Шкаф для двоих

-Ладно, разбирайте печенье, и вон, освободите помещение, - сказал Саша. – Мне нужно побыть в тишине. Подумать, если вы знаете, что это такое.

В комнате он был самым старшим. Большинству шумных талантов не исполнилось и тридцати, а к сорока подошел только он. Временами Саша казался сам себе представителем уходящей эпохи. Вечным мальчишкам и девчонкам вокруг него ни до чего не было дела. Они хотели зарабатывать, тратить, путешествовать, ощущать себя избранными, плавно скользить по мелководью жизни, неглубокому, неопасному.

Саша понимал, что, как любые не желавшие взрослеть дети, эти ребята могли быть жестоки. Узнай они, что их обожаемый Александр жил семьей с мужчиной, тщательно оберегая личную жизнь от посторонних, то, скорее всего, почувствовали бы себя оскорбленными.

Они выросли в мире, где можно было отличаться от большинства, но за непохожесть следовало платить - отказом от самого себя, слабостью, плаксивой благодарностью за крохи внимания. То, что можно было быть не как все, и достичь при этом успеха, привело бы их в ярость. Очарованные Сашей нарядные взрослые дети, ловившие каждое его слово, взбунтовались бы, стань им известно, что они щедро кормились с руки гомосексуала.

И не только они. Деловой мир был жесток. Невозможно было быть открытым и процветать. Не в это время, не в этой стране, не на этой планете.

Однако Максим, казалось, не понимал всех этих болезненных, очевидных истин.

Вернее, он понимал, конечно же, что открытая жизнь вдвоем для них с Сашей была невозможна, и соглашался на уединенное счастье за плотно притворенными дверьми. Максим и сам дорожил своей карьерой.

Саше казалось, что Максим отказывался понять другое - почему Саша также тщательно оберегал свою личную жизнь от родной семьи.

Саша вздохнул. Печальные мысли никогда не приходили к нему просто так, всегда было нечто, бередившее старые раны. Он знал, почему ему горько в эти дни позднего ноября - приближался конец года, а, значит, и время ежегодной поездки домой, к родителям, в маленький городок на Оке, который Саша называл «уездным». Пора было покупать билеты – он ездил домой на поезде, обычно оставаясь у родителей на два, иногда на три дня, чтобы успеть вернуться в Москву на сам Новый Год.

Всего несколько дней, и так много переживаний.

В кабинет вошла Сашина секретарша, тоже вздохнула, окинув взглядом беспорядок на столе для совещаний, и строго сказала, глядя на ладного, стройного шефа:

- Саша, пора заказывать билеты вам домой. Помните, какая суета была в прошлом году?

Саша кивнул.

Да, была суета, вернее, не суета, а тяжелые разговоры с Максимом, из-за которых Саша никак не мог собраться с мыслями и понять, хотел ли он ехать домой, не лучше ли было отложить ли поездку на январь или февраль.

- Послушай, я хочу поехать с тобой, - сказал ему тогда Максим. – Пора; мы вместе три года уже. Да Бога ради, нам под сорок, мы же не мальчишки с ветром в голове! Ладно, не говори родителям, что я – твой любимый человек, признаю, это сложно, скажи, что я твой друг. Я устал таиться вообще ото всех. Мне душно!

У Саши болезненно заныло сердце. Максим мог уйти, это было кошмар, преследовавший Сашу чуть ли не с самого момента их встречи. Ему все время мерещилось, что Максим скучает, но из вежливости делает вид, что счастлив.

Саша понимал, что страх потери любимого человека был никак не связан с реальностью их любви. Они оба были яркими, талантливыми - владелец процветавшего креативного агентства и архитектор, они оба дорожили тихой гаванью, которой стала для каждого из них семья.

Страх питался самой уединенностью их счастья, тем, что оно могло существовать лишь в тени, не только не признаваемое, но порицаемое внешним миром. Если никто не знал об их союзе, кроме подруги Максима и старого Сашиного друга, если объединявшие мужчин близость и любовь следовало скрывать, то не была эта жизнь вдвоем грезой, обреченной раствориться в холодном воздухе неприятия при первом же столкновении с трудностями?!

Вся их общая жизнь была подчинена сохранению тайны. И жили они в хорошем доме на Профсоюзной, но старом, без консьержки; двери квартир выходили сразу же на лестничную площадку к лифту, много квартир сдавались, никому из жильцов не было друг до друга дела. Саша знал, что и в новом доме с охраной, а как раз о таком мечтал Максим, двое мужчин, живших в одной квартире, вряд ли шокировали бы соседей. Состоятельные люди были бы счастливы никем не интересоваться, лишь бы и им самим не задавали неловких вопросов, о доходах, например.

Но так Саше было спокойнее. Максиму оставалось только набрасывать эскизы их воображаемого общего дома, просторных светлых комнат, не загроможденных мебелью, спланированных так, чтобы объединять хозяев. Иногда Максим сердито бурчал, что коридоры оскорбляют его чувство прекрасного, что дома пятидесятых годов похожи на обветшалые замки, в которых все еще можно держать осаду, но уже невозможно жить. Обычно эти слова вызывались пропажей какой-нибудь вещицы, которая никак не хотела находиться и будто нарочно пряталась, чтобы позлить Максима, любителя открытых пространств, где все вещи были бы под рукой, на виду.

В тот прошлогодний вечер, когда Максим исподволь завел разговор об открытости, Саша устало потер переносицу.

-Макс, у отца был инсульт. Легкий, но все же. Я тебе говорил. Не хочу ничем их с мамой тревожить. Пожалуйста, пойми меня. Я – поздний, им обоим за семьдесят уже. Кто знает, сколько осталось. Это же всего три дня.

- Да дело не в трех днях, - также устало ответил Максим. – Мы с тобой живем в шкафу, Саня, в прекрасном просторном шкафу с зеркальными стенками и видом на тополя, но это все равно шкаф. А я хочу, чтобы мы выбрались на волю. И для начала хотя бы приоткрыли дверь. Пусть сначала будет щелочка, главное – начать. Аня готова представить нас своему мужу. Он отличный парень.

- Позже, - сухо проговорил Саша. – Ты на меня давишь. Мне тяжело.

У Максима был легкий характер. Он уловил тогда, что Саша замыкается в себе, и, чтобы сгладить сложность разговора, рассмеялся:

- Это я не давлю еще. А вот теперь давлю, - и, действительно, он умелым броском мягко повалил Сашу на диван и навалился сверху, очень довольный своей удалью. От телесной близости, дыхания на коже, ласк, отточенных до совершенства за прожитые вместе годы, они ненадолго забыли о преследовавшей их проблеме. Каждый в глубине души гордился тем, что их влечение друг к другу не ослабевало. Было бы печально превратиться в пару, в последний раз занимавшуюся сексом так давно, что неловко было и вспоминать.

- Аня, я стараюсь, - говорил как-то Максим своей подруге. – Стараюсь изо всех сил, чтобы у нас с Саней сложилась жизнь. И он старается. Но иногда мне хочется выть. Хрупко все так. Хочется иногда просто взять его за руку при всех и сказать, что он – мой муж. И что нам сделают? Не убьют же. У меня ни с кем до Сани такого не было.

- Зарабатывайте как можно больше и уезжайте, - печально ответила тогда Аня. – Не убьют, конечно. Но и жить не дадут. Не дадут реализоваться, Макс. Будь мягче с ним. Ему сложно.

- А я порхаю по жизни, - горько ответил Максим. – С двадцати лет без родителей. И рад бы открыться, да некому. Ань, скажи, что я хороший.

- Ты лучше всех, - серьезно сказала Аня.

Те же слова, «я стараюсь» Саша эхом повторял своему старому, и старшему, другу. Тот покачивал головой, с сожалением понимая, что никогда не старался сохранить отношения сам, двигаясь от парня к парню, в заблуждении, что когда-нибудь любовь сложится сама собой, без усилий и неизбежных компромиссов, и теперь встречал старость в окружении призраков.

… Саша встал из-за стола и прошелся по кабинету.

Я начинаю ненавидеть Новый Год, сказал он сам себе. Что делает Макс в те три дня, когда меня нет рядом? Находит себе парней на час-другой?

В детстве, безнадежно потерявшемся в прошлом, маленький Саша больше всего любил канун новогодних праздников. Отец с дедом устанавливали елку, терпко благоухавшую сказкой, мама и бабушка помогали мальчику развешивать игрушки, которые проводили целый год на антресолях, на кухне дожидались своего часа салаты, украшенные бутонами из тонких ломтиков огурца и моркови, а где-то в доме были спрятаны подарки. Пахло мандаринами.

Иногда приезжали родственники из другого, тоже маленького, городка неподалеку. Тогда Саше стелили постельку на раскладушке, поставленной в гостиной рядом со шкафом. Перед сном мальчик всматривался в отражение нарядной елки в полированной дверце, а потом заворачивался в теплое стеганое одеяльце и мигом оказывался в крепком детском сне. Перед тем, как закрыть глазки, он видел загадочное мерцание новогодних гирлянд в глубине той, другой, отраженной в гладком дереве комнаты. Казалось, за дверцей шкафа Сашу ждали приключения и волшебство. За окном вкрадчиво пела вьюга, с кухни потягивало дымком – мужчины курили, доносился ласковый женский смех. Но короткие годы невинности быстро прошли. И Саша действительно поселился в шкафу, плотно притворив за собой дверь. Только оказалось, что там нет ни приключений, ни волшебства, а попахивает нафталином и старыми пальто, а любимый человек, разделивший с ним эту замкнутую жизнь, задыхается без свежего воздуха и солнечного света.

Но все же мужчины были счастливы друг с другом. Счастливы. Просто об этом счастье почти никому нельзя было знать.

Когда-то, до встречи с Максимом, Сашу пугало приближающееся сорокалетие. Он боялся, что, вступив в средний возраст, начнет влюбляться в парней намного моложе. Но Максим был моложе его всего на год.

Иногда, в такие вот дни, Саше казалось, что вся его жизнь, вся их жизнь не настоящая, что он притворяется кем-то другим, все дальше уходя от самого себя. Но он и был притворщиком. Когда требовалось, Саша появлялся на людях с какой-нибудь милой барышней из рекламного мира. Должно быть, девушки считали Сашу настоящим джентльменом – он никогда не пользовался обстоятельствами и никогда не заходил дальше ужина в хорошем ресторане, за которым не следовало продолжения. Саше не нравилась эта игра, но выхода не было. Иногда он, посмеиваясь, думал, что слывет, должно быть, хладнокровным обольстителем – барышни вряд ли признавались бы кому-нибудь, что их чар оказалось недостаточно даже для поцелуя.

Во многом Саша все еще изживал в себе провинциальное детство и знал это.

Но самая глубокая истина была в другом. В минуты беспощадной ясности Саша говорил себе, что всю жизнь стыдился сам себя, сколько помнил. Тяга к мужчинам мучила и изводила его, и он казался себе предателем, оставлявшим мать и отца без внуков. С годами легкое влечение к девушкам, которое он тщательно пытался разжечь в себе в молодости, иссякло. Короткий брак с однокурсницей не продлился и года.

Уже разменяв четвертый десяток лет, Саша вдруг осознал, что родители перестали намекать ему на то, что пора было бы обзавестись потомством. Что они могли подозревать?!