностями. А среди них были и такие, что недопустимо, смертельно опасно знать смертному! Да и те, о которых смертные прекрасно знали – тайные «веселые дома» для избранных, – где графиня, примерная католичка, была полновластной госпожой, тоже могли при желании стать тяжким обвинением.

Кольцо недоброжелателей и завистников медленно сжималось...

Тихие слова вошедшего в будуар быстро разрушили безмятежный покой зимнего утра.

– Ювелир категорически отказал, предостойная госпожа... Он был крайне удивлен, что о перстне кому-то известно... Мне показалось даже: смертельно испуган, но довольно грубо заявил, что драгоценность не продается, хотя я и назвал ваше высокое имя! Буквально вытолкал меня за дверь, оборвав на полуслове...

Ванноцца слушала и еле сдерживала ярость: ведь все утро она предавалась мечтам о жизни, преображенной с помощью этого перстня! Только мечты больше походили на приговор, зачитывемый святой инквизицией возле костра с рыдающей грешницей-ведьмой...

Скорее уж это были мечты о смерти...

И как с помощью перстня удастся вернуть расположение Родриго, бросившего ее ради юной Джулии Фарнезе, прозванной в Риме за редкую красоту «La Bella». А ведь она была матерью четверых детей, прижитых с его преосвященством и признанных им самим и святым престолом!

И как с помощью старинного яда «кантарелла» удастся отправить на тот свет соперницу. Благодаря Ванноцце, знавшей рецепт яда с незапамятных времен, Борджиа успешно пользовались этим снадобьем, устраняя неугодных.

Но какой резон травить эту мерзавку, если прежде не убедиться, что Родриго, источник и основа ее влияния и богатства, вновь и всецело принадлежит ей! Ванноцца не могла допустить, чтобы все то, чего она добивалась долгие годы, ради чего терпела и его, и навязанных ей супругов, на глазах уплыло из этих изящных, но цепких рук, унизанных перстнями, среди которых пока не было главного, с дивно сверкающим розовым камнем...

Сладостно предаваться мечтам, однако пришлось сдержаться: покупка еще одной безделушки ни в коем случае не должна была обратить на себя внимание.

"Ах, ну что поделать с вечными женскими капризами: вот хочу именно этот перстень!"

– Возвращайся назад, во Флоренцию, и неусыпно следи за этим – как его? – Дапонте. Перстень должен стать моим, понял? Любым путем. – И Ванноцца вновь безмятежно улыбнулась. За веселый, спокойный нрав и любил ее целых пятнадцать лет могущественный кардинал, к услугам которого были самые красивые женщины Рима, да что Рима – всей Италии!

- Сладчайшая госпожа может не волноваться: и за самим строптивым ювелиром, и за его домом ведется пристальное наблюдение и, раз перстень существует, он станет вашим вне всякого сомнения!

Но сейчас Его Преосвященству было не до своей старой подруги: в Ватиканском дворце угасал Иннокентий VIII и вокруг Святого Престола уже шла нешуточная борьба за тройную корону наместника Апостола Петра. Все попытки вдохнуть жизнь в истерзанное пороками и болезнями тело ни к чему не привели, не помогло даже вливание в жилы крови трех мальчиков. Не помогло даже копье Лонгина, некогда пронзившее на кресте божественную плоть Христову. Великая святыня была передана в дар Риму турецким султаном Баязидом II в надежде заполучить и казнить сбежавшего брата-смутьяна...

Дни Его Святейшества были сочтены.

В борьбу за титул владыки христианского мира в который раз вмешался кардинал-епископ и обладатель великого множества прочих титулов Родриго Борджиа... Розовая шпинель, если верно то, что о ней говорит предание, должна была помочь будущему папе преодолеть преграды, утвердиться на Святом Престоле и вновь обратить благосклонный взор на свою верную подругу и преданную помощницу.

Слуга, отосланный с поручением, давно растворился, а Ванноцца все сидела у стрельчатого окна и смотрела на город... Наконец, внешний шум – ржание лошадей, лязг оружия, крики и топот дворни – вывел ее из задумчивости: в палаццо пожаловал высокий гость. Пришлось поспешить навстречу.

Шорох шелковых пурпурных одеяний наполнил залу: Родриго Борджиа собственной персоной явился к матери своих детей. Его окружала свита, впрочем, немедленно выдворенная: разговор предстоял секретный.

Возраст у кардинала был более чем почтенный, однако он сохранил темперамент, более подобающий юноше, а не влиятельному церковному иерарху его лет. Несколько располневший, но все еще осанистый, он удобно расположился в кресле, обратив к бывшей возлюбленной свое энергичное умное лицо, оживленное молодым блеском карих глаз: многих красавиц пленил этот блеск, ох, многих...

Войдя в комнату, женщина склонилась в низком поклоне, и предложила гостю горячего вина с пряностями, но кардинал нетерпеливо махнул рукой.

– Встань, Джованна, сейчас не до церемоний. Ты, несомненно, знаешь, что состояние Его Святейшества ухудшается и в любую минуту можно ожидать конца. Ты также знаешь, что у меня есть шансы... Поэтому я не хочу лишнего риска.

– Я не понимаю о чем говорит мой господин... Какого риска?

Кардинал встал, подошел к окну, повернувшись к бывшей любовнице спиной, помолчал несколько минут. Ванноцца ждала, когда он продолжит речь.

– Видишь ли, сейчас, как никогда, важна моя репутация, пусть даже для этих... для народа. Поэтому я решил, что тебе нужно не медля покинуть Рим. Завтра же уедешь с супругом в одно из твоих поместий. Говорят, сельский воздух очень полезен и благотворно влияет на кожу.

Расчет кардинала был прост: апостольской церкви нужны были реформы именно что кардинальные. На святом престоле был необходим деятельный человек, а рядом с немолодой любовницей Родриго сам себе казался древним старцем – какие уж тут реформы! До отхожего места бы доползти. То ли дело юная Джулия Фарнезе! Весь Рим завистливо и восхищенно рукоплещет, когда вместе они появляются на людях!

Ванноца ахнула, но тут же прикрыла рот рукой.

– А мои дети? Наши с тобой дети, Родриго, – что с ними будет?

Борджиа снова повернулся к ней, жесткий взгляд карих глаз встретился с не менее жестким – зеленых.

– Мои племянники, – он подчеркнул это слово, – мои племянники, разумеется, останутся со мной. Ну а сына этого книжного червя, своего мужа-буффона Канале ты можешь забрать с собой. Да пребудет он утешением твоей старости. И скажи спасибо, что я позаботился в свое время о твоем добром имени!

Внутри Ванноццы все клокотало.

«Ах вот как ты заговорил, старый стервец! Значит, эта шлюха Джулия твоей репутации не помеха, а меня с глаз долой? Да еще детей хочешь отобрать? Ну погоди, не знаешь ты еще свою «милую» Ванноццу, потому что это именно я возведу тебя на папский престол, и позабочусь о том, чтобы ты это помнил. И это я займу подобающее мне место рядом с тобой».

Она скрипнула зубами и постаралась принять как можно более смиренный вид. К чести пресветлой госпожи Ванноцци надо сказать: она была абсолютно равнодушна к любым своим детям, что от кардинала прижитым, что от много кого еще. Тело, в котором она пребывала, оказалось на редкость плодовитым!

– Мой господин, я конечно готова выполнить любое ваше приказание, но как раз сейчас момент для моего отъезда совсем не подходящий. Видите ли, у меня есть один верный способ добиться того, чтобы именно вы, как наиболее достойный, заняли престол наместника Святого Петра.

Родриго скептически хмыкнул, однако заинтересовался.

– Ну и что это за способ? Если тот, что и раньше, то это, конечно, сильное средство, но к нему нельзя прибегать слишком часто, иначе за святым престолом потянется дурная, очень дурная слава. Чья-либо неестественная смерть влечет за собой тяжкие подозрения... – и Родриго слегка поморщился: политика подчас требовала поступков, которых он с большой охотой избежал, если бы нашел другой выход. Старый лицемер! Словно ему не было известно, что дурная слава тянется за Римской Курией уже не один век...

Ванноцца тонко улыбнулась, уже почувствовав, что начинает одерживать победу.

– Нет-нет, это совсем другой способ, и гораздо более действенный. Поверьте мне. Я, покинутая и забытая всеми, надеюсь еще послужить вящей славе Вашего Преосвященства, и вот-вот у меня появится еще одно доказательство моей преданности...

– И что же это за доказательство? Надеюсь, не колдовские чары, коими ты, чертовка, некогда приворожила меня, многогрешного? – кардинал улыбнулся, взгляд его потеплел, но в его голосе все же проскользнуло разочарование.

Во-первых, он не верил более в чудесные чары брошенной им почтенной дамы. Во-вторых, после неудачных попыток омоложения, которые предпринимал нынешний папа Иннокентий VIII, кардинал Родриго разуверился в колдовстве вообще. Деньги и яд куда надежнее! Путь к Святому Престолу по-прежнему оставался тернистым: слишком мало было тех, на кого Борджиа мог реально рассчитывать. Его, после неумеренного использования снадобий Ванноцци, все просто боялись и видеть папой мало кто хотел.

– Мой милостивый покровитель не должен сомневаться, а о подробностях я лучше умолчу: пока средство не окажется в моих руках. – И низкий бархатный голос – не то что кукольный писк Джулии, – и ясный взор Ванноццы убеждал: она предана кардиналу так сильно, как может женщина быть преданной греху! Вот в последнем у Его Преосвященства сомнений даже не возникало.

Когда кардинал покинул покои, Ванноцца буквально упала в то же кресло, в котором до этого сидел ее бывший любовник. Это была победа, пусть маленькая, и не такая, как она ожидала, но все же победа. Что поделать, мир не всегда стелется под ноги человеку... Даже если это и не совсем человек...

По крайней мере, она остается в Риме, и у нее есть время, чтобы добыть камень, с помощью которого имя Ванноцци деи Каттанеи вновь засияет прежним блеском! Ей слишком нравилось то, что она имела, будучи возлюбленной влиятельного кардинала, а теперь, если он станет папой – а станет, куда денется! – старая подруга сумеет вознестись на поистине нечеловеческие высоты.

При мысли о "нечеловеческих" высотах Ванноцца рассмеялась. Ну что поделаешь, если в мире смертных для таких как она путь наверх лежит через ублажение мужчин? В случае с Родриго все было не так уж и плохо, по крайней мере, в оргиях, до которых он был большой охотник, участвовали и многие красивые девушки, а Родриго любил посмотреть на их забавы с Ванноццей, большой, надо сказать выдумщицей в таких делах.

Иногда, впрочем, на ум приходило: а правильно ли она выбрала, может, стоило сделать ставку на Джулио делла Ровере, и именно его довести до папского престола? Джулио был моложе, но столь уныл и брюзглив, что созерцание его постной, вечно недовольной физиономии внушало отвращение. С откровенным распутником Родриго хоть не приходилось скучать. В свое время.

Судя по всему, он и сейчас не собирался дать ей заскучать!

Двадцать пять лет назад, в одном из римских борделей, Ванноцца (а тогда еще синьора Виттория, вдова богатого купца) заприметила одну из местных девушек, дочку неудачливого художника из Мантуи, Джованну, которую все называли Ванноццей. Не так часто женщины посещали эти лупанарии, но тоскующая в одиночестве добродетельная мона Виттория пользовалась особым расположением хозяйки, поэтому когда один из упившихся клиентов Джованны вместо оплаты ткнул ее ножом в живот, хозяйка послала слугу к купеческой вдове.

Та со знанием дела оценила внешность жертвы произвола и забрала девушку к себе, расплатившись увесистой пригоршней монет, и уже через неделю немолодая купчиха-затейница вдруг скончалась от удара, а юная и красивая проститутка, чудесным образом выжила и удивительно быстро поправилась, оказавшись неожиданным для всех образом наследницей сердобольной вдовы, у которой не осталось никаких родственников. Оспорить странное завещание было некому.

Однако, народная мудрость права: бывших проституток, как и бывших содомитов, – не бывает.

Обеспеченная капиталами, недорезанная красотка начала свое восхождение, решив завоевать, не много не мало, Святой Престол, – благо, его служители были весьма падки до женских чар. И не только до женских.

Бордель, в котором она обрела новое тело, Ванноцца вскоре выкупила, и пользовалась его обитательницами для восстановления собственных сил. Облик обликом, а сущность требовала своего!

****

«Вот же черт старый!» -- думал Петруччо, надраивая в кухне песком закопченный котел. «Подарю, твое будет, -- передразнил он ювелира, -- а я и поверил, дурак. В гроб, что ли, с собой все свое богатство взять собрался? Ну, погоди, обезьяна сморщенная, попросишь ты у меня еще ласки!»

Обида и злость на обманувшего его хозяина переполняли Петруччо, он с такой силой тер посудину, что в днище котла грозила появиться дыра. Теперь он почти жалел, что старый ювелир не преставился там, сидя в кресле. А ведь и помочь ему было можно -- зажать рот и нос, да подержать немного, не вырвался бы, силы не те. Тогда и перстень его был бы, и из заветного сундучка с монетами можно было бы зачерпнуть, и не узнал бы никто.

При мысли о душегубстве парень мотнул головой, отгоняя дьявольское наущение, перекрестился. Нет, не убийца он и не вор, хотя и грешник. Ну да Господь милостив, в отличие от многих его служителей.

Услышав, как хлопнула дверь, Петруччо наконец отставил котел в сторону. Куда это потащился хозяин, который уже два года как из дома выходил только чтобы погреться на солнышке, сидя у дверей? Он еще пару минут подождал, туго размышляя, потом любопытство взяло верх. Бросив копаться в горшках и котлах, Петруччо накинул плащ и осторожно выглянул за дверь, чтобы убедиться, что старик не остановился тут же переброситься словом с каким-нибудь знакомым. Но ювелир шел на удивление быстро, стуча клюкой по камням мостовой, и будто не замечая почтительных приветствий редких встречных соседей. Весьма удивленных его появлением, надо сказать.

Вот уже его силуэт мелькнул в конце улицы, и Петруччо поторопился запереть дверь, чтобы нагнать старика и проследить, куда же все-таки его черт понес.

Свинцовое небо нависло над городом, казалось, будто оно опустилось прямо на шпили церквей, но дождь перестал лить, и в редких просветах между тучами даже временами выглядывало бледное зимнее солнце. Улучшение погоды было на руку старому ювелиру, ведь прогулка под холодным дождем грозила простудой, а любой насморк в его возрасте мог стать последним. Но именно сейчас опасность простудиться меньше всего заботила маэстро. С того мгновения, как он очнулся от забытья, единственная мысль занимала его: перстень следовало унести из дома, спрятать, спасти единственную и драгоценнейшую для него реликвию.

Но где, где?

Несомненно, если бы у Карло было время размышлять, он подыскал бы более подходящий тайник. Но времени не было, и ноги сами несли его по знакомой дороге на окраину города, туда, где много лет назад он познал высшее в жизни блаженство, и где стал обладателем – нет, хранителем! – загадочного рубина-балэ.

Больше пяти десятков лет, год за годом, Карло возвращался к дому и часами вглядывался в темные окна. На что он надеялся, и надеялся ли вообще? Конечно не на то, что прошлое вернется, не на то, что вновь появится Кидерн, но все же ему казалось, что именно там он улавливает тень того, что было, слабый отголосок минувшего, и это странным образом придавало Карло сил.

Вначале он пытался выяснить, кому принадлежит дом, но все расспросы не дали результата. Дом стоял пустой, в нем не зажигали огня, нищие не подходили к воротам, чтобы просить милостыню. С годами дом ветшал, изящество постройки все больше скрывалось под увивавшим его стены плющом. Вокруг, на склонах холма, где полвека назад еще были виноградники, теперь появлялись новые дома, там кипела жизнь, и только здесь царило запустение и угасание, весьма созвучное угасанию самого Карло.

Именно к этому дому направил свои шаги ювелир, встревоженный тем, что его тайна стала известна посторонним. И не просто посторонним, а опасному человеку. Вести и сплетни из Рима доходили и до благословенной Флоренции, поэтому имя, произнесенное посланцем, было старому Карло знакомо.

Он много слышал о любовнице влиятельного кардинала – о ее красоте и коварстве, безнравственности и показном благочестии...

К старости люди становятся равнодушнее, вот и Карло ко многому, что некогда вызывало трепет и разгоняло по жилам кровь, стал относится с годами безразлично: к любовным утехам, к вниманию сильных мира сего, к деньгам...

Только памяти о Кидерне и всего, что было с ним связано – перстня в первую очередь – равнодушие не смело коснуться! Одно имя незабвенного возлюбленного заставляло глубокого старца бежать по улице чуть не вприпрыжку и позабыть про хвори и недомогания -- сердце билось как у юноши!

Странно: давно, очень давно старик последний раз чувствовал такой прилив сил и такую бодрость! И откуда что берется? Казалось, в гроб краше кладут, а вот поди ж ты: стоило вспомнить события полувековой давности – и словно подменили почтенного ювелира!

Карло все ускорял шаг, и наконец показались знакомые стены. И только у самых ворот старик остановился, вдруг осознав, что внутрь ему никак не попасть – даже если бы у него был ключ, замок за годы так проржавел, что открыть его все равно было бы невозможно.

«И куда бежал, старый дурачина!» – Карло в досаде стукнул себя кулаком по лбу, тяжело вздохнул и опустился на камень у ворот, чтобы перевести дух. Странно, но старые кости не затрещали, как обычно, при этом движении...

Почтенный ювелир сидел, все больше и больше впадая в уныние. Что теперь делать – возвращаться назад? Но ведь, неровен час, снова появится тот посланец, да еще, может, и не один – вряд ли римская шлюха удовлетворится отказом. А ведь когда-то Карло легко, одним махом перелезал через стену... Ну да куда уж ему теперь. Тем не менее что-то заставило маэстро подняться, встать на камень, примериться, и …

Он сам не понял, как, подтянувшись, смог закинуть ногу на край стены. Вот чудеса-то!

Мгновение посидел верхом, а затем спрыгнул в сад. Тут уж ноги его все-таки подвели – старик не удержался, и упал на колени. Когда поднимался и отряхивался от земли, взгляд его упал на руки – и сердце пропустило один удар. Руки, еще утром сморщенные, с кривыми ногтями, покрытые безобразными коричневыми пятнами, сейчас были... были...

Теперь это были руки молодого мужчины, тридцатилетнего, а может и моложе! Карло не сдержал изумленного восклицания, но уже через мгновение, весь дрожа, стал ощупывать свое тело и лицо. Под одеждой прощупывались крепкие мышцы, кожа была гладкой – ни следа глубоких морщин. Карло оттянул вперед прядь волос и взглянул: серебристо-белый жидкий локон стал вновь густым и белокурым, как встарь. Как в те времена, когда Кидерн еще был рядом...

Наваждение? Горячечный бред? Возможно, предсмертное видение? Но нет, все было слишком, слишком реально...

Карло хотелось кричать и петь от восторга! Силы, прибываюшие с каждой минутой, казалось, переполняли его и захлестывали, как воды реки Арно, заливавшие осенью предместья Флоренции. Он вскочил, и несколько минут исполнял дикий танец, будто одержимый безумием. Наконец, выдохшись, он рухнул под стволом старой акации и замер. Сердце билось в горле, хоровод мыслей нельзя было остановить.

«Кидерн, ты все знал, знал!! Вот это поистине королевский подарок! Спасибо тебе, спасибо...» Слезы полились из глаз, и Карло не пытался сдерживать их. Он с самого начала догадывался, что камень обладает магическими свойствами, но что вот такими?!

Потому и страшился доставать его лишний раз из тайника, и даже гнал от себя воспоминание о том дне, когда последний раз держал его в руках – тогда магия перстня напугала его до смерти...

Вероятно, за те несколько часов, что он провел в кресле, сжимая перстень в руке, камень и оказал на него поистине немыслимое воздействие.

Наконец, немного придя в себя, ювелир поднялся, снова ощупал свое тело, чтобы еще раз убедиться, что все это ему не померещилось, и уже тогда вспомнил о цели, с которой он и проник в этот сад у стен таинственного дома. Теперь тем более стало очевидно, что перстень необходимо укрыть, спрятать, чтобы никто, никто не посмел посягнуть на эту священную тайну.

Карло по ступеням поднялся к двери. Было заперто, как он и думал. Но воодушевленный новым своим состоянием, он с размаху налег на дверь: и старое, подгнившее дерево, и ржавый металл поддались, и Карло буквально влетел внутрь. Он оказался в помещении, куда уже полвека не ступала человеческая нога. Повсюду лежал густой, в палец толщиной, налет пыли. В тусклом свете, проникавшем сквозь окна, плясали пылинки. Даже мыши и крысы, которые заполоняли обитаемые дома города, здесь не нашли для себя пристанища и пищи. Зато здесь властвовали мерзкие пауки, густо затянувшие своими сетями все углы. Карло стал осматриваться, решая, где именно он спрячет перстень.

И вдруг он услышал за спиной слабый шорох осторожных шагов, доносящийся из прихожей...

Петруччо нагнал хозяина уже вблизи городских ворот. Ох и шустро чесал старикан! Стараясь быть как можно более незаметным, парень следовал за ним на приличном расстоянии. Однако хозяину и в голову не пришло оглянуться. Да что с ним такое?!

Но не пришло в голову оглянуться и самому Петруччо, так что он не заметил тень, скользившую следом на ним...

Прячась за придорожными деревьями, любопытный слуга видел, как ювелир свернул к одному из домов на отшибе, как уселся возле ворот отдыхать... Для этого, что ли, стоило так спешить? Черт знает что творится!

Но... Пресвятая Богородица! Петруччо решил, что ему или померещилось, или он все-таки упустил маэстро Карло – на камне сидел не дряхлый старик, а вполне молодой мужчина, не намного старше самого Петруччо! Да быть того не может.

Однако хозяин, – полно, хозяин ли?! – вдруг поднялся, и резво перемахнул через стену которая была выше человеческого роста. У камня осталась сиротливо стоять никому не нужная уже клюка...

Петруччо открыл рот в изумлении, однако решил идти до конца. Подождав немного, он приблизился к стене, и осторожно подтянувшись, заглянув во двор. Там никого не было, однако дверь дома была распахнута. Парень перелез через ограду, спрыгнул на мягкую землю и осторожно прокрался к дому. Внутри было тихо, пыльно и пахло затхлостью. Старая немудреная мебель готова была рассыпаться не то, что от прикосновения, -- от взгляда.

Он, как ему представлялось, неслышно, двинулся по следам, ведущим вглубь дома, и тут гнилая половица предательски скрипнула... Сильные руки вдруг обхватили Петруччо, сжали ему горло, и он оказался на полу, придавленный тем, кто был – или все эти годы лишь казался? – его престарелым хозяином.

Карло обернулся на шорох, метнулся в угол, и тут тело само, вспомнив прежние инстинкты и навыки, среагировало. Когда из двери высунулся "не разбери-пойми", – он рванулся, ухватил незнакомца и повалил его на пол, уткнув того лицом в пыль и сдавив его шею.

– А-а, вот ты кто! Петруччо!

– Х-хозяин?.. -- хрипел полу-задушенный парень, пытаясь освободиться.

– Ах ты, мерзвавец! Значит, шпионишь за мной? Кто тебя послал, говори! Эта римская блудница тебя подкупила?! Ты же видел от меня лишь добро, предатель, предатель! – и преображенный хозяин тряс и душил лазутчика что есть мочи.

Петруччо задыхался, глаза его налились кровью, он не мог сказать и слова, и Карло слегка ослабил хватку – следовало понять, что тут происходит. Парень тут же заголосил, взывая к небесам: "Пресвятая Дева и святой Петр, молите Господа о грешном слуге вашем, не отдавайте меня дьяволу!"

Карло отвесил парню две основательные затрещины, и тот умолк, моргая глазами, и продолжая безмолвно шептать молитвы.

Но чудеса продолжались.

Ощущение знакомого, такого гибкого, горячего и юного тела под ним, вдруг заставило Карло вспомнить, что он вновь молод. Ягодицы жертвы упруго сжимались под ним, беспомощность показалась податливостью – и все это привело естество в боевую готовность, натолкнув на вовсе неожиданный поступок. Прекратив сжимать горло парня, он перевернул его на спину и уселся ему на грудь, раздирая тесемки своего трещавшего по швам гульфика. Он слегка хлопнул парня по лицу, и молитвы наконец прекратились.

– Ну, чего замер, открывай рот!

Петруччо, при не весьма обширном уме, был все же сметлив: до него, наконец, дошло, что бормотать святые молитвы перед тем, что увесисто покачивалось прямо перед его носом, как-то неуместно. Да и сей «предмет» – к вящему удовольствию! – совсем не напоминал жалкую тряпочку старого греховодника, которую ему иной раз приходилось целый час теребить, чтобы добиться хоть какой-то реакции. На время забыв о дьявольском наваждениие, и о том, что его старик-хозяин каким-то неведомым образом превратился в молодого мужчину, Петруччо – а, была ни была! – приоткрыл рот, потянулся губами, и обхватил налитую головку члена.

Страх перед сатаной полностью рассеялся, богобоязнь рассыпалась пылью по комнате, и бедного слугу охватило сладострастие, столь мощное, что он даже замычал от удовольствия, полируя внушительное естество молодца, сидевшего у него на груди. До странности, кстати, похожего на святого Георгия с фрески, что левом приделе приходской церкви... Старики говорили, что маэстро Гирландайо всегда писал своих святых с безвестных натурщиков...

Все это вкупе с немыслимо разнузданными картинами, пронеслось в воспаленном мозгу Петруччо, потерявшего понимание добра и зла. Тем более, что он чувствовал, как и его собственные восставшие причиндалы ласкает властная горячая рука: проклятый колдун явно знал толк в любовных играх!

А чудесно помолодевший Карло покачивал чреслами и, закрыв глаза, представлял под собой Кидерна, незабвенного, желанного... Видя, с какой страстью невольный партнер отдался любовным утехам, он стал лихорадочно сдирать с себя одежду. Петруччо делал то же самое, одновременно жадными руками стараясь прикоснуться к опалово светящемуся в полумраке телу Карло....

Когда же последние судороги утихли, обессилевший Карло, почти потеряв от нахлынувших ощущений сознание, рухнул на смуглое тело любовника, наконец-то ответившего неподдельной страстью... Такого феерического финала в его жизни не случалось много лет!

А к Петруччо наконец вернулась способность соображать, как уж там у него это получалось...

****

Ванноцца деи Каттанеи металась по комнате, уставленной резной дубовой мебелью и призывала все силы ада на голову своего нерадивого слуги, вот уже неделю пропадавшего во Флоренции и ни весточки не подававшего. Время шло, смерть папы казалась неизбежной уже даже ему самому, долго не желавшему примиряться с безносой...

А в руках деятельной дамы все еще не было заветного камня!

Наконец, Ванноцца взяла себя в руки и села в глубокое кресло с высокой резной спинкой: оно было немного похоже на трон, и сама женщина казалась себе по меньшей мере королевой – куда только не воспаряет воображение женщин определенного склада и некоторых бодливых животных...

Ей припомнился день, когда она впервые узнала о существовании таинственного рубина-балэ...

Много лет назад, еще в самом начале своего пути к покорению Ватикана, волею судьбы Джованна-Ванноцца оказалась во Флоренции, разыскивая сбежавшую от нее любовницу. Девчонка была хороша, но при этом тяготилась сапфической связью с хозяйкой борделя, в котором она "трудилась". К тому же, ублажение синьоры Ванноццы странным образом высасывало из девушки все силы, которых уже не оставалось на клиентов, а следовательно, это сказывалось на доходах. Поэтому она решила бежать. Для Ванноццы побег одной из «подопечных», хотя бы и самой заметной среди других, должен был бы показаться мелочью, не стоящей внимания, и уж тем более не настолько огорчительной, чтобы самолично пуститься в погоню. Однако мерзавка умудрилась ее обокрасть - сбегая, прихватила пару перстней и драгоценное ожерелье с изумрудами.

А вот этого Ванноцца простить не могла.

Не составило труда выяснить, что девчонка, протаскавшись несколько дней по улицам Рима, нашла себе покровителя в лице одного из кондотьеров, как раз поступившего со своим отрядом на службу к Медичи. На крупе его коня она и уехала на север. Кипящая же негодованием Ванноцца поспешила следом.

Во Флоренции следы воровки затерялись, однако ей донесли, что ожерелье, подобное украденному, видели в лавке некоего маэстро Дапонте, ювелира и торговца драгоценностями.

В лавке, находящейся на одной из лучших торговых улиц города, навстречу Ванноцце вышел сам хозяин.

-- Приветствую, милостивая госпожа! -- ювелир склонился в почтительном поклоне, – Что вас интересует -- перстни, ожерелья, может быть браслеты? Есть сапфиры, опалы, лалы из самой Индии, не желаете ли осмотреть?

Ванноцца жестом приказала сопровождавшим ее слугам удалиться из лавки.

-- Меня интересуют изумруды. Ожерелье с изумрудами.

Хозяин лавки хлопнул себя по лбу.

-- Ну конечно же, конечно! Что, как не изумруды, способно подчеркнуть сияние ваших изумительных глаз, госпожа!

Он предложил посетительнице сесть, а сам отправил подмастерье за товаром. Ей продемонстрировали три прекрасных ожерелья, среди которых было то самое, украденное. Ванноцца не подала виду, но внимательно пригляделась к хозяину: на скупщика краденого, будто бы, не похож, однако же выходит, что так. Нет, этот человек точно не выдаст происхождения его товара... Ну что ж, не впервые Ванноцце приходилось использовать свои женские чары, а здесь даже не придется так уж сильно превозмогать себя: ювелир был хорош собой – уже не юн, пожалуй, около сорока лет, годы несколько посеребрили его шевелюру, однако крепок и статен, да и смотрит с неподдельным интересом.

Ни один мужчина не мог противиться чарам молодой волшебницы... Ни один...